ГЛАВА 25

Я тысячу раз бывала на вокзале Амстердама и отлично знала его. Но никогда еще я не бывала здесь одна.

Я никуда не ездила в одиночку и, сидя на скамейке в ожидании утреннего экспресса в Париж, чувствовала, как ускорился пульс, не только от тревоги за отца, — это был трепет первой минуты свободы. Миссис Клэй мыла посуду на кухне и полагала, что я уже подхожу к школе. Мне стыдновато было обманывать добрую нудную миссис Клэй, и еще больше я жалела о разлуке с Барли, который, прощаясь на крыльце, вдруг галантно поцеловал мне руку и одарил плиткой шоколада, хотя я напомнила ему, что мне голландские лакомства доступны в любое время. Я подумывала написать ему письмо, когда все уладится, — но это были мечты о далеком будущем.

А пока вокруг меня сверкало, блестело и переливалось амстердамское утро. Несмотря ни на что, прогулка вдоль каналов от дома к вокзалу, запах свежего хлеба и воды и простодушная деловитая чистота вокруг утешили меня. Сидя на вокзальной скамеечке, я мысленно перебирала собранные вещи: смена одежды, отцовские письма, хлеб с сыром и картонные пакетики сока с кухни. Заодно я совершила налет на хозяйственные деньги — семь бед, один ответ, — пополнив ими свой кошелек. Конечно, миссис Клэй хватится их слишком скоро, но тут уж ничего не поделаешь: не могла я дожидаться открытия банка, чтобы снять деньги со своего детского скудного счета. На мне был теплый свитер и непромокаемая куртка, паспорт, книга, чтоб не скучать в пути, и карманный французский словарик.

И еще кое-что я украла. В гостиной, на стеллаже с сувенирами, лежал серебряный нож, привезенный отцом из первой дипломатической миссии, когда он еще только утверждался в мысли основать свой фонд. Я была слишком мала, чтобы ездить с ним, и он оставил меня в Штатах с родственниками. Клинок был опасно заточен, а по рукояти вилась изящная гравировка. Нож хранился в разукрашенных ножнах и был в нашем доме единственным оружием: отец терпеть не мог пистолетов, а его вкус к коллекционированию не распространялся на мечи и боевые топоры. Я представления не имела, как обороняться этим маленьким клинком, но все же от сознания, что он лежит у меня в дорожной сумке, становилось спокойнее на душе.

Ко времени, когда подали экспресс, на перроне собралась толпа. Тогда я почувствовала — как чувствую и по сей час, — что ни одна радость не сравнится с прибытием поезда, и особенно европейского поезда, да еще и отправляющегося на юг. В своей жизни, в последней четверти двадцатого века, я успела услышать свистки последних паровозов, пересекающих Альпы, и теперь, крепко сжимая свою школьную сумку, готова была улыбнуться. Впереди было много свободных часов, и я собиралась потратить их с пользой — не на книгу, а на чтение драгоценных отцовских писем. Я надеялась, что верно выбрала маршрут, но мне еще надо было понять, почему наши пути сходились именно там.

Я нашла свободное купе и задернула занавеску, отгородившись от прохода и надеясь, что никто не займет соседних мест. В ту же минуту в купе вошла пожилая женщина в синем плаще и шляпке, но она, улыбнувшись мне, тут же зарылась в груду голландских журналов. Я уютно устроилась в уголке, глядя, как мимо проплывает старый город и зеленые кварталы окраин. Потом я развернула первое письмо. Его первые строки я успела выучить наизусть: потрясающие слова, поразительная дата и место, твердый торопливый почерк:

«Доченька!

Если ты читаешь это, прости меня. Я пытаюсь отыскать твою мать. Долгие годы я был уверен, что ее нет в живых, но теперь начал сомневаться. Такие сомнения тяжелее любого горя, и когда-нибудь ты, быть может, поймешь, как они день и ночь терзают мне сердце. Я никогда не говорил с тобой о ней и сознаю, что это — моя слабость, но мне слишком больно было открывать тебе нашу историю. Я всегда собирался рассказать тебе больше, когда ты повзрослеешь и сможешь лучше понять и меньше устрашиться, хотя у меня самого страх со временем так и не стал меньше, так что последнее оправдание, пожалуй, никуда не годится.

В последние месяцы я старался расплатиться за прежнюю слабость, открывая тебе понемногу отрывки прошлого, и собирался постепенно ввести в эту историю и твою мать — хотя в моей жизни она появилась довольно внезапно. Теперь я опасаюсь, что не успею рассказать тебе всего прежде, чем буду принужден умолкнуть — буквально лишен возможности сообщить о себе — или стану жертвой собственного молчания.

Я уже описал тебе вкратце свою жизнь аспиранта, которую вел до твоего рождения, и изложил странные обстоятельства исчезновения моего куратора. Рассказал и о встрече с молодой женщиной по имени Элен, не менее, а может быть, и более моего желавшей разыскать профессора Росси. При всякой возможности я стараюсь продолжить рассказ, но, кажется, пора начать записывать продолжение, доверив бумаге сохранить его. Если теперь тебе приходится читать его, вместо того чтобы слушать мою повесть, разворачивающуюся перед тобой на каком-нибудь скалистом взгорье, или на тихой «пьяцце», в укромной бухте или за столиком уютного кафе, то моя вина в том, что я не сообщил тебе всего раньше.

Я пишу это, глядя на огни в старой гавани — а ты спишь в соседней комнате спокойным невинным сном. Я устал после делового дня, и мне трудно начать это долгое повествование — мой печальный долг, горькая предосторожность. Мне кажется, еще несколько недель, а может, и месяцев я смогу вести рассказ сам, так что не стану повторять того, что ты уже слышала в наших разъездах по разным странам. Но в том, что еще осталось достаточно времени, я не могу быть уверен. Эти письма — попытка уберечь тебя от одиночества. В худшем случае ты унаследуешь мой дом, деньги, мебель и книги, но я верю, что эти бумаги будут для тебя дороже всего остального имущества, потому что в них — рассказ о тебе самой, твоя история.

Почему я не открыл тебе всего сразу и не покончил с этим одним ударом? Быть может, по слабости своей, но и потому также, что краткое изложение стало бы действительно, ударом. Я не могу допустить, чтоб ты испытала такую боль, пусть даже она лишь малая доля моей боли. Кроме того, узнав все сразу, ты не смогла бы мне поверить в полной мере, как я не вполне поверил своему куратору, пока не проследил шаг за шагом его воспоминания. И наконец, какую историю можно без ущерба свести к простому перечислению фактов? И потому я рассказываю тебе свою историю постепенно. И начинаю наугад, не зная, сколько успел поведать до того, как письма эти оказались в твоих руках».

Отец рассчитал не совсем точно, в продолжении уже знакомой мне истории образовался некоторый разрыв. Я так и не узнала, к сожалению, ни как он отозвался на поразительное решение Элен Росси, ни увлекательных подробностей путешествия из Новой Англии в Стамбул. Я могла только гадать, как они уладили формальности, как пробились через препоны политической напряженности, как получили визы, миновали таможни. Какую сказку отец преподнес своим родителям, добрым и рассудительным бостонцам? Удалось ли им с Элен побывать в Нью-Йорке, как он собирался сначала? И в одном ли номере они ночевали в гостинице? Этот вопрос меня, как всякого подростка, очень занимал. В конце концов я успокоилась на том, что представила их в образе героев кинофильмов времен их молодости: Элен, скромно прикорнувшую под одеялом двуспальной кровати, и отца, притулившегося в раскладном кресле, разувшегося, но ни в чем более не поступившегося приличиями, — а за окном соблазнительно сверкают огни Таймс-сквер.

«На шестой день после исчезновения Росси мы туманной ночью вылетели из аэропорта Идлвайлд в Стамбул, с пересадкой во Франкфурте. Второй самолет приземлился на следующее утро, и нас выпроводили из него вместе с табуном туристов. Я к тому времени уже дважды побывал в Западной Европе, но здесь для меня открывался совершенно новый мир — Турция в 1954 году была самобытна еще более, чем теперь. Только что я ерзал в неуютном кресле, протирая лицо горячей салфеткой, — и вот мы уже стоим на раскаленном асфальте, и горячий ветер несет в лицо непривычные запахи, пыль и полощет шарф стоящего впереди араба: этот шарф то и дело забивался мне в рот. Элен смеялась, заглядывая в мое ошеломленное лицо. Она еще в самолете причесалась, тронула губы помадой и казалась на удивление свежей после бессонной ночи. Ее шея была скрыта под узким шарфиком, и я не видел, что скрывалось под ним, а попросить ее снять не осмеливался.

— Добро пожаловать в широкий мир, янки, — с улыбкой проговорила она.

Улыбка была настоящей — не обычная ее ухмылка.

Пока мы доехали на такси до города, мое изумление возросло вдвое. Сам не знаю, чего я ждал от Стамбула: может быть, ничего и не ждал, не имея времени на предвкушение путешествия — но от красоты города перехватывало дыхание. Очарование «Тысячи и одной ночи» не могли перебить ни гудящие автомобили, ни бизнесмены, одетые по западной моде. Как же неимоверно прекрасен был первый город Константинополь, столица Византии и христианского Рима, думал я, город, смешавший римскую роскошь с мистицизмом ранних христиан! Мы вскоре подыскали себе квартиру в старом квартале Султанахмет, но к тому времени у меня кружилась голова от обилия мимолетных ярких и необычных впечатлений, сливающихся в один многоликий сюжет: десятки мечетей и минаретов, пестрые ткани базара и многокупольная четырехрогая Айя-София, царственно возвышающаяся над мысом.

Элен тоже была здесь впервые и проникалась атмосферой окружающего с молчаливой сосредоточенностью, она лишь раз за время поездки обратилась ко мне, заметив, как странно ей видеть исток — кажется, именно так она выразилась — Оттоманской империи, оставившей столь яркий след на ее родине. Ее короткие точные замечания стали лейтмотивом проведенных нами в Стамбуле дней; замечания обо всем, что было ей издавна знакомо: турецкие названия мест, огуречный салат, поданный в уличном ресторанчике, стрельчатые проемы окон… Ее рассказы вызвали во мне странное двойственное чувство, словно я узнавал одновременно и Стамбул, и Румынию, и, по мере того как вопрос о поездке в Румынию вырастал между нами, мне все больше казалось, что меня влечет туда иллюзорное прошлое, увиденное глазами Элен. Но я отвлекаюсь — рассказ об этом еще впереди.

Прихожая, куда провела нас хозяйка пансиона, после пыльного сияния улиц казалась прохладной. Я с облегчением упал в стоявшее у входа кресло, предоставив Элен договариваться о двух комнатах на ее беглом, но с жутким акцентом французском. Хозяйка — армянка, из любви к странникам изучившая их языки, — ничего не слышала об отеле, название которого упоминал Росси. Возможно, его уже много лет не существовало.

Я решил, что, если Элен нравится устраивать все самой, я вполне могу предоставить ей такую возможность. По негласному, но твердому соглашению мне предстояло оплачивать все счета. Я забрал из банка все свои небогатые сбережения: Росси заслуживал любых усилий, пусть даже бесплодных. Если у нас ничего не выйдет, я вернусь домой банкротом, только и всего. Я понимал, что сбережения Элен, иностранной студентки, скорее всего, исчисляются отрицательными величинами. Я уже заметил, что у нее всего два костюма и она разнообразит их искусным подбором строгих блузок.

— Да, нам нужны две комнаты рядом, — втолковывала она старой статной армянке. — Мой брат — топfrereronfleaffreusement

—Ronfle? — спросил я из своего угла.

— Храпишь, — отрезала она. — Да, ты сам знаешь, что храпишь. Я в Нью-Йорке не могла замкнуть глаз.

— Сомкнуть, — поправил я.

— Прекрасно, — согласилась она, — так что держи дверь закрытой, s'ilteplait.

Как бы я ни храпел, но, не выспавшись, с дороги, мы ни на что не были способны. Элен стремилась на поиски архива, но я решительно потребовал сначала отоспаться и поесть. Так что мы выбрались в лабиринт переулков, скрывающих за стенами зелень садов, только к вечеру.

Росси в своих письмах не приводил название архива, а в разговоре со мной назвал его просто: «малоизвестное хранилище документов эпохи султана Мехмеда Второго». В письме он уточнил, что здание было пристроено к мечети в семнадцатом веке. Кроме того, мы знали, что из окна ему видна была Айя-София, что в здании было больше одного этажа и что дверь выходила прямо на улицу. Перед отъездом я попытался обиняками выспросить что-нибудь в университетской библиотеке, однако не добился толку. Странно, что Росси в письме не назвал архива: обычно он не упускал столь важные подробности. Пожалуй, Росси просто не хотелось вспоминать о нем. Все его бумаги, включая и последний список, были при мне, в портфеле, да я и наизусть помнил на удивление невразумительный последний пункт: «Библиография Ордена Дракона». Глядя на огромный город, полный куполов и минаретов, мне представилось, что искать в нем загадочную статью списка Росси — довольно безнадежное предприятие.

Нам ничего не оставалось, как обратить стопы к единственному ориентиру, к Айя-Софии, бывшей прежде великой византийской церковью Святой Софии. Оказавшись перед ней, мы не удержались от искушения войти внутрь. Ворота были открыты, и поток туристов втянул нас во мрак святилища, как волна в грот. Я задумался о паломниках, которые четырнадцать столетий входили в эти же двери. Оказавшись внутри, я вышел на середину и задрал голову, оглядывая огромное божественное пространство под ее прославленным куполом, сквозь который лился небесный свет, освещая арабскую вязь на щитах над сводами арок. Мечеть скрыла церковь — церковь, тоже в свою очередь стоящую на руинах древнего мира. Она вырастала высоко-высоко над нами воплощением византийского мира. Я не верил своим глазам, дух захватывало.

Вспоминая теперь ту минуту, я понимаю, что так долго жил в книгах, в узком университетском мирке, что они внутренне подавили меня. Там, в гулких пространствах Византии — одного из чудес света — дух мой вырвался из привычных пределов. В тот миг я понял, что, чем бы ни кончились наши поиски, возврата к прежнему уже не будет. Я пожелал тогда, чтобы жизнь моя тянулась вверх, простиралась вширь, подобно сводам этого огромного собора. Его величие переполняло сердце, ни разу не изведавшее подобного в окружении голландских торговцев.

Я взглянул на Элен и увидел, что она тоже взволнована и, так же как я, запрокинула голову, так что черные пряди упали на воротник блузы, а обычно замкнутое, циничное лицо побледнело, будто обратившись к вечности. Повинуясь порыву, я взял ее за руку, и она ответила сильным пожатием жестких, почти костлявых пальцев, уже знакомых мне по рукопожатию. То, что в другой женщине могло быть знаком кокетства или подчинения, у Элен было движением, таким же простым и страстным, как ее взгляд или возвышенность позы. Она тут же опомнилась: выпустила мою руку, ничуть не смутившись, и мы вместе стали бродить по церкви, восхищаясь тонкой отделкой кафедры и блеском византийского мрамора. Только громадным усилием я заставил себя вспомнить, что вернуться в Айя-Софию мы можем в любое время, а первым делом надо найти архив. Как видно, та же мысль посетила и Элен, потому что она двинулась к выходу одновременно со мной, и мы вместе протолкались сквозь толпу на улицу.

— Архив мог быть довольно далеко, — заметила она. — Святая София выше всех зданий, и ее можно видеть с любого места в городе, а то и с той стороны Босфора.

— Да. Надо найти другую примету. В письме сказано, что архив находится в пристройке семнадцатого века, примыкающей к маленькой мечети.

— В этом городе на каждом шагу мечети.

— Верно…

Я полистал путеводитель.

— Давайте начнем отсюда — с мечети Фатих. Там молился Мехмед Второй со своей свитой — построена она в конце пятнадцатого века — и библиотеке там самое место, а?

Элен сочла, что попробовать стоит, и мы снова отправились в путь. На ходу я снова зарылся в путеводитель:

— Послушайте-ка… Здесь сказано, что «Истанбул» — византийское слово, означавшее «город». Видите, турки не смогли уничтожить Константинополь, а только переименовали его — да и то византийским названием. Здесь говорится, что Византийская империя существовала с 333 по 1453 год. Вообразите, какой долгий, долгий закат власти.

Элен кивнула.

— Невозможно представить себе эту часть мира без Византии, — серьезно сказала она. — А, вы знаете, в Румынии повсюду замечаешь ее отблески — в каждой церкви, на каждой фреске, в монастырях, даже в лицах людей. Там она даже ближе, чем здесь, где повсюду турки. Завоевание Константинополя Мехмедом Вторым было одной из величайших трагедий истории. Он разбил эти стены ядрами и на три дня отдал город войску на разграбление. Его солдаты насиловали молодых девушек и мальчиков на алтарях церквей, даже в Святой Софии; растащили иконы и святыни, чтобы выплавить из них золото, а мощи святых бросили псам. А до того история не знала города прекраснее.

Рука ее сжалась в кулак.

Я молчал. Город и теперь был прекрасен, полон нежных и сочных цветов, причудливых куполов и минаретов, а следы давней резни давно стерлись. Я начинал понимать, почему зло пятисотлетней давности так реально для Элен, но разве обязательно переносить его в настоящее, в свою жизнь? Мне пришло в голову, что я напрасно проделал столь долгий путь в поисках англичанина, быть может, отправившегося на автобусную экскурсию в Нью-Йорк. Эту мысль я проглотил, зато не удержался чуточку поддразнить девушку:

— Как вы хорошо знаете историю! А я-то думал, вы этнограф.

— Так и есть, — серьезно отозвалась она, — но невозможно изучать культуру, не зная ее прошлого.

— Почему было просто не заняться историей? На мой взгляд, это не мешает изучать культуру.

— Возможно… — Она снова замкнулась и не желала встретить мой взгляд. — Но я искала поле деятельности, еще не распаханное отцом.

В золотом закатном свете мечеть Фатих продолжала впускать как туристов, так и правоверных. Я опробовал свой посредственный немецкий на привратнике: смуглокожим курчавом парнишке — не так ли выглядели византийцы? — но тот заявил, что в мечети нет ни библиотеки, ни архива, и он не слыхал, чтобы поблизости было что-то в этом роде. Мы спросили, куда он посоветует обратиться.

Он задумчиво предложил попытать счастья в университете, что же до маленьких мечетей, то в городе их не одна сотня.

— В университет сегодня уже поздно, — заметила Элен, изучая путеводитель. — Завтра можно зайти туда расспросить об архивах времен Мехмеда. Думаю, это самый короткий путь. А пока давайте осмотрим древние стены Константинополя. К ним можно выйти прямо отсюда.

Она выбирала дорогу, с путеводителем в обтянутой перчаткой руке и черной сумочкой на ремне через плечо, а я послушно следовал за ней. Мимо шныряли велосипедисты, турецкие одеяния смешивались с европейскими, иностранные автомобили ловко разъезжались с телегами. Нам то и дело попадались мужчины в темных костюмах и круглых шерстяных шапочках и женщины в шароварах под цветастыми платьями, с лицами, прикрытыми складками платков. Они несли пакеты и корзины с покупками, тюки ткани, клетки с цыплятами, хлебные лепешки, цветы. Жизнь на улицах кипела ключом, как бурлила, должно быть, на протяжении уже шестнадцати столетий. По этим улицам следовали на носилках императоры христианского Рима, направлявшиеся из дворца в церковь, чтобы принять святое причастие. Они были самовластными правителями, щедрыми покровителями искусств, архитекторов и теософии. И не все были приятными людьми: многие имели привычку резать придворных и ослеплять родственников, в лучших традициях Древнего Рима. То были времена расцвета византийской политики, и, пожалуй, парочка вампиров вполне вписались бы в эту обстановку.

Элен остановилась перед полуразрушенной каменной стеной. У ее подножия приютились лавочки торговцев, в щелях древней кладки проросли фиговые деревца, а над высоким гребнем безоблачное небо уже окрасилось в цвет бронзы.

— Вот что осталось от стен Константинополя, — тихо проговорила она, — представьте, какое было величие! Книга утверждает, что море тогда омывало их подножие, так что император прямо из дворца ступал на палубу корабля. А вот та стена была частью ипподрома.

Мы стояли, глазея на руины, пока я снова не осознал, что целых десять минут не вспоминал о Росси, и не произнес довольно резко:

— Давайте-ка подумаем об ужине. Уже восьмой час, а завтра нам рано вставать. Я твердо намерен завтра отыскать архив. Элен кивнула, и мы мирно вернулись в центр старого города. Неподалеку от нашего пансиона обнаружился ресторанчик, украшенный изнутри изящными изразцами и медными вазами. Столик стоял под незастекленным стрельчатым окном, откуда мы могли наблюдать за прохожими. Ожидая ужина, я впервые обратил внимание на некое свойство жителей Востока, доселе мной незамеченное: здесь даже тот, кто спешил, вовсе не спешил, а шествовал мимо. То, что в Стамбуле выглядело торопливой походкой, сошло бы на улицах Нью-Йорка или Вашингтона за ленивую прогулку. Я обратил внимание Элен на этот феномен, и она зло рассмеялась:

— Куда спешить тем, кто все равно не надеется разбогатеть? Официант принес нам нарезанный хлеб, миску густого айрана с ломтиками огурцов и крепкий ароматный чай в стеклянных кувшинчиках. После утомительного дня мы ели от всей души и как раз перешли к зажаренным на деревянных вертелах цыплятам, когда в ресторан вошел и огляделся кругом человек с седыми усами и серебряной гривой волос. Он присел за соседний столик и раскрыл книгу. Заказ он непринужденно сделал по-турецки, а потом, заметив нас и, как видно, оценив наш аппетит, с дружелюбной улыбкой поклонился и заметил, с акцентом, однако на превосходном английском:

— Я вижу, вам по вкусу местная кухня?

— Несомненно, — удивленно отозвался я. — Она превосходна.

— Позвольте, — продолжал он, обратив ко мне красивое мягкое лицо. — Вы не англичане. Америка?

— Да, — признал я.

Элен молчала, разрезая цыпленка и настороженно поглядывая на нашего соседа.

— Ах да, как чудесно. Вы любуетесь нашим прекрасным городом?

— Именно так, — согласился я, подумав, что Элен могла бы держаться подружелюбнее: ее враждебность казалась какой-то подозрительной.

— Добро пожаловать в Стамбул, — провозгласил мой собеседник с приятной улыбкой, поднимая в тосте свой кувшин.

Я ответил тем же, и он просиял.

— Простите любопытство незнакомца, но что вам показалось лучшим?

— Ну, выбрать нелегко… — Мне нравилось его лицо; оно просто вызывало на откровенность. — Меня больше всего поразило смешение в одном городе Востока и Запада.

— Мудрое наблюдение, юноша, — согласился он, промокая усы большой белой салфеткой. — Некоторые из моих коллег всю жизнь изучают Стамбул и уверяют, что не успели узнать его, хотя прожили здесь всю жизнь. Это поистине поразительное место.

— А кто вы по профессии? — с любопытством спросил я, хотя и предчувствовал, что Элен вот-вот незаметно наступит мне на ногу.

— Профессор Стамбульского университета, — с важностью сообщил он.

— Какая необычайная удача! — воскликнул я. — Мы…

И тут туфелька Элен опустилась на мою ногу. Она, как все женщины той эпохи, носила лодочки с очень острыми каблучками.

— Мы очень рады с вами познакомиться, — неловко закончил я. — Что вы преподаете?

— Моя специальность — шекспироведение, — пояснил мой новый друг, сосредоточенно накладывая себе салат из стоявшей перед ним миски. — Я преподаю английскую литературу на старшем курсе аспирантуры. Должен заметить, наши аспиранты достойны всяческих похвал.

— Просто удивительно, — сумел выговорить я. — Я и сам учусь в аспирантуре, специализируюсь по истории в Соединенных Штатах.

— Весьма тонкий предмет, — серьезно заметил тот, — в Стамбуле вы найдете для себя много интересного. В каком вы университете?

Взглянув, как Элен мрачно поглощает свой ужин, я сообщил ему название.

— Превосходный университет. Я слышал о нем, — сообщил профессор, отпивая чай из кувшинчика и постукивая книгой по тарелке. — Послушайте! — вдруг воскликнул он. — Почему бы вам не зайти к нам в университет, пока вы в Стамбуле? Это почтенное учебное заведение, и я буду счастлив показать его вам и вашей очаровательной жене.

Я услышал тихое фырканье со стороны Элен и поспешил прикрыть ее:

— Сестре, моей сестре.

— О, прошу прощения, — шекспировед через стол поклонился Элен. — Я — доктор Тургут Бора, к вашим услугам.

Мы представились: вернее, я представил нас обоих, потому что Элен упрямо хранила молчание. Я почувствовал, что она не одобрила меня, когда я назвался настоящим именем, и потому наспех сочинил ей псевдоним «Смит», за каковую глупость был награжден еще одним хмурым взглядом. Обменявшись рукопожатиями, мы уже не могли не пригласить нового знакомого за наш столик.

Тот вежливо отказывался, но совсем недолго, и через минуту пересел к нам, захватив с собой салат и стеклянный кувшинчик.

— Пью тост за вас и приветствую вас в нашем прекрасном городе! — провозгласил он. — Ура! — Даже Элен слабо улыбнулась, продолжая молчать. — Простите мне нескромность, — извиняющимся тоном обратился к ней Тургут, ощутив ее настороженность, — но мне так редко представляется возможность попрактиковаться в английском с носителями языка.

Он еще не заметил, что для нее английский тоже не был родным, — впрочем, и трудно было заметить, поскольку Элен так и не произнесла ни слова.

— Как случилось, что вы занялись изучением Шекспира? — спросил я, когда мы снова обратились к своим тарелкам.

— А! — тихо отозвался Тургут, — Это странная история. Моя мать была необыкновенная женщина — ослепительная! — и большая любительница языков, притом инженер на выданье…

«Выдающийся», — догадался я про себя.

— … и она поступила в университет в Риме и там познакомилась с отцом. Он восхитительный человек, изучал итальянский Ренессанс и особо возлюбил…

Здесь увлекательное повествование было прервано появлением молодой женщины, заглянувшей в наше окно с улицы. Я до тех пор видел цыган только на картинах, однако сразу угадал в ней цыганку: смуглое, с резкими чертами лицо, броская яркая одежда и неровно подстриженная челка, падающая на глаза — черные и пронзительные. По ее худому лицу невозможно было угадать возраст: ей могло быть и пятнадцать, и сорок лет. В руках она держала охапку красных и желтых цветов — как видно, торговала ими. Женщина сунула мне через стол букетик и завела пронзительную скороговорку, в которой я не понял ни слова. Элен смотрела на нее с отвращением, а Тургут — с досадой, но назойливая торговка словно не замечала их. Я уже полез за бумажником, собираясь преподнести Элен — в шутку, разумеется, — турецкий букет, но тут цыганка резко обернулась и, тыча в нее пальцем, зашипела что то. Тургут опешил, а бесстрашная Элен испуганно отшатнулась.

Увидев ее движение, Тургут вернулся к жизни: привстал с места и начал гневно отчитывать цыганку. По его тону и жестам легко было угадать, что наш гость недвусмысленно предлагает торговке убираться вон. Та сверкнула на нас глазами и испарилась так же внезапно, как возникла в окне, тут же скрывшись в толпе пешеходов. Тургут снова сел, изумленно взглянул на Элен и вдруг извлек из жилетного кармана какой-то предмет и положил его рядом с ее тарелкой. Я разглядел плоский голубой камушек с дюйм длиной, с белыми краями и голубой серединой. Он напоминал неумелое изображение глаза. При виде его Элен побледнела и, словно бы инстинктивно, коснулась подарка указательным пальцем.

— Это что же такое? — Я невольно почувствовал себя чужаком в обществе иностранцев.

— Что она сказала? — Элен впервые обратилась к Тургуту. — Она по-цыгански говорила или на турецком? Я ничего не поняла.

Наш новый друг замялся. Ему явно не хотелось повторять слова торговки.

— По-турецки, — промямлил он. — Пожалуй, трудно сохранить вежливость, объясняя вам. Она говорила очень грубо.

И странно.

Он заинтересованно разглядывал Элен, но я уловил в его взгляде искру страха.

— Я не стану переводить, как она назвала вас, — медленно продолжал он, — но потом она сказала: «Уходи, румынка, дочь волков. Ты и твой друг принесли в наш город проклятие вампира».

У Элен побелели даже губы. Мне очень хотелось взять ее за руку, но вместо этого я успокаивающе проговорил:

— Это совпадение.

Она метнула на меня гневный взгляд; опять я распустил язык при профессоре.

Тургут взглянул на нее, снова на меня и заговорил:

— Воистину, милые собеседники, это весьма странно. Думаю, нам должно продолжить разговор».

Я едва не задремала под стук колес, хотя рассказ держал меня в неослабевающем напряжении. Вчера я читала его впервые и легла далеко заполночь, так что сейчас у меня слипались глаза. В залитом солнце купе меня охватило ощущение нереальности происходящего, так что я отвернулась к окну, чтобы взглянуть на привычные голландские пейзажи, проплывавшие за стеклом. За окном то и дело мелькали поселки и маленькие города, на окраинах которых под облачным небом зеленели крошечные огороды. В Голландии поля зеленеют с ранней весны до первого снега — их питает влажность земли и воздуха и блестящие, куда ни глянь, каналы. Впрочем, местность, богатая каналами и мостами, уже осталась позади, и поезд окружали стада коров на разгороженных по линеечке выпасах. Почтенная пожилая пара, мерно крутившая колеса велосипеда, поравнялась с нашим окном и тут же отстала, за окном вновь проплывали пастбища. Скоро граница Бельгии. Я по опыту знала, что это государство легко пропустить, вздремнув на несколько минут.

Я крепко прижимала письма к коленкам, но ресницы у меня слипались. Милая женщина напротив уже спала над своим журналом. Я только успела закрыть глаза, когда дверь купе распахнулась и в мои грезы вторглась голенастая фигура и запыхавшийся голос произнес:

— Каково нахальство! Я так и думал. Все вагоны обыскал! Барли утирал взмокший лоб и грозно хмурился.

 

ГЛАВА 26

Барли был очень сердит, и мне не приходилось его винить, но и я, совершенно не ожидая такого неприятного оборота событий, тоже основательно взбесилась. Злость моя только усилилась, когда первое мгновенье досады сменилось облегчением: я и не подозревала, пока не увидела его, как одиноко мне было в поезде, уносящем к неведомой цели и, быть может, к еще большему одиночеству напрасных поисков или к вселенскому одиночеству от невозвратной потери отца. Я знала Барли всего несколько дней, но теперь его лицо воплощало для меня знакомый мир.

Впрочем, сейчас это лицо было не слишком дружелюбным.

— Куда это, черт побери, ты направилась? Устроила мне гонку! Да что ты такое затеяла?

Последнего вопроса я пока предпочла не услышать.

— Я не хотела тебя беспокоить, Барли. Думала, ты уже на пароме и ничего не узнаешь.

— Ага, вернусь к мастеру Джеймсу, заверю его, что благополучно довез тебя до Амстердама, а тут как раз и сообщат, что ты пропала? Ого, то-то он меня поблагодарит!

Он шлепнулся на сиденье рядом со мной, скрестил на груди руки и закинул ногу на ногу (ноги протянулись через все купе). У него был с собой все тот же чемоданчик, а соломенные волосы надо лбом стояли дыбом.

— А ты с какой стати за мной следишь? — огрызнулась я.

— Паром сегодня задержался с отплытием. Какая-то поломка.

Теперь парень невольно улыбался.

— Я проголодался, как лошадь, вот и вернулся на пару кварталов раздобыть чаю с круассанами, и тут вижу — вроде ты тоже идешь не в ту сторону. Заметил тебя издалека, и даже не уверен был, что это ты. Думал, показалось, и спокойно принялся завтракать. Но совесть не давала покоя — ведь если это ты была, меня ждали колоссальные неприятности. Вот я и прошелся в ту же сторону и вышел к вокзалу. Меня чуть кондрашка не хватила, когда ты на моих глазах прошествовала на посадку. Он снова насупился.

— Дала ты мне жизни нынче утром! Пришлось бежать на другую сторону за билетом — только-только хватило гульденов, — а потом обшаривать весь поезд. А теперь он шпарит без остановки, так что и сойти-то нельзя.

Прищурив карие глаза, он покосился на окно, а потом на пачку конвертов у меня на коленях.

— Будь любезна объяснить, как это ты вместо школы оказалась в парижском экспрессе?

Что мне было делать?

— Извини, Барли, — смиренно сказала я. — Мне в голову не приходило тебя втягивать. Я правда думала, что ты давным-давно в пути и с чистой совестью можешь вернуться к мастеру Джеймсу. Я не хотела тебя беспокоить.

— Да ну? — Он явно ожидал продолжения. — Потому и решила прогуляться в Париж вместо урока истории.

— Ну… — Я пыталась протянуть время. — Отец прислал мне телеграмму, что у него все в порядке и мне можно на несколько дней съездить к нему.

Барли помолчал минуту.

— Извини, но не проходит. Телеграмма могла прийти только ночью, и тогда бы я о ней знал. И кто сомневался, что с твоим отцом «все в порядке»? Я думал, он просто уехал по делам. А что это ты читаешь?

— Это долгая история, — медленно проговорила я. — А ты и так уже считаешь меня странной…

— Еще какой странной, — сурово перебил Барли. — Но давай-ка, рассказывай, в чем дело. У тебя как раз хватит времени до Брюсселя, откуда мы пересядем на обратный поезд до Амстердама.

— Нет! — Крик вырвался у меня непроизвольно. Дама напротив зашевелилась, и я понизила голос.

— Мне обязательно надо в Париж. Со мной все в порядке. А ты, если хочешь, можешь сойти там и к вечеру будешь в Лондоне.

— Я могу сойти, да? А ты, значит, не собираешься? И куда же еще идет этот поезд?

— Нет, он идет до Парижа…

Барли снова ждал, скрестив руки. Он был еще хуже отца. Может быть, даже хуже профессора Росси. Мне на минуту представился Барли, как он стоит, скрестив руки, перед классом, озирая несчастных учеников пронзительным взором: «И что же привело Мильтона к ужасному заключению о падении Люцифера? Хоть кто-нибудь читал?»

Я сглотнула слюну и повторила еще более смиренно:

— Это долгая история.

— Времени хватит, — сказал Барли.

«Все мы смотрели друг на друга: я, Тургут и Элен. Я ощущал, как между нами возникает некая связь. Элен, желая, быть может, заполнить паузу, взяла и протянула мне голубой камушек, подложенный Тургутом к ее тарелке.

— Это древний символ, — сказала она. — Талисман от дурного глаза.

Я взял камешек, ощутив его гладкую поверхность, нагревшуюся в ее руке, и снова положил на стол.

Однако Тургута не так легко было отвлечь. ; — Мадам, вы румынка? Элен молчала.

— Если это так, вам следует быть здесь осторожнее. — Он немного понизил голос. — Вами может заинтересоваться полиция. Между нашими странами нет дружбы.

— Я знаю, — холодно сообщила Элен.

— Но как вас узнала та цыганка? Вы с ней не заговаривали.

— Я не знаю… — Элен беспомощно пожала плечами.

Тургут покачал головой.

— Люди говорят, у цыган особый дар видеть. Никогда этому не верил, однако… — Он не договорил и погладил усы салфеткой. — Как странно, что она упомянула вампиров.

— Странно? — усмехнулась Элен. — Она просто сумасшедшая. Как все цыгане.

— Может, и так, может, и так… — Тургут задумчиво помолчал. — Но мне ее слова особенно удивительны, потому что они — моя вторая специальность.

— Цыгане? — не понял я.

— Нет, сэр, вампиры.

Мы с Элен дружно уставились на него.

— Шекспиром я зарабатываю на жизнь, а вампирами занимаюсь для души. У нас существует множество древних преданий о вампирах.

— У вас в Турции?.. Э-э, турецких преданий? — ошеломленно переспросил я.

— О, легенды, дорогие коллеги, восходят еще к Древнему Египту. Но здесь, в Стамбуле… начнем с того, что существует легенда, будто самые кровожадные из византийских императоров были вампирами, будто бы христианский обряд причастия они понимали как дозволение пить кровь смертных. Но этому я не верю. Я считаю, что все началось позднее.

— Ну… — Я опасался слишком открыто проявлять интерес, больше из страха перед каблучком Элен, чем из подозрения, что милейший Тургут состоит в заговоре с силами тьмы.

Но и сама Элен не сводила глаз с рассказчика.

— А легенда о Дракуле вам знакома?

— Знакома? — фыркнул Тургут, сверкнув глазами, и салфетка в его руках скрутилась в узел. — А вы знаете, что Дракула существовал в действительности, что он — лицо историческое? Кстати, ваш соотечественник, мадам… — Он поклонился Элен. — Он был господарь, воевода в Западных Карпатах в пятнадцатом веке. Личность, знаете ли, примечательная.

Мы с Элен кивали — просто не могли удержаться. Я, по крайней мере, не мог, а она, видимо, слишком увлеклась рассказом, чтобы замечать, что делает. Она склонилась к нему, и глаза ее сверкали тем же темным огнем, и сквозь обычную для нее бледность проступил румянец. Несмотря на волнение, я невольно отметил редкий миг, когда сквозь ее резкие черты, словно освещенная изнутри, проступала красота.

— Итак, — Тургут явно увлекся предметом. — Не утомляя вас скучными подробностями, скажу, что, согласно моей теории, Дракула сыграл важную роль в истории Стамбула. Мало кто знает, что мальчиком он жил заложником султана Мехмеда Второго, в Галлиполи, а потом восточнее — в Анатолии. Его отец сам передал его отцу Мехмеда — султану Мураду Второму — в залог договора, на шесть долгих лет, с 1442 по 1448 год. Отец Дракулы тоже не был джентльменом, — хмыкнул Тургут. — Солдаты охранявшей мальчика стражи были мастерами в искусстве пытки, и он, должно быть, многому у них научился. Однако, мои добрые сэры, — он сгоряча, как видно, забыл, что один из его собеседников женщина, — согласно моей теории, и он оставил на них свою мету .

— Что же вы имеете в виду? — задохнулся я.

— Примерно с этого времени появляются письменные свидетельства о случаях вампиризма в Стамбуле. Гипотеза моя еще не разработана, и я, увы, не могу представить доказательств, но полагаю, что первой его жертвой стал турок — быть может, стражник, с которым подружился мальчик. Он занес в нашу империю эту заразу, и после она пришла в Константинополь вместе с Завоевателем.

Мы, онемев, смотрели на него. Мне пришло в голову, что, согласно легенде, вампирами становятся только после смерти. Значит, Дракула был убит уже тогда, в Малой Азии, совсем юным, и уже тогда стал не-умершим, или он просто обрел тогда странные вкусовые предпочтения и внушил их другим? Я напомнил себе обязательно расспросить Тургута, когда мы познакомимся с ним поближе.

— О, хобби у меня довольно оригинальное. — Тургут снова расплылся в искренней улыбке. — Простите, что я оседлал любимого конька. Жена уверяет, что я бываю невыносим.

Сияя, он приветствовал нас изящным царственным жестом, подняв в тосте свой кувшин, прежде чем отхлебнуть из него.

— Однако, клянусь, одну вещь я могу доказать! У меня есть доказательства, что султан боялся его как вампира.

Он ткнул пальцем в потолок.

— Доказательства? — эхом отозвался я.

— Да! Я обнаружил их несколько лет назад. Султан так интересовался личностью Влада Дракулы, что после его смерти собрал у себя часть его бумаг и принадлежащих ему вещей. Султан, разумеется, ненавидел Дракулу, убившего множество турецких солдат, но архив был основан по другой причине. В 1478 году султан даже писал паше Валахии, спрашивая, не сохранилось ли у того каких-либо записей о Владе Дракуле. А зачем? Затем, пояснял он, что собирается основать библиотеку, для противостояния злу, распространившемуся в городе после его смерти. Вы понимаете? Разве мог бы султан бояться мертвого врага, если бы не верил в его возвращение? Я разыскал копию ответного письма паши, и, — он ударил кулаком по столу и торжествующе улыбнулся, — я нашел библиотеку, созданную, чтобы отразить зло!

Мы с Элен застыли как статуи. Слишком невероятным представлялось подобное совпадение. Наконец я собрался с силами, чтобы спросить:

— Профессор, это, случайно, не то хранилище, что основано султаном Мехмедом Вторым?

Теперь уже он уставился на нас во все глаза.

— Клянусь своими сапогами, вы и вправду великолепный знаток истории. Вы интересовались этим периодом?

— Да, весьма, — отвечал я, — и нам бы… очень хотелось увидеть найденный вами архив.

— Разумеется, — заверил Тургут, — с величайшим удовольствием. Жена моя будет сражена, что кто-то хочет его видеть, — хмыкнул он. — Однако, увы! — прекрасное здание, где он хранился, снесли, чтобы расчистить место министерству дорожного строительства — тому вот уже восемь лет. Такой был прекрасный особнячок в старом центре, у Голубой мечети. Такая жалость!

Я почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Так вот почему никто ничего не знал об архиве Росси. — А документы?

— Не тревожьтесь, добрый сэр. Я сам позаботился, чтобы они были переданы Национальной библиотеке. Их необходимо сохранить, даже если никто не интересуется ими, как я.

По его лицу, впервые после стычки с цыганкой, пробежала тень.

— В старом городе, как и в иных местах, еще обитает зло, с которым нужно сражаться.

Он взглянул в глаза мне, потом Элен.

— Если вам нравятся старинные диковинки, я с радостью проведу вас туда завтра утром. Сегодня там, конечно, уже закрыто. Я знаком с библиотекарем, который позволит вам ознакомиться с коллекцией.

— Огромное вам спасибо… Но каким образом… как случилось, что вы увлеклись столь необычной темой?

Я не смел оглянуться на Элен.

— О, это долгая история, — покачал головой Тургут. — Я не позволю себе наскучить вам…

— Нам ничуть не скучно, — настаивал я.

— Вы чрезвычайно любезны. — Он несколько минут молчал, протягивая между большим и указательным пальцем кончик вилки.

За окном нашего кирпичного алькова гудели, разъезжаясь с велосипедистами, машины, проходили перед окном прохожие — словно актеры через сцену: женщины в ярких платьях, с платками и шарфами на головах, с длинными золотыми серьгами в ушах, и другие, в черных платьях, с крашенными хной волосами; мужчины в европейских костюмах в белых сорочках и галстуках. До нашего столика доносилось дыхание теплого соленого ветерка, и мне представились корабли со всего света, несущие изобильные товары в сердце империи — сначала христианской, позже магометанской — и причаливающие прямо к городской стене, обрывающейся в море. Затерянный в лесах замок Дракулы, с его варварски жестокими обычаями, казался невообразимо далеким от этого древнего города-космополита. Неудивительно, что валашский князь ненавидел турок, а они его. И все же турки Стамбула, живущие в окружении золотых и бронзовых статуй, базаров и книжных лавок и множества храмов, были ближе христианской Византии, нежели Влад, охранявший от них свои рубежи. Отсюда, из средоточия цивилизованного мира, он представлялся лесным дикарем, провинциальным чудищем, средневековым вариантом дикого индейца. Мне вспомнилась гравюра в энциклопедии — тонкое длинноусое лицо над придворным платьем. Здесь крылся некий парадокс.

Видение растаяло, изгнанное голосом Тургута:

— Скажите, друзья мои, чем вызван ваш интерес к Дракуле?

Он смотрел на нас через стол с деликатной — или подозрительной? — улыбкой.

Я оглянулся на Элен.

— Видите ли, пятнадцатый век европейской истории может расширить тему моей диссертации. — Я немедля поплатился за неискренность чувством, что ложь моя вполне может стать правдой.

Бог весть когда мне снова представится возможность сесть за диссертацию, думал я, и только расширения темы мне сейчас и не хватало!

— А вы, — не отступая, продолжал я, — как вы перескочили от Шекспира к вампиру?

Тургут грустно улыбнулся, и его спокойная откровенность еще более пристыдила меня.

— А, странное и довольно давнее дело. Видите ли, я работал над второй книгой о Шекспире — о его трагедиях. Писал каждый день понемногу в маленькой… как это называется?, нише на кафедре английской литературы. И однажды нашел там книгу, которой не видел раньше.

Он снова повернулся ко мне с печальной улыбкой, а меня уже бил ледяной озноб.

— Книга, непохожая на другие книги, пустая, очень старая, с драконом посредине и словом — «Drakulya». Я прежде ничего не знал о Дракуле. Но картина была странная — и сильная. И тогда я подумал: «Я должен узнать, что это». И я постарался узнать все.

Элен сидела, застыв так же, как и я, но при этих словах она встрепенулась и тихо, жадно спросила:

— Все?

Мы с Барли подъезжали к Брюсселю. Я не заметила, как пролетело время, — но на простой и краткий пересказ услышанного от отца у меня ушел не один час. Барли смотрел мимо меня в окно: на маленькие бельгийские домики и садики, грустившие под завесой туч. Порой солнечный луч пробивался сквозь мрак, высвечивая поблескивающий шпиль церкви или темную от времени заводскую трубу в окрестностях Брюсселя. Голландка тихонько похрапывала; журнал соскользнул с ее колен на пол.

Я собиралась перейти к описанию последних недель, рассказать о постоянной тревоге отца, его нездоровой бледности и странном поведении, но тут Барли вдруг повернулся ко мне.

— Ужасно странно, — объявил он. — Не понимаю, как можно поверить такой дикой истории, но я почему-то верю. По крайней мере, хочу верить.

Мне пришло в голову, что я впервые вижу его серьезным: раньше он —либо все время улыбался, —либо, совсем недавно — злился. Его глаза — клочки небесной синевы — превратились в щелки.

— Забавно, что все это мне кое о чем напоминает.

— О чем? — У меня даже голова закружилась оттого, что спало напряжение.

Он поверил!

— Ну, в том-то и странность. Сам не пойму, о чем. Что-то такое с мастером Джеймсом. Но что именно?

 

ГЛАВА 27

Барли сидел, спрятав подбородок в ладони, и тщетно пытался вспомнить, что же такое было с мастером Джеймсом. Наконец он поднял на меня взгляд, и я поразилась, каким красивым стало его свежее узкое лицо в задумчивости. Лишенное беспокойной улыбки, лицо это вполне могло быть ликом ангела или, может быть, монаха в каком-нибудь нортумберлендском монастыре. Впрочем, тогда я только смутно ощутила красоту: сравнения всплыли в моем мозгу позднее.

— Ну, как я понимаю, есть две возможности, — заговорил он наконец. — Либо ты свихнулась, и тогда мне надо остаться с тобой и постараться доставить тебя домой; —либо ты не свихнулась, и тогда, того гляди, угодишь в беду, и значит, тем более я не могу тебя бросить. Завтра мне полагается быть на лекции, но уж что-нибудь я придумаю.

Он со вздохом откинулся назад.

— Насколько я понимаю, на Париже ты не остановишься. Не просветишь ли меня насчет цели нашего путешествия?

«Пара пощечин, полученных каждым из нас от профессора Боры, поразила бы нас меньше, чем его рассказ за уютным столиком о происхождении его „оригинального хобби“. Однако встряска пришлась кстати: мы вполне очнулись. Я и думать забыл о смене часовых поясов и дорожной усталости, а вместе с усталостью ушла и безнадежность. Мы прибыли туда, куда надо. Возможно — тут сердце у меня сжалось, и не только от радостного предчувствия, — возможно даже, гробница Дракулы тоже найдется в Турции.

Мысль эта возникла тогда впервые, но сразу показалась разумной. Неспроста Росси столкнулся здесь с одним из присных Дракулы. Может быть, не-умерший охранял не только архив, но и могилу? И появление вампиров, о которых вспоминал Тургут, могло быть наследием Дракулы, навсегда поселившегося в городе. Я снова перебрал в уме сведения и легенды о Владе Цепеше. Здесь он в юности жил пленником — не мог ли он и после смерти вернуться в места, где впервые обучался искусству пытки? Он мог даже испытывать своего рода ностальгию, вроде той, что манит людей в места, где они выросли. Если можно считать роман Стокера справочником по привычкам вампиров, те вполне способны менять места обитания, перенося с собой свою могилу. В романе Дракула был доставлен в Англию в собственном гробу. Почему бы ему не переехать в Стамбул, не стать ночным кошмаром народа, чьи воины привели его к гибели? Пожалуй, это была бы достойная месть.

Но я еще не осмеливался заговорить обо всем этом с Тургутом. Мы едва знали его, и я все еще гадал, можно ли доверять новому знакомому. Он казался искренним, но слишком уж невероятной «случайностью» было его появление за нашим столом. Сейчас он говорил с Элен, и она наконец-то отвечала ему.

— Нет, дражайшая, я не узнал «всего» об истории Дракулы. Поистине, знания мои далеко не полны. Но я подозреваю, что наш город все еще в его власти — злой власти, — и потому я продолжаю искать. А вы, друзья мои? — Он перевел проницательный взгляд с Элен на меня. — Вы, кажется, немало заинтересовались моей темой. Какова тема вашей диссертации, юноша?

— "Голландское купечество в семнадцатом веке", — беспомощно признался я.

По крайней мере для меня это прозвучало признанием, и я уже не знал, как сумею выпутаться. Что ни говори, голландские купцы не имели привычки набрасываться на людей и похищать их бессмертные души.

— А… — озадаченно протянул Тургут и решительно продолжил: — Что ж, если вас интересует история Стамбула, вы можете завтра с утра сходить со мной посмотреть собрание султана Мехмеда. Этот блестящий старый тиран собрал, помимо моих заветных бумаг, множество любопытных вещиц. Сейчас я должен вернуться домой к жене, которую мое опоздание приведет в состояние распада.

Он сиял, словно такое состояние жены было предпочтительнее других.

— И она, несомненно, захочет позвать вас завтра к обеду, как пожелаю и я.

Я задумался: судя по легендам о гаремах, турецкие жены отличались покорностью. Или он имел в виду, что жена его так же гостеприимна, как и он? Я ждал фырканья со стороны Элен, но она молча глядела на нас.

— Итак, друзья мои… — Тургут собрался уходить.

Он извлек несколько банкнот — из ниоткуда, как мне показалось, — и подсунул их под свою тарелку, затем последний раз поднял в тосте свой кувшин и допил остатки чая.

— Адье, до завтра!

— Но где мы встретимся? — остановил его я.

— О, я зайду за вами сюда. Скажем, в десять часов утра? Хорошо. Желаю счастливого вечера.

Он поклонился и исчез. Только через минуту я сообразил, что он почти ничего не ел, расплатился не только за себя, но и за нас, да к тому же оставил нам талисман против дурного глаза, сверкавший на белой скатерти посреди стола.

Ту ночь я, как говорится, проспал как убитый: сказался перелет и обилие впечатлений. Только в половину седьмого меня разбудил городской шум. Еще не вполне проснувшись, смотрел я на беленые стены, на простую, непривычную обстановку и переживал жутковатое смятение чувств. Здесь, в этом или другом пансионе, проживал когда-то Росси; здесь перетрясли его багаж и выкрали копии драгоценных карт — и все это вспоминалось так, словно было не с ним, а со мной, сию минуту. Только окончательно проснувшись, я заметил, какие чистота и покой царили в моей комнатке; мой чемодан в неприкосновенности лежал на конторке, и, главное, мой портфель со всем драгоценным содержимым нетронутым стоял у кровати, так что я мог, протянув руку, потрогать его. Даже во сне я не мог забыть о притаившихся в нем старинных безмолвных томах.

Теперь я услышал, как Элен возится в ванной комнате за стеной, включает и выключает воду. Еще минуту спустя я сообразил, что, кажется, подслушиваю, и мне стало стыдно. Чтобы стряхнуть смущение, я быстро вскочил, пустил воду в раковину в углу спальни и шумно ополоснул лицо и руки. Лицо мое в зеркале — ты не поверишь, доченька, каким молодым казалось оно тогда даже мне самому — выглядело совсем обычным. Глаза немного покраснели от усталости, но смотрели живо. Я пригладил волосы капелькой обязательного в те времена бриолина, зачесал их так, что голова стала гладкой и блестящей, и влез в помятый костюм, дополнив его чистой, хотя и неглаженой, рубашкой с галстуком. Поправляя перед зеркалом узел галстука, я услышал, что возня в ванной прекратилась, и, выждав немного, достал бритвенные принадлежности и постучал в дверь. Никто не ответил, и я вошел в ванную. Запах резкой дешевой туалетной воды Элен, должно быть, привезенной ею с родины, еще держался в воздухе. Запах этот потихоньку начинал мне нравиться.

Завтрак в ресторане состоял из черного кофе — очень крепкого, к которому подали хлеб с соленым сыром и оливками, а также газету на турецком. Мы ели молча, и у меня было время поразмыслить, смиряясь с густым сигаретным дымом, тянувшимся к нашему столику из уголка официантов. В зале с утра было пусто, только солнечные лучи пробрались сквозь стрельчатое окно да уличный гомон наполнял его благозвучным жужжанием. За окнами мелькали прохожие, кто в рабочей одежде, кто с рыночной корзиной в руках. Мы бессознательно выбрали самый дальний от окна столик.

— Профессор придет только через два часа, — заметила Элен, засыпав сахар во вторую чашечку кофе и бодро помешивая его ложечкой. — Чем займемся?

— Я бы сходил еще раз к Айя-Софии, — предложил я. — Хочется осмотреть не спеша.

— Почему бы и нет, — хмыкнула Элен. — Раз уж мы здесь, будем осматривать достопримечательности, как добропорядочные туристы.

Она выглядела отдохнувшей и надела к черному костюму светло-голубую блузу — впервые отступив от уже привычной мне черно-белой гаммы. Шарф все так же прикрывал укус на горле, а настороженно-ироничная маска — лицо, но у меня, без особых к тому причин, появилось ощущение, что она привыкла к моему присутствию и готова чуточку смягчиться.

К тому времени, как мы выбрались на улицу, там уже полно было людей и машин, и мы влились в их поток, пробираясь к сердцу старого города с его базаром. Проходы между прилавками были забиты покупателями: старухи в черном перебирали пальцами радугу тончайших тканей; молодые женщины в ярких платьях, скрывавшие лица под платками, торговались с продавцами незнакомых мне фруктов или рассматривали разложенные на подносах золотые украшения; старики, прятавшие под фесками седины или лысины, читали газеты или, склонившись, озирали выставки резных курительных трубок. Кое-кто перебирал в руках четки. Повсюду мелькали красивые, выразительные смуглые лица, подвижные руки, указующие пальцы и ослепительные улыбки, открывавшие порой целые россыпи золотых зубов. И повсюду слышались горячие, уверенные гортанные голоса и смех.

Элен со своей задумчивой полуулыбкой рассматривала горожан. Лицо ее будто бы говорило, что народ ей по душе, однако она слишком многое о нем знает. Мне тоже нравился город, но не оставляла и настороженность — чувство, с которым я познакомился всего неделю назад, преследовавшее меня теперь повсюду в людных местах. Я невольно обшаривал взглядом толпу, оглядывался через плечо, искал в лицах приметы добрых или злых намерений — и чувствовал, что за мной тоже следят. Неприятное чувство, единственная резкая нота в гармонии звучавших вокруг голосов, и я который раз задумался, не это ли чувство скрывалось и под циничной усмешкой Элен. Быть может, думал я, дело тут не в характере, и чувство это свойственно каждому, выросшему в полицейском государстве.

Собственная паранойя, где бы ни крылись ее корни, оскорбляла мои прежние представления о самом себе. Всего неделю назад я был нормальным американским студентом, щеголял недовольством собой и своей работой, гордился в глубине души достатком и высокими моральными принципами своей страны, а на словах сомневался в них, как и во всем на свете. Теперь «холодная война» воплотилась для меня в разочаровании, застывшем на лице Элен, а в своих жилах я чувствовал отзвуки давней вражды. Мне представился Росси, бродивший по этим улицам летом 1930 года, еще до того, как встреча в архиве заставила его бежать из Стамбула, и он тоже был для меня живой реальностью — не только знакомый мне профессор, но и тот, молодой Росси из его писем. Элен на ходу тронула меня за плечо и кивнула на стариков, склонившихся в сторонке у магазинчика над деревянным столиком.

— Взгляните — вот ваша теория праздности в действии, — заметила она. — В девять утра они уже играют. Странно, правда, что не в «табла» — здесь это излюбленная игра. Но у них, по-моему, шахматы.

В самом деле, старики как раз расставляли фигуры на потертой деревянной доске. Черные против слоновой кости: башни и конница охраняли своих владык, пешки выстроились в строю — военный порядок, общий для всего мира, отметил я про себя, остановившись понаблюдать за игрой.

— Вы играете в шахматы? — спросила Элен.

— Как же не играть? — обиделся я. — Меня отец научил.

— А!

В ее восклицании мне послышалась горечь, и я запоздало вспомнил, что в ее детстве не было таких уроков и она вела со своим отцом совсем другую игру — с отцом или с его образом. Но Элен уже погрузилась в исторические соображения.

— Вы ведь знаете, эта игра пришла с востока: «Шахмат» — арабское название. По-английски оно звучит «чекмэйт». «Шах» — означает «король». Битва королей.

Я следил за разворачивающейся партией, глядя, как движутся под узловатыми пальцами первые пехотинцы. Так я мог бы простоять весь день, если бы Элен не увела меня. Старики, кажется, только тогда заметили нас, когда мы прошли мимо их столика, и нас проводили насмешливые взгляды. В нас сразу узнавали иностранцев, хотя лицо Элен прекрасно вписывалось в окружающую толпу. Я задумался, сколько времени продлится игра — уж не полдня ли? — и кто останется победителем.

Между тем лавочка, у которой они устроились, как раз открывалась. Молодой человек в черных брюках и белой рубашке расставлял перед будкой столы и раскладывал на них свой товар — книги. Деревянный прилавок, полки в будке и даже пол были завалены стопками книг.

Я тут же устремился в ту сторону, и юноша встретил меня кивком и улыбкой, признав библиофила под иностранной упаковкой. Элен не столь поспешно, однако последовала за мной, и мы долго перебирали книги, разбираясь в многоязычных заглавиях. Многие были на арабском или на современном турецком; другие написаны кириллицей или греческим алфавитом, а рядом лежали книги на английском, французском, немецком, итальянском. Мне попался том на иврите и целая полка латинской классики. Были здесь и современные дешевые издания в крикливых бумажных обложках, и старинные книги, чаще всего арабские.

— Византийцы тоже любили книги, — пробормотала Элен, перелистывая страницы двухтомника немецкой поэзии. — Может, и в то время здесь была книжная лавка.

Тем временем молодой человек разложил свой товар и подошел, чтобы приветствовать нас.

— Говорите по-немецки? По-английски?

— По-английски, — поспешно отозвался я, видя, что Элен не собирается отвечать.

— У меня есть английские книги, — юноша одарил меня приятной улыбкой, — прошу вас!

У него было тонкое выразительное лицо, длинноносое, с большими зеленоватыми глазами.

— И газеты из Лондона и Нью-Йорка.

Я поблагодарил и спросил его о старых книгах.

— Да, есть, очень старые.

Он протянул мне «Много шума из ничего» — дешевое издание девятнадцатого века в потертом переплете. Любопытно было бы узнать, какое путешествие проделал этот томик, чтобы попасть — скажем, из деловитого Манчестера — сюда, на перекресток древних миров. Я из вежливости полистал книгу и вернул ее владельцу.

— Недостаточно старая? — улыбнулся тот.

Элен заглянула мне через плечо, а потом многозначительно взглянула на часы. Мы так и не добрались до Айя-Софии.

— Да, надо идти, — согласился я.

Юный торговец любезно поклонился, не выпуская из рук книги. На мгновение мне померещилось в нем что-то знакомое, но паренек уже отвернулся к новому посетителю — старику, неотличимому от пары шахматистов. Элен подтолкнула меня локтем, и мы вышли из лавочки, уже не глядя по сторонам, обогнули базар и свернули обратно, к своему пансиону.

В ресторане было все так же пусто, но всего несколько Минут спустя в дверях появился Тургут. Кивая и улыбаясь, он спросил, как нам спалось. Сегодня он, презрев надвигающуюся жару, нарядился в костюм оливкового оттенка, и я приметил в нем сдерживаемое волнение. Курчавые волосы он зачесал к затылку, его начищенные ботинки сияли, и он торопливо теснил нас к выходу из ресторана. Я снова отметил бурлящую в нем энергию и решил, что нам посчастливилось найти подобного проводника. Во мне тоже нарастало возбуждение. Бумаги Росси надежно скрывались в моем портфеле, а в ближайшие несколько часов нам, быть может, удастся еще на шаг приблизиться к их хозяину, где бы он сейчас ни был. По крайней мере, скоро я смогу сравнить его копии с оригиналами, изученными им много лет назад.

По дороге Тургут объяснил нам, что архив Мехмеда Второго хранился не в главном здании библиотеки, хоть и под охраной государства. Его передали филиалу библиотеки, помещавшемуся в здании медресе — традиционной мусульманской школы. Ататюрк в своем стремлении к секуляризации страны позакрывал эти училища, и здание было передано Национальной библиотеке, разместившей там отдел редких и старинных книг по истории империи. Среди них мы и найдем коллекцию султана Мехмеда Второго.

Филиал библиотеки оказался небольшим строением причудливой архитектуры. С улицы в него вела деревянная дверь с медными бляшками. Окна скрывались под мраморной резьбой; солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, образовывали на полу полутемной прихожей светлый узор из звезд и многоугольников. Тургут провел нас к книге записей, лежавшей на столике у входа (я отметил, что Элен подписалась неразборчивыми каракулями), и сам вписал свое имя пышным росчерком.

Затем мы прошли в единственный зал библиотеки — просторное тихое помещение под куполом, украшенным зеленой и белой мозаикой. По всей длине его тянулся ряд блестящих столов, и за ними уже работали трое или четверо архивистов. На полках рядом с книгами виднелись деревянные ящики и коробки, а с потолка свисали изящные медные светильники с электрическими лампочками вместо свечей. Библиотекарь — человек лет пятидесяти с цепочкой четок на запястье — оторвался от работы и подошел пожать руку Тургуту. Они коротко переговорили — в турецкой речи Тургута я уловил название своего университета, — после чего библиотекарь, кланяясь и улыбаясь, обратился, по-турецки же, к нам.

— Мистер Эрозан приветствует вас в своей библиотеке, — с довольным видом перевел нам Тургут. — Он будет до смерти рад соучаствовать.

Я невольно поежился, а Элен растерянно улыбнулась.

— Он немедленно представит вам документы султана Мехмеда об Ордене Дракона. Но прежде мы должны уютно усесться и ждать его.

Мы присели за один из столов, подальше от других читателей. Они с любопытством взглянули на нас, но тут же вернулись к работе. Через минуту вернулся и мистер Эрозан, нагруженный закрытой на замок большой деревянной коробкой с арабской надписью на крышке.

— Что здесь написано? — спросил я профессора.

— А… — Он провел по крышке кончиками пальцев. — Тут сказано: «Здесь содержится… хм… обитает зло. Замкни его ключами святого Корана».

У меня дрогнуло сердце: так похожа была эта фраза на ту, что, по словам Росси, он нашел на полях таинственной карты и произнес вслух в старом архиве. В его письме не упоминалась коробка, но ведь он мог и не видеть ее, если библиотекарь принес ему только бумаги. Или, может быть, их уложили в коробку уже после отъезда Росси?

— Это старинная коробка? — спросил я Тургута. Тот покачал головой.

— Не знаю, и друг мой тоже не знает. Она деревянная, так что вряд ли сохранилась со времен Мехмеда. Мой друг однажды говорил мне… — он блеснул улыбкой в сторону мистера Эрозана, и тот вежливо улыбнулся в ответ, — что документы были собраны в коробку в 1930 году, для лучшей сохранности. Он слышал об этом от прежнего хранителя. Мой друг чрезвычайно дотошен.

1930 год! Мы с Элен переглянулись. Похоже, примерно в то же время, когда Росси заканчивал свои письма, — в декабре 1930-го — для неизвестного будущего преемника бумаги султана для сохранности уложили в коробку. Обычная деревянная крышка могла защищать от мышей и сырости, но что подвигло библиотекаря нашего времени скрыть документы Ордена Дракона под именем священной книги?

Друг Тургута принес кольцо с ключами. Я едва не рассмеялся, вспомнив наш современный каталог, открытый доступ к тысячам редких книг в современной библиотечной системе. Мне в голову никогда не приходило, что тайны истории придется открывать настоящими старомодными ключами. Ключ, между тем, щелкнул в замке.

— Ну вот, — пробормотал Тургут, и библиотекарь удалился.

Тургут улыбнулся нам — его улыбка показалась мне довольно грустной — и откинул крышку».

В поезде Барли закончил читать про себя второе письмо отца. Как ни тревожно было мне отдавать их в чужие руки, я понимала, что Барли скорее поверит авторитетному для него голосу отца, чем моему слабому голосу.

— Ты раньше бывал в Париже? — спросила я, больше ради того, чтобы скрыть свои чувства.

— Еще бы не бывал! — с жаром ответствовал Барли. — Я там год проучился перед поступлением в университет. Мамаша считала, что мне надо усовершенствоваться во французском.

Мне захотелось расспросить его о матери, почему она требует от сына таких достижений, и вообще, каково это — иметь мать, но Барли уже снова углубился в чтение.

— Твой отец, должно быть, отличный лектор, — заметил он между прочим. — Это гораздо увлекательней наших оксфордских лекций.

Передо мной открывался новый мир. Неужели лекции в Оксфорде могут быть скучными? Барли был кладезем интереснейших сведений, посланником мира, которого я и вообразить не могла. Мои рассуждения прервало появление кондуктора, который прошел по коридору, возглашая: «Брюссель!» Поезд замедлил ход, и через несколько минут мы увидели за окном брюссельский вокзал. В вагон зашли таможенники. На платформе пассажиры спешили к вагонам, и голуби подбирали крошки булки.

Быть может оттого, что испытывала тайную слабость к голубям, я пристальнее вгляделась в толпу, и в глаза мне бросилась неподвижная фигура в суетливой толпе. Высокая женщина в черном плаще стояла на платформе. Черный шарф прикрывал ее волосы, обрамляя белое лицо. Издалека я не сумела отчетливо рассмотреть ее лица, но заметила блеск темных глаз, неестественно красные губы — должно быть, яркая помада. Нечто странное было и в ее одежде: вместо юбки «миди» и модных туфель на широком каблуке она носила узкие черные лодочки.

Но другое привлекло мой взгляд и удержало на минуту, пока поезд не тронулся: напряженное внимание во всей ее позе. Она обшаривала глазами вагоны, и я невольно отстранилась от окна, так что Барли поднял на меня вопросительный взгляд. Женщина не могла видеть нас, однако сделала шаг в нашу сторону, но, как видно, передумала и повернулась к поезду, подошедшему на соседний путь. Я провожала взглядом ее прямую суровую спину, пока поезд не отошел от станции, а женщина не затерялась в толпе пассажиров, словно ее и не было.

 

ГЛАВА 28

Вместо Барли всю дорогу проспала я. А проснувшись, обнаружила у себя под головой его плечо, обтянутое рыбацким свитером. Барли глядел в окно, аккуратно сложив письма в конвертах у себя на коленях и скрестив ноги, а лицо его — совсем рядом с моим — поворачивалось, провожая пролетающие за окном пейзажи сельской Франции. Открыв глаза, я уперлась взглядом в его костлявый подбородок, а опустив взгляд, увидела его руки, лежащие поверх стопки писем: длинные белые ладони с квадратными кончиками пальцев. Я снова прикрыла глаза, притворяясь спящей, чтобы не пришлось убирать голову с его успокоительно теплого плеча. Потом вдруг испугалась, не рассердится ли он, что я к нему прислонилась или что во сне я обслюнявила ему свитер, и резко выпрямилась. Барли обернулся ко мне. В его глазах еще хранилось отражение каких-то далеких мыслей, а, может быть, просто навеянных видами за окном — уже не плоской голландской равнины, а мягких французских холмов с фермами. Через минуту он улыбнулся.

«Когда крышка шкатулки с секретами султана откинулась, я ощутил знакомый запах — запах старых документов, пергамента или пыли веков, страниц, давно отданных во власть времени. Так же пахла книжечка с драконом на развороте — моя книга. Я ни разу не осмелился сунуть нос прямо в ее страницы, как делал иногда потихоньку с другими старинными томами, — опасаясь, может быть, уловить в ее аромате оттенок зловония или даже тайного яда.

Тургут бережно извлекал из коробки документы, обернутые, каждый в отдельности, в желтую папиросную бумагу. Все они были разного размера и формы. Тургут раскладывал их на столе.

— Я сам покажу вам бумаги и расскажу все, что знаю о них, — сказал он. — Потом вам, вероятно, захочется посидеть над ними в раздумьях, да?

— Пожалуй, что так…

Я кивнул, и он, сняв обертку со свитка, осторожно развернул его у нас перед глазами.

Пергамент был накручен на тонкие деревянные штырьки — непривычно для меня, работавшего чаще с большими плоскими листами и переплетенными гроссбухами века Рембрандта. Поля пергамента украшал яркий геометрический орнамент, блиставший позолотой и ярчайшими оттенками синего и красного цветов. К моему разочарованию, рукописный текст был написан арабской вязью. Не знаю, с какой стати я ожидал другого от документа, написанного в сердце империи, говорившей и писавшей по-арабски и вспоминающей греческий, только чтобы угрожать Византии, а латынь — при штурме ворот Вены.

Тургут взглянул на мое лицо и поспешно пояснил:

— Перед вами, друзья мои, письмо валашского паши, в котором он обещает отсылать султану все оказавшиеся у него документы Ордена Дракона. А вот счет расходов на войну с Орденом Дракона, написанный чиновником из небольшого селения на южном берегу Дуная. Он отчитывается, так сказать, за казенные деньги. Отец Дракулы, Влад Дракула, как видите, дорого обходился Оттоманской империи в середине пятнадцатого века. Чиновник исчисляет расходы на броню и — как вы их называете? — ятаганы для трех сотен пограничной стражи в Западных Карпатах. Они должны были удержать от мятежа местное население, причем он закупает для них и коней. Вот здесь, — его тонкий палец коснулся нижней части свитка, — он жалуется, что Влад Дракула — разорение и… и несносная обуза, и паша не может тратить на него столько денег. Паша в унынии и горести, и желает долголетия Несравненному во имя Аллаха.

Я переглянулся с Элен и прочел в ее глазах отражение того же трепета, что испытывал сам: открывшийся нам уголок истории был так же ощутим, как изразцовый пол под ногами или полированная крышка стола под пальцами. Люди в нем жили и дышали, думали и чувствовали, как мы, а потом умерли — как умрем мы. Я смущенно отвел взгляд, увидев волнение на ее волевом лице.

Тургут скатал свиток и уже вскрывал следующую упаковку, доставая другой.

— Вот отчет о торговле на Дунае в 1461 году, в местности, близ земель, подвластных Ордену. Как вы понимаете, границы их не были несокрушимы — они то и дело изменялись. Здесь списки шелков, пряностей и лошадей, отданных пашой местным пастухам в обмен на тюки шерсти.

Следующие два списка оказались сходного содержания. Затем Тургут развернул маленький пакет с плоским пергаментным листком.

— Карта, — пояснил он.

Я невольно потянулся к своему портфелю с набросками Росси, но Элен остановила меня чуть заметно покачав головой. Я угадал ее мысль: мы еще слишком плохо знали Тургута, чтобы обсуждать при нем свои тайны. «Пока», — мысленно оговорился я, чувствуя себя виноватым перед человеком, откровенно выкладывавшим нам все, что ему известно.

— Я так и не сумел разобраться в этой карте, друзья мои, — с сожалением говорил между тем Тургут, задумчиво поглаживая усы. — Я не узнаю местности, и к тому же, не представляю, в каком… как вы говорите?, масштабе она изображена.

Склонившись над пергаментом, я вздрогнул, узнав в нем повторение первой карты Росси — длинных хребтов с извивающейся на севере рекой.

Тургут отложил лист в сторону.

— Вот еще одна карта, как видно, дающая ту же местность более крупно.

Я узнал и эту карту и уже с трудом сдерживал дрожь возбуждения.

— Кажется, это взгорье с западной части той карты, нет? Он вздохнул.

— Но больше никаких сведений, и подписей, как видите, нет, если не считать изречений из Корана и этого странного девиза — я когда-то сделал буквальный перевод: «Здесь он живет со злом. Читающий, откопай его словом».

Я вскинул руку, пытаясь остановить его, но слишком быстро он говорил и застал меня врасплох.

— Нет, — вскрикнул я, но было поздно, а Тургут в недоумении уставился на меня.

Элен переводила взгляд от одного к другому, и мистер Эрозан оторвался от работы и удивленно рассматривал меня с другого конца зала.

— Простите, — прошептал я, — просто меня поразили эти документы. Они так… интересны.

— О, я рад, что вы находите их интересными. — Серьезная мина Тургута не могла скрыть его восторга. — А слова эти поистине звучат немного странно. Что-то от них, знаете ли, переворачивается.

В зале послышались шаги. Я нервно оглянулся, наполовину ожидая увидеть самого Дракулу, как бы он ни выглядел, но в дверях показался маленький человечек в феске, с клочковатой седой бородкой. Мистер Эрозан поспешил ему навстречу, а мы вернулись к нашим документам. Тургут достал из коробки очередной пергамент.

— Это последний, — заметил он. — Я никогда не мог его понять. В каталоге архива он числится как «Библиография Ордена Дракона».

У меня дрогнуло сердце, а на щеках Элен показался слабый румянец. . — Библиография?

— Да, друг мой. — Тургут бережно расправил пергамент. Лист казался очень древним и хрупким, а греческие строки на нем был выведены тонким пером. Верхний край упорно загибался внутрь, словно когда-то лист был частью свитка, а нижний был грубо оборван. Эта рукопись не была украшена орнаментом — просто длинный столбец тонких строк. Я вздохнул. Греческого я совершенно не знал, а чтобы разобрать этот документ, несомненно, нужен был настоящий знаток.

Тургут, видимо, разделявший мои затруднения, достал из портфеля блокнот.

— Перевод для меня сделал коллега, занимающийся Византией. Он дотошный знаток языка и документов. Это список литературных трудов, хотя многие названия нигде больше не упоминаются.

Раскрыв блокнот, Тургут разгладил страницу, покрытую вязью турецких значков. На сей раз вздохнула Элен. Тургут хлопнул себя по лбу:

— О, миллион извинений! Вот, я буду переводить, хорошо? Геродот, «Обращение с военнопленными»; Фезей, «О доказательствах и пытке»; Ориген, «Трактат о началах»; Евфимий Старший, «Судьба проклятых»; Губент Гентский, «Трактат о Природе»; Святой Фома Аквинский, «Сизиф». Как видите, довольно странная подборка, и некоторые из книг — большая редкость. Мой друг, изучающий Византию, говорит, например, что сочтет чудом, если где-то обнаружится неизвестная версия трактата раннего христианского философа Оригена — большая часть его работ была уничтожена после того, как Оригена обвинили в ереси.

— В какой ереси? — заинтересовалась Элен. — Я где-то о нем читала, точно помню.

— Его обвиняли в том, что в своих трактатах он утверждал, будто согласно логике христианства даже сатану ожидает спасение и воскрешение, — пояснил Тургут. — Читать дальше?

— Если вас не затруднит, — попросил я, — не могли бы вы написать нам заглавия по-английски?

— С удовольствием.

Тургут достал ручку и склонился над блокнотом.

— Что вы об этом думаете? — спросил я Элен.

Ее лицо ясно говорило: "И мы проделали такой путь ради клочка бумаги со списком книг? "

— Я понимаю, что пока все кажется бессмыслицей, — продолжал я вполголоса, — но подождем с выводами.

— А теперь, друзья мои, я прочту вам еще несколько названий.

Тургут бодро скрипел пером.

— Почти все они так или иначе связаны с пыткой или убийством или чем-нибудь столь же неприятным. Вот смотрите: Эразм, «Судьба ассасинов», Йохан фон Вебер, «Каннибалы», Джорджо Падуанский, «Проклятый».

— А датировки трудов здесь нет? — спросил я, склонившись над документом.

Тургут вздохнул:

— Нет. Некоторых названий мне просто больше нигде не удалось разыскать, однако те, что я нашел, датируются не позднее 1600 года.

— Однако все же после смерти Влада Дракулы, — отметила Элен.

Я удивленно покосился на нее: мне эта мысль в голову не приходила. Простая мысль, но очень верная, и она заставила меня задуматься.

— Верно, дражайшая мадам, — согласился и Тургут. — Самые ранние из этих трудов были написаны спустя более ста лет со смерти Дракулы, а также и султана Мехмеда. Увы, я не сумел уточнить, как и когда библиографию присоединили к коллекции султана. По-видимому, ее вложили позднее, возможно, много позднее времени, когда собрание бумаг было доставлено в Стамбул.

— Однако до 1930 года, — заметил я тихо. Тургут бросил на меня острый взгляд.

— В этом году документы были заперты под замок, — сказал он. — Что навело вас на эту мысль, профессор?

Я почувствовал, что краснею оттого, что проговорился, и Элен отвернулась от меня в отчаянии от моей тупости; а также и оттого, что до профессора мне было еще далеко. Минуту я молчал; никогда не любил врать и всегда, доченька, старался по возможности избегать лжи.

Тургут изучал мое лицо, и я только сейчас заметил, каким пронзительным был взгляд его темных глаз, окруженных разбегающимися морщинками. Глубоко вздохнув и решив, что с Элен потом как-нибудь все улажу, я решился довериться Тургуту. Он с самого начала вызывал у меня доверие и уже очень помог нам. И все же мне хотелось оттянуть решительный момент, так что я принялся разглядывать греческий текст и турецкий перевод. Что можно ему сказать? Не усомнится ли он в серьезности наших намерений и в состоянии наших рассудков, если целиком изложить ему повесть Росси? И тут, в нерешительности опустив взгляд, я заметил… Рука моя непроизвольно протянулась к греческому пергаменту. Оказывается, в нем были не только греческие строки. Я отчетливо различил имя в конце списка: «Бартоломео Росси». За ним следовала фраза на латыни.

— Господи! — Вырвавшееся у меня восклицание всполошило читателей по всему залу, но я просто не смог удержать его. Мистер Эрозан, не прерывая беседы с седобородым посетителем, удивленно поднял на меня бровь. Тургут тут же насторожился, и Элен тоже придвинулась ко мне.

— Что такое?

Тургут потянулся к пергаменту. Я все еще пялился на последнюю строку, и ему нетрудно было проследить мой взгляд. Он вскочил на ноги, выдохнув, словно эхо моего крика, такое явственное, что оно принесло мне утешение среди всего необъяснимого:

— Господи боже! Профессор Росси!

Мы все смотрели друг на друга, и долго никто не нарушал молчания. Наконец я открыл рот.

— Вам, — тихо спросил я Тургута, — знакомо это имя? Тургут взглянул на Элен.

— А вам? — помолчав, отозвался он.

Барли добродушно улыбнулся.

— Здорово же ты вымоталась, что так крепко заснула. Я и сам устал от одних мыслей о твоих делах. Представь, если рассказать все это кому-нибудь, что бы они сказали? Я хочу сказать, кому-нибудь еще. Например, этой даме… — Он кивнул на нашу соседку, которая, задремав еще перед Брюсселем, как видно, не собиралась просыпаться до самого Парижа. — Или полиции? Всякий бы подумал, что ты просто свихнулась.

Он вздохнул.

— А ты и правда собиралась в одиночку добраться в Южную Францию? Сказала бы мне, куда именно, чтобы я не мучился догадками. Дал бы я телеграмму миссис Клэй, и тебе бы некогда стало думать о других, мелких, неприятностях.

Теперь уже заулыбалась я. Разговор этот он заводил не первый раз.

— Что за упрямица! — простонал Барли. — Никогда бы не подумал, что одна маленькая девочка может доставить столько хлопот — не говоря уж о том, что устроит мне мастер Джеймс, если я брошу тебя посреди Франции.

Я чуть не расплакалась при этих словах, но его следующая фраза мгновенно осушила мне слезы:

— Хорошо хоть, мы успеем позавтракать до следующего поезда. На вокзале «Гар-дю-Нор» продают отличные сэндвичи если, конечно, у нас хватит франков.

Сердце мне согрели выбранные им местоимения.

 

ГЛАВА 29

Из современного вагона мы шагнули прямо под стеклянные своды Гар-дю-Нор, этой великой арены путешественников, в его пронизанную светом гулкую красоту, заключенную в стекло и металл ажурных перекрытий. Мы с Барли вышли из поезда рука об руку и пару минут простояли, замерев и впитывая свет и звуки этого места. По крайней мере, занималась я именно этим, хотя и не раз бывала здесь проездом вместе с отцом. Вокзал гудел, дробя под сводами скрежет тормозов, людские разговоры, шаги, свист локомотивов, шелест голубиных крыльев, звон монет. Мимо прошел старик в черном берете, под руку с молоденькой девушкой. Ее рыжие волосы были тщательно завиты, на губах — розовая помада, и я, провожая ее взглядом, на минуту представила себя на ее месте. Подумать только, парижанка, взрослая, на высоких каблучках, с настоящей грудью и под ручку с элегантным старым художником! Потом мне пришло в голову, что тот мог быть ее отцом, и вдруг стало очень одиноко.

Я обернулась к Барли, который, как видно, упивался больше запахами, чем видами.

— Боже, как есть хочется, — ворчал он. — Раз уж мы здесь, давай хоть съедим что-нибудь стоящее.

Он устремился к какому-то углу, будто знал вокзал как свои пять пальцев — как выяснилось, не только вокзал, но и местную горчицу и вкус каждого вида ветчины, так что вскоре мы получили по сэндвичу, завернутому в белую салфетку. Барли забыл даже присесть на выбранную мной скамеечку.

Я тоже проголодалась, но еще больше растерялась, не зная толком, что делать дальше. Теперь, когда мы вышли из поезда, Барли мог направиться к первому уличному телефону и вызвать мастера Джеймса или миссис Клэй, а то и целую армию жандармов, которые отправят меня обратно в Амстердам в наручниках. Я исподтишка взглянула на него, но его лица не видно было из-за сэндвича. Когда он оторвался от него, чтобы хлебнуть содовой с апельсиновым соком, я заговорила:

— Барли, можно тебя попросить?

— Ну что еще?

— Пожалуйста, никуда не звони. Я хочу сказать, пожалуйста, Барли, не выдавай меня. Ты же понимаешь — не могу я вернуться домой, не повидав отца и не узнав, что с ним!

Он серьезно прожевал кусок.

— Это-то я понимаю.

— Пожалуйста, Барли!

— За кого ты меня принимаешь?

— Не знаю, — растерялась я. — Я думала, ты сердишься, что я сбежала, и хочешь меня вернуть.

— Ну, подумай, — сказал Барли, — будь я человек твердый, я бы уже был на полдороге к завтрашней лекции и хорошему выговору от мастера Джеймса — и ты бы ехала со мной, как миленькая. Но вот я здесь, из рыцарства или из любопытства готов немедля отправиться с юной девицей на юг Франции. Думаешь, я упущу такой шанс?!

— Не знаю, — повторила я уже с благодарностью.

— Давай-ка лучше узнаем, когда ближайший поезд на Перпиньян, — предложил Барли, решительно комкая бумажку от сэндвича.

— Как ты узнал? — опешила я.

— А ты думала, ты такая таинственная? — усмехнулся Барли. — Не я ли переводил тебе ту вампирскую байку? Куда тебе еще направляться, как не в тот монастырь в восточных Пиренеях? Думаешь, я не учил географию Франции? Ну-ну, брось хмуриться. Тебе не идет.

И мы рука об руку направились к bureaudechange.

«Когда Тургут произнес, явно узнав, имя Росси, мир для меня будто сдвинулся, знакомые цвета и формы смешались, сложившись в сложный и невнятный узор. Было так, будто я смотрел знакомый наизусть фильм и вдруг из-за экрана выступил и беззастенчиво вмешался в действие совершенно новый персонаж.

— Вы знакомы с профессором Росси? — тем же тоном повторил Тургут.

Я все еще не мог вымолвить слова, но Элен уже решилась:

— Профессор Росси — куратор и научный руководитель Пола у нас на историческом.

— Невероятно, — медленно и раздельно произнес Тургут. — Я понятия не имел, что профессор Росси работает в вашем университете. Несколько лет назад, насколько мне известно, он был на другом краю Америки.

— Так вы его знали, — спросил я, — или просто слышали о его работах, но никогда не встречались?

— Нет, мы с ним не встречались, — сказал Тургут, — и я услышал о нем при самых необыкновенных обстоятельствах. Прошу вас, мне кажется, я должен вам рассказать. Сядем, коллеги. — Его жест выражал все то же гостеприимство, неискоренимое никаким удивлением. Мы с Элен; только теперь заметив, что вскочили на ноги, сели рядом с ним.

— Это совершенно невероятно… — Он осекся и, сделав над собой усилие, принялся объяснять. — Несколько лет назад, когда этот архив буквально зачаровал меня, я попросил библиотекаря собрать для меня все возможные сведения о нем. Тот ответил, что на его памяти никто никогда не занимался документами, но, возможно, его предок — я имею в виду, прежний библиотекарь — что-нибудь знает. И я пошел к старому библиотекарю.

— Он еще жив? — ахнул я.

— Нет, друг мой. К сожалению, он и тогда был ужасно стар, а через год после нашего разговора скончался. Однако он обладал превосходной памятью и сказал мне, что запер коллекцию, потому что она внушала ему дурные предчувствия. Он рассказал, что ею занимался один иностранный профессор, и он — как вы говорите? — стал вне себя, совсем сумасшедший, и вдруг убежал из библиотеки. По словам старика, несколькими днями позже он работал в архиве один, и вдруг, подняв голову, заметил какого-то человека, просматривавшего те же документы. Дверь с улицы заперли после окончания рабочего дня, так что тот никак не мог войти. Библиотекарь не мог понять, как попал в зал тот человек. Подумал, что забыл запереть дверь и, увлекшись работой, не услышал шагов на лестнице. И он рассказал мне… — Тургут понизил голос и нагнулся ближе к нам. — Он рассказал, что когда он подошел к тому человеку, чтобы спросить, чем он занимается, тот человек поднял голову и… понимаете… у него из угла рта стекала струйка крови.

Меня передернуло от отвращения, а Элен ссутулилась, словно сдерживая дрожь.

— Старик сперва не хотел мне об этом рассказывать. Он, пожалуй, боялся, что я сочту его сумасшедшим. Он сказал, что у него тогда потемнело в глазах, а когда он пришел в себя, в зале никого не было. Но документы были разбросаны по столу, и на следующий день он купил на рынке древностей коробку со священной надписью и вложил в нее документы. Он больше не открывал замка, и никто при нем не открывал. И того человека он больше не видел.

— Но при чем тут профессор Росси? — настаивал я.

— Видите ли, я решил проследить все нити этой истории, поэтому спросил у старика, как звали иностранца. Тот вспомнил только, что его имя звучало как итальянское, но посоветовал просмотреть книгу записей за 1930 год. После долгих поисков я нашел в ней имя профессора Росси и выяснил, что тот прибыл из Оксфорда в Англии. И я написал ему в Оксфорд.

— Он ответил? — Элен прожигала Тургута взглядом.

— Да, однако не из Оксфорда. Он перешел в американский университет — ваш университет, хотя я не вспомнил об этом при первом нашем разговоре, так что письмо переслали ему туда, и спустя долгое время я получил ответ. Он писал, что сожалеет, но, не имея никаких сведений об упомянутом мною архиве, ничем не может мне помочь. Я покажу вам письмо, когда вы пойдете ко мне обедать. Оно у меня дома. Пришло перед самой войной.

— Как странно, — пробормотал я, — не могу понять…

— Это еще не самое странное, — встревожено заметил Тургут и, обернувшись к столу, коснулся пальцем имени Росси на обрывке пергамента.

Я снова всмотрелся в записанные после имени слова. Несомненная латынь, однако мои знания латыни ограничивались программой двух первых курсов колледжа и никогда не блистали, а теперь и вовсе заржавели.

— Что там написано? Вы читаете на латыни? К моему облегчению, Тургут кивнул:

— Тут говорится: «Бартоломео Росси, дух… или призрак… в амфоре».

В мыслях у меня взметнулся вихрь.

— Но это название мне знакомо! Кажется… нет, точно, так называлась статья, над которой он работает… — я осекся, — работал весной. Он показывал мне ее месяц назад. Об античной трагедии и предметах, которые использовались в греческих театрах как реквизит. — Элен пристально глядела на меня. — Да-да, я уверен, его последняя работа.

— Очень, очень странно, — проговорил Тургут, и я услышал в его голосе явственную ноту страха. — Я много раз просматривал список, и никогда не видел последней графы. Кто-то вписал сюда имя Росси.

Я задыхался:

— Узнайте, кто это был. Надо узнать, кто мог поработать над документами. Когда вы были здесь в последний раз?

— Недели три назад, — мрачно ответил Тургут. — Подождите, пожалуйста. Для начала спрошу мистера Эрозана. Не двигайтесь. — Но едва он поднялся, внимательный библиотекарь заметил его движение и подошел сам. Они перекинулись несколькими словами.

— Что он говорит? — спросил я.

— Ну почему он не сказал раньше?! — простонал Тургут. — Вчера приходил человек, брал коробку.

Он снова спросил о чем-то своего друга, и мистер Эрозан в ответ указал на дверь.

— Тот человек, — перевел Тургут, оборачиваясь в ту же сторону. — Он говорит, тот человек, который только что заходил, с которым он разговаривал.

Мы, ахнув, обернулись, но было поздно. Седобородый человек в белой шапочке исчез».

Барли рылся в своем бумажнике.

— Придется разменять все, что есть, — уныло сказал он. — Деньги, которые дал мастер Джеймс, и еще несколько фунтов из моих карманных.

— У меня тоже есть, — сказала я. — В Амстердаме захватила. Куплю билеты и, думаю, хватит еще, чтобы заплатить за еду и постель, хотя бы на пару дней.

В глубине души я сомневалась, сумею ли прокормить Барли. Я никак не могла понять, как можно столько есть и оставаться таким тощим. Я тоже не была толстушкой, но и скорость, с какой Барли умял два сэндвича, была мне недоступна. Проблема питания занимала меня, пока мы не подошли к окошку обмена, где девушка в синем свитерке оглядела нас с головы до ног. Барли с пулеметной скоростью стал расспрашивать ее о валютных курсах, и через минуту она подняла трубку телефона.

— Что она делает? — испуганным шепотом спросила я. Барли удивленно оглянулся:

— Уточняет зачем-то курс. Не знаю. А что?

Я сама не знала, что. Может быть, меня заразил тон отцовских писем, но все вокруг казалось мне подозрительным, будто за мной следили невидимые глаза.

«Тургут, больше моего сохранивший присутствие духа, бросился к двери и скрылся в маленькой прихожей. Через несколько секунд он вернулся, качая головой.

— Ушел, — тяжко уронил он. — На улице его нет. Затерялся в толпе.

Библиотекарь виновато проговорил что-то, и Тургут коротко ответил ему, потом снова обернулся к нам.

— У вас есть основания думать, что за вами следят?

— Следят? — У меня были все основания думать так, но я понятия не имел, кто может этим заниматься.

Под пронзительным взглядом Тургута мне вспомнилась вчерашняя цыганка.

— Мой друг библиотекарь говорит, что тот человек хотел снова получить наши документы и очень рассердился, узнав, что они уже выданы. Он говорит, тот человек говорил по-турецки как иностранец. Вот почему я спросил, не следят ли за вами. Давайте уйдем отсюда, друзья мои, но будем начеку. Я попрошу своего друга сторожить документы и взять на заметку всякого, кто придет за ними. Если тот человек вернется, он постарается узнать его имя. Может быть, он вернется скорее, если нас здесь не будет.

— Но как же карты! — Я боялся оставить в коробке драгоценные документы.

И ведь мы так ничего и не добились. Своими глазами убедились в их существовании, но ни на шаг не приблизились к разгадке.

Тургут обернулся к мистеру Эрозану, и они обменялись понимающими улыбками.

— Не беспокойтесь, профессор, — сказал мне Тургут, — я собственноручно скопировал все документы, и копии хранятся у меня в доме. Кроме того, мой друг не допустит, чтобы с оригиналами что-нибудь случилось. Поверьте мне.

Я и сам хотел ему верить. Элен испытующе оглядела обоих новых знакомых, и мне оставалось только гадать, что она в них увидела.

— Ладно, — согласился я.

— Так идемте, друзья мои. — Тургут начал собирать бумаги, касаясь их с такой нежностью, что большего нельзя было и пожелать. — Кажется, нам многое нужно обсудить наедине. Я отведу вас к себе, и там мы будем говорить. Там я покажу вам и некоторые материалы из моего собрания. Но не будем говорить о нашем деле на улицах. Уйдем как можно заметнее и, — он кивнул на библиотекаря, — оставим лучшего из наших генералов защищать ворота.

Мистер Эрозан пожал всем нам руки, тщательно запер коробку и вместе с ней скрылся за книжными стеллажами в конце зала. Я проводил его взглядом и невольно вздохнул. Меня не покидало чувство, что в коробке скрывался ключ к спасению Росси, словно, спаси господь, сам Росси был похоронен в ней — а мы не сумели спасти его.

Мы покинули здание, нарочно задержавшись на несколько минут на крыльце под предлогом разговора. Нервы у меня были натянуты как струна, а лицо Элен бледно как никогда, но Тургут держался спокойно.

— Он где-то выжидает, — тихо заметил наш спутник. — Гаденыш не пропустит нашего выхода.

Он предложил Элен опереться на его руку, и она согласилась куда охотнее, чем я ожидал, после чего мы втроем спустились на забитую толпой улицу. Было время первого завтрака, и ароматы жареного мяса и горячих лепешек смешивались с темным дымом горящих углей, похожим на гарь дизельного мотора. Тот запах до сих пор иногда без предупреждения настигает меня, принося с собой память обо всем мире Востока. Что бы ни случилось дальше, думалось мне, все будет загадочно, как сам этот город: я вглядывался в лица прохожих, в иглы минаретов над каждой улочкой, в древние купола над смоковницами, под которыми скрывались таинственные боги, — все вокруг было загадкой. И величайшая из всех загадок лежала тяжестью у меня на сердце: где Росси? Здесь, в этом городе, или далеко отсюда? Жив ли он, или мертв, или ни то и ни другое?»

 

ГЛАВА 30

Экспресс на Перпиньян отходил в 4:02.

Барли забросил свою сумку на площадку и за руку втащил меня по крутым ступеням. В поезде было мало пассажиров, и мы легко нашли пустое купе. Поезд тронулся, а попутчиков так и не появилось. Я устала: дома в этот час миссис Клэй, усадив меня за кухонный стол, вручала мне стакан молока и сдобный кекс. Сейчас я лишь мечтательно вздохнула о ее надоедливой опеке. Барли сел рядом со мной, хотя в его распоряжении было еще четыре свободных места, а я просунула руку под его локоть в шершавом рукаве свитера.

— Мне надо заниматься, — объявил студент, однако раскрыть книгу не торопился: за окном города то и дело открывались новые виды Парижа. Мне вспомнилось, как мы с отцом поднимались на Монмартр или разглядывали понурого верблюда в зверинце Ботанического сада. Теперь я словно открывала город заново.

Барли, шевеля губами, читал Мильтона, а меня стало клонить в сон, так что когда он сообщил, что хочет выпить чаю в вагоне-ресторане, я только головой помотала.

— Отключаешься, — улыбнулся он. — Тогда поспи здесь, а я возьму с собой книжку. Когда ты проголодаешься, сходим еще раз, пообедаем.

Он не успел выйти из вагона, как у меня закрылись глаза, а открыв их снова, я обнаружила, что, как ребенок, лежу, свернувшись в клубочек на сиденье, а длинная юбка натянута до самых лодыжек. Напротив кто-то сидел, скрыв лицо за газетой, и я поспешила сесть как следует. Это был не Барли. Человек читал «Le Monde», и из-за двойного листа виднелись только его колени да черный кожаный портфель, стоявший с ним рядом.

На долю секунды мне почудилось, что рядом отец, и меня захлестнуло радостное смятение, но тут мне бросились в глаза ботинки. На соседе были черные, начищенные до блеска кожаные ботинки с изящным ажурным узором на мыске и с черными же шнурками, оканчивающимися черными кисточками. Мужчина сидел, заложив ногу на ногу, и под безупречными черными брюками виднелись черные шелковые носки. Но ботинки были не отцовские, и вообще что-то было не так с этими ботинками или с ногами, которые в них скрывались, хотя я не могла бы сказать, в чем дело. Мне стало неприятно от мысли, что странный попутчик вошел, пока я спала, и, может быть, смотрел на меня спящую. Я поежилась, гадая, удастся ли встать и выйти из купе, чтобы он меня не заметил. Тут я заметила, что он задернул занавеску, отделяющую купе от прохода, так что мы были скрыты от пассажиров, проходящих через вагон. Или это Барли задернул ее, уходя?

Украдкой я посмотрела на часы: почти пять. Судя по холмистой местности за окном, мы уже на юге. Человек за газетой сидел так тихо, что меня пробрала дрожь. Теперь я поняла, что с ним было не так: я не спала уже несколько минут, но за это время он ни разу не перелистнул газету.

«Квартира Тургута располагалась в дальней части города, на берегу Мраморного моря, и мы попали туда на пароме. Элен стояла у перил, глядя на летящих за кормой морских чаек и на величественный силуэт удаляющегося старого города. Я встал рядом с ней, и Тургут называл для нас имена куполов и шпилей, а ветер уносил его слова. Квартал, куда мы попали, сойдя с парома, оказался гораздо более современным — что в данном случае означало застройку девятнадцатого века. Проходя по тихим улочкам, тянувшимся от пристани, я открывал для себя новый Стамбул: гордо распростершие ветви деревья, каменные и деревянные дома, какие можно увидеть в пригородах Парижа, чистые тротуары, цветочные клумбы, приподнятые над мостовой, и резные карнизы. Здесь и там старая империя прорывалась полуразрушенной аркадой или одинокой мечетью, а иногда — зданием турецкой архитектуры, с нависающим вторым этажом. Но на улице, где жил Тургут, западный комфорт смел местный колорит. Позже я встречался с подобным сочетанием противоположностей в других городах: в Праге и Софии, в Будапеште и Москве, в Белграде и Берлине — во всех восточных городах, щеголявших заемным стилем жизни.

— Прошу входить!

Тургут остановился перед старым многоквартирным домом, вместе с нами поднялся по двухпролетной лестнице и заглянул в почтовый ящик, оказавшийся пустым, с надписью: «Профессор Бора». Отворив дверь, он отступил в сторону.

— Добро пожаловать. Мой дом — ваш дом.

Мы оказались в прихожей с блестящим паркетным полом и деревянной обивкой стен и здесь, следуя примеру Тургута, сменили туфли на расшитые цветным узором шлепанцы. Затем он провел нас в гостиную, где Элен восторженно охнула, и я невольно отозвался эхом ее восклицанию. Комнату наполнял приятный зеленоватый свет, смешивавшийся с отсветами мягких розовых и желтых оттенков. Спустя минуту я сообразил, что солнечный свет пробивался сквозь кроны деревьев, заслонявших два больших окна, и вливался в комнату через дымку кружева белых занавесок. Вдоль стен стояли дивные кушетки резного дерева — очень низкие, полускрытые кружевными накидками поверх гор цветных шелковых подушек. Выше на беленых стенах располагались картины и гравюры с видами Стамбула и среди них — портреты старика в феске и человека помоложе, в черном костюме, а также лист пергамента с арабской вязью, вставленный в рамку. Среди видов города было несколько поблекших, цвета сепии фотографий, а в стороне — шкафчик с медным кофейным сервизом. Углы комнаты украшали яркие керамические вазы с букетами роз. Прямо посреди комнаты, сияя в ожидании новой трапезы, стоял большой круглый поднос на низких подпорках.

— Как красиво! — выдохнула Элен, обращаясь к хозяину, и я снова поразился, как хорошеет она, когда искреннее чувство расправляет жесткие морщинки вокруг глаз и губ. — Прямо «Тысяча и одна ночь»!

Тургут рассмеялся, взмахом широкой ладони словно бы отстраняя комплимент, однако он явно был польщен.

— Это все жена, — сказал он. — Она любит старину: картины и вещи, и получила многие из них в наследство. Может, кое-что сохранилось даже со времен султана Мехмеда, — улыбнулся он мне. — И кофе она варит лучше меня — по ее словам, но я сделаю все, что в моих силах.

Он усадил нас рядком на низкие кушетки, и я понял, что неспроста именно турецкие слова служат в нашем языке символами уюта: диван, халат и, в конце концов, оттоманка.

В силах Тургута оказалось угостить нас настоящим обедом, который он принес из кухни, отвергнув наши настойчивые предложения помочь. Не представляю, как он умудрился так быстро все соорудить — должно быть, приготовил заранее. На круглом подносе появились соусы и салаты, нарезанная ломтиками дыня, тушеное мясо с овощами, цыплята на вертеле, вездесущая простокваша с огурцами, кофе и россыпи медовых сластей в миндальной крошке. Мы ели от всей души, а Тургут все потчевал и потчевал нас, пока мы не взмолились о пощаде.

— Ну, — заметил он, — жена, пожалуй, скажет, что я морил вас голодом.

На закуску были поданы стаканы с водой и к ним — блюдечки с чем-то белым и сладким.

— Розовое масло, — попробовав, определила Элен. — Очень мило. У нас в Румынии такое тоже делают.

Она капнула немного белой пасты в свой стакан и выпила. Я последовал ее примеру — мне было не до забот о пищеварении.

Когда мы, чуть не лопнув, откинулись на низеньких диванах — теперь-то я понимал, как необходимы они после подобных обедов, — Тургут удовлетворенно оглядел нас.

— Вы уверены, что сыты?

Элен расхохоталась, а я только слабо застонал, однако Тургут на всякий случай снова наполнил наши стаканы и кофейные чашки.

— Вот и хорошо. А теперь давайте поговорим о вещах, которых еще не обсуждали. Прежде всего, я поражен мыслью, что вы также знакомы с профессором Росси, однако я еще не понял, как вы с ним связаны. Он ваш куратор, юноша? — Тургут опустился на оттоманку и выжидательно склонился к нам.

Я взглянул на Элен, и она чуть заметно кивнула. Должно быть, розовое масло смягчило ее подозрительность.

— Видите ли, профессор Бора, боюсь, что мы не были с вами до конца откровенны, — признался я. — Поймите, мы занимаемся необычными поисками и не знаем, кому можем довериться.

— Понимаю, — с улыбкой кивнул он. — Вы, может быть, сами не сознаете своей мудрости.

Его слова привели меня в замешательство, но Элен снова кивнула, и я продолжал:

— Мы особенно интересуемся всеми сведениями о профессоре Росси, и не только потому, что он — мой куратор, но и потому, что, доверив нам… мне некую информацию, он… он исчез.

Взгляд Тургута пронзительно блеснул:

— Исчез, друг мой?

— Да.

Запинаясь, я рассказал ему о своей дружбе с Росси, о работе над диссертацией и о странной книге, найденной мною в библиотеке. Когда я начал описывать книгу, Тургут выпрямился на диване, сцепив пальцы, но ничего не сказал и только слушал с удвоенным вниманием. Я рассказал, как принес книгу Росси и как тот поведал мне историю собственной находки. «Три книги», — думал я, смолкнув на минуту, чтобы перевести дыхание. Нам известны уже три такие книги — волшебное число. Но что связывает их друг с другом? Я пересказал рассказ Росси о поездке в Стамбул — здесь Тургут недоуменно покачал головой — и об открытии в архиве карты, силуэт которой повторял очертания дракона на гравюре.

Я рассказал об исчезновении Росси, о чудовищной тени, которая померещилась мне в тот вечер над его окном, и о том, как начал — еще не до конца уверовав — собственные поиски. На этом месте я снова замялся, не зная, что можно рассказать об участии Элен. Та шевельнулась и спокойно взглянула на меня из глубины диванных подушек, а потом, к моему удивлению, заговорила сама и своим низким, резковатым голосом повторила для Тургута все, что уже знал от нее я, — историю своего рождения, мстительные замыслы против Росси, исследование связанных с Дракулой легенд и планы поездки в Стамбул. Брови Тургута взлетели прямо к напомаженным волосам. Ее слова, ее глубокий ясный голос, впечатляющая ясность мысли, а может быть, и тень румянца над голубым воротничком блузы: все отразилось в его лице восхищенным изумлением, и впервые за все время нашего знакомства во мне шевельнулось враждебное чувство к Тургуту.

Элен умолкла, и минуту мы все молчали. Зеленоватое сияние, наполнявшее комнату, стало глубже, и меня снова охватило ощущение нереальности происходящего. Наконец Тургут заговорил:

— Ваша история примечательна, и я благодарен, что вы доверили ее мне. Я сожалею о горестной истории вашей семьи, мисс Росси. Я по-прежнему недоумеваю, почему профессор счел нужным написать мне, что ничего не знает о нашем архиве. Похоже на ложь, не правда ли? Но это ужасно, исчезновение столь выдающегося ученого. Профессор Росси претерпел наказание за некий поступок… или претерпевает его ныне, в самое время нашей беседы.

Сонливость и чувство покоя, проникшие в мое сознание, словно смело холодным ветром.

— Отчего вы так думаете? И как нам найти его, если вы правы?

— Я, видите ли, рационалист, — тихо проговорил Тургут, — однако внутреннее чувство заставляет меня поверить истории, рассказанной вам в тот вечер. Доказательством служит и рассказ старого библиотекаря о бежавшем в страхе иностранце, и имя Росси в старой книге записей. Не говоря уже о появлении демона с кровью на… — Он недоговорил. — А теперь и эта страшная шутка: его имя — и название его статьи — вписанное кем-то в старинную библиографию… Непостижимо! Вы, дорогие коллеги, правильно поступили, приехав в Стамбул. Если профессор Росси здесь, мы найдем его. Я сам давно задумывался, не в Стамбуле ли похоронен Дракула. Мне кажется, что если имя Росси совсем недавно появилось в библиографии, то и сам он мог появиться здесь. А вы полагаете, что Росси надо искать у могилы Дракулы. Я полностью предоставляю себя к вашим услугам. Я чувствую себя… ответственным…

— Теперь я хочу вас спросить! — произнесла Элен, прищурившись и разглядывая нас. — Профессор Бора, что привело вас вчера в тот ресторан? Мне трудно поверить в подобное совпадение: стоило нам прибыть в Стамбул в поисках архива — и тут же появляетесь вы, много лет изучавший тот же самый архив!

Тургут, приподнявшись, взял с маленького столика медную шкатулку и, открыв, предложил нам сигареты. Я отказался, а Элен взяла одну, и Тургут поднес ей . огонь. Потом закурил сам, и они так долго смотрели друг на друга, что я почувствовал себя лишним. Дым сигарет оказался ароматным — как видно, тот самый турецкий табак, столь широко известный в Соединенных Штатах. Тургут тихо вдыхал дым сигареты, а Элен скинула шлепанцы и поджала под себя ноги, словно век провела на турецких подушках. Такой я ее еще не видел: спокойная грация затаившейся враждебности. Наконец Тургут заговорил:

— Что привело меня в ваш ресторан? Я сам несколько раз задавался этим вопросом, но не нашел на него ответа. Могу только со всей искренностью заверить вас, что не знал вас и не догадывался о вашем деле, когда подсел к вашему столику. По правде сказать, я часто обедаю там — в своем любимом ресторане в старом городе. Я люблю заходить туда в перерыве между лекциями. И в тот день я ни о чем особенном не думал, но, увидев двух иностранцев, почувствовал вдруг себя одиноким и мне захотелось вылезти из своего угла. Моя жена говорит, что я безнадежно компанейский человек. Он улыбнулся, стряхивая сигаретный пепел в медную тарелочку и подвигая ее к Элен.

— Но это не такой уж большой порок, не правда ли? Как бы то ни было, узнав о вашем интересе к своему архиву, я был удивлен и растроган, а теперь, услышав ваш поразительный рассказ, я чувствую, что мне суждено быть вашим помощником. В конце концов, что привело вас в мой любимый ресторан? Почему я отправился туда со своей книгой? Я понимаю ваши подозрения, мадам, но не могу ответить на них — разве что уверить, что это совпадение внушает мне надежду.

"Есть многое на свете… " — Он задумчиво оглядел нас, и лицо его было открытым и искренним — и очень грустным.

Элен выдохнула в луч рассеянного света облачко ароматного дыма.

— Что ж, будем надеяться. Но что нам делать с нашими надеждами? Мы увидели оригиналы карт, нашли библиографию Ордена Дракона, которую так хотел увидеть Пол… и что дальше?

— Идемте со мной, — внезапно велел Тургут.

Он поднялся на ноги, разогнав последние остатки послеобеденной дремоты. Элен затушила сигарету и тоже встала, задев рукавом мою ладонь. Я поднялся последним.

— Прошу вас на минуту пройти в мой кабинет, — произнес Тургут и открыл дверь, скрытую складками старинного шелка, и вежливо отступил в сторону».

 

ГЛАВА 31

Я замерла на краешке вагонного сиденья, не сводя взгляд с загородившегося газетой мужчины. Надо было двигаться, вести себя как ни в чем не бывало, но он сидел так неподвижно, что чудилось, будто он даже и не дышит, и мне самой стало трудно дышать. Прошла минута, и тогда случилось то, чего я больше всего боялась: не опуская газеты, он заговорил. Голос у него был точь-в-точь как его ботинки и безупречного покроя брюки: он говорил по-английски с чуть заметным акцентом — может быть, французским — или это померещилось из-за французских заголовков газеты, колебавшейся перед моим помутившимся взглядом? Страшные дела творились в Кампучии, в Алжире, в местах с незнакомыми названиями, и слишком много поводов было у меня в тот год совершенствоваться во французском. Но человек, говоривший из-за печатных столбцов, не сдвинулся ни на миллиметр. Кожа у меня пошла мурашками, и я не верила своим ушам. Тихим голосом, учтивым тоном он задал всего один вопрос:

— Где твой отец, милая?

Я сорвалась с сиденья и рванулась к двери. Я слышала, как упал у меня за спиной газетный лист, но сейчас меня занимала только задвижка. Дверь была не заперта. Не помню, как открыла ее, и, не смея обернуться, выскользнула в проход, бросилась в ту сторону, куда уходил проголодавшийся Барли. Мне на счастье, в проходе стояли пассажиры, другие сидели в купе, не задернув занавесок, и их удивленные лица оборачивались ко мне над газетами, книгами и корзинками с завтраком. Я неслась мимо, не чуя ног и не слушая, звучат ли за спиной шаги. Мелькнула мысль, что все наши пожитки остались в купе. Заберет он их или станет обыскивать? Сумочка болталась у меня на плече — я так и заснула с ней.

Барли устроился в дальнем конце вагона-ресторана, разложив перед собой на столе открытую книгу. Он заказал к чаю немало закуски и не сразу оторвался от своих сокровищ при моем появлении. Должно быть, по моему лицу было видно, что стряслось неладное, потому что, подняв голову, он мгновенно втянул меня к себе за столик.

— Что такое?

Я уткнулась носом ему в плечо, стараясь не разреветься.

— Я проснулась, а там в нашем купе человек, читал газету, и мне не видно было лица.

Барли погладил меня по голове.

— Человек с газетой? И ты так расстроилась?

— Он не показал мне лица, — шептала я, поворачиваясь, чтобы видеть двери вагона — в них никого не было, человек в черном костюме не догнал меня. — Но он заговорил со мной из-за газеты.

— Да? — Барли, кажется, понравилось гладить мои кудряшки.

— Он спросил, где мой отец!

— Что? — Барли резко выпрямился. — Ты уверена?

— Да, по-английски.

Я тоже села прямо.

— Я убежала, и, по-моему, он за мной не пошел, но он в поезде. Мне пришлось оставить сумки.

Барли закусил губу: я вдруг испугалась, что увижу струйку крови, стекающей по его белой коже. Потом он подозвал официанта, коротко переговорил с ним и выудил из кармана горсть мелочи, оставив ее рядом с блюдцем.

— Следующая остановка в Блуа, — сказал он, — через шестнадцать минут.

— А как же сумки?

— У тебя осталась сумочка, а у меня бумажник… — Барли вдруг растерянно взглянул на меня. — Письма…

— У меня в сумочке, — торопливо отозвалась я.

— Слава богу. Остальной багаж придется оставить, и бог с ним. — Барли за руку провел меня в самый конец вагона-ресторана, и мы, к моему изумлению, оказались в кухне.

Официант вбежал за нами и поспешно оттеснил нас в узкую нишу между холодильниками. Барли указал мне на маленькую дверцу в стене. Так мы и простояли шестнадцать минут, и я судорожно сжимала в руках свою сумочку. Мне почему-то не казалось странным, что мы стоим, прижавшись друг к другу в узком пространстве, словно двое беглецов. Вдруг вспомнился подарок отца, и рука сама потянулась к крестику на шее. Я хорошо помнила, что он висел открыто, на виду: неудивительно, что газета ни разу не опустилась.

Наконец поезд замедлил ход, заскрежетали, взвизгнули тормоза, и вагон остановился. Официант дернул рычаг, и дверца открылась. Парень заговорщицки улыбнулся Барли; ему все это, должно быть, представлялась романтической комедией: разгневанный отец гоняется по вагонам за молодыми влюбленными.

— Выходи, но не отходи от вагона, — тихо подсказал мне Барли, и мы протиснулись сквозь узкую дверцу, спрыгнув на низкий перрон. Рядом под серебристыми тополями было низкое станционное здание, и на нас пахнуло сладким теплом. — Видишь его?

Я посмотрела вдоль вагонов и среди толпы высаживающихся пассажиров с трудом различила темную широкоплечую фигуру — казалось бы, ничего особенного, но было в ней что-то неправильное, от чего у меня все сжалось в животе. Теперь незнакомец нахлобучил на голову широкополую шляпу, так что я так и не смогла рассмотреть его лица. В руках он держал портфель и белый сверток — кажется, скатанную в трубочку газету.

— Вон тот. — Я постаралась не тыкать пальцем в его сторону, но Барли мгновенно втащил меня обратно на ступеньки вагона.

— Не показывайся. Я посмотрю, куда он пойдет. Смотрит по сторонам… — Барли высунулся наружу, а я без колебаний спряталась к нему за спину. Сердце так и колотилось. Барли придерживал меня одной рукой. — Отлично… пошел в другую сторону. Нет, возвращается. Заглядывает в окна. Кажется, собирается войти в вагон. Господи, ну и наглец… смотрит на часы. Зашел. Нет, снова вышел и идет сюда. Приготовься — если что, прячемся внутрь и удираем по вагонам. Готова?

В этот момент поезд дернулся, и у Барли вырвалось ругательство.

— Господи, вскочил в вагон. Думаю, уверился, что мы не сошли.

Он без предупреждения выдернул меня на платформу. Еще один толчок, и поезд тронулся. Кое-кто из пассажиров опустил окна и выглядывал наружу, чтобы покурить или просто подышать воздухом. В нескольких вагонах от нас среди других лиц я заметила темную голову, повернутую в нашу сторону, — мне показалось, что лицо человека выражает холодную ярость. Но поезд уже набирал скорость, втягиваясь за поворот. Я взглянула на Барли, он на меня. Если не считать нескольких крестьян, сидевших на лавочках маленькой сельской станции, мы с ним были одни посреди Франции.

 

ГЛАВА 32

«Я ожидал, что кабинет Тургута окажется еще одной сказкой „Тысяча и одной ночи“ — раем восточного мудреца, однако ошибся. Мы очутились в комнате, поменьше гостиной, но с такими же высокими потолками, ярко освещенной светом из двух широких окон. Две стены полностью скрывались за книжными полками. По краям окон висели раздвинутые шторы из черного бархата, а ковер с изображением конной охоты придавал помещению восточный колорит, но на столе посреди комнаты грудами лежали английские справочники, а рядом отдельный шкафчик дивной работы был отведен под полное собрание сочинений Шекспира — высокие, толстые, массивные фолианты.

Однако не господство английской литературы первым поразило меня в кабинете нашего хозяина. Едва переступив порог, я ощутил некое мрачное присутствие, признаки мании, постепенно вытеснявшей светлый дух шекспировских пьес, над которыми работал Тургут. Она проявлялась в том, что смотрела с множества портретов одного и того же лица, надменно глядевшего мне в глаза с гравюры над письменным столом, из рамки на столе, с искусной вышивки на одной стене, с крышки папки, с карандашного этюда у окна. Одно и то же лицо, переданное разными средствами и в разных положениях, но всегда одно и то же худое усатое лицо средневекового властелина.

Тургут наблюдал за мной.

— А, вы узнали, — мрачно сказал он. — Я, как видите, собрал целую коллекцию.

Он остановился рядом со мной, глядя на оправленную в рамку гравюру над столом. Оттиск той же гравюры я уже видел дома, но сейчас она висела на высоте нашего роста, и чернильные глаза словно впивались в наши лица.

— Где вы раздобыли такие разнообразные портреты? — спросил я.

— Где только мог.

Жестом Тургут указал на лежавшую на столе папку.

— Часть скопировал со старинных книг, часть нашел в антикварных лавках или на аукционах. Просто диву даюсь, сколько его портретов гуляют по нашему городу — стоит начать искать. Мне казалось иногда, что если собрать их все, то в его глазах я смогу найти разгадку тайны своей книги, — он вздохнул, — но эти гравюры такие грубые, такие… черно-белые. Мне они не нравились, и наконец я попросил своего друга-художника свести их воедино.

Он подвел нас к нише между окнами, тоже занавешенной черным бархатом. Когда он поднес руку к шторе, меня вдруг охватила паника, когда же шторка раздвинулась под его руками, сердце у меня на миг замерло. Складки бархата открыли картину маслом — потрясающе живую. Это был поясной портрет в натуральную величину, изображавший молодого, коренастого, полного жизни человека. Тяжелые черные кудри падали ему на плечи, а кожа лица, красивого и невероятно злобного, будто светилась, как и неестественно яркие зеленые глаза. Человек раздувал ноздри длинного прямого носа и кривил в жестокой усмешке красные губы под длинными темными усами. Рисунок губ выдавал страстную чувственность, но они были плотно сжаты, словно человек сдерживал дрожь подбородка. Острые скулы, тяжелые черные брови под темно-зеленой бархатной шапочкой, украшенной белым и коричневым пером, — лицо, полное жизни, но лишенное жалости; оно выдавало бьющую через край силу и ум, но не могло скрыть неустойчивости характера. Нарисованные глаза смотрели так пронзительно, что я с облегчением вздохнул, отводя взгляд. Элен, стоявшая у меня за плечом, придвинулась чуть ближе: не из потребности в защите, а, скорее, желая успокоить меня. — Мой друг — прекрасный художник, — тихо заметил Тургут. — Вы понимаете, почему я держу его работу за шторой. Мне не нравится смотреть на него.

С тем же успехом, подумалось мне, он мог бы сказать, что ему не нравится, когда портрет смотрит на него.

— Примерно так Влад Дракула должен был выглядеть около 1456 года, в начале своего правления Валахией. Ему было тогда двадцать пять лет, по меркам своего времени он получил хорошее образование — и прекрасно ездил верхом. В последующие двадцать лет он погубил тысяч пятнадцать своих соотечественников, отчасти по политическим соображениям, но больше — ради удовольствия видеть их смерть.

Тургут задернул шторку, и я порадовался, что не вижу больше этих страшных горящих глаз.

— Я хотел показать вам несколько редкостей, — продолжал Тургут, указывая на деревянный секретер. — Вот здесь у меня — печать Ордена Дракона. Я нашел ее на рынке древностей у старой гавани. А это — серебряный кинжал времен начала оттоманского владычества над Стамбулом. Я полагаю, что его использовали для охоты на вампиров — на эту мысль наводит надпись на рукояти. Цепи и клинья, — он указал на соседнюю полку, — увы, орудия пытки, может быть даже из самой Валахии. А вот, коллеги, жемчужина коллекции.

Он поднял стоявшую на краю столика шкатулку и откинул инкрустированную крышку. Внутри, в складках потускневшего черного атласа, лежали несколько острых орудий, напоминавших инструменты хирурга, а рядом — миниатюрный серебряный револьвер и серебряный нож.

— Что это? — Элен нерешительно потянулась к шкатулке и тут же отдернула пальцы.

— Подлинный набор инструментов охотника за вампирами, — гордо объявил Тургут. — Вероятно, из Бухареста. Несколько лет назад мне привез его друг — антиквар. Таких наборов существовало довольно много — в восемнадцатом девятнадцатом веках их продавали в Восточной Европе путешественникам. Здесь полагалось быть еще чесноку — вот в этом отделении, но я свой повесил на стену.

Проследив его взгляд, я увидел гирлянды головок чеснока, висевшие по обе стороны двери, перед глазами сидящего за столом. У меня мелькнула мысль — как неделей раньше в разговоре с Росси, — что скрупулезность профессора Бора переходит в безумие.

Теперь, через много лет, я лучше понимаю свою первую реакцию: настороженность, которую вызвал у меня кабинет Тургута с его шкафчиком, полным орудий пытки, и обстановкой, достойной замка Дракулы. Дело в том, что интересы историка во многом выражают его самого — ту часть души, которую он предпочитает скрывать даже от самого себя, давая ей волю только в научном исследовании. Нельзя отрицать, что по мере того, как мы отдаемся предмету исследований, он все больше вторгается в наше сознание. Через несколько лет после того я был с визитом в одном американском университете — не в нашем, — и меня познакомили с одним из первых историков нацистской Германии. В своем просторном доме на окраине кампуса он собрал не только литературу по своей теме, но и коллекцию парадного фарфора Третьего Рейха. Собаки — две здоровенные немецкие овчарки — день и ночь патрулировали двор. За напитками в гостиной, где собирались сотрудники факультета, он горячо рассказывал мне, как ненавидит преступления гитлеризма и как стремится в мельчайших подробностях обнажить их перед цивилизованным миром. Я рано ушел с вечеринки, опасливо обошел сторожевых псов и долго не мог отделаться от отвращения.

— Вы, может быть, думаете, что это уж слишком, — извиняющимся тоном заметил Тургут, видимо, прочитав по лицу мои мысли; он снова кивнул на гирлянды чеснока. — Просто дело в том, что мне не нравится сидеть здесь в окружении! злых дел прошлого без всякой защиты, понимаете? А теперь взгляните, зачем я привел вас сюда.

Он усадил нас в кресла-качалки, обитые дамасской парчой. На резной спинке своего кресла я заметил инкрустацию — не костью ли? — и не стал на нее откидываться. Тургут снял с полки тяжелую папку и достал из нее рукописные копии документов, которые мы совсем недавно просматривали в архиве, наброски карт, такие же, как у Росси, только скопированные более тщательно, и, наконец, письмо. Взяв его в руки, я увидел адрес университета, напечатанный вверху листа, и подпись Росси. Я сразу узнал руку: хорошо знакомые мне колечки "В" и "R". И дата отправления: в то время Росси действительно преподавал в Штатах. Несколько строк письма подтверждали рассказ Тургута: он, Росси, ничего не знает об архиве султана Мехмеда Второго. Он сожалеет, что должен разочаровать профессора Бора и желает тому успехов в работе. В самом деле, загадочное письмо.

А Тургут уже протягивал мне маленький томик в старинном кожаном переплете. Я с трудом сдержался, чтобы не вцепиться в него, но совладал с собой и дождался, пока владелец, перелистав страницы, предъявит нам чистые форзацы и, наконец, гравюру на развороте — знакомый уже коронованный дракон с угрожающе распростертыми крыльями, сжимающий в когтях вымпел все с тем же единственным грозным словом. Я открыл собственный портфель, который захватил с собой, и достал свой экземпляр. Тургут положил оба тома рядом на стол, открыв каждый на середине. Мы сравнивали наши сокровища, и каждый видел, что гравюра одна и та же — его оттиск темнее и занимает страницу от края до края, мой чуть бледнее, но это один и тот же дракон. Одинаковым было даже смазанное пятнышко у кончика драконова хвоста, словно щербинка на клише размазывала краску. Элен угрюмо молчала.

— Поразительно! — выдохнул наконец Тургут. — Мне и не снилось, что наступит день, когда я увижу вторую такую книгу.

— И услышите о третьей, — напомнил я. — Вспомните, третью я видел собственными глазами. И у Росси тоже гравюра ничем не отличалась.

Тургут кивнул.

— И что бы это значило, друг мой? — Он уже разложил рядом с книгами свои копии карт и обводил пальцем силуэт дракона, сравнивая его с очертаниями реки и вершин. — Поразительно! Как я раньше не заметил? В самом деле повторяется. Дракон — карта! Но карта чего?

Его глаза блестели.

— Именно это пытался выяснить в вашем архиве Росси, — вздохнул я. — Если бы он успел сделать следующий шаг, тогда или позже…

— Может быть, он его сделал… — задумчиво проговорила Элен, и я недоуменно обернулся к ней.

В ту же секунду дверь между гирляндами чеснока распахнулась и оба мы подскочили от неожиданности. Но на пороге возникло не устрашающее видение, а маленькая улыбающаяся женщина в зеленом платье. Все мы встали, чтобы поздороваться с женой Тургута.

— Здравствуй, дорогая. — Тургут втянул ее в комнату. — Я рассказывал тебе о своих друзьях, профессорах из Соединенных Штатов.

Он любезно представил нас, и миссис Бора, ласково улыбаясь, пожала нам руки. Она была ровно в пол Тургута ростом — зеленые глаза под длинными густыми ресницами, тонкий нос с горбинкой и вихрь рыжеватых кудрей. По-английски она говорила медленно, тщательно выговаривая слова.

— Возможно, муж не дал вам есть, нет?

Мы вскричали, что он накормил нас до отвала, но она только покачала головой:

— Мистер Бора не умеет хорошо накормить гостей. Я… браню его!

Она погрозила мужу крошечным кулачком. Тот явно наслаждался.

— Я ужасно боюсь своей жены, — сообщил он нам.

— Настоящая свирепая амазонка!

Элен, на две головы возвышавшаяся над миссис Бора, улыбалась обоим. В самом деле, пара была неотразима.

— А теперь, — продолжала миссис Бора, — он мучает вас своей ужасной коллекцией. Извините.

Через минуту мы снова сидели на мягких диванах, и миссис Бора, сияя, разливала нам свежий кофе. Теперь я заметил, как она красива — красотой маленькой птички, — тихая женщина лет сорока. Ее запас английских слов был не слишком велик, но она использовала их с добродушным юмором, словно муж каждый день притаскивал домой англоязычных гостей. Одета она была с простым изяществом и выразительно жестикулировала при разговоре. Я представил ее в детском саду, где она работала, — как малыши толпятся вокруг нее и ребячьи макушки достают ей почти до подбородка. Я задумался, есть ли у них с Тургутом свои дети: в комнате не было детских фотографий, а спрашивать мне не хотелось.

— Муж показывал вам город? — расспрашивала Элен миссис Бора.

— Да, немного, — отвечала Элен. — Боюсь, мы сегодня отняли у него много времени.

— Нет-нет, это я отнимаю у вас время! — Тургут с явным удовольствием прихлебывал кофе. — Но у нас еще много дел. Дорогая, — обратился он к жене, — мы собираемся искать пропавшего профессора, и несколько дней я буду очень занят.

— Пропавшего профессора? — невозмутимо улыбнулась миссис Бора. — Очень хорошо. Но сперва надо обедать. Надеюсь, вы едите обед? — обернулась она к нам.

Я думать не мог о еде и старался не смотреть на Элен. Моя спутница, однако, ничуть не удивилась.

— Спасибо, миссис Бора. Вы очень добры, но нам пора возвращаться в отель. В пять часов у нас назначена встреча.

— Да? — Для меня это было новостью, но я послушно подыграл ей: — Верно. С одним американцем. Но я надеюсь еще встретиться с вами обоими.

Тургут кивнул.

— Я сейчас же отправлюсь в библиотеку и отыщу все, что может нам помочь. Надо проверить, не окажется ли гробница Дракулы в Стамбуле — не совпадают ли наши карты с каким-нибудь районом в городе или окрестностях. У меня есть несколько книг по старому Стамбулу, и у друзей богатые коллекции. К вечеру я все для вас выясню.

— Дракула, — покачала головой миссис Бора. — Шекспир мне нравится больше Дракулы. Более здоровый интерес.

И еще, — она лукаво взглянула на нас, — Шекспир платит по нашим счетам.

Они устроили нам шумные проводы, и Тургут назначил новую встречу в нашем пансионе в девять утра. Он собирался рассказать, что ему удалось раскопать в книгах, а потом надо было заглянуть в архив и узнать, какие там новости. Тем временем, предупредил он, нам следует вести себя осторожнее и не пропустить слежку или другие признаки опасности. Тургут собирался проводить нас до пансиона, но мы уверили, что доберемся сами — паром, по его словам, отходил через двадцать минут. Супруги Бора проводили нас до улицы и стояли рядом у дверей, крича нам вслед «до свиданья». Я пару раз оглянулся на них, проходя по улочке, под крышей листвы лип и тополей.

— Вот счастливая семья, — заметил я вслух и тут же пожалел о своих словах: Элен, по обыкновению, презрительно фыркнула.

— Вперед, янки, — сказала она. — У нас еще много дел.

В другой раз это прозвище заставило бы меня улыбнуться, но сейчас я невольно вздрогнул, взглянув на нее. Ее лицо возвратило меня к мысли, которую я всеми силами подавлял до последней минуты. Элен устремила на меня свой прямой взгляд, а я смотрел ей в глаза и не мог отогнать видения бледного жестокого лица на портрете — лица, сильные, но тонкие черты которого так похожи были на ее черты».

 

ГЛАВА 33

Когда перпиньянский экспресс скрылся за серебристыми кронами деревьев и крышами поселка, Барли встряхнулся:

— Ну вот, теперь он в поезде, а нас там нет.

— Да, — сказала я, — зато он точно знает, где мы есть.

— Это ненадолго. — Барли решительно прошагал к окошку билетной кассы, возле которого дремал какой-то старик, и скоро вернулся — обескураженный.

— Следующий поезд на Перпиньян только утром, — сообщил он, — и автобус в ближайший городок отходит завтра после полудня. А снять комнату можно только на какой-то ферме за полкилометра от деревни. Можно переночевать там и вернуться к утреннему поезду.

Я не знала, злиться или плакать.

— Барли! Мне нельзя ждать до завтра! Мы теряем время.

— Да, но что еще остается? — сердито возразил Барли. — Я все выспросил: нельзя ли нанять машину, грузовик, ослика, проголосовать на шоссе… Ничего не выходит. Что я еще могу сделать?

Мы молча прошли через деревню. День клонился к вечеру — сонный теплый день, и люди, которых мы видели на крылечках или в огородах, казались оцепеневшими, словно мы попали в сказочное сонное царство. Мы добрели до фермы, перед которой красовалась написанная от руки вывеска и столик с выставленными на продажу сырами, хлебом и винными бутылями. Нам навстречу вышла, вытирая руки о передник, женщина и взглянула на нас без удивления. Когда Барли представил меня как свою сестру, она ласково улыбнулась и не задавала больше вопросов — не спросила даже, почему мы без багажа. На вопрос Барли, найдется ли комната на двоих, она отозвалась: «Оui, oui» выговаривая слова на вдохе, словно самой себе. На утоптанном дворе фермы росли редкие цветы, скребли землю курицы, а под карнизами выстроился ряд пластиковых ведер. К дому дружелюбно жались обшарпанные каменные сараюшки. Обед, пояснила фермерша, будет подан в саду за домом, и наша комната тоже выходит в сад из самой старой части дома.

Мы вслед за хозяйкой прошли через кухню с низкими потолочными балками во флигель, где когда-то, должно быть, спала кухарка. Я с облегчением увидела в спальне две узкие кровати у противоположных стен, разделенные большим платяным шкафом. За стеной помещалась комнатушка с крашеным туалетным сиденьем и раковиной. Все здесь сияло чистотой, крахмальные занавесочки были украшены кружевом, и даже старинная вышивка на стене добела выгорела на солнце. Пока Барли расплачивался с хозяйкой, я прошла в ванную и ополоснула лицо холодной водой.

Потом Барли предложил прогуляться: женщина обещала подать обед только через час. Мне не хотелось выходить из-под защиты этих уютных стен, но аллею снаружи укрывали ветвями тенистые деревья, и мы с удовольствием прошли по ней к развалинам когда-то, должно быть, очень богатого дома. Барли перелез через забор, и я вскарабкалась следом. Неровный ряд камней обозначал линию фундамента, а единственная уцелевшая угловая башенка придавала руинам дух ветхого величия. Рядом стоял амбар с сеном — как видно, кто-то использовал старый дом под склад. Среди камней валялись мощные балки рухнувших перекрытий.

Барли устроился на развалинах и взглянул на меня.

— Вижу, что ваша милость в ярости, — задиристо начал он. — Конечно, ты не против, когда я тебя спасаю, но как я смел не позаботиться о твоих удобствах!

От такого нахальства я на миг лишилась дара речи.

— Да как ты смеешь? — наконец выговорила я и гордо зашагала прочь, спотыкаясь о камни.

Барли мгновенно вскочил и догнал меня.

— Ты что, хотела остаться в поезде? — спросил он чуть более мирно.

— Конечно, нет! — буркнула я через плечо. — Но ты не хуже меня знаешь, что отец уже наверняка добрался до Сен-Матье.

— Зато Дракула, или кто он там, еще не добрался.

— Он теперь обгоняет нас на целый день, — огрызнулась я, глядя вдаль через поля.

Над вершинами тополей виднелась деревенская церковь: все было мирно, словно на старой картине — не хватало только коров или козочек.

— Прежде всего, — начал Барли невыносимо наставительным тоном, — мы не знаем, кто там был в поезде. Может, и не сам старый негодяй, а кто-то из его слуг. Судя по тому, что пишет твой отец, у него немало подручных, верно?

— Тогда еще хуже, — сказала я. — Если там был кто-то из подручных, значит, сам он может быть уже в Сен-Матье.

— Или… — начал Барли и осекся.

Я знала, что он хотел сказать: «Или здесь, рядом с нами».

— Мы ясно показали ему, куда направляемся, — сказала я, чтобы избавить его от труда договаривать.

— А теперь кто говорит гадости?

Подойдя, Барли довольно неловко обхватил меня за плечи, и только тогда до меня дошло, что он говорит так, будто до конца поверил рассказу отца. Слезы, скопившиеся под веками, наконец прорвались и покатились по щекам.

— Ну-ну, — сказал Барли.

Я уткнулась лицом в его плечо, теплое от солнца и пота. Потом отстранилась, и мы молча пошли обедать.

«До самого пансиона Элен ничего больше не пожелала сказать, и я занимал себя тем, что разглядывал лица прохожих, ища признаков враждебного внимания и временами оглядываясь через плечо в поисках слежки. Пока мы добрались до своих комнат, я успел изнемочь от чувства беспомощности. Где теперь искать Росси? Чем нам поможет список книг, если многие из них даже не существуют?

— Идем ко мне в комнату, — бесцеремонно распорядилась Элен. — Надо поговорить.

В другое время меня позабавило бы ее невнимание к правилам этикета, но лицо ее было так сурово, что я молча гадал только, что у нее на уме. Ее взгляд не допускал и мысли о флирте. Постель в ее комнате оказалась гладко застелена, а немногочисленные предметы ее туалета надежно скрыты от постороннего взгляда. Элен уселась на подоконник и указала мне на кресло.

— Слушай, — начала она, стягивая перчатки и снимая шляпку, — мне кое-что пришло в голову. Похоже, мы уперлись в тупик.

Я угрюмо кивнул.

— Последние полчаса я только об этом и думаю. Но может быть, Тургут что-нибудь сумеет разузнать.

Она покачала головой:

— Мы ищем черного кота в черной комнате.

— Черную кошку в темной комнате, — уныло поправил я.

— В темной, — согласилась Элен, — и мне пришло в голову, что мы упускаем важный источник информации.

Я уставился на нее:

— Какой же это?

— Мою мать, — ровным тоном проговорила Элен. — Ты не зря расспрашивал меня о ней еще в Штатах. Я весь день о ней думала. Она познакомилась с профессором Росси намного раньше вас, а ведь я никогда не расспрашивала ее о нем с тех пор, как она призналась, кто мой отец. Не знаю почему, если не считать, что ей больно было говорить о нем. И еще… — Она вздохнула. — Мать у меня — простая женщина. Я не думала, что она сумеет многое добавить к тому, что я узнала из работ Росси. Даже когда она в прошлом году заговорила о том, что Росси верил в существование Дракулы, я не слишком удивилась, зная, как она суеверна. Но теперь я задумалась, не знает ли она чего-нибудь, полезного для нас.

При первых же ее словах я воспрянул к новой надежде.

— Но как же с ней поговорить? Ты сказала, у нее нет телефона?

— Нет.

— Тогда… как же?

Элен перехватила перчатки в одну руку и хлопнула ими о колено.

— Надо повидаться с ней. Она живет в деревушке неподалеку от Бухареста.

— Вот как? — Настал мой черед поупражняться в язвительности. — Что ж, проще простого. Прокатимся на поезде с твоим венгерским паспортом и моим — кстати сказать, американским, и заскочим поболтать с вашей матушкой о Дракуле.

Неожиданно для меня Элен улыбнулась.

— Не заводись, Пол. У нас есть поговорка: «Нет ничего невозможного».

Я невольно рассмеялся:

— Ладно-ладно. И у тебя уже есть план? Я заметил, что ты всегда знаешь, что делать.

— Совершенно верно. — Она разгладила на колене перчатки. — Точнее, я надеюсь, что моя тетя знает, что делать.

— Тетя?

Элен смотрела в окно, на облупившуюся штукатурку старых домов. Вечерело, и средиземноморское солнце, которое я успел полюбить, окрасило весь город золотом.

— Тетя с 1948 года работает в министерстве внутренних дел и считается важной персоной. Это она дала мне возможность получить образование. В моей стране без тетушки или дядюшки ничего не добьешься. Она мамина старшая сестра и помогла матери сбежать из Румынии в Венгрию. Сама она перебралась туда задолго до моего рождения. Мы с тетей очень близки, и она выполнит мою просьбу. И у нее есть телефон, так что я собираюсь ей позвонить.

— Думаешь, она сможет пригласить твою мать к телефону, так что ты сможешь с ней поговорить?

Элен застонала:

— Господи, да разве можно говорить по телефону о том, о чем не обязательно знать властям?

— Извини, — коротко сказал я.

— Нет уж. Ехать придется самим. Но тетя все устроит. Тогда с матерью можно будет поговорить лицом к лицу. Кроме того… — ее голос немного смягчился, — они будут рады повидаться со мной. Мы совсем рядом, а ведь они меня два года не видели.

— Ну, — сказал я, — для Росси я готов почти на что угодно, хотя мне в голову не приходило соваться в коммунистическую Венгрию.

— Неужели, — хмыкнула Элен, — а как насчет «соваться», как вы изволили выразиться, в коммунистическую Румынию?

На этот раз я ответил не сразу.

— Понимаю, — помолчав, заговорил я. — Об этом я тоже думал. Если могилы Дракулы не окажется в Стамбуле, где ей еще быть?

На минуту каждый из нас погрузился в свои мысли, и мы были невозможно далеки друг от друга. Потом Элен шевельнулась.

— Спрошу у хозяйки, нельзя ли от нее позвонить, — сказала она. — Тетя должна уже вернуться с работы, а я не хочу откладывать разговор.

— Можно пойти с тобой? — спросил я. — Как-никак, меня это тоже касается.

— Конечно.

Элен надела перчатки, и мы прошли в гостиную хозяйки пансиона. Десять минут ушло на то, чтобы объяснить, чего мы хотим, но несколько турецких лир вместе с обещанием полностью оплатить звонок сильно помогли делу. Элен села на стул перед аппаратом и сосредоточенно набрала длинный многозначный номер. Наконец ее лицо прояснилось:

— Соединили.

Она улыбнулась мне прекрасной открытой улыбкой.

— Тетушка будет очень недовольна, — заметила она и тут же снова насторожилась: — Ева? Это Елена!

Вслушиваясь в ее речь, я догадался, что разговор ведется по-венгерски: румынский все-таки относился к группе романских языков, и я мог бы распознать хоть несколько слов. Но звуки, которые произносила Элен, звучали как копыта несущихся вскачь лошадей: угро-финский галоп, в котором мое ухо не сумело выделить ни единого внятного звука. Я задумался, говорят ли у них в семье на румынском, или они давно ассимилировались и забыли прошлую жизнь вместе с ее языком. Голос Элен взлетал и падал, она то улыбалась, то хмурила брови. Как видно, тетушке Еве на том конце провода было что сказать: иногда Элен подолгу слушала молча, вставляя только отрывистые односложные восклицания.

Она как будто забыла о моем присутствии, но вдруг подняла на меня глаза и, победоносно улыбнувшись, кивнула. Потом улыбнулась в микрофон и повесила трубку. Тут же в комнате возникла консьержка, которую, вероятно, тревожил огромный счет за переговоры, и я поспешил отсчитать ей обещанную плату, добавив немного сверх того и положив деньги в ее протянутую ладонь. Элен уже вышла из комнаты, сделав мне знак идти за ней: такая таинственность казалась мне излишней, но, в конце концов, откуда мне было знать.

— Скорее, Элен, — взмолился я, снова опускаясь в ее кресло. — Неведение меня убивает.

— Хорошие новости, — невозмутимо откликнулась она. — Тетя постарается помочь.

— Что же ты ей такое сказала? Она усмехнулась:

— Только то, что можно было сказать по телефону. Пришлось держаться официального тона. Но я сказала, что нахожусь в Стамбуле с одним коллегой и что для завершения научной работы нам необходимы пять дней в Будапеште. Я объяснила, что ты американский профессор и что мы работаем над совместной статьей.

— На какую тему? — насторожился я.

— Рабочие движения в Европе во время турецкой оккупации.

— Недурно. Но я совершенно не знаком с предметом.

— Ничего. — Элен смахнула ниточку с подола своей строгой черной юбки. — Кое-что я тебе расскажу.

— Как ты похожа на своего отца!

Случайное проявление ее научного кругозора так напомнило мне Росси, что слова слетели с языка помимо воли. Я испуганно заглянул ей в лицо: не оскорбило ли ее такое сравнение? Мне пришло в голову, что я сам не заметил, когда перестал сомневаться в их родстве.

К моему удивлению, Элен ответила мне грустным взглядом, хотя и не удержалась от язвительного замечания:

— Хорошее доказательство превосходства наследственности над влиянием среды. Так или иначе, Ева, конечно, рассердилась, особенно когда я сказала, что ты американец. Я заранее знала, что так будет: она всегда считала меня безрассудной и склонной к авантюрам. Наверно, так оно и есть. И в любом случае ей пришлось бы изобразить недовольство для тех, кто прослушивает разговоры.

— Зачем?

— Чтобы не потерять работу и положение. Но она обещала что-нибудь придумать и велела позвонить завтра вечером. Вот так. Тетя очень умная, она наверняка найдет средство. Надо узнать, как добраться от Стамбула в Будапешт. Может быть, лучше самолетом?

В глубине души я вздыхал, думая о предстоящих расходах и гадая, долго ли еще смогу платить по счетам, но вслух сказал только:

— Будет просто чудом, если ей удастся благополучно протащить меня в Будапешт — и обратно.

Элен рассмеялась:

— А она и есть волшебница. Иначе бы я сейчас работала заведующей клубом в какой-нибудь деревне.

Мы снова спустились вниз и, не сговариваясь, вышли на улицу.

— Теперь нам нечем заняться, — рассудил я, — только ждать, что принесет завтрашний день — вернее, Тургут и твоя тетя. Самое трудное дело — ждать. Как бы провести время?

Элен в задумчивости остановилась посреди улицы. Она снова была в перчатках и шляпке, но золотые лучи вечернего солнца отыскали несколько выбившихся черных прядей и коварно выкрасили их в рыжий цвет.

— Хочу как следует посмотреть город, — объявила она наконец. — Кто знает, вернусь ли я сюда еще? Вернемся к Айя-Софии? И можно побродить до ужина по старому городу.

— С удовольствием.

Больше мы не разговаривали, пока огромное здание собора не выросло над нами, заслонив небо своими куполами и минаретами. Молчание между нами все углублялось, и я раздумывал, чувствует ли Элен то же, что и я. Величие древнего храма заставляло остро ощутить свою малость. И еще я размышлял над словами Тургута — о том, что Дракула заразил проклятием вампиризма великий Стамбул.

— Элен, — заговорил я, с трудом заставив себя нарушить связывающее нас молчание, — как ты думаешь, могли его похоронить здесь — в Стамбуле? Если так, понятно, почему он тревожил султана Мехмеда и после смерти…

— А?.. Да-да… — Она кивнула, одобряя мое нежелание называть его имя посреди толпы. — Мысль интересная, но как мог Мехмед об этом не знать? Да и Тургуту наверняка удалось бы обнаружить хоть какие-то свидетельства. За столько веков что-нибудь да прорвалось бы наружу.

— Но еще трудней допустить, что Мехмед позволил бы похоронить своего врага в Стамбуле…

Она задумалась. Мы уже подходили к огромным воротам Айя-Софии.

— Элен? — тихо проговорил я.

— Да? — Мы остановились посреди потока туристов и паломников, спешащих пройти внутрь.

— Если могила окажется здесь, то и Росси тоже здесь. Она обернулась, взглянула мне в лицо. Глаза ее сияли, но между тонкими бровями пролегла усталая морщинка.

— Ну конечно, Пол.

— В путеводителе сказано, что под Стамбулом скрываются развалины подземных строений — катакомбы, подземные резервуары для воды… как в Риме. До отъезда у нас еще остается целый день, если не больше, — надо поговорить с Тургутом.

— Неплохая мысль, — мягко согласилась Элен. — Под дворцом византийских императоров наверняка есть подземные ходы. — Она слабо улыбнулась, но рука ее сама поползла вверх и осторожно, как свежей раны, коснулась шарфика на горле. — В любом случае в этом дворце должно водиться множество злых духов — призраков императоров, приказавших ослепить собственного брата, и тому подобное. Вполне подходящее общество.

Мы так увлеклись беседой и планами нашей невероятной охоты, что я не сразу заметил человека, пристально разглядывавшего меня. Ведь это был не грозный темный дух, возвышающийся над толпой, а всего лишь обыкновенный щуплый человечек, притулившийся к стене собора шагах в двадцати от нас.

А потом меня словно что-то толкнуло, и я мгновенно узнал маленького архивиста с клочковатой седой бородкой, в белой вязаной шапочке и поношенной одежде, заходившего этим утром в архив. Он сделал ошибку, дав мне почувствовать свой пристальный взгляд и заглянуть ему в лицо. Хотя шпион тут же исчез, как призрак растворился в толпе туристов, и когда я, увлекая за собой Элен, бросился вперед, то уже нигде не увидел знакомой фигуры. Но он опоздал: заглянув ему в лицо, я безошибочно распознал под клочковатой бородкой и восточной шапочкой лицо, знакомое еще по университету. В последний раз я заглянул в это лицо перед тем, как его укрыли простыней: лицо мертвого библиотекаря».

 

ГЛАВА 34

Я видела несколько фотографий отца, относившихся ко времени, когда он еще не покинул аспирантуру в поисках пропавшего учителя. Одну из них я вставила в рамочку, и она много лет провисела над столом, за которым я делала уроки: черно-белая карточка тех времен, когда цветные фотографии еще были редкостью. Таким я никогда не видела отца в жизни. Он прямо смотрел в объектив, чуть задрав подбородок, словно собирался кивнуть фотографу. Я понятия не имела, кто снимал: не подумала спросить отца, помнил ли он сам. Это не могла быть Элен, скорее, кто-то из приятелей, таких же студентов. В 1952 году — дата была проставлена на обороте рукой отца — он закончил первый курс аспирантуры и уже начал интересоваться голландскими купцами.

На той фотографии отец снят на фоне университетского здания — судя по элементам псевдоготики на заднем плане. Одну ногу он непринужденно поставил на сиденье скамьи, обхватив руками колено. На нем белая или очень светлая рубашка с галстуком в косую полоску, темные, немного помятые брюки и блестящие ботинки. Он и тогда был того же сложения, как много лет спустя, — среднего роста, не слишком широкие плечи и прямая, но не выдающаяся осанка. Глубоко посаженные глаза на фотографии кажутся серыми, но в жизни они были голубыми, почти синими. Запавшие глаза и кустистые брови, острые скулы, широкий нос и широкий рот с полными губами: он порядком напоминал обезьяну — очень смышленую обезьяну. На цветной фотографии его гладко зачесанные волосы должны были отливать на солнце бронзой: я знала об этом только потому, что он мне однажды рассказал. На моей памяти, с самых ранних лет жизни, волосы у него были белыми.

«В ту ночь в Стамбуле я в полной мере узнал, что такое бессонница. Стоило начать засыпать, и передо мной вставало лицо — ожившее лицо мертвого человека. Кроме того, мне то и дело хотелось проверить, на месте ли лежащие в портфеле бумаги — все мерещилось, что призрачный библиотекарь сумел до них добраться. Он знал, что у нас с Элен есть копия карты. Почему он появился в Стамбуле: следил за нами или каким-то образом проведал, что здесь находятся оригиналы?

И если проведал, то где источник его знаний? Он успел по крайней мере однажды просмотреть документы, собранные Мехмедом Вторым. Но нашел ли среди них карты, успел ли сделать копии? На все эти загадки не было ответов, но я боялся сомкнуть глаза, думая, как он алчет заполучить наши карты, и вспоминая страшную сцену на седьмом этаже университетской библиотеки. Больше всего меня пугала мысль, что он успел попробовать крови Элен и, может быть, захочет еще.

И если бы всего этого было мало, чтобы часами, тянувшимися все более медленно, отгонять от меня сон, его отогнало бы лицо на моей подушке — совсем близкое и все-таки недостижимое. Я твердо решил, что Элен должна спать на моей кровати, а сам устроился в глубоком старинном кресле рядом. Стоило моим ресницам чуть опуститься, как вид этого сурового сильного лица обдавал меня, как холодной водой, волной беспокойства. Элен хотела остаться у себя — что подумает консьержка, если увидит нас в одной комнате! — и только после долгих уговоров ворчливо согласилась спать под моим бдительным взором. Я смотрел слишком много фильмов и читал слишком много романов — в том числе и пресловутый роман Стокера, — чтобы сомневаться, что девица, оставшаяся на несколько часов одна в темной комнате, неизбежно станет жертвой ненасытного вампира. Элен так устала, что сразу уснула, но в ее лице с голубоватыми тенями в углах глаз я уловил тень страха. Это мимолетное выражение испугало меня больше, чем в другой женщине — испуганные рыдания. Кроме того, признаюсь, я не мог насмотреться на мягкие очертания ее фигуры под одеялом — фигуры, становившейся в часы ее бодрствования такой жесткой, прямой и неприступной. Она спала на боку, подложив ладонь под подушку, и ее локоны казались еще темнее на белизне простыней.

Я не мог заставить себя читать или писать. Меньше всего мне хотелось открывать портфель, который я с вечера запихнул под кровать, где спала теперь Элен. Но проходили часы, а я не слышал ни подозрительных шорохов в коридоре, ни дыхания зверя, принюхивающегося у замочной скважины, ни хлопанья крыльев за окном. Ни клочка тумана не просочилось в щель под дверью, а темнота наконец сменилась серой предрассветной мглой, и Элен шевельнулась во сне, почувствовав приближение дня. Потом в щели жалюзи пробился пучок солнечных лучей, и она потянулась. Я взял свой пиджак, тихонько вытянул из-под кровати портфель и деликатно вышел, чтобы подождать ее на площадке. Еще не было шести утра, но откуда-то доносился аромат крепкого кофе, и, к своему удивлению, я увидел Тургута, сидевшего в коридоре с черной папкой для бумаг на коленях. Он выглядел поразительно свежим и выспавшимся и тут же вскочил, чтобы пожать мне руку:

— Доброго утра, друг мой. Хвала Всевышнему, я нашел вас без промедления.

— И я благодарю его за то, что вы здесь, — отозвался я, опускаясь в соседнее кресло, — но что заставило вас подняться в такую рань?

— А, я не мог спать, не поделившись с вами новостью.

— У меня тоже есть новости, — мрачно заметил я. — Вы первый, доктор Бора.

— Тургут, — рассеянно поправил он и стал возиться с тесемками папки. — Вот, взгляните. Я ведь обещал вчера просмотреть свои бумаги. Копии архивных материалов вы уже видели, но я собрал и много других отчетов о событиях в Стамбуле — при жизни Влада и после его смерти.

Он вздохнул.

— В некоторых из них упоминаются таинственные происшествия, необъяснимые смерти, слухи о вампирах. Я выбирал сведения и из книг — все о деятельности Ордена Дракона в Валахии. Но ничего нового для нас я там прошлой ночью не нашел. Тогда я позвонил своему другу, Селиму Аксою. Он не сотрудник университета, а букинист, но человек весьма ученый. Никто в Стамбуле не разбирается в книгах лучше него — особенно в тех, что посвящены истории и легендам города. К тому же он очень великодушный человек и вчера уделил мне почти весь вечер. Мы с ним вместе рылись в его библиотеке. Я попросил найти любые упоминания о каком-либо жителе Валахии, похороненном в Стамбуле в пятнадцатом веке, а также о любой могиле или захоронении, как-то связанном с Валахией, Трансильванией или Орденом Дракона. Еще я показал ему свою книгу и копии карт — он их уже видел — и рассказал о вашем предположении, что гравюра в зашифрованном виде обозначает место захоронения Цепеша. Мы вместе переворошили груду книг по истории Стамбула, рассматривали старые гравюры и его альбомы с копиями находок, которые он сделал в музеях и библиотеках. Он необыкновенно трудолюбив, наш Селим Аксой. У него нет ни семьи, ни жены, ни других увлечений. Его поглотила история Стамбула. Мы трудились до глубокой ночи, потому что его библиотека так велика, что он сам не донырнул еще до дна и не представлял, что мы можем найти. В конце концов мы отыскали странную вещь — письмо, перепечатанное в сборнике переписки между министрами султана с наместниками окраин империи в пятнадцатом-шестнадцатом веке. Селим сказал, что перекупил книгу у книготорговца из Анкары. Издана она в девятнадцатом веке одним стамбульским историком, собиравшим все документы этого времени. Селим говорит, что ему больше нигде не встречались экземпляры этого издания.

Я терпеливо слушал, понимая, как важно это предисловие, и отмечая про себя дотошность Тургута. Он оказался чертовски хорошим историком для литературоведа.

— Да, Селим не видел других экземпляров, но он считает, что представленные в сборнике документы не… как вы говорите? — не фальшивки, потому что одно из тех писем он видел в оригинале, в уже знакомом вам архиве. Он тоже восхищен этим архивом, и я часто встречаю его там. — Тургут улыбнулся. — Итак, в той книге наши утомленные и слипающиеся глаза увидели перед самым рассветом письмо, которое может помочь вам в ваших поисках. Составитель сборника относит его к пятнадцатому веку. Я сделал для вас перевод.

Тургут достал из папки блокнотный листок.

— Предыдущие письма, на которые ссылается автор, увы, не представлены. Бог знает, возможно, они утеряны навсегда, раз мой друг Селим еще не раскопал их.

Он прокашлялся и начал читать вслух:

— "Почтеннейшему усмирителю народных возмущений". Он прервался, чтобы пояснить:

— Это нечто вроде шефа современной полиции, как вы знаете.

Я не знал, но покорно кивнул, и он продолжил чтение:

— "Почтеннейший повелитель, я ныне продолжаю следствие по вашему приказанию. Некоторые из монахов вполне удовлетворились выделенной вами суммой, и при их содействии я сам осмотрел могилу. Их донесения оказались истиной. Они ничего более не могли объяснить, и все их слова были лишь выражением владевшего ими ужаса. Осмелюсь дать совет продолжать расследование в Стамбуле. В Снагове я оставил двоих стражей, которые донесут мне о любых подозрительных происшествиях. Остаюсь ваш во имя Аллаха… "

— А подпись? — с любопытством спросил я.

— Подписи нет. Селим предположил, что в оригинале она была оторвана, случайно или чтобы защитить личность автора письма.

— Или он сам не подписался, секретности ради, — предположил я. — Других писем, относящихся к нашему делу, в книге не было?

— Никаких. Ни предыдущих, ни последующих. Только этот отрывок. Мы тщательно искали и в других книгах и бумагах, но ничего не нашли. Селим говорит, что ни разу не встречал слова «Снагов» в документах по истории Стамбула. Он, правда, просматривал тот сборник всего один раз несколько лет назад — и вспомнил о нем только потому, что я рассказал ему, где, по общепринятому мнению, располагается могила Дракулы. Так что он мог и не запомнить, если встречал название где-то еще.

— Господи, — проговорил я.

Зыбкая надежда на память мистера Аксоя и пугающая связь между шумным Стамбулом и далекой неизвестной Румынией…

— Да. — Тургут улыбался так беззаботно, словно мы обсуждали меню предстоящего завтрака. — «Усмиритель народных возмущений» был сильно обеспокоен чем-то, происходящим в Стамбуле; настолько обеспокоен, что послал людей на могилу Дракулы в Снагов.

— Но что, черт побери, они там нашли? — Я с размаху опустил кулак на ручку кресла. — Что сказали им монахи? Что привело их в такой ужас?

— Точь-в-точь те же вопросы задавал и я, — заверил меня Тургут. — Если Влад Дракула мирно покоился в могиле, к чему тревожиться о нем в сотнях миль оттуда, в Стамбуле? И если Влад похоронен в Снагове, почему местность на карте не соответствует тем местам?

Я с уважением подумал, что Тургут ничего не упустит из виду.

— И все-таки, неужели вы считаете возможным, чтобы тело Дракулы оказалось в Стамбуле? Конечно, это объяснило бы опасения султана и появление в городе вампиров…

Тургут хлопнул в ладоши и уставил вверх длинный палец.

— Важный вопрос! Чтобы разрешить его, нам понадобится помощь, а поможет нам мой друг Селим.

С минуту мы молча сидели в полутемном коридоре пансиона, вдыхая запах свежего кофе, — недавние друзья, объединенные давней тайной. Потом Тургут оживился:

— Несомненно, надо продолжать розыски. Селим обещал как можно скорее проводить нас в архив. Ему знакомы там все источники пятнадцатого века, а я ведь интересовался только тем, что казалось мне связанным с Дракулой. Мы теперь будем искать вместе. Я уверен, что мистер Эрозан пустит нас в зал еще до открытия — стоит мне только обратиться к нему. Он живет совсем рядом с архивом, и мы сможем поработать там, пока Селиму не придется уйти на службу. Но где же мисс Росси? Она еще не выходила из своей комнаты?

В мыслях у меня воцарилось такое смятение, что я не знал, с чего начать свой собственный рассказ. Заговорив о библиотекаре, Тургут невольно напомнил мне вчерашнюю встречу, о которой я, обрадованный новой находкой, едва не позабыл. Теперь мне предстояло снова испытывать доверчивость Тургута повестью о восставшем мертвеце. Может быть, человек, верующий в древних вампиров, способен легче поверить в рассказ о современных? В то же время его последний вопрос напомнил мне, что я непростительно надолго оставил девушку одну. Мне хотелось дать ей спокойно проснуться и встать, и я ожидал, что она почти сразу вслед за мной спустится вниз. Почему ее до сих пор нет? А Тургут продолжал говорить:

— Так вот, Селим — он, знаете ли, никогда не спит — пошел выпить кофе, пока я подготовлю вас к его появлению… ах, вот и он!

Над входной дверью звякнул колокольчик, и в прихожую, прикрыв за собой дверь, вошел стройный мужчина. Думается, я ожидал увидеть величественную фигуру старца в строгом костюме, — но моим глазам представился совсем молодой человек в просторных и довольно поношенных брюках и белой рубахе. Он устремился ко мне, забыв даже улыбнуться, и, только встряхивая его худую ладонь, я узнал эти зеленые глаза и длинный острый нос. Я уже видел его совсем недавно и почти сразу вспомнил где, — вспомнил эту тонкую руку, протягивающую мне томик Шекспира. Продавец книг с базара!

— Да ведь мы уже знакомы! — воскликнул я, и мое восклицание слилось с его голосом, произносившим, должно быть, те же слова на диковинной смеси турецкого с английским.

Тургут озадаченно разглядывал нас, и я поспешил объясниться. Выслушав мой рассказ, он только покачал головой:

— Совпадения!

— Вы готовы? — спросил мистер Аксой, отмахнувшись от Тургута, предложившего ему занять соседнее кресло.

— Не совсем, — отозвался я. — С вашего позволения, пойду взгляну, как дела у мисс Росси и готова ли она выйти.

Тургут кивнул чуть преувеличенно невинно, но мне некогда было соображать, не говорил ли я ему, что Элен — моя сестра. Я столкнулся с ней на лестнице — буквально столкнулся, потому что мчался наверх, перескакивая через три ступеньки.

— Ой! — вскрикнула она, хватаясь за перила, чтобы не упасть. — Что ж это ты делаешь, прости господи?

Она сердито растирала ушибленный локоть, а я невольно старался сохранить подольше ощущение в ладонях, коснувшихся ее жесткого плеча под строгим костюмом.

— Тебя ищу, — отозвался я. — Извини… больно? Я просто немножко забеспокоился, что ты так долго не выходишь.

— Со мной все в порядке, — уже более мирно заверила девушка. — Появилась новая мысль. Ты не звонил профессору Бора?

— Он уже здесь, — отрапортовал я, — и привел с собой друга.

Элен тоже узнала молодого букиниста, и они занялись, преодолевая смущение и языковые трудности, разговором, пока Тургут набирал номер и кричал в телефонную трубку.

— Прошла гроза, — пояснил он, оборачиваясь к нам. — В старой части города после грозы всегда помехи. Мой друг будет ждать нас возле архива. Голос у него больной, должно быть, простудился, но сказал, что обязательно придет. Хотите кофе, мадам? Я куплю вам по дороге сладких булочек.

Он, к моему неудовольствию, поцеловал Элен руку, и мы все вместе поспешно вышли в город.

Я рассчитывал поговорить с Тургутом по дороге, немного отстав, чтобы не слышал новый знакомый, тем более что, по словам Тургута, молодой человек не разделял его увлечения вампирами. Мне хотелось поскорей рассказать ему о появлении зловещего библиотекаря, но Тургут сразу увлеченно заговорил с Элен, и мне оставалось только уныло брести рядом, наблюдая, как его болтовня вызывает на лице девушки редкую для нее улыбку, и мучаясь невысказанной тайной. Мистер Аксой шел рядом, время от времени поглядывая на меня, но по большей части он казался погруженным в свои мысли, и я не счел возможным прерывать его замечаниями о красоте утреннего города.

Дверь библиотеки оказалась отворена. Тургут с улыбкой заметил, что не сомневался: его друг опередит нас. Мы тихо вошли внутрь. Тургут галантно пропустил даму вперед. В тесной прихожей, украшенной мозаикой, где лежала наготове для ранних посетителей раскрытая книга записей, было пусто. Тургут распахнул перед Элен следующую дверь, и она успела сделать несколько шагов в глубь пустынного полутемного читального зала, — и тут я услышал, как девушка резко вздохнула и остановилась так внезапно, что наш друг едва не уперся ей в спину. Я еще не видел, в чем дело, но волоски у меня на загривке встали дыбом, и что-то толкнуло меня, грубо отстранив профессора, броситься к Элен.

Библиотекарь ожидал нас, стоя неподвижно посреди зала и словно бы нетерпеливо обратив к нам лицо. Только лицо его было не тем, что мы ожидали увидеть, и он не держал наготове коробку с пыльными свитками. Оно его было бледно, словно лик мертвеца — именно мертвеца. Нас встретил не стамбульский библиотекарь, а наш университетский, и мне показалось, что он причмокнул кроваво-красными губами, обратив к нам голодный взгляд горящих глаз. Когда его взгляд остановился на мне, я ощутил резкую боль в руке, жестоко вывернутой им несколько дней назад в университетской библиотеке. Алчный взгляд. Не знаю, способен ли я был задуматься, чего он алчет: знаний или другой пищи — у меня не было времени. Я не успел даже шагнуть вперед, чтобы защитить Элен от его жадного взгляда. Она выхватила из кармана жакета пистолет и выстрелила».

 

ГЛАВА 35

«Позже я имел возможность наблюдать Элен в разных ситуациях, включая и те, что мы зовем обыденной жизнью, и она никогда не уставала поражать меня. Часто я дивился быстроте, с какой ее ум устанавливал связи между фактами, — связи, которые обычно приводили ее к прозрениям, недоступным мне своей глубиной. Удивлялся я и широте ее кругозора. Элен была полна сюрпризов, и со временем я пристрастился к ним, наслаждаясь ее способностью заставать меня врасплох. Но никогда, ни до ни после, не поражала она меня так, как в тот миг в стамбульском архиве, когда выстрелила в библиотекаря.

Но тогда у меня не было времени удивляться, потому что библиотекарь, подавшись вбок, мгновенно швырнул в нас книгой, которая едва не попала мне в голову. Я услышал, как тяжелый том ударился о стол слева от меня и обрушился на пол. Элен снова выстрелила, шагнув вперед и наводя пистолет на цель с такой твердостью, что у меня перехватило дыхание. И только тогда до меня дошла неправдоподобность происходящего. Я прежде видел, как в людей попадает пуля, только в кино, зато на экране, увы, с одиннадцати лет смотрел, как умирают от выстрелов тысячи индейцев, а позже разнообразные негодяи, грабители и убийцы, вплоть до полчищ нацистов в голливудских агитках военного времени. Неправдоподобность состояла в том, что от настоящего выстрела на груди у библиотекаря появилось, как полагается, темное пятно, однако он и не подумал судорожно зажимать ладонью рану. Второй выстрел задел его вскользь по плечу: он уже убегал, метнулся за ближайший стеллаж.

— Дверь! — выкрикнул сзади Тургут. — Там дверь!

Все мы бросились в погоню, опрокидывая стулья и виляя между столами. Селим Аксой, быстрый и легкий, как антилопа, первым добрался до стеллажей и скрылся за ними. Мы услышали шорох, удар, а потом хлопнула дверь, а мистер Аксой выкарабкался из-под обрушившейся на него лавины хрупких старинных свитков, растирая большую красную шишку на лбу. Тургут, а следом за ним и я бросились к двери, но замок уже защелкнулся, а когда мы справились с ним, за дверью обнаружился пустой переулок, перегороженный штабелем пустых ящиков. Мы рысцой обежали ближайшие улицы, и Тургут ухватил за шиворот нескольких случайных прохожих, но никто не видал беглеца.

Ничего не оставалось, как понуро вернуться через заднюю дверь в библиотеку. Элен прикладывала свой носовой платок ко лбу Селима Аксоя. Пистолета не было видно, а рукописи снова аккуратной пачкой лежали на полке. Она подняла взгляд нам навстречу.

— Он на минуту потерял сознание, — тихо пояснила она, — но теперь все в порядке.

Тургут опустился на колени рядом с лежащим другом.

— Дорогой мой Селим, ну и шишка! Селим слабо улыбнулся:

— Я в хороших руках.

— Вижу, — согласился Тургут. — Мадам, я поздравляю вас. Это была доблестная попытка. Но нельзя убить мертвеца.

— Откуда вы знаете? — задохнулся я.

— Да вот знаю, — мрачно ответил он. — Я уже видел такие лица. Никто, кроме не-умерших, не смотрит так. Я и раньше видел такой взгляд.

— Пуля была серебряная, — сказала Элен, плотнее прижала компресс ко лбу Селима и уложила его голову себе на плечо. — Но вы же видели, он двигался, и я не попала в сердце. Я понимаю, что рисковала… — Она выразительно взглянула на меня, но я не понял, что она хотела сказать. — Но вы сами видели: я не ошиблась в расчетах. Живой человек был бы серьезно ранен, а этот… — Она глубоко вздохнула и снова занялась компрессом.

Я в изумлении глядел на нее:

— У тебя был с собой пистолет?

— Ну да.

Она закинула руку Аксоя себе на плечи.

— Ну, помоги же мне поднять его!

Мы вместе поставили Селима на ноги — он был не тяжелее ребенка, — и он улыбнулся, кивнул, показывая, что справится сам.

— Я всегда ношу с собой пистолет, если чувствую какую-нибудь… угрозу. И не так уж трудно раздобыть пару серебряных пуль.

— Верно, — кивнул Тургут.

— И где ты выучилась так стрелять? — Я все еще не мог оправиться от изумления.

Элен рассмеялась:

— На родине нам дают весьма разностороннее образование — хотя в то же время довольно однонаправленное. Я еще в шестнадцать лет получила приз лучшего стрелка в молодежной бригаде. К счастью, оказалось, что ничего не забыла.

Тургут вдруг вскрикнул и хлопнул себя по лбу.

— А мой друг?! — Мы все уставились на него. — Мой друг… мистер Эрозан! Я и забыл о нем.

Мы не сразу сообразили, о чем он говорит. Селим Аксой первым опомнился и, пошатываясь, бросился к рядам стеллажей, а остальные тем временем обыскивали длинный зал, заглядывали под столы и за стулья. Поиски продолжались несколько минут, когда нас окликнул Селим. Мы бросились на зов. Молодой человек стоял на коленях возле шкафа, заставленного всевозможными коробками, пакетами и связками свитков. Коробка с бумагами Ордена Дракона стояла рядом с ним на полу, открытая, и часть ее содержимого вывалилась на пол.

Тут же, среди пожелтевших пергаментов, лежал мистер Эрозан, белый как бумага и неподвижный. Тургут склонился над ним, приложил ухо к груди.

— Слава богу, — сказал он чуть погодя, — он дышит. Выпрямившись, он присмотрелся внимательней и указал нам на шею своего друга. Над воротничком рубахи в бледной дряблой коже виднелась рваная ранка. Элен встала на колени рядом с Тургутом. Все мы на минуту онемели. Я помнил и рассказ Росси о таинственном чиновнике, и сцену с Элен в фондах библиотеки, и все же не мог поверить своим глазам. Лицо лежащего было бледно до синевы, и он втягивал воздух короткими мелкими глотками, так что услышать его дыхание можно было, лишь напряженно прислушавшись.

— Он отравлен, — тихо проговорила Элен, — и, видимо, потерял много крови.

— Будь проклят этот день! — Лицо Тургута исказила боль, он сжимал в своих широких ладонях маленькую руку раненого друга.

Первой пришла в себя Элен.

— Давайте рассуждать здраво. Первое нападение… Она обернулась к Тургуту:

— Вы прежде или вчера не замечали в нем тревожных признаков?

Тургут покачал головой:

— Ничего подобного.

— Ну, тогда… — Она опустила руку в карман, и я невольно отпрянул, ожидая снова увидеть в ее руке пистолет.

Но Элен достала из кармана и положила на грудь библиотекарю головку чеснока. Тургут улыбнулся сквозь боль, извлекая точно такую же головку из своего кармана и кладя рядом с первой. Представления не имею, когда Элен нашла время покупать овощи? Может быть, во время прогулки через базар, пока я любовался видами?

— Вижу, у великих умов мысли сходятся, — заметила Элен.

Потом она достала бумажный пакет и развернула его. Внутри оказался крошечный серебряный крестик. Я узнал распятие, купленное в церкви Святой Марии, — то самое, которым она запугивала злодея-библиотекаря в историческом отделе фондов.

На сей раз Тургут мягко удержал ее руку:

— Нет-нет, — сказал он, — у нас здесь свои методы. Откуда-то из-за пазухи пиджака он вытащил четки, какие я часто видел в Стамбуле в руках у мужчин. На них висел резной медальон с вязью арабской надписи. Тургут едва коснулся медальоном губ мистера Эрозана, но лицо несчастного библиотекаря исказила гримаса боли или отвращения. Зрелище это ужаснуло нас, но длилось лишь мгновение, а раненый открыл глаза и чуть сдвинул брови. Тургут склонился к нему, тихонько говоря что-то по-турецки, погладил его лоб и дал отхлебнуть какой-то жидкости из крошечной фляжки, которую, словно фокусник, извлек из кармана.

Через минуту мистер Эрозан приподнялся, оглядываясь по сторонам и осторожно ощупывая горло. Когда его пальцы наткнулись на ранку с запекшимися струйками крови под ней, он закрыл лицо ладонями и душераздирающе зарыдал.

Тургут обнял беднягу за плечи, а Элен гладила его локоть. Я невольно задумался о том, что второй раз за последний час вижу, какой нежной становится она с ранеными. Тургут принялся расспрашивать о чем-то библиотекаря и спустя несколько минут посмотрел на нас.

— Мистер Эрозан говорит, что рано утром, еще до рассвета, в его квартире появился незнакомец, под угрозой смерти требовавший открыть для него библиотеку. Когда я звонил ему из пансиона, вампир был рядом, но он не осмелился предупредить меня. Незнакомец, узнав, кто звонил, заторопился, и они немедленно отправились в архив. Мистер Эрозан не смел ослушаться и, войдя в зал, открыл для него коробку. Как только крышка отскочила, этот дьявол кинулся на него, прижал к земле — мой друг говорит, что он невероятно силен, — и вонзил зубы ему в горло. Больше Эрозан ничего не помнит… — Тургут горестно покачал головой.

Мистер Эрозан вдруг схватил его за локоть и принялся пылко умолять о чем-то.

Минуту Тургут молча слушал его турецкую речь, потом взял ладони друга в свои, вложил в них бусины четок и коротко и тихо ответил.

— Он говорит, что понимает — еще два укуса этого дьявола, и он сам станет таким же. Умоляет, если такое случится, убить его собственной рукой.

Тургут отвернулся, но я заметил, что в его глазах блеснули слезы.

— До этого не дойдет, — твердо объявила Элен. — Мы должны найти источник этой заразы.

Я не знал, подразумевает ли она мертвого библиотекаря или самого Дракулу, но, увидев, как решительно она стиснула зубы, готов был поверить, что обоим от нее не уйти. Я уже видел прежде такой взгляд: за кофе в столовой кампуса, когда мы заговорили о ее происхождении. Тогда она клялась найти предавшего ее отца и разоблачить его перед всем научным миром. Теперь, если только я не ошибался, она, сама того не заметив, избрала для себя новую цель.

Селим Аксой все это время держался позади, но теперь он негромко заговорил с Тургутом, и тот кивнул:

— Селим напоминает мне, что мы пришли сюда по делу, и он прав. Скоро появятся первые читатели, и нам следует решить: запереть библиотеку или открыть ее для посетителей. Он готов оставить свою лавку и временно заменить библиотекаря. Но прежде надо привести в порядок эти документы, проверить, не повреждены ли они, и, прежде всего, уложить моего друга. Он нуждается в отдыхе и защите. Кроме того, мистер Аксой собирается, пока не пришли посетители, что-то показать нам в архиве.

Я начал собирать разбросанные по полу документы, и мои худшие опасения немедленно оправдались.

— Оригиналы карт пропали, — угрюмо сообщил я.

Мы поискали на стеллажах, однако карты странной местности, с загнутой подобно драконьему хвосту рекой, бесследно исчезли. Видимо, вампир унес их с собой или спрятал где-то до нашего появления. Я едва не застонал. Разумеется, у нас оставались копии, сделанные Росси и Тургутом, но мне оригиналы казались самым надежным ключом, самой тесной связью с пропавшим Росси.

В довершение несчастья мне пришла в голову мысль, что злой библиотекарь может раньше нас найти разгадку шифра. И если Росси находится в могиле Дракулы, где бы она ни скрывалась, злодей мог успеть добраться туда раньше нас. Мысли эти одновременно подстегивали меня и отнимали надежду. И мне снова почему-то подумалось, что Элен, по крайней мере теперь, окончательно на моей стороне.

Тургут и Селим посовещались над больным другом, а потом, видимо, о чем-то спросили его, потому что Эрозан, приподнявшись, слабо махнул рукой за стеллажи. Селим отошел и через несколько минут вернулся с маленькой книжечкой, переплетенной в красную кожу, довольно потертой, но с золотой надписью на арабском. Присев за ближайший стол, молодой человек полистал ее и через некоторое время махнул рукой Тургуту, который тем временем успел, свернув свой пиджак, подложить его под голову другу. Тот, казалось, немного успокоился. У меня вертелось на кончике языка предложение вызвать «скорую», но Тургут, как видно, знал, что делает. Поднявшись, он подошел к Селиму, несколько минут они о чем-то переговорили — мы с Элен между тем старались не смотреть друг на друга, затаив в себе надежду и боязнь нового разочарования, — а потом Тургут подозвал нас к себе. — Вот то, что собирался показать нам Селим, — серьезно сказал он. — Поистине, не знаю, поможет ли это в наших поисках, однако прочитаю вам. Этот том составлен в начале девятнадцатого столетия неким издателем, имени которого я прежде не встречал, — историком Стамбула. Он собрал здесь все сведения о первых годах жизни нашего города — то есть первых годах после того, как султан Мехмед в 1453 году завладел городом и объявил его столицей своей империи.

Он указал на страницу, покрытую изящным арабским шрифтом, и я в сотый раз пожалел о том, что человеческие языки и даже алфавиты претерпели это досадное вавилонское смешение, из-за которого я, глядя на страницу арабской книги, отгорожен от ее смысла частоколом символов, непроницаемых, как стена волшебного шиповника.

— Мистер Аксой вспомнил, что недавно наткнулся на этот абзац. Автор неизвестен, а описание событий относится к 1477 году — да, друзья мои, через год после смерти Влада, погибшего в Валахии. Здесь упоминаются вспышки чумы, поразившей в тот год Стамбул: чумы, которая вынудила имамов хоронить умерших от нее с колом в сердце. Дальше повествуется о вступлении в город группы монахов из Карпатских гор — именно этот фрагмент вспомнился Селиму — с телегой, запряженной мулами. Монахи молили дать им убежище в одном из стамбульских монастырей и оставались там девять дней и девять ночей. Больше о них не упоминается, и сам отчет очень неясен — непонятно, что сталось с монахами в дальнейшем. Но мой друг Селим хотел показать нам его ради слова «Карпаты».

Селим выразительно закивал, я же не сумел подавить вздоха. Отрывок намекал на что-то зловещее, но ничуть не помогал пролить свет на цель наших поисков. 1477 год — это действительно странное, но, может быть, и простое совпадение. Однако из любопытства я спросил Тургута:

— Как монахи могли найти приют в городе, уже захваченном турками?

— Хороший вопрос, друг мой, — солидно кивнул Тургут. — Уверяю вас, в Стамбуле с самого начала турецкого правления существовало немало церквей и монастырей. Султан проявил великодушие.

Элен покачала головой:

— После того как позволил своим солдатам разграбить церкви или отобрал их под мечети.

— Не могу отрицать, что, захватив город, султан Мехмед на три дня отдал его войскам, — признал Тургут, — но этого бы не случилось, если бы город сдался ему, не оказав сопротивления, — он предлагал достойный мирный договор. Сохранились записи, что, вступив в Константинополь и увидев, что сотворили с ним его солдаты: изуродованные здания, оскверненные церкви, убитых горожан, — султан заплакал над судьбой прекрасного города. И с того времени он дозволил открыть многие церкви и даровал многие привилегии жителям-византийцам.

— Обратив в рабство более пятидесяти тысяч из них, — сухо добавила Элен, — о чем вы, кажется, забыли.

Тургут восхищенно улыбнулся ей.

— Мадам, не мне с вами спорить. Но я всего лишь хотел показать, что султан не был чудовищем. После завоевания той или иной местности он, в общем, правил довольно милостиво для своего времени. Война, разумеется, приносила множество жестокостей.

Он кивнул на дальнюю стену архива: — Там вы можете видеть и, если пожелаете, приветствовать, самого преславного Мехмеда.

Я подошел ближе, но Элен упрямо осталась на месте. Вставленная в рамку репродукция — по-видимому, дешевая копия акварельного портрета — изображала сидящего человека в белом одеянии и красном тюрбане. Светлая кожа и мягкая бородка, брови, словно выведенные тонким пером, и оленьи глаза — он подносил к крупному крючковатому носу цветок розы и, вдыхая ее аромат, глядел вдаль. На мой взгляд, он больше походил на суфийского мистика, чем на безжалостного завоевателя.

— Неожиданное изображение, — признался я.

— Да-да. Он искренне восхищался искусствами, покровительствовал художникам и построил в городе немало чудесных зданий. Но, друг мой, что вы думаете об открытии Селима Аксоя?

— Интересная находка, — вежливо отозвался я. — Однако не вижу, чем она поможет нам в поисках гробницы?

— Я тоже не вижу, — признался Тургут, — однако я нахожу некоторое сходство его фрагмента с письмом, о котором рассказывал вам утром. События у гробницы в Снагове, что бы там ни происходило, случились в том же году — в 1477. Как мы знаем, через год после смерти Дракулы монахи снаговского монастыря были чем-то встревожены. Не могли ли то быть те же самые монахи или другие, но также связанные со Снаговом?

— Возможно, — согласился я, — но это всего лишь произвольное допущение. Сказано только, что монахи прибыли из Карпат. В Карпатских горах в ту эпоху, вероятно, существовало множество монастырей. Как же удостовериться, что монахи прибыли именно из Снагова? Элен, что ты думаешь?

Должно быть, я застал ее врасплох и увидел, обернувшись, что она смотрит на меня так ласково, как никогда еще не смотрела. Впрочем, возможно, мне почудилось, потому что странное выражение мгновенно исчезло с ее лица. А может быть, она вспоминала мать или мечтала о предстоящей поездке в Венгрию. Как бы то ни было, она моментально собралась.

— Да, В Карпатах было много монастырей. Пол прав — без новых сведений рано делать выводы.

Мне показалось, что Тургут разочарован и хочет возразить, но тут наш разговор прервал судорожный вздох, исходивший от мистера Эрозана, все еще лежавшего на полу.

— Он в обмороке! — воскликнул Тургут. — А мы тут болтаем, как сороки! — Он снова поднес к носу своего друга головку чеснока, и тот, поморщившись, ожил.

— Скорей, надо перенести его в дом. Профессор, мадам, помогите мне! Вызовем такси и отвезем его ко мне. Мы с женой о нем позаботимся. Селим пока останется в архиве — через несколько минут его пора открывать.

Он по-турецки дал Аксою несколько распоряжений.

Потом мы с Тургутом подняли бледного, бессильного библиотекаря и, подпирая его плечами, вывели в заднюю дверь. Элен вышла за нами, захватив пиджак Тургута. Из тенистого переулка мы вышли на залитую ярким солнцем улицу. Едва солнце коснулось лица Эрозана, тот скорчился, цепляясь за мое плечо, и вскинул руку к глазам, словно защищаясь от удара».

 

ГЛАВА 36

Я никогда не спала меньше, чем в ночь, проведенную на ферме в Блуа, в одной комнате с Барли.

Мы улеглись около девяти, потому что делать было нечего — разве только слушать, как кудахчут куры, да смотреть, как темнеет небо над крышами сараев. Я изумилась, узнав, что на ферме нет электричества.

— Разве ты не заметила, что сюда не протянуты провода? — спросил Барли.

Хозяйка принесла нам фонарь, пару свечей и пожелала доброй ночи. В тусклом свете полированная старинная мебель превратилась в темные громады, теснившие нас от стен, а вышивка на стене тихонько шелестела.

Барли пару раз зевнул, бросился, не раздеваясь, на кровать и немедленно уснул. Я не решилась последовать его примеру, но и оставлять свечи гореть на всю ночь тоже было страшно. В конце концов я задула их, оставив зажженным только фонарь, от которого тени стали еще темнее, а темнота за окном словно вползла со двора в комнату. Скреблись в окно виноградные лозы за стеной, деревья подступали все ближе, и я, свернувшись в клубок на постели, присушивалась к жутковатым стонам — быть может, голосам горлиц или амбарных сов. Спящий Барли с тем же успехом мог быть на другом краю света: прежде я радовалась второй кровати, но теперь меня уже не заботили приличия, и я бы только обрадовалась, если бы нам пришлось спать спина к спине.

Я лежала неподвижно так долго, что все тело затекло, и тогда, шевельнувшись, я заметила, что в окно просачивается и падает на пол тусклый свет. Вставала луна, и с ее приходом страхи отступили, словно старый друг пришел снасти меня от одиночества. Я старалась не думать об отце: в другой поездке на соседней кровати лежал бы он — переодевшись в уютную пижаму и уронив на пол забытую книгу. Он первый заметил бы старую ферму, рассказал бы, что старая часть дома восходит еще к временам Аквитании, купил бы у милой фермерши три бутылки вина и обсудил бы с ней виды на урожай винограда.

Я невольно задумалась, как мне быть, если отец не вернется из Сен-Матье. Я подумать не могла о том, чтобы возвратиться в Амстердам и скитаться по опустевшему дому наедине с миссис Клэй; там боль только стала бы сильнее. По европейской системе мне оставалось еще два года до поступления в какой-нибудь университет. А до тех пор кто возьмет меня к себе? Барли-то вернется к прежней жизни: не может же он вечно возиться со мной. Мне вспомнился мастер Джеймс, его добрая грустная улыбка и ласковые морщинки у глаз. Потом я подумала о Массимо с Джулией на вилле в Умбрии. Я снова увидела, как он наливает мне вина: «А ты чему учишься, прекрасная дочь?» — а Джулия обещает дать мне лучшую комнату. У них нет детей; они любят отца. Если бы мой мир рухнул, я хотела бы уехать к ним.

Расхрабрившись, я задула фонарь и на цыпочках подбежала к окну. И ничего не увидела, кроме луны, выглядывавшей в разрывы облаков. По лунному диску проплывал силуэт — слишком знакомый мне силуэт… Нет, уже ничего нет, да и было только облачко, верно? Распростертые крылья, изогнутый хвост… Оно сразу растаяло, но я вместо своей постели отправилась к Барли и долгие часы до утра продрожала, прижавшись к его бесчувственной спине.

«Мистера Эрозана мы отвезли в квартиру Тургута и уложили, бледного, но уже овладевшего собой, на уютный восточный диван. Происшествие заняло все утро. Миссис Бора, вернувшись в полдень из своего детского сада, застала нас еще у себя. Она вошла, волоча в каждой маленькой, обтянутой перчатками ручке по большой сумке с продуктами. Сегодня на ней было желтое платье и украшенная цветами шляпка, так что вся она походила на миниатюрный одуванчик. И улыбка у нее осталась свежей и нежной, даже когда она рассмотрела, что мы толпимся в гостиной вокруг распростертого человека. Мне подумалось, что любой поступок своего мужа она воспримет как должное: несомненно, залог успешного брака.

Тургут по-турецки объяснил ей, что случилось. Веселая улыбка сменилась поджатыми в сомнении губками, но и скептическое выражение тут же исчезло с ее лица, уступив место ужасу, когда муж показал ей ранку на шее нового гостя. Она в безмолвном отчаянии переводила взгляд с меня на Элен, однако быстро справилась с волной жестоких новостей, подсела к мистеру Эрозану и взяла его руку — белую и холодную. Я знал это точно, потому что сам только что выпустил ладонь несчастного библиотекаря. Через минуту она наспех утерла глаза и прошла в кухню, откуда тотчас же донесся звон кастрюль и сковородок. Что бы ни случилось, отличный обед раненому обеспечен. Тургут и нас уговорил остаться пообедать, и Элен, к моему удивлению, тут же отправилась на кухню помогать миссис Бора.

Удостоверившись, что мистер Эрозан спокойно уснул, Тургут провел меня в свой кабинет. Я с облегчением увидел, что шторка над портретом плотно задернута. Мы задержались там ненадолго, чтобы обсудить положение дел.

— Вы не думаете, что, приютив у себя этого человека, подвергаете опасности себя и жену? — не удержавшись, спросил я.

— Я позабочусь обо всех возможных предосторожностях. Если через пару дней он немного оправится, найду ему надежное место и человека, который будет за ним присматривать.

Тургут придвинул мне кресло и сам сел за письменный стол. Мне вспомнился кабинет Росси, так же сидевшего когда-то напротив меня, — только у Росси, с его цветами в горшках и ароматным кофе, в кабинете царила светлая атмосфера, здесь же все напоминало о тьме.

— Я не ожидаю нового нападения, но если такое случится, наш американский друг встретит решительный отпор.

Глядя на широкие прямые плечи Тургута, я ни на минуту не усомнился в его словах.

— Простите, — сказал я. — Мы, кажется, доставляем вам огромное беспокойство, профессор, вплоть до того, что навлекаем опасность на ваш дом.

Я вкратце описал ему прежние столкновения с растленным библиотекарем, вплоть до последней встречи у Айя-Софии накануне вечером.

— Поразительно, — проговорил Тургут.

Он слушал меня с мрачным увлечением и непрестанно барабанил пальцами по столу.

— У меня к вам тоже есть вопрос, — признался я. — Сегодня утром в архиве вы сказали, что уже видели прежде такие лица. Где и каким образом?

— А! — Мой друг сложил ладони на столе. — Да, я расскажу. Дело было очень давно, но я помню как сейчас. Да, это случилось через несколько дней после того, как я получил ответ от профессора Росси. Я после занятий допоздна засиделся в архиве — тогда он еще находился в здании старой библиотеки. Помнится, я искал какие-то материалы для статьи об утерянном произведении Шекспира: «Король Ташкани» — есть версия, что под именем Ташкани в нем изображался Стамбул. Вы, может быть, слышали?

Я покачал головой.

— Некоторые английские историки приводят цитаты из этой пьесы. Если судить по этим отрывкам, действие начинается с того, что злой дух по имени Драколе, предстает перед правителем прекрасного города, который он — правитель — захватил силой. Дух объявляет, что некогда был врагом короля, но теперь видит в нем собрата по кровожадности, и советует монарху пить побольше крови горожан, новых своих подданных. Страшноватый отрывок. Некоторые считают, что его приписывают Шекспиру ошибочно, однако я, — он в увлечении хлопнул ладонью по столу, — я полагаю, что цитата, если она точна, несомненно взята у Шекспира, и что в ней говорится о Стамбуле, скрытом под псевдотурецким наименованием Ташкани.

Тургут наклонился ко мне.

— И еще я полагаю, что тиран, которому является злой дух, — не кто иной, как султан Мехмед Второй, завоеватель Константинополя.

У меня по спине пробежали мурашки.

— И что это может означать, по вашему мнению? Как вы полагаете, какая тут связь с Дракулой?

— Ну, прежде всего, друг мой, достойно удивления, что легенда о Дракуле дошла даже до протестантской Англии, примерно, скажем, к 1590 году. Насколько же широко она распространилась! Далее, если Ташкани — действительно Стамбул, можно видеть, насколько ощущалось там во времена Мехмеда присутствие Дракулы. Мехмед вступил в город в 1453 году, через пять лет после того, как молодой Дракула вернулся из Малой Азии в Валахию. Нет никаких свидетельств, что тот при жизни возвращался в места своего заключения, хотя существует предположение, что он лично вручал султану собранную дань. На мой взгляд, это недоказуемо. Я придерживаюсь теории, что он оставил в наследство городу вампиризм, заразив им горожан при жизни или после смерти, однако, — Тургут вздохнул, — граница между литературой и историей становится временами слишком зыбкой, а я ведь не историк.

— Вы поистине прекрасный историк, — смиренно сказал я. — Мне трудно поверить, как много исторических нитей вы сумели проследить и с каким успехом!

— Вы очень добры, друг мой. Итак, однажды вечером, когда я работал над статьей, излагающей эту теорию, — она, увы, так и не была опубликована, поскольку редактор объявил, что в научном журнале не место суевериям, — я засиделся допоздна и, проведя три часа в архиве, вышел в соседний ресторан съесть бюрек. Вы уже пробовали бюреки?

— Нет еще, — признался я.

— Попробуйте не откладывая — одно из лучших блюд нашей кухни! — посоветовал Тургут и продолжил рассказ: — Итак, я вошел в ресторан. На улице было уже темно, потому что стояла зима. Сев за стол, я достал из кармана письмо профессора Росси, чтобы перечитать его. Я уже говорил, что получил его лишь за несколько дней до того, и все еще был озадачен его содержанием. Официант принес мой заказ, и, пока он расставлял тарелки, я случайно заглянул ему в лицо. Тот не поднимал глаз, но мне почудилось, что его взгляд устремлен на письмо, где в первой строке стояло имя Росси. Он вскользь пару раз взглянул на листок, и лицо его оставалось совершенно бесстрастным, но я заметил, что он, якобы поправляя прибор, зашел мне за спину, чтобы еще раз заглянуть в письмо через плечо. Я не мог понять его поведения, и мне стало не по себе, так что я аккуратно сложил письмо и взялся за ужин. Официант отошел, не сказав ни слова, но я невольно продолжал следить за ним. Это был высокий широкоплечий человек крепкого сложения, с темными, откинутыми назад волосами и большими темными глазами. Можно сказать, красивый, если бы красота его не была… как вы говорите? — зловещей. Целый час он, казалось, не вспоминал обо мне, хотя я уже закончил есть. Я достал книгу, чтобы немного почитать после ужина, и тут он снова возник у столика и поставил передо мной чашку горячего чая. Я удивился, потому что чая не заказывал. Решил, что это угощение от ресторана или, может быть, ошибка. «Ваш чай, — сказал официант, опуская чашку на стол. — Самый горячий, я позаботился». При этом он посмотрел мне прямо в глаза, и мне не передать, как страшен был его взгляд. Он был желта-бледен, словно бы… как вы говорите? — гнил изнутри, но темные глаза под густыми бровями горели, как глаза зверя. И губы, словно вылепленные из красного воска, а под ними очень белые и длинные зубы — странно здоровые на этом болезненном лице. Он улыбнулся, склонившись надо мной, чтобы подать чай, и я ощутил странный запах, от которого мне чуть не сделалось дурно. Можете смеяться, друг мой, но запах был мне знаком, и в других обстоятельствах казался мне приятным: запах старых книг. Вы знаете, так пахнет пергамен и старая кожа… и что-то еще?

— Знаю, и мне совсем не смешно.

— Он тут же отошел, неспешно прошел на кухню, но у меня осталось впечатление, будто он хотел что-то показать мне: например, свое лицо. Он хотел, чтобы я хорошенько рассмотрел его, хотя в нем не было ничего такого, что оправдало бы мой ужас. — Тургут и сейчас побледнел, откинувшись на высокую спинку старинного кресла. — Чтобы успокоить нервы, я насыпал в чай немного сахару из стоявшей на столе мисочки, и помешал его ложечкой. Я решительно собирался успокоить себя горячим питьем, по тут произошло нечто… нечто весьма необыкновенное.

Голос его ослаб, и, пожалуй, Тургут уже раскаивался, что начал рассказ. Его чувства были мне слишком знакомы, и я ободряюще кивнул:

— Прошу вас, продолжайте.

— Сейчас этому трудно поверить, но я не лгу. Пар, поднимавшийся над чашкой… вы знаете, как вьется парок над горячей жидкостью? Так вот, когда я размешивал сахар, пар вдруг свился в изображение крошечного дракона, который закружился над чашкой. Он продержался несколько секунд и исчез, но я видел его очень ясно, собственными глазами. Вообразите сами мои чувства! Я быстро собрал свои бумаги, расплатился и вышел.

Во рту у меня пересохло, и я с трудом выговорил:

— А того официанта вы больше не встречали?

— Никогда. Несколько недель я обходил тот ресторан стороной, но потом любопытство превозмогло, и я снова зашел туда вечером, но официанта не застал. Я даже расспрашивал о нем других официантов, но те сказали, что мой знакомый проработал у них совсем недолго, так что они даже не знали его фамилии. Имя было — Акмар. Я больше ни разу его не встречал.

— И вы думаете, его лицо было лицом… — Я недоговорил.

— Оно привело меня в ужас. Большего я тогда бы не смог сказать. Но, увидев лицо библиотекаря, которого вы… завезли к нам, я узнал его. Это не просто лицо мертвеца. В его выражении есть нечто… — Тургут беспокойно оглянулся на занавешенный портрет в нише.

— Одно обстоятельство вашего рассказа ошеломило меня — то, что, по вашим словам, американский библиотекарь за это время успел зайти дальше по своему роковому пути.

— Что вы имеете в виду?

— В Америке, когда он напал на мисс Росси, вам удалось сбить его с ног. Но мой друг-архивист, сражавшийся с ним нынче утром, утверждает, что враг был неимоверно силен, а ведь мой друг немногим слабее вас. К тому же демон, увы, сумел высосать из моего друга много крови. Между тем ваш вампир показывается при дневном свете, следовательно, он еще не до конца развращен. Я делаю вывод, что либо у вас в университете, либо здесь, в Стамбуле, он лишь второй раз отдал врагу свою кровь и жизнь. В третий раз причастившись зла, он навечно станет не-умершим.

— Да, — согласился я, — но найти его в Стамбуле почти невозможно, поэтому вам придется неусыпно охранять своего друга.

— Я так и сделаю, — выразительно пообещал Тургут и замолчал на минуту.

Когда он снова повернулся ко мне, взгляд его стал жестким.

— А теперь, друг мой, — как вы собираетесь искать профессора Росси?

Прямой вопрос пронзил меня как стальной клинок.

— Я все еще стараюсь связать вместе клочки информации, — неохотно признался я, — но даже при вашей и мистера Аксоя великодушной помощи я все еще чувствую, что знаю слишком мало. Предположим, Влад Дракула после смерти так или иначе появлялся в Стамбуле: что это дает для поисков его могилы? Ее местонахождение остается тайной. Что до нашего следующего шага, могу только сказать, что мы собираемся на несколько дней съездить в Будапешт.

— В Будапешт? — Я будто видел, как скачут мысли за его наморщенным лбом.

— Да… Помните рассказ Элен о встрече профессора с ее матерью? Элен уверена, что мать что-то знает, и хочет поговорить с ней сама. Тетушка Элен — какая-то важная особа в правительстве, и мы надеемся, что она все устроит.

Тургут, несмотря ни на что, готов был улыбнуться.

— Что бы мы делали без высокопоставленных друзей и родственников, благослови их боги? Когда вы выезжаете?

— Завтра или послезавтра. Насколько я понимаю, мы проведем там пять-шесть дней, а потом вернемся сюда.

— Очень хорошо. И обязательно захватите с собой… — Тургут резко поднялся и достал из шкафчика набор охотника на вампиров, который показывал нам накануне. Он твердо поставил шкатулку передо мной.

— Да ведь это жемчужина вашей коллекции! — заупрямился я. — К тому же ее не пропустят на таможне.

— О, ни в коем случае не показывайте ее на таможне! Тщательно спрячьте. Найдите подходящий тайник в своем чемодане, а еще лучше, пусть ее несет мисс Росси. Дамский багаж досматривают не так тщательно. — Он ободряюще кивнул. — Но у меня сердце будет не на месте, если вы уедете безоружными. Я, пока вы будете в Будапеште, зароюсь в старые книги, вы же отправляйтесь на охоту за чудовищем. Ну же, положите шкатулку в портфель — она совсем крошечная и почти ничего не весит. — Я, отказавшись от возражений, взял набор и положил его рядом с Книгой Дракона.

— А пока вы расспрашиваете матушку Элен, я раскопаю здесь все возможные упоминания о гробнице. Я еще не отказался от своей идеи… — Он прищурился: — Не нахожу другого объяснения чуме, распространившейся в городе с тех времен. Если бы мы сумели не только объяснить ее, но и покончить с ней…

На этих словах дверь комнаты приоткрылась, и миссис Бора, просунув в щель голову, позвала нас обедать. Обед был, пожалуй, даже вкуснее вчерашнего, но и намного мрачнее. Элен была молчалива и казалась усталой, миссис Бора с безмолвным изяществом ухаживала за гостями, а мистер Эрозан, хотя и сумел подняться и сесть с нами за стол, почти ничего не ел. Все же миссис Бора сумела уговорить его выпить добрую порцию красного вина и поесть немного мяса, после чего он немного ожил. Даже Тургут выглядел подавленным и ел, устремив перед собой меланхоличный взгляд. Мы с Элен откланялись при первой возможности.

Тургут проводил нас до парадных дверей и пожал руки с обычной теплотой, просил звонить, как только прояснятся планы на поездку, и обещал горячий прием после возвращения. Потом он кивнул мне и похлопал по моему портфелю. Я понял, что он молчаливо напоминает о шкатулке. Я понимающе кивнул и бросил на Элен взгляд, обещавший объяснить все позднее. Тургут, пока мы могли его видеть, махал нам рукой, когда же он скрылся за поворотом липовой аллеи, Элен устало оперлась на мою руку. Ветер пах тополями, и на минуту, шагая по солидной серой мостовой с играющими по ней солнечными зайчиками, я готов был поверить, что мы с ней просто проводим каникулы в Париже».

 

ГЛАВА 37

«Элен в самом деле устала, и я неохотно оставил ее вздремнуть в комнате пансиона. Мне не хотелось оставлять ее одну, но яркий солнечный свет должен был послужить достаточной защитой. Даже если злодей-библиотекарь знал, где мы поселились, едва ли он постучится в полдень в двери пансиона — к тому же Элен не расставалась с маленьким распятием. До следующего звонка тетушке оставалось несколько часов и делать пока было нечего. Я доверил Элен сторожить портфель и заставил себя выйти на улицу, предчувствуя, что сойду с ума от ничегонеделания, если стану притворяться, что увлечен чтением или погрузился в задумчивость.

Предоставлялась прекрасная возможность еще раз погулять по Стамбулу, так что я свернул к запутанному как лабиринт дворцовому комплексу Топкапи . Здесь султан Мехмед, утвердившись в захваченном городе, устроил свою резиденцию. Его купол, увиденный издали, и описание в путеводителе с первого дня привлекали меня к нему. Топкапи занимает большой квартал на мысу и с трех сторон омывается водами: Босфора, залива Золотой Рог и Мраморного моря. Мне казалось, что не побывать в нем — значит упустить самую суть истории Стамбула. Может быть, я отклонялся от пути, избранного когда-то Росси, но утешал себя тем, что и Росси обязательно побывал бы здесь, окажись у него несколько свободных часов.

Прогуливаясь по парку, осматривая дворики и беседки, где сотни лет назад билось сердце империи, я с разочарованием узнал, как мало здесь осталось от времен Мехмеда: всего лишь несколько украшений из его сокровищницы да несколько мечей, выщербленных неустанным применением. Я понял, что, направляясь сюда, мечтал увидеть чуть яснее образ султана, чье войско сражалось с полками Дракулы и чьи советники были так озабочены странными событиями на его предполагаемой могиле в Снагове. Но попытка эта, думал я, вспоминая стариков-шахматистов на базаре, так же безнадежна, как старания представить позицию противника, зная только расположение собственных фигур.

Однако и без того во дворце нашлось, чем занять свои мысли. Вспоминая, что рассказывала мне накануне Элен, я воображал полчища слуг со звучными титулами вроде «великого свивальника чалмы», покорных воле султана; евнухов, охранявших огромный гарем, комнаты которого напоминали роскошные камеры темницы; вспоминал султана Сулеймана Великолепного, который в середине шестнадцатого века сумел сплотить империю, установить в ней единые законы и вернул Стамбулу блеск, какой он знавал при византийских императорах. Подобно им, султан раз в неделю выезжал в город, чтобы поклониться Айя-Софии, — только не в воскресенье, а в пятницу, священный день мусульманской недели. Я представлял мир сурового этикета и пышных пиров, чудные ткани и тончайшую роспись керамики, одетых в зеленое пророков и царедворцев в пурпурных одеяниях и высоких тюрбанах, в сапогах с изящно загнутыми изукрашенными носками.

Особенно поразил меня рассказ Элен о янычарах — гвардейском корпусе, набиравшемся из числа пленных мальчиков, доставленных со всех концов империи. Я вспомнил, что и раньше читал о них: мальчиков-христиан, доставленных, в том числе, из Сербии и Валахии, воспитывали в исламской вере и обучали ненавидеть народы своей родины, а потом, вырастив, натравливали на забытых соотечественников, как соколов на добычу. Мне даже попадалось в какой-то книге, может быть, в альбоме репродукций, изображение янычар. Вспомнив бесстрастные молодые лица гвардейцев, обступивших султана непроницаемым кольцом, я ощутил озноб.

Мне пришло в голову, что из юного Влада Дракулы получился бы отличный янычар. Какой шанс упустила империя, какого беспощадного воина могла бы заполучить для себя! Им пришлось бы начинать его воспитание с ранних лет, думалось мне, может быть, стоило не отдавать отцу, а оставить молодого заложника в Малой Азии. Позже он стал уже слишком независим: отступник, верный лишь собственным интересам, с равной легкостью казнивший своих и уничтожавший врагов-турок. "Как Сталин! " — мысль перескочила неожиданно для меня. Сталин, о котором я задумался, глядя на ослепительную гладь Босфора, умер год назад, и в западную печать просачивались все новые сведения о его преступлениях. Мне припомнилось сообщение о верном властям генерале, которого перед самой войной обвинили в подготовке переворота. Генерала схватили среди ночи на собственной квартире и на несколько дней, пока он не умер, повесили вниз головой на многолюдном московском вокзале. Пассажиры не могли не видеть его, но никто не смел бросить лишний взгляд на казнимого. Много лет спустя жители ближайших домов спорили между собой, было такое или не было.

Занятый столь безрадостными размышлениями, я переходил из зала в зал, обводя взглядом великолепие старого дворца: и во всех помещениях, казалось мне, витал некий зловещий дух — возможно, просто память о беспредельной власти султанов, которую только подчеркивали узкие извилистые переходы, зарешеченные окна и тесные садики за высокими стенами. Наконец, спасаясь от тяжкого впечатления, созданного дворцом, где чувственность смешивалась с теснотой тюрьмы, изящество — с насилием, я снова выбрался наружу, в залитый солнцем внешний двор.

Но здесь меня поджидал самый страшный из призраков прошлого: мой путеводитель сообщил, что именно здесь располагалось лобное место, и в подробностях описывал привычку султана обезглавливать провинившихся царедворцев и прочих непокорных. Отрубленные головы насаживали на пики и выставляли у дворцовых ворот в качестве сурового урока подданным. Султан вполне стоил своего врага из далекой Валахии, подумал я, с отвращением отвернувшись. Прогулка по близлежащему парку вернула мне покой, а блики закатного солнца на воде, где чернели силуэты кораблей, напомнили, что день прошел и пора возвращаться к Элен, узнать, как дела у ее тетушки.

Элен ждала меня в общем зале, читая английскую газету.

— Как погулял? — спросила она, отрываясь от статьи.

— Невесело, — пожаловался я. — Ходил во дворец Топкапи.

— А… — Она сложила газету. — Жаль, я не посмотрела.

— Не жалей. Какие новости в широком мире? Ее палец пробежал по заголовкам.

— Невеселые. Но для тебя у меня есть хорошая новость.

— Говорила с тетей? — Я устроился в продавленном кресле рядом с ней.

— Да, и она, как обычно, совершила чудо. Разумеется, дома меня ждет хорошая выволочка, но это пустяки. Главное — она нашла для нас подходящую конференцию.

— Конференцию?

— Да. Лучше и быть не может! На этой неделе в Будапеште состоится международная конференция по истории. Мы приглашены, и визу для нас она уже заказала, так что можно выезжать, — Элен улыбнулась. — Кажется, у тети есть друзья на историческом факультете в Будапеште.

— А тема конференции? — Я не скрывал восхищения.

— Проблемы труда в Европе до 1600 года.

— Да, тема широкая. А мы, как видно, приглашены в качестве специалистов по Оттоманской империи?

— Совершенно верно, мой дорогой Ватсон. Я вздохнул:

— Хорошо, хоть в Топкапи побывал.

Элен улыбалась, будто бы не сомневаясь в моей способности преодолеть любые затруднения, но мне в ее улыбке почудилась доля ехидства.

— Конференция начинается в пятницу, так что на дорогу у нас всего два дня. В выходные слушаем доклады, и ты выступишь со своим. В воскресенье половина дня свободна, чтобы участники могли осмотреть историческую часть Будапешта, так что мы сможем улизнуть и повидаться с моей матерью.

— С чем я выступлю?!

Мне казалось, что гневный взгляд мой заставит ее покраснеть, но Элен как ни в чем не бывало заложила за ухо выбившуюся прядь и улыбнулась невиннейшей улыбкой:

— С докладом. Сделаешь доклад. Это наш входной билет.

— Да о чем хоть доклад?!

— Кажется, о турецкой оккупации Валахии и Трансильвании. Тетя любезно позаботилась вставить его в программу. Доклад может быть довольно кратким, тем более что туркам так и не удалось полностью подчинить Трансильванию. Я решила, что для тебя тема самая подходящая, ведь о Дракуле мы уже знаем довольно много, а он, как-никак, герой освободительной борьбы.

— Вот уж спасибо, — фыркнул я. — Помнится, это ты довольно много знаешь о Дракуле. И ты предлагаешь мне выступить на международной научной конференции с легендой о нем? Ты не забыла, случайно, что я писал диссертацию по торговым отношениям в Голландии, да и ту не закончил? Почему бы тебе самой не выступить?

— Не смеши. — Элен сложила ладони на газетных листах. — Я… как это по-английски… шутка с бородой. Меня знает весь университет и кому нужно в сотый раз меня слушать? А вот американец — настоящая изюминка, и я получу множество благодарностей за то, что тебя доставила. Присутствие на конференции настоящего американца затмит и обшарпанную гостиницу, и неизбежный зеленый горошек на торжественном банкете. А с докладом я тебе помогу — могу даже сама написать, — и ты прочтешь его в субботу. Кажется, тетя говорила, в час дня.

Я застонал. Совершенно невозможная особа. К тому же мне подумалось, что полученное приглашение имеет более глубокую политическую подоплеку, о которой Элен предпочла умолчать

— Ну и какое отношение имеют турки к европейским проблемам труда?

— Трудовые проблемы как-нибудь приплетем. Вот тебе преимущества солидного марксистского образования, которого ты не имел счастья получить. Не сомневайся, проблемы труда можно найти в чем угодно, надо только хорошенько поискать. Кроме того, Оттоманская империя представляла собой мощную экономическую силу, а Влад нарушал торговые сношения и перекрыл доступ к природным ресурсам придунайских областей. Не волнуйся, ты сделаешь блестящий доклад.

— Господи! — от всей души взмолился я.

— Нет-нет, — строго возразила Элен. — Пожалуйста, ни слова о Господе. Только о проблемах труда и эксплуатации.

Я невольно рассмеялся, любуясь блеском ее темных глаз.

— Остается надеяться, что дома об этом не прослышат. Представляю себе, что сказал бы диссертационный совет… С другой стороны, Росси, пожалуй, был бы в восторге.

Я снова рассмеялся, представив себе такой же озорной блеск в голубых глазах Росси, но тут же осекся. Мысль о Росси задела больное место у меня в сердце: от кабинета, где я видел его в последний раз, меня занесло на другой край света, и трудно надеяться, что я еще увижу его живым или хотя бы узнаю, что с ним сталось. Перед глазами у меня встало написанное большими буквами слово «никогда», но я отогнал мучительные мысли. Отправляемся в Венгрию поговорить с женщиной, которая знала его — близко знала — задолго до нашего знакомства, в самый разгар его погони за Дракулой. Такой след нельзя упустить. Если чтобы пройти по нему, надо разыгрывать из себя шарлатана — что ж, буду разыгрывать.

Элен молча наблюдала за мной, и в который раз мне почудилось, что она читает мои мысли. Минуту спустя она подтвердила мою догадку, спросив:

— Дело того стоит, правда?

— Правда… — Я отвел глаза.

— Вот и хорошо, — мягко сказала она, — и я рада познакомить тебя с тетей. Она удивительная женщина, и моя мать тоже удивительная, хотя совсем в другом роде и хорошо, что они с тобой познакомятся.

Я украдкой покосился на Элен — она говорила так мягко, что у меня на миг сжалось сердце, — но лицо ее было скрыто обычной броней иронии.

— Когда же мы выезжаем? — спросил я.

— Завтра с утра получим визы, а послезавтра вылетим, если удастся достать билеты Тетя велела подойти в венгерское консульство до открытия — к половине восьмого — и позвонить в дверь. Прямо оттуда зайдем в бюро путешествий и закажем билеты на самолет. Если мест не окажется, придется ехать поездом, но это долго.

Она покачала головой, а мне вдруг представился лязгающий, ревущий балканский поезд, прокладывающий извилистый путь от столицы к столице, и я всем сердцем пожелал, чтобы в самолете не осталось ни единого места, и пропадай пропадом потерянное время.

— Мне показалось или нет, что ты больше похожа на тетю, чем на мать? — Может быть, моя улыбка была вызвана мысленной картиной путешествия по железной дороге.

Элен замешкалась не больше чем на секунду.

— И опять вы правы, Ватсон. Я, слава богу, очень похожа на тетю. Но тебе мать понравится больше — она почти всем больше нравится. А теперь позвольте пригласить вас, сударь, поужинать в нашем излюбленном заведении, а заодно обсудить предстоящий доклад?

— С удовольствием, — согласился я. — Лишь бы вокруг не болтались цыганки.

Я с шутливой галантностью предложил ей руку, и она отложила газету, чтобы опереться на нее. Как странно, думал я, проводя ее сквозь золотистое сияние византийских улочек, что даже в самых тяжелых обстоятельствах, в самые опасные моменты жизни, в самой чужой и чуждой обстановке человеку выпадают мгновенья самой чистой радости».

Солнечным утром мы с Барли сели в остановившийся в Блуа поезд на Перпиньян.

 

ГЛАВА 38

«В самолете, вылетевшем в пятницу из Стамбула в Будапешт, оказалось полно свободных мест, и мне, сидевшему в кресле среди одетых в черные костюмы турецких бизнесменов, мадьярских чиновников в серых пиджаках и старушек в синих плащах, с платками на головах, — то ли они нанялись в Будапешт уборщицами, то ли их дочери вышли замуж за венгерских дипломатов, гадал я, — оставалось все время короткого перелета вздыхать об ушедшем без нас поезде.

Ты знаешь, что с тех пор мне дважды удалось проделать этот путь между скальных стен, через темные хвойные леса. В картинах, встающих за окном поезда, уносящего тебя из мира ислама к христианам, из Оттоманской в Австро-Венгерскую империю, от мусульман к католикам и протестантам, мне видится нечто бесконечно таинственное. Меняется городская архитектура, реже становятся иглы минаретов, и среди них все чаще мелькают купола христианских церквей, становятся другими леса и берега рек, так что постепенно в самой природе начинаешь улавливать дыхание истории. Действительно ли скат турецкого холма так уж отличается от зеленого склона мадьярских взгорий? Конечно же, нет, но стереть кажущееся различие так же невозможно, как уничтожить историю, запечатлевшую его в нашем воображении. Позднее, проезжая через те края, я попеременно представлял их то благословенными, то утопающими в крови — опять же шутки воображения историка, разрывающегося между добром и злом, межу картинами войны и мира. Вспоминая рейды турок за Дунай и предшествовавшее им нашествие гуннов, я видел пред собой сменяющие и теснящие друг друга образы: победителей, с криками торжества и ненависти воздевающих над собой отрубленные головы побежденных, — и старушку, быть может, прабабку старух, увиденных тогда в самолете, потеплее одевающую круглощекого турчонка-внука, не забывая при этом ловко помешивать одной рукой жаркое из дичины.

Но эти видения оставались для меня делом будущего, а тогда, в самолете, я сожалел о картинах, которых еще не видал, и о раздумьях, еще не приходивших в голову. Элен, более опытная и хладнокровная путешественница, воспользовалась возможностью вздремнуть, уютно свернувшись в кресле. Два вечера подряд мы подолгу засиживались за столиком ресторана, обдумывая доклад для конференции. Мне пришлось узнать о сражениях Влада с турками гораздо больше, чем прежде, однако, и лишившись счастливого неведения, я далеко не стал знатоком. Оставалось только надеяться, что никто не станет задавать дополнительных вопросов по дурно выученному мною уроку. Зато я восхищался необъятными запасами знаний, хранившихся в памяти Элен, и неизменно дивился тому, что подобная жажда знаний могла питаться зыбкой надеждой показать себя перед отцом, остававшимся для нее не живым человеком, а персонажем, быть может, вымышленным матерью. Когда ее голова склонилась мне на плечо, я замер, стараясь не дышать запахом — венгерского шампуня? — исходившим от ее кудрей. Она устала, и я ни разу не пошевелился, пока она спала.

Будапешт, увиденный впервые из окна такси, произвел на меня впечатление благородного величия. Элен объяснила, что мы остановимся в гостинице неподалеку от университета, в Пеште, на восточном берегу Дуная, однако она, видимо, попросила таксиста сделать крюк, чтобы провезти нас по набережной. Только что мы проезжали по солидным улицам застройки восемнадцатого девятнадцатого века, в которую кое-где светлой нотой врывалась модернистская архитектурная фантазия или необъятное вековое дерево, — и вот уже перед нами Дунай. Через величественную реку — она поразила меня своей шириной — перекинуты три больших моста. На нашем берегу высились невероятные новоготические шпили и купол здания парламента, а на противоположном над мягкими кронами сада виднелись стены королевского дворца и шпили средневековых соборов. А между ними простиралась серо-зеленая речная гладь, и на ней играли солнечные блики. Простор голубых небес выгибался над куполами и шпилями, отражаясь в реке переливами синевы.

Я ожидал, что Будапешт изумит и восхитит меня, но не думал, что он повергнет меня в трепет. Город, веками принимавший в себя захватчиков и союзников, от римлян до австрийцев — или до Советов, подумал я, вспомнив едкие замечания Элен, — остался непохожим ни на кого из них. Он не принадлежал ни Западу, ни Востоку. Из узкого окошка автомобиля мне открывалось неповторимое пышное своеобразие. Элен тоже любовалась видами и не сразу обернулась ко мне. Как видно, чувства мои отчасти отразились на лице, потому что она вдруг рассмеялась.

— Вижу, тебе по нраву наш городишко, — сказала она, и я почувствовал под шутливым тоном пронзительную гордость за свой город. — А ты знаешь, что Дракула здесь тоже побывал? В 1462 году король Матьяш Корвинус держал его пленником в двадцати милях от Буды. Влад представлял угрозу интересам мадьяр в Трансильвании, однако король, видимо, обращался со своим пленником скорее как с гостем и даже женил его на даме королевской крови, хотя никто не знает точно, кто она была — вторая жена Дракулы. Дракула выразил свою благодарность, перейдя в католичество, после чего ему позволили какое-то время жить в Пеште. А едва его выпустили из Венгрии..

— Кажется, догадываюсь, — подхватил я. — Он отправился прямиком в Валахию, поторопился возвратить себе трон и принялся за старое.

— В общих чертах верно, — улыбнулась Элен. — Ты уловил характер нашего друга. Первым его желанием было захватить и удержать валашский престол.

К сожалению, такси скоро свернуло с набережной, снова углубившись в старый Пешт, однако и здесь хватало своеобразия, и я глазел без всякого стеснения на галерейки кофейных домиков, напоминающих о славе Египта и Ассирии, пешеходные улочки, заполненные деловитой толпой покупателей и лесом кованых фонарей, мозаики и скульптуры, мраморные и бронзовые святые, ангелы, короли, императоры, а на перекрестках играют уличные скрипачи в белых рубахах.

— Ну, вот и приехали, — вдруг сказала Элен. — Университетский квартал, а перед нами — библиотека университета.

Я задрал голову, чтобы разглядеть классический фасад красивого желтого здания.

— Зайдем сюда, если будет возможность, — продолжала Элен. — Я даже хотела здесь кое-что поискать. А вот и гостиница совсем рядом с Мадьяр утка, для тебя — «Мадьяр-стрит». Надо постараться раздобыть карту, чтобы ты не заблудился.

Водитель оставил наш багаж перед элегантным патрицианским фасадом серого камня, а я тем временем подал Элен руку, помогая выйти из машины.

— Так я и думала, — фыркнула моя спутница. — Для всех конференций одна и та же гостиница.

— Мне нравится, — рискнул заметить я.

— Да, она не из худших. Особенно тебя порадует выбор между холодной и очень холодной водой и обеды из полуфабрикатов.

Элен расплатилась с водителем горстью серебряных и медных монет.

— Я всегда считал, что венгерская кухня изумительно хороша, — примирительно сказал я. — Где-то слышал: гуляш, паприка и прочее.

Элен закатила глаза.

— Стоит произнести «Венгрия», в ответ тут же услышишь «гуляш». А заговорив о Трансильвании, обязательно вспомнят Дракулу. — Все же она рассмеялась. — Только не суди венгерскую кухню по гостиничным обедам. Погоди, пока тебя угостит тетя или мать, тогда и поговорим.

— Я думал, тетя и мать у тебя — румынки, — вставил я и тут же пожалел об этом: ее лицо застыло.

— Думай, что хочешь, янки, — бросила она и подхватила свой чемодан, не позволив мне помочь.

В вестибюле гостиницы было прохладно и тихо. Мрамор и позолота напоминали о более щедрой эпохе. Я не понимал, чего стыдится Элен — помещение показалось мне вполне приятным. Впрочем, мне вскоре напомнили, что я впервые попал в страну коммунизма: на стене над столиком портье располагались фотографии членов правительства, а в темно-синей униформе гостиничного персонала было что-то нарочито пролетарское. Элен совершила процедуру регистрации и подала мне ключ от номера.

— Тетя все прекрасно устроила, — удовлетворенно сообщила она, — и оставила телефонограмму: мы встречаемся здесь в семь часов и она отвезет нас поужинать. Но сперва надо зарегистрироваться на конференции и побывать на организационном собрании — там же, в пять часов.

Я с разочарованием услышал, что тетя не собирается приглашать нас домой: мне хотелось попробовать домашней еды и взглянуть, как живется местной партийной элите. Пришлось напомнить себе, что американцу здесь не приходится ожидать, чтобы перед ним распахнулись все двери. Принимать меня в гостях было рискованно, ответственно или, по меньшей мере, неудобно. Я решил держаться тише воды, ниже травы, чтобы не доставлять хозяевам лишних хлопот. И без того было большой удачей попасть сюда, так что мне меньше всего хотелось подвести Элен и ее семью.

Наконец добравшись до расположенного этажом выше номера, я нашел его простым и чистым. Следы былого величия сохранялись в виде толстеньких золоченых херувимов на лепной отделке потолка и огромной морской раковины мраморного умывальника. Умываясь и причесываясь перед зеркалом, я переводил взгляд от жеманных putti к узкой, гладко застеленной кровати, наводившей на мысль о казарме, и невольно ухмылялся. На сей раз наши с Элен комнаты оказались на разных этажах — тетушка позаботилась? — но мне не придется скучать в компании пузатых херувимчиков и гербов австро-венгерской монархии.

Элен поджидала меня в вестибюле и молча провела через роскошные двери гостиницы на столь же величественную улицу. На ней снова была светло-голубая блузка, моя одежда за время поездки успела основательно измяться, она же умудрялась оставаться чистенькой и свежевыглаженной — я счел эту способность природным даром жителей Восточной Европы, — а волосы она скатала в мягкий валик на затылке и заколола булавками. Всю дорогу до университета Элен задумчиво молчала, и я не решался спросить, о чем она размышляет. Впрочем, кое-что она высказала добровольно.

— Так странно вернуться сюда, вот так внезапно, — сказала она, взглянув на меня.

— Да еще с чудаковатым американцем?

— Да еще с чудаковатым американцем, — тихонько повторила она, и в ее устах эти слова не прозвучали комплиментом.

Университет располагался в величественных зданиях, напоминавших уже виденную мною библиотеку, и я с некоторой робостью проследовал за Элен в просторный классический дворец со статуями в нишах второго этажа. Задрав голову, я сумел разобрать несколько имен в венгерской транскрипции: Платон, Декарт, Данте — все в римских тогах и в лавровых венках. Другие имена были мне незнакомы: Святой Иштван, Матьяш Корвинус, Янош Хуньяди… Эти помавали скипетрами или щеголяли в высоких коронах.

— Кто это"? — спросил я Элен.

— Завтра расскажу, — пообещала она. — Идем, уже шестой час.

Мы прошли через вестибюль, заполненный веселой молодежью — скорее всего, студентами, — и вступили в просторную комнату на втором этаже. Мне стало нехорошо при виде множества профессоров в черных и серых твидовых костюмах и небрежно повязанных галстуках, вкушающих с маленьких тарелочек белый сыр и красный перец, запивая сии яства напитком, издающим сильный лекарственный аромат. «Все они историки», — при этой мысли я чуть не застонал, а от сознания, что мне предстоит изображать их коллегу, ощутил сильнейшее сердцебиение. Элен тут же окружила кучка знакомых, и я мельком заметил, как она пожимает руку мужчине, чья белая шевелюра напомнила мне пуделя. Я уже собирался затаиться у окна, притворившись, что любуюсь великолепной церковью на другой стороне улицы, но тут рука Элен на секунду сжала мне локоть — благоразумно ли с ее стороны? — и направила в толпу.

— Профессор Шандор, заведующий кафедрой истории Будапештского университета и наш крупнейший медиевист, — сказала она, представляя мне белого пуделя, и я поспешил представиться в ответ.

Руку мне сжали словно стальные тиски, и профессор Шандор изъявил восторг по поводу моего участия в конференции. Я задумался, не он ли — друг таинственной тетушки. К моему удивлению, профессор говорил по-английски медленно, но отчетливо и правильно.

— Это большая честь для нас, — сказал он, — и мы все с радостным нетерпением ожидаем вашего доклада.

Я, всеми силами стараясь не встречаться глазами с Элен, выразил соответствующий восторг по поводу чести быть приглашенным на конференцию.

— Превосходно, — басом прогудел профессор Шандор. — Мы питаем большое уважение к университетам вашей страны. Да здравствует мир и дружба между нашими странами!

Он приветствовал меня поднятием бокала с пахучей жидкостью, которую я учуял при входе, и я поспешно ответил тем же: бокал каким-то чудом возник у меня в руке.

— А теперь, если мы можем как-либо осчастливить ваше пребывание в Будапеште, вам следует только сказать.

Блеск темных глаз, разительно выделявшихся на старческом лице под пышной седой гривой, вдруг напомнил мне глаза Элен, и я почувствовал, что профессор Шандор мне нравится.

— Благодарю вас, профессор, — искренне ответил я, и он похлопал меня по плечу своей тяжелой лапой.

— Пожалуйста, проходите, ешьте, пейте и будем беседовать…

Однако, проговорив это, он немедленно скрылся в толпе, спеша к иным обязанностям, а я обнаружил, что меня успела окружить кучка любопытных ученых — местных и приглашенных. Кое-кто из них на вид казался еще моложе меня. Они столпились вокруг нас с Элен, и постепенно я стал различать в гомоне голосов французские и немецкие фразы и незнакомый язык, который решил считать русским. Компания была живая — очаровательная компания, по правде сказать, так что постепенно я оправился от первой застенчивости. Элен представляла меня с отчужденным изяществом, удивительно точно соответствовавшим обстановке, без запинки рассказывала о нашей совместной работе, излагала содержание статьи, которая вот-вот появится в американском журнале. Вокруг нас мелькали любопытные лица, звучали вопросы на венгерском. Элен чуть разрумянилась, обмениваясь рукопожатиями и даже целуя в щеку кое-кого из старых знакомых. Ее явно помнили — да разве можно было ее забыть? Я заметил в комнате и других женщин, в большинстве пожилых, и несколько — еще моложе Элен, но она затмевала всех. Высокий рост, живые манеры, прямая осанка, широкие плечи, красивая лепка головы под тяжелыми волнами волос и выражение живой иронии на лице… я с трудом оторвал взгляд, повернувшись к одному из сотрудников факультета: подававшаяся здесь огненная вода успела разойтись по жилам.

— Такие собрания здесь обычны? — Я сам толком не знал, что имею в виду, но надо же было что-то сказать, чтобы изгнать из головы образ Элон.

— Да, — с гордостью ответил мой собеседник; им оказался невысокий человек лет шестидесяти в сером пиджаке с серым галстуком. — В нашем университете часто проводятся международные форумы, особенно теперь.

Я собирался спросить, что понимается под «особенно теперь», но рядом снова материализовался профессор Шандор. С ним подошел красивый мужчина, стремившийся познакомиться со мной.

— Это профессор Гежа Йожеф, — представил его декан. —

Он просил меня представить его вам.

Элен мгновенно повернулась к нам, и меня поразило выражение недовольства — или даже отвращения? — скользнувшее по ее лицу. Она поспешно протолкалась поближе, с явным намерением вмешаться.

— Как поживаешь, Гежа?

Рукопожатие их показалось мне официальным, если не холодным, а сам я даже не успел поздороваться.

— Как приятно снова видеть тебя, Елена, — произнес, слегка кланяясь, профессор Йожеф.

В его тоне мне послышался какой-то намек, может быть, тень насмешки или иного чувства. Я задумался, только ли ради меня они ведут разговор по-английски.

— И мне приятно, — равнодушно отозвалась Элен. — Позволь представить моего американского коллегу…

— Мы уже знакомы. — Обращенная ко мне улыбка словно осветила его тонкое лицо.

Он был повыше меня ростом, с густыми каштановыми волосами и уверенной осанкой человека, наслаждающегося своей жизненной силой, — я легко представлял его в седле, объезжающим овец, пасущихся на широкой равнине. Ладонь у него оказалась теплой, и, пожимая мне руку, он другой рукой дружески хлопнул меня по плечу. Я не мог понять, чем вызвана неприязнь к нему Элен, но ошибиться в ее чувствах было невозможно.

— Так завтра мы будем иметь честь услышать ваш доклад? — продолжал он. — Чудесно. Однако… — он чуть замялся, — я не слишком хорошо говорю по-английски. Возможно, вы предпочли бы французский? Или немецкий?

— Ваш английский несомненно лучше моего французского и немецкого, — возразил я.

— Вы так добры… — Его улыбка цвела как целый луг цветов. — Как я понял, ваша область — эпоха оттоманского владычества в Карпатах?

Быстро же здесь расходятся слухи, подумалось мне. Совсем как дома.

— О да, — признался я, — хотя я больше рассчитываю пополнить свои знания на вашем факультете, чем удивить вас.

— Вы слишком скромны, — любезно проговорил он. — Впрочем, я сам интересуюсь этим предметом и был бы рад обсудить его с вами.

— У профессора Йожефа чрезвычайно широкий круг интересов, — вмешалась Элен.

От ее тона кипяток покрылся бы корочкой льда. Я снова удивился, однако напомнил себе, что в любом ученом сообществе имеются свои подводные течения и, вероятно, Будапешт не исключение. Мне хотелось как-то смягчить ее резкость, но я не успел придумать подходящей реплики, как Элен решительно повернулась ко мне:

— Профессор, у нас назначена еще одна встреча.

Я не сразу сообразил, к кому она обращается, однако она так же решительно взяла меня под руку.

— О, я вижу, у вас напряженный график… — Профессор Йожеф всем существом выражал сожаление. — Возможно, случай поговорить о турецком владычестве выпадет позже? Я был бы рад показать вам город, профессор, или пригласить на обед…

— Время профессора до конца конференции полностью расписано, — сообщила Элен, даровав ему теплое рукопожатие и ледяной взгляд.

— Я рад, что ты вернулась домой, — повторил Гежа, взяв ладонь Элен, и, склонившись, поцеловал ей руку.

Она выдернула ладонь, но по лицу ее пробежала странная тень. Мне показалось, что она искренне растрогана его движением, и очаровательный венгерский историк впервые показался мне неприятным. Элен между тем уже вела меня к профессору Шандору, которому мы принесли свои извинения и заверили, что с нетерпением ждем завтрашних выступлений. — И мы со всем удовольствием ожидаем вашего выступления. Он обеими руками стиснул мою ладонь. «Удивительно душевный народ — венгры», — подумал я с чувством, которое лишь отчасти объяснялось алкоголем в крови. Пока мне удавалось не думать о предстоящем испытании, я пребывал в полном довольстве. Элен снова взяла меня под руку и, направляясь к выходу, окинула зал быстрым взглядом.

— Что все это значит? — Вечерняя прохлада освежила меня, и я чувствовал себя совершенно счастливым. — Твои соотечественники поразительно сердечные люди, но мне показалось, что ты готова откусить голову профессору Йожефу.

— Так и есть, — коротко отозвалась она. — Он невыносим.

— Зато готов многое вынести от тебя, — заметил я. — За что ты с ним так обошлась? Я думал, он твой старый друг.

— О, он очень мил, если тебе нравятся гиены и стервятники. Настоящий вампир… — Она осеклась. — Я не хотела сказать…

— Я ничего такого и не подумал, — успокоил я Элен. — Клыки у него не больше нормы.

— И ты тоже невыносим! — Элен гневно выдернула у меня руку.

Я с сожалением покосился на нее, но решил отшутиться:

— Я не против ходить с тобой под руку, но стоит ли так расхаживать на виду у всего университета?

Она отступила на шаг, и глаза у нее потемнели. Я не мог понять, что с ней творится.

— Не беспокойся. Этнографов там не было.

— Но у тебя много знакомых среди историков, а сплетников всюду хватает, — настаивал я.

— Только не здесь, — насмешливо фыркнула Элен. — Наш девиз — сотрудничество. Ни сплетен, ни интриг — исключительно товарищеская критика. Завтра увидишь: настоящая маленькая утопия.

— Элен, — простонал я, — ты можешь хоть иногда говорить серьезно? Я ведь беспокоюсь о твоей репутации — политической репутации. Как-никак, рано или поздно тебе придется сюда вернуться.

— Придется? — Элен снова взяла меня под руку, и мы пошли дальше. Я не пытался отстраниться: не многое в мире было для меня сейчас дороже, чем прикосновение рукава ее черного жакета к моему локтю. — Все равно, дело того стоило. Я просто добивалась, чтобы Гежа оскалил зубы. Показал клыки, я хочу сказать.

— Ну, спасибо, — пробормотал я и замолчал, не доверяя собственному голосу.

Если ей хотелось заставить кого-то приревновать, то со мной она, безусловно, добилась желаемого. Я вдруг представил ее в объятиях сильных рук Гежи. Может быть, до отъезда Элен из Будапешта между ними что-то было? Красивая получилась бы пара, подумалось мне: оба уверенные и ловкие, высокие и стройные, темноволосые, широкоплечие. Я вдруг ощутил себя карликом из племени англов, беспомощным перед степными наездниками. Однако одного взгляда на лицо Элен хватило, чтобы отказаться от расспросов, и я утешался прикосновением ее руки.

Слишком скоро для меня мы оказались перед золочеными Дверями гостиницы и вошли в тихий вестибюль. Нам навстречу из кресла, стоявшего между горшками с пальмами, поднялась женщина. Она молча ждала, пока мы приблизимся, но Элен тихонько вскрикнула и бросилась к ней с распростертыми объятиями:

— Ева!

 

ГЛАВА 39

«Со времени нашего знакомства — мы виделись всего три раза, причем второй и третий совсем недолго — я часто думал о тетушке Еве. Есть люди, которые после короткого знакомства остаются в памяти надежнее, чем другие после долгих лет ежедневных встреч. Тетя Ева, несомненно, принадлежала к таким ярким личностям и на двадцать лет завладела моей памятью и воображением. Я часто представлял ее на месте литературных или исторических персонажей; например, мадам Мерль, обаятельная интриганка из „Женского портрета“ Генри Джеймса, неизменно представлялась мне с ее лицом.

По правде сказать, мое воображение наделяло ее чертами такое множество отважных, тонких и коварных женщин, что мне уже нелегко вспомнить ее такой, как она предстала нам теплым будапештским вечером 1954 года. Я помню, как горячо обнимала ее сдержанная холодноватая Элен, и помню, что сама тетя Ева сохраняла величественную осанку, даже обнимая племянницу и звонко целуя ее в обе щеки. Но когда раскрасневшаяся Элен обернулась, чтобы представить нас, я заметил, что у обеих в глазах блестели слезы.

— Ева, я рассказывала тебе о своем американском коллеге. Пол, познакомься с моей тетей: Ева Орбан.

Я пожал ей руку, стараясь глазеть не слишком заметно. Миссис Орбан оказалась высокой статной женщиной лет пятидесяти пяти. Меня загипнотизировало ее поразительное сходство с Элен. Они были похожи как сестры, старшая и младшая, или как близнецы, если представить, что одна состарилась, в то время как другая чудом сохранила молодость и свежесть. Тетя Ева была чуть ниже Элен и отличалась той же прямой грациозной осанкой. В молодости лицо ее могло быть даже красивее, чем у племянницы, и до сих пор сохраняло красоту: тот же прямой, довольно длинный нос, высокие скулы и темные внимательные глаза. Меня смутил цвет волос, но я скоро догадался, что он не имеет отношения к природе: под дикой лилово-рыжей краской виднелись отросшие корни седых волос. Позже в Будапеште мне часто встречались женщины, использовавшие такую же краску, но тогда ее оттенок ошеломил меня. В ушах у тети были маленькие золотые сережки, а под черным костюмом — родным братом костюма Элен — виднелась красная блузка.

Протянув мне руку, тетя Ева впилась мне в лицо серьезным строгим взглядом. Мне подумалось, что она выискивает пороки характера, чтобы предостеречь свою племянницу, но я тут же выбранил себя за эту мысль: с какой стати ты вообразил себя женихом? Вблизи мне видна была паутинка морщин в уголках ее глаз и легкие складки у губ — следы мимолетных улыбок. Если Ева не сдерживала себя, улыбка тут же всплывала у нее на губах. Я больше не удивлялся тому, как легко эта женщина добилась для нас приглашения на конференцию и визы: такая улыбка и такой ум, какой светился в ее глазах, заставили бы каждого мужчину повиноваться мановению ее пальчика. И у нее, как и у Элен, блестел в улыбке ровный ряд белых зубов — я уже успел заметить, какая это редкость для венгров.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал я ей. — Позвольте поблагодарить: приглашение на конференцию — большая честь для меня.

Тетя Ева рассмеялась, пожала мне руку. Если на минуту я счел ее холодноватой и замкнутой, то сильно ошибся: она немедленно разразилась потоком венгерских фраз, и я задумался, предназначаются ли они хоть отчасти для меня. Элен пришла мне на выручку.

— Тетя не говорит по-английски, — объяснила она, — хотя понимает лучше, чем сознается. Люди старшего поколения изучали немецкий и русский, иногда французский. Английский тогда почти не преподавали. Я буду переводить. Тс-с… — Она ласково тронула тетю за локоть, добавив что-то по-венгерски. — Она говорит, что рада видеть тебя и надеется, что ты не ввяжешься в неприятности, потому что ради нашей визы она поставила на ноги все министерство иностранных дел. Она рассчитывает, что ты пригласишь ее послушать доклад — она мало что поймет, но тут дело принципа, — и любопытствует узнать о твоем университете, как ты со мной познакомился, хорошо ли я себя веду в Америке и какие кушанья готовит твоя мама. Остальные вопросы она задаст потом. Я остолбенел. Две женщины с улыбкой смотрели на меня, и я снова увидел отражение привычной иронии Элен на лице ее тетушки, хотя племянница много выиграла бы, переняв ее привычку часто улыбаться. Нечего было и думать дурачить женщину такого ума, как Ева Орбан: я напомнил себе, что она сумела подняться от простой румынской крестьянки до высокопоставленной особы в венгерском правительстве.

— Я обязательно удовлетворю ее любопытство, — сказал я Элен. — Скажи ей, пожалуйста, что мамины коронные блюда — макароны с сыром и ветчинный хлебец.

— Ах, ветчинный хлебец… — Выслушав объяснение Элен, тетя одобрительно улыбнулась. — Она просит тебя передать привет твоей маме в Америке и поздравить ее с замечательным сыном.

Я с досадой почувствовал, как щеки заливает краска, однако покорно обещал передать.

— А теперь она отвезет нас в ресторан, который тебе обязательно понравится, — во вкусе старого Будапешта.

Через минуту мы все трое оказались на заднем сиденье автомобиля, видимо, частной машины Евы — кстати сказать, модель оказалась далеко не пролетарской, — а Элен, при поддержке тетушки, показывала мне мелькающие за окном виды. Должен сказать, что тетя Ева за время нашей встречи не вымолвила ни слова по-английски, однако у меня создалось впечатление, что это тоже дело принципа — возможно, анти-буржуазный протокол? — потому что, когда мы с Элен перекидывались несколькими фразами, она явно понимала — хотя бы частично, — еще не выслушав перевода. Я решил, что таким лингвистическим методом тетя Ева как бы заявляла: Запад в целом не достоин доверия и его следует держать на расстоянии, но отдельно взятый американец вполне может оказаться милым человеком и заслуживает полной меры венгерского гостеприимства. Постепенно я так привык вести с ней разговор через Элен, что иногда понимание казалось почти бессловесным.

Так или иначе, иногда мы вполне обходились без переводчика. Миновав набережную с ее величественным видом, мы пересекли реку по мосту, который, как я позднее узнал, назывался Сечени Ланчид — Сеченский цепной мост — чудо инженерного искусства девятнадцатого столетия, названное именем графа Иштвана Сечени, много сделавшего для украшения города. Мы свернули на мост, когда город уже заполнил вечерний свет, позолотивший дворцы и замки открывавшейся перед нами Буды. Легкий пролет моста плавно выгнулся над рекой, а по берегам въезд на него охраняли львы у подножия триумфальных арок. Я восторженно ахнул, вызвав улыбку тети Евы. Элен, сидевшая между нами, тоже с гордостью улыбнулась.

— Удивительный город, — сказал я, и тетя Ева потрепала меня по плечу как родного сына.

Элен перевела для меня замечание тети о реконструкции моста.

— Будапешт страшно пострадал в войну, — сказала та. — Один из наших мостов до сих пор не восстановлен, и многие здания тоже повреждены. В любой части города видны восстановительные работы. Но этот мост был восстановлен к столетию его открытия, в 1949 году. Мы им очень гордимся. И я тоже горжусь, потому что тетя Ева работала в организационном комитете реконструкции.

Тетя с улыбкой кивнула, на минуту забыв, что ей не полагается понимать по-английски.

Дальше мы нырнули в туннель, который, видимо, проходил прямо под замком. Тетя Ева объяснила, что выбрала для нас свой любимый ресторан: «настоящий венгерский ресторан на улице Аттилы Йожефа». Я не уставал удивляться названиям будапештских улиц — некоторые звучали для меня таинственно и экзотично, но другие, как эта улица, сохраняли живую память истории, которая, как мне казалось прежде, жила только в книгах. Впрочем, улица Аттилы Йожефа обернулась не грязной колеей, истоптанной копытами коней гуннских воинов, а чистой солидной улочкой, подобной множеству других в этом городе. В изысканном зале ресторана было малолюдно, и метрдотель вышел нам навстречу, поприветствовав тетю Еву по имени. Она явно привыкла к подобному вниманию. Через несколько минут мы оказались за лучшим столиком, откуда открывался вид за окно, на старые здания и старые деревья, на спешащих пешеходов в ярких летних нарядах и шумные машины, не скупившиеся на гудки по всему городу. Я откинулся назад с довольным вздохом.

Тетя Ева сделала заказ на всех, даже не подумав спросить нашего согласия, и с первыми блюдами нам подали бутылку крепкого напитка — палинки , которую, но словам Элен, гнали из абрикосов.

— К ней мы попробуем очень хорошее блюдо, — пояснила для меня тетя Ева. — У нас оно называется «хортобаги палясчинта». Нечто вроде пирога с телятиной, народное блюдо пастухов венгерских долин. Вам понравится.

Мне действительно понравилось, как понравились и следующие блюда: тушеное мясо с овощами, слоеная запеканка из картофеля и салями, сытный салат, зеленые бобы с бараниной и удивительный золотисто-коричневый хлеб. Я только теперь понял, как проголодался за время перелета. Между прочим, и Элен с тетей ели вволю, с аппетитом, какого никогда не позволит себе на людях американка.

Впрочем, я не хотел бы создать ложного впечатления. Мы не только ели. Загружаясь национальными кушаньями, тетя Ева непрестанно говорила, а Элен переводила. Я временами задавал вопрос-другой, однако по большей части просто впитывал пищу духовную заодно с телесной. Тетя Ева ни на минуту не забывала, что имеет дело с историком: возможно, она заподозрила мое невежество в области венгерской истории и не желала, чтобы я опозорился на конференции, или просто выказывала патриотизм старого иммигранта. Так или иначе, она держала блестящую речь, и каждую следующую фразу я, еще не услышав перевода Элен, читал на ее оживленном выразительном лице.

Например, после тоста за дружбу между нашими странами тетя Ева сдобрила пастушеский пирог рассказом о происхождении Будапешта — город вырос из римского гарнизона, называвшегося Аквинум, и в окрестностях еще можно видеть развалины римских строений. Она нарисовала яркое полотно, изображавшее гуннов Аттилы, в пятом веке выживших отсюда римлян. Слушая ее, я понял, что турки для этих мест оказались не более чем дурно воспитанными запоздавшими гостями. Тушеное мясо с овощным гарниром — Элен назвала блюдо «гульяш» и строго посоветовала не путать с «гуляшом», по-венгерски обозначавшим совершенно другое блюдо, — сопровождалось длинным описанием вторжения мадьяр, случившегося в девятом веке. За картофельной запеканкой, оказавшейся неизмеримо вкуснее макарон с сыром и ветчинных хлебцев, тетя Ева повествовала о коронации короля Стефана Первого, известного как Святой Иштван — его в 1000 году нашей эры короновал сам папа римский. «Он был язычник, одетый в звериные шкуры, — сказала мне тетя, — но стал первым королем венгров и обратил Венгрию в христианство. В Будапеште вы повсюду встретите его имя».

В ту самую минуту, когда я понял, что больше не могу проглотить ни кусочка, два официанта водрузили на наш стол блюда с пирожными и торюм, которому место было на столе австро-венгерского монарха — сплошные завитки шоколада и взбитого крема, — и чашечки кофе. «Эспрессо», — пояснила тетя Ева. Каким-то чудом нашлось место и для них.

— Кофе в Будапеште напоминает о трагической истории, — заметила тетя. — Давным-давно — еще в 1541 году — вторгшийся в страну Сулейман Первый пригласил одного из наших военачальников, Балинта Тюрюка, на роскошный завтрак в своем шатре. Когда подали кофе — он, видите ли, был первым из венгров, попробовавшим кофе, — Сулейман уведомил гостя, что, пока они завтракали, турецкие войска овладели замком Буда. Вообразите, каким горьким показался ему кофе!

В сияющей улыбке тети Евы тоже проскользнула горечь. Снова турки, подумалось мне. Коварные и жестокие, странная смесь изысканной тонкости вкусов и варварской тактики. В 1541 году они уже почти сто лет владели Стамбулом; мне представилась необоримая мощь турецкого воинства, простирающего свои щупальца по всей Европе. Их сумели остановить только у ворот Вены. Борьба Влада Дракулы, как и множества его соотечественников-христиан, представилась мне борьбой Давида с Голиафом, в отличие от того древнего сражения обреченной на поражение. С другой стороны, усилия мелких властителей Восточной Европы и Балканского полуострова — не только Валахии, но и Греции, Венгрии, Болгарии и многих других — в конце концов подточили мощь турецкого владычества. Элен, потрудившаяся наполнить мою память этими сведениями, незаметно для себя вызвала во мне своего рода извращенное преклонение перед Дракулой. Он не мог не знать, что его борьба обречена на скорое поражение, и все же потратил большую часть жизни на избавление своих земель от захватчиков.

— Эта была вторая волна оккупации.

Элен отхлебнула кофе и со вздохом наслаждения опустила чашку — глядя на нее, можно было поверить, что нигде в мире не подают такого кофе, как здесь.

— В 1456 году Янош Хуньяди выбил турок из Белграда. Он числится у нас одним из величайших героев, наряду с королем Иштваном и Матьяшом Корвинусом, построившим новый замок и библиотеку, о которой я тебе говорила. Завтра ты услышишь, как утром по всему городу зазвонят колокола, — вспомни, они звонят в честь давней победы Хуньяди. Его победа каждый день отмечается колокольным звоном.

— Хуньяди, — задумчиво повторил я. — По-моему, ты вспоминала его вчера вечером. Говоришь, он разбил турок в 1456-м?

Мы переглянулись: любая дата, попадавшая в сроки жизни Дракулы, звучала для нас многозначительно.

— Он в то время был в Валахии, — понизив голос, напомнила Элен. Я понимал, что она говорит не о Хуньяди, но, по молчаливому сговору, мы не произносили вслух имя Дракулы.

Тетя Ева не позволила сбить себя с толку молчанием или языковым барьером.

— Хуньяди? — переспросила она и добавила что-то на венгерском.

— Тетя спрашивает, интересует ли тебя эпоха Хуньяди? — перевела Элен.

Я не знал, что сказать, и осторожно ответил, что интересуюсь всей европейской историей. За этот неловкий ответ я заслужил пронзительный взгляд из-под нахмуренных бровей и поспешил отвлечь проницательную собеседницу.

— Пожалуйста, спроси миссис Орбан, можно ли мне задать несколько вопросов.

— Конечно.

Судя по тому, как улыбнулась Элен, она одобрила и вопрос, и причину, заставившую меня задать его. Тетя Ева, выслушав перевод, чуть склонила голову, изображая внимание.

— Я хотел бы знать, — заговорил я, — верно ли то, что говорят о наступившей в Венгрии эпохе либерализма.

Теперь уже Элен метнула на меня настороженный взгляд, и я приготовился ощутить прикосновение под столом острого каблучка, но тетя уже кивала и делала ей знак переводить. Поняв суть вопроса, она снисходительно улыбнулась мне и мягко ответила:

— Мы, венгры, высоко ценим свой образ жизни и независимость. Вот почему нам так тяжело было переносить время оттоманского и австрийского правления. Истинное правительство Венгрии всегда прогрессивно служило нуждам народа. Революция вывела рабочих из нищеты и бесправия и утвердила нас в верности своим обычаям. Венгерская коммунистическая партия всегда идет в ногу со временем.

Мне почудилось, что за ее улыбкой кроется некая тайная мысль, и я пожалел, что не могу прочесть ее.

— Так вы считаете, что под управлением Имре Надя страна процветает? — Я с самого прибытия в город искал следов перемен, которые ввел в стране новый и на удивление либеральный премьер-министр, сменивший год назад на этом посту твердолобого коммуниста Ракоши.

Мне хотелось знать, действительно ли он пользуется такой поддержкой населения, как писали в наших газетах. Элен немного занервничала, переводя мои объяснения, но тетя стойко продолжала улыбаться.

— Я вижу, молодой человек, вы в курсе текущих событий.

— Меня всегда интересовали международные отношения. Считаю, что изучение истории должно помочь нам лучше понимать настоящее, а не уводить в прошлое.

— Весьма разумно. Итак, удовлетворю вашу любознательность: Надь чрезвычайно популярен в народе и проводит реформы в духе нашей славной истории.

Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы понять, что тетя Ева вежливо уклонилась от ответа, и еще минута ушла на размышления о дипломатической стратегии, позволившей ей удержаться в правительстве при всех приливах и отливах просоветской и провенгерской политики. Что бы она сама ни думала о Наде, он был главой правительства, в котором она работала. Но вероятно, только проводившаяся им открытая политика позволила высокопоставленному сотруднику министерства пригласить на обед американца. В ее темных глазах мне почудилось одобрение, но тогда я не был уверен. Будущее показало, что догадка моя была верна.

— А теперь, друг мой, вам надо выспаться перед важным выступлением. Я желаю услышать ваш доклад и непременно скажу, какого о нем мнения.

Она одарила меня милостивым кивком, и я невольно улыбнулся в ответ. Рядом с ней, словно услышав ее слова, появился официант; я сделал слабую попытку получить счет, хотя понятия не имел о местном этикете, а также достаточно ли разменял местной валюты, чтобы заплатить за роскошный пир. Однако счет, если и был, мгновенно исчез, и мне не удалось увидеть, как по нему платили. В гардеробе я подал тете Еве жакет, оспорив эту честь у метрдотеля, и мы прошествовали к ожидающему нас автомобилю.

У въезда на великолепный мост тетя Ева бросила несколько слов своему шоферу, и тот остановил машину. Мы вышли на мост и залюбовались отдаленным сиянием Пешта, бросавшего отблески на темную рябь воды. Ветер стал холоднее и после бальзамического тепла Стамбула почти обжигал лицо, принося с собой из-за горизонта дух бескрайних равнин Центральной Европы. Я мог бы стоять так и смотреть всю жизнь, и не смел поверить, что передо мной — огни Будапешта.

Тетя Ева что-то тихо сказала, и Элен перевела:

— Наш город всегда останется великим городом.

Впоследствии я часто вспоминал ее слова. Они вернулись ко мне два года спустя, когда я узнал, как глубоко разделяла Ева Орбан идеи новой власти: два ее сына погибли на площади под советскими танками во время восстания венгерских студентов в 1956-м, а сама Ева бежала в северную Югославию, где затерялась в числе пятнадцати тысяч других беженцев, спасавшихся из страны, превратившейся в марионетку русских. Элен послала ей много писем в надежде, что тетя позволит нам вызвать ее в США, но Ева отказалась даже подать прошение об эмиграции. Несколько лет назад я снова пытался отыскать ее след — безуспешно. Потеряв Элен, я потерял и связь с тетей Евой».

 

ГЛАВА 40

«Первое, что я увидел, проснувшись на следующее утро на своей солдатской койке, были золотые херувимы над головой, и я долго не мог вспомнить, где нахожусь. Неприятное чувство: оторвавшись от дома, не знать, в каком из чужих городов очутился. За окном мог быть Нью-Йорк, Стамбул, Будапешт или любой другой город. Я чувствовал, что перед пробуждением меня мучил кошмар, а боль в сердце остро напоминала об отсутствии Росси. Эта боль часто посещала меня по утрам, и мне подумалось, не перенесло ли меня сновидение в какое-то мрачное место, где я мог бы найти его, если бы задержался.

Элен уже завтракала в гостиничной столовой, расстелив перед собой на столе венгерскую газету — увидев напечатанными слова ее родного языка, я проникся ощущением безнадежности: не мог разобрать ни единого слова, даже в заголовках. Элен приветствовала меня жизнерадостным взмахом руки. Должно быть, на моем лице еще отражалось впечатление от утреннего кошмара, невнятных заголовков и мысли об ожидавшем меня докладе. Пока я усаживался напротив, девушка окинула меня критическим взором.

— Какая печаль на челе! Снова размышлял над жестокостями турок?

— Нет, всего лишь об ужасах международных конференций.

Я завладел рогаликом из ее корзинки и одной из белых салфеток. Гостиница, несмотря на свою несколько обветшавшую роскошь, щеголяла безупречной опрятностью, и рогалики с маслом и клубничным джемом оказались восхитительны, как и поданный через несколько минут кофе. В нем не было горечи.

— Не волнуйся, — утешила меня Элен. — От твоего доклада все…

— Выскочат из штанов? — предположил я. Она расхохоталась:

— В твоем обществе я значительно усовершенствую свой английский… или окончательно испорчу, не знаю.

— Я в восторге от твоей тети. — Я намазал маслом следующий рогалик.

— Я еще вчера заметила.

— Расскажи, как она умудрилась выбраться из Румынии и достигнуть таких высот? Если можно, конечно.

Элен отхлебнула кофе.

— Игра случая, пожалуй. Она из очень бедной семьи — в Трансильвании они владели клочком земли в деревушке, которой, я слышала, уже не существует. У деда было девятеро детей, из них Ева — третья. Ее с шести лет посылали на заработки, потому что нуждались в деньгах и не могли ее прокормить. Она поступила служанкой к каким-то богатым венграм, у которых неподалеку от деревни была собственная вилла. До войны в Румынии было много венгерских помещиков — после передела границ по Трианонскому договору они внезапно оказались в иностранном государстве.

Я кивнул:

— Это после Первой мировой войны, когда прокладывали новые границы?

— Пять с плюсом. Так что Ева с детства служила в их семье. Она рассказывала, что к ней там были очень добры. Иногда по воскресеньям отпускали домой, чтобы она не потеряла связи с родными. Ей было семнадцать, когда ее хозяева решили вернуться в Венгрию и взяли ее с собой. Там она встретила молодого человека: журналиста и революционера по имени Янош Орбан. Они полюбили друг друга и поженились, и он живым вернулся с войны. — Элен вздохнула. — Так много венгерских юношей сражались в Первую мировую по всей Европе. Сколько их могил в Польше, в России… Как бы то ни было, Орбан при послевоенном коалиционном правительстве вошел в силу, а наша славная революция наградила его министерским постом. Потом он погиб в автомобильной катастрофе, а Ева осталась растить сыновей и продолжать политическую карьеру. Она поразительная женщина. Даже я не знаю, каковы ее политические убеждения; иногда мне кажется, что она не вносит в политику ни капли чувства — для нее это просто ремесло. Думаю, дядя был страстным человеком, убежденным последователем ленинской доктрины, и искренне восхищался Сталиным, пока сюда не дошли слухи о его жестокости. О тетушке того же сказать не могу, зато она сделала замечательную карьеру, так что обеспечила своим сыновьям все возможные привилегии, и мне тоже смогла помочь, как я тебе рассказывала. Я не упустил ни слова из ее рассказа.

— А как сюда попали вы с матерью? Элен снова вздохнула.

— Мать на двенадцать лет моложе Евы, — сказала она. — Ева всегда любила ее больше других маленьких братьев и сестер, но когда Ева уехала в Будапешт, матери было всего пять лет. Потом матери исполнилось девятнадцать, она была не замужем и забеременела. Она боялась, что узнают родители и односельчане — понимаешь, в традиционной культуре ей грозила опасность изгнания и голодной смерти. Она написала Еве и попросила о помощи, а тетя с дядей устроили ей переезд в Будапешт. Дядя встретил ее на границе, которая тогда строго охранялась, и отвез в город. Тетя рассказывала, что пограничной страже пришлось дать огромную взятку. В Венгрии ненавидели трансильванцев, особенно после договора. Мать всей душой полюбила дядю: он не только спас ее от большой беды, но и никогда ни словом не намекнул на национальные различия. Она очень горевала после его гибели. Это он доставил ее в Венгрию и помог начать новую жизнь.

— А потом родилась ты? — тихонько спросил я.

— А потом родилась я. В будапештской больнице, и тетя с дядей помогли вырастить меня и дали мне образование. Пока я не окончила школу, мы жили с ними. В войну Ева увезла нас в деревню и как-то умудрилась прокормить. Мать тоже получила здесь образование и выучила венгерский. И наотрез отказалась учить меня румынскому, хотя во сне иногда говорит на нем. — В ее взгляде сквозила горечь. — Как видишь, твой обожаемый Росси много сделал для нас, — сказала она с кривой усмешкой. — Если бы не тетя с дядей, мать умерла бы одна где-нибудь в горном лесу и ее тело сожрали бы волки. И меня заодно.

— Я тоже благодарен твоим тете и дяде, — выговорил я и, боясь встретить ее взгляд, стал наливать себе еще кофе из медной джезвы.

Элен помолчала и спустя минуту зашелестела листками, извлеченными из сумочки.

— Повторим твой доклад?

И солнечный свет, и утренняя прохлада казались мне полными угрозы; быстро шагая к недалекому университетскому зданию, я только и думал о приближавшейся минуте, когда объявят мой доклад. До сих пор мне только раз приходилось выступать публично: совместно с Росси, на организованной им в прошлом году конференции по голландским колониям. Каждый из нас писал свою часть доклада: в моей половине содержалась жалкая попытка втиснуть в двадцатиминутную речь содержание еще не написанной диссертации. Половина Росси представляла собой блестящее эссе на темы культурного наследия Нидерландов, стратегической мощи голландского флота и природы колониализма. Я, хотя и страдал от сознания своей неполноценности, был польщен его приглашением участвовать в докладе. Кроме того, меня поддерживала мысль о его незаметном, но ощутимом присутствии на кафедре и воодушевил добротный хлопок по спине, когда я передал ему аудиторию. Но сегодня надеяться предстояло только на себя. Перспектива провала ужасала и повергала в отчаяние, и я спасался, лишь представляя на своем месте Росси.

Мы проходили по светлым и прекрасным улочкам Пешта, и теперь, при дневном свете, я видел, что его великолепие создается — или, скорее, воссоздается — прямо у меня на глазах. Целые кварталы были разрушены войной. Во многих домах рухнули передние стены или не было стекол в верхних этажах, а то и самих этажей, а присмотревшись, я видел на уцелевших стенах оспенную рябь пулевых отметин. Я жалел, что идти нам недалеко и я слишком мало увижу город, но мы с Элен договорились прослушать все утренние доклады, как положено законным гостям конференции.

— Кроме того, на вторую половину дня у меня есть дело, — задумчиво добавила Элен. — Надо успеть в библиотеку до закрытия.

Подходя к большому зданию, где вчера проходило первое собрание, она приостановилась.

— Окажи мне услугу…

— Конечно. Какую?

— Не говори с Гежей Йожефом о наших разъездах и поисках.

— Я и не собирался! — возмутился я.

Элен примирительно подняла обтянутый перчаткой палец.

— Предупреждаю на всякий случай. Он умеет очаровывать.

— Хорошо. — Я открыл перед ней тяжелую дверь, украшенную в стиле барокко, и мы вошли.

В конференц-зале на втором этаже в креслах уже сидели многие из тех, с кем я успел познакомиться накануне. Люди оживленно переговаривались или шуршали бумагами.

— Господи, — пробормотала Элен, — и вся кафедра этнографии явилась!

Через минуту ее закрутило в водовороте приветствий и расспросов. Я смотрел, как она улыбается старым знакомым, друзьям, коллегам, и чувствовал себя очень одиноким. Элен, кажется, показывала на меня, пыталась издали представить меня кому-то, но гомон разговоров на непостижимом венгерском языке воздвиг между нами почти ощутимый барьер.

И тут меня тронули за плечо. Передо мной стоял великолепный Гежа, все с той же теплой улыбкой и душевным рукопожатием.

— Как вам понравился наш город? — спросил он. — Все ли вам по вкусу?

— Все, — так же тепло отозвался я.

Предупреждение Элен не забылось, но трудно было противостоять обаянию этого человека.

— А, я рад, — сказал он. — Ваш доклад сегодня днем? Я закашлялся.

— Да-да, именно так. А ваш? Вы сегодня выступаете?

— О нет, только не я! Я сейчас работаю над очень интересной темой, но докладывать еще не готов.

— А над какой темой? — не удержался я от вопроса, но в это время над кафедрой вознесся белый помпадур профессора Шандора, призвавшего аудиторию к порядку.

Толпа расселась по рядам, как птицы на проводах, и затихла. Я занял место в заднем ряду, рядом с Элен, и взглянул на часы. Была половина десятого, так что пока я мог расслабиться. Гежа Йожеф сидел впереди: в первом ряду я видел его аккуратный затылок. Меня окружали лица, смутно знакомые по вчерашней встрече, — серьезные, чуть напряженные лица, обращенные к профессору Шандору.

— GutenMorgen, — прогудел тот в заскрежетавший микрофон. Скрежет продолжался, пока студент в синей рубашке с черным галстуком не подбежал поправить его. — Доброе утро, почтенные гости. GutenMorgen,bonjour, добро пожаловать в Будапешт. Мы рады приветствовать вас на первом европейском собрании историков… — Тут микрофон снова взвизгнул, и несколько фраз пропали для слушателей.

Профессор Шандор, видимо, успел за это время покончить с английской частью и продолжал на смеси венгерского, французского и немецкого. Из французских и немецких вставок я узнал, что ланч будет подан в двенадцать, а потом, к своему ужасу, что я — гвоздь программы, звезда конференции, светило среди собравшихся, что я — выдающийся американский исследователь, специализирующийся не только в истории Нидерландов, но и в области экономики Оттоманской империи, а также в истории рабочего движения Соединенных Штатов (собственноручное добавление тетушки Евы?), что в будущем году выходит моя книга о голландских купеческих гильдиях эпохи Рембрандта и что им с большим трудом удалось в последний момент добиться моего согласия на участие в конференции.

Такого мне не снилось и в кошмарных снах, и про себя я поклялся, что Элен, если она приложила к этому руку, непременно поплатится за мой позор. Ко мне оборачивались, мне улыбались, кивали, даже показывали на меня соседям. Элен восседала рядом, царственная и серьезная, но что-то в изгибе ее обтянутого черным плеча наводило на мысль — только меня, как я надеялся, — что она с трудом сдерживает смех. Я тоже пытался принять солидный вид, напоминая себе, что выношу это — даже это — ради Росси.

Отгрохотавшего свою речь профессора Шандора сменил маленький лысый человечек с докладом, как мне показалось, о Ганзейском союзе. За ним выступала седая женщина в синем платье, говорившая об истории Будапешта, однако из ее доклада я не понял ни слова. Последним перед ланчем выступил молодой ученый из Лондонского университета — он выглядел не старше меня и, к моему великому облегчению, говорил по-английски, а студент с филологического переводил его речь на немецкий. (Мне казалось странным постоянно слышать немецкую речь в Будапеште, который всего десять лет назад так сильно пострадал от немцев, но я напомнил себе, что немецкий служил linguafranca по всей Австро-Венгерской империи.) Профессор Шандор представил англичанина как Хью Джеймса, профессора европейской истории.

Профессор Джеймс был солидным молодым человеком в твидовом костюме с оливковым галстуком. В этом окружении он выглядел таким типичным англичанином, что я с трудом удержался от смеха. Он обвел аудиторию блестящими глазами и улыбнулся нам.

— Я никак не ожидал, что получу возможность побывать в Будапеште, — начал он, — и для меня большое счастье своими глазами увидеть величайший из городов Центральной Европы, ворота между Востоком и Западом. А теперь я отниму у вас несколько минут обзором следов влияния оттоманской Турции в Центральной Европе после отступления ее разбитого под Веной войска в 1685 году.

Он сделал паузу, улыбаясь студенту-переводчику, старательно читавшему первую фразу его доклада по-немецки. Так они и продолжали весь доклад, сменяя языки, однако профессору Джеймсу приходилось больше молчать, чем говорить, потому что студент все чаще бросал на него растерянный, умоляющий взгляд.

— Все мы, разумеется, знаем историю изобретения круассанов: дань, отданную парижскими кондитерами победителям под Веной. Круассан, как вы знаете, символизирует полумесяц турецкого знамени, и до сего дня весь Запад пожирает этот символ за утренним кофе. — Он бросил смешливый взгляд на слушателей и, кажется, только тогда сообразил, как и я, что почти никто из них никогда не бывал ни в Париже, ни в Вене. — Да… итак, оставленное оттоманскими турками наследство можно обозначить одним словом: эстетика.

Он перешел к описанию архитектуры дюжины центральной восточноевропейских городов, развлечений и мод, пряностей и предметов обстановки. Я наслаждался его выступлением, и отнюдь не только потому, что наконец-то понимал докладчика: слушая описание турецких бань в Будапеште и псевдо-мавританской архитектуры Сараева, я видел перед собой картины Стамбула. Когда Джеймс перешел к описанию дворца Топкапи, я поймал себя на том, что ревностно киваю, соглашаясь с докладчиком, и не без труда вернулся к более сдержанному поведению.

Его доклад был вознагражден громом рукоплесканий, после чего профессор Шандор пригласил нас перейти в банкетный зал. В толпе закусывающих ученых мне удалось отыскать усаживающегося за столик профессора Джеймса.

— Позвольте к вам присоединиться? Он вскочил, заулыбался:

— Конечно, конечно! Хью Джеймс. Очень приятно.

Я тоже представился и пожал протянутую руку. Усевшись, мы с доброжелательным любопытством воззрились друг на друга.

— А, — заговорил он, — так это вы — основной докладчик? Я очень жду вашего выступления.

Вблизи он оказался старше меня лет на десять. На лице его привлекали внимание удивительные светло-карие глаза, влажные и выпуклые, как у собаки-бассета. Я уже распознал в его речи выговор северной Англии.

— Благодарю, — выдавил я, стараясь морщиться не слишком заметно, — а я наслаждался каждым словом вашего. Удивительная широта обзора. Я подумал, не знакомы ли вы с моим… э-э… учителем, Бартоломео Росси. Он тоже англичанин.

— Ну конечно! — Хью Джеймс с энтузиазмом встряхнул развернутой салфеткой. — Профессор Росси — один из моих любимых авторов. Я прочел чуть не все его работы. Вы работаете у него? Как вам повезло!

Я потерял было из виду Элен, но в эту минуту заметил ее у буфета в обществе Гежи Йозефа. Он что-то серьезно говорил ей на ухо, и она позволила ему проводить ее к столику на дальней от нас стороне зала. Даже с такого расстояния я сумел различить кислую мину на ее лице, и тем не менее сцена произвела на меня неприятное впечатление. Он склонялся к ней, заглядывая в лицо, склоненное над тарелкой, и я едва не корчился от желания подслушать его слова.

— Как бы то ни было… — Хью продолжал рассуждать о работах Росси, — я считаю, что его обзор греческой театральной техники неподражаем. Этот человек умеет все.

— Да, — рассеянно проговорил я, — Он работал над статьей «Дух в амфоре», о сценическом реквизите в греческой трагедии… — Я осекся, сообразив, что выдаю профессиональные секреты учителя. Но если бы меня не остановила эта мысль, то заставило бы замолчать изменившееся лицо профессора Джеймса.

— Как? — изумленно выдохнул он и отложил нож и вилку, забыв о еде. — Вы сказали, «Дух в амфоре»?

— Да. — Я, в свою очередь, забыл об Элен и Геже. — А что вас удивляет?

— Но это поразительно! Я намерен немедленно написать профессору Росси. Видите ли, я недавно изучал чрезвычайно интересный письменный источник. Венгрия, пятнадцатый век. Я и в Будапеште оказался в первую очередь из-за него — занялся этим периодом венгерской истории, знаете ли, и с любезного разрешения профессора Шандора подал заявку на участие в конференции. Да, так документ написан одним из придворных ученых Матьяша Корвинуса, и в нем упоминается дух в амфоре.

Я вспомнил, что рассказывала вчера Элен о короле Матьяше: кажется, он основал библиотеку в замке Буды? И тетя Ева тоже о нем говорила…

— Прошу вас, — взволнованно попросил я, — объясните.

— Ну, звучит довольно глупо, но я уже несколько лет интересуюсь легендами Центральной Европы. Начал, пожалуй, шутки ради, но легенды о вампирах меня совершенно околдовали.

Я уставился на него. Добродушное лицо собеседника не изменилось, но я чувствовал себя как во сне.

— Понимаю, это кажется ребячеством: граф Дракула и все такое, — но вы знаете, как начнешь копаться, тема оказывается чрезвычайно интересной. Видите ли, Дракула ведь лицо историческое, хотя, разумеется, не вампир, и я увлекся поисками происхождения народных легенд в событиях жизни реального человека. Несколько лет назад я начал разыскивать письменные свидетельства, не зная даже, существуют ли они, поскольку вампиры, конечно, существовали в основном в устных преданиях крестьян Центральной и Восточной Европы…

Он откинулся назад, постучал пальцами по крышке стола.

— И вот, смотрите-ка, в университетской библиотеке нашелся документ, высланный, по-видимому, самим Корвинусом — он желал, чтобы кто-нибудь собрал для него все, известное о вампирах с древнейших времен. Человек, работавший по его заказу, кто бы он ни был, явно был знатоком античности и, вместо того чтобы бродить по деревням, как положено доброму этнографу, углубился в греческие и латинские источники — Корвинус владел богатым собранием, — ища в них упоминания о вампирах. И он обнаружил у древних греков предание — я больше нигде его не встречал, пока вы сейчас не упомянули — о духе в амфоре. В древнегреческих трагедиях говорится, что в амфорах нередко хранился прах умерших, и, видите ли, среди невежественных греков существовало поверье, что если амфора не захоронена по всем правилам, из нее может выйти вампир — каким образом, я еще не разобрался. Если профессор Росси пишет на эту тему, он может что-нибудь знать. Замечательное совпадение, верно? Кстати, в современной Греции еще сохранились поверья о вампирах…

— Я знаю, — сказал я, — вриколаки.

Выпуклые глаза профессора Джеймса чуть не выкатились из глазниц.

— Откуда вы знаете? — ахнул он. — Я хотел сказать… простите, ради бога, но я просто удивился, встретив человека, который тоже…

— Интересуется вампирами? — сухо подсказал я. — Да, меня это тоже поначалу удивляло, но постепенно я начинаю привыкать. Как случилось, что вы заинтересовались вампирами, профессор Джеймс?

— Хью, — задумчиво поправил он. — Пожалуйста, зовите меня Хью. Ну, я… — Он кинул на меня короткий пристальный взгляд, и я в первый раз заметил сквозивший под его простецкой наружностью острый ум. — Это ужасно странно, и я обычно не рассказываю, однако…

Я больше не мог ждать.

— Не нашли ли вы, случайно, где-нибудь старую книгу с драконом на развороте?

Румянец сошел с его лица, и взгляд стал почти диким.

— Да, — проговорил он, — я нашел книгу. Его пальцы вцепились в край стола.

— Кто вы?

— Я тоже нашел такую.

Мы долго глядели друг на друга и просидели бы так, онемев, еще дольше, если бы наше молчание не было прервано. Голос Гежи Йожефа прозвучал у меня над ухом раньше, чем я заметил его присутствие: он приблизился сзади и смотрел на нас с мягкой улыбкой. Элен тоже спешила к нам и еще издалека взглянула на меня странно — я бы сказал, виновато.

— Добрый день, товарищи, — сердечно приветствовал нас Гежа. — Что там за книги вы нашли?»

 

ГЛАВА 41

«При виде дружески склонившегося над нашим столиком профессора Йожефа я совершенно растерялся. Необходимо было, не откладывая, продолжить разговор с Хью Джеймсом, но в сутолоке банкетного зала, да еще при человеке, против которого меня предостерегала Элен — почему? — об этом нечего было и думать. Наконец я неуверенно пробормотал:

— Оказывается, нас объединяет страсть к старинным книгам. Впрочем, то же самое, наверно, может сказать о себе всякий историк.

Элен между тем успела протолкаться к нам, и в ее взгляде я уловил тревогу, смешанную с одобрением. Встав, я придвинул ей стул. Элен, видимо, почувствовала мою растерянность, потому что сейчас же перевела внимательный взгляд с меня на Хью. Гежа выглядел в нашей компании самым простодушным, но мне почудилось, будто его прекрасные глаза на мгновенье напряженно сощурились; так, подумалось мне, должно быть, щурились на западное солнце гунны сквозь прорези своих кожаных шлемов. Я поспешил отвести взгляд от его лица.

Вероятно, мы могли бы провести весь день, обмениваясь или сталкиваясь взглядами, но нас выручил профессор Шандор.

— Прекрасно, — протрубил он, — я вижу, ланч вам понравился. Вы закончили? А теперь, если вы будете так добры проследовать за мной, мы подготовимся к началу вашего доклада.

Я вздрогнул — на несколько минут ожидавшая меня пытка почти вылетела из головы, — однако покорно поднялся. Гежа почтительно отступил за спину профессору Шандору («Не слишком ли почтительно?» — спросил я себя) и тем подарил мне счастливую возможность переглянуться с Элен. Многозначительно округлив глаза, я чуть заметно кивнул на Хью Джеймса, вежливо вставшего навстречу Элен и до сих пор безмолвно стоявшего у стола. Она озадаченно нахмурилась, но тут Шандор, к моему великому облегчению, дружески хлопнул Гежу по плечу и увел его за собой. Мне показалось, что даже широкая спина молодого венгра выражает досаду, но, возможно, я просто заразился подозрительностью от Элен. Так или иначе, мы выиграли минуту свободы.

— У Хью тоже книга, — шепнул я, бесстыдно выдавая тайну, доверенную мне англичанином.

Элен округлила глаза, но в ее взгляде мелькнуло недоумение.

— У Хью?

Я поспешно кивнул на разглядывавшего нас англичанина. Теперь у Элен, а следом и у него отвисла челюсть. Молодой англичанин заговорил первым:

— У нее тоже?..

— Нет, — шепнул я, — она помогает мне. Это мисс Элен Росси, этнограф.

Хью горячо сжал ей руку, но глаза у него стали еще круглее. Однако профессор Шандор уже вернулся и стоял рядом, поджидая нас, так что мне пришлось уйти с ним. Элен с Хью жались ко мне, так что все мы немного напоминали испуганных овец.

Конференц-зал понемногу наполнялся, и я поспешно занял место в первом ряду, вытащил из портфеля конспект доклада и развернул его почти не дрожащими руками. Профессор Шандор с помощниками опять возились с микрофоном, и я с надеждой подумал, что, может быть, аудитория меня просто не услышит, а значит, и беспокоиться не о чем. Однако, к несчастью, технику успели наладить, и добрый профессор уже представлял меня, склоняя седую прическу в особенно важных пунктах. Он снова повторил основные моменты моей карьеры, упомянул, каким престижным считается в США мой университет, и поздравил собравшихся выслушать мое выступление с редкой удачей — все по-английски, словно нарочно, чтобы я ничего не упустил. Тут до меня дошло, что на кафедре не было переводчика, который переложил бы мои помятые записки на благородный немецкий. От этой мысли я преисполнился уверенности в себе и смело взошел на кафедру.

— Добрый день, коллеги-историки, — начал я и тут же, почувствовав, что смел не по чину, опустил конспект. — Выступить перед вами на этой конференции — большая честь для меня. Я хотел бы поговорить о некоторых моментах оттоманского вторжения в Трансильванию и Валахию — две исторические области, хорошо известные каждому из вас как части современной Румынии. — Мне показалось, что по морю обращенных ко мне лиц прошло легкое волнение. Трансильвания для венгерских историков, как и для большинства венгров, была темой щекотливой. — Как вы знаете, Оттоманская империя более пятисот лет владела территориями в Восточной Европе, управляя ими из захваченного в 1453 году Константинополя, утвердившегося как столица империи. Турецкая армия успешно покорила десятки стран, однако некоторые области до конца более или менее успешно сопротивлялись захватчикам, в том числе горные районы Восточной Европы, где сама природа помогала гордому и непокорному местному населению. Среди таких областей была и Трансильвания.

Таким образом я продолжал и дальше, то по памяти, то сверяясь с записками и волнуясь, как школьник, не выучивший урока, — несмотря на все старания Элен, я еще слишком слабо владел материалом. Закончив короткое введение, я поговорил о торговых путях, связывавших империю с названными областями, упомянул властителей и знатных особ, возглавлявших сопротивление. Имя Влада Дракулы я произнес непринужденно и бегло — мы с Элен сошлись во мнении, что, полностью исключив его из списка, могли возбудить подозрения в любом историке, осведомленном о его славе истребителя турецких полчищ. Я не догадывался, как трудно окажется выговорить его имя перед толпой незнакомцев — когда я заговорил о двадцати тысячах турецких солдат, посаженных на кол, рука у меня внезапно дрогнула и я опрокинул стоявший передо мной стакан с водой.

— О, простите! — воскликнул я, жалобно оглядывая зал, полный сочувственных лиц — сочувственных за двумя исключениями. Элен была бледна и настороженна, а Гежа Йожеф подался вперед, словно моя неловкость представляла для него огромный интерес. Студент в голубой рубашке и профессор Шандор одновременно поспешили ко мне на помощь, вооружившись носовыми платками, и через две секунды я получил возможность продолжать, собрав все оставшееся во мне мужество. Я указал, что, хотя турки совладали с Дракулой и многими его товарищами — мне показалось уместным хоть раз вставить в речь это слово, — сопротивление продолжалось из поколения в поколение, и в конце концов цепь непрерывных национально-освободительных восстаний опрокинула гигантскую империю. Ее могучая машина спасовала перед самой природой этих выступлений, где атакующие, получив отпор, немедленно растворялись в родных горах и лесах.

Я собирался закончить более красноречивым пассажем, однако аудитория, кажется, осталась довольна и горячо аплодировала. Я, против всяких ожиданий, добрался до конца, и ничего страшного не случилось. Элен, успокоившись, откинулась на спинку кресла, а сияющий профессор Шандор подошел, чтобы пожать мне руку. Оглядев зал, я заметил в заднем ряду Еву. Она звонко хлопала в ладоши и улыбалась очаровательной широкой улыбкой. Однако в зале не хватало чего-то знакомого, и только спустя минуту я понял, что исчезла гордая фигура Гежи. Я не заметил, когда он выскользнул из зала. Вероятно, окончание доклада показалось ему слишком скучным.

Едва я закончил, все встали с мест и в зале поднялось вавилонское столпотворение языков. Еще несколько венгерских историков подошли пожать мне руку и поздравить. Профессор Шандор был в восторге.

— Превосходно, — восклицал он, — я полон удовольствия узнать, как прекрасно в Америке понимают историю нашей Трансильвании!

Я задумался, что сказал бы он, узнав, что весь доклад выучен мной со слов одной из его сотрудниц за столиком стамбульского ресторана.

Ева тоже подошла и протянула мне руку. Я не мог решиться, поцеловать ее или пожать, и выбрал второе, хотя она выглядела еще более величественно и царственно среди множества мужчин в потертых костюмах. Сегодня на ней было темно-зеленое платье, золотые серьги, а волосы, пышными кудрями ниспадающие из-под маленькой шляпки, за ночь изменили цвет с пурпурного на черный.

Элен тоже заговорила с ней, и я заметил, как официально они держатся друг с другом в этом собрании: трудно было поверить, что только вчера Элен с разбегу повисла у нее на шее. Для меня Элен перевела поздравления тетушки.

— Очень мило сделано, молодой человек. По лицам слушателей я видела, что вы умудрились никого не задеть, так что, вероятно, не сказали ничего нового. Но вы уверенно держитесь на кафедре и смотрите в глаза слушателям — далеко пойдете. — Свой комментарий тетя Ева смягчила ослепительной белозубой улыбкой. — А теперь меня ждут домашние хлопоты, но мы с вами еще увидимся завтра за ужином. Встретимся в вашей гостинице.

Известие о еще одном ужине с ней оказалось для меня неожиданностью, но неожиданностью приятной.

— Простите, что не приглашаю домой, — продолжала Ева. — Мне бы хотелось вас по-настоящему угостить, но моя квартира, как и весь Будапешт, перестраивается, и невозможно принимать гостя при таком беспорядке в столовой.

Как ни слепила меня ее улыбка, в этой короткой речи я сумел высмотреть два обрывка информации: во-первых, и городе крошечных (по слухам) квартир у нее имеется отдельная комната для столовой и, во-вторых, порядок там или беспорядок, но тетушка слишком предусмотрительна, чтобы приглашать к себе незнакомого американца.

— Но мне нужно провести небольшую конференцию с племянницей. Вы отпустите Элен вечером ко мне? — Элен смутилась, но переводила дословно.

— Ну конечно, — отозвался я, возвращая тете Еве ее улыбку. — Наверняка вам о многом нужно поговорить после долгой разлуки. А я и сам собирался пригласить коллегу на ужин.

Взглядом я уже отыскал в толпе твидовый пиджак Хью Джеймса.

— Прекрасно.

Она снова протянула руку, и на сей раз я поцеловал ее, как истинный венгр, — мне впервые приходилось целовать руку женщине, — после чего тетушка Ева удалилась.

После перерыва последовал доклад на французском о крестьянских восстаниях во Франции в начале ново-исторического периода и еще два выступления на немецком и венгерском. Я снова устроился в последнем ряду вместе с Элен и наслаждался тем, что никто на меня не смотрит. Когда с кафедры сошел русский историк, занимавшийся прибалтийскими государствами, Элен тихонько сообщила мне, что наш долг исполнен и можно сбежать из зала.

— Библиотека через час закрывается. Выходим.

— Одну минуту, — отозвался я, — только договорюсь об ужине.

Я без малейшего труда нашел Хью Джеймса — англичанин, видимо, тоже искал меня. Мы договорились встретиться в семь часов в вестибюле университетской гостиницы. Элен собиралась на автобусе добраться к тете, и по ее лицу было ясно, что она всю дорогу будет гадать, что я услышал от Джеймса. Стены библиотеки сияли гладкой свежей охрой, и я в который раз подивился, как быстро отстраивается Будапешт, стирая следы, оставленные войной. Вспомнив намеки тети Евы, я подумал, что подобного результата помогает добиться не только коммунистический задор, но и жар венгерского патриотизма.

— О чем задумался? — спросила Элен.

Она снова натянула перчатки и придерживала перекинутый через плечо ремешок сумочки.

— О твоей тете.

— Если она тебя так очаровала, возможно, мама окажется не вполне в твоем стиле, — она лукаво улыбнулась, — но завтра увидим. А пока нам надо кое-что поискать здесь.

— Что именно? Что за таинственность?

Она не отозвалась, и мы вместе прошли в широкую резную дверь.

— Ренессанс? — шепнул я Элен, но она покачала головой.

— Стилизация девятнадцатого века. Первоначальное собрание только в восемнадцатом веке перенесли в Пешт — оно хранилось в Буде, да и университет находился там же. Мне один библиотекарь рассказывал, что большая часть старинных книг попала в библиотеку из семей, спасавшихся в шестнадцатом веке от оттоманского нашествия. Как видишь, и мы кое-чем обязаны туркам. Кто знает, где были бы теперь эти книги, если бы не они.

Приятно было снова войти в библиотеку, почувствовать родной домашний запах. В этой псевдоклассической сокровищнице повсюду виднелись темные резные панели, галереи, балкончики, фрески. Но мой взгляд манили книги — ряды книг, сотни и тысячи книг, выстроившихся вдоль стен от пола до потолка: красные, коричневые, позолоченные корешки, мраморная гладкость переплетов и форзацев, темная от времени шероховатость обрезов. Я задумался, где прятали их во время войны и сколько труда ушло, чтобы снова расставить их по порядку. За кипами книг на длинных столах еще скрывались несколько студентов, а молодой библиотекарь за столиком дежурного разбирал стопки возврата. Элен заговорила с ним, и он кивнул, жестом направив нас в большой читальный зал, видный в приоткрытую дверь. Туда он принес нам толстый фолиант, положил на стол и оставил нас одних. Элен села, стянула перчатки.

— Да, — пробормотала она себе под нос, — кажется, тот самый. Я просматривала его перед отъездом из Будапешта, но тогда он показался мне малоинтересным.

Она открыла титульный лист, и я снова увидел незнакомый язык. Слова казались смутно знакомыми, но понять было невозможно.

— Что это? — Я ткнул пальцем в строку, в которой заподозрил название.

Буквы, отпечатанные на плотной гладкой бумаге, отливали коричневым.

— Румынский, — пояснила Элен.

— Ты на нем читаешь?

— Ну конечно… — Она положила ладонь на страницу рядом с моей, и я заметил, что руки у нее немногим меньше моих, хотя ладонь уже и пальцы тоньше. — Вот, — продолжала она, — ты латынь учил?

— Очень мало, — сознался я, но все же попробовал перевести заглавие: — «Поэзия Трансильванских… чего-то там… 1690».

— Гор, — подсказала Элен. — Нет, точнее будет нагорий. «Поэзия Трансильванских нагорий». Очень неплохо.

— Я думал, ты не говоришь на румынском, — заметил я.

— Почти не говорю, но читать с грехом пополам могу. Я ведь десять лет учила латынь в школе, и тетя часто заставляла меня читать и писать по-румынски. Мать, конечно, была против, но тетя очень упряма. Она никогда не говорит о Трансильвании, но в душе никогда не забывает о ней.

— А что это за книга?

Элен бережно перевернула первую страницу. Я увидел длинные колонки текста, в которых с первого взгляда не нашел ни одного знакомого слова, к тому же взгляд терялся во множестве крестиков, ударений, апострофов и других значков над знакомыми латинскими буквами. Может, язык и принадлежал к романской группе, но больше напоминал колдовские заклинания.

— Я наткнулась на это издание, когда в последний раз просматривала литературу перед поездкой в Англию. Честно говоря, у нас в библиотеке материалов почти не нашлось. Я отыскала несколько документов, относящихся к вампирам вообще — Матьяш Корвинус, наш король-библиофил, ими весьма интересовался.

— Да, Хью говорил, — пробормотал я.

— Что?

— Потом объясню. Продолжай.

— Ну, я решила перевернуть каждый камешек, поэтому пришлось перечитать массу материалов по Валахии и Трансильвании. Потратила несколько месяцев и заставила себя прочесть даже книги на румынском. Конечно, большая часть исторических сведений написана на венгерском, как-никак, земли веками принадлежали Венгрии, но и на румынском кое-что попадалось. То, что ты видишь, это собрание народных песен Валахии и Трансильвании, собранных анонимным автором. Здесь не только песни — встречаются настоящие эпические поэмы.

Я разочарованно вздохнул, прощаясь с надеждой увидеть редкий исторический источник, относящийся к Дракуле.

— И здесь упоминается имя нашего друга?

— Боюсь, что нет. Но одна песня застряла у меня в памяти, и я вспомнила ее, когда ты рассказывал о находке Селима Аксоя в стамбульском архиве — помнишь, тот отрывок о вступлении в город карпатских монахов с телегой и мулами? Теперь я жалею, что не попросила Тургута записать нам перевод.

Она начала осторожно листать страницы. Изредка вверху страниц попадались иллюстрации: гравюры, в основном копирующие орнамент народных вышивок, хотя встречались и грубые наброски деревьев, домов и животных. Печать была отчетливой и аккуратной, но сама книга немного напоминала примитивную рукопись, сшитую и переплетенную вручную. Элен пробежала пальцем первые строки какой-то песни, пошевелила губами, покачала головой.

— Некоторые такие грустные, — сказала она вслух. — Знаешь, мы, румыны, в душе совсем не похожи на венгров.

— Чем же?

— Ну, знаешь, есть венгерская пословица, которая говорит: «Мадьяр и радуется грустя». И это верно — Венгрия полна грустных песен, а в селах много жестокости, пьянства, самоубийств. Но румыны еще печальнее. Наша печаль, мне кажется, идет не от тягостей жизни, а кроется в нас самих. — Она склонила голову над старинной книгой, тень густых ресниц легла ей на щеки. — Вот послушай — очень типичная песня.

Она, запинаясь, перевела, и я услышал нечто в этом роде — хотя здесь привожу другую песню из собственного маленького сборника переводов девятнадцатого века:

Как улыбалось мертвое дитя, теперь его сестричка улыбнулась, И говорит: «Ах, мамочка моя, сестричка умерла, сказала мне, не бойся. Непрожитую жизнь она мне отдала, чтоб я тебя подольше радовать могла». Но мать не поднимает головы, над опустевшей колыбелькою грустит.

— Господи, — я содрогнулся, — неудивительно, что народ, поющий такие песни, верит в вампиров — и даже создает их.

— Да, — кивнула Элен, но рука ее уже перевернула следующую страницу. — Погоди… вот, кажется, здесь.

Она показала на короткое стихотворение, под которым виднелась гравированная заставка: кажется, густая чаща, в которой с трудом различались домики и какие-то животные.

Я долгие минуты просидел в напряженном ожидании, пока Элен молча разбирала текст. Наконец она подняла на меня просветлевший взгляд.

— Вот послушай, попробую перевести.

Ниже я привожу точную запись двадцатилетней давности, сохранившуюся среди моих бумаг:

Они подъехали к воротам, подъехали к великому городу. Подъехали к великому городу из страны смерти. Мы люди божьи, люди карпатские, мы монахи, люди святые, да несем вести дурные. Несем в город великий о чуме вести.

Своему владыке служим, пришли смерть его оплакать. Едут они к воротам, и плачет с ними весь город, когда в город они въезжают.

Жуть пронизала меня от диких слов стишка, но я должен был возразить:

— Это слишком обще. Упоминаются Карпаты, да, но упоминание о них можно найти в десятках, если не сотнях текстов. И «великий город» точно не назван. Возможно, подразумевается Град Господень, царствие небесное?

Элен покачала головой:

— Не думаю. Для жителей Балкан и Центральной Европы — и христиан, и мусульман — великим городом всегда был Константинополь, если сбросить со счета тех, кто веками совершал паломничества в Иерусалим или в Мекку. И упоминание чумы и монахов тоже привязывает отрывок к тексту Селима Аксоя. Не сам ли Влад Цепеш — тот «владыка»?

— Возможно, — с сомнением признал я, — но все это только догадки. Как ты считаешь, к какому времени относится песня?

— Датировка народного творчества почти всегда неопределенна, — задумчиво проговорила Элен. — Издание 1690 года, как видишь, хотя ни имени издателя, ни места издания не указано. Но народные песни часто живут по три, а то и четыре века, так что они могут быть на столетия старше книги. Если песня старше пятнадцатого века, то к нашим поискам она отношения не имеет.

— Забавная гравюра… — Я присмотрелся внимательней.

— Гравюр здесь много, — пробормотала Элен. — Поначалу они меня тоже поразили. Эта, кажется, совсем не подходит к содержанию песни: скорее ожидаешь увидеть коленопреклоненного монаха или высокие городские стены…

— Да, — сказал я, — но присмотрись-ка получше. Тебе не кажется, что в лесу — или в чаще, вернее сказать, — что-то скрывается? Не то чтобы великий город, но, если присмотреться, здание напоминает церковь, с крестом над куполом, а рядом…

— Какое-то маленькое животное. — Элен прищурилась и тут же вскрикнула: — Господи! Это дракон.

Я кивнул, и мы едва не столкнулись головами над страницей. Очертания крошечной фигуры оказались ужасающе знакомыми: распростертые крылья, загнутый едва различимой петелькой хвост. Мне не пришлось даже доставать из портфеля книгу.

— Что же это значит?

От вида дракона, каким бы миниатюрным он ни был, у меня тяжело забилось сердце.

— Погоди… — Элен приблизила глаза к самой странице. — Проклятье. Не могу разобрать, но там что-то написано — буквы по одной разбросаны между деревьев. Очень мелко, но я уверена, буквы.

— Дракулиа? — ровным голосом предположил я. Она мотнула головой:

— Нет. Но может быть, тоже имя: Иви… Ивиреану. Не знаю, что это может означать. Никогда не встречала такого, но в румынских именах "у" — обычное окончание. Что же это значит, ради всего святого?

Я вздохнул:

— Не знаю, но, кажется, чутье тебя не подвело — страница каким-то образом связана с Дракулой, иначе откуда здесь дракон? Тем более, этот дракон.

Мы беспомощно уставились друг на друга. Зал, полчаса назад казавшийся таким приятным и гостеприимным, теперь словно сдвинул вокруг нас стены, представившись темным мавзолеем запретных знаний.

— Библиотекарь ничего не знает, — сказала Элен. — Я помню, расспрашивала, ведь издание выглядит очень редким.

— Ну, тогда нам здесь больше ничего не решить, — сказал я. — Давай захватим с собой перевод и срисуем, чтоб не забыть.

Я под ее диктовку переписал слова и сделал на том же листке поспешную копию гравюры. Элен смотрела на часы.

— Мне пора возвращаться в гостиницу.

— И мне тоже, а то я упущу Хью Джеймса.

Мы собрали свои вещи и благоговейно вернули книгу на полку.

Сказалось ли взбудораженное новой находкой воображение, или волнение первого самостоятельного выступления, или еще не прошла усталость от перелета, усиленная поздним ужином накануне, но мне понадобилось очень много времени, чтобы осознать то, что я увидел, вернувшись в свой номер, и еще больше — чтобы догадаться, что Элен, ушедшей к себе наверх, могло представиться такое же зрелище. Только тогда я испугался за нее и бросился к лестнице, не задержавшись, чтобы рассматривать подробности. Я и так видел, что комнату обыскали насквозь, перерыв и шкаф, и тумбочку, и постельное белье, и все мои вещи валялись на полу, измятые и разорванные в клочья. В этом разгроме чувствовалась не спешка, а сознательная ненависть».

 

ГЛАВА 42

« — А полиция не может помочь? Здесь они, кажется, на каждом шагу? — Хью Джеймс разломил кусок хлеба и откусил, сколько влезло в рот. — Надо же такому случиться в иностранной гостинице!

— Полицию мы вызвали, — заверил я его. — То есть надеюсь, что вызвали, потому что звонил портье. Сказал, что они смогут прийти только поздно ночью или даже утром, а до тех пор ничего не трогать. Нам дали другие комнаты.

— Как? Вы хотите сказать, что и в номер мисс Росси вломились? — Большие глаза Хью стали еще круглее. — А другие номера?

— Не думаю, — мрачно сказал я.

Мы сидели в ресторане под открытым небом, недалеко от Замкового холма в Буде, и через Дунай нам открывался вид на здание парламента. Было еще довольно светло, и небо отражалось в речной воде голубыми и розовыми отблесками. Ресторан выбирал Хью — сказал, что это его любимое место. Мимо проходили будапештцы, молодые и старые, и многие задерживались у ограды набережной, чтобы полюбоваться видом, словно и они никак не могли насмотреться на свой город. Хью заказал для меня несколько местных блюд, которые я еще не пробовал, а пока на столике стоял неизменный золотисто-коричневый хлеб да бутылка токайского — знаменитого вина с виноградников на северо-западе Венгрии, как объяснил мне Хью. Мы уже миновали стадию знакомства — обсудили мою диссертацию (Хью захихикал, услышав, как ошибался на мой счет профессор Шандор), поговорили о своих университетах и о книге по истории Балкан, которая скоро должна была выйти у Джеймса.

— Что-нибудь украли? — Хью наполнил мой бокал.

— Ничего, — все так же уныло отозвался я. — Конечно, я не оставлял в номере денег и других… ценностей, а паспорт у дежурного или в полиции, не знаю точно.

— Что же они искали? — Хью приветственно поднял свой бокал и отпил вина.

— Это очень, очень долгая история, — вздохнул я, — но она вполне вписывается в разговор, который нам предстоит.

Он кивнул:

— Ладно, тогда на штурм.

— Только если и вы примете участие.

— Само собой.

Я подкрепил свои силы, выпив полстакана токая, и начал с самого начала. Все колебания о том, насколько можно доверить профессору Джеймсу историю Росси, я отринул еще на трезвую голову: доверие могло быть только полным и взаимным. Хью слушал молча, очень внимательно, но когда я заговорил о решении Росси продолжить поиски в Стамбуле, он подскочил:

— Клянусь Юпитером, я сам собирался туда съездить. Правда, я уже два раза бывал в Стамбуле, но заняться там поисками Дракулы решил совсем недавно.

— Избавлю вас от лишних трудов… — Теперь уже я долил вина и поведал ему о стамбульском приключении Росси, потом о его исчезновении — здесь глаза у Хью вылезли на лоб, однако он промолчал.

Потом я рассказал о встрече с Элен, не утаив ее странного отношения к Росси, обо всех наших поисках и находках, включая сегодняшнюю, описав попутно Тургута и его друзей.

— Как видите, — заключил я, — меня не слишком удивляет перерытая сверху донизу комната.

— Да уж… — Он задумчиво помолчал. К этому времени мы успели управиться со множеством мясных блюд и пряных закусок, и он с явным сожалением отложил вилку, которой больше не находилось применения. — Удивительно… я имею в виду нашу встречу. Но исчезновение профессора Росси — это очень, очень печально. Ужасно странно. До вашего рассказа я считал, что изучение истории Дракулы не слишком отличается от любой другой научной работы. Разве что от той книги мне всегда делалось не по себе. Конечно, это не основание для выводов, но все же…

— Я вижу, что не так злоупотребил вашим доверием, как опасался, — заметил я.

— Да, эти книги, — продолжал рассуждать Хью. — Я насчитал четыре: ваша, Росси, моя и того стамбульского профессора.. Дьявольски странно… четыре одинаковых.

— Вы не знакомы с Тургутом Бора? — спросил я. — Вы сказали, что уже бывали в Стамбуле.

Он покачал головой:

— Нет, даже имени не слыхал. Но ведь он литературовед, так что я не мог столкнуться с ним на исторической или на какой-нибудь конференции. Я буду благодарен, если вы согласитесь как-нибудь нас познакомить. В архиве, о котором вы говорили, я сам не бывал, но читал о нем в Англии и подумывал туда добраться. Вы, как и обещали, избавили меня от лишних трудов. Знаете, мне в голову не приходило, что дракон в моей книге может оказаться картой. Поразительная идея!

— Да, а для Росси, возможно, дело жизни и смерти, — договорил я. — Но теперь ваша очередь. Как вы наткнулись на вашу книгу?

Он посерьезнел.

— Как и в вашем случае — и в двух других, о которых вы говорили, — я не столько наткнулся на нее, сколько получил — не могу сказать, от кого или каким образом. Пожалуй, начну с небольшого предисловия. — Он помолчал, и мне почудилось, что разговор его тяготит. — Видите ли, я получил ученую степень девять лет назад в Оксфорде и после этого преподавал в Лондонском университете. Семья моя живет в Камбри, это в Озерном краю, — небогатая семья. Им нелегко пришлось, но они сделали все, что могли — как и я, — чтобы я получил лучшее образование. Я всегда чувствовал себя немного чужим, особенно в частной школе — меня устроил туда дядя. Зато работал больше других, старался быть первым учеником. И с самого начала увлекся историей.

Хью промокнул губы салфеткой и покачал головой, словно вспоминая юношеское безрассудство.

— К концу второго курса в университете я уже понимал, что многое могу, и удвоил старания. Потом началась война, и все оборвалось. Я к тому времени почти три года провел в Оксфорде. Кстати, там я впервые услышал о Росси, хотя и не был с ним знаком: он уже был в аспирантуре и публиковал статью за статьей. Но он, должно быть, перебрался в Америку вскоре после моего поступления.

Он погладил подбородок большой обветренной ладонью.

— Дороже науки для меня ничего не было, но я любил и свою страну, так что сразу завербовался во флот. Мы отплыли в Италию, а пять месяцев спустя я вернулся. Ранение в предплечье и в ноги. — Он коснулся белого манжета хлопчатой рубахи, может быть, вспоминая окровавленный бинт. — Я довольно быстро поправился и хотел вернуться, но меня больше не взяли — при взрыве корабля пострадало и зрение. Так что я вернулся в Оксфорд, старался не слышать воя сирен и к концу войны закончил курс. Последние дни, проведенные в университете, были, пожалуй, счастливейшими днями моей жизни, несмотря на все трудности: мир избавлен от ужаснейшего проклятия, я наконец закончил образование, а девушка, которую я любил, сколько себя помню, согласилась стать моей женой. Денег у меня не было, да еды и за деньги нельзя было купить, но я ел у себя в комнате сардинки и писал любовные письма домой — простите, что рассказываю вам все это, — и как черт готовился к экзаменам. И, конечно, замучил себя до полусмерти.

Он поднял бутылку токайского, увидел, что она пуста, и со вздохом поставил обратно.

— Последнее испытание подходило к концу, и венчание было назначено на конец июля. В ночь перед последним экзаменом я чуть не до утра просидел над конспектами. Понимал, что готов ответить на любой вопрос, но просто не мог остановиться. Я работал в уголке библиотеки колледжа, забившись между полками, откуда мне видны были другие такие же безумцы, листавшие конспекты. В наших маленьких библиотеках попадались ужасно славные книжицы, и я позволил себе отвлечься на пару минут, вытянув с соседней полки два томика сонетов Драйдена. Потом я заставил себя поставить их на место — решил, что лучше выйти покурить и потом снова сосредоточиться. Я втиснул книги на полку и вышел во двор. Была чудная весенняя ночь, и я задумался об Элспет, и о домике, который она обставляет для нас, и о своем лучшем друге — он был бы куда лучше меня, — погибшем на нефтяных полях Плоешти, — он воевал в американской армии, — а потом я вернулся в библиотеку. К моему удивлению, Драйден снова лежал на столе, словно я и не убирал его, и мне подумалось, что я, пожалуй, переработался. Я хотел поставить его на место, но места не оказалось. Я точно помнил, что томики стояли следом за Данте, но место было занято другой книгой — книгой в старинном переплете с вытесненной на корешке фигуркой маленького зверя. Я вытащил ее, и она сама открылась в руках — ну, это вам знакомо.

Его добродушное лицо побледнело, и он принялся рыться в карманах сперва рубашки, потом в брючных, пока не откопал пачку сигарет.

— Не курите? — Он закурил и глубоко затянулся. — Меня захватила наружность книги, явно старинной, и грозный вид дракона — ну, понятно, точь-в-точь как у вас. В три часа ночи библиотекаря, конечно, не было, так что я прошел в каталог и поискал сам, но узнал только имя: Влад Цепеш, и его происхождение. На книге не было штампа библиотеки, так что я унес ее к себе. В ту ночь я плохо спал и на следующее утро мне было не до экзамена: я только и думал, в какие еще библиотеки обратиться и не съездить ли в Лондон, где могло оказаться больше литературы. Но времени не было, и, уезжая домой, я захватил книгу. Посматривал на нее время от времени. Элспет поймала меня на этом, и когда я ей рассказал, почему-то очень встревожилась. До нашей свадьбы оставалось пять дней, а я только и думал о книге и постоянно заговаривал о ней с Элспет, пока она не попросила меня перестать. А однажды утром — за два дня до венчания — меня вдруг осенило. Понимаете, недалеко от деревушки, где жили мои родители, был большой особняк, построенный еще при Якове, — он входил в маршрут автобусных экскурсий. Мне еще в школе надоели разговоры о нем, но я запомнил, что вельможа, построивший его, был большим книголюбом и собрал коллекцию книг со всего света. Я не мог уехать в Лондон перед самой свадьбой и подумал, нельзя ли порыться в его знаменитой домашней библиотеке — там могло найтись что-нибудь о Трансильвании. Родителям я сказал, что пойду прогуляться, а они, конечно, решили, что у меня свидание с Элси. Утро было дождливое — и туманное, и холодное. Хранительница особняка сказала, что сегодня экскурсии не проводятся, но в библиотеку меня впустила. Она слышала о нашей свадьбе, была знакома с моей бабушкой, так что даже угостила меня чашкой чая. Я скинул макинтош и, увидев два десятка полок, собранных добрым якобитом, забиравшимся гораздо дальше на восток, чем большинство собирателей, забыл обо всем на свете. Я перебирал эти чудеса, сначала купленные в Англии, вероятно, уже после окончания его великих путешествий, пока не добрался до Венгрии и Трансильвании, и там нашел одно упоминание Влада Цепеша, потом другое, третье и, наконец, с восторгом и изумлением обнаружил описание погребения Влада на озере Снагов, перед алтарем облагодетельствованной им церкви. Описание представляло собой легенду, записанную англичанином, побывавшим в тех краях, — на титульном листе вместо имени стояло просто «Путешественник». Автор был современником вельможи времен Якова Первого. Значит, как вы понимаете, предание пережило Влада на добрых сто тридцать лет. Путешественник побывал в снаговском монастыре в 1605 году. Он беседовал с монахами и от них услышал легенду о великой книге, сокровище монастыря, лежавшей на алтаре во время похорон. Все монахи, присутствовавшие при погребении, оставили в ней свои подписи, а те, кто не умел писать, нарисовали дракона в честь Ордена Дракона. Потом, говорит Путешественник, он захотел увидеть могилу, и монахи показали ему большую плиту в полу перед алтарем. На ней был нарисован портрет Дракулы и под ним — надпись на латыни, возможно тоже краской, поскольку автор не упоминает о резьбе. Его поразило отсутствие на могильной плите обычного креста. Что-то заставило меня заботливо скопировать эпитафию… — Хью огляделся, затушил окурок в пепельнице и понизил голос: — Я списал ее и, припомнив уроки латыни, прочел вслух перевод: "Читатель, подними его… " — вы знаете, как там дальше. Снаружи все еще лил дождь, и где-то в библиотеке хлопнуло растворенное окно — в лицо дунуло сырым холодом. Нервы у меня были так натянуты, что я подскочил, опрокинул чашку и пролил чай на книгу. Промокая лужу и проклиная свою неуклюжесть, я ненароком взглянул на часы — был уже час дня, и меня ждали домой к обеду. Мне показалось, что все нужное я уже нашел, так что я собрал книги, поблагодарил хранительницу и пошел назад по аллее среди цветущих июньских роз. Дома я ожидал застать родителей, а может быть, и Элси за столом, а застал целую толпу друзей и соседей. Отец на себя был не похож. — Хью зажег новую сигарету, в собирающейся темноте огонек спички заметно дрожал. — Он положил руку мне на плечо и рассказал, что Элспет, возвращаясь на одолженной у кого-то машине из соседнего городка, куда ездила за покупками, попала в аварию. Шел сильный дождь, ей показалось, что на дороге что-то мелькнуло, и она затормозила, машину занесло… Слава богу, она была жива, но тяжело ранена. Ее родители сразу поехали в больницу, а мои дожидались меня. Я нашел машину и гнал так, что сам чудом не попал в аварию. Думаю, подробности вас не интересуют — она лежала с перевязанной головой, широко открыв глаза. Вот так… она живет в каком-то санатории, с хорошим уходом, но не говорит и мало что понимает, и есть сама не может. Самое страшное… — голос у него дрогнул, — самое страшное, что я всегда считал это случайностью, просто несчастным случаем, а теперь, после ваших рассказов — о друге Росси Хеджесе и о вашем… о вашем коте, — не знаю, что и думать. Он нервно затянулся. Я тяжело выдохнул:

— Мне очень, очень жаль. Не знаю, что сказать. Как ужасно.

— Спасибо. — Хью понемногу приходил в себя. — Прошло немало лет, а время, знаете ли, лечит. Просто…

Тогда я не понимал, как понимаю сейчас, чего он недоговорил — напрасные слова, непроизносимая литания о потерянном. Мы сидели так, разделенные и связанные прошедшим, когда подошел официант и поставил на наш столик свечу в стеклянном фонарике. Кафе наполнялось людьми, изнутри донесся взрыв смеха.

— То, что вы рассказали о Снагове, — снова заговорил я, — знаете, я ничего этого не знал — о надписи на могиле, и о нарисованном лице, и о том, что там не было креста. Мне кажется очень важным, что надпись совпадает с надписью на карте Росси, — доказательство, что первое погребение в самом деле находилось в Снагове. — Пальцами я стиснул виски. — Но тогда почему же на карте — я имею в виду карту с драконом в книгах и те, в архиве, — почему на них не изображены приметы Снагова: озеро, остров на нем?

— Хотел бы я знать.

— А после того вы продолжали заниматься Дракулой?

— Несколько лет не занимался. Не хватало духу. Но около двух лет назад я поймал себя на том, что снова задумываюсь о нем, так что, начав работу над последней книгой — о Венгрии, я не пропускал ничего, связанного с этой темой.

Уже совсем стемнело, и в воде Дуная отражались огни фонарей на мостах и набережной Пешта. Подошел официант, предложил нам «эспрессо», и мы с благодарностью согласились. Хью сделал глоток и отставил чашку.

— Хотите взглянуть на мою книгу? — спросил он. Я не сразу понял его:

— На ту, что вы пишете?

— Нет, с драконом. Я опешил:

— Она у вас с собой?

— Я всегда ношу ее с собой, — строго пояснил Хью. — Или почти всегда. На время доклада оставлял в номере — решил, что там она будет в большей сохранности. Стоит мне подумать, что ее могут украсть… — Его голос прервался. — Вашей ведь не было в номере?

— Нет. — Я невольно улыбнулся. — Свою я тоже ношу с собой.

Он вдруг сдвинул в сторону посуду и открыл свой портфель. Из портфеля появилась шкатулка полированного дерева, из нее — матерчатый пакет, который Хью положил на стол. В пакете оказалась книга — меньше моей, но в таком же переплете из потертого пергамена. Страницы были темнее и крошились сильнее моих, но оттиск, сделанный в двух цветах — драматическое сочетание черного и красного, был точно таким же и занимал разворот от края до края — скалящийся на нас дракон. Я молча открыл свой портфель и, выложив на стол собственную книгу, открыл разворот и положил рядом с гравюрой Хью. Совершенно идентичны, подумал я, склонившись над ними.

— Смотрите, даже клякса одинаковая. Отпечатаны с одного клише, — тихо сказал Хью.

Я видел, что он прав.

— Знаете, вы напомнили мне еще одно. Забыл сказать. Мы с мисс Росси сегодня заходили в университетскую библиотеку — она хотела вспомнить кое-что, прочитанное два года назад… — Я описал том румынского фольклора и жутковатый стишок о монахах в великом городе. — Ей казалось, что песня может иметь отношение к стамбульскому манускрипту, о котором я вам рассказывал. Текст, на мой взгляд, может относиться к чему угодно, зато на странице оказалась примечательная заставка: чаща леса, в которой виднеется церковь и дракон рядом с ней, и еще слово.

— Дракулиа? — мысль Хью следовала тем же путем, что и моя.

— Нет, «Ивиреану»… — Заглянув в свой блокнот, я показал ему написание слова.

Он широко распахнул глаза:

— Потрясающе!

— Что? Говорите же скорее.

— Да ведь я только вчера наткнулся на это слово в библиотеке.

— В той же библиотеке? Где? В той же книге? — В нетерпении я сыпал вопросами, не дожидаясь ответов.

— Да, в университетской библиотеке, но книга была другая. Я шарил в каталоге в поисках материалов по своей теме, а поскольку наш друг не идет у меня из головы, то я вечно натыкаюсь и на его имя. Знаете, Дракула и Хуньяди были смертельными врагами, а позже он враждовал с Матьяшем Корвинусом, так что, читая о них, то и дело натыкаешься на его имя. Я ведь говорил вам за ланчем, что нашел документ, составленный по приказу Корвинуса, — тот, где упоминается дух в амфоре?

— Да-да, — живо откликнулся я. — И там вам встретилось слово «Ивиреану»?

— Нет… Документ Корвинуса чрезвычайно интересен, но по другим причинам. В нем сказано… вот, я сделал выписку. Оригинал на латыни.

Он достал блокнот и прочел мне несколько строк:

— "В год Господа нашего 1463 смиренный слуга короля предлагает ему сии слова из великих писаний, дабы уведомить его величество о проклятии вампира, да сгинет он в аду. Составлено для книжного собрания его величества, в помощь ему в исцелении от чумы нашего города, изгнании вампиров и спасении наших обителей от великого зла"… И так далее. Потом добрый книжник, имя которого забылось, приводит ряд ссылок на различные классические труды, среди которых и описание духа в амфоре. Вы видите, что документ датируется первым годом после ареста Дракулы, годом его заключения в замке Буды. Как видно, Матьяша тревожили те же беды, что и турецкого султана. Мне представляется, что Дракула приносил с собой беду повсюду, где оказывался. Оба документа говорят о чуме, и оба упоминают вампиров. Большое сходство, не правда ли? — Он задумчиво помолчал. — Вообще-то, чуму можно понимать и в буквальном смысле. В Англии я читал, что Дракула использовал в борьбе против турок заразу. Засылал в турецкий лагерь своих людей, больных инфекционными заболеваниями, — в турецком платье.

Хью Джеймс задумчиво прищурился на свет фонаря, и его добродушное лицо изменилось. Мне пришло в голову, что в новом союзнике нам посчастливилось встретить обладателя проницательного ума.

— Поразительно, — признал я, — однако насчет «Ивиреану»?

— О, прошу прощения, — Хью улыбнулся, — отклонился от темы… Да, это слово тоже попалось мне в библиотеке. Три или четыре дня назад, кажется, в румынском издании Нового Завета. На титульном листе внизу значилось «Ивиреану» — ручаюсь вам, то самое слово. Я просматривал книгу, потому что в оформлении переплета явственно сказывалось оттоманское влияние. Тогда я особенно не задумался — то и дело натыкаюсь на румынские слова, для меня, по правде сказать, весьма таинственные, потому что румынского я почти не знаю. Я засмотрелся на него из-за шрифта — очень изящного. Решил, что это, должно быть, название местности или города.

У меня вырвался стон:

— И все? Больше вы его нигде не видели?

— Боюсь, что нет… — Хью занялся остывшим кофе. — Но если снова где-нибудь наткнусь, обязательно дам вам знать.

— Ну, возможно оно и не связано с Дракулой, — протянул я, утешая сам себя, — жаль только, у нас нет времени хорошенько покопаться в здешней библиотеке. В понедельник мы вылетаем обратно в Стамбул — к несчастью, нам разрешили въезд в страну только на время конференции. Если найдете что-либо интересное…

— Ну конечно, — заверил Хью. — Я пробуду здесь еще шесть дней. Если что-нибудь найду, писать вам на факультет?

Я чуть вздрогнул: уже несколько дней я совсем не вспоминал о доме и понятия не имел, когда снова смогу заглянуть в свой почтовый ящик на факультете.

— Нет, нет, — поспешно возразил я, — пока не надо. Если вам попадется что-то, что покажется важным для нас, позвоните, пожалуйста, профессору Бора. Просто скажите ему, что знакомы с нами. Если я сам буду с ним говорить, то предупрежу, что вы можете с ним связаться. — Достав визитную карточку Тургута, я переписал для Хью номер его телефона.

— Очень хорошо. — Он сунул записку в нагрудный карман. — И возьмите мою карточку. От всей души надеюсь, что мы еще встретимся.

Мы несколько секунд помолчали. Он сидел, опустив взгляд на стол с пустыми чашками, освещенный мерцающим огоньком свечи.

— Послушайте, — заговорил он наконец, — если все, что вы рассказывали, — правда… вернее, все, что рассказывал Росси… и граф Дракула, или Влад Цепеш, жив — в каком-то ужасном смысле этого слова… я хотел бы помочь вам…

— Избавиться от него? — тихо договорил я. — Буду иметь в виду.

После этого нам, казалось, уже не о чем было говорить, хотя я тоже надеялся, что смогу когда-нибудь продолжить разговор. Мы нашли такси, доставившее нас в Пешт, и Хью настоял на том, чтобы проводить меня в гостиницу. Мы сердечно прощались с ним в вестибюле, когда портье, с которым я разговаривал днем, вышел из своей кабинки и схватил меня за локоть.

— Гер Пауль! — возбужденно воскликнул он.

— Что такое? — Мы оба встревожено обернулись к нему.

Перед нами был высокий сутулый человек в синей рабочей куртке, отрастивший усы, приличествовавшие гуннскому воину. Он притянул меня к себе, чтобы шептать почти в самое ухо, но я успел сделать Хью знак задержаться. В зале больше никого не было, и мне не особенно хотелось оказаться наедине с новыми проблемами.

— Гер Пауль, я знаю, кто заходил сегодня в вашу циммер.

— Как? Кто? — воскликнул я.

— Хм, хм… — Портье замычал себе под нос, оглядываясь по сторонам и поглаживая карманы.

В его жестах чувствовался несомненный намек, только вот я не мог его уразуметь. Мне пришло в голову, что у парня не все в порядке с головой.

— Ему нужна взятка, — вполголоса перевел для меня Хью.

— О, боже всевышний, — выдохнул я, однако взгляд портье в самом деле мгновенно просветлел, как только в моих руках оказались две крупные венгерские купюры.

Вороватым жестом он выдернул у меня бумажки и мгновенно спрятал в карман, однако ни словом не отметил моей капитуляции.

— Гер американец, — шептал он, — я знаю, в вашей комнате был не айн менш. Их было двое. Один вошел первым, очень важный. Потом второй. Я видел, когда нес чемодан в другую циммер. Тогда я их видел, они разговаривали. Они вышли вместе.

— И никто их не остановил? — зло поинтересовался я. —

Кто они такие? Венгры?

Портье снова оглядывался через плечо, и я не без труда подавил искушение придушить его. Атмосфера всеобщей подозрительности начала сказываться на нервах. Но вид у меня, наверно, был достаточно грозный, потому что портье умоляюще погладил меня по плечу.

— Важный человек — венгр. Второй — нет.

— Откуда вы знаете? Он понизил голос.

— Один был венгр, но говорили они англиш. — Больше он ничего не мог сообщить, несмотря на мои настойчивые расспросы.

Он явно решил, что уже отработал полученные им форинты, и, пожалуй, мне не удалось бы выжать из него ни слова больше, если бы что-то вдруг не привлекло его внимания. Он смотрел мимо меня, и я тоже обернулся, проследив его взгляд, устремленный в широкое окно рядом с входной дверью. На мгновенье глаза мои встретили знакомый голодный взгляд запавших глаз. Промелькнувшему за окном лицу место было в могиле, а не на улице. Клерк брызгал слюной, вцепившись в мой локоть.

— Это он, это он, с лицом дьявола — англишер!

Я, должно быть, взвыл, стряхнул с себя клерка и рванулся к двери. Хью, продемонстрировав большое присутствие духа (как я сообразил позже), захватил из стойки у дверей зонтик и с этим оружием бросился следом. Я даже теперь не выпустил из рук портфель и потому бежал медленнее, чем хотелось бы. Мы метнулись в одну сторону, в другую, обежали соседние переулки — тщетно. Я даже не слышал шагов и не мог угадать, в какой стороне скрылся враг.

Наконец я остановился, прислонившись к стене, чтобы отдышаться. Хью пыхтел рядом.

— Что это было? — выговорил он.

— Библиотекарь. — Мне не сразу удалось набрать воздуху на связную фразу. — Тот, что следил за нами в Стамбуле. Я его узнал.

— Великий боже! — Хью вытер лоб рукавом. — Что он здесь делает?

— Пытается добыть остальные мои бумаги, — проскрежетал я. — Он вампир, хотите верьте, хотите нет, а теперь мы притащили его за собой в этот прекрасный город.

По правде сказать, я добавил еще немало слов, и, вероятно, Хью основательно пополнил свой словарь американского сквернословия. Я чуть не плакал от мысли, что повсюду тащу за собой это проклятие.

— Ну-ну, — утешал меня Хью, — мы-то знаем, что здесь и до вас водились вампиры. — Однако он был бледен и судорожно сжимал свой зонтик, оглядываясь по сторонам.

— Чтоб его! — Я грохнул кулаком о стену дома.

— Вам придется смотреть во все глаза, — рассудительно заметил Хью. — Мисс Росси уже вернулась?

— Элен! — Я не сразу вспомнил о ней, но теперь вырвавшееся у меня восклицание вызвало на лице Хью тень прежней улыбки. — Пойду проверю. И сразу позвоню профессору Бора. Слушай, Хью, ты тоже смотри во все глаза. Будь осторожен, ладно? Он видел нас вместе, а я, кажется, последнее время не приношу людям удачи.

— За меня не беспокойся. — Хью задумчиво уставился на зажатый в руке зонтик. — Сколько ты заплатил этому портье?

Я рассмеялся сквозь слезы.

— Да, забудь!

Мы горячо пожали друг другу руки, и Хью ушел по улице к своей гостинице, находившейся почти рядом. Мне не хотелось отпускать его одного, но на улице уже появился народ, прохожие толкались и разговаривали. К тому же я понимал, что он все равно не позволил бы себя провожать — не тот человек.

Вернувшись в вестибюль гостиницы, я не нашел перепуганного портье. Впрочем, возможно, у него просто закончилась смена, потому что его место занял гладко выбритый молодой человек, который показал мне, что ключ от номера Элен висит на месте. Стало быть, она еще у тети. Молодой портье позволил мне, подробно договорившись о плате, воспользоваться телефоном. Всего с трех попыток мне удалось дозвониться до Тургута. Очень неприятно было звонить по общему телефону, наверняка прослушивавшемуся, но в такой поздний час другой возможности не было. Оставалось надеяться, что содержание нашего разговора слишком необычно, чтобы подслушивающий сумел в нем разобраться. Наконец в трубке щелкнуло, и голос Тургута, далеко не радостный, проговорил что-то по-турецки.

— Профессор Бора! — прокричал я в микрофон. — Тургут, это Пол из Будапешта!

— Пол, дорогой мой! Тут неполадки на линии, дайте мне ваш номер на случай, если разъединят.

Кажется, я никогда не слышал ничего слаще этого рокочущего далекого голоса. Я спросил номер у портье и прокричал его в трубку. Он крикнул в ответ:

— Как у вас? Нашли?

— Нет! — кричал я. — У нас все в порядке и кое-что еще удалось узнать, но тут страшные дела.

— Что такое? — Даже издалека я расслышал в его голосе озабоченность. — Вы не пострадали? А мисс Росси?

— Нет, мы в порядке, но библиотекарь здесь.

Сквозь треск разрядов я не разобрал какого-то замысловатого шекспировского проклятия.

— Как вы думаете, что нам делать?

— Еще не знаю, — голос Тургута стал чуть ближе. — Вы носите с собой тот набор, что я вам дал?

— Да, — сказал я, — но мне не подобраться к нему достаточно близко, чтобы что-нибудь можно было сделать. Кажется, он сегодня перерыл все у меня в номере, и кто-то здесь ему помогал.

Слушает ли нас полиция, и если да, что они подумают?

— Будьте очень осторожны, профессор, — в голосе Тургута звучало беспокойство. — Я пока не нашел для вас мудрого совета, но скоро будут новости, может быть, еще до того, как вы вернетесь в Стамбул. Хорошо, что вы сегодня позвонили. Мы с мистером Аксоем нашли новый документ, раньше ни он, ни я его не видели. Он разыскал в архиве Мехмеда записки монаха восточной православной церкви, их еще надо перевести. Датированы 1477 годом.

На линии снова начались помехи, и мне пришлось кричать:

— 1477 год? На каком языке?

— Не слышу, друг мой, — прогудел издалека Тургут. — У нас гроза прошла. Позвоню вам завтра вечером.

Следующие слова потерялись в мешанине голосов — не знаю, турецких или венгерских, а потом раздался щелчок и трубка умерла. Я медленно опустил ее на рычаг, раздумывая, не попробовать ли перезвонить, но обеспокоенный портье уже забрал у меня аппарат и, что-то бормоча, записал на клочке бумаги расчеты. Я мрачно расплатился и постоял минуту, оттягивая возвращение в новый номер, куда мне разрешили перенести только бритву и одну чистую рубашку. Настроение падало на глазах — как-никак, день был долгий, а часы на стене показывали уже одиннадцать часов.

Я бы совсем пал духом, если бы в этот момент у дверей не остановилось такси. Элен вышла, расплатилась с водителем и прошла в тяжелую дверь. Она не сразу увидела меня, и я успел заметить на ее лице строгую замкнутость, усиленную меланхолией, какую видел на нем и раньше. Она куталась в пушистую черно-красную шаль — должно быть, подарок тети. Мягкий платок сглаживал угловатость фигуры, а кожа ее на фоне ярких цветов казалось особенно белой и сияющей. Настоящая принцесса, и я беззастенчиво пялился на нее несколько секунд, пока она меня не заметила. Но не только ее красота и царственная осанка, подчеркнутая изящной драпировкой, поразили меня. Я вздрогнул, снова вспомнив портрет в комнате Тургута — гордая посадка головы, длинный прямой нос, огромные темные глаза, прикрытые тяжелыми веками. Должно быть, я просто устал, сказал я себе, и, когда Элен, заметив меня, улыбнулась, картина исчезла из памяти».

 

ГЛАВА 43

Если бы я не растолкала Барли, он бы, пожалуй, проехал до испанской границы, а то и дальше, если бы испанские таможенники из вежливости не стали его будить. А так он, полусонный, вывалился на перрон в Перпиньяне, и мне пришлось самой узнавать дорогу к автобусной станции. Кондуктор в синей куртке нахмурился, явно полагая, что мне в такой час следовало бы спать дома в детской. Куда это мы направляемся? Я объяснила, что нам нужен автобус на Лебен, и он покачал головой. Ждать придется до утра — известно ли мне, что уже почти полночь? На той же улице есть приличный отель, где мы с моим… братом, поспешно вставила я, можем переночевать. Кондуктор оглядел нас с ног до головы: меня, темноволосую и явно слишком молодо выглядевшую, и тощего светловолосого Барли, но ничего не сказал, а только поцокал языком и пошел дальше.

«Погода наутро была еще ярче и прекраснее, чем накануне, и вчерашние предчувствия показались мне дурным сном.

Я встретился с Элен в гостиничном ресторане. Солнечный свет, пробиваясь сквозь пыльное окно, освещал крахмальную скатерть и тяжелые кофейные чашки. Элен что-то записывала в свой маленький блокнот.

— Доброе утро, — тепло поздоровалась она, когда я уселся и налил себе кофе. — Готов к встрече с моей матерью?

— Только ее и жду с самого приезда в Будапешт, — признался я. — Как мы к ней доберемся?

— В их деревню ходит автобус. Это к северу от города. В воскресенье только один утренний рейс, так что опаздывать нельзя. Ехать около часа, через скучнейшие пригороды.

Для меня в этой поездке ничто не могло показаться скучным, однако я промолчал. Кроме того, меня беспокоила еще одна мысль:

— Элен, я тебе точно не помешаю? Если ты предпочитаешь поговорить с ней наедине… Может быть, неловко заявиться с незнакомым мужчиной — да еще американцем. И не подведем ли мы ее под неприятности?

— Именно в твоем присутствии мне будет проще с ней говорить, — твердо возразила Элен. — Со мной она, знаешь ли, очень сдержанна. А ты ее очаруешь.

— Кажется, очаровательным меня еще никогда не обзывали… — Я подвинул к себе три ломтика хлеба и блюдце с маслом.

— Можешь не беспокоиться — чего нет, того нет. — Элен наградила меня обычной язвительной улыбкой, но в ее глазах мне почудился теплый свет. — Просто мою маму очаровать нетрудно.

Она не добавила: «Если ее очаровал Росси, так чем ты хуже», но я предпочел сменить тему.

— Надеюсь, ты ее предупредила о нашем приезде? — Глядя на нее, я гадал, расскажет ли она матери о нападении библиотекаря.

Неизменный шарфик надежно скрывал ее горло, я изо всех сил старался не коситься на него.

— Тетя Ева вчера послала телеграмму, — холодновато отозвалась Элен, передавая мне джем.

Мы поймали автобус на северной окраине города. Как и предупреждала Элен, он неторопливо крутил по улицам предместий, кое-где разрушенных войной, а местами уже застроенных высокими блочными домами, напоминавшими надгробия гигантов. Тот самый коммунистический прогресс, который так враждебно описывают западные газеты, размышлял я. Миллионы людей по всей Восточной Европе загнаны в стерильные однообразные квартирки. Наш автобус останавливался у новых кварталов, и я подметил, что они и в самом деле кажутся стерильно чистыми: у подножия каждого дома уютные скверики, пестревшие цветами и бабочками. В автобус заходили женщины в ярких цветастых блузках — воскресный наряд? — и одна из них везла клетку с живой курицей. Шофер спокойно пропустил ее внутрь, и хозяйка уселась на заднее сиденье, тут же достав вязание.

Когда предместья остались позади и автобус выбрался на пыльный проселок, вокруг потянулись возделанные поля. Несколько раз мы обгоняли конную упряжку — тележка представляла собой нечто вроде плетеной корзины — с крестьянами в жилетах и черных широкополых шляпах. Попадавшиеся на дороге автомобили в Штатах сочли бы музейными экспонатами. Зато земля была скрыта свежей зеленью, и над вьющимися через поля ручейками склонялись светлые ивы. Мы проехали несколько деревень. Над некоторыми церквями виднелись луковки православных куполов. Элен тоже поглядывала в окно.

— Дальше эта дорога идет в Эстергом — первую столицу венгерского королевства. Его стоит посмотреть — жаль, что у нас нет времени.

— В следующий раз, — солгал я. — А почему твоя мать здесь поселилась?

— А, она переехала сюда, когда я заканчивала школу, чтобы жить поближе к горам. Я не захотела переезжать с ней — осталась в Будапеште, у Евы. А мать никогда не любила города. Она говорит, что горы Боршони напоминают ей Трансильванию. Каждое воскресенье выходит в горы с туристской группой, если нет снега или сильного дождя.

Еще один кусочек к мозаичному портрету матери Элен, который я мысленно составлял по ее редким обмолвкам.

— А почему она не живет в горах?

— Там нет работы — заповедник. Кроме того, тетя была бы против, а она умеет быть очень суровой. Она и так считает, что мать непозволительно уединяется.

— А где работает твоя мать? — Я выглядывал в окно на единственную пассажирку, ожидавшую автобуса на остановке: старая женщина в черном платье, с черным платком на голове и букетиком красных и розовых цветов в руке. Впрочем, когда двери открылись, она не села в автобус и не поздоровалась ни с кем из приехавших. Когда автобус тронулся, старуха долго смотрела ему вслед, склонив лицо к букетику.

— Работает в сельском клубе: заполняет бумаги, печатает на машинке и подает кофе заезжему городскому начальству. Я пыталась ее убедить, что это не работа для ее ума, но она только пожимает плечами и продолжает свое. Моя мать достигла выдающихся успехов в простоте и скромности.

В голосе Элен сквозила горечь, и мне подумалось, что скромная карьера матери могла, по мнению дочери, вредить и ее собственным успехам. Хотя то, чего недодала мать, щедро возместила тетушка Ева. Элен грустно усмехнулась:

— Увидишь сам.

На обочине промелькнул указатель с названием нужной деревни, и через несколько минут автобус остановился на маленькой площади под пыльным платаном. На другой стороне виднелась церковь в лесах. Под навесом остановки ждала старуха — копия одетой в черное бабушки, оставшейся позади. Я оглянулся на Элен, но та покачала головой, а старушка уже обнимала сошедшего перед нами солдатика.

Элен, как видно, и не ожидала, что нас встретят, и, не оглядываясь, зашагала по боковой улочке мимо тихих домиков с цветочными ящиками на подоконниках и зашторенными от солнца окнами. Какой-то старик, сидевший у крыльца в деревянном кресле, улыбнулся нам и тронул рукой шляпу. В конце улочки привязанная к столбу серая лошадь жадно тянула воду из ведра. Две женщины в домашнем платье и шлепанцах болтали у кафе, кажется, закрытого. Из-за полей доносился колокольный звон, а пение птиц слышалось в листве лип над самыми головами. В воздухе разносилось сонливое жужжание.

Улочка резко оборвалась, затерявшись в траве луга, а Элен постучала в дверь последнего домика. Очень маленький домик под красной черепичной крышей сиял свежей желтой штукатуркой. Крыша выдавалась вперед, образуя террасу, а на темной входной двери краснела ржавчиной большая дверная ручка. Домик стоял чуть на отшибе от соседей, и при нем не было яркой кухоньки или посыпанных свежим песком дорожек, какие я видел у многих других домов на улице. В густой тени карниза я не сразу разглядел лицо женщины, вышедшей на стук. Когда же увидел его отчетливо, она уже поцеловала Элен в щеку — объятия были не слишком жаркими — и повернулась ко мне.

Сам не знаю, чего я ожидал: может быть, после рассказа об измене Росси мне представлялась грустная стареющая красавица, жалкая и беспомощная. У женщины, стоявшей передо мной, была та же прямая осанка, что и у дочери, и веселое смелое выражение лица, темноглазого и румяного. Прямые темные волосы были собраны в узел на затылке, а поверх полосатого платья был повязан украшенный цветами передник. В отличие от тети Евы, мать Элен не пользовалась косметикой и не носила украшений, а такие же платья я видел на женщинах у кафе. Она явно хлопотала по хозяйству и закатала рукава до локтя. Твердое рукопожатие, открытый взгляд в глаза. Она ничего не сказала, но, встретив ее взгляд, я на миг увидел застенчивую девушку, какой она была два десятилетия назад, скрывавшуюся в глубине окруженных морщинками глаз.

Она пригласила нас в дом и усадила за стол, поставила перед нами три выщербленные чашки и тарелку с булочками. В доме пахло горячим кофе, свежим луком и картошкой — как видно, хозяйка нарезала овощи для салата.

Незаметно оглянувшись по сторонам, я понял, что в доме всего одна комната — она служила и кухней, и спальней, и гостиной. Сразу бросалась в глаза чистота: на узкой кровати в углу — белое покрывало и горка подушек в кружевных наволочках. На столике у кровати лежали книга и очки, стояла керосиновая лампа. Рядом небольшой стул, в ногах кровати — деревянный сундук, расписанный цветами. Кухонный уголок, где мы сидели, состоял из простой плиты и окруженного стульями стола. В доме не было электричества, не было и ванной (о пристройке на заднем дворе я узнал только в конце визита). На стене висел календарь с фотографией фабричных рабочих, а другую стену скрывал вышитый красной и белой нитью коврик. Цветы в кувшине, белоснежные занавески на окнах, и дрова у плиты аккуратно уложены в маленькую подставку — все дышало теплом и уютом.

Мать Элен чуть застенчиво улыбнулась мне, и тогда я увидел в ней сходство с тетей Евой и понял, кажется, чем она привлекла Росси. В ее улыбке было столько тепла, так медленно она возникала и постепенно расцветала до полной открытости, превращаясь в сияние. И так же медленно ее улыбка погасла, когда она снова села резать овощи. Взглянув на меня, мать по-венгерски что-то сказала Элен.

— Она просит меня налить тебе кофе.

Элен подошла к плите, налила кофе, насыпала сахару из жестянки и поставила передо мной чашку. Ее мать отложила нож, чтобы придвинуть ко мне тарелку с булочками. Я вежливо взял одну и поблагодарил по-венгерски, наполовину исчерпав свой словарный запас. На ее лице снова замерцала медленная сияющая улыбка, и, переведя взгляд от меня к Элен, мать снова сказала что-то непонятное для меня. Элен залилась краской и поспешно занялась кофе.

— Что такое?

— Ничего. Мать рассуждает по-деревенски, только и всего. Элен поставила чашку перед матерью и, налив себе, села к столу.

— Теперь, Пол, потерпи, пока я расспрошу, как она жила и какие новости в деревне.

Прислушиваясь к быстрому альту Элен и негромким ответам ее матери, я потихоньку рассматривал комнату. Эта женщина жила не только поразительно скромно — так же жили все ее соседи, — но и совершенно одиноко. Я нашел взглядом две-три книги, но ни следа домашних животных. Не было даже цветов в горшках. Комната походила на келью монахини.

Снова взглянув на мать Элен, я заметил, как она молода — гораздо моложе моей матери. В проборе виднелось много седых прядей, и годы оставили морщины на ее лице, но крепкая фигура сохранила привлекательность, не зависящую от моды и возраста. Она могла сто раз выйти замуж, подумалось мне, а вот живет здесь в монашеском уединении. Встретив ее улыбку, я улыбнулся в ответ: в ее глазах светилось столько тепла, что мне захотелось протянуть руку и нежно взять и погладить ее пальцы, тихонько чистившие картофелину.

— Матери хотелось бы побольше узнать о тебе, — обратилась ко мне Элен, и при ее посредстве я старался как можно полнее отвечать на тихие вопросы, заданные на венгерском. Под ее испытующим взглядом мне казалось, что мы могли бы обходиться без переводчика. Из какой я части Америки? Зачем приехал сюда? Кто мои родители? Не беспокоятся ли они, что я так далеко уехал? Как я познакомился с Элен? — Среди этих вопросов были и другие, которые Элен не пожелала переводить, и, задавая один, мать тихонько погладила Элен по щеке. Та возмущенно вскинулась, и я не стал просить объяснений. Вместо этого мы продолжали обсуждать мои занятия, планы на будущее и любимые кушанья.

Удовлетворив свое любопытство, мать Элен встала, разложила овощи с кусками мяса на большое блюдо и, полив чем-то красным из стоявшего над плитой кувшина, поставила блюдо в духовку. Потом вытерла руки о передник и снова села, поглядывая на нас и не торопясь говорить, словно все время мира принадлежало ей. Наконец Элен шевельнулась, и, по тому, как она откашлялась, я угадал, что она намерена объявить о цели нашего приезда. Мать спокойно слушала ее, не меняясь в лице, пока Элен, указав на меня, не произнесла слова «Росси». Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы не отвести взгляд от ее застывшего лица. При этом слове мать Элен моргнула, словно от удара, и взгляд ее метнулся ко мне. Потом она задумчиво кивнула и о чем-то спросила Элен.

— Она хочет знать, давно ли ты знаком с Росси.

— Три года, — ответил я.

— Теперь, — продолжала Элен, — я расскажу о его исчезновении.

Мягко и настойчиво, словно обращаясь к ребенку или, вернее, словно уговаривая самое себя продолжать против воли, Элен заговорила с матерью, временами кивая на меня или руками рисуя картины в воздухе. Потом я уловил в ее речи «Дракула», и тут мать побледнела и ухватилась за край стола. Мы оба вскочили, и Элен поспешно налила ей воды из стоявшего на плите чайника. Мать проговорила что-то, резко и отрывисто. Элен обернулась ко мне.

— Она говорит, что всегда знала, что это случится.

Я беспомощно стоял рядом, но мать Элен, сделав несколько глотков, казалось, опомнилась. Она взглянула на меня и, к моему смущению, мягко взяла меня за руку, словно угадав желание, которое я подавил несколько минут назад, и притянула к своему стулу. Она мягко гладила мою ладонь, будто утешала ребенка. Я не мог представить, чтобы моя соотечественница позволила себе такой жест при первой встрече с мужчиной, и, однако, ничто не могло быть для меня естественнее ее движения. Теперь я понимал Элен, утверждавшую, что ее мать понравится мне больше, чем тетя.

— Мать хочет знать, действительно ли ты веришь, что профессора Росси забрал Дракула.

Я глубоко вздохнул:

— Действительно верю.

— И она хочет знать, любишь ли ты профессора Росси. В голосе Элен сквозило презрение, но лицо ее было серьезно. Мне хотелось свободной рукой погладить ее руку, но я не осмелился.

— Я бы жизнь за него отдал, — ответил я.

Элен повторила мои слова матери, и та вдруг до боли сжала мою ладонь — позже я догадался, что рука у нее стала железной от бесконечной работы. Я ощутил твердые бугорки мозолей на ее ладони, узловатые суставы шершавых пальцев и, опустив взгляд на ее маленькую руку, увидел, что она много старше женщины, сидевшей рядом со мной.

Мгновенье спустя мать Элен выпустила мою руку и прошла к стоявшему за кроватью сундуку. Она медленно откинула крышку, передвинула что-то внутри и вынула пакет — с письмами, мгновенно понял я. У Элен округлились глаза, и она что-то резко спросила, но ее мать, не ответив, вернулась к столу и вложила пакет мне в руку.

Пожелтевшие письма в пакетах без штемпелей были перевязаны линялой красной ленточкой. Передавая мне пакет, мать Элен обеими руками погладила ленточку, словно заклиная меня бережно хранить письма. Одного взгляда на конверты хватило мне, чтобы узнать почерк Росси и прочесть имя, уже хранившееся у меня в памяти. Адрес был: «Тринити-колледж, Оксфордский университет, Англия»».

 

ГЛАВА 44

«Глубоко растроганный, я сжимал в руках письма Росси, однако, прежде чем думать о них, я должен был отдать один долг.

— Элен, — заговорил я, поворачиваясь к ней, — я знаю, что ты иногда чувствовала: я не верю в историю твоего рождения. Я и правда иногда сомневался. Пожалуйста, прости меня.

— Я удивлена не меньше тебя, — вполголоса отозвалась Элен. — Мать никогда не говорила, что у нее остались письма Росси. Но ведь они не ей адресованы, верно? По крайней мере те, что наверху.

— Да, — согласился я. — Но имя мне знакомо. Известный историк английской литературы — он занимался восемнадцатым веком. Я еще в колледже читал одну его книгу, и Росси о нем говорит в одном из своих писем.

— Но при чем тут моя мать и Росси? — недоумевала Элен.

— Может быть, очень даже при чем. Разве ты не поняла? Это, должно быть, Хеджес — тот самый друг, о котором пишет Росси, помнишь? Наверно, Росси писал ему из Румынии, хотя я все равно не понимаю, как письма оказались у твоей матери.

Мать Элен между тем сидела, сложив руки и глядя на нас с величайшим терпением, но мне показалось, что ее лицо чуть разгорелось от волнения. Теперь она заговорила, и Элен перевела мне:

— Она говорит, что расскажет тебе все. У Элен сел голос, да и я волновался.

Дело шло медленно, потому что рассказчица говорила не спеша, а Элен, работавшая переводчицей, порой прерывала рассказ, чтобы выразить собственное изумление. Как видно, история эта была ей известна только в самых общих чертах, и услышанное поразило ее. В тот же вечер, вернувшись в гостиницу, я, как мог, по памяти записал рассказ: помнится, просидел за столом до самого утра. К тому времени случилось много странного, и я должен был бы с ног валиться от усталости, но я не забыл, с какой вдохновенной дотошностью воспроизводил каждое слово.

— Девочкой я жила в деревне П*** в Валахии, у реки Арджеш. В семье было много детей, и почти все мои братья и сестры до сих пор живут в тех местах. Отец всегда твердил, что наши предки принадлежали к древнему и славному роду, но род пришел в упадок, и я росла, не зная, что такое башмаки или теплое одеяло. Округа была бедная, и хорошо жили только несколько венгерских семейств в больших поместьях ниже по реке. Отец был очень строг, и все мы боялись его кнута. Мать часто болела. Я с малолетства работала в поле за деревней. Священник иногда приносил нам еду или одежду, но чаще нам приходилось обходиться своими силами.

Мне было восемнадцать лет, когда из горной деревни к нам пришла старая женщина. Она была целительницей и умела заглядывать в будущее. Она сказала отцу, что принесла подарок ему и его детям, что слышала о нашей семье и хочет отдать ему волшебную вещь, по праву принадлежащую нам. Отец был человек раздражительный и не желал тратить время на суеверную старуху, хотя и сам всегда натирал все отверстия дома чесноком — дымоход, дверной косяк, окна и замочные скважины, — чтобы отогнать вампиров. Он грубо прогнал лекарку, сказав, что у него нет денег на попрошаек. Позже я вышла в деревню за водой, увидела старушку и дала ей воды и кусок хлеба. Она благословила меня, сказала, что я добрее своего отца и она вознаградит меня за доброту. И она достала из мешка крошечную монетку и вложила мне в руку, посоветовав спрятать и не терять, потому что это наследство нашей семьи. Еще она сказала, что монетка — из замка над Арджешем.

Я знала, что деньги надо отдавать отцу, но не стала, боялась, что он рассердится, зачем я говорила со старой ведьмой. Я спрятала денежку в своем углу кровати, где спала вместе с братьями и сестрами, и никому о ней не рассказала. Иногда, когда никого не было рядом, я доставала ее полюбоваться и гадала, зачем старушка мне ее подарила. На одной стороне монеты был зверь с длинным, загнутым петлей хвостом, а на другой — какая-то птица и крест.

Прошло еще года два. Я все так же работала на отцовском поле и помогала матери по хозяйству. Отец вечно горевал, что у него столько дочерей. Говорил, что нас никак не выдать замуж, потому что приданого не собрать, и мы так и будем висеть у него на шее. Но мать говорила, что вся деревня видит, какие мы красавицы, так что женихи обязательно найдутся. Я старалась держать одежду в чистоте и волосы причесывала и заплетала в косы, чтобы меня не пропустили. Никто из парней, с которыми я танцевала в праздники, мне не нравился, но я знала, что за кого-то из них все равно придется выйти, чтобы не быть обузой родителям. Сестра Ева давно уже уехала в Будапешт с венгерской семьей, в которой служила. Иногда она присылала нам немного денег, а однажды даже прислала мне пару туфелек — настоящих городских туфелек, которыми я очень гордилась.

Так я жила, когда повстречала профессора Росси.

В нашу деревню редко заходили чужие, тем более издалека, но однажды прошел слух, что в таверне сидит человек из Бухареста и с ним приезжий иностранец. Сосед, передавший нам эту новость, шепнул еще что-то на ухо отцу, сидевшему на лавке у крыльца, и тот перекрестился и сплюнул в пыль.

— Чушь и чепуха, — сказал он. — Нельзя о таком спрашивать. Все равно, что самому кликать дьявола.

Но меня одолевало любопытство. Я быстро собралась за водой к колодцу на деревенской площади и за одним из двух столиков деревенской таверны увидела пару незнакомцев, беседовавших со стариком, который целые дни проводил за этим столом. Один из мужчин был большой и черный как цыган, только одет по-городскому. На другом была коричневая куртка, каких я раньше не видела, широкие брюки, заправленные в походные башмаки, и широкая коричневая шляпа на голове. Колодец был на другом краю площади, и мне не видно было лица приезжего. Две мои подружки захотели взглянуть на него поближе, и мы шепотом сговорились подойти. Я побаивалась, потому что знала: отец будет сердиться.

Когда мы проходили мимо таверны, иностранец поднял голову, и я удивилась, увидев, что он молод и хорош собой. У него была золотистая бородка и голубые глаза, как у жителей немецких деревень в наших местах. Он курил трубку и тихо говорил со своим спутником. У его ног лежал потертый полотняный мешок с наплечными лямками, и он писал что-то в картонной книжечке. Мне сразу понравился его взгляд: рассеянный, мягкий и в то же время очень внимательный. Он коснулся полей шляпы, приветствуя нас, и сразу отвел взгляд, и черный урод тоже коснулся шляпы и уставился на нас, не отрываясь от разговора со старым Иваном и записывая что-то. Тот, большой, кажется, говорил с Иваном по-румынски, а потом вдруг повернулся к молодому и сказал что-то на незнакомом языке. Я с подружками быстро прошла мимо — не хотела, чтобы красивый иностранец решил, будто я нескромная.

На следующее утро в деревне говорили, что приезжие заплатили молодому парню из таверны, чтоб тот провел их к разрушенному замку высоко над Арджешем — замок назывался Пенари. Они собирались там переночевать. Я слышала, как отец говорил приятелю, будто они ищут замок князя Влада — он помнил, что дурак с цыганской рожей бывал здесь и прежде. «Дурака ничему не научишь», — сердито сказал отец. Я раньше не слыхала этого имени — князь Влад. В нашей деревне замок всегда называли Пенари или Арефу. Отец сказал, что парень, который взялся проводить их туда, позволил задешево задурить себе голову. Он поклялся, что его, отца, никакими деньгами не соблазнишь провести ночь в развалинах, где полным-полно злых духов. Он сказал, что чужаки, должно быть, ищут клад, и это тоже дурь, потому что все сокровища жившего там князя закопаны глубоко и на них наложено злое заклятье. А если бы их откопали и изгнали злых духов, тогда, сказал отец, ему тоже полагается доля, потому что клад отчасти принадлежит ему. Тут он заметил, что мы с сестрой слушаем, и прикусил язык.

Отцовские рассуждения напомнили мне о монетке, подаренной старухой, и я виновато подумала, что ее надо бы отдать отцу. Но тут я возмутилась и решила попробовать отдать монетку красивому иностранцу, раз уж ему нужен клад из замка. Улучив минутку, я достала монетку из тайника, завязала в уголок платка и повесила на пояс передника.

Незнакомец не показывался три дня, а потом я снова увидела его за столиком таверны. Он выглядел очень усталым, и одежда была порвана и испачкана. Подружки рассказали мне, что городской цыган уехал в тот же день и иностранец остался один. Никто не знал, зачем он задержался. Он снял шляпу, и мне видны были его всклокоченные золотистые волосы. С ним сидели другие мужчины, и все выпивали. Я не решилась подойти и заговорить с незнакомцем из-за этих мужчин, а остановилась в сторонке поговорить с подружкой. Пока мы разговаривали, незнакомец встал и зашел в таверну.

Я загрустила, не зная, как передать ему денежку. Но счастье в тот вечер было на моей стороне. Я задержалась в поле, пока братья и сестры занимались другими делами, и тут увидела, как иностранец один идет краем леса. Он шел по тропинке к реке, склонив голову и сцепив руки за спиной. С ним никого не было, но теперь, когда можно было подойти к нему, я испугалась. Чтобы придать себе храбрости, я потрогала завязанную в платок монетку, а потом вышла ему навстречу и встала на тропе, поджидая его.

Мне показалось, что ждать пришлось очень долго. Он, должно быть, заметил меня, только когда мы оказались лицом к лицу. Тогда он вдруг поднял взгляд от земли, очень удивленный. Он снял шляпу и отступил в сторону, пропуская меня, но я набралась отваги и осталась стоять и поздоровалась с ним. Он поклонился и улыбнулся, и мы стояли так, глядя друг на друга. В его лице и повадке не было ничего пугающего, но меня одолела застенчивость.

Пока храбрость совсем не оставила меня, я развязала узелок и развернула монетку. Молча протянула ему, и он взял денежку у меня из руки, перевернул, всмотрелся. Вдруг лицо его загорелось, и он снова взглянул на меня так пронзительно, словно хотел заглянуть в сердце. У него были самые яркие голубые глаза, какие только можно вообразить. Я вся дрожала.

— "Де унде? " — откуда? — он жестами пояснил вопрос.

Я удивилась, увидев, что он может что-то сказать на нашем языке. Он постучал по земле, и я поняла: "Нашла в земле? " Я покачала головой. "Де унде? "

Я постаралась изобразить старушку, с платочком на голове, опирающуюся на клюку, — и показала, как она дает мне монетку. Он кивнул, нахмурился. Сам изобразил старуху и рукой указал в сторону деревни: "Оттуда? " Нет, снова замотала головой я и указала вверх по реке и в небо, где, по моим представлениям, находился замок и горная деревенька. Я показала на него и пальцами изобразила шагающие ноги: «там, наверху». Его лицо снова просветлело, и он сжал монетку в кулаке. Потом снова протянул мне, но я отказалась, указала на него и почувствовала, что краснею. Он в первый раз улыбнулся, поклонившись мне, и мне показалось, что передо мной на минуту открылись небеса.

— Мулътумеш, — сказал он, — спасибо.

Потом я хотела убежать, потому что отец, наверно, уже хватился меня за ужином, но незнакомец быстрым движением остановил меня. Он ткнул себя в грудь.

— Ма намеш Бартоломео Росси, — сказал он. Повторил и написал для меня на земле. Я смеялась, пытаясь повторить его имя. Потом он указал на меня.

— Вой"? Как тебя зовут?

Я сказала, и он повторил, снова улыбнулся:

— Фамилиа? — Он с трудом подбирал слова.

— Моя фамилия Гетци, — сказала я ему.

Его лицо выразило крайнее удивление. Он показал в сторону реки, потом на меня, и повторял что-то снова и снова. Я узнала слово «Дракулиа» — дракон, но не могла понять, чего он хочет. Наконец, покачав головой и вздохнув, он произнес: «Завтра». Показал на меня, на себя, на место, где мы стояли, и на солнце в небе. Я поняла, что он предлагает встретиться на том же месте в такое же время. Я знала, что отец ужасно рассердится, поэтому тоже показала на землю под ногами и приложила палец к губам. Я не знала, как объяснить, чтобы он не рассказывал обо мне никому в деревне. Он взглянул недоуменно, но потом улыбнулся и тоже приложил палец к губам. До этой минуты я еще побаивалась его, но улыбка была такой доброй, и голубые глаза так сияли. Он снова попробовал вернуть мне монетку, а когда я отказалась, приподнял шляпу, поклонился и ушел по тропе в ту сторону, откуда пришел. Я поняла, что он дает мне возможность вернуться в деревню одной, и побежала, запретив себе оглядываться на него.

В тот вечер, сидя за отцовским столом, а потом помогая матери убрать и вымыть тарелки, я думала о незнакомце. Вспоминала его иностранный наряд, вежливый поклон, рассеянный и одновременно внимательный взгляд и красивые яркие глаза. И назавтра я вспоминала о нем весь день, пока пряла и ткала с сестрами, готовила обед, носила воду и работала в поле. Мать несколько раз выбранила меня за то, что я не гляжу, что делаю. Вечером я нарочно замешкалась с прополкой, чтобы остаться одной, и с облегчением проводила взглядом уходивших в деревню братьев и сестер.

Как только они скрылись из виду, я побежала к опушке. Незнакомец сидел там под деревом и, увидев меня, вскочил и знаком предложил мне присесть на бревно у тропинки. Но я боялась, что мимо пройдет кто-нибудь из деревенских, и увела его глубже в лес. Сердце у меня громко стучало. Мы сели на камни. Весь лес был полон птичьим пением — стояло раннее лето, и кругом было тепло и зелено.

Незнакомец вынул подаренную мной монетку и бережно положил на землю. Потом он достал из рюкзака две толстые книжечки и стал листать. Позже я поняла, что это были словари — румынского и какого-то незнакомого мне языка. Очень медленно, то и дело заглядывая в книги, он спросил меня, видела ли я где-нибудь еще такие монетки. Я сказала, что не видела. Он сказал, что зверь с загнутым хвостом — дракон, и спросил, не видела ли я еще где-нибудь таких драконов — на здании или в книге. Я сказала, что у меня такой на плече.

Сперва он просто не мог понять, что я говорю. Я очень гордилась, что знаю азбуку и немного умею читать — когда я была маленькой, священник устроил в деревне школу и сам приходил учить нас. Разобраться в словаре оказалось очень трудно, но общими усилиями мы нашли слово «плечо». Незнакомец взглянул недоуменно, снова спросил: "Дракул? " Он поднял монетку. Я коснулась своего плеча под кофточкой и кивнула. Он глядел в землю, и лицо у него заливалось краской, и тогда я вдруг почувствовала себя очень храброй. Я расстегнула и сняла шерстяную безрукавку и раскрыла ворот кофточки. Сердце так и колотилось, но что-то на меня нашло, и я просто не могла остановиться. Он отводил взгляд, но я стянула блузку с плеча и показала ему.

Я сама не помнила, когда был наколот у меня на плече темно-зеленый дракон. Мать говорила, что в семье отца так отмечают одного из детей в каждом поколении и что меня выбрали потому, что решили, что я, когда вырасту, буду самой уродливой. Отец говорил, что дед велел ему поступать так, чтобы отогнать от семьи злого духа. Я всего раз или два подслушала такие разговоры, потому что отец предпочитал об этом не говорить, и я даже не знала, у кого из его поколения есть такая же метка — у него или у кого-то из его братьев и сестер. Мой дракон был совсем не похож на дракона на монетке, так что пока приезжий не спросил меня, видела ли я таких, мне в голову не пришло их связывать.

Приезжий очень внимательно осмотрел выколотого на моей коже дракона, сравнил его с чеканкой монеты, но ни разу не коснулся моего плеча и даже не наклонился поближе. Краска сошла с его лица только тогда, когда я застегнула блузку и надела безрукавку. Тогда он снова заглянул в словарь и спросил меня, кто сделал метку. Я ответила, что рисунок делал мой отец и ему помогала старуха-лекарка, и тогда он спросил, нельзя ли поговорить с отцом. Я так яростно замотала головой, что незнакомец снова залился краской. Тогда он, ужасно медленно подбирая слова, объяснил мне, что наша семья ведет род от злого князя, выстроившего замок над рекой. Князя называли «сын дракона», и он погубил много людей. Он сказал, этот князь стал вампиром — «приколич». Я крестилась и молила Деву Марию защитить меня. Он спросил, знаю ли я эту историю, и я ответила: «нет». Он спросил, сколько мне лет, есть ли у меня братья и сестры и кто еще в нашей деревне носит ту же фамилию.

Наконец я указала ему на солнце, которое почти закатилось, чтобы объяснить, что меня ждут дома, и он сразу поднялся. Он выглядел очень серьезным. Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться. Когда я коснулась его руки, сердце у меня метнулось в пальцы. Я смешалась и поспешно отвернулась. Но тут мне пришло в голову, что он слишком много думает о злых духах и может навлечь на себя беду. Нужно было дать ему что-нибудь для защиты. Я указала на землю и на солнце: «Приходи завтра». Он помедлил секунду, но тут же улыбнулся, надел шляпу, коснулся ее полей и скрылся в лесу.

На следующее утро я пошла к колодцу и увидела его со стариками в таверне. Он снова что-то записывал. Мне стало тепло внутри, потому что я поняла, что он сохранил нашу тайну. Днем, когда никого не было дома, я совершила дурной поступок. Я открыла сундук моих родителей и вытащила маленький серебряный кинжал, который несколько раз видела прежде. Мать рассказывала, что такими убивали вампиров, если те приходили тревожить людей или стада. Еще я набрала в огороде горсть чеснока и спрятала все в узелок, когда отправилась в поле.

На этот раз братья долго работали вместе со мной, а когда собрались уходить, велели мне идти с ними. Я отговорилась, что хочу собрать травы на опушке и вернусь через несколько минут. Приезжего незнакомца я отыскала в глубине леса на том же камне. Он курил трубку, но, увидев меня, сразу отложил ее и встал. Я присела на камень рядом с ним и показала, что ему принесла. Он опешил, увидев кинжал, и очень заинтересовался, когда я объяснила, что им убивают приколичей. Он не хотел брать кинжал, но я так упрашивала, что он перестал улыбаться и задумчиво спрятал его к себе в рюкзак, завернув прежде в мой платок. Потом я отдала ему чеснок и показала, что он должен всегда носить его в карманах.

Я спросила, сколько он пробудет в нашей деревне, и он показал пять пальцев — еще пять дней. Он сумел объяснить мне, что собирался обойти несколько соседних деревень, каждый раз возвращаясь в нашу, и поговорить с людьми о замке. Я спросила, куда он уедет, когда кончатся пять дней, и он сказал: в страну, которая называется Греция — я о ней слышала, а потом вернется на родину в свою деревню. Рисуя на земле карту, он объяснил, что его страна называется Англия и что это остров, далеко от нас. Он показал мне, где находится его университет — я не знала, что это такое, — и крупно начертил его название. Я и сейчас помню каждую букву: ОКСФОРД. Я после часто писала их, чтобы увидеть снова. Никогда я не видела более странного слова.

И вдруг я поняла, что он скоро уедет, что я никогда больше не увижу его и никого, такого как он, и к глазам подступили слезы. Я не хотела плакать — я никогда не плакала из-за грубости деревенских парней, — но слезы не слушались и побежали по моим щекам. Он совсем растерялся и дал мне свой платок утереть лицо. Что случилось? Я только мотала головой. Он медленно поднялся и, как и вчера, протянул мне руку. Поднимаясь, я споткнулась и нечаянно налетела на него, и, когда он подхватил меня, мы поцеловались. Потом я повернулась и бросилась в лес. С тропы оглянулась. Он стоял на том же месте, неподвижный как дерево, и глядел мне вслед. Я бежала всю дорогу до деревни и ночью не спала, зажав в руке его носовой платок.

На следующий вечер он оказался на том же месте, словно и не сходил с него. Я подбежала, и он раскинул руки и поймал меня. Когда мы не могли больше целоваться, он расстелил на земле куртку и мы легли. Тогда я узнала о любви, все и сразу. Вблизи его глаза были голубыми, как небо. Он вплетал мне в косы цветы и целовал мои пальцы. Многое, что делал он и что делала я, казалось мне странным, и я знала, что это дурно, грех, но мне было радостно, словно нам отворились небеса.

Теперь до его отъезда оставалось три ночи. Каждый вечер мы встречались все раньше. Я придумывала для родителей какие-то оправдания и приносила в подоле травы, словно ходила в лес собирать их. Каждый вечер Бартоломео повторял, что любит меня, и умолял уйти из деревни вместе с ним. Мне хотелось согласиться, но большой мир, откуда он пришел, пугал меня, и я не могла вообразить, как это можно убежать без позволения отца. Каждый вечер я спрашивала, нельзя ли ему остаться со мной, но он качал головой и говорил, что должен вернуться домой, к своей работе.

В последний вечер я расплакалась, едва он коснулся меня. Он обнимал меня и целовал мои волосы. Я никогда не встречала такого нежного и доброго мужчину. Когда я перестала плакать, он стянул с пальца маленькое серебряное кольцо с печатью. Не знаю наверняка, но теперь я думаю, что это было кольцо выпускника Оксфорда. Он носил его на мизинце левой руки. Он снял его и надел мне на безымянный палец. Потом он попросил меня стать его женой. Должно быть, он заранее выучил слова по словарю, потому что я поняла его с первого раза.

Сперва это показалось так невероятно, что я снова расплакалась — я ведь была очень молода, — а потом я согласилась. Он втолковал мне, что вернется через четыре недели. Ему надо было вернуться в Грецию и что-то там сделать — я не поняла что. Потом он вернется ко мне и привезет денег, чтобы успокоить отца. Я пыталась объяснить ему, что за мной не дадут приданого, но он не слушал. Улыбаясь, показал на подаренные мной денежку и кинжал и потом руками очертил круг вокруг моего лица и поцеловал меня.

Мне бы радоваться, но я чувствовала присутствие злого духа и боялась, что что-нибудь помешает ему вернуться. Каждый миг, проведенный с ним вместе в тот вечер, был сладок, потому что мог оказаться последним. Но он был так решителен, так уверен, что мы скоро увидимся. Я до темноты не могла заставить себя распрощаться, но потом вдруг испугалась отцовского гнева, последний раз поцеловала Бартоломео, удостоверилась, что чеснок у него в кармане, и рассталась с ним. Я без конца оглядывалась назад и каждый раз видела, что он так и стоит со шляпой в руках. Он казался очень одиноким.

Я плакала, идя по лесу, и, сняв с пальца колечко, поцеловала его и завязала его в платок. Дома меня встретил рассерженный отец. Он хотел знать, куда я хожу так поздно без позволения. Я сказала ему, что моя подружка Мария потеряла козу и я помогала искать. Я пошла спать с тяжестью на сердце и всю ночь то надеялась, то грустила.

На следующее утро я услышала, что Бартоломео покинул деревню — уехал с крестьянином, на телеге отправившимся в Тырговиште. День показался мне очень долгим и грустным, и вечером я ушла на наше место в лесу. Мне хотелось побыть одной. Там я снова расплакалась, села на наш камень, а потом прилегла там, где мы лежали вчера. Всхлипывала, уткнувшись лицом в землю, и тут моя рука наткнулась на что-то в траве. Я очень удивилась, увидев пачку писем в конвертах. Я не смогла прочесть адреса, но каждый конверт был украшен его прекрасным именем, напечатанным, как в книгах. Я открывала конверты и целовала написанные им строчки, хотя и видела, что письма не мне адресованы. На минуту я задумалась, не писал ли он другой женщине, но сразу прогнала эту мысль из головы. Должно быть, письма выпали у него из мешка, когда он открывал его, чтобы показать мне кинжал и монетку.

Я думала отослать их в Оксфорд на остров Англия, но не знала, как сделать это незаметно. Да и денег заплатить за пересылку у меня не было. Посылка на далекий остров наверняка стоила очень дорого, а свою единственную денежку я отдала Бартоломео. И я решила, что отдам ему письма, когда он приедет за мной.

Четыре недели тянулись очень, очень долго. Я делала зарубки на дереве у нашего тайного места, чтобы не сбиться со счета. Я работала в поле, помогала матери, пряла и ткала полотно для зимней одежды, ходила в церковь и все ждала вестей о Бартоломео. Сперва старики поговаривали о нем, качали головами, не одобряя его интереса к вампирам. «Добра не будет», — говорил кто-нибудь из них, и остальные согласно кивали. Я слушала их разговоры со страхом и затаенной радостью. Я была счастлива услышать от других имя того, о ком сама не смела сказать ни слова, но мне становилось холодно при мысли, что он мог навлечь на себя внимание приколичи.

Я неустанно воображала в уме, как все будет, когда он вернется. Подойдет к дому, постучит в дверь и попросит у отца моей руки? Я рисовала перед собой изумленные лица домашних. Как они все столпятся вокруг Бартоломео, а он будет раздавать всем подарки, а я — целовать их на прощанье. Потом он поведет меня к своей бричке или даже к автомобилю. Мы умчимся из нашей деревушки в земли, каких я и вообразить не могла, за горами, дальше города, в котором живет сестра Ева. Я надеялась, что мы остановимся там повидать Еву — я всегда любила ее больше всех. И Бартоломео тоже ее полюбит, потому что она сильная и храбрая, путешественница, как и он.

Так я прожила четыре недели и к концу четвертой чувствовала себя такой усталой, что не могла ни есть, ни спать. Подсчитав зарубки на дереве, я стала поглядывать на дорогу, и мое сердце всякий раз замирало при скрипе тележных колес. Я три раза на дню ходила за водой, чтобы послушать разговоры у колодца. Я говорила себе, что он мог не успеть точно в срок, и уговаривала себя подождать еще неделю. К концу пятой я была совсем больна и уверилась, что его сгубили приколичи. Однажды мне даже подумалось, что мой любимый вернется за мной в облике вампира. Я среди бела дня бросилась в церковь и молилась перед ликом Девы Марии, чтобы она прогнала из моей головы эту ужасную мысль.

Шестая и седьмая недели ушли на расставание с надеждой. На восьмую я по многим признакам, о которых знала от замужних женщин, поняла, что беременна. Ночью я тихо плакала на постели сестры и думала, что весь мир, Даже Господь и Святая Мария отступились от меня. Я не знала, что сталось с Росси, но твердо знала — с ним случилась беда, потому что он меня на самом деле любил. Я тайком собирала травы и коренья, которые должны были помешать ребенку появиться на свет, но они не помогали. Дитя во мне было сильным, сильнее меня, и я против воли начинала любить его. Я украдкой клала руку себе на живот и чувствовала в себе любовь Бартоломео и верила, что он не мог забыть обо мне.

Прошло три месяца, как он уехал, и я поняла, что должна уйти из дома, чтобы не навлечь позор на своих родных и отцовский гнев на себя. Мне хотелось отыскать ту старушку, что подарила мне монетку. Может, она взяла бы меня к себе, а я бы стряпала и убирала для нее. Она пришла из деревеньки над Арджешем, близ замка приколича, но я не знала, где ее деревня и жива ли еще старушка, а в горах водились волки, медведи и злые духи, и я не осмелилась одна уйти в лес.

Тогда я решилась написать сестре Еве. Я и раньше писала ей раз или два. Взяла бумагу и конверт в доме священника, где иногда помогала на кухне. В письме я рассказала ей все и умоляла приехать за мной. Ответ пришел только через пять недель. Слава богу, крестьянин, который привез его из города, отдал письмо мне, а не отцу, и я убежала в лес, чтобы прочитать его тайком. Живот у меня уже округлился, так что я чувствовала его, присев на бревно, хотя передник еще скрывал брюхо от чужих глаз.

В письмо были вложены деньги — румынские деньги, столько, сколько я никогда не видела, не то что в руках не держала, а записка Евы была короткой и деловой. Она велела мне пешком уйти из деревни, дойти до соседней, километрах в пяти от нас, а потом на телеге или грузовике добраться до Тырговиште. Оттуда я должна была найти попутчика до Бухареста, а из Бухареста поездом доехать до венгерской границы. Ее муж будет встречать меня на таможне в Т*** двадцатого сентября — я до сих пор помню дату. Она велела мне рассчитать время так, чтобы добраться до границы к этому числу. К письму прилагалось заверенное печатью приглашение венгерского правительства, которое поможет мне получить разрешение на въезд. Она посылала мне поцелуй, просила беречь себя и желала благополучного путешествия. Добравшись до конца письма, я поцеловала подпись и от всего сердца благословила сестру.

Свои скудные пожитки я завязала в узелок, вместе с городскими туфельками, чтобы сберечь их до путешествия на поезде. Туда же я положила письма Бартоломео и серебряное колечко. Утром, уходя из дому, обняла и поцеловала мать, которая состарилась и все чаще болела. Мне хотелось, чтобы она потом вспомнила, что я попрощалась перед побегом. Мать удивилась такой нежности, но ни о чем не спросила. В то утро, вместо того чтобы выйти в поле, я свернула в лес и зашла попрощаться на наше с Бартоломео тайное место. Зарубки, оставленные на стволе дерева, уже заплывали корой. Там я надела на палец серебряное кольцо и повязала платок, как замужняя. Пожелтевшие листья и холодный ветер говорили о приближении зимы. Я постояла немного и, не выходя на дорогу, тропинками направилась к соседней деревне.

Плохо помню, как я добиралась, — запомнилось только, что все время хотелось есть и сил совсем не было. Один раз меня пустила переночевать женщина, которая накормила меня горячим супом и сказала, что муж не должен был отпускать меня одну. В другой раз я спала в овине. Наконец кто-то согласился довезти меня до Тырговиште, а оттуда до Бухареста. Иногда я покупала немного хлеба, но боялась тратить деньги, потому что не знала, сколько стоит билет на поезд. Бухарест оказался очень большим и очень красивым, но меня пугали толпы народу, все такие нарядные, и мужчины, которые открыто рассматривали меня на улицах. Спать мне пришлось на вокзале. Поезд тоже напугал меня: огромное черное чудище — но, забравшись внутрь и присев у окна, я чуточку воспрянула духом. Мы проезжали мимо таких чудесных мест, через горы и реки и широкие поля, совсем не похожие на леса нашей Трансильвании. На пограничной станции я узнала, что еще только девятнадцатое сентября, и спала па лавке, пока кто-то из пограничной стражи не позвал меня к себе в караульную и не угостил горячим кофе Он спросил, где же мой муж, и я ответила, что еду к нему в Венгрию. На следующее утро обо мне спросил мужчина в черном костюме и в шляпе. У него было доброе лицо, он поцеловал меня в обе щеки и назвал сестрой. Я полюбила своего зятя с первого дня и любила до самой его смерти, и сейчас люблю. Он был мне больше брат, чем родные братья. Он обо всем позаботился и в поезде купил мне горячий обед, и мы ели его за столиком, накрытым скатертью. Можно было есть и смотреть в окошко.

На вокзале в Будапеште нас встречала Ева. И на ней был костюм и красивая шляпка — она показалась мне настоящей королевой. Она без конца обнимала и целовала меня. Малютка родилась в лучшей больнице Будапешта. Я хотела назвать ее Евой, но Ева сказала, что лучше сама выберет имя, и назвала девочку Еленой. Это была чудесная малышка, с темными глазками, и она научилась улыбаться, когда ей было всего пять дней от роду. Я надеялась, что у нее будут голубые глаза Бартоломео, но дочка пошла в меня. Я не писала ему, пока не родилась малышка, потому что хотела рассказать о настоящем ребенке, а не о своей беременности. Когда Елене исполнился месяц, я попросила тестя найти для меня адрес университета в Оксфорде и сама вывела на конверте это странное слово. Тесть написал по-немецки под мою диктовку, а подписалась я своей рукой. В письме я объясняла Бартоломео, что ждала его три месяца, а потом мне пришлось уйти из деревни, потому что у меня должен был родиться ребенок. Я рассказала ему о своем путешествии и о доме сестры в Будапеште. Я спрашивала, когда же увижу его и когда он сможет приехать в Будапешт за мной и Еленой, и уверяла что, что бы ни случилось, буду любить его до конца жизни.

Потом я снова ждала, долго-долго, и, когда Елена уже делала первые шаги, пришло письмо от Бартоломео. Пришло не из Англии, а из Америки, и написано было по-немецки. Тесть перевел его для меня. Он читал очень ласковым голосом, но я знала, что он слишком честен, чтобы изменить хоть одно слово. В письме Бартоломео говорил, что получил мое письмо, адресованное на его прежнее место жительства в Оксфорде. Он вежливо заверял, что никогда не слышал обо мне и не видел моего имени и что никогда не бывал в Румынии, так что ребенок никак не может быть его. Он сожалел о моей печальной истории и желал мне счастья в будущем. Это было короткое письмо и очень доброе, и я не нашла в нем ничего, выдававшего, что он знает меня.

Я долго плакала. Я была молода и не понимала, как меняются люди. Прожив несколько лет в Венгрии, я поняла, что можно быть одним человеком дома и совсем другим — в чужой стране. Я догадывалась, что с Бартоломео случилось нечто в том же роде. Тогда я жалела уже только об одном — что он солгал, сказав, что не знает меня. Я сожалела о нем, потому что со мной он был правдивым, достойным человеком, и мне не хотелось думать о нем дурно.

Родственники помогли мне поднять Елену. Она выросла умной и красивой девушкой. Я уверена, что в ней сказывается кровь Бартоломео. Я рассказала ей об отце — я ей никогда не лгала. Может быть, я сказала слишком мало, но она была еще слишком молода, чтобы понять, как ослепляет людей любовь. Она поступила в университет, и я очень гордилась ею, а потом она сказала, что слышала, будто отец — большой американский ученый. Я надеялась, что когда-нибудь они встретятся. Но я не знала, что он работает в том же университете. — Мать взглянула на Элен с мягкой укоризной и тем неожиданно оборвала рассказ.

Элен пробормотала что-то, оправдываясь или извиняясь, и покачала головой. Рассказ поразил ее так же, как меня. В продолжение его она сидела смирно, переводя еле слышным шепотом, и только раз что-то пробормотала, когда мать рассказывала о татуировке дракона у себя на плече. Позже она сказала мне, что мать при ней никогда не раздевалась и в общую баню с ней ходила только Ева.

Мы все трое молча сидели за столом, но через минуту Элен обернулась ко мне и беспомощно махнула рукой на лежавшую передо мной пачку писем. Мы думали об одном.

— Почему она не послала Росси эти письма в доказательство, что он бывал в Румынии? — спросил я.

Элен взглянула на мать — не решаясь, как мне показалось, заговорить с ней, — но, помедлив, все же перевела ей мой вопрос. От ее ответа у меня комок подкатил к горлу — боль за нее и за своего неверного учителя.

— Я думала об этом, но по его письму поняла, что он больше не хочет меня знать, а значит, доказательства ничего бы не изменили, а только принесли бы еще боль. А я лишилась бы немногого, оставленного мне в память о нем. — Она протянула руку, словно хотела коснуться следов его руки, и тут же отдернула ее. — Нехорошо только, я не вернула то, что ему принадлежало. Но он забрал у меня так много… разве я не могла получить взамен хоть это?

Она переводила взгляд с меня на Элен, и глаза ее больше не были спокойны — в них была тень вины и отблеск давней любви. Я отвернулся.

Элен и не думала разделять смирение матери.

— Так почему же ты давным-давно не отдала письма мне? — горячо воскликнула она.

Та покачала головой. Элен выслушала ответ, и лицо ее стало жестким.

— Она говорит, что знала, как я ненавижу отца, и ждала кого-нибудь, кто бы любил его.

«Так же, как любит она», — мог бы добавить я, потому что всем сердцем ощущал любовь, давно похороненную в этом домике-келье.

Я думал уже не только о Росси. Одна моя рука потянулась к руке Элен, другая — к обветренной ладони ее матери, и я крепко сжал их. В ту минуту весь мир, в котором я вырос, с его сдержанностью и умолчаниями, с его моралью и манерами, — мир, в котором я учился и добивался чего-то и пытался кого-то полюбить, казался далеким как Млечный Путь. Стоявший в горле ком мешал мне заговорить, но, если бы мог, я сказал бы этим двум женщинам, связанным с Росси такими разными чувствами, что ощущаю его присутствие среди нас.

Элен, помедлив, тихо высвободила свою руку, но ее мать, как раньше, взяла мою ладонь в свои и мягко проговорила что-то.

— Она хочет знать, как может помочь тебе найти Росси.

— Скажи, что она уже помогла и что я прочитаю эти письма сегодня же, и, может быть, они скажут больше. Скажи, что мы дадим ей знать, когда его найдем.

Мать Элен покорно склонила голову и поднялась, чтобы посмотреть на жаркое в духовке. От блюда поднялся такой вкусный дух, что даже Элен улыбнулась, словно признавая, что возвращение домой имеет свои плюсы. И тогда я отважился спросить:

— Узнай, пожалуйста, не знает ли она о вампирах чего-нибудь такого, что помогло бы нам в поисках.

Голос Элен, переводившей мои слова, вдребезги разбил хрупкое спокойствие минуты. Оглянувшись, ее мать поспешно перекрестилась, но не сразу заставила себя отвечать. Элен выслушала ее и кивнула.

— Она говорит, ты должен помнить — вампир меняет облик. Он может явиться тебе во многих видах.

Я хотел уточнить, расспросить подробнее, но она уже принялась раскладывать угощение по тарелкам, и руки у нее дрожали. Тепло от духовки расходилось по комнатке запахом мяса и теплого хлеба, и ели мы от души, хоть и в молчании. То Элен, то ее мать подкладывали мне еще хлеба, гладили по руке и подливали в чашку свежий чай. Еда была простой, но удивительно вкусной и сытной, а солнечный свет украшал скатерть золотистым узором.

Наевшись, Элен вышла на улицу с сигаретой, а ее мать поманила меня за собой на задний двор. Там в загончике скребли землю несколько цыплят и стояла клетка с длинноухими кроликами. Она вытащила одного за уши, и мы стояли, поглаживая пушистую головку лениво отбивающегося зверька. В окно, выходившее на эту сторону, я слышал, что Элен вернулась и моет посуду. Солнце грело мне макушку, а зеленые поля за деревней гудели и переливались в неистощимой радости жизни.

Потом нам пришло время уходить, чтобы не пропустить обратный автобус, и я спрятал письма Росси в портфель. Мать Элен стояла в дверях — ей не пришло в голову проводить нас до автобуса через деревню. Она мягко взяла мою руку, сжала, заглядывая в глаза.

— Она говорит, что желает тебе счастливого пути и найти то, чего желаешь, — объяснила Элен.

Я заглянул в темное сияние добрых глаз и от всего сердца поблагодарил. Мать обняла Элен, грустно погладила ее щеку и отпустила.

От дороги я оглянулся. Она стояла, придерживаясь одной рукой за косяк, словно встреча с нами отняла у нее силы. Я поставил портфель прямо в дорожную пыль и, еще не успев понять, что делаю, быстро пошел назад. Думая о Росси, я обнял женщину и поцеловал в мягкую морщинистую щеку. Она схватилась за меня — такая маленькая, что головой едва доставала мне до плеча, — и спрятала лицо у меня на груди. Потом резко отстранилась и скрылась в доме. Я подумал, что ей нужно побыть одной, и хотел идти, но она тотчас же вернулась и втиснула мне в ладонь что-то маленькое и твердое. Разжав пальцы, я увидел узкое серебряное кольцо с гербовой печаткой. Кольцо Росси — она через меня возвращала ему подарок. Ее лицо светилось, и глаза сияли темным огнем. Я наклонился и снова поцеловал ее, на этот раз в губы. Губы были теплыми и нежными. Потом я отпустил ее и, поворачиваясь к Элен и своему портфелю, увидел на лице старой женщины единственную слезу. Я читал, что слеза не бывает одна, что это устаревший поэтический штамп. И может быть, это верно, только другие бежали по моим щекам.

Едва мы сели в автобус, я достал пачку писем и бережно открыл первое. Переписывая его здесь, я исполняю волю Росси, скрывая имя его друга под псевдонимом — nom-de-guerre, как он выразился. Странно снова было видеть руку Росси — тот же молодой, почти ученический еще почерк — на пожелтевших листках.

— Ты прямо сейчас собираешься читать? — удивилась Элен, заглядывая мне через плечо.

— А что, ты могла бы подождать?

— Нет, — сказала она».

 

ГЛАВА 45

«20 июня, 1930 г.

Дорогой друг!

Мне совершенно не с кем поговорить, и вот беру в руки перо и представляю, что ты сейчас со мной — именно ты мог бы разделить мой восторг, смягчив его своим сдержанным удивлением перед красотой мира. Я сегодня не верю своим глазам — и ты бы не поверил, если бы знал, где я сейчас — в поезде, но дело не в поезде, а в том, что поезд пыхтит по дороге к Бухаресту. Так и слышу сквозь свист паровоза твой голос: "Боже всемогущий, дружище! " Но это правда. Я сюда не собирался и не собрался бы, если бы не странный случай. Еще несколько дней назад я сидел в Стамбуле, занимался одной темой, которая втемяшилась мне в голову, и одна находка навела меня на мысль, что хорошо бы съездить сюда. Нет, ничего хорошего, честно говоря, я в ужасе, но ехать надо. Тебе, старому рационалисту, не понравилась бы эта история, но мне дьявольски хотелось бы заполучить твою голову вдобавок к моему котелку — чувствую, что моих мозгов может оказаться маловато.

Подъезжаем к какому-то городку. Выйду купить завтрак — продолжу потом.

Вторая половина дня, Бухарест.

Наслаждался бы сиестой, если бы мысли не были так взбудоражены. Здесь чертовски жарко — я-то думал, меня встретит горная прохлада. Впрочем, до гор еще далеко. Славная гостиница. Бухарест — своего рода восточный Париж, великий и тесный и малость обветшалый — все вместе. В восьмидесятых-девяностых он, должно быть, ослеплял роскошью. Я целую вечность искал кеб, еще вечность добирался до отеля, но комната довольно приличная, так что теперь можно отдохнуть, вымыться и подумать, что делать дальше. Мне не слишком хочется выкладывать, что привело меня сюда, но ты, пожалуй, подумаешь, что я морочу тебе голову, так что скажу коротко и ясно: я отправился, так сказать, на подвиг, в погоню по архивам за Дракулой. Конечно, я имею в виду не романтического графа Дракулу из романа, а реального Дракулиа — Влада Третьего, тирана, правившего в Валахии и Трансильвании в пятнадцатом веке — того, который всю жизнь пытался сдержать наступление на свои земли Оттоманской империи. Я почти неделю просидел в стамбульском архиве, разбирая документы, собранные турками, и наткнулся на чрезвычайно примечательный набор карт — думаю, что найду в них ключ к истинному местоположению его могилы. Дома объясню подробнее, что увлекло меня на такую охоту, пока же просто молю о снисхождении. Можешь списать это на безрассудства молодости, мой дряхлый мудрец.

Так или иначе, мои поиски в Стамбуле прервались самым мрачным образом, что порядком напугало меня, хотя тебе издалека мои страхи наверняка покажутся нелепыми. Но ты же знаешь, меня не так легко сбить, если уж я что-то начал, так что я не удержался и поехал в Румынию с копиями тех карт. Надеюсь узнать здесь больше о могиле Дракулиа. Не знаю, известно ли тебе, что, по общепринятой теории, он похоронен на озере Снагов, на западе Румынии. Область называется Валахия. На картах, найденных в Стамбуле, явно обозначена его гробница, но ничего похожего на озеро с островом, и, сколько я могу судить, местность вообще не соответствует западной Румынии. Я всегда стараюсь в первую очередь проверить самые очевидные предположения, потому что нередко самое простое оказывается верным. Поэтому я и решил… вижу, вижу, как ты качаешь головой, дивясь моему дурному упрямству — решил съездить со своими картами на озеро Снагов и удостовериться, что могилы там нет. Как в этом убедиться, пока не представляю, но, не исключив этой теории, нечего и начинать охоту в других местах. Ведь может оказаться, что мои карты — древняя фальшивка, и я найду надежные доказательства, что тиран почиет и всегда почивал на своем месте.

К пятому числу я должен вернуться в Грецию, так что приходится беречь каждый день. Я всего лишь хочу найти местность, обозначенную на карте. Зачем мне это надо, не могу тебе сказать, потому что сам не знаю. Завершить экскурсию я собираюсь объездом Валахии и Трансильвании — хочу посмотреть все, что успею. Что видится тебе при слове «Трансильвания», если ты задумаешься над этим словом? Ты не задумываешься, благоразумный друг мой! Ну, а мне представляются дикие и прекрасные горы, древние замки, ведьмы и оборотни — страна волшебных тайн. Можно ли, вступая в эти земли, поверить, что ты все еще в Европе? Ну, когда доберусь туда, расскажу тебе, что нашел: европейские пейзажи или сказочное королевство. Но сначала Снагов — выезжаю с утра.

Твой преданный друг Бартоломео Росси».

* * *

«22 июня, 1930 г. Озеро Снагов.

Дорогой друг!

Пока не нашел, откуда отправить первое письмо — то есть отправить с уверенностью, что оно когда-нибудь попадет тебе в руки, — но все равно продолжаю, потому что написать есть о чем. Вчера весь день мотался по Бухаресту, пытаясь раздобыть приличные карты — купил, в конце концов, просто дорожные карты Валахии и Трансильвании — и тормоша в университете каждого, кто хоть немного интересовался Владом Цепешем. Но никто не рвется говорить на эту тему, и, сдается мне, каждый мысленно, если не в открытую, осеняет себя крестом, стоит упомянуть имя Дракулы. После случая в Стамбуле мне и самому, признаться, немного не по себе, но отступаться не собираюсь.

Во всяком случае, мне удалось найти молодого археолога, который любезно сообщил, что один из его коллег, мистер Георгеску, занимается историей Снагова и сейчас ведет там раскопки. Вдохновившись этим известием, я вручил свои карты, багаж и самое себя в руки шофера, который берется отвезти меня на озеро — по его словам, туда всего несколько часов езды от Бухареста. В час мы выезжаем. Надо пойти куда-нибудь пообедать — здесь полно чудесных ресторанчиков с кухней, не забывшей еще о восточной роскоши, — а потом мы едем».

* * *

«Вечером:

Дорогой друг!

Не удержусь, продолжу нашу одностороннюю переписку — надеюсь, рано или поздно ты прочитаешь мои излияния, — после такого дня мне просто необходимо с кем-то поговорить. Я выехал из Бухареста в опрятном маленьком такси, принадлежащем столь же опрятному маленькому человечку, с которым я едва сумел обменяться двумя словами (одно из них «Снагов»). Краткий обзор моего дорожного атласа и множество одобрительных похлопываний по плечу (по моему плечу) — и мы отправились. Добирались весь день. Дороги в основном асфальтированные, но очень пыльные, а вокруг приятные пейзажи: сельская местность с редкими перелесками.

Я догадался, что мы подъезжаем, когда шофер взволнованно замахал рукой в сторону, где я не видел ничего, кроме леса. Однако то было лишь введение. Не знаю, чего я ждал — должно быть, так погрузился в догадки и предположения, что почти забыл, куда еду, — но вид озера выбил у меня из головы все научные рассуждения. Потрясающе красивое место, друг мой, мирное и неземное. Вообрази, если пожелаешь, как в просветы деревьев открываются сверкающие воды, а по берегам там и здесь разбросаны легкие особнячки — иногда над деревьями поднимается только изысканной формы дымовая труба или изгиб стены, — постройки, пожалуй, начала девятнадцатого столетия, а то раньше.

Выехав на берег — мы остановились у небольшого кафе или ресторанчика, за которым у причала покачивались на воде три лодки, — за полосой воды видишь остров с монастырем и понимаешь, что здесь едва ли что-нибудь изменилось за долгие века. Остров, как и берега озера, лесистый, и над вершинами деревьев поднимаются прекрасные византийские купола монастырской церкви, а над водой разносится звон колоколов (позже я узнал, что звонарь пользуется деревянной колотушкой). Плывущий над водой звон перевернул мне душу: тебе знакомы эти послания прошлого, которые властно требуют, чтобы их прочли, пусть даже язык их уже непонятен. Мы с шофером вполне могли оказаться парой турецких шпионов, разглядывающих в закатном свете бастионы чужой веры, а не двумя запыленными горожанами, опирающимися на крышу автомобиля.

Я еще долго мог бы стоять так и слушать и никуда не спешить, но археолога надо было отыскать до темноты, так что я зашел в ресторан. Язык жестов и моя великолепная «пиджинлатынь» помогли нанять лодку до острова. Да-да, есть там человек из Бухареста с лопатой, сумел втолковать мне хозяин, — и двадцать минут спустя мы высадились на острове. Монастырь вблизи еще красивее и выглядит неприступным: древние стены и высокие купола, увенчанные ажурными семиконечными крестами. Лодочник провел нас к нему по крутой лестнице, и я уже готов был войти в большие деревянные ворота, но проводник сделал знак обойти кругом.

Проходя под прекрасными древними стенами, я впервые осознал, что наконец-то встал на след Дракулы. До сих пор я выслеживал его в лабиринте архивов, но теперь ступил на землю, по которой ступали и его ноги — должно быть, в кожаных сапогах с острыми шпорами. Будь я верующим, непременно перекрестился бы, а так мне вдруг остро захотелось схватить лодочника за плечо под суконной курткой и попросить поскорей доставить нас обратно на безопасный берег. Как ты понимаешь, я не сделал ничего подобного и надеюсь, мне не придется о том пожалеть.

За церковью, посреди величественных развалин, мы в самом деле нашли человека с лопатой в руках. Приветливый на вид курчавый брюнет с закатанными по локоть рукавами белой рубахи. Он заметно старше меня. С ним работали двое парней, тщательно перебиравших руками выкопанную землю, и он время о времени откладывал лопату и присоединялся к ним. Все они сосредоточились на крошечном участке земли, как будто нашли там нечто особенно интересное, и подняли головы, только когда лодочник окликнул их.

Человек в белой рубахе шагнул навстречу, разглядывая нас пронзительными черными глазами, и лодочник при поддержке шофера представил меня. Протянув ему руку, я испытал на нем одну из немногих румынских фраз, выученных от консьержа в гостинице: "Ма нумеска Бартоломео Росси. Ну ва суперати… " Эти слова, которыми предполагалось останавливать прохожих, чтобы спросить дорогу, буквально означают: «не гневайтесь» — можешь представить себе более явное свидетельство более воинственной истории? "Не хватайся за кинжал, дружище, — я просто заблудился в вашем лесу и хотел узнать, как из него выбраться! " То ли фраза показалась неуместна, то ли мой выговор слишком уж специфический, но археолог, сжимая мою руку, расхохотался.

Вблизи он оказался крепким загорелым парнем с сеточкой морщин у глаз и в уголках губ. В улыбке открылся полный рот золотых зубов, за исключением двух верхних, которых просто не было. Пожатие было сильным, а ладонь шершавой и мозоли стой, как у крестьянина.

— Бартоломео Росси, — повторил он густым голосом, продолжая смеяться. — Ма нумеска Велиор Георгеску. Как поживаете? Чем могу служить?

На минуту мне показалось, что продолжается наш прошлогодний поход: я словно снова услышал говор тех обветренных горцев, у которых мы то и дело спрашивали дорогу, только волосы у него были черные, а не песочного оттенка.

— Вы говорите по-английски? — тупо пробормотал я.

— Немножко, — кивнул мистер Георгеску. — Давно не практиковался, но кое-что еще помнится.

Он говорил легко и свободно, чуть раскатывая гортанное «р.».

— Прошу прощения, — опомнился я, — мне сказали, что вы занимаетесь Владом Третьим, и мне бы очень хотелось с вами поговорить. Я историк из Оксфорда.

Он кивнул:

— Рад слышать, что вы разделяете мои интересы. Вы приехали в такую даль, чтобы взглянуть на его могилу?

— Ну, я надеялся…

— Надеялись, надеялись… — Мистер Георгеску добродушно похлопал меня по спине. — Но мне придется разочаровать вас, мой мальчик.

Сердце у меня радостно забилось: кажется, он тоже считает, что Влад похоронен не здесь. Но я сдержался, решив сначала выслушать, а уж потом задавать вопросы. Георгеску критически осмотрел меня и снова улыбнулся:

— Идемте, проведу для вас экскурсию.

Он отдал своим помощникам короткое распоряжение, сводившееся, видимо, к указанию прекратить работу, потому что оба отряхнули руки и повалились на травку под деревом. Археолог, прислонив лопату к стене раскопа, махнул мне рукой. Я в свою очередь отпустил своих спутников, перекрестив лодочнику ладонь серебром. Тот приподнял шляпу и скрылся, а шофер уселся у разрушенной стены и извлек из кармана фляжку.

— Очень хорошо, давайте сперва пройдемся кругом. — Георгеску махнул вокруг себя широкой ладонью. — Вам знакома история острова? Немного? Церковь стояла здесь еще в четырнадцатом веке, а монастырь построен чуточку позже, но тоже до конца столетия. Первая церковь была деревянной, а вторая — каменной, но и она рухнула в озеро в 1453 году. Вам это не кажется примечательным? Дракула вторично занял престол Валахии в 1462 году, и у него были свои соображения на этот счет. Думаю, он выбрал монастырь, потому что остров было легко оборонять — он вечно выискивал места, которые можно превратить в крепости против турецкого нашествия. Здесь подходящее местечко, правда?

Я кивнул, стараясь не глазеть на него. Меня так очаровал его выговор, что трудно было сосредоточиться на содержании, но с последней фразой нельзя было не согласиться. С первого взгляда я решил, что такие стены мог бы успешно оборонять какой-нибудь десяток монахов. Велиор Георгеску тоже одобрительно озирал их.

— Так вот, Влад превратил монастырь в крепость. Построил вокруг крепостные стены, добавил темницу и камеру пыток. А также подземный ход и мост к берегу. Большой был умелец, этот Влад. Моста, понятно, давно уж нет, а остальное я раскапываю. Сейчас занимаемся тюрьмой. Уже нашли несколько скелетов. — Его золотые зубы сверкнули в улыбке.

— А это, стало быть, церковь Влада? — Я указал на красивое здание с устремленными в небо куполами, окруженное кущей деревьев.

— Увы, нет, — отозвался Георгеску. — В 1462 году монастырь был частично сожжен турками. На троне Валахии тогда сидел брат Влада, Раду, марионетка турок. А сразу после похорон Влада ужасный шторм снес церковь в озеро…

У меня рвалось с языка: "Так Влад все-таки похоронен здесь? ", но я твердо сжал губы.

— Окрестные крестьяне, верно, думали, что это кара за его грехи. В 1517 году церковь восстановили — отстраивали три года, и результат перед вами. А внешняя стена — новодел, ей не больше тридцати лет.

Мы подошли к подножию церкви, и он похлопал каменную кладку, как хлопают по крупу любимого коня. Пока мы стояли там, из-за угла вдруг показался человек — седобородый согбенный старец в черной рясе и черной круглой шляпе с длинными матерчатыми отгибами, спадавшими ему на плечи. Он опирался на палку, а с веревки, заменявшей ему пояс, свисала связка ключей. На груди болтался на цепочке прекрасной работы старинный крест того же типа, что на церковных куполах.

От неожиданности я едва удержался на ногах: его появление произвело на меня такое же действие, как если бы Георгеску вдруг вызвал призрака. А мой новый знакомец спокойно вышел вперед, улыбнулся монаху и, склонившись к его руке, почтительно поцеловал золотое кольцо, сверкавшее на узловатом пальце. Старец, как видно, привечал Георгеску — возложив ладонь ему на голову, он улыбнулся бледной старческой улыбкой, показав зубы, еще более редкие, чем у археолога. Тот, вероятно, представил меня, потому что я уловил в его речи свое имя и поклонился, как умел, но от целования перстня уклонился.

— Это настоятель, — пояснил мне Георгеску. — В обители, кроме него, осталось всего трое монахов. Он приветствует и благословляет вас. Если у вас есть к нему вопросы, он говорит, что постарается на них ответить.

Я снова поклонился в знак благодарности, и старец медленно побрел дальше. Через несколько минут я заметил, как он тихо присел на край полуразрушенной стены, словно ворон на развалинах, греющийся на вечернем солнышке.

— Они здесь круглый год живут? — спросил я у Георгеску.

— О да. Даже в самые суровые зимы, — кивнул мой провожатый. — Если вы не слишком торопитесь, то скоро услышите, как они служат обедню. — Я заверил его, что обязательно останусь послушать. — А теперь зайдем в церковь.

Мы вышли к деревянным дверям, покрытым резьбой, и, отворив их, я оказался в незнакомом доселе мире, совершенно не схожем с нашими англиканскими церквями.

Внутри было прохладно, и я поначалу ничего не видел в густом сумраке, зато ощущал в воздухе пряный дымок и холодное влажное дыхание каменных стен. Даже когда глаза привыкли к темноте, я сумел различить только медный блеск подсвечников и огоньки свечей. Сверху сквозь толстые темные стекла еле-еле сочился дневной свет. Здесь не было скамей или стульев для молящихся, если не считать высоких деревянных сидений, выстроившихся вдоль одной стены. У самого входа я заметил стойку со множеством свечей — одни были воткнуты в подобие медной короны, другие в песок, на котором она лежала. Тяжелые капли сползали по ним вниз, и в воздухе горячо пахло растопленным воском. Георгеску заговорил:

— Монахи заменяют их каждый день, и если бывают посетители, то и они тоже ставят свечку. Те, что наверху, — за живых, а вокруг, у основания, — за души усопших. Они горят, пока сами не потухнут.

Выйдя на середину церкви, он указал вверх, и я увидел глядящее на нас из-под купола смутное, летящее в высоте лицо.

— Вы уже бывали в византийских церквях? — продолжал Георгеску. — Христос всегда в центре и смотрит вниз. И этот светильник, — люстра в виде огромной короны свисала от груди Христа, заполняя собой пространство церкви, но свечи в ней были погашены, — светильник тоже типичный.

Мы прошли к алтарю. Я вдруг почувствовал, что мне здесь не место, словно вошел без спросу, однако монахов не было видно, а Георгеску держался уверенно и бодро. Алтарь был занавешен вышитым покровом, а перед ним лежала груда тканых шерстяных ковриков, подушечек, украшенных народным орнаментом в стиле, который я назвал бы турецким, если бы не боялся обидеть хозяев. Верх алтаря украшало эмалевое изображение Распятия и лик Девы с младенцем в золотом окладе. Вся стена за ними была полна грустных святых и еще более грустных ангелов, а посреди ее сверкала золотом двустворчатая дверца, полускрытая складками красного бархата, — врата, ведущие в таинственное святая святых.

Все это я с трудом разглядел в полумраке, но мрачная красота церкви захватила меня. Я обернулся к Георгеску:

— И Влад молился здесь? Я хочу сказать, в прежней церкви?

— О, несомненно. — Археолог хмыкнул. — Весьма богобоязненный убийца. Он построил множество церквей и монастырей, чтобы побольше народу молилось за его душу. Здешнюю церковь он любил больше других и был очень близок с монахами. Не знаю, что они думали о его делах, но пожертвования несомненно одобряли. Не говоря о том, что Влад защищал их от турок. Но сокровища, которые вы видите, перенесены из других церквей: в прошлом веке церковь была закрыта и крестьяне растащили все, что смогли унести. Но смотрите — вот что я хотел вам показать.

Он нагнулся и отогнул край ковра, лежавшего перед алтарем. Прямо под ним открылась прямоугольная плита — гладкая, без надписей, но явно могильная.

— Гробница Влада?

— Да, если верить легенде. Мы с коллегами несколько лет назад вскрыли ее и нашли пустую яму — если не считать несколько костей животных.

У меня перехватило дыхание:

— Так его там нет?

— Решительно нет. — Золотые зубы Георгеску блестели, как оклады икон. — Летопись утверждает, что его погребли здесь, перед алтарем, и что новая церковь возведена на фундаменте старой, так что могилу не потревожили. Представляете себе наше разочарование?

Разочарование? Мне пустая могила казалась скорее пугающей.

— Все же мы решили немного пошарить вокруг, и там, — он прошагал через неф к входной двери и приподнял другой коврик, — вот здесь мы обнаружили точно такую же плиту.

Я и сам видел, что камень той же формы и размера и такой же гладкий.

— Ее мы тоже подняли… — Георгеску погладил плиту.

— И нашли?..

— Отличный скелет, — радостно договорил он, — даже часть покровов на гробе сохранилась, как ни удивительно. Когда-то это был королевский пурпур, расшитый золотом, — и сам скелет в хорошем состоянии. И одежда хороша: парчовый кафтан с длинными красными рукавами. И самое удивительное, что на рукав было нашито колечко — совсем простое, но один из моих коллег готов поклясться, что оно составляло часть большого орнамента со знаком Ордена Дракона.

Признаюсь, сердце у меня замерло.

— Знак Ордена?

— Да, дракон с длинными когтями и загнутым петлей хвостом. Члены Ордена всегда носили этот знак, обычно в виде фибулы или пряжки плаща. Наш друг Влад наверняка был посвящен в рыцари, как и его отец, — улыбнулся мне Георгеску. — Но мне кажется, профессор, я повторяю то, что вам уже известно?

Во мне облегчение боролось с разочарованием.

— Значит, это его гробница, а место в легенде просто указано не совсем точно?

— Нет, я так не думаю. — Мой спутник поправил ковер. — Не все коллеги со мной согласятся, но, на мой взгляд, находка наша доказывает обратное.

Я невольно вылупил на него глаза:

— А как же царственное одеяние и то кольцо? Георгеску покачал головой:

— Может, этот парень и состоял в Ордене Дракона — какой-нибудь высокопоставленный вельможа, — и, пожалуй, ради такого случая его нарядили в лучшее платье Дракулы. Может быть, ему даже помогли умереть, чтобы было кому занять могилу, — кто знает, когда это случилось.

— Вы перезахоронили скелет? — спросил я, невольно отступая с ковра, прикрывавшего могильную плиту.

— Нет-нет, его отправили в Бухарест, в исторический музей, но вы его там не увидите — экспонат поместили в запасники, а оттуда он два года назад таинственно исчез вместе со своим нарядным кафтаном. Просто стыд…

Георгеску неодобрительно покачал головой, но было ясно, что пропажа скелета представляется ему маловажной перед охотой за главной добычей.

— Я так и не понял, — проговорил я, не сводя с него взгляда, — какие еще доказательства нужны вам, чтобы увериться, что погребенный — Влад Дракула?

— А все очень просто, — жизнерадостно пояснил Георгеску, похлопывая по ковру. — У парня голова была на месте. А Дракуле голову отрубили и отправили в Стамбул как ценный трофей. В этом все источники сходятся. Так что сейчас я раскапываю тюремные помещения в поисках другой могилы. Думаю, тело перенесли из первой гробницы, чтобы сберечь от грабителей могил или опасаясь, что турки, захватив монастырь, осквернят гробницу. Но старик прячется где-то на острове.

У меня в голове теснилось множество вопросов, но Георгеску уже встал и потянулся.

— Сплаваем в ресторан поужинать? Я бы целого барана съел. Или вы хотите послушать начало службы? Вы где остановились?

Я признался, что сам еще не знаю и что должен еще найти место и для шофера.

— Но я еще о многом хотел бы вас спросить, — добавил я.

— И я тоже, — кивнул археолог. — Можно поговорить за ужином.

Мы зашли к развалинам, чтобы захватить с собой шофера. Оказалось, что археологи держали тут же на берегу маленькую лодочку, на которой мы добрались до ресторана и узнали, что хозяин найдет, где устроить нас на ночь. Георгеску занес к себе инструменты и отпустил юных помощников, после чего мы вернулись к церкви как раз вовремя, чтобы увидеть, как трое черных монахов во главе с настоятелем выходят из святилища. Два монаха были дряхлыми старцами, но третий казался довольно крепким, и в его каштановой бороде было не так уж много седины. Они торжественно выстроились лицом к алтарю. Настоятель держал в руках крест и державу. На его согбенных плечах лежала блиставшая золотом пурпурная накидка, и огоньки свечей отражались в ней.

Они склонились перед алтарем, и монахи на минуту простерлись ниц — как раз на плите, скрывающей пустую гробницу, заметил я. В какое-то страшное мгновенье мне почудилось, что они поклоняются не Господу, а могиле палача.

Только сейчас я осознал, что слышу странный, нездешний звук: казалось, гудят или поют сами стены церкви от купола до основания. Служба началась. Настоятель прошел сквозь золоченые дверцы — я с трудом удержался, чтобы не вытянуть шею, заглядывая одним глазком в заветное святилище, — и вышел обратно с толстой книгой в эмалевом окладе. Перекрестив книгу, он возложил ее на алтарь. Кто-то из монахов подал ему кадило на тонкой цепочке, и над переплетом потянулся благоуханный дымок. Все пространство вокруг нас заполняли поющие голоса, то гудевшие словно из подземных глубин, то воспарявшие к небесам. По коже у меня пробежали мурашки при мысли, что сердце Византии теперь не в Стамбуле — сейчас я был совсем близок к нему. Едва ли священные напевы и обряды сильно переменились со времен императоров Константинополя.

— Служба здесь долгая, — шепнул мне на ухо Георгеску, — но они не обидятся, если мы потихоньку уйдем.

Он достал из кармана свечу, зажег ее от свечи, горевшей на стойке у входа, и укрепил в песке под короной.

В ресторанчике робкая девушка в крестьянском платье подала нам тушеное мясо и салат. За ними последовал зажаренный целиком цыпленок и бутылка густого красного вина, с которым Георгеску обращался очень небрежно. Мой шофер, как видно, успел завести друзей на кухне, так что в маленьком зале, откуда открывался вид на потемневшее озеро, мы оказались совсем одни. Утолив первый голод, я стал расспрашивать археолога, где он приобрел такой изумительный английский выговор. Тот рассмеялся с набитым ртом:

— Да от папы с мамой, упокой, Господи, их души! Он был шотландский археолог, а она — шотландская цыганка. Я родился и вырос в Абердине и работал с отцом до его смерти. А потом родня матери позвала ее переехать к ним в Румынию. Ее предки отсюда родом. Сама она тоже родилась и выросла в Шотландии, но после смерти отца готова была уехать куда угодно. Понимаете, семья отца приняла ее не слишком ласково. Она привезла меня сюда, когда мне было пятнадцать лет, и здесь я и остался. И взял себе девичью фамилию матери — здесь она привычнее звучит. Я на минуту онемел, а он ухмыльнулся:

— Понимаю, довольно необычная история. Ну, а вас что сюда привело?

Я коротко рассказал о себе и своих занятиях и о таинственной книге, попавшей мне в руки. Он слушал, сдвинув брови к переносице, а дослушав, медленно кивнул:

— Да, удивительная история, ничего не скажешь.

Я достал из рюкзака книгу и протянул ему. Он внимательно перелистал страницы, задержавшись на несколько минут на центральной гравюре.

— Да, — сказал он, возвращая книгу, — изображение очень напоминает символ Ордена. Я видел такие на украшениях — в том числе и на том колечке. А вот подобных книг прежде не встречал. Так вы не представляете, откуда она взялась?

— Понятия не имею, — признал я. — Хотел показать ее специалистам, например, в Лондоне.

— Работа великолепная, — заметил Георгеску. — Ну, а теперь, посмотрев Снагов, что вы намерены делать? Вернетесь в Стамбул?

— Нет! — Я не стал объяснять ему, но меня пробрала дрожь при этой мысли. — На самом деле через пару недель меня ждут на раскопках в Греции, а пока я хотел заехать в Тырговиште, посмотреть главную столицу Влада. Вы там бывали?

— Да, конечно. — Георгеску, как голодный мальчуган, до блеска подчистил тарелку. — Всякому, кто интересуется Дракулой, стоит там побывать. Но по-настоящему интересное место — его замок.

— Замок? Так у него и замок есть? Я хотел сказать, он сохранился?

— Ну, там руины, но очень живописные. Развалины крепости. Это в нескольких милях вверх по реке Арджеш от Тырговиште, и туда можно доехать по дороге, хотя к вершине, конечно, придется подниматься пешком. Дракула всегда выбирал места, которые легко защищать, а тот замок у него числился любимым. Вот что я вам скажу…

Порывшись в кармане, он извлек маленькую глиняную трубочку и стал набивать ее ароматным табаком. Я поднес ему спичку.

— Спасибо, дружище. Так что я говорю — я еду с вами. Больше чем на пару дней мне не выбраться, но я успею показать вам дорогу к крепости. С проводником все гораздо проще. Я сам уж невесть сколько там не бывал и охотно посмотрю еще разок.

Я благодарил его от всего сердца: признаюсь, меня смущала мысль оказаться посреди Румынии без переводчика. Мы решили отправляться с утра, если мой шофер согласится довезти нас до Тырговиште. Георгеску вспомнил поблизости деревушку, где можно переночевать всего за несколько шиллингов. Есть и другая, ближе к крепости, но туда ему возвращаться не захотелось, потому что в прошлый раз ее жители чуть ли не забросали его камнями. Мы расстались на ночь очень сердечно, а теперь, друг мой, я задуваю свечу, чтобы отдохнуть перед новым приключением, о котором непременно тебе сообщу.

Твой преданный Бартоломео».

 

ГЛАВА 46

«Дорогой друг!

Мой шофер согласился-таки отвезти нас до Тырговиште. Теперь он вернулся к семье в Бухарест, а мы устроились на ночь в старой гостинице. Путешествовать с Георгеску — одно удовольствие: всю дорогу он угощал меня историей мест, которые мы проезжали. У него широчайший кругозор, а диапазон интересов — от архитектуры до ботаники, так что я за время пути узнал много любопытного.

Тырговиште — красивый городок, сохранивший много средневекового в своем облике, и тут даже нашлась приличная гостиница, где усталый путник может умыть лицо чистой холодной водой. Теперь мы в самом сердце Валахии, в холмистой стране между горами и равниной. В пятидесятых-шестидесятых годах Влад Дракула несколько раз оказывался у власти; Тырговиште — его столица, и вечером мы успели осмотреть впечатляющие руины его дворца. Георгеску проводил меня из помещения в помещение, описывая, что где, по его мнению, располагалось. Родился Дракула не здесь, а в Трансильвании, в местечке Сигишоара. Посмотреть его у меня не хватит времени, но Георгеску несколько раз там бывал и рассказывает, что дом отца Дракулы, где тот родился, еще стоит.

Самым замечательным из множества замечательных видов, которые мы сегодня повидали, блуждая по улочкам среди руин, была сторожевая башня Дракулы — вернее, удачный новодел, восстановленный в девятнадцатом веке. Георгеску, как положено доброму археологу, воротит от новодела свой румыно-шотландский нос, ворча, что вот те зубцы наверху сделаны неправильно, да и чего еще ожидать, когда историк позволяет себе фантазировать. Не знаю, насколько точно или неточно восстановлена башня, но Георгеску рассказывает о ней страшные вещи. Кроме часового, обязанного предупредить об очередном появлении турецкого отряда, сюда часто поднимался сам Дракула, чтобы полюбоваться сверху на вершившиеся во дворе крепости казни.

Ужинали мы в маленьком пабе в центре городка. Оттуда видны внешние стены развалин, и за гуляшом Георгеску рассказал, что в горные леса Дракулы удобнее всего добираться как раз из Тырговиште.

— Второй раз он занял трон Валахии, — объяснял мой гид, — в 1456-м и тогда задумал построить крепость над Арджешем, где мог бы укрыться в случае вторжения. Валахи всегда спасались от войны в горах, лежащих между Тырговиште и Трансильванией, — и в глухих дебрях самой Трансильвании.

Он отломил кусок хлеба и, улыбаясь, подобрал им соус с тарелки.

— Дракуле, конечно, известны были развалины двух крепостей, построенных над рекой в одиннадцатом веке, а то и раньше. Одну из них он и решил отстроить: древний замок Арджеш. Ему понадобились дешевые рабочие руки — как без них? — и он раздобыл их, проявив свойственные ему мягкость и великодушие. Пригласил всех своих «бояр» — своих дворян, понимаете? — отпраздновать Пасху. Они в лучших нарядах собрались в его замок в Тырговиште — тот, что мы видели, — и Влад щедро угостил их… а потом перебил тех, кого счел непригодным для работы, а остальных отправил — вместе с женами и детьми — пешком в горы, за пятьдесят километров, отстраивать Арджеш.

Георгеску взглядом поискал по столу, не осталось ли хлеба.

— Тут все не так просто: в румынской истории не бывает ничего простого. Дело в том, что за несколько лет до того в Тырговиште был убит заговорщиками старший брат Дракулы, Мирче. Дракула, когда пришел к власти, велел вскрыть его гроб, и оказалось, что несчастный был похоронен заживо. Тогда-то он и разослал приглашения на праздник Пасхи. Одним ударом отомстил и обзавелся даровой рабочей силой. Неподалеку от развалин старой крепости он велел устроить печи для обжига, и те, кто пережил переход через горы, трудились день и ночь, таская кирпичи и выкладывая стены и башни. В здешних местах есть песня, так в ней говорится, что к концу работы богатые кафтаны истлели на плечах у бояр. — Георгеску до блеска протер миску. — Я давно заметил, что Дракула столь же практичен, сколь несимпатичен.

Итак, завтра, мой друг, мы отправляемся по следам тех несчастных бояр, но только не пешком, как они, а в тележке.

Представь себе, здесь крестьяне еще носят народные костюмы, особенно странные среди одетых в современное платье горожан. У мужчин это белая рубаха с черной безрукавкой и чудовищной величины кожаные шлепанцы, подвязанные к колену ремешками — словно ожили древнеримские пастухи. Женщины, тоже смуглые и черноволосые и часто очень красивые, носят толстые тяжелые юбки и такую же безрукавку-жилет поверх блузы, и у каждой одежда богато разукрашена вышивкой. Народ здесь живой, люди громко смеются и шумно торгуются — на рынке я побывал вчера, сразу как приехали.

Отсюда письма уж никак не послать, так что и оно отправится в мой рюкзак.

Твой верный Бартоломео».

* * *

«Дорогой друг!

С радостью сообщаю, что нам удалось добраться до деревеньки близь Арджеше, в дне пути по крутой горной дороге в телеге крестьянина, чью ладонь я щедро посеребрил. Все кости теперь ноют, но духом я бодр. Деревушка — чудо: словно не настоящая, а из сказок братьев Гримм; как бы мне хотелось, чтобы ты оказался здесь хоть на часок и сам почувствовал, как бесконечно далеки мы от мира сегодняшней Западной Европы. Крошечные хижины, бедные и облупленные, но все равно веселенькие, с широкими нависающими крышами, а на высоких дымовых трубах — огромные гнезда аистов, которые проводят здесь лето.

Сегодня днем мы с Георгеску обошли всю деревню и выяснили, что народ собирается на площади, где устроен колодец, а также большой водопой для скотины. Стадо два раза в день прогоняют через село. В тени умирающего от старости дерева — таверна: шумное заведение, где мне пришлось угощать местных пьяниц огненной водой — вспомни обо мне в своем «Золотом волке» над пинтой темного! Среди них нашлось два-три человека, с которыми можно было поговорить.

Здесь еще помнят Георгеску, приезжавшего в эти места шесть лет назад, и кое-кто приветствовал его крепкими хлопками по спине, но другие явно сторонятся подозрительного чужака. Георгеску уверяет, что верхом в крепость и обратно можно успеть за один день, но нам не найти проводника. Пугают волками, медведями и, конечно же, вампирами — на местном наречии они называются «приколичи». Я уже затвердил несколько румынских слов, понимать который очень помогают французский, итальянский и латынь. Пока мы беседовали с седобородыми завсегдатаями таверны, вся деревня не слишком скромно разглядывала нас: женщины, крестьяне, стайки босоногих детишек и юные девицы — темноглазые красавицы. Глядя на обступившую нас толпу, где каждый притворялся, что пришел набрать воды, подмести ступени или поговорить с хозяином таверны, я не выдержал и расхохотался вслух, поразив зрителей.

Продолжу завтра… Как хорошо побеседовать с тобой часок на твоем и моем — на нашем — языке.

Твой преданный Бартоломео».

* * *

«Дорогой друг!

Мы побывали в крепости Влада и вернулись, и я серьезно напуган. Не знаю, зачем мне вздумалось на нее смотреть: слишком реальной и живой представляется мне теперь фигура того, чье посмертное пристанище я ищу или собираюсь искать, если сумею разобраться в тех картах. Опишу тебе нашу экскурсию: хочу, чтобы ты сумел представить себе происходящее, да и для себя оставить память.

Мы выехали на рассвете в телеге одного здешнего парня, довольно состоятельного по здешним меркам — он сын одного из стариков в таверне. Кажется, он исполняет волю отца и не в восторге от подобного поручения. Когда мы с рассветом погрузились в его экипаж, он несколько раз махнул рукой на горы и повторял, покачивая головой: "Поенари? Поенари? " Однако в конце концов покорился своей участи и подхлестнул лошадей — двух здоровенных битюгов, на один день отпущенных с полевых работ.

Сам молодой крестьянин — крепкий широкоплечий парень. В своей высокой шляпе он на две головы возвышается над нами. Тем более комическое впечатление производит его робость, хотя не мне бы смеяться над страхами крестьян, после того что я повидал в Стамбуле. (Я уже писал, что расскажу при встрече.) Пока мы ехали лесной чащей, Георгеску пытался разговорить его, но молодой великан сжимал вожжи в безмолвном отчаянии, будто (подумалось мне) заключенный, которого ведут на казнь. Его рука то и дело тянулась за пазуху рубахи, где у него, кажется, висел какой-то амулет, — я видел только кожаный шнурок и с трудом удержался от желания попросить показать талисман. Я проникся жалостью к человеку, которого мы вынудили нарушить запрет, предписанный его верованиями, и решил щедро вознаградить его в конце поездки.

Мы собирались переночевать в развалинах, чтобы не торопясь все осмотреть, а потом подробнее расспросить крестьян, живущих поблизости, начиная с отца нашего возницы, снабдившего нас циновками и одеялами, и его матери, собравшей нам в дорогу узелок с сыром, хлебом и яблоками. Когда мы въехали в лес, меня неизвестно от чего пробрал озноб. Вспомнился персонаж Брэма Стокера, проезжавший леса Трансильвании — сказочные дебри — в таинственном дилижансе. Я подумал даже, что стоило выехать под вечер, чтобы услышать вдалеке волчий вой. Я пожалел Георгеску, не читавшего этой книги, и обещал себе выслать ему из Англии экземпляр в подарок — если, конечно, мне доведется вернуться в наше царство серой обыденности. Но тут я припомнил Стамбул и поскучнел.

Через лес мы ехали медленно — дорога оказалась ухабистой, сильно заросла, а вскоре начала круто подниматься вверх.

Леса здесь очень густые, в них темно даже в самый ясный полдень, и под их сводами всегда царит церковная прохлада. Ты проезжаешь в шелестящем тоннеле деревьев, и впереди и сзади только ряд стволов и непроницаемая стена высоких трав и густого кустарника. Деревья так высоки, что кроны их загораживают небо. Кажется, что едешь под колоннадой собора — темного собора, населенного призраками, где в каждой нише ожидаешь увидеть Черную Мадонну или дух мученика. Я заметил не меньше дюжины различных видов деревьев, в том числе высоченные каштаны и дубы, каких я прежде не видывал.

В одном месте, где дорога шла полого, мы оказались среди серебристых стволов — буковая роща, какие еще встречаются, но все реже, в помещичьих лесах Англии. Ты их, конечно, видел. В такой роще не постыдился бы играть свадьбу сам Робин Гуд: стволы, толстые, как слоновьи ноги, поддерживают свод, сложенный мириадами мелких зеленых листиков, а под ногами лежит бурый ковер прошлогодней листвы. Наш возница даже головы не повернул: должно быть, прожив среди такой красоты всю жизнь, перестаешь видеть в ней «красоту». Он хранил неодобрительное молчание, а Георгеску перебирал какие-то заметки по снаговским раскопкам, и мне не с кем было поделиться восторгом.

Мы были в дороге почти полдня, когда перед нами открылся широкий зеленый луг, отливавший на солнце золотом. Мы уже поднялись высоко над деревней, а от края поляны земля уходила вниз так круто, что верхушки деревьев на склоне оказались глубоко под ногами. Перед нами лежало ущелье реки Арджеш, и я впервые увидел ее далеко внизу, как серебристую жилку в зелени леса. На дальней стороне ущелья склоны поднимались в необозримую высь. Эти места принадлежали орлам, а не людям, и я с трепетом думал о схватках между христианами и оттоманами, бушевавших на отвесных кручах. Мне подумалось, что попытка завоевать страну, где сама земля — неприступная крепость, доказательство полного безрассудства империи. Теперь я хорошо понимал, почему Влад Дракула выбрал для своей твердыни эти места: крепостные стены здесь представлялись едва ли не излишеством.

Наш проводник соскочил с телеги и развернул узелок с полдником. Мы ели на траве под сенью дубов и вязов. Поев, он растянулся под деревом и сдвинул шляпу на лицо, а Георгеску устроился под соседним деревом, словно полуденный отдых был непременной частью поездки, и оба на час уснули, оставив меня бродить по лугу. После гула ветра в бесконечных кронах леса здесь царила удивительная тишина. Над миром раскинулось яркое синее небо. Выйдя на край обрыва, я разглядел внизу такую же прогалину, занятую пастухом в белой одежде и широкой войлочной шляпе. Его стадо — кажется, овцы — плавало вокруг белыми облачками, а сам он, казалось, простоял на лугу, опираясь на свою трость, со дней Траяна. Меня обволакивало ощущение покоя. Мрачная цель нашей поездки забылась, и я, подобно пастуху, готов был застыть в ароматной траве на два-три столетия.

После полудня дорога начала забирать все круче и круче и наконец уперлась в деревушку, по словам Георгеску — ближайшую к крепости. В местной таверне нам подали страшно крепкое бренди, которое они называют палинка. Наш возница ясно дал понять, что намерен остаться с лошадьми, а мы можем пешком отправляться к замку, он же и близко к нему не подойдет, не то что ночь провести. На наши уговоры он проворчал: "Pentrunimicainlime", то есть: "Ни за что! " — и сжал в кулаке висевший на шее шнурок. Парень был так упрям, что в конце концов Георгеску хихикнул и сказал, что можно дойти и пешком, тем более что к самой крепости лошади не подойдут. Меня удивило, что Георгеску предпочитает спать под открытым небом, вместо того чтобы вернуться в деревню, и, признаться, мне самому не слишком хотелось провести ночь наверху, но я промолчал.

И вот мы оставили возницу над стаканом с бренди, а лошадей над ведрами с водой и, взвалив на плечи мешки с едой и одеялами, отправились в путь. Поднимаясь по дороге за деревней, я вспоминал несчастных бояр из Тырговиште, а потом вспомнил, что случилось — или привиделось мне — в Стамбуле, и поежился.

Дорога скоро превратилась в заросшую травой тележную колею, а потом и просто в тропинку, тянувшуюся через лес. По-настоящему круто было только на последнем участке, и этот взлет мы одолели не спеша. Внезапно тропа вынырнула из леса на вершине скалистого гребня. На самом его верху, можно сказать, на горбу, стояли над россыпью камней из рухнувшей кладки две высокие башни — все, что осталось от замка Дракулы. У меня перехватило дыхание: в глубине ущелья чуть поблескивала серебряная ниточка Арджеша, и вдоль нее там и здесь были разбросаны бусинки деревень. Далеко внизу тянулась холмистая равнина: равнинная Валахия, сказал Георгеску, а к северу высились горные вершины со снежными шапками. Мы добрались до высей, где гнездятся орлы.

Георгеску первым полез по каменистой осыпи, и мы наконец оказались среди руин. Я сразу увидел, что крепость была невелика и давным-давно отдана во власть стихий; вместо людей здесь поселились всевозможные полевые цветы, лишайники, мхи, поганки и согбенные ветрами деревца. Только скелеты двух башен еще торчали на фоне неба. Георгеску объяснил, что в крепости первоначально было пять башен, с которых слуги Дракулы могли следить за передвижением турецких отрядов. Мы стояли посреди бывшего крепостного двора, где когда-то был колодец — на случай осады, а также, если верить легенде, тайный подземный ход, выводивший в пещеру над самой рекой, — по нему Дракула в 1462 году скрылся от турок, оставив крепость, которую пять лет защищал от приступов. По-видимому, больше он сюда не возвращался. Георгеску считал, что ему удалось определить местонахождение замковой церкви: в углу двора мы заглянули в глубину полуобрушившегося склепа. В расщелины башен влетали птицы, из под ног разбегались невидимые зверьки и шуршали в траве змеи, и я чувствовал, что скоро природа окончательно завладеет руинами.

Ко времени, когда лекция по археологии была окончена, солнце уже коснулось холмов на западе и от башен, камней и деревьев пролегли длинные тени.

— Можно было бы пройтись до деревни, — задумчиво протянул Георгеску, — но тогда завтра, если мы захотим побродить здесь еще, придется повторить подъем. Я бы предпочел переночевать здесь, а вы?

К тому времени я безусловно предпочел бы здесь не ночевать, но Георгеску казался таким деловитым, таким здравомыслящим со своими блокнотами и ослепительной улыбкой, что я не решился с ним спорить. Мы собрали сушняка, и скоро на плитах мощеного двора, тщательно очищенных по такому случаю от лишайника, затрещал костерок. Георгеску явно наслаждался: нянчился с огнем, подкладывал то сучок, то веточку и устраивал первобытный очаг для котелка, который появился у него из рюкзака. Скоро запахло похлебкой, а он нарезал хлеб, улыбался огню, и, глядя на него, я вспомнил, что в нем не только шотландская, но и цыганская кровь. Наш ужин еще не сварился, а солнце уже зашло, руины погрузились в темноту, а башни казались провалами на померкшем небе. Кто-то — совы или летучие мыши? — кружил у пустых бойниц, откуда некогда летели в турецких солдат смертоносные стрелы. Я развернул свою постель и устроился как мог ближе к огню. Георгеску раскладывал по тарелкам свою стряпню — на удивление вкусную — и за едой рассказывал об истории крепости.

— Одна из самых печальных легенд о Дракуле относится к этому замку. Вы слышали историю его первой жены?

Я покачал головой.

— У окрестных крестьян есть предание, которое мне представляется правдивым. Мы знаем, что к концу 1462 года турки выжили Дракулу из этой крепости, и, возвратив себе власть над Валахией в 1476-м, он уже не возвращался сюда, потому что вскоре погиб. В здешних деревнях поют, что когда турки вышли на утес на той стороне, — он указал рукой на темный бархат леса, — они осадили старый замок Поенари и обстреливали его через реку из пушек. Но стены и ворота выстояли, и тогда турецкий воевода велел наутро начать штурм.

Георгеску прервал рассказ, чтобы поярче раздуть огонек костра: свет играл на его смуглом лице, блестел на золотых зубах, а темные кудряшки торчали, словно маленькие рожки.

— Ночью один раб из турецкого лагеря — он был родичем Дракулы — послал стрелу в окно башни. Понимаете, он знал, где спит сам Дракула. На стреле было послание, что Дракула с семьей должны бежать, дабы избегнуть плена. В окно раб видел, что жена Дракулы подобрала письмо и читает его при свете свечи. И, говорится в старинной песне, сказал Дракула, что скорей она достанется рыбам Арджеша, чем туркам. Вы знаете, турки не слишком хорошо обращались с пленными — Георгеску оторвался от тарелки, чтобы послать мне сатанинскую усмешку. — И тогда она взбежала на вершину башни — быть может, вот этой самой башни — и бросилась вниз. А Дракула, разумеется, сбежал подземным ходом. — Он кивнул, словно иначе и быть не могло. — Верховья Арджеша и теперь еще называют "RiulDoamnei", что означает: река княгини.

Можешь себе представить, как я вздрогнул, — я еще при свете дня успел заглянуть в бездну, где в неизмеримой дали блестела река.

— А от этой жены у Дракулы были дети?

— О, да. Их сын Минхеа Злой в начале шестнадцатого века правил Валахией. Тоже очаровательная личность. От него пошел целый род Минхеа и Мирче — довольно неприятных. А Дракула женился вторично, на сей раз на мадьярке — родственнице Матьяша Корвинуса, короля Венгрии. От них произошли многочисленные Дракулы.

— Кто-нибудь из их потомков еще остался в Валахии или Трансильвании?

— Не думаю. Если бы остались, я бы их нашел. — Он отломил от хлеба горбушку и подал мне. — У второго рода были земли в Жельцере. Они смешались с венграми. Последняя вышла замуж за благородного Гетци, но их род тоже иссяк.

Все это я, не отставляя тарелки, записал в свой блокнот, хотя и не видел здесь связи с поисками гробницы. У меня был еще один вопрос, который мне совсем не хотелось задавать в углубляющейся бесконечной тьме:

— Есть ли вероятность, что Дракулу похоронили здесь или перенесли сюда из Снагова его останки?

Георгеску хихикнул.

— Не расстаетесь с надеждой, да? Нет, старик прячется где-то в Снагове, поверьте моему слову. Конечно, в здешней часовне был склеп — там остался провал, в который ведет пара ступенек. Я копался там в прошлый приезд. — Он широко ухмыльнулся. — Местные после этого и говорить со мной не хотели. Но там все пусто, даже костей нет.

Он сладко зевнул. Мы передвинули припасы поближе к огню, раскатали постели, улеглись и больше не разговаривали. Ночь выдалась холодная, и я порадовался, что догадался одеться потеплей. Я лежал, глядя на звезды — они казались удивительно близкими к этой темной бездне, — и слушал, как похрапывает Георгеску.

Должно быть, незаметно для себя я уснул, потому что, когда проснулся, огонь почти потух, а вершины были скрыты облаками. Озябнув, я совсем было собрался встать, чтобы подбросить дров в костер, когда рядом раздался шорох, от которого кровь у меня застыла в жилах. Мы были не одни в развалинах, и наш сосед, кто бы он ни был, находился очень близко. Я медленно поднялся, раздумывая, не разбудить ли Георгеску, и гадая, не найдется ли в его цыганском скарбе, кроме котелка, еще и оружие. Шорох сменился мертвой тишиной, и напряжение было так велико, что я выдержал всего несколько минут. Вытянув из кучи сушняка ветку, я сунул ее концом в огонь и, когда тонкие прутья занялись, поднял над собой как факел.

В глубине разрушенной часовни вспыхнули красные огоньки глаз. Не стану врать, друг мой, волосы у меня встали дыбом. Глаза приближались, но в темноте я не сумел определить, насколько высоко они находились над землей. Долгое мгновение глаза изучали меня, и я вопреки разуму ощутил за ними понимание, словно неведомое существо знало, кто я такой, и оценивало мои силы. Потом снова зашуршала трава, и в светлое пятно шагнул крупный зверь. Он осмотрелся по сторонам и снова неторопливо ушел в темноту. Это был волк, очень крупный волк; в отблесках костра я успел рассмотреть косматую шкуру и тяжелую лобастую голову.

Я снова лег. Не стоило будить Георгеску, когда опасность уже миновала, но мне заснуть не удалось. Снова и снова передо мной — в воображении — вставал пронзительный понимающий взгляд зверя. Наверно, дремота все же подкрадывалась ко мне, когда из темноты леса донесся смутный шум. Одеяла больше не грели, и я опять встал и прошел через заросший кустами двор, чтобы выглянуть за край стены. К Арджешу гребень под стенами, как я уже говорил, обрывался отвесно, но налево склон уходил более полого, и оттуда долетал гул множества голосов. В лесу виднелись огни — словно кто-то еще развел костры у крепости. Я подумал, не заходят ли в эти леса цыгане, — утром надо будет спросить Георгеску. Словно на зов моей мысли мой новый друг вдруг вынырнул из темноты рядом со мной. Он завернулся в одеяло и сонно шаркал ногами.

— Что-то не так? — Археолог заглянул вниз. Я указал рукой, куда смотреть.

— Не цыганский ли табор? Он рассмеялся.

— Едва ли. Слишком далеко от цивилизации, — он выговорил это, зевая, но глаза уже проснулись и настороженно блестели. — Вообще-то странно. Давайте подойдем поближе, посмотрим.

Мне его предложение совсем не понравилось, но через минуту мы уже натянули сапоги и тихонько крались по тропе в сторону, откуда неслись голоса. Теперь я слышал их переливы отчетливее: не волчий вой, а словно бы пение мужских голосов. Только бы не наступить на сухую ветку. Георгеску опустил руку в карман. Я с облегчением вздохнул: у него действительно есть пистолет! Вскоре между стволов мы увидели отблески света, и он знаком приказал мне пригнуться, а потом и присесть рядом с ним в кустарнике.

Перед нами была поляна, и на ней, вообрази, — толпа мужчин. Они двумя кольцами окружали высокий костер. Один, по-видимому предводитель, стоял в центре у огня, и, когда пение достигало высшей точки, каждый из поющих приветственно протягивал к нему руку, другую же опускал на плечо стоящего рядом. Лица в багровых отблесках огня были жесткими и суровыми, а глаза блестели, как драгоценные камни. Собравшиеся были одеты в какую-то униформу: темные куртки поверх зеленых рубашек с черными галстуками.

— Кто это? — шепнул я Георгеску. — Что они поют?

— Все для отечества! — прошипел он мне в ухо. — Не шумите, если хотите жить. По моему, это «Легион Михаила-архангела».

— Что за легион?

Я едва шевелил губами. Трудно было представить менее ангельское зрелище, чем эту толпу мужчин с напряженно воздетыми руками и каменными взглядами. Георгеску поманил меня прочь, и мы беззвучно прокрались дальше в лес. Но перед тем я успел заметить движение на дальней стороне прогалины и с возрастающим изумлением разглядел высокого человека в плаще. Взметнувшееся пламя на мгновение осветило бледное лицо и темные волосы. Человек стоял за кругом людей в униформе, и на лице его была радость — нет, мне показалось, что он хохочет! Потом он скрылся из виду — должно быть, за деревьями, а Георгеску утащил меня вверх по склону.

Когда мы вернулись в безопасность руин — представь, теперь они казались мне надежным укрытием, — Георгеску сел к огню и с облегчением раскурил свою трубочку.

— Господь всемогущий, дружище, — выдохнул он. — Еще немного, и нам бы конец.

— Кто они?

Он швырнул спичку в огонь и ответил коротко:

— Уголовники. Их еще называют Железной гвардией. Шляются по здешним селам и учат молодежь ненависти. Особенно ненавидят евреев и мечтают избавить от них мир. — Георгеску свирепо затянулся. — Нам, цыганам, известно, что где убивают евреев, там и цыганам приходится худо. И другим тоже достается.

Я заговорил о странной фигуре, которую заметил на краю поляны.

— Ну, ясное дело, — пробурчал Георгеску, — такие, как они, привлекают очень своеобразных поклонников. Очень скоро каждый пастух в горах будет на их стороне.

Нам не скоро удалось снова уснуть, хотя Георгеску заверил, что легион, занятый своими обрядами, не станет обшаривать горы.

Кое-как мне удалось задремать, и я с трудом дождался рассвета. К счастью, в нашем орлином гнезде он наступил рано. Утро настало тихое и туманное: ни ветерка в кронах деревьев. Как только свет стал достаточно ярким, я отправился к развалинам склепа и часовни поискать волчьи следы. К стене намело земли, и там виднелись ясные глубокие отпечатки тяжелых лап, но была в них одна странность: следы вели только наружу — прямо из провала, и непонятно было, каким образом волк попал в свое логово. Впрочем, может быть, я просто недостаточно искусный следопыт и не сумел отыскать следов в зарослях у наружной стены. После завтрака я еще долго рассматривал отпечатки и сделал несколько набросков, а потом мы спустились вниз.

И я снова должен прерваться, с самыми добрыми пожеланиями тебе из далекой страны… Росси».

 

ГЛАВА 47

«Дорогой друг!

Не представляю, что ты подумаешь о нашей странной односторонней переписке, когда она наконец попадет к тебе в руки, однако остановиться не могу. Прежде всего эти заметки нужны мне самому. Вчера во второй половине дня мы вернулись в деревушку на Арджеше, с которой начинали свое паломничество к крепости Дракулы. Георгеску уехал в Снагов, на прощанье чуть не раздавив меня в дружеских объятиях. Он чудесный проводник, и мне будет его не хватать. В последнюю минуту я ощутил укол совести за то, что не рассказал ему всего о своем стамбульском приключении, но говорить об этом выше моих сил. Да он бы все равно не поверил, и не дай ему бог убедиться в моей правдивости на собственном опыте. Так и вижу, как он беззаботно смеется и качает головой, дивясь с высоты своего научного скептицизма моим безудержным фантазиям.

Он уговаривал меня вернуться вместе с ним хотя бы в Тырговиште, но я уже решился провести в этих местах еще несколько дней, осмотреть церкви и монастыри и, может быть, узнать что-нибудь еще об окрестностях твердыни Влада. По крайней мере так я оправдывался перед самим собой и перед Георгеску, который посоветовал мне посетить несколько селений, где несомненно бывал при жизни Дракула. Но думается мне, друг мой, что у меня была и другая причина остаться: не знаю, увижу ли когда-нибудь еще место такой пронзительной красоты и столь далекое от привычного мира. Твердо решив провести здесь несколько оставшихся до возвращения в Грецию дней, я расположился в таверне и попытался склеить из своих обрывков румынского беседу со здешними стариками о местных преданиях. Сегодня я гулял по лесу и наткнулся неподалеку от деревни на старое святилище. Оно сложено из дикого камня и крыто дерном и, сдается мне, стояло здесь задолго до появления всадников Дракулы. На алтаре лежали свежие, едва начинающие увядать цветы, и под свечами у распятия натекли лужицы воска.

На обратном пути мне встретилось не менее дивное зрелище: молодая селянка в крестьянском платье встала передо мной на тропе, словно картинка из учебника истории. Она так и стояла не двигаясь, пока я не попытался заговорить с ней, и тогда, к моему удивлению, одарила меня монеткой. Монета явно старинная — средневековая, и на одной стороне выбито изображение дракона. У меня нет доказательств, но я не сомневаюсь, что это чеканка Ордена Дракона. Девушка, конечно, говорит только по-румынски, но я сумел понять, что она получила монетку от старухи, которая пришла в их деревню откуда-то с гор у замка Дракулы. Кроме того, девушка сказала, что ее фамилия — Гетци, хотя для нее это имя ничего особенного не значит. Вообрази мое волнение: столкнуться лицом к лицу с потомком Влада Дракулы! Несмотря на восторг историка, мне стало не по себе (хотя чистое лицо девушки и ее грациозная осанка отвергали всякую мысль об отвратительной жестокости). Я хотел вернуть монету, но она настояла, чтобы я оставил ее себе, и я решил сохранить подарок до другого раза. Мы договорились завтра снова встретиться, а пока я должен сделать рисунок монеты и порыться в словаре, чтобы завтра расспросить девушку о ее семье и предках».

* * *

«Дорогой друг!

Прошлым вечером мне удалось подробнее поговорить с молодой девушкой, о которой я писал тебе накануне. Ее в самом деле зовут Гетци, и свою фамилию она пишет точно так, как продиктовал мне для моих заметок Георгеску. Пытаясь договориться с новой знакомой, я поражался, как быстро она схватывает все. Кроме природной сообразительности, она умеет читать и писать и помогала мне искать в словаре нужные слова. Я не мог насмотреться на ее подвижное лицо и блестящие темные глаза, которые всякий раз вспыхивали радостью, когда ей удавалось понять мои неуклюжие фразы. Разумеется, она никогда не изучала иностранных языков, но я не сомневаюсь, что, будь у нее возможность учиться, она без труда постигала бы чужую речь. Удивительно найти такой острый ум в столь отдаленной и первобытной местности; быть может, это еще одно подтверждение, что девушка происходит от благородных, образованных и талантливых предков. Семья ее отца живет в деревне с незапамятных времен, но, насколько я понял, они числят среди предков каких-то венгров. Девушка сказала, что отец считает князя замка Арджеш своим предком и думает — кажется, разделяя уверенность всей деревни, — что в замке закопан клад. Насколько я понял, считается, что в день какого-то святого над местом, где зарыто сокровище, загораются огни, но в деревне не находится смельчаков, готовых провести там ночь. Девушка явно превосходит одаренностью своих односельчан, и, глядя на нее, я вспоминаю благородную молочницу Тесс из рода Д'Эбервиллей. Я знаю, милый друг, что ты не выходишь за пределы 1800 года, но сам я в прошлом году перечитывал «Тесс», и тебе советую иногда отвлекаться от своих изысканий. Кстати, в существовании клада я сомневаюсь — Георгеску наверняка нашел бы его.

Еще она поразила меня сообщением, что в ее семье одного из детей в каждом поколении отмечают татуировкой дракона. Вместе с именем и монетой это обстоятельство окончательно убеждает меня, что она представляет собой живую ветвь на родословном древе Дракулы. Хотелось бы поговорить с ее отцом, но, когда я заговорил о нем, девушка пришла в такое отчаяние, что у меня не хватило низости настаивать. Здесь живут по обычаям старины, и приходится остерегаться, чтобы не опорочить девушку в глазах односельчан, — она, несомненно, рискует, даже разговаривая со мной наедине, и тем больше я благодарен ей за помощь и внимание.

Сегодня утром я выбрал новую дорогу — по словам Георгеску, продолжение дороги из равнинной части Валахии, по которой поднимались из Тырговиште к горной крепости Дракула со своими боярами: вероятно, следует добавить — еще не казненными. Честно говоря, я выбрал этот маршрут без особой цели, просто чтобы под новым углом взглянуть на земли Дракулы. Хозяйка дома собрала мне узелок с завтраком, и я пешком зашагал по лесной тропинке. К полудню я устал и проголодался и свернул на полянку, чтобы поесть, после чего, по доброму примеру Георгеску, устроил себе послеобеденный сон.

Выспавшись на травке, я побродил вокруг, разминая ноги, и тут на краю поляны увидел узкую тропку, уходящую в лес. Оглянувшись по сторонам, я нырнул под нависшие ветви и пошел по ней. Разве ты поступил бы иначе на моем месте? Я постарался запомнить положение солнца, потому что мне совсем не улыбалось безвозвратно затеряться в чаще, но оказалось, что беспокоился я напрасно: тропа знала, куда идет, и очень скоро вывела на прогалину, вокруг которой мрачно теснились деревья, словно нарочно собравшиеся здесь непроницаемой стеной. Расчищенную от деревьев площадку занимала большая церковь.

Я ахнул, я задрал голову, я огляделся по сторонам, я вытаращил глаза. Георгеску ни словом не упомянул об этом сокровище, хотя рассказывал мне об окрестных церквях и монастырях. Я задохнулся от изумления, увидев ее посреди безмолвного леса. Церковь явно была очень старая, византийской архитектуры, выстроенная из серого камня с вкраплениями более мелких красноватых плиток, с заостренными куполами, крытыми красной черепицей. С первого взгляда меня поразили эти купола: самый большой уверенно венчал главную башню, меньшие же, на боковых башенках, оказались перевитыми, словно закручены великанской рукой в неимоверные смерчи и спирали. От диких вихрей, бушующих над черепичной крышей, в глазах у меня на мгновение зарябило. Трудно было поверить, что в камне можно добиться подобной тонкости линий.

Кажется, я подошел к зданию сзади, и в стене здесь виднелась всего одна узкая дверца. Я обошел вокруг. Вход зарос некошеной жесткой травой. По сторонам росли каштаны и тополя, и я спотыкался об упавшие сухие ветви. Все здесь выглядело заброшенным, и я не сомневался, что найду большую переднюю дверь запертой. От нее в лес вела тележная колея. От красоты фронтона захватывало дух: над крыльцом нависала красная черепичная крыша, а стены украшали полинялые фрески с огромными ангелами. Штукатурка отслоилась, там стерлась ступня, здесь часть одеяния, но они величественно стояли над дверью в развевающихся одеждах, простерев могучие руки в угрозе или благословении. Ступени крыльца были сложены из серого мрамора, и дверь окружала мраморная рама, покрытая сложной резьбой и украшенная по углам изящными изображениями маленьких птиц. Без особой надежды я толкнул рукой створку, и она послушно поддалась, открыв сумрачный интерьер. Я вошел.

Здесь было даже темнее, чем в глубине леса, но через несколько минут глаза мои приспособились и я различил блеск золота на окнах, медные светильники и канделябры, призрачную белизну мрамора под ногами. Уверившись, что не споткнусь, я вышел на середину и поднял голову. Да, надо мной склонялось грозное лицо византийского Христа, потемневшее от вековой копоти. Он воздел три пальца в суровом благословении. От середины его груди свешивались цепи тяжелого светильника, украшенного по кругу пыльными свечными огарками. Я задумался, случалось ли Дракуле входить сюда и простираться ниц под его безрадостным взором. Церковь была достаточно старой, чтобы оказаться его современницей, и стояла недалеко от дороги, по которой он проезжал. Но вообразить убийцу тысяч людей прижимающимся лбом к холодному мрамору… Я отвернулся, отстраняя от себя возникшее видение.

Перед алтарем я снова задержался. Тяжелая глыба красного мрамора, прекрасная сама по себе, формой напоминала саркофаг. Здесь пол не покрывали ковры, и я не увидел под ногами могильных плит, как в Снагове. Но поразила меня яркая ткань, наброшенная на алтарь, свежий воск свечей, ощущение свежести и жизни вокруг. Церковь не была заброшена; казалось, не далее как в прошлое воскресенье в ней служили обедню. Однако мне померещилась некая странность в этом алтаре, да и во всей церкви, хотя я еще не понимал, в чем дело.

Осматриваясь, я не обнаружил примет человеческого присутствия, а мне хотелось расспросить кого-нибудь об ее истории, узнать хотя бы, стояла ли здесь уже эта церковь, когда Дракула со своими боярами проезжал лесной дорогой. Георгеску наверняка рассказал бы, и я почувствовал, как мне не хватает его деловитой веселости. Если церковь так стара, как казалась мне, значит, она пережила нашествие турок. Они могли просто не найти ее, поскольку она была совершенно невидима — по крайней мере теперь — с дороги.

Наконец я с сожалением повернулся к выходу. Подходя к широкой входной двери — из какого-то суеверного чувства я оставил одну створку открытой, — я приметил фрески с внутренней стороны передней стены. Я замедлил шаг, присмотрелся, и тогда ужас развернулся во мне, как атакующая змея, наполнив мои члены звенящим холодом. Изображение потемнело от дыма свечей и курений и потрескалось по краям от времени и морозов, но оставалось достаточно отчетливым.

Слева от двери развернул в полете крылья огромный яростный дракон. Изогнув хвост петлей — двойной петлей, безумно выкатив золотые глаза, он извергал из пасти струю пламени. Он готов был перемахнуть через арку двери, обрушившись на фигуру по правую сторону, изображавшую человека в кольчуге и полосатом тюрбане. Тот скорчился в страхе, сжимая в одной руке кривой ятаган, а в другой — круглый щит. Сперва мне показалось, что человек стоит по колени в траве, но, приглядевшись, я распознал в странных растениях людей, корчившихся на кольях, — целый лес казненных. Некоторые, в том числе один, казавшийся среди остальных великаном, были в тюрбанах, другие в крестьянской одежде. Кое-где виднелись широкие кафтаны и высокие меховые шапки. Я разглядел темные и русые головы, лица длинноусых вельмож и даже нескольких священников или монахов в черных рясах и высоких колпаках. Здесь были женщины с болтавшимися косами, нагие мальчики, младенцы, была даже пара животных. И все корчились в агонии.

Минуту я стоял обомлев, словно прирос к месту, а потом, не в силах больше выносить этого зрелища, бросился прочь, на ослепительный солнечный свет, и захлопнул за собой двери. Они сомкнулись с угрожающим скрежетом, отозвавшимся во мне дрожью. Теперь, стоя среди деревьев и глядя на купола, я понял, какая странность не давала мне покоя внутри. Там не было ни одного распятия, и на куполах тоже ничего — а ведь церковь в Снагове и все остальные, сколько мне приходилось видеть в этой стране, были украшены крестами. Спотыкаясь, пробежал через лес и, только добравшись до первого поворота тропы, оглянулся. Церкви уже не было видно, а я почувствовал, что должен еще раз увидеть ее, и сделал несколько шагов обратно. По-прежнему ничего не увидев, я забеспокоился, не ошибся ли тропой. Не слишком мне хотелось возвращаться к ее дверям, но заблудиться в этом бесконечном лесу было еще хуже, так что я вернулся на прогалину. Церкви не было. Приметный большой дуб на краю леса доказывал, что поляна та самая, но церкви я не видел. Ее не было. Обычная поляна с примятой спутанной травой, усыпанной гнилыми желудями. Все это так странно, что я долго не решался об этом написать. Приходится предположить, что я увидел все это во сне, задремав у дороги, или заплутал в лесу и все же ошибся местом. Я вернулся к главной тропе — не знаю уж, во сне или наяву — и долго сидел в теплой траве, собираясь с мыслями. И теперь, только вспомнив обо всем этом, мне снова придется приходить в себя».

* * *

«Дорогой друг, только тебе я могу довериться.

Прошло два дня, и я не знаю, как написать о них, а если писать, как показать потом кому-то. Эти два дня переменили всю мою жизнь. Я живу в надежде и в страхе. Передо мной открывается новая жизнь, и кто знает, что ждет меня в ней. Я самый счастливый и самый встревоженный человек на свете. Позапрошлым вечером, после того, как писал тебе последний раз, я снова встретил ангельское создание, о котором рассказывал в письме, и наш разговор обернулся вдруг неожиданной стороной — честно говоря, поцелуем, после которого девушка убежала. Я провел ночь без сна и утром ушел из дома побродить по лесу. То и дело я присаживался на валун или пень и в переливах просвеченных утренним светом ветвей рисовал себе ее лицо. Мне приходило в голову, что нужно немедленно уезжать из деревни, что я оскорбил ее.

Так прошел весь день. Я вернулся в деревню только чтобы пообедать, и каждую секунду боялся и надеялся увидеть ее. Но она не показывалась, и вечером я снова пришел к месту, где мы встречались. Я думал, если девушка придет, постараться извиниться и обещать, что больше я не побеспокою ее. Я уже перестал надеяться и решил, что она глубоко обижена и наутро я должен уехать, когда она возникла среди деревьев. В тяжелой юбке и шерстяной безрукавке, гладко причесанная головка блестит, как полированное дерево, а коса свисает на плечо. И глаза у нее были темные и испуганные, но лицо лучилось живым умом. Я открыл рот, чтобы заговорить, и тут она пролетела разделявшее нас пространство и кинулась в мои объятия. Я с изумлением понял, что девушка целиком отдается мне, и наши чувства скоро привели к близости, столь же нежной и чистой, сколь неожиданной. Мы легко понимали друг друга — не знаю, на каком языке, — и я видел целый мир и свое будущее в ее темных глазах под густыми ресницами, по-азиатски чуть скошенных к внутреннему уголку.

Она ушла, а я остался, дрожа от избытка чувств, и пытался понять, что мы натворили и что теперь делать, но переполнявшее меня счастье мешало думать.

Сегодня я снова буду ждать ее, потому что не могу не ждать, потому что вся жизнь для меня теперь состоит в том, чтобы слиться воедино с существом, таким непохожим на меня и таким близким, что я едва ли понимаю, что происходит».

«Дорогой друг (если я пишу еще тебе, а не себе самому). Четыре дня я провел в раю, исполненным любви к владеющему им ангелу — что ж, другого слова не подберешь — это любовь. Никогда ни к одной женщине я не чувствовал того, что чувствую теперь, здесь, на чужбине. Будь у меня еще время на размышление, я бы, конечно, обдумал это со всех сторон. Расстаться и никогда больше не увидеть ее для меня так же невозможно, как навсегда покинуть родину. С другой стороны, я представляю, что значит для нее уехать со мной — если я жестоко вырву ее из семьи, из родных мест, и как я привезу ее в Оксфорд, и к каким последствиям это приведет. Предсказать последние особенно сложно, но суть ясна и без того: уехать без нее значит разбить ее сердце — и мое тоже, — и это было бы величайшей низостью и трусостью после того, что произошло между нами.

Я решил как можно скорее жениться. Не сомневаюсь, что наша жизнь пойдет странными путями, но ее природный ум и отвага помогут ей справиться с любыми испытаниями, ожидающими нас. Я не могу оставить ее здесь и всю жизнь тосковать о несбывшемся. Немыслимо и покинуть ее в таком положении. Я почти решился сегодня вечером просить ее стать моей женой. Вернусь за ней через месяц. В Греции я смогу одолжить у коллег или выписать из дома деньги, чтобы задобрить ее отца. У меня в кошельке почти ничего не осталось, а похитить девушку без ведома родных я не решусь. Не говоря о том, что я обещал принять участие в раскопках богатого захоронения под Кноссом. Не сдержать слово означает поставить под угрозу свою будущую работу, а мне необходимо сохранить деловую репутацию, чтобы кормить семью.

После этого я вернусь за ней — и какими долгими будут четыре недели разлуки! Я хочу узнать, не согласится ли обвенчать нас священник из Снагова, а Георгеску был бы свидетелем. Конечно, если ее родители будут настаивать, можно обвенчаться и в деревне. В любом случае она поедет со мной уже как жена. Из Греции пошлю телеграмму родителям, а когда вернемся в Англию, приедем к ним погостить. А ты, дружище, если ты уже читаешь это письмо: не мог бы ты присмотреть квартирку поблизости от колледжа, очень скромную — цена, конечно, самое главное. И надо сразу начать заниматься с ней английским — в превосходных успехах я не сомневаюсь. Осенью жди нас в гости, друг мой. Увидев ее, ты убедишься, что в моем безумии есть логика. Пока ты единственный, с кем я решаюсь поделиться, пошлю письма при первой возможности и прошу, суди меня снисходительно, от глубины твоего сердца.

Твой в радости и тревогах Росси».

 

ГЛАВА 48

«Мы дочитали последнее из писем Росси, быть может, последнее письмо, написанное им своему другу. Автобус въезжал в Будапешт. Я бережно сложил листок и коснулся руки Элен.

— Элен… — Я понимал, что кто-то из нас должен первым заговорить об этом. — Влад Дракула — твой предок.

Она взглянула на меня и снова уставилась в окно, и по ее мгновенному взгляду я понял, что девушка еще не разобралась в своих чувствах, но кровь у нее в жилах уже застыла от горького холода.

Когда мы вышли из автобуса, уже почти стемнело, но мне трудно было поверить, что всего один день прошел с тех пор, как мы садились в него на этой же остановке. Казалось, с тех пор прошло года два, не меньше. Письма Росси были аккуратно уложены в мой портфель, а описанные в них картины метались у меня в голове, и я видел их отражение в глазах Элен. Она не выпускала мою руку, словно после потрясений долгого дня нуждалась в опоре, а мне хотелось обнять ее и поцеловать прямо на улице, сказать, что я никогда не покину ее, что Росси не должен был — ни за что не должен был бросать ее мать. Я сдержался и только плотнее прижал к себе локтем ее руку, позволив ей выбирать дорогу к гостинице.

Я словно вернулся домой из долгих странствий — как быстро становится домом незнакомое место, подумалось мне. Элен ждала записка от тети, и девушка жадно схватила ее. Нас приглашали поужинать вместе, здесь же, в гостинице. Как видно, предполагался прощальный ужин.

— Ты ей скажешь?

— Про письма? Наверное. Я всегда все рассказываю Еве, рано или поздно.

Я задумался, интересно, что она сказала обо мне, но удержался от вопроса.

У нас едва хватило времени умыться и переодеться; я выбрал более чистую из двух моих рубашек и побрился над изысканной раковиной; и, спустившись вниз, нашел в вестибюле Еву, но Элен еще не было. Ева стояла у окна, спиной ко мне, глядя в густые сумерки за окном. Сейчас в ней меньше ощущалась жесткость отработанных манер: плечи под темно-зеленым жакетом казались расслабленными, даже чуть сутулыми. Внезапно она обернулась, избавив меня от колебаний, стоит ли окликать ее, и, прежде чем для меня расцвела ее лучистая улыбка, я успел заметить, как она озабочена. Она поспешно шагнула ко мне, и я снова поцеловал ей руку. Мы не обменялись еще ни словом, но встретились как добрые друзья после долгих месяцев или лет разлуки.

Тут подоспела Элен, и мы перебрались в ресторан с его сияющими скатертями и ужасным фарфором. Заказывала опять тетя Ева, а я устало откинулся назад, прислушиваясь к их разговору. Насколько я понял, сперва они перекидывались добродушными шутками, но скоро лицо Евы омрачилось, и я заметил, как рассеянно она вертит в пальцах вилку. Потом она шепнула что-то Элен, и та тоже сдвинула брови.

— Что-то случилось? — забеспокоился я.

На сегодня мне по горло хватило тайн и загадок.

— Тетя сделала открытие. — Элен понизила голос, хотя вряд ли многие из ужинавших за соседними столиками знали английский. — Довольно неприятное для нас.

— Какое?

Ева кивнула и снова заговорила, еще тише, и брови Элен сходились все теснее.

— Черт, — шепотом выбранилась она, — тетю спрашивали о тебе — о нас обоих. Она говорит, к ней сегодня зашел в гости старый знакомый — следователь из полиции. Извинился и уверял, что это обычная процедура, но на самом деле он допрашивал ее: о цели твоего приезда в Венгрию и о наших… о наших отношениях. Тетя в таких делах понимает, и ей удалось кое-что вытянуть из него. Следователь проговорился, что, как вы говорите, навел его Гежа Йожеф.

— Гежа! — Я вытаращил глаза.

— Я ведь предупреждала. Он и на конференции пытался меня расспрашивать, но я пропускала вопросы мимо ушей. Видимо, он основательно рассердился.

Элен помолчала.

— Тетя говорит, что он служит в тайной полиции и может быть очень опасен. Там не одобряют последних либеральных реформ и держатся старых порядков.

Что-то в ее голосе подтолкнуло меня спросить:

— Ты и раньше об этом знала? И в каком он чине? Она виновато кивнула:

— После расскажу.

Я, пожалуй, предпочел бы знать поменьше, но мне стало тошно от мысли, что этот красавец-атлет выслеживает нас.

— Чего ему нужно?

— По-видимому, он полагает, что ты занимаешься не только историей. Заподозрил, что ты ищешь здесь что-то.

— И он прав, — тихо заметил я.

— И он решил во что бы то ни стало выяснить, что тебе понадобилось в Венгрии. Уверена, он уже знает, куда мы сегодня ездили, — надеюсь только, что мать не станут допрашивать. Тетя постаралась сбить следователя со следа, но она беспокоится.

— А твоя тетя знает, что… кого я ищу?

— Да. Я надеялась, что она сумеет нам помочь.

— Может, она что-нибудь присоветует?

— Она только сказала: хорошо, что мы завтра улетаем. Советует до отъезда не вступать в разговоры с незнакомыми людьми.

— Еще бы! — сердито буркнул я. — Может, твой Йожеф подъедет в аэропорт проводить нас и изучить документы о Дракуле?

— Прошу тебя… — чуть слышно шепнула Элен, — не шути с ним, Пол. Все очень серьезно. Если я собираюсь вернуться…

Я пристыжено умолк. Я и не думал шутить, просто хотелось выплеснуть раздражение. Официант принес десерт: кофе и пирожные — и тетушка Ева принялась угощать нас с материнской заботой, словно, хорошенько откормив, надеялась защитить от мирового зла. Пока мы ели, Элен рассказала тете о письмах, и та медленно, задумчиво кивнула, но ничего не сказала. Когда наши чашки опустели, Ева подчеркнуто повернулась ко мне, а Элен, потупившись, стала переводить.

— Милый юноша, — начала тетя Ева, сжимая мне руку, точь-в-точь как ее сестра сегодня днем, — не знаю, доведется ли нам еще встретиться, хотя и надеюсь увидеть вас снова. А пока позаботьтесь о моей любимой племяннице или хотя бы позвольте ей позаботиться о вас.

Она кинула на Элен лукавый взгляд, но та притворилась, что ничего не замечает.

— И постарайтесь, чтобы вам обоим удалось в целости вернуться в университет. Элен рассказала мне о вашем деле — достойная цель, но если вы не добьетесь своего очень скоро, возвращайтесь домой и будьте уверены, что сделали все, что могли. Тогда подумайте о своей жизни, мой друг. Вы еще молоды, и у вас все впереди.

Она промокнула губы салфеткой и поднялась. У дверей гостиницы они с Элен молча обнялись, а потом она склонилась ко мне, чтобы расцеловать в обе щеки. Ева была сурова, и слезы не блестели в ее глазах, но я видел в ее лице глубокую, тихую печаль. Элегантный автомобиль ждал у подъезда. Последний раз я увидел короткий взмах ее руки в окне машины.

Минуту Элен, как видно, не могла заговорить. Она повернулась ко мне и снова отвернулась. Наконец собралась с силами и решительно взглянула на меня.

— Пойдем, Пол. Наш последний час свободы в Будапеште. Завтра надо будет с утра спешить в аэропорт. Я хочу погулять.

— Погулять? — засомневался я. — А как насчет тайной полиции, которая мной интересуется?

— Они хотят выведать, что тебе известно, а не зарезать в темном переулке. И не задавайся, — добавила она с улыбкой, — мной они интересуются ничуть не меньше. Хорошо, будем держаться освещенных улиц, но я хочу еще раз пройтись по городу.

Я согласился с удовольствием: понимал, что сам могу никогда больше не увидеть Будапешта, — и мы снова вышли в благоуханную ночь. Мы бродили по набережным, держась, как обещала Элен, освещенных мест. У большого моста она задержалась и вдруг решительно взбежала на него, скользя ладонью по перилам. Над широкой водой мы снова остановились, оглядывая раскинувшиеся на берегах Буду и Пешт, и я снова ощутил величие Будапешта и страшный след, который оставила на нем война. Элен постояла у перил и медленно, словно бы нехотя, повернулась, чтобы вернуться в Пешт. Жакет она сняла, и я вдруг заметил на ткани ее блузки неровное черное пятно. Склонившись ближе, я разглядел огромного паука, успевшего заткать ей паутиной всю спину — я ясно видел блестевшие в свете фонарей тончайшие нити. Тогда я вспомнил, что видел паутину на перилах моста, по которым она вела рукой.

— Элен, — мягко сказал я, — не пугайся, у тебя что-то на спине.

Она застыла.

— Что там?

— Я сейчас смахну, — еще мягче проговорил я. — Просто . паук.

Она вздрогнула, но послушно замерла, ожидая, пока я стряхну тварь с ее спины. Признаться, и меня пробрала дрожь — я впервые видел такого огромного паука: почти с мою ладонь. Он с отчетливым глухим стуком свалился на перила моста, и Элен взвизгнула. Впервые она при мне выдала испуг, и от этого тихого вскрика мне захотелось вдруг схватить и встряхнуть ее или даже ударить.

— Все в порядке, — сдержавшись, поспешно проговорил я. Она всхлипнула еще пару раз, прежде чем взяла себя в руки. Удивительная женщина: не дрогнув, стреляет в вампира и визжит при виде паука. Правда, день выдался долгий и трудный. Она снова удивила меня, когда, глядя на реку, сказала:

— Я обещала рассказать про Гежу.

— Ты не обязана ничего рассказывать, — процедил я, стараясь скрыть раздражение.

— Не хочу лгать молчанием.

Она сделала несколько шагов, чтобы отойти подальше от паука, хотя тварь уже сгинула в водах Дуная.

— Когда я училась в университете, мы были влюблены — или мне так казалось. Он расплатился со мной, когда помог тете выбить для меня паспорт и разрешение на выезд из Венгрии.

Я отпрянул от нее.

— О, не так грубо, — пояснила она. — Он не говорил, конечно: переспи со мной и можешь отправляться в Англию. Для этого он слишком тонок. Да он и не получил от меня всего, чего хотел, но ко времени, когда чары рассеялись, паспорт был уже у меня в руках. Так уж вышло, а получив билет на Запад, к свободе, я уже не могла вернуть его. Мне очень хотелось найти отца. Так что я продолжала игру с Гежей, пока не сбежала в Лондон, и уже оттуда написала ему о разрыве. Мне хотелось хоть в этом быть честной. Он наверняка был очень сердит, но ответа я не получила.

— А как ты узнала, что он служит в тайной полиции? Она рассмеялась:

— Сам похвастался. Надеялся произвести на меня впечатление. Я не призналась ему, что испытываю не восхищение, а страх, смешанный с брезгливостью. Он рассказывал о людях, которые по его доносам отправились в тюрьму или под пытки, намекал, что бывало и похуже. Как было не возненавидеть его в конце концов?

— Не могу порадоваться его интересу к нам, — сказал я, — но твои чувства к нему меня радуют.

— А ты что подумал? — возмутилась она. — Я с первой минуты только и старалась от него отделаться.

— Но я еще на конференции почувствовал, что между вами что-то есть, — признался я, — и невольно гадал, любила ты его или, может быть, все еще любишь.

— Нет. — Не отрывая взгляда от темных речных струй, она покачала головой. — Я не могла любить доносчика, палача, быть может, убийцу. И если бы я не отвергла его тогда и тем более теперь, то были бы и другие причины от него отказаться.

Она чуть повернулась в мою сторону, но не подняла взгляд.

— Не такие веские, но для меня очень важные. Он не понимал, когда нужно поговорить, утешить, а когда помолчать. Его на самом деле не интересует история. У него нет добрых серых глаз и косматых бровей, он не закатывает рукава до локтя.

Я молча таращил на нее глаза, а она отважно взглянула мне прямо в лицо.

— Короче говоря, главный его недостаток: что он — не ты. Не знаю, сколько мы простояли там, минуты или часы, но она вдруг со стоном отстранилась и схватилась за горло.

— Что такое? — вскинулся я. Она ответила не сразу:

— Та рана. Зажила, но иногда побаливает. И я сейчас подумала: может, мне нельзя к тебе прикасаться.

Мы долго смотрели друг на друга.

— Элен, — сказал я, — покажи. Дай я посмотрю.

Она молча размотала шарф и подняла подбородок, подставив горло свету фонаря. Я увидел на ее коже две багровые отметины, почти затянувшиеся. Страх мой немного отступил: укус явно не повторялся с того первого раза. Я наклонился, коснулся ранки губами.

— Нет, Пол, не надо! — вскрикнула Элен, отшатнувшись.

— Мне все равно, — сказал я. — Я сам тебя вылечу. — Потом я всмотрелся в ее лицо. — Я не сделал тебе больно?

— Нет, наоборот, — призналась Элен, но ранку прикрыла рукой и поспешно повязала шарф.

Я понимал, что должен ежеминутно оберегать ее, хотя бы в кровь Элен попало совсем мало отравы. Порылся в кармане.

— Давно надо было это сделать. Надень-ка.

Я протянул ей один из крестиков, купленных еще дома, в церкви Святой Марии, и застегнул цепочку, так что она свисала поверх шарфа. Мне показалось, что Элен вздохнула с облегчением и погладила крестик пальцем.

— Понимаешь, я неверующая. Мне всегда казалось, что ученому…

— Я знаю. Но ведь тогда, в церкви Святой Марии…

— Святой Марии? — Элен недоуменно насупилась.

— Рядом с университетом. Ты зашла, чтобы прочесть письма Росси, но взяла святой воды у алтаря.

Она задумалась, вспоминая.

— Верно. Просто я затосковала тогда по дому.

Мы медленно сошли с моста и побрели по темной улице, не касаясь друг друга, но мои плечи еще помнили ее объятия.

— Позволь мне зайти в твою комнату, — шепнул я Элен, когда впереди показалось здание гостиницы.

— Не здесь… За нами следят.

Мне показалось, что у нее дрогнули губы.

Я не стал настаивать и даже обрадовался, когда, зайдя в вестибюль, нашел повод отвлечься. Вместе с ключом портье вручил мне клочок бумаги с нацарапанной по-немецки запиской: звонил Тургут и просил перезвонить. Элен терпеливо дождалась окончания ритуала: мольба о телефоне и умасливание клерка небольшим приношением — мне пришлось сократиться в расходах. Потом я долго безнадежно крутил диск, пока не услышал наконец гудки. Тургут ответил невнятным ворчанием и тут же переключился на английский:

— Пол, дорогой мой! Хвала Всевышнему, вы позвонили. У меня для вас новость — важная новость!

Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди:

— Вы нашли?.. Карту? Гробницу? Росси?

— Нет, друг мой, никаких чудес. Но мы перевели письмо, которое нашел Селим. Поразительный документ! Написано православным монахом в Стамбуле в 1477 году. Вы меня слышите?

— Да, да! — закричал я так, что портье ожег меня возмущенным взглядом, а Элен с беспокойством оглянулась. — Говорите же.

— В 1477 году он дал приют нескольким братьям по вере, которые доставили из Карпат тело Губителя Турок, знатного господина. Там еще много всего, мне кажется, очень важного для вас. Покажу вам завтра, да?

— Да! — выкрикнул я. — Но они не в Стамбуле его похоронили? — Элен затрясла головой, и я угадал ее мысль: телефон может прослушиваться.

— Из письма неясно, — гудел Тургут. — Наверняка так и не знаю, но не похоже, чтобы могила была здесь. Мне кажется, вам надо приготовиться к новому путешествию. И скорее всего, вам опять понадобится поддержка доброй тетушки. — Несмотря на помехи, я расслышал в его голосе мрачные нотки.

— Опять ехать? Но куда?

— В Болгарию, — прокричал издалека Тургут.

Я выронил трубку и беспомощно уставился на Элен.

— В Болгарию?