1. Джульетта

Июнь 2000 года.

Жаркое, ослепительное июньское солнце добела раскалило крыши, стены и мостовые древнего Лиссабона. Но, несмотря на это, на шумной улице старого города яблоку негде было упасть. Мимо невзрачного на вид парадного входа в пенсау «Магнолия» (Прим. Pensão – дешевая гостиница. порт.) непрестанно сновала многолюдная, пестрая толпа жителей и гостей столицы. Временами кто-то выныривал из кипящего людского потока и окунался в живительную прохладу этого жалкого подобия гостиницы. А иногда какой-то отчаянный смельчак выскакивал из пыльного коридора и очертя голову бросался в бурлящий водоворот потных человеческих тел.

Не знаю, когда и зачем было построено это здание, но, похоже, со времен Великого Лиссабонского землетрясения здесь не производился даже поверхностный косметический ремонт. Видавшие виды стены номеров обветшалого пенсау были потрескавшимися, обшарпанными и уже давным-давно утратили свой изначальный цвет. Окна и двери этого подобия отеля, казалось, вот-вот отвалятся и рассыплются от дряхлости в пыль и прах. А деревянные лестницы душераздирающе скрипели и визжали под ногами трепещущих от страха постояльцев.

И хотя здание пенсау находилось почти что у самого центра города, но снаружи оно напоминало чудом уцелевшее строение Хиросимы после американской ядерной бомбардировки. Архитектор давно забытой эпохи когда-то замыслил, что наружные стены его детища будут иметь приятный тепло-оранжевый оттенок. Но время и местами обвалившаяся штукатурка превратили их в подобие шкуры старой и облезшей пятнистой пантеры.

Тем не менее, седой и угрюмый Дон Жузе, являющийся и хозяином, и портье пенсау в едином лице, непомерно гордился своим, так сказать, благотворительным заведением. Листая за стойкой в минуты досуга эротические журналы, он любил мимоходом заметить, что совершает Богоугодное дело, давая надёжный приют бедным иммигрантам с Востока за столь умеренную суточную оплату. По компетентному мнению хозяина пенсау, полтора контуша с человека за 24 часа постоя являлись чисто символической оплатой за его скромные, но весьма хлопотные услуги. (Прим. В 2000-ом году это приблизительно соответствовало 7,5 американских долларов) Однако по каким-то неведомым науке причинам беженцы из бывших португальских колоний избегали селиться в номерах сердобольного и благочестивого Дона Жузе.

Такое забытое Богом место просто обязаны были облюбовать мыши, крысы и прочие мелкие паразиты. Поразительно, но грызуны и домашние насекомые здесь почему-то совершенно отсутствовали! Словно и они брезговали этой ветхой развалюхой под гордым и вызывающим названием «Пенсау Магнолия». Хотя где-то в глубине моего сознания зародилось кошмарное подозрение: в темных дырах и щелях здания водится нечто такое, чего страшатся не только крысы, но даже вездесущие клопы и тараканы.

Но здесь их с успехом заменяли сомнительные личности всевозможных мастей и окрасок, паразитирующие на бедственном положении моих несчастных земляков и соотечественников. Так называемые «трудоустроители» брались за определенную плату (по 350 долларов с украинцев и по 400 с россиян) подыскать им в кротчайшие сроки более-менее приличную и прибыльную работенку.

Вот уже вторую неделю я прозябал в этой грязной дыре, с надеждой и нетерпением ожидая решения моей нелёгкой проблемы.

– Ты кто? Инженер? – неприязненно покосился на меня мой трудоустроитель Маркэл и с печальной безысходностью выдохнул: – Значит без специальности.

Этот широкоплечий, не в меру накачанный парень обладал поразительной способностью перевоплощения, появляясь в каждый последующий день в пенсау под новым оригинальным именем. В нашей комнате он отзывался на имя Маркэл, в соседнем номере его звали Павел, этажом ниже – Ион. Хозяин же заведения обращался к нему не иначе как к сеньору Алешандеру. От такой глубокой конспирации и шпионской осмотрительности неприятно веяло ледяным ветерком с трудом забываемой Холодной войны.

Маркэл раздраженно швырнул на мою смятую постель ручку и блокнот, исписанный какими-то корявыми иероглифами, драматично возвел руки к облупленному потолку и трагическим голосом произнес:

– Боже мой! Кого только не присылают нам эти долбаные турагентства! Сколько им можно объяснять, что нам нужны строители, строители и только строители! Ну, где же я найду тебе работу?

Постепенно, знакомясь с обитателями пенсау, я обнаружил странную закономерность, а если быть точнее – аномалию. Кого здесь только не было?! В гостинице можно было встретить кого угодно: уголовников, скрывающихся от карающего правосудия; рэкетиров, вытесненных из родных мест более удачливыми конкурентами; чиновников и работников силовых структур, неугодных новым властям; офицеров и прапорщиков, уволенных за ненадобностью из рядов вооружённых сил; учителей, не желающих жить на нищенскую зарплату; инженеров и рабочих разорённых промышленных предприятий; неудачливых торговцев и обанкротившихся бизнесменов; молодых специалистов, не сумевших найти работу на Родине, и студентов, так и недоучившихся из-за нехватки денег на взятки преподавателям. А вот строители среди постояльцев пенсау практически не попадались.

Мои последние деньги неудержимо таяли, а подходящей работенки всё так и не находилось. К моему глубочайшему удивлению, сердобольный Маркэл вернул мне из задатка 50 долларов, чтобы я мог хоть как-то питаться и оплачивать моё проживание в гостинице. А ведь на первый взгляд казался таким чёрствым и бесчувственным громилой! В ответ на слова моей искренней благодарности крепыш густо покраснел и сконфуженно пробурчал:

– С худой овцы шерсти не настрижёшь. Потом вернёшь с первой зарплаты.

Я ютился в одной комнатушке с веселым и жизнерадостным Володей-каховчанином, а также с мрачным и молчаливым Степаном из Тернополя. Общая иммигрантская судьба сблизила нас – таких непомерно различных и вовсе не схожих друг с другом.

Мы неспешно вышли из пенсау и уныло поплелись вниз по оживленной и многолюдной улице. Словно стайка певчих птиц, на бойком перекрестке щебетала группка беззаботных, миловидных и развеселых девушек. Над ними грозно и сурово возвышался немного обрюзгший гигант с курчавой, иссиня-черной ассирийской бородой. Как мудрый лев-вожак, он зорко и невозмутимо следил за порядком в своей шумной и суетной стае.

– Пошли за хлебом! – обливаясь потом, буркнул я и покосился на уныло бредущего рядом Степана. Но тот внезапно остолбенел и с немым восторгом вперился во что-то весьма необычное на другой стороне запруженной транспортом улицы. Казалось, что мой высокорослый и статный сосед по номеру попросту перестал меня замечать.

– Матерь Божья! Какая же она красивая! – наконец, простонал он.

Я изумленно проследил за его мутным, затуманенным взором. В сонме веселых и разбитных подруг стояла ОНА, стройная как былинка, но в тоже время с крутыми бедрами и впечатляюще-пышным бюстом.

пронеслись в моём сознании слова великого поэта. Только по иронии судьбы вороны почему-то были белыми, а голубка – абсолютно черной. Дело в том, что миловидная девушка, несомненно, была законнорожденной дочерью знойной Африки и ее предки вышли из самих глубин свободолюбивого Черного Континента.

Взоры Степана и африканки встретились, и будто незримая нить соединила их необычайно ранимые и чувственные сердца.

В этот момент к нам подбежал Федор из соседнего номера пенсау и неистово заорал над самым моим ухом:

– Хлопцы! Я тут нашел ложу, где отличную колбасу дают! Ну, точно, как наша докторская! (Прим. Loja – магазин, порт.)

– Это в Советском Союзе колбасу давали, а здесь её сбывают. Да еще и местную валюту за неё по какой-то причине требуют! – с сарказмом ответил я, звеня мелкими монетами в моём кармане.

– Так всего же 600 эскудо за кило, – как бы оправдываясь, проворчал Федор. – Считай, что задаром. Как хотите, а я побежал.

Весть о дешевой колбасе не на шутку озадачила меня и основательно взволновала мое трепетное сердце. Я обернулся к Степану, но тот словно растворился в спёртом воздухе и материализовался на противоположной стороне проезжей части улицы. Рискуя угодить под колеса, я зигзагами пересек густой поток автомобилей и резко дернул Степана за рукав рубахи. Но он, вне всякого сомнения, меня не видел и не слышал.

– Я – Степан! – тыкал он себя в грудь. – А ты?

И палец с грязным ногтем уперся в розовую блузку чернокожей девушки.

– Sou Julia, – застенчиво улыбнулась экзотическая красавица.

Всё это чем-то напоминало мне сцену встречи Колумба с аборигенами Нового Света. И, пока дело не дошло до меновой торговли, я, что было мочи, гаркнул Степану прямо в оттопыренное ухо:

– Там колбасу дешевую дают! Бежим, а не то останемся голодными!

Но мой офонаревший товарищ даже не шелохнулся. Ничто материальное и прозаическое, тем более какая-то залежалая колбаса, в данный момент его совершенно не интересовало.

– Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, – вспомнил я древний афоризм и вприпрыжку бросился за уже скрывшимся за углом Федей.

Степан вернулся в пенсау только к позднему вечеру. Нижняя губа его была разбита, а под глазом отчетливо проступал огромный синяк. Да и сам он выглядел так, будто его метров двадцать протащили по шершавому асфальту, да ещё при этом непрерывно встряхивая и переворачивая. Его гордость и величайшая драгоценность, фотоаппарат «Зенит», которым он щелкал на каждом углу столицы, а также наручные «Командирские» часы бесследно и, похоже, безвозвратно исчезли.

– Боже Праведный! Что с тобой стряслось?! Где ты был?! – ужаснулся потрясенный Володя. – Неужели местная Мафия?!

– Да что ты! – всхлипывая от обиды и досады, промямлил Степан. – Я был у Юлии дома, в её комнате.

И неожиданно на помятом и подпорченном лике тернопольца возникло выражение неописуемого счастья и безумного блаженства. Чудные воспоминания затмили и изгнали чувство боли и унижения из его израненного сердца. И расплывшиеся в улыбке распухшие губы бедняги чуть слышно пролепетали:

– Я никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Теперь я знаю, что такое Рай.

– А когда Рай закончился? – бесцеремонно вернул Степана на грешную землю Володя.

– Тогда Юля начала что-то говорить. Но вы же знаете, что я по-ихнему ни бум-бум, – тяжело вздохнула жертва неудачного стечения обстоятельств. – А она говорила все громче и громче. Наверно думала, что я плохо слышу. А тут, вдруг, вернулся её старший брат. Ну, тот, что с бородой. Да так разорался, застав нас вместе! Ну, я попытался объяснить ему, что мы любим друг друга, что у меня самые что ни на есть серьезные намерения, что я даже готов жениться на Юлии. А он мне своим кулачищем прямо в глазик! Вывернул карманы, снял часы и…

Глаза бедолаги заблестели и наполнились хрустальной влагой.

– … и отобрал мой «Зенит»! – чуть не рыдая, закончил он.

Надо заметить, что Степан был неважным собеседником и явно польстил славному городу Тернополю, назвавшись его уроженцем. Скорее всего, Родиной его было глухое село достаточно-таки отдаленное от областного центра. И только благодаря неустанной заботе папиного ремня и подвигу старенькой сельской учительницы, он все-таки умудрился овладеть основами родной речи. Зато изъяны воспитания и образования ему с успехом заменяли огромный рост и бугристые мышцы, которым позавидовал бы и сам Арнольд Шварцнегер.

Но самое удивительное заключается в том, что, увидев Степана впервые, я принял его за нескладного и долговязого парнишку, которого по хилости комиссовали из армии. Просторная рубаха, широкие штаны и простецкое личико придавали ему вид юнца, которому папаша презентовал свои личные вещички для поездки в далёкую и неизведанную Португалию. Меня просто изумило, когда Володя по секрету шепнул мне на ушко, что этому парню уже за тридцать и у него две дочери школьного возраста. Но настоящее потрясения ожидало меня поздно вечером, когда Степан перед сном непринуждённо сбросил маскирующую его одежду. Такого идеального, богатырского телосложения я в жизни моей ещё ни разу не видел! И это была не гипертрофированная мощь профессионального культуриста, а природная красота сильного, крепкого и в тоже время невероятно гармоничного мужского тела.

На следующее утро Володя, по своей ловеласовской привычке, принялся заигрывать с горничной, которая готовила соседний номер к предстоящему въезду новых постояльцев. А та, воспользовавшись таким случаем, попросила заморского любезника помочь ей передвинуть шкаф в подсобном помещении. Я имел неосторожность как раз проходить мимо и каховчанин тут же ухватил меня рубаху:

– Василий! Не в службу, а в дружбу, помоги нам передвинуть шкафчик в вещевой кладовке!

Но на поверку шкафчик оказался огромным трёхстворчатым шифоньером, который был доверху набит всё ещё влажным постельным бельем. И как мы ни пыхтели, ни кряхтели, но даже втроём сдвинуть эту громадину с места так и не изловчились.

– Нужно разгружать шкаф, – высказал я моё компетентное суждение. – Вот тогда, хоть и с трудом, но мы всё-таки его передвинем.

– Ещё чего! – проворчал Володя, виновато косясь на улыбающуюся горничную, которая вполне годилась ему в тёти. – Ведь шкафчик-то нужно лишь передвинуть в угол, всего на какой-то вшивый метр. Лучше сбегай в наш номер и позови на подмогу Степана.

Когда же я вернулся с тернопольцем, то в кладовке почему-то уже никого не было. Мне ничего не оставалось, как объяснить Степану поставленную задачу и отправиться на поиски хозяйки и её навязчивого каховского воздыхателя. Они оказались в том же всё ещё незанятом номере и их отношения, как мне почудилось, переходили в стадию непринуждённого взаимного сближения. Об этом наглядно свидетельствовала рука Володи, беспечно лежащая на крутом бедре миловидной горничной.

– Володя, угомонись! Не нарушай законы причинно-следственных связей! – бесцеремонно прервал я процесс наведения мостов дружбы между народами. – Сначала услуга, затем благодарность! Если Степан сейчас уйдёт, то тебе придется срочно нанимать бригаду местных лиссабонских докеров!

Володя что-то глухо вякнул и смиренно поплелся за мной, как узник совести на бессрочную сибирскую каторгу. Однако Степана у входа в подсобное помещение мы, к сожалению, так и не обнаружили.

– Ну, вот! Смылся! – раздосадовано забрюзжал каховчанин и без всякой надежды заглянул в открытую дверь кладовки.

Неожиданно лицо моего друга вытянулось, а очи выпучились, рискуя выпасть из широко растворенных глазниц. Я отодвинул моего впечатлительного компаньона в сторону, опасливо заглянул в подсобку и очень осторожно вошёл. Не узрев ничего ужасающего, я попытался потихоньку заглянуть в шкаф. И только тут уразумел, что шифоньер уже стоит в углу, как того и желала наша приветливая и покладистая горничная.

– И как он только умудрился это сделать? – услышал я за спиной сдавленный голос Володи. – Если он просто затолкал его в угол, то на полу должны были остаться царапины. А их нет! Видно, действительно, сила есть – ума не надо!

В последующие дни мы пытались наладить контакт с угрюмым тернопольцем и найти хоть какие-то общие темы для разговора. Но на все наши вопросы он отвечал неохотно и односложно, а иногда и попросту издавал какие-то непонятные рокочущие звуки.

А вот фотодело Степан знал и любил, и мог часами восторженно говорить о фокусах, ракурсах, выдержках и экспозициях. Именно поэтому потеря «Зенита» была для него таким тяжким ударом и невосполнимой утратой.

– И ты не мог скрутить этого бородатого нахала в бараний рог и вышвырнуть его из окна! Или хотя бы галантно спустить его вниз по лестнице! – брызгая слюной, возмущался Володя. – На память о вашей незабываемой встрече он оставил себе твой фотоаппарат и часы! А тебе – синяки, ссадины, да ещё и разбитую губищу в придачу! И ты так безропотно позволил ему себя разукрасить?! В тебе же звериная сила!

– Но ведь он же брат Юлии и должен о ней заботиться, – заунывно стенал Степан. – Ему видно вовсе не всё равно, что скажут о ней соседи.

– Но ты хоть что-то запомнил из всего того, что кричал бородатый? – не унимался Володя.

– Чаще всего он повторял слово «дынейру», – расстроено буркнул Степан.

Мне показалось, что Володю-каховчанина сейчас хватит удар. Он, как подкошенный, свалился на пол и начал кататься, истерически хохоча, хватаясь руками за живот и суча ногами по пыльному, выцветшему ковру. Приступы дикого смеха сменялись какими-то нечленораздельными звуками, шипением и бульканьем, так что я стал серьезно опасаться за его психическое и физическое состояние. Конечно, если б Степан не был так занят своей собственной трагической судьбой, то может быть, и он обратил бы внимание на судороги и конвульсии своего соседа. Но личное несчастье всецело завладело его душой. И что ему было до того, что кто-то корчится в эпилептическом припадке у его не в меру благоухающих потных ног.

Степан, очевидно, был в плену того мифа, усердно раздуваемого турагентствами, что стоит вам только ступить на португальскую землю и пообщаться с аборигенами, как через месяц-другой вы с легкостью заговорите на кристально-чистом языке Камоэнса, легендарного творца и созидателя эпических «Лузиад». Поэтому Степан считал излишним учить португальский язык и даже не купил дешевого разговорника, всецело полагаясь на скудные знания своих случайных товарищей.

– Динейру – это деньги! Это то, ради чего ты сюда приехал! – наконец, выдавил из себя между приступами хохота Володя.

– Ты что этим хочешь сказать?! – вдруг грозно и воинственно нахмурился возмущенный Степан.

– Он хочет сказать, что прекрасная Джулия – обладательница древнейшей в мире профессии, а ее «старший брат» обычно значится в полицейских протоколах как сутенер и сводник, – мягко пояснил я насупившемуся простофиле.

Глаза Степана сузились, и в них появился какой-то противоестественный и жутко нездоровый блеск. Его огромные кулаки сжались, могучие мышцы напряглись. И я начал серьезно опасаться, что сейчас буду расписан под Хохлому за оскорбление чести и достоинства прекрасной и непорочной дамы. Моя рука судорожно нащупала спинку стула, чтоб было хоть чем-то, в случае чего, остудить пыл влюблённого и страстного Монтекки. Но блеск в очах Степана постепенно угас, и руки его безвольно обвисли, словно избитые, старые плети. Ошеломленный великан с огромным трудом совершил несколько глотательных движений и хриплым голосом простонал:

– Пречистая Богородица! И что же теперь скажет Катя?

Так случилось, что жена Степана два года назад уехала на заработки в Италию и растворилась на необъятных просторах старушки Европы, прислав лишь краткую весточку:

«Не жди. Я вышла замуж. Живи, как знаешь».

А вскоре Степан встретил Катю, которую постигла аналогичная участь. Ее муж отбыл на заработки в соседнюю Польшу и нежданно пропал без вести. Родственные души сошлись, но денег на беспроблемную жизнь катастрофически не хватало. И вот Степан отправился пробивать окно в Европу, а Катя осталась присматривать за двумя дочерьми Степана и своим малолетним сыном от первого брака.

– Не кручинься, молодец! – произнес кое-как пришедший в себя Владимир. – Многие мои друзья даже не считают изменой такие увлекательные приключения, особенно, если была использована защитная «кольчуга».

Лицо Степана вытянулось:

– Какая такая кольчуга?

– А было ли при вашей пылкой встречи использовано маленькое, но очень полезное резиновое приспособление? – вкрадчиво поинтересовался я. – При надувании, оно разительно напоминает детский воздушный шарик. Хотя основное его назначение как раз для того, чтобы детей не было.

Лицо Степана вытянулось еще больше и стало похоже на среднеазиатскую дыню, поставленную на торец.

– Да-а-а-а… Тогда синяк под глазом и разбитая губа покажутся тебе легким огорчением сорванца, поставленного за шалость и озорство в угол. Если конечно, сравнить с тем, что может обнаружиться в ближайшем прекрасном будущем, – глубокомысленно заметил я. – Перед тобой открывается широкая перспектива приобрести что-либо весьма экзотическое: начиная от модного в артистических кругах СПИДа, кончая банальной гонореей, называемой в простонародии триппером.

– Не сгущай краски! – вмешался уже совершенно оправившийся от потрясения каховчанин. – У него все-таки есть очень даже неплохие шансы выжить. Примерно 50 на 50.

Каким-то образом весть о приключениях Степана молниеносно разнеслась по переполненному пенсау, и обитатели соседних комнат с невероятной быстротою наполнили нашу неуютную спальню. Возникло нечто вроде стихийного симпозиума на тему «Спонтанная страсть и её печальные последствия». Причём оппоненты спорили до хрипоты, до конца отстаивая свою точку зрения.

– Такие страстные порывы надо тушить вручную, собственными руками, – гремел бас Федора, бывшего пожарника из Ровно.

И он наглядно показал, как это, по его личному мнению, нужно делать.

– И тогда всякие глупые мысли никогда не будут лезть в вашу пустую, безмозглую голову. Излишнюю озабоченность как рукой снимет. За это могу поручиться собственной головой. Даю правую руку на отсечение! – заверил Федя, дружески похлопывая Степана по плечу.

Несомненно, бывший борец с огненной стихией имел громадный опыт в этом нелегком, ответственном, но очень полезном деле.

– Не тушить, а душить! И душить в зародыше! – резким голосом, похожим на скрип не смазанной телеги, возражал ему Иван Сергеевич, бывший работник государственной безопасности, уволенный за злоупотребление служебным положением и алкоголем.

Неожиданно он плутовски ухмыльнулся, хитро по-ленински прищурил глазки и весомо высказался:

– Вспомните бессмертные строки Александра Сергеевича Пушкина: «Души прекрасные порывы!»

– Но ведь другой великий поэт говорил, что «если чувствам ходу не давать, они мельчают от переполненья», – попытался защитить Степана учитель словесности из Омска Петр Игоревич.

– Ой-ой! Только не надо цитировать Вильяма! – перекосилось лицо Ивана Сергеевича, будто он хлебнул глоток неразведённого уксуса. – Гений, который написал «Отелло», был бы со мной вполне солидарен!

– Нет, нет! Вы абсолютно неправы! – вступился за Петра Игоревича Саид – студент-недоучка из Душанбе, выдворенный из университета за аморальное поведение. – Всем истинным влюблённым присущи страстные душевные порывы и ради возлюбленной своей они готовы на безумные поступки. Один великий восточный поэт как-то сказал.

И юноша нараспев с вдохновением продекламировал стихи на неизвестном мне языке.

– Чего, чего?!! – с удивлением уставились все присутствующие на жизнерадостного низкорослого таджика.

– На русский язык это можно перевести приблизительно так:

растолковал почтенной публике свои вирши вечно улыбающийся Саид.

– Ха-ха-ха! – снова истерически захохотал Володя и, с трудом успокоившись, беззаботно подметил: – По сравнению с твоим расточительным восточным шейхом, наш Степан – просто скряга! За час любовных утех он отдал всего лишь старенький «Зенит» и какие-то паршивые ручные часы!

– А телесные повреждения?! А изорванная одежда?! А моральные страдания?! – возмутился Иван Сергеевич. – На Западе, при знании местных законов, за всё это можно привлечь хулигана к ответственности и получить солидную денежную компенсацию!

– Опомнитесь, дядя Ваня! – иронично скривил губы Володя. – Мы – нелегальные иммигранты! И находимся на территории Португалии незаконно!

– Ничего! Пусть это будет ему горьким уроком! На ошибках учатся! – оптимистично заверил Фёдор.

– А после ошибок лечатся! – ехидно захихикал Володя.

– Не тело бренное нужно лечить, а душу бессмертную, – подал свой веский голос монаха-расстриги Викентий, отлученный от церкви за богохульство и вольнодумство. – Прелюбодеяние – одна из восьми греховных страстей, которая отдаляет нашу душу от Бога. Преклони колени, сын мой, перед Творцом нашим! Молитвами святыми и слезами раскаяния очисти себя от скверны порочной!

– Да бросьте Вы Ваш «опиум для народа», батюшка! – цинично забрюзжал Салех Баятов, оставшийся не у дел преподаватель научного коммунизма, изгнанный из Баку за нелояльность к новой власти. – Жизнь человеку дается только одна! А этому парню будет хоть что-то вспомнить перед тем, как он сгинет, сгниет и распадется на атомы.

– Всякому рабу Божьему в конце жизненного пути воздастся по заслугам, – мягко улыбнулся бывший священник. – Душа после смерти попадает именно туда, куда она и заслуживает сообразно воззрениям и Вере оного человека. А где же окажется душа атеиста? Если поразмыслить логично, она попадет в «Никуда» и будет пребывать там вечно! А Вам не кажется, милейший, что это «Никуда» и есть самый глубинный и ужасающий круг Ада?

Постепенно страсти улеглись, и искатели лучшей доли разбрелись по своим душным комнатушкам. И лишь Степан так и остался сидеть неподвижно на ветхом стуле с выражением лица городничего из финальной сцены «Ревизора».

Утром судьба увлекла меня в далекий город Фамаликау, и я уехал поднимать строительную индустрию Португалии до высшего мирового уровня.

Три года спустя, возвращаясь из отпуска, я случайно оказался на том же самом перекрестке улиц старого Лиссабона. Джульетта все так же стояла в кругу своих легкомысленных подруг под бдительным надзором сурового «ассирийца». Только гигант ещё более обрюзг, а его благородный нос был каким-то странным образом уродливо деформирован. По-видимому, перебитая в драке переносица срослась неправильно и обезобразила лицо верзилы, сделав его внешний вид ещё более грозным и устрашающим. Я бы даже сказал зверским. Да и формы Джулии расплылись и округлились, а взор стал циничным, оценивающим и вызывающим. Наши взгляды встретились, и она подарила мне дерзкую и многообещающую улыбку. И я увидел ее мелкие, утратившие белизну и тронутые кариесом зубы.

вспомнил я гениальные слова Шекспира, развернулся и решительно зашагал прочь.

 

2. Невеста

Дорога серебристой змеей причудливо вилась среди ухоженных ферм и усадеб, изумрудно-зеленных полей и густых эвкалиптовых рощ. Какая-то неведомая, чудовищная сила как будто расчистила обычно забитую транспортом оживленную муниципальную магистраль. И наша «Тойота» одиноким призраком неслась навстречу поднимающимся из-за горизонта отрогам живописнейших мглистых гор.

У меня возникло серьезное подозрение, что той неведомой силой, опустошившей дороги и улицы Португалии, был предстоящий матч очередного тура национального чемпионата по футболу. В столице в споре Грандов решался самый животрепещущий вопрос общественной и политической жизни страны: кто станет чемпионом. И хотя до начала баталии оставалось еще более часа, все дееспособное население Лузитании забросило свои текущие дела и припало к экранам телевизоров, смакуя прелюдию к предстоящему спектаклю, и живо обсуждая и взвешивая шансы маститых претендентов.

Несмотря на то, что мой патрон никогда не был фанатичным поклонником кожаного мяча, но и он отдал дань всеобщему помешательству, выжимая из автомобиля всю скорость, на которую тот был способен. Ему не терпелось поскорее добраться до любимого кафе, где он мог бы откровенно выразить друзьям и приятелям свое веское мнение о перспективах развития португальского футбола. С калейдоскопической быстротой мимо окон «Тойоты» мелькали перекрестки, развилки, указатели и дорожные знаки.

Дорога серпантином запетляла между изумительными по красоте лесистыми холмами, и предательский комок ползучей тошноты подступил к моему пересохшему от жажды горлу. Я раздраженно покосился на шефа.

– У-у-у! Шумахер недоделанный! – мелькнула в голове неприязненная мысль.

– Спокойнее, спокойнее! Я вовсе не спешу в гости к Всевышнему! Его ведь может весьма огорчить мой неожиданный, незапланированный визит. Особенно перед самым началом такого важного матча. Недаром на моей Родине говорят: «Нежданный гость – хуже татарина», – проинформировал я патрона.

Паулу непонимающе взглянул на меня, затем отмахнулся, как от назойливой мухи, и еще глубже вдавил педаль акселератора в корпус микроавтобуса. Меня, как мешок с навозом, швыряло из стороны в сторону на нескончаемых изгибах пустынной автотрассы. Комок тошноты поднимался все выше и выше, и я явственно почувствовал, что нынче огорчу моего нетерпеливого патрона до полной невозможности.

– Кажется, сейчас я представлю шефу полный, развёрнутый отчёт о том, что изволил откушать сегодня за завтраком и обедом, – с тоской подумал я и приготовился к неизбежному. Оказывается, чтобы подхватить морскую болезнь, совершенно не обязательно выходить в необозримую морскую даль на неустойчивом, утлом суденышке.

Неожиданно из-за придорожных кустов появилась кавалькада семенящих четвероногих созданий и бросилась наперерез ревущей от натуги «Тойоте». За какую-то долю секунды я успел заметить, что это была торжественная процессия, предваряющая шумную и весёлую собачью свадьбу. Впереди, гордо подняв острую морду, величественно бежала рослая невеста, а чуть сзади мелко трусила свита разношерстных претендентов на ее лапу и сердце.

Дико завизжали тормоза. Безжалостная сила инерции бросила наши тела вперед. И если б не ремни безопасности, то мы бы продолжили наше путешествие сквозь лобовое стекло над дорожным полотном на захватывающем бреющем полете. Послышался звук сильного удара и душераздирающий вопль жертвы. Микроавтобус на неподвижных шинах, виляя из стороны в сторону, проехался метров двадцать по раскаленному асфальту и, наконец-то, остановился. За его кормой остался двойной черный змееобразный след и облачко зловонного сизого дыма от подгоревшей резины покрышек.

Я с удивлением прислушался к моим ощущениям. Дыхание было спокойным, сердце билось ровно. По-видимому, я даже не успел толком испугаться и осознать весь трагизм и ужас произошедшего. Обернувшись к патрону, я увидел, как обильный пот ручьями струиться по его побледневшему от страха лицу. Дрожащими руками он отстегнул ремень, выскочил из автомобиля и с нескрываемым ужасом взглянул на капот «Тойоты». Затем Паулу оббежал автомашину, промчался по её тормозному пути и застыл как вкопанный, потрясенный открывшимся перед ним зрелищем. Я трусцой последовал за шефом, чтобы стать очевидцем кошмарных последствий фатального столкновения.

На асфальте, грациозно раскинув лапы, безмятежно почивала экс-невеста, так и не успевшая стать добропорядочной женой и любящей матерью.

Свадьба совершенно неожиданно расстроилась и преобразилась в скорбную поминальную панихиду. Вокруг безвременно усопшей суки траурно склонились молчаливые и угрюмые бывшие женихи. И только один пес, видно самый сострадательный и впечатлительный, оглашал окрестности заунывным воем, от которого кровь стыла в жилах. То ли он горестно оплакивал судьбу своей несчастной возлюбленной, то ли печальную участь своей правой лапы, которую переехала задним колесом «Тойота».

Я украдкой взглянул на перекошенное от ужаса лицо моего шефа. Небритые щеки и подбородок его тряслись, округлившиеся карие очи наполнились горючими, обильными слезами.

– Кто бы мог подумать, что Паулу такой сердобольный, сострадательный и чувственный парень! – искренне удивился я.

За год моей работы у патрона я видел слезы на его глазах всего лишь два раза: когда он положил на цыпленка слишком много пири-пири, и когда на его ногу упала увесистая эвкалиптовая доска.

– Моя… моя дорогая… – с трудом проглотив слюну, наконец, выдавил из себя Паулу. – Моя дорогая, новенькая «Тойота».

Разогнав пинками незадачливых женихов, он низко склонился над телом трагически погибшей невесты. Хлюпая носом и смахивая крупные слёзы, патрон принялся тщательно изучать ошейник жертвы инцидента. И, вдруг, сквозь слезы застилавшие глаза и струившиеся по небритым щекам шефа, пробилась теплая и кроткая улыбка облегчения. Прорвалась, словно лучик весеннего солнышка сквозь сплошные массивы обложных, дождевых облаков.

– Что? Что случилось? – с величайшим усилием прохрипел я.

– Адрес… На ошейнике есть адрес хозяина суки, – умилённо промурлыкал шеф и внезапно грозно взревел: – Теперь этот ротозей за всё мне заплатит! Как за мои ужасающие моральные страдания, так и за помятый бампер машины!

Я попросту опешил от неожиданности. Вот тебе и сердобольный патрон!

Но тут из-за изгороди соседней фермы показался рослый, не в меру упитанный и чересчур воинственно настроенный хозяин вновь представившейся суки. На Паулу неслись как минимум 120 взбешенных и разгневанных килограмм живого веса. Но не так-то и легко было смутить моего бойкого и задиристого патрона. И хотя мой шеф был на голову ниже и в два раза легче своего дородного оппонента, он смело наскочил на груду разъяренного и грозно колыхающегося сала. Налетел как молоденький петушок на важного, надутого индюка, почитаемого старосту густонаселенного птичьего двора.

Паулу и фермер так дико кричали и так отчаянно махали руками перед физиономиями друг у друга, что я даже начал опасаться, как бы они не подхватили простуду или бронхит от созданного ими же сильного сквозняка. Но ни к рукоприкладству, ни к мордобою, к моему глубочайшему разочарованию, дело так и не дошло. Через полчаса страсти постепенно улеглись, и переговоры перешли в более спокойное и конструктивное русло.

– О Раulo! – вдруг раздался низкий, басистый голос с другой стороны автострады.

Мой шеф круто развернулся на каблуках, и его лунообразный лик озарился счастливой и блаженной улыбкой.

– О Реdro! – заорал он в восторге и бросился через дорогу к усатому гражданину в оранжевом комбинезоне и строительной каске.

Сколько бурных чувств и искренней радости было в этой волнительной и эмоциональной встрече! Они обнимались, целовались и неистово хлопали один другого ладонями по мускулистым плечам. Да так рьяно, что облако выбитой из одежды пыли постепенно сгустилось и окружило давно не видавшихся старых товарищей.

– Наверное, это своеобразны экономичный португальский способ чистки грязной и запыленной одежды, – решил было я. – Дешево, надежно и практично.

Напрягая мой слух и скудные знания португальского языка, я вскоре выяснил, что Паулу и Педру вместе работали во Франции и не виделись около семи-восьми лет.

Только сейчас я заметил, что на развилке дороги велись интенсивные дренажные работы. Мои соотечественники усердно рыли неглубокие канавы и аккуратно укладывали в них керамические сточные трубы. Я уже собрался было пойти поговорить с земляками, как вдруг Педру посмотрел на меня снизу-вверх и поинтересовался у своего давнего приятеля:

– Ucraniano? (Прим. Португальцы называли всех гастарбайтеров из бывших республик СССР «ucranianos», так как украинцев среди них было большинство).

Лицо Паулу еще шире расплылось в самодовольной улыбке, и он надулся, как банный мыльный пузырь:

– Engenheiro! В моей бригаде два инженера, два учителя, один дантист из Минусинска, чемпион Омска по армрестлингу и ещё два рэкетира! Все парни как на подбор! А теперь все стали отличными «estucadores»! (Прим. Штукатур, порт.)

– Два рэкетира?! – выпучил от удивления глазёнки усатый дорожник. – А это ещё что ещё за птицы?!

– Не могу тебе сказать точно, но думаю, что в Украине это ученый со степенью не ниже докторской, – просветил своего старинного друга мой заносчивый патрон.

У Педру от удивления челюсть отвисла. Затем его лицо осунулось и помрачнело. Видно, ему стало невыносимо обидно, что такой бездарь и недоучка, как Паулу, сумел набрать такую образованную и интеллигентную команду.

– Зато у меня есть такой экземпляр, который тебе даже в сладких снах не снился!

Педру театрально щелкнул пальцами и причмокнул губами:

– О Stepan!

Из толпы работающих землекопов вышел здоровенный детина с огромными мускулистыми ручищами. Я чуть было не подпрыгнул от изумления. Да ведь это же Степан из Тернополя, с которым я две недели прозябал в одном номере лиссабонского пенсау в ожидании трудоустройства! Но вот только с тех самых пор он заметно окреп, возмужал и солидно прибавил в весе. Однако серо-голубые очи гиганта как будто потускнели и утратили им присущий живой, изначальный блеск. Да и его когда-то румяное личико зримо осунулось и посерело, как после затяжной первомайской попойки.

Степан туманным, ничего не видящим взором только скользнул по моей особе и вопросительно уставился на своего строгого, набычившегося начальника. А тот быстро достал из багажника «Бедфорда» пятилитровый стеклянный бутыль вина в плетенной из тростника защитной оболочке. Garaffa (Прим. Бутылка, порт.) была начата, но добрая половина её содержимого всё ещё кокетливо плескалась внутри посудины. Паулу и Педру по очереди заглянули в горлышко сосуда, будто ожидая, что сейчас оттуда появится джинн и тут же исполнит их самые сокровенные и дерзновенные пожелания.

– Пить будешь? – спросил Педру у великана. – А не то вылью!

В глазах Степана появился благородный, негодующий блеск. Он выронил тяжелую кирку из мозолистых рук и не спеша взял предложенную ему «garaffa» за горлышко. Исполин сделал несколько «профессиональных» круговых движений, основательно взбалтывая содержимое бутылки. И вдруг гигант замер и призадумался. По-видимому, он еще не привык пить без веских причин или какого-либо искусственно надуманного повода. Глаза его забегали в поисках чего-то существенно-важного и остановились на распластанных на асфальте останках невесты. Великан торжественно поднял бутылку, и губы его скорбно прошептали:

– Упокой Господи душу её.

И ловким, сноровистым движением бугристой руки богатырь поднес узкое горлышко бутылки к своим бледно-розовым пухлым губищам. Кадык его задергался, и рубиновая жидкость стала переливаться из одного сосуда в другой, то есть прямиком в объёмистый желудок гиганта. Португальцы смотрели на это представление как завороженные. Ни разу не прервав питиё, Степан, наконец-то, оторвал от уст пустую флягу, размашисто вытер губы рукавом и довольно крякнул. Затем он недоуменно покосился на своего шефа и в глазах его четко вырисовался немой, но чрезвычайно актуальный, насущный вопрос:

– А закусить?

Но португальцы уже восторженно обсуждали увиденное, дивясь природному дарованию могучего и талантливого «ucraniano».

– Я думаю, что мой чемпион по армрестлингу Виталий тоже так сможет, – как-то не очень уверенно заявил Паулу и, кисло кивнув подбородком в мою сторону, с сожалением добавил: – Василий, понимаешь ли, не пьет.

– Да Степан и полную бутыль, не отрываясь, выпьет! Хочешь, поспорим? – расхрабрился сверх меры взбудораженный Педру.

Но, так и не дождавшись ответа на дерзкий вызов, он, как благородный рыцарь, величественно повернулся к Степану, холодновато улыбнулся и властно скомандовал:

– Иди, работай!

Степан, кряхтя, подобрал кирку и уныло побрел на свое рабочее место. Там он стал ритмично, с частотой одного удара в пять секунд, долбить неподатливый каменистый грунт.

– Так он после выпитого еще и работать будет? – захлопал ресницами потрясенный Паулу.

– Конечно уже не так хорошо, как до этого, но до конца смены безусловно выдержит, – заверил его Педру.

Степан успел выдолбить в твердой породе солидную яму и Педру, подскочив к гиганту, переместил его на метр вперед в направлении будущей сточной канавы. А деградирующий потомок Котигорошка с остекленевшими глазами всё так же бесстрастно продолжал выворачивать грунт на новом месте.

– Сам понимаешь, – пояснил возвратившийся к другу Педру. – Без моего чуткого руководства никак не обойтись. А то этот парень, если оставить его без присмотра, запросто продырявит колодец до самого Макау. (Прим. Макау – бывшая португальская колония в Китае).

– Спаси, Бог! – вдруг как ужаленный подскочил Паулу, хлопнув себя ладонью по лбу. – А как же футбол?!

Педру масляно улыбнулся и открыл дверцу «Бедфорда». Там стоял портативный телевизор, подключенный к аккумулятору автомобиля.

– У нас тут срочный заказ, – тяжело вздохнул Педру. – Никто из наших работать не хочет. А украинцы – хоть по 24 часа в сутки. Лишь бы платили! А мне, вот, гранд-патрон поручил присматривать за ними. Но матч я все-таки не пропущу!

Педру шустро сбегал к канаве и передвинул Степана на новое место. А тот заунывно в такт ударам кирки глухо напевал:

– Эй, эй у-у-ухнем! Эй, эй у-у-ухнем!

Паулу неожиданно вздрогнул и резко обернулся к своей «Тойоте». Но толстый фермер и останки невесты бесследно растворились в вечернем воздухе. И только помятый бампер напоминал о неприятном дорожном происшествии.

– А-а-а, поехали! – отчаянно махнул рукой Паулу. – Не то действительно опоздаем!

На его шее уже висело три судебных процесса. На двух он проходил ответчиком за неоплаченные материалы, поставленные ему доверчивыми фирмами в кредит. На третьем процессе Паулу выступал, как истец перед субподрядчиком, который опрометчиво при свидетелях пообещал оторвать моему патрону голову за неоплаченные им работы. Но там моему боссу грозил неминуемый встречный иск. И хотя Паулу получал неописуемое удовольствие от судебных тяжб и разбирательств, но «собачий процесс», очевидно, не входил в его перспективные наполеоновские планы.

«Тойота» резво сорвалась с места и стрелой помчалась в далекий провинциальный Фафе. А в зеркале заднего обзора постепенно уменьшалась могучая фигура Степана, кирка которого неустанно вгрызалась в гостеприимную португальскую землю, дающую нам заработок, приют и пропитание.

 

3. Volta a Portugal

Прогремели последние раскаты бурной и скоротечной, но приятно освежающей летней грозы. Черно-серая пелена неба разорвалась, и ослепительный поток солнечных лучей хлынул на центральную площадь провинциального города. Сама же площадь и её окрестности походили на огромную грибную поляну из-за бесчисленных зонтиков горожан, почётных гостей и заезжих туристов. Словно лопающиеся детские шарики, зонтики начали повсеместно захлопываться, и через пару минут площадь уподобилась цветущей клумбе от ярких и пестрых одеяний болельщиков и зевак. Несмотря на неистовое утреннее ненастье, и стар и млад явились поглазеть на очередной этап увлекательной велогонки «Volta a Portugal». Умытые летним ливнем крыши, улицы и скверы городка радовали сердце и глаз чистотой и свежестью насыщенных красок и оттенков. Пастельное полотно радуги, сотканное из преломленных лучей дневного светила, цветастым махровым полотенцем протянулось над непокрытыми головами взбудораженных зрителей. Оно словно волшебный арочный мост, соединило живописные холмы, окружающие небольшой, но весьма уютный периферийный город.

Воздух, насыщенный запахами озона, цветов и свежескошенной травы газонов, возбуждающе ласкал чувственные ноздри и до умопомрачения кружил мою голову.

Под подбадривающие крики и улюлюканье зрителей на площадь ворвалась небольшая группка велосипедистов в насквозь промокших от пота и ливня майках. Громоподобно зазвучали многочисленные горны, рожки, дудки, сирены, а также трещотки неистовых почитателей и фанатов велосипедного спорта. На гонщиков пестрым дождём посыпались конфетти, бумажный серпантин и прочий разноцветный мусор. Очевидно, некоторые предприимчивые горожане Фафа нашли довольно-таки оригинальный способ избавиться от мелкой ненужной макулатуры. (Прим. Фафе – городок, расположенный недалеко от Гимараеша).

Какой-то не в меру ретивый зритель резво выскочил на трассу и вприпрыжку помчался рядышком со спортсменами с явным намерением по-дружески похлопать по плечу истекающего потом лидера. Но бдительный и суровый полицейский, выросший словно из-под земли, ловко ухватил зарвавшегося болельщика за шиворот и сноровисто уволок его в густую толпу ликующих зрителей. Над головами восторженных провинциальных обывателей гордо реяли разноцветные стяги, знамена и пестрые шарфы. На какое-то мгновение мне показалось, что я нахожусь на громадном стадионе в решающий момент финального матча на кубок страны по футболу. Я совершенно оглох от всесокрушающей лавины звуков, обрушившихся на мои несчастные барабанные перепонки. Вдобавок ко всему, рядом со мной группа юных бойскаутов усердно и остервенело колотила палочками в разнокалиберные парадные барабаны.

Национальный чемпионат по футболу в конце весны закончился, а до начала нового сезона оставался почти ещё целый месяц. И истосковавшимся по зрелищам болельщикам нужно было где-то выплеснуть своё накопившееся эмоциональное напряжение.

Лидеры велогонки, отчаянно напрягая свои последние силы, проехали через всю кипящую бурными чувствами площадь, заложили у фонтана крутой вираж и умчались по главной улице города добывать славу и лавры победителя.

На крутом повороте трассы гонки я неожиданно заметил неординарную и до боли знакомую фигуру, выделяющуюся в толпе громадным ростом и атлетическим телосложением. На изумрудно-зеленном газоне клумбы величаво возвышался Степан Тягнибеда, гордость Тернополя и его близлежащих окрестностей. Гигант со скучающим видом взирал на суматоху, происходящую вокруг его видной и притягательной персоны. По едва заметной, снисходительной усмешке и прищуренным глазкам было видно, что гигант сделал огромное одолжение организаторам соревнований, осчастливив их своим нежданным, но кратковременным визитом вежливости. Похоже, его не очень-то и интересовали перипетии развернувшегося перед ним грандиозного представления. И, по-видимому, Степан присутствовал здесь лишь только затем, чтобы когда-то потом, за кружкой пива, в кругу закадычных друзей небрежно бросить:

– «Volta a Portugal»?! Как же, как же! Не раз приходилось лично присутствовать на этом очень важном многодневном международном состязании!

Крики зрителей усилились, и на площади появилась основная группа велогонщиков, едущих плотным косяком, как горбуша, спешащая на свой роковой нерест. Велосипедисты, согнувшись над рулями и стиснув зубы, угрюмо накручивали педали своих спортивных машин. Аутсайдеры этапа, во что бы то ни стало, пытались нагнать честолюбивых беглецов, так неожиданно ушедших в дерзкий отрыв.

На крутом повороте они резко притормозили, невольно сбиваясь в еще более плотную группу. Зазевавшийся гонщик в зеленой майке, то ли не успев сбросить скорость, то ли не вписавшись в поворот, со страшной силой врезался передним колесом в уличный бордюр. И словно выброшенный из катапульты, перекувыркнувшись в воздухе, он улетел вместе с велосипедом в сторону полудремлющего Степана.

Когда-то в лиссабонском пенсау, в первые дни нашего пребывания на гостеприимной португальской земле, Степан рассказывал мне, что несколько лет проработал грузчиком на тернопольской товарной станции. Очевидно, сработал инстинкт опытного грузчика, которому скинули мешок рафинада, однако забыли предупредительно крикнуть «Лови!». Степан мгновенно встрепенулся, подался вперед и, будто бы тюк с поклажей, сноровисто схватил в охапку летящего на него гонщика вместе с велосипедом. Крепыш лишь слегка отшатнулся и застыл словно статуя, так толком и не осознав, что же такого с ним тут приключилось. На мгновение на площади воцарилась мертвая тишина.

Картина была потрясающая! Добрый молодец держал в натруженных руках маленького щупленького крючконосого велосипедиста, из-под шлема которого выбивались черные, курчавые и слипшиеся от обильного пота волосы. Жертва несчастного случая выглядела будто малый ребенок в огромных ручищах высокорослого богатыря. И, если бы не болтавшийся сбоку велосипед, то под этой живописной скульптурной композицией можно было смело поставить подпись: «Герой вынес пострадавшего из огня!» Или «Смельчак спас утопающего!»

На лице Степана возникло выражение полного недоумения и крайней озабоченности. И многие португальцы, повстречав вечерком такого мускулистого прохожего с таким озадаченным ликом, без оглядки шарахнулись бы в ближайшую подворотню.

Степан обладал простоватым, но мужественным лицом и, когда сталкивался с чем-то непонятным или странным, то выглядел как суровый солдат, который вот-вот бросит в противника осколочную гранату. Художник времен Великой Отечественной войны мог бы с успехом писать с него плакаты типа: «Враг не пройдет!» или «Ты записался добровольцем на фронт?!»

Наконец, толпа взорвалась восторженными криками и аплодисментами. Защелкали фотоаппараты, застрекотали кинокамеры.

Степан стоял как вкопанный, но постепенно выражение недоумения на его обветренном лице сменилось гримасой брезгливости и отвращения. Велосипедист весь пропах едким потом, а на его шортах медленно расплывалось темное желтоватое пятно. Попав в такой переплет и неожиданно очутившись в лапищах здоровенного громилы, парень, видимо, обмочился и, вполне вероятно, не только. Степан брезгливо поморщил носом, нервно закрутил головою и, вдруг, сбросил крючконосого гонщика вместе с велосипедом на ближайшую клумбу с субтропическими цветами.

Толпа разочарованно ахнула. Гигант непонимающе посмотрел на окружающих его зрителей, затем резко развернулся на каблуках и, вытирая руки о широкие штаны, поспешно зашагал в сторону старого городского парка. Очевидно, он вспомнил о каких-то очень важных делах, не терпящих отсрочки и отлагательства.

Я тяжело вздохнул и печально понурил голову. В последнее время не проходило и недели, чтобы в газетах или по телевидению не сообщалось о моих соотечественниках, которые или устроили пьяную потасовку, или ограбили какого-то запоздалого прохожего. А нередко доходило и до членовредительства, и душегубства. В Португалию, с открытием правительством кампании по легализации иммигрантов, наряду с гастарбайтерами из республик бывшего Советского Союза, хлынул поток криминальных элементов, скрывающихся от неотвратимого правосудия или вытесненных из родных мест более удачливыми конкурентами. А так как подавляющая масса приезжих прибывала из Украины, то всех иммигрантов «dо Leste» (с востока) португальцы обычно называли ucranianos. А как бы хотелось услышать что-то хорошее об украинцах, вроде: «Иммигрант из Украины предотвратил трагедию!», или «Украинец спас португальского спортсмена!» Но, видно, в нашей обыденной жизни уже не осталось места для бескорыстного подвига или иного благочестивого деяния. Прозаическое добывание хлеба насущного заслонило всё то героическое, что всегда было присуще нашему многострадальному народу.

Пока в моей голове роились такие безрадостные и тоскливые мысли, крючконосый велосипедист продолжал величественно возлежать на благоухающем ковре экзотических трав и цветов. Опершись на локоть и приподняв свою птичью головку, он бездумными тёмно-карими очами глазел на быстро удаляющийся вниз по улице пелетон велогонщиков. Мне показалось, что оцепеневший спортсмен находился в состоянии глубочайшей прострации. По унылому и безучастному лицу поверженного велосипедиста было предельно ясно – личное участие в нынешней гонке для него уже утратило какой-либо смысл.

Но, похоже, что далеко не все участники состязания разделяли его пессимистическое настроение. У клумбы резко затормозил автомобиль, на крыше которого были закреплены несколько новеньких гоночных велосипедов. Из салона легковушки ловко выпрыгнули двое мужчин средних лет. В одном из них без особого труда можно было разглядеть опытного врача, а в другом – бывалого и маститого спортивного тренера. Медик тут же бросился к предполагаемому пациенту, а руководитель «полётов» напряженно замер, ожидая от доктора краткого, внятного и правдивого вердикта. Этот суровый, статный и начинающий седеть муж, по-видимому, в младые годы и сам был известным и титулованным гонщиком. Судя по его мужественному лицу, испещренному мелкими рубцами и шрамами, он за свою спортивную карьеру побывал не в одном массовом завале и пропахал «фасадом» не одну сотню метров жесткого дорожного покрытия.

Медик сноровисто ощупал тело «загорающего» велосипедиста и о чем-то бодро проинформировал своего томящегося в неизвестности начальника. Последовала отрывистая команда и водитель легковушки, покинув насиженное место, принялся суетливо снимать новый велосипед с крыши сопровождающего гонщиков автомобиля.

Вся эта суета мгновенно привела в чувство расслабившегося щуплого спортсмена, и он истерически запротестовал, указывая пальцем на свои утратившие первозданную красоту шорты. Насколько я понял, он небезосновательно опасался, что будет неминуемо дисквалифицирован, если появится на финише этапа в таком вызывающе неприличном виде.

Однако его сетования и жалобы нисколько не тронули сердца строгого, взыскательного и требовательного тренера. Этот суровый атлетичный мужчина с легкостью поднял симулянта в воздух и ловко стряхнул с него останки покореженного аварией велосипеда. Не опуская своего подопечного на землю, тренер тут же усадил его на новую машину и вместе с водителем резко подтолкнул её вслед уже давно скрывшегося из вида пелетона. Велосипед крючконосого бедолаги покатил вниз по улице, но не по прямой, а по какой-то замысловатой затухающей синусоиде.

И вдруг над омытым дождем городом прогрохотал мощный праздничный салют. Португальцы фанатично обожают отмечать даже самые незначительные события оглушительными дневными залпами и красочными ночными фейерверками. По мнению администрации муниципалитета, очередной этап «Volta a Portugal» был достаточно веским поводом для громоподобного сотрясания воздуха.

Но этот внезапный шумовой эффект оказался полной неожиданностью для и без того уже напуганного и выбитого из колеи крючконосого гонщика. Руки его дрогнули, руль вывернулся и горемыка, громыхая своей новой машиной, изящно растянулся на достаточно-таки жестких булыжниках у монумента павшим героям Первой мировой войны.

Незадачливый спортсмен, теперь уже в изрядно выпачканной зеленой майке, с трудом поднялся на трясущиеся от нервного напряжения ноги и обреченно понурил свою непутевую голову.

Но это абсолютно не растрогало и не впечатлило сурового и непоколебимого тренера команды. Безусловно, его железный жизненный принцип гласил: шоу должно продолжаться при любых обстоятельствах. Конечно, если ты ещё не умер.

Непреклонный начальник вместе с помощником быстро подбежал к неудачнику, заново усадил его на велосипед и, основательно разогнав, отправил своего питомца в направлении места планируемого финиша. Гонщик что-то возмущенно верещал, но строгий наставник не обращал внимания на истошные вопли своего подопечного. Улица, по которой была проложена траса гонки, проходила через центральную площадь города и имела заметный уклон вниз. Поэтому спортсмену для разгона даже не нужно было особо интенсивно крутить педали.

А утомленный тренер, вытирая платком выступивший на его мужественном челе пот, вразвалочку вернулся к злополучной цветочной клумбе. Он поднял с газона поврежденный велосипед своего воспитанника, укоризненно покачал головой – и, неожиданно, остолбенело замер. Лицо его вытянулось, брови коромыслообразно выгнулись, а изумленные очи заметно расширились и округлились. Доктор и помощник тренера удивленно переглянулись, подошли к начальнику, взглянули на велосипед – и тоже окаменели.

В контактных педалях спортивной машины были зажаты велотуфли несчастного гонщика вместе с торчащими из них носками.

Похоже, только сейчас до тренера дошло, на что так отчаянно сетовал его капризный воспитанник. На протяжении трех километров трасса спускалась к реке, но затем начинался крутой и затяжной подъем к перевалу на древний Гимараеш. А при таких экстремальных условиях накручивание педалей босыми ногами становилось сродни самой изощренной иезуитской пытке.

Уважаемые начальники! Хотя бы изредка прислушивайтесь к ропоту своих бесправных и угнетённых подчиненных! И это предохранит вас от попадания в массу щекотливых ситуаций, и позволит избежать бездны досадных и неприятных недоразумений!

С другой стороны, руководителей команды можно понять. Трудно сориентироваться и уследить за всеми мелочами в кипящем, неистово ревущем море зрителей. Тем более, когда вокруг вас в воздухе порхают и мельтешат яркие лоскутки блестящей и разноцветной бумаги. Хотя некоторые неисправимые романтики и величают эту макулатуру не иначе как серпантин или конфетти.

С минуту троица бывалых спортивных мужей упорно дырявила глазами бесстыжие велотуфли, которые так предательски покинули своего доверчивого хозяина. Наконец, пришедший в себя тренер эпилептически дёрнулся, дико взревел, одним махом вывернул из захватов педалей туфли и стремглав бросился к стоящей у бордюра легковушке. Помощник тренера и доктор во весь дух бросились вдогонку за своим чрезмерно взвинченным предводителем. Резко хлопнули дверцы тренерского автомобиля, и под его капотом тут же взревел не знающий устали мощный мотор. Машина буквально сорвалась с места и с бешеной скоростью умчалась на поиски уже растаявшего вдали босоногого гонщика. И только велосипед с погнутым передним колесом так и остался лежать посредине порядочно вымятой клумбы.

Неожиданно из толпы зрителей вынырнул сутулый худощавый паренёк в старом потертом и местами прохудившемся джинсовом костюме. Из-под его помятой бейсболки с надвинутым на лицо козырьком выбивались длинные и давно не мытые черные локоны. Молодой человек бочком пододвинулся к брошенному велосипеду, воровато осмотрелся по сторонам и ещё глубже натянул на чело свою видавшую виды бейсболку. Затем он нагнулся, подхватил бесхозное средство передвижения, взвалил его на спину и, распихивая зевак, двинулся сквозь толпу в сторону городского кладбища. Вполне вероятно, что именно там рьяный болельщик и собирался торжественно предать земле останки этой славной гоночной машины.

– Опять Мигель Сигану за старое взялся, – услышал я над ухом осуждающий, но приятный драматический баритон.

Резко обернувшись, я увидел рядышком того самого полицейского, который совсем недавно так эффектно утихомирил чересчур возбужденного местного болельщика. На вид этому ладному мужчине было лет этак за сорок, и своей внешностью он вовсе не походил на обыкновенного среднестатистического португальца. Белая кожа, круглое лицо, усы и волосы пшеничного цвета, а также светло-серые глаза красноречиво говорили, что когда-то предки этого интересного человека попали в Португалию откуда-то с Севера. Лично я уже не один раз обманывался, принимая таких нетипичных коренных португальцев за моих предприимчивых соотечественников.

– На прошлогодней велогонке Мигель стащил из машины одной из команд сумку врача, доверху набитую какими-то медикаментами, – доверительно поведал страж порядка, поглядывая на меня, как на старого задушевного друга. – Парень уже давно пристрастился к наркотикам и очень надеялся поправить своё здоровье одним чудо лекарством, из похищенной им аптечки. Из найденного там шприца он вколол себе пару кубиков бесцветной жидкости – и чуть было не умер. Частота пульса у него подпрыгнула до двухсот десяти ударов в минуту. Бедняга от своей грязной квартирки домчался до городского госпиталя всего лишь за две минуты пятнадцать секунд. Именно столько прошло времени от звонка Мигеля из дома в регистратуру до его личного прибытия в приёмную. Мы специально замеряли это расстояние, и в результате получилось не много не мало, а 1107 метров! В несложном пересчете это оказалось выше мирового рекорда в беге на один километр! Врачи говорят, что его сердце просто каким-то чудом не разорвалось на части. Им еле-еле удалость спасти нашу местную знаменитость от скоропостижной кончины.

– И что же закон присудил вашему рекордсмену за его спортивные подвиги? – насмешливо поинтересовался я.

– А ничего, – беспомощно пожал плечами полицейский. – На опознании ни один из медиков велокоманд, участвующих в прошлогодних соревнованиях, сумочку с медикаментами так и не признал. И не удивительно! Там были такие сильнодействующие синтетические стимуляторы, что владельца этой аптечки вместе с его командой могли бы дисквалифицировали до окончания нынешнего тысячелетия! И Мигеля, в конце концов, пришлось отпустить.

– Ну, теперь-то он поймался на горячем! – от всего сердца позлорадствовал я. – Ведь такой гоночный велосипед стоит, наверно, не менее тысячи с лишком контушей! Смотрите! Вон он! Остановился у почтового автомата! (Прим. Один контуш приравнивался к пяти евро.)

Стаж порядка понимающе кивнул, неспешно развернулся и направился в противоположном направлении.

– Сеньор! Не туда! – потрясенно воскликнул я. – Автомат для продажи марок находится совсем в другой стороне!

Полицейский обернулся и флегматично отметил:

– Я знаю. Но мой наставник и учитель Албано Антониу Тештейра Маседу частенько говорил: хороший полицейский – это живой полицейский. А тот сумасшедший придурок всегда таскает с собой пистолет. И никто никогда даже толком не знает, чем он сегодня с утра обкололся. Мне ведь до пенсии осталось совсем-то немного. А сегодняшняя добыча всё равно Мигелю впрок не пойдёт.

Мой новый знакомый виновато улыбнулся, по-свойски махнул мне на прощание рукой и растворился в хаотично снующей толпе болельщиков. Зрители гонки постепенно рассасывались в различных направлениях: кто спешил на муниципальную площадь, где должен был состояться фольклорный фестиваль, кто направлялся в парк, чтобы покатать детей на качелях и каруселях. Но большинство гуляющих рассредоточивались по многочисленным кафе и барам, чтобы хлебнуть стаканчик холодненького пивка или пригубить чашечку горячего бразильского кофе.

Как это ни странно, но старый полицейский оказался на удивление хорошим пророком. Через два месяца на улице Кумиейра воришку сбил тяжелый грузовик, когда Мигель демонстрировал отремонтированный им гоночный велосипед одному состоятельному местному покупателю. Но об этом я узнал гораздо позже от моего друга и бывшего коллеги Бруно.

А пока что я тоскливо взирал на быстро пустеющую городскую площадь и напряженно думал о нелегких судьбах иммигрантов с Востока, заброшенных нуждой на самый край Старого Света. Почему мы так легко и бездумно бросили наш Родимый Край? Отчего решили, что доля будет к нам благосклоннее за тысячи километров от очагов наших славных предков?

Я в очередной раз тяжело вздохнул и уныло побрел в мою дешевую душную конуру. Мне предстояло готовиться к завтрашней поездке в далекий Порту, чтобы создавать комфорт и уют в апартаментах президента футбольного клуба «Боавишта».

 

4. Нищий

Стремительные, обильные потоки дождевой воды, бурля и клокоча, неслись по древним улицам Старого Порто. Сточных решетки мостовых, едва не захлёбываясь, с трудом проглатывали избыток упавшей с небес влаги. Если бы не они, то улицы и переулки города превратились бы в подобие знаменитых венецианских каналов. Пролетая над северной столицей Португалии, свинцовые тучи цеплялись своим траурным одеянием за шпили башен и крутые кровли старых домов. И, разрывая свои саваны, они роняли слезы горести и печали на зонты снующих в провалах улиц прохожих.

Хотя, согласно башенным часам, только-только наступил полдень, город оказался погруженный в тусклый и тревожный предвечерний полумрак. И невольно чудилось, будто светлый, ясный день скрылся с глаз долой от ужасающего зимнего ненастья.

Конечно, субтропическую зиму нельзя сравнить ни с русской стужей, ни даже с бодрящими южноукраинскими приморозками. Но здешняя слякоть и опостылевшая сырость не дают по-настоящему ощутить блаженство наступивших новогодних праздников. Особенно донимает местная разновидность непогоды под простонародным названием «a chuva que molha os tolos» (дождь, который мочит дураков). Эти характерные для Португалии осадки являются мелкой водяной пылью, которую несут мощные ветры Атлантики. По внешнему виду это природное явление скорей напоминает морось, чем привычный для нас мелкий дождь. Но стоит Вам по глупости прогуляться под такой безобидной моросью – и через четверть часа Вы вымокните буквально до нитки. А если «дождь дураков» сопровождается даже не очень сильным порывистым ветром, то от него не спасет ни зонт, ни с виду надежный непромокаемый плащ.

Но тот кошмар, что обрушился на Порто нынешним днём, чем-то напоминал излишне обильный тропический ливень.

Несмотря на такую жуткую, мерзопакостную погоду, толпа посетителей широким потоком вливалась в настежь распахнутые двери громадного торгового центра. В преддверии Рождества гипермаркет был заботливо украшен искусственной хвоей, всевозможными украшениями и разнообразными гирляндами огней, причудливо переливающимися всеми цветами радуги. В толпе потенциальных покупателей суетились веселые и жизнерадостные Пай Наталы. Они кокетливо заигрывали с детворой и призывали посетителей поскорее расстаться с отяжеляющими их карманы деньгами. (Прим. Пай Натал – португальский аналог Деда Мороза).

Этот кипучий праздник жизни омрачала скорбная фигура цыганки, сидевшей на грязной подстилке под карнизом здания у самого парадного входа. Она держала на руках безмятежно спящего кучерявого мальчонку быть может трех-четырех лет отроду. А рядышком с ней тихо примостилась печальная девчушка, не старше шести лет, с невероятно огромными заплаканными глазищами. Старая цыганка отрешенно покачивалась взад-вперед, что-то заунывно и тягуче напевая. Перед ней на засаленном полосатом коврике лежала небольшая горка мелких медных монет. Иногда из людского потока появлялась щедрая рука, и очередная монета падала на широкий подол юбки нищенки. А иногда и хрустящая банкнота, словно осенний желтый лист, плавно опадала на тускло мерцающую кучку разменной мелочи. Крупные монеты и купюры цыганка ловкими, незаметными движениями смахивала с подстилки, и они исчезали в недрах бесчисленных складок ее необъятной юбки.

Поток посетителей, врываясь в двери торгового центра, мгновенно разбивался на множество мелких ручейков. Одни покупатели устремлялись по эскалаторам вверх, другие – вниз, а иные растекались по многочисленным ложам обширного нулевого уровня. (Прим. Loja – магазин. порт.) Я невольно вспомнил кадры из старого культового советского кинофильма «Ленин в Октябре». Зрелище, наблюдаемое мной, разительно напоминало штурм Зимнего дворца, только без гулких выстрелов и отчаянных криков оголтелых революционеров «Ура!» Люди с таким энтузиазмом, азартом и остервенением тратили деньги, будто завтра непременно наступит Всемирный потоп или грянет жесткая конфискационная денежная реформа. И все многолетние сбережения и накопления порядочных португальских обывателей в мгновение ока обратятся в пыль, прах и тлен. Хотя, по всей вероятности, причина такого ажиотажного потребительского спроса была вполне тривиальной. С первого января Португалия, как и большинство стран Объединенной Европы, переходила на наличное евро. (Прим. Действие происходит в конце декабря 2001 г.)

После получасового блуждания по переполненным ложам и бутикам, я понял, что чувствовал крестьянский депутат съезда большевиков, заблудившийся в лабиринтах многолюдного Смольного института. Голова попросту раскалывалась, невыносимо гудела и, в буквальном смысле избитого выражения, шла кругом. Лица и силуэты покупателей стали заметно расплываться и терять привычные формы, размеры и очертания. Знак WC со стрелкой влево возник, словно спасательный круг перед обессиленным пловцом, утопающем в беснующемся и кипящем людском море.

Я нырнул из душного многолюдного коридора в животворную прохладу царства кафеля, зеркал, писсуаров и умывальников.

У стены, с прикрепленными к ней шедеврами мировой сантехники, неподвижно застыл детина двухметрового роста. В нем я без особого труда распознал почетного гражданина Тернополя и его окрестностей Степана Андреевича Тягнибеду, благо что стоял он ко мне в пол-оборота. На его лице запечатлелось печально-отрешенное выражение человека, который внезапно вспомнил старенькую мать у покосившейся избушки и забытое Богом село, где он провел свое беззаботное босоногое детство. Но вот на лоб гиганта набежали глубокие морщины, глаза сузились. И он стал похож на профессора математики, который даже в таком прозаическом месте продолжает решать в уме очень сложное математическое уравнение.

Степан задумчиво отошел от писсуара. И ему в след мелодично зажурчала всеочищающая проточная влага. Гигант резко остановился, изумленно оглянулся, снова подошел к уринолу и внимательно осмотрел это удивительное чудо сантехники. (Прим. Уринол – писсуар. порт.) Затем он сызнова медленно отошел в сторону. И в уриноле заново, звонко журча, побежала чистая струйка кристальной живой водицы. Это озадачило Степана до полной невозможности. Он склонился у писсуара и стал скрупулезно исследовать это парадоксальное, паранормальное явление. Исполин уподобился Дарвину или Гумбольдту, которые столкнулись в девственных тропических лесах с ранее неизведанной науке формой жизни.

Посетители туалета ошеломлённо смотрели на великана, согнувшегося пополам у белоснежной фарфоровой раковины. А Степан, присев на корточки, приблизил свое лицо к сантехническому прибору так близко, будто собирался испить студеной водицы из целебного карпатского источника. Какой-то сердобольный пожилой гражданин сочувственно склонился к сидящему на корточках гиганту и поинтересовался, как тот себя чувствует, и не надо ли ему вызвать врача. Но Степан, не обращая внимания на озабоченность присутствующих, повторил свой маневр: отошел от писсуара, и хрустальный ручеек возродился в глянцевых недрах уринола наново. И тут Степан разразился неудержимым, звонким детским смехом, чего трудно было ожидать от такого внушительного на вид мужчины.

– Вот, черти! – весело отреагировал он. – Чего только не придумают проклятые буржуи, чтобы завлечь состоятельного покупателя в магазин! Особенно на рождественские праздники!

Посетителей туалета словно ветром сдуло. А Степан продолжал сновать туда-сюда возле удивительного уринола, изумляясь извращенной изобретательности алчных капиталистов. Его просто умиляло, что отпала необходимости дергать за какую-нибудь ручку или нажимать какой-либо клавиш. Не знаю, существует ли в Португалии скорая психиатрическая помощь, да и не очень, честно говоря, хочу знать. Поэтому я быстро ретировался из опасного для психического здоровья злачного места.

У входа в заведение стояли две группы озабочено галдящих мужчин. Одну – составляли граждане только что покинувшие храм удовлетворения естественных потребностей, другую – господа, жаждущие приобщиться к святыням отхожего места. Между ними шла оживленная беседа, сопровождаемая интенсивной жестикуляцией и поясняющими телодвижениями. Сеньоры из второй группы, явно потрясенные рассказами очевидцев, не решались открыть заветную дверь, хотя многие из них уже переминались с ноги на ногу, а некоторые даже мелко пританцовывали. Наконец, один парень, у которого избыточная влага уже начала капать из глаз, хлопнув себя ладонью по лбу, с радостным озарением воскликнул:

– Этажом ниже есть точно такой же туалет!

Страждущие в один миг сорвались с места, словно спринтеры, услышавшие выстрел стартового пистолета. Можно было подумать, что победителя внизу ждет умопомрачительная премия в виде рождественской поездки на Гавайи, Мальдивы или Таити.

Я вышел в огромный, светлый холл гипермаркета. Посредине его красовалась грандиозная синтетическая ель, упирающаяся своей верхушкой в стеклянный купол пятиярусного здания. Все-таки не умеют португальцы наряжать новогоднюю ёлку! Украшения были какими-то тусклыми и однообразными. Да и дизайнер, наряжавший Рождественское Древо, по-видимому, не имел в душе искры творческого вдохновения.

Пробираясь сквозь толпу к выходу, я задавался зудящим и не дающим мне покоя вопросом. Что это? Каверзы судьбы или злой рок сталкивает меня уже в четвертый раз в десятимиллионной стране с одним и тем же странным человеком? А ведь прошло всего каких-то полтора года с тех пор, как я повстречался с тернопольским исполином в первый раз. Я не горел особым желанием обогатить себя общением с косноязычным и бестолковым Степаном. Но в то же время, меня мучило жгучее любопытство: как он устроился, чем занимается и что с ним произошло за восемнадцать прошедших месяцев. Я в нерешительности остановился у входа в гипермаркет. Дождь утих, и только мелкая морось зависла в холодном декабрьском воздухе.

Народу на улице было столько, как в былые годы на киевском Крещатике во времена праздничной Первомайской демонстрации. Хорошо ещё, что проезжая часть была закрыта для всех видов транспорта. Иначе бесчисленные посетители торговых заведений не смогли бы разминуться на узких тротуарах и попросту бы передавили друг друга.

Нищенка все так же заунывно причитала на грязной подстилке, бездумно покачиваясь метрономом то взад, то вперед. Из людского потока неожиданно вынырнул тощий, узкоплечий, нескладный парень лет восемнадцати в довольно-таки потертой старомодной шляпе. Его жиденькая курчавая бороденка абсолютно не гармонировала с кустистыми и сросшимися на переносице чёрными бровями. Цыганка в мгновение ока вышла из транса и выдала увесистый подзатыльник беззаботно спящему на ее руках мальчишке. Тот молниеносно проснулся, без тени обиды вскочил на ноги – и сразу как будто повзрослел на глазах, став на пару, а то и тройку годков старше. Девочка с огромными печальными глазами юрко сгребла мелкие монеты с коврика в цветастую сумку предводительницы нищенствующего семейства.

Конечно, смена караула у Кремлевской стены всегда была гораздо более зрелищной, торжественной и напыщенной. Но смена этого необычного караула была куда более впечатляющей, трогательной и задушевной. Юноша встал перед цыганкой как бы по стойке «смирно», только почтительно склонив голову и прижав снятую шляпу к груди. Цыганчата выстроились слева и справа от атаманши и застыли, будто восковые изваяния из прославленного музея мадам Тюссо. Я не расслышал, что цыганка говорила своему преемнику, но её глухие слова были поучительными, вескими и проникновенными. Часы на башне пробили час дня, и цыганка, круто развернувшись, мерно зашагала прочь от оставшегося на боевом посту «гвардейца». Каждый ее тяжелый, чеканный шаг отдавал глухим и грозным металлическим перезвоном. Казалось, средневековый рыцарь шествовал в полном ратном облачении, звеня кольцами кольчуги и смертоносным боевым оружием. По бокам цыганки, словно преданные оруженосцы, мелко семенили её верные спутники: мальчик и девочка.

Вдруг из складок юбки цыганки вывалились две серебристые монеты и звонко брякнули на брусчатую мостовую. Девочка прытко нагнулась, ловко выловила монеты и крепко зажала их в своем маленьком кулачке. Цыганка медленно и сурово повернула голову в сторону девочки – и монеты быстро перекочевали в недра ее необъятной поношенной юбки.

Оставшись один, парень свершил, по моему мнению, настоящий подвиг, если учесть нынешнюю холодную и промозглую погоду. Он сбросил теплую верхнюю куртку, аккуратно сложил ее у стены и прикрыл грязной подстилкой цыганки. Отважный юноша остался в одной безрукавке на голое тело и в рванных затасканных летних джинсах. Затем парень взъерошил свои густые кудри и жиденькую бороденку, ссутулился, вытянул шляпу вперед на оголенной правой руке и мгновенно превратился в жалкого попрошайку-бродягу.

Его стратегия добывания денег была абсолютно иной, чем у более опытной, но грузной и неповоротливой атаманши. Цепким колючим взором он выискивал во входящем потоке покупателей «жертву» и стремительно бросался за нею, заискивающе склоняясь и жалостливо повизгивая. Пробежав метров 10–20 и получив желанную монету, он мгновенно находил «цель» в выходящем потоке и прытко семенил за ней в обратном направлении. Меня поразила неординарная интуиция, с которой парень выбирал субъект домогательства. Не одна его «ходка» не оставалась без достойного денежного вознаграждения. Он деловито сновал туда-сюда, словно американский космический челнок «Челленджер», постепенно наполняя свою шляпу звонкой и полновесной монетой.

Тут в распахнутых дверях торгового центра появился Степан, будто Илья Муромец среди полчищ «тати поганой». Он двигался в противоход входящему потоку посетителей, распихивая их вправо и влево, словно ледокол «Сибирь» заснеженные торосы бескрайней Арктики. Выбравшись наружу, Степан приложил широкую ладонь ко лбу, будто безжалостное солнце пустыни слепило его ясные очи, и внимательно осмотрел подозрительные близлежащие окрестности. Остановив свой зоркий взгляд на моей неприметной особе, великан твердо и решительно направился в мою сторону. Подойдя вплотную, он задумчиво поднял глаза к небу и, запинаясь и экая, обратился непосредственно ко мне:

– У сеньор! Э… Э… Э… Онде фика… фика… Э… У сентру кумерсиал… Э…Э…Э…? (Прим. «Где находится торговый центр?» порт.)

Неожиданно он опустил свои серо-голубые глаза и удивленно сам у себя поинтересовался:

– А на кой фик он мне нужен?

– И действительно! – бескомпромиссно подтвердил я. – Там нет ничего достойного твоего драгоценного внимания. Тем более, что ты только-только оттуда вышел.

Степан остолбенел, словно громом пораженный. Он ошеломленно уставился на меня, будто ангел небесный средь бела дня сошел к нему с заоблачных высот и бесцеремонно поинтересовался, как раб Божий Степан выполняет заветы Господни, и много ли нагрешил за последнее время. Минуты две он заворожено, не мигая, смотрел на мою ухмыляющуюся физиономию. Но вот его глаза сверкнули радостным блеском, и он восторженно гаркнул во всю свою могучую глотку:

– Василий! Дружище!!! Ты ли это?!!

Толпа испуганно шарахнулась от широко раскинувшего руки исполина. А цыган, который имел несчастье как раз пробегать мимо нас, от неожиданности выронил свою бесценную шляпу-сокровищницу. И монеты со звоном рассыпались и раскатились по мокрой мостовой фактически на все четыре стороны света. Глаза попрошайки зло, недобро сверкнули из-под кустистых бровей. И с его уст сорвалось какое-то лихое, замысловатое проклятье. Он упал на колени и начал лихорадочно собирать ускользающую от него добычу.

А Степан, бросившись ко мне, заключил мое бренное тело в свои крепчайшие дружеские объятья. Вот тут-то я действительно пожалел, что имел неосторожность заговорить с двухметровым великаном. Дыхание мое перехватило, ребра затрещали, а глаза начали вылезать из орбит.

– Господи! – мелькнула в голове яркой вспышкой горькая, досадливая мысль. – Почему я вчера не отправил домой заработанные мной деньги? Алене хватило бы на первое время. И отчего я до сих пор так и не соблаговолил написать завещание?

В глазах потемнело.

– Отпусти, медведь косолапый! Задушишь! – прохрипел я из последних сил.

Но не тут-то было! И в тот момент, когда я совершенно смирился с неизбежностью моей несвоевременной кончины, Степан ослабил хватку, отодвинул меня на расстояние вытянутых рук и недоверчиво спросил:

– Вась, а Вась! Это действительно ты?

– Нет, – с трудом просипел я, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. – Это всего лишь то, что от меня осталось.

– Н-у-у, Василий! – обиженно промычал Степан. – Мы ведь не виделись с тобой год и семь месяцев! И я действительно чертовски рад тебя видеть! А ты, как я вижу, стал значительно мускулистее и крепче! Я как-то сразу тебя и не признал!

Я мысленно возблагодарил Всевышнего за то, что стал мускулистее и крепче, иначе попросту бы не выжил после дружеских, богатырских объятий гиганта.

– Кстати, ты уже третий раз за последнее время почему-то упорно не признаешь мою скромную личность, – кое-как приходя в себя, проворчал я. – Мы уже встречались с тобой этой весной и летом. Лоб в лоб! Но ты почему-то не соизволил меня заметить.

– Не может быть!!! – возмущенно взревел Степан. – Так что же ты тогда сам сразу не признался!!!

И хлопнул меня своей лапищей сбоку по левому плечу. Я как теннисный мячик отлетел в сторону и с размаху врезался в несчастного попрошайку. Тот только-только закончил собирать деньги в свою шляпу и, наконец-то, встал с измазанных грязью коленок. В какой-то момент трудно было разобрать, где кончаюсь я, и где начинается цыган. Я ухватился за охнувшего бродягу обоими руками, как утопающий за спасительную соломинку, не то попросту бы свалился на мокрые булыжники скользкой мостовой. Ручка зонтика, зажатая в моей руке, больно ударила попрошайку под локоть. Шляпа, бешено вращаясь, взлетела вверх, осыпая золотистым дождем монет головы недоумевающих прохожих.

Цыган дико взвизгнул, с трудом расцепил мои руки и, злобно рыча, отпихнул меня в сторону. Глаза его налились кровью, лицо перекосилось от звериной ярости. В руке бродяги появилась рукоятка, из которой с холодным металлическим щелчком выскочило короткое сверкающее лезвие. Я медленно попятился назад, судорожно сжимая в правой руке ручку зонтика, готовясь как можно дороже продать мою скоротечную жизнь. Мышцы мои напряглись, как тугая, натянутая тетива лука.

Но тут нежданно, словно из-под земли, предо мной вырос грозный и несокрушимый Степан Тягнибеда. Он схватил бродягу за борта безрукавки и резко поднял его вверх, да так, что ноги цыгана конвульсивно задергались в полуметре от поверхности мостовой. Швы безрукавки предательски затрещали, но выдержали. Никогда мне еще не приходилось видеть, чтобы выражение ярости на человеческом лице так быстро сменялось гримасой цепенящего, панического ужаса. Богатырь встряхнул попрошайку с такой неимоверной силой, что нож вывалился из его одеревеневших рук и с жалобным звуком звякнул о мостовую. Степан ловко носком ботинка 47-го размера подфутболил отточенный до зеркального блеска нож цыгана. И тот, вращаясь волчком, улетел далеко-далеко в сторону. Ударившись о гранитный бордюр, нож отскочил и провалился между брусьями решетки водосточного люка. А гигант медленно приблизил свое суровое лицо к перекошенной физиономии бродяги и веско произнес:

– Спокойнее, парень! Наши уже в городе! Понял?

Даже не представляю, что понял попрошайка. Но он быстро-быстро закивал головою, жалостливо завывая как собака, которой ненароком отдавили хвостик.

Степан бережно поставил цыгана на ноги, нагнувшись, подхватил валявшуюся под ногами широкополую шляпу и нахлобучил ее на голову горемычному. Затем гигант взялся обеими руками за полы шляпы и резко потянул их вниз. И, если б не врожденная лопоухость парня, то точно натянул бы головной убор по самые плечи бедняги. Цыган буквально взвыл от боли, хватаясь руками за покореженные уши. А Степан по-отечески возложил свою могучую длань на макушку нищего, плавным движением развернул его на 180 градусов и солидным пинком под зад со словами «Не греши!» выдал ему путевку в жизнь праведную и безгрешную.

Мы оглянулись. Вокруг нас стояла безмолвная толпа горожап, и сотни настороженных глаз смотрели на наши скромные, но слишком уж примечательные персоны. Степан крепко схватил меня под руку, и мы быстро нырнули в самую гущу пестрой и многоликой толпы. Лавируя между бесчисленными прохожими, мы быстро уносили ноги подальше от сияющих витрин гостеприимного гипермаркета.

– Не хватало ещё, чтоб нас занесли в «Cadastro criminal» – процедил сквозь зубы озабоченный Степан. – Пойдем! Я знаю здесь одно тихое местечко, где можно неплохо поесть и выпить довольно-таки пристойного пива. (Прим. «Cadastro criminal» – список лиц, совершивших правонарушения. Иммигрантам, попавшим в список, отказывали в продлении визы.)

Мы торопливо петляли по извилистым улицам древнего города, украшенного причудливыми гирляндами и символами грядущего Рождества. Из-за серых облаков выглянуло робкое декабрьское солнышко и коснулось своими ласковыми лучами наших изборождённых невзгодами и печалями лиц. И тепло его животворных лучей, глубоко проникая в натруженные тела, будто бы очищало наши грешные души от скверны и накипи прожитых лет. Даже не верилось, что всего лишь час назад город утопал в бурной пучине обильных дождевых вод. Казалось, все бури, горести и напасти остались где-то там – далеко-далеко позади. И с Рождеством в нашу серую и угрюмую жизнь войдут радость, благополучие, спокойствие и достаток. И впредь уже никто и ничто не омрачит нашего светлого и прекрасного будущего.

 

5. Меценат

За витринным окном, в тихих водах пруда, в ленивой сонливости дрейфовали неказистые пестрые уточки. Зеркальная водная гладь с холодным равнодушием отражала вечнозеленые кроны пихт и кедров, горделиво возвышающихся на пологих берегах рукотворного озера. И только печальная плакучая ива, склонив свои ветви над поверхностью пруда, с тоской разглядывала остатки своего некогда величественного, царственного одеяния. Утренняя буря сорвала с нее золотистое осеннее убранство, и она, словно нимфа, стыдливо пыталась прикрыть руками-ветвями свою восхитительную, грациозную наготу. С обрывистых берегов небольшого островка, посередине озера, с тихим журчанием срывался прозрачно-хрустальный поток водопада. Воздушно-ажурный пешеходный мостик, соединяющий этот крохотный клочок суши с северным берегом, позволял забредшим туда зевакам любоваться изумительным видом со смотровой площадки живописного островка. На дальнем берегу, спесиво выпятив сапфировую грудь, вальяжно разгуливал павлин, распустив свой изумрудный хвост среди невзрачных сероватых самок. По-видимому, пернатых выпустили из их укромного убежища, покуда установилась солнечная и безветренная погода.

В кафе, где мы присмотрели небольшой столик поблизости от окна, было покойно, тепло и уютно. Перед Степаном на столе стояла разнокалиберная батарея пивных бутылок с ярким разноцветьем всевозможных наклеек. Здесь было и светлое пиво, и темное, и бархатное, и крепкое, и безалкогольное. Часть бутылок Степан принес с собой, часть же заказал уже непосредственно здесь, в приютившем нас кафе. Прищурив глазки, он с пристальным вниманием исследовал надписи на этикетке одной из бутылок, а затем глубокомысленно промычал: «У-у-у-гу!». И, пристроив пробку между своими мощными челюстями, гигант резко повернул зелёненькую бутылочку вверх. Раздался металлический щелчок, и горлышко бутылочки появилось изо рта Степана уже откупоренным. Богатырь сделал несколько жевательных движений и небрежно выплюнул колпачок на средину стола.

– Main Gott! – в ужасе воскликнула почтенная пожилая дама, видимо немецкая туристка, сидевшая за соседним столиком. Она судорожно прижала к себе маленькую пушистую собачонку, будто опасаясь, что та может ненароком попасть между челюстями этого неотёсанного дикаря. Мне и самому стало не по себе, словно я засунул в рот зеленоватый лимон и откусил его добрую половину. Скулы свело нестерпимой болезненной судорогой.

– Ты что делаешь? Ты же повредишь эмаль. Считай, что кариес тебе теперь обеспечен! – наконец, выдавил я из себя.

Степан недоуменно поднял со стола пробку, внимательно осмотрел её со всех сторон, а потом бережно протянул мне на ладони металлический колпачок:

– Да чего ты зазря волнуешься! Погляди! Ни единой царапины нет! А ты что, их коллекционируешь?

– Нет. Я коллекционирую здоровые зубы, – раздраженно буркнул я. Похоже, Степан и слыхом не слыхивал, что такое кариес и под каким соусом его едят.

Исполин добродушно улыбнулся, показав два ряда безупречно ровных белоснежных зубов, а затем неспешно поднес покрытую испариной бутылку ко рту. Его кадык три раза дернулся, и пустая бутылка недовольно брякнула донышком о столешницу. Степан размашисто вытер рукавом губы и довольно крякнул на весь зал.

Дама с собачкой пересела на дальний край своего стола и стала поспешно доедать пирожное, запивая его большими глотками кофе с молоком.

– Ты так и работаешь у сеньора Педру? – поинтересовался я у гиганта.

– Педру? – удивился Степан. – Ах, нет! К несчастью, нет. Педру у нас был всего лишь мелкой сошкой, мальчиком на побегушках. А настоящим гранд-патроном является дон Фернанду. Вот это личность! Стройный, подтянутый, весь полон благородства и достоинства. Ну, настоящий тебе идальго!

Я чуть было насмерть не поперхнулся моим кофе, услышав такое заковыристое испанское слово из уст Степана, который и о существовании самой Испании узнал только проезжая через неё в Португалию. Я зашелся неудержимым душераздирающим кашлем. Воздуха катастрофически не хватало, сознание помутилось, на выпученных глазах выступили обильные крупные слезы.

– Что? Не в то горло пошло? – сочувственно полюбопытствовал Степан. – Ничего! Сейчас подсоблю!

И крепыш несколько раз хлопнул меня по спине своей могучей широкой дланью. Если бы он ударил чуточку посильнее, то, наверное, и лёгкие, и бронхи беспрепятственно вылетели бы через мой распахнутый рот наружу. А вместе с ними и зубы, и все переломанные ребра грудной клетки в придачу.

– Ну, что? Прошло? – ласково спросил Степан, склоняясь надо мной.

– Я думал, что жизнь моя прошла окончательно и бесповоротно, – сдавленно прохрипел я, утирая салфеткой слёзы.

– Ну, для того и существуют друзья, чтобы помочь в трудную минуту, – благодушно промолвил услужливый медведь и опрокинул внутрь себя содержимое очередной бутылки пива. Лицо его вдруг окаменело, глаза выпучились, и он чересчур громко, надрывно срыгнул. И хотя из чрева пещерного тролля ничего не изверглось, но его утробный рык никак не способствовал повышению всеобщего аппетита.

В кафе наступила мёртвая тишина. Я осторожно осмотрелся вокруг. Немецкая туристка застыла с куском пирожного во рту, так и не отважившись его проглотить. Посетители смотрели на нас без особого восторга и энтузиазма. Лишь пожилой сухопарый англичанин с понимающей улыбкой пояснил своей не менее тощей и чопорной супруге:

– Child of nature! (Дитя природы).

А Степан сладко потянулся и невозмутимо осведомился:

– О чём это я тут гутарил?

– Об идальго, – услужливо напомнил я исполину.

– О чём, о чём?! – несказанно удивился Степан. – Ах, да! Дон Фернанду владеет огромной усадьбой на правом берегу реки Дору. Её окружают хорошо возделанные виноградники и сады. Но основной доход патрону приносит его дорожно-строительная фирма. В преддверии Чемпионата Европы по футболу фирма получила многочисленные и щедрые государственные заказы. Но португальские рабочие не желали работать более 8 часов в день. Услышав об украинцах, готовых работать хоть по 24 часа в сутки, патрон нанял нашего брата в количестве около 50 человек. Часть ребят жила в вагончиках по месту работы, а нашу бригаду шеф поселил во флигеле поблизости от своего особняка. Патрон всех нас легализировал! Жили мы в чистоте и достатке. Платил нам Дон Фернанду по-честному, как своим. Завтракали и ужинали мы в столовой флигеля, причем готовила нам наша повариха, Мария из Бердичева. Обедали же мы обычно в ближайшем к месту работы кафе или ресторане. И все за счет патрона! А по праздникам и выходным нам приносили бочонок вина из погребов шефа. Хотя и без того и к завтраку, и к обеду, и к ужину подавали по бутылке «сухаря» на брата. Конечно, нам этот бочонок на один зуб. На такую-то ораву! Приходилось посылать ещё и гонца в ближайшую деревню. Еще в первый месяц работы мы как-то набрались, и давай петь во всю глотку:

– Цвiте терен, цвiте терен…

Да так задушевно! Патрон тихонечко подошел, долго и задумчиво слушал. Ничего не сказал. А через месяц нам привезли украинские музыкальные инструменты. Оказалось, что в украинских бригадах многие ребята умели на них играть. А горничная шефа Оксана и ее муж, садовник Виталий, окончили в Херсоне культпросветучилище. Они организовали нечто вроде маленького ансамбля народной песни. И, когда к Дону Фернанду приезжали высокопоставленные гости, устраивали концерты в парке усадьбы на летней сцене. Мы играли и пели, а Оксана с Виталием танцевали гопак. Лично я стучал в бубен.

Степан одним махом опорожнил очередную бутылку пива, снова довольно крякнул и спросил:

– О чём это я?

– О музыке, – напомнил я.

– Ах, да! – встрепенулся Степан. – Купил на днях CD-диск Карлоса Сантаны «Шаман». Потрясающий концерт! Особенно композиция «Новус», где поет Пласидо Доминго.

На мою беду, я как раз снова поднес чашку ко рту и во второй раз поперхнулся моим кофе. Кашель согнул меня пополам и слезы изобильными ручьями потекли из раскрасневшихся глаз. Я ведь думал, что Степан знает лишь о Софии Ротару, да и то понаслышке, а тут такая осведомленность о новостях шоу-бизнеса!

Степан снова поднял свою могучую лапищу, намереваясь облегчить мои страдания.

– Не надо! – в ужасе прохрипел я. – Как-нибудь и сам выкарабкаюсь. Ты рассказывал о вашем отзывчивом гранд-патроне. Ну, о том, что он относился к вам …

– Да что ты! – перебил меня мой собеседник. – Он никогда к нам не относился! Дон Фернанду – солидный предприниматель, хозяин фирмы, а мы – всего-навсего лишь простые работяги!

– Я имел в виду хорошее отношение вашего патрона к иммигрантам с Востока, – уточнил я мое высказывание.

– Но относился он далеко не ко всем одинаково, – скорчил кислую мину исполин. – Вот Серёгу-роялиста из моей бригады Дон Фернанду постоянно допускал в свой дом.

– И приверженцем какого короля был ваш Серёга? – искренне удивился я.

– Да причём тут король?! – посмотрел на меня как на идиота Степан. – Серёга был профессиональным консерватором-роялистом.

Наверно, вид у меня действительно стал идиотским.

– Сергей, как и я, стучал! Но не в бубен, а по клавишам рояля! Допёр?! – растолковал мне гигант. – Он закончил в Киеве консерваторию, но долго не мог найти работу дома, и нужда заставила его податься на заработки. Не знаю, как шеф узнал о его способностях. Но он разрешал Серёге регулярно тренироваться на белом рояле в гостиной своего особняка. И, в конце концов, запретил роялисту работать на дороге, сказав, что тот не имеет право гробить такие изящные музыкальные пальчики. По протекции патрона Серёга вскоре очень даже неплохо устроился и играет теперь в каком-то оркестре во Франции.

– Я вижу, что жили вы у Дона Фернанду, как у Христа за пазухой! – позавидовал я удачливому тернопольцу.

– Ну, да! – кивая, продолжил Степан. – Все было бы хорошо, да вот только сеньор Педру уж очень нас недолюбливал. Чуть что – сразу бежал к гранд-патрону с доносом. Португальцы обычно вместо «доносить» говорят «критиковать». Особенно этот критик-аналитик меня не переваривал. Я был для Педру Ногейра как Бельмондо в глазу.

– Ты хотел сказать: как бельмо в глазу, – осторожно поправил я гиганта.

– Еще хуже! – отчаянно махнул рукой Степан. – Если уж быть точнее, то как сучек в глазу души его!

Я воздал хвалу Богу, что не пил кофе в этот момент, а то, несомненно, поперхнулся бы в третий раз. Слова исполина поразительно напоминали цитату из «Гамлета».

А Степан, не торопясь, продолжал свою повесть:

– Однажды Иван из Стрыя, мой сосед по комнате, «надравшись» до поросячьего визга, намалевал куском угля на стене над моей кроватью голую бабу. Или, как говорят в артистических кругах, обнаженную с маху. (Прим. Именно так и было сказано) Ну, чего удивляться? Мужик уже больше года дома не был. Истосковался по женской ласке. А Педру увидел этот натюрморт с арбузами и окороками, и бегом с доносом… то есть с критикой к Дону Фернанду. Мол, имущество патрона испортили! Тот пришел, долго-долго глазел на мазанину Ивана. То подойдет, то отойдет, то голову задумчиво наклонит, потирая подбородок. А затем и спросил у меня:

– Твоя работа?

Но я ведь не штатный критик! Молчу, крепко стиснув зубы, как партизан в гестапо. А Иван – честный парень! Как выскочит вперед, как заорет, рванув ворот на рубахе:

– Режьте меня на куски, стреляйте в меня из «Базуки»! Я это сделал, моя это работа! (Прим. «Базука» – здесь – модель гранатомета США. Базука – музыкальный греческий инструмент.)

Патрон ничего не сказал, развернулся и ушел. А на следующий день Ивану привезли мольберт, кисти, карандаши, краски, бумагу. И представь себе! Иван, вместо того, чтобы вино дудлить, все свободное время рисовал всякие картины. А портрет патрона его работы висел в кабинете Дона Фернанду на самом видном месте.

– Да ваш Дон Фернанду – меценат! – пораженно воскликнул я.

– Нет-нет! – вполне серьезно возразил Степан. – Его фамилия – Магельяеш.

– Вот те на! Не тот ли это Фернандо Магеллан, который плавал вокруг земного шара? – плоско пошутил я. (Прим. Фернау Магельяеш – португальское произношение фамилии мореплавателя).

– Не думаю, – отрицательно покачал головою Степан. – В бассейне своей усадьбы он иногда плавал в жаркую погоду. А вот плавал ли он где «на шару»?.. Не думаю. Ведь не дитя же он малое.

Очередная порция пива с бульканьем исчезла в бездонной утробе великана.

– О чём это я? – рассеянно спросил он.

– О дите малом, – напомнил я.

– Ну, не совсем уж и малое! Есть у Дона Фернанду сынишка! Настоящий лодырь, разгильдяй и тунеядец! Вечный студент. За папины денежки окончил университет в Куимбре. Так мало ему! Поехал в Сорбонну учиться и там несколько лет штаны протирал. А теперь в Оксфорде дурака валяет. Бывало, приедет к папаше на каникулы, и нет, чтобы родителю по хозяйству помочь, а сразу – шусть! – в библиотеку отца! И днями оттуда не вылазит. Кстати, библиотека у Дона Фернанду – огромнейшая! Там даже есть полное собрание сочинений Ленина, правда, на французском языке. Эх! Если б у нас в Украине да сдать эту библиотеку на макулатуру, то можно было бы безбедно прожить всю оставшуюся жизнь. А на следующие каникулы сынок патрона собирается ехать в экспедицию в джунгли Амазонки, чтобы там найти какое-то затерянное, забытое Богом племя индейцев. Миклухо-Маклай недоделанный! Как бы он сам лично не оказался гуманитарной помощью голодающим каннибалам Приамазонья!

Степан залпом опустошил очередную бутылку пива, поднял свои голубые, подернутые поволокой глаза к потолку и растерянно спросил:

– О чём это я?

– Об Амазонке, – подсказал я.

– Ну, да! – оживился Степан. – Дочь Дона Фернанду – настоящая амазонка! С утра на пегой кобыле галопом вылетала из конюшни и за полчаса объезжала обширные папашины владения. Иногда в трусах и в майке бегала кроссы по пересеченной местности, а то в бассейне по часу плавала туда-сюда, будто собиралась переплыть Ла-Манш или Гибралтар. А то в тире часами стреляла из лука, а Оксана только и успевала ей вешать новые мишени. И была же охота ей заниматься этим?!

Степан откупорил зубами следующую бутылку, внимательно изучил надпись на ее этикетке, брезгливо поморщился, но пиво всё-таки выпил.

– И что я только что сказал? – заплетающимся языком спросил он.

– И была охота… – начал, было, я.

– Ах, да! – вновь перебил меня рассказчик. – Об охоте! Любил Дон Фернанду ходить на охоту. Но, как дедушка Ленин, ружья с плеча никогда не снимал. Ходил по горам, долинам, любовался зайчиками, лисичками, птичками разными. Так порожняком домой и возвращался, зато довольный и счастливый от живого общения с Матушкой Природой. Виталий говорил, что ни разу не счищал копоть из стволов его ружей. А в одной из комнат особняка патрона все стены были увешаны разнообразными охотничьими ружьями. А гордостью Фернанду была тульская двустволка, инкрустированная серебром. Он её очень любил.

И снова пенное пиво забулькало в глотке Степана. Гигант бережно поставил пустую бутылку на стол и тщательно вытер рукавом мокрые губы, а заодно и нос, которым он нервно шморгал.

Какой-то сердобольный француз, сидящий со своим многочисленным семейством за столиком справа от нас, галантно предложил Степану свой изящный кружевной носовой платок со словами:

– Сильвупле!

Степан, неожиданно для меня, изыскано поклонился французу и бегло произнес:

– Же ву сюй трэ реконэсан. Сэ бьен домаж, мэ же сюй зоближэ де рефюзэ. (Я вам очень благодарен. Очень жаль, но вынужден отказаться).

Он вытащил из кармана носовой платок размером с альпинистскую палатку и, набрав воздуха в свои могучие легкие, оглушительно высморкался. Казалось, легкий шквал пролетел над столиками кафе. С соседних столов послетали на пол салфетки. А за окном пестрые уточки сорвались с водной глади пруда и испуганно унеслись в голубеющую небесную даль.

– Donner-Weter! – взревела разгневанная немецкая туристка, вскочила на ноги, подхватила свою до смерти перепуганную собачку и чеканным строевым шагом направилась к выходу. Столы вокруг нас как-то незаметно опустели. Лишь невозмутимый англичанин хладнокровно заметил своей изящной супруге:

– Savage country. (Дикая страна).

И залпом выпил стакан шотландского виски.

К столу робко подошел молоденький официант, опасливо поглядывая на не очень свежий платочек моего дородного компаньона. Он мило, застенчиво улыбнулся, положил перед гигантом стопку бумажных салфеток и до неприличия быстро ретировался.

– Смотри! Как-то сразу посвежело, и воздух стал чище! – заметил гигант, с любопытством оглядываясь по сторонам. – Так на чём же я остановился? – поинтересовался он, вытирая свой раскрасневшийся нос.

– Он её очень любил, – тихо повторил я его последние слова.

– Кого? – ошалело уставился на меня великан и, вдруг, затуманенный его взор прояснился. – Ах, да! Патрон просто обожал свою дочурку Беатрис. А она с первого же дня втрескалась в меня по самые уши. Ну, сам понимаешь – парень я видный, привлекательный!

Степан самодовольно пригладил свой коротенький чубчик, и приосанился.

– Она ходила вокруг меня, томно вздыхала, строила глазки. Но не тут-то было! Я стойкий боец! Тем более, что дома меня ждёт моя ненаглядная Катюха.

– А как же Джулия? – лукаво ухмыльнулся я.

– Ну, то совсем другое дело! – смутился Степан и потупил свой взор. – То было какое-то затмение, помрачнение разума. Я был тогда под стрессом, в шоке от нежданно сложившихся обстоятельств. И давай больше не будем вспоминать об этом! – вдруг не на шутку рассердился исполин.

– Да ради Бога! Замётано! – примирительно улыбнулся я. – Так что же там было у тебя с Беатрис?

– Чего-чего? А ничего! – передразнил меня Степан. – Да и не нравилась она мне! На лицо она, конечно, была смазливая, синтетичная.

– Ты хотел сказать симпатичная, – ненавязчиво поправил я собеседника.

– Ну, да. Именно так я и хотел сказать. А вот фигура… – и на лице Степана появилось брезгливое выражение. – Кожа да кости! Беатрис возомнила себя великой балериной. В особняке была большая зеркальная комната, где она под музыку под руководством какой-то тощей ведьмы из Лиссабона дрыгала ножкой и вертелась волчком. Иногда у нее очень даже неплохо получалось, но до Анастасии Волочковой ей ещё расти и расти.

Я не поперхнулся кофе в очередной раз лишь потому, что давно перестал подносить чашечку к губам, опасаясь, что Степан в очередной раз поразит меня «бриллиантом» своего познания. Я еще не встречал в Португалии человека, который знал бы имя примы Большого театра. (Прим. В 2001-ом году Волочкова еще работала в Большом театре.) Так можно было и заполучить расстройство психики, причем в самой тяжелой форме. В Степане удивительным образом сочеталось невежество с «искрами» знания в самых неожиданных сферах.

– Беатрис худела, чахла и увядала от неразделенной любви, – продолжал, почесывая затылок, Степан. – А потом уехала лечить свою затянувшуюся депрессию в Швейцарию. Там она лазила по скалам, нюхала эдельвейсы, лечила нервы, созерцая прекрасные альпийские горные ландшафты. И, в конце концов, сорвалась с обрыва скалы и сломала себе ногу. Но клянусь, это уже не по моей вине. Это была уже её сугубо личная вина-а-а… а… а… Апчхи!!!

Исполин чихнул так мощно, что стоящие перед ним пустые бутылки из-под пива с перезвоном опрокинулись и гулко покатились к самому краю столешницы. Я молниеносно широко раскинул руки, не давая стеклотаре скатиться и упасть на жесткий плиточный пол. Зато салфетки, лежащие стопкой перед Степаном, резко взметнулись вверх и закружили над нашими головами дерзновенными революционными листовками.

– А тебе не кажется, что в здешнем кафе чересчур резкие и пронизывающие сквозняки? – посетовал богатырь и приподнял руку, чтобы вытереть рукавом предательски выступившие из ноздрей мокроты.

Но заметив мой осуждающий взгляд, Степан немного замялся, затем выловил порхающую в воздухе у виска салфетку и движениями врожденного аристократа привел в порядок свой чрезмерно промокший носик.

А посетители кафе начали наперебой подзывать напуганного официанта, чтоб побыстрей расплатиться и покинуть это излишне ветреное и крайне вредное для здоровья помещение.

Гигант невинно улыбнулся и потянулся за очередной бутылкой пива. Ещё одна пробка брякнула на уже солидную кучку своих подружек, и свежее пиво перекочевало из темной бутылки в желудок моего не слишком закомплексованного собеседника.

– О чем это я? – озабоченно спросил меня Степан, поднимая свои лазурные, затуманенные алкоголем очи.

– О вине Беатрис, – кратко напомнил я.

– Нет-нет! Вообще-то, вино было не Беатрис, а её папаши! Из-за вина я, собственно говоря, и погорел, – печально пробормотал Степан. – Неподалёку от нашего флигеля располагался огромнейший винный погреб с высоченными дубовыми бочками. Там Дон Фернанду хранил вина из урожая собственных виноградников. Конечно, нам перепадало из этих запасов на завтрак и ужин, а по выходным и праздничным дням и на обед. Но на нашу орду – это капля на рыло! Висел на дверях погреба такой вот простенький замочек «сим-сим откройся». И ребенок согнутым гвоздем откроет. Ну и стал я туда потихоньку наведываться. Из самих бочек брать было как-то стрёмно. Там везде стеклянные трубочки с заметками уровня. А в глубине погреба стоял старый деревянный стеллаж, такой пыльный и довольно ветхий на вид. Там все бутылки лежали в ячейках, причем наклоненные пробками вниз. Посмотрел я на эти грязные бутылки; наклейки какие-то выцветшие, буквы корявые, кое-где нарисованы дамы и кавалеры в допотопных нарядах. И все покрыто толстым-толстым слоем пыли. Ну, думаю, валяется тут всякий хлам, до которого у патрона руки не доходят, чтоб в мусор выбросить. Когда я работал в Тернополе на товарной станции, старые грузчики-алкаши научили меня сливать содержимое бутылок, не нарушая вида целостности пробки. Ну, чтоб было совершенно незаметно. Для этого нужны не очень-то и хитрые приспособления. И стал я тайком сливать вино из тех бутылок, а чтоб в глаза не бросалось, наполнял их дождевой водой из бочки, что стояла возле погреба. А потом еще и притрушивал бутылки серой мукой, что позаимствовал на кухне. И сам бы Шерлок Холмс со своим доктором-прилипалой не заметили бы подвоха!

Несколько месяцев я тайно наведывался в винохранилище, сливал vinho (Прим. вино. порт.) в пятилитровую канистру и радовал сотоварищей нежданным угощением. И все было бы хорошо, если б к Дону Фернанду как-то в воскресенье не припёрся его старинный друг из Франции. Такой себе старенький профессор в очочках, с усиками и бороденкой клинышком. Ну, вылитый тебе Троцкий! Патрон с ним так долго обнимался и целовался, будто бы они с пеленок не виделись! А потом Фернанду самолично вприпрыжку помчался в погреб. Смотрю, тащит одну из тех заброшенных бутылок. Стер муку с наклейки, пальцем в неё восторженно тычет и так радостно что-то рассказывает старому оппортунисту. Зашли они в главное здание усадьбы. С полчаса было тихо. А потом я услышал нечеловеческий рёв, от которого кровь в жилах стыла. Будто мумия Имен-Хотепа воскресла и восстала!

– Степан!!! – в дикой, звериной ярости орал Фернанду. И как он только догадался, что это моя работа? Не иначе, кто-то из критиков «заложил». Выскакивает из двери с тульской двудулкой в руках и, как резаный поросенок, визжит:

– Убью!!!

Да так истошно, что я и поверил! Без всякого сомнения, нашему патрону крышу снесло! Наверно, вода, которую я заливал из бочки в бутылки, оказалась насквозь протухшей. Лицо перекошенное, глаза – налитые кровью, из оскаленной пасти клыки торчат, и слюна капает! Ну, точь-в-точь кровожадный властелин вампиров граф Драчила!

– Дракула! – запротестовал я.

– Нет-нет! Ещё страшнее! – отмахнулся от меня Степан. – Ну, я и дал дёру! Мне ведь ещё ни разу не приходилось видеть Фернанду таким взбешенным. А этот альтурист хренов как шарахнет из обоих стволов мне в след!

– Альтруист, – несмело поправил я рассказчика.

– Ну и вот, результат на лице, – горько вздохнул Степан, не обращая внимания на мою реплику.

Я с тревогой осмотрел лицо своего собеседника. На нем, на первый взгляд, как будто всё было в порядке. По крайней мере, в лучшую сторону уже ничего невозможно было исправить.

– Ты хотел сказать: результат на лицо? – нервно переспросил я страдальца.

– Ну, не совсем, чтоб на лице. Я бы даже сказал, совсем не на лице, – болезненно поморщился Степан. – А вот две дробинки до сих пор в левой ягодице сидят. Теперь я приближение непогоды за 24 часа чувствую. Хорошо хоть не картечью стрелял!

– И чем же все это закончилось? – с нетерпением полюбопытствовал я.

– Да чем-чем… – Степан огорченно откинулся на спинку стула. – Ночью ребята вынесли мои вещички, и подался я искать счастье в другие края. Оказывается, я уничтожил коллекцию элитных вин, которую Фернанду всю жизнь собирал, а до него еще его дед и отец. Там были вина чуть ли не 300-летней давности! Но откуда же мне было знать?

– Но хоть какое оно на вкус, это элитное вино? – не унимался я.

– Да так себе. Кисляк кисляком! – пренебрежительно махнул рукой гигант. – Хотя иногда попадался «крепляк» не хуже херсонского «Рубина» или «Беломицина». (Прим. «Беломицин» – народное название крепленого вина «БIле мIцне») С тех пор я вина больше не употребляю. У меня на него появилась стойкая, непроходящая алегрия. (Alegria – радость, веселье. порт.)

– Аллергия, – быстро поправил я Степана.

– Теперь пью только пиво, – не замечая поправки народного депутата, продолжал рассказчик. – Сейчас я работаю в другой дорожно-строительной фирме. Платят не так хорошо, как у Фернанду. А всех украинцев Магельяеш по истечению срока контрактов поувольнял. Остыл он к нашему брату. Правда, рассчитал всех по-честному, до эскудо! Только Оксана и Виталий остались работать у него в доме. А гранд-патрон набрал в свою фирму бразильцев. Они хорошо пели, танцевали ламбаду и самбу для гостей на летней сцене в его саду. Но работали не очень-то и усердно. А как только шеф их легализовал, они как тараканы разбежались по крупным городам. Работают теперь в разных барах, кафе и ресторанах официантами, барменами, музыкантами и танцорами.

Потом Фернанду набрал африканцев не то из Анголы, не то с Кабу-Верды. Теперь они танцуют для гостей патрона в боевой раскраске и с копьями наперевес вокруг огромного полыхающего огнища. И дико завывают. Я иногда звоню Виталику, чтобы узнать свежие новости.

Степан не очень уверенным движением откупорил последнюю бутылку и, в этот раз, не спеша, смакуя, «выцедил» ее содержимое.

Внезапно тишину зала кафе разорвал резкий оглушительный звук. Нечто подобное я слышал только один раз в жизни. Двадцать лет назад мы с кумом на маленькой яхте в Черном море попали в жесточайший шторм. Неожиданно налетевший шквал со звуком пушечного выстрела разорвал в клочья наш грот парус.

Воздух наполнился удушающим газом с омерзительным запахом, который разъедал глаза и серьёзно затруднял дыхание.

Степан густо покраснел, повернулся к окаменевшему англичанину, у которого глаза стали больше, чем его очки, и виновато по-русски произнес:

– Простите, сэр! Нервы совсем ни к черту стали!

– Понэмай! – вдруг, по-русски ответил джентльмен. Он бросил на столик крупную банкноту, подхватил под руку свою теряющую сознание супругу и, на негнущихся ногах, быстро поволок ее к выходу.

Оставшихся посетителей, словно ветром, сдуло, и кафе в мгновение ока совершенно обезлюдело. Лишь обслуживающий персонал испуганно выглядывал из-за стойки раздаточной. Через открытую дверь кухни я увидел, что повару стало плохо, и официант отчаянно пытался привести его в чувство. Ошалевший поваренок суетливо бегал по кухне, распрыскивая во все стороны аэрозоль дезодоранта.

– Ну, Степан! Ты сегодня нанёс непоправимый, катастрофический ущерб португальской туристической индустрии! – подметил я, когда запах «иприта» немного рассеялся.

– Это пиво во всём виновато! – уныло пробубнил Степан. – Меня после него всегда пучит.

– А ты не пробовал пить пиво чуток поменьше? – укоризненно спросил я.

– Пробовал! – горестно вздохнул гигант. – Всё равно пучит!

– Идём отсюда! – скомандовал я и потащил Степана за руку к выходу. – Сматываемся, покуда нас не обвинили в заговоре и злонамеренном умысле! Вспомни теракты в Токийском метро!

Мы вышли из кафе и побрели к обрывистому берегу реки Дору. На западе сквозь серую дымчатую пелену с трудом пробивалось неяркое зимнее солнышко. Внизу над речной водною гладью тихо клубился непроницаемый зыбкий туман. А в густых ветвях кедров и елей раздавались звонкие голоса певчих птиц. И мне почудилось, будто не сумеречный декабрь кряхтя подходит к концу своего пути, а жизнелюбивый май трезвонит весенними серебряными колокольчиками.

По крутому склону берега, мелодично журча, сбегал с уступа на уступ студеный, хрустальный ручеек.

– Как красиво сказано! – восторженно прошептал взволнованный Степан. – Кто это написал?

– Петрарка, – коротко бросил я, только сейчас осознав, что произнес эти стихи вслух.

– Петрарко, Петрарко… – задумчиво повторил Степан. – Я как-то встречал в Фамаликау Валерку Петрарко из Борислава. Но не думаю, что он смог бы такое сочинить. С ним, кроме как о бабах и о выпивке, не о чем было и поговорить.

Мы неспешно брели по пустынным аллеям под сенью гигантских деревьев, вдыхая полной грудью живительно-чистый лесной воздух. И, казалось, сама Природа-Мать вливала в нас неодолимую силу и надежду на то, что счастье всё-таки озарит своей доброй и щедрой улыбкой нашу серую иммигрантскую жизнь.

 

6. Муза

В просторных залах пиццерии «Селешты» (Прим. Seleste – небесная. порт.) было необычайно душно, шумно и многолюдно. И хотя в верхнем зале, где мы со Степаном облюбовали укромное местечко, никто не курил, сизая дымка, словно туман, неподвижно висела в тяжелом и спёртом воздухе. Черты лиц посетителей в дальнем конце зала расплывались и приобретали какие-то причудливые формы, как на полотнах постимпрессионистов позапрошлого века.

Только что я закончил мой скорбный рассказ, и Степан задумчиво почёсывал свой массивный затылок.

– И сколько же тебе не доплатила эта сволочь? – рассеянно спросил он.

– Если брать все положенные субсидии и выплаты, то мой бывший патрон не доплатил мне около 450 контушей, – печально ответил я. (Прим. 450 контушей – 2250 евро).

– Да за это убивать надо! – взревел возмущенный гигант. – А ты его через суд достать не пробовал?

– Увы, но это совершенно безнадежно, – кисло усмехнулся я. – Сеньор Паулу, несмотря на свою молодость, – тертый калач и отпетый проходимец. Согласно закону, он банкрот и, вообще, официально является безработным. На его многочисленных счетах в различных банках одни лишь нули. А все его имущество числится за родней. К нему имеют финансовые претензии многочисленные фирмы, компании и частные лица. Да и нет у меня времени добиваться справедливости, тем более, что я иммигрант. Не для того Паулу брал нас на работу, чтобы платить нам по-честному.

– Но ты хотя бы мог подстеречь его в темном местечке и разукрасить ему физиономию в счет неуплаченного долга, – заговорщически понизил голос Степан. – Хочешь, я подсоблю тебе в этом праведном деле?

– Зачем? У каждого человека своя правда, – философски заметил я. – Паулу бездумно тратил деньги на продажных женщин, пытаясь получить от них то, чего не могла или не хотела дать ему законная супруга. Мне ли его судить? По сути, он жертва уродливого родительского воспитания. Как-то Паулу мне со смехом рассказывал, как его отец, Сержиу, попал в Анголе со своим подразделением в окружение. Положение было безвыходное. В минуту отчаяния подавленный солдат пообещал, что если Господь Бог избавит его от неминуемой смерти, то он продаст лучшую корову из стада своего отца и пожертвует полученные деньги церкви. И свершилось чудо! Враг отступил, а оставшиеся в живых солдаты вдоль кромки болот незаметно выскользнули из смертельного котла окружения.

Вернувшись же невредимым домой, отец Паулу только посмеялся над своими дурацкими страхами и идиотскими мыслями. Когда же друзья и родные, знавшие об обете Сержиу, стали упрекать его за отступничество, он отрекся от католической веры и ушел в общину свидетелей Иеговы. Так что: «Яка хата – такий й тин, який батько – такий й син». (Прим. Укр. пословица).

– Но таких беспринципных мерзавцев надо жестоко и прилюдно наказывать. И карать публично, прямо на городской площади! – хмуро отметил мой сотрапезник.

Я с сожалением взглянул в посуровевшие очи великана и умиротворяюще молвил:

– Конечно, очень обидно за мой напрасный, тяжкий труд и утерянное драгоценное время. Но всё-таки я простил Паулу его неуплаченный долг. Бог ему судья. Сейчас я работаю на алюминиевой фабрике и зарабатываю побольше, чем у моего бывшего патрона.

– Да-а-а-а! – печально покачал головой Степан. – Ты слишком великодушен, Василий! Но, как говорят французы: «са ля ми».

– Вообще-то, «салями» французы говорят, когда хотят покушать, – осторожно произнес я. – А когда они желают поразмышлять о бренности нашей жизни, то говорят: «се ля ви».

– Да знаю, знаю! – вдруг широко заулыбался Степан. – Это я прикалываюсь! Ведь я 10 лет изучал французский язык в школе. Просто обожаю игру слов.

– То-то ты так бойко объяснялся с французом в кафе «Паласиу Кристалл», – беззаботно рассмеялся я. – А я уже было подумал, что у меня слуховые галлюцинации. Ты имел такое великолепное произношение, что я на минуту искренне уверовал, что у тебя хронический гайморит, или, по крайней мере, обложной насморк. Кстати, в Португалии в высших аристократических кругах тоже принято говорить, безбожно гундося и прихрюкивая на французский манер.

– Вообще-то, я и ехал работать во Францию. И виза у меня была французская, и заплатил я соответствующую сумму, – тяжело вздохнул Степан. – Но неожиданно для самого себя оказался в далёкой и непредсказуемой Португалии. Водитель моего автобуса сказал, что сначала завезет клиентов в Мадрид и Лиссабон, а уж затем доставит меня в Бордо. Там, по его словам, меня встретит человек, который предложит мне отличную и хорошо оплачиваемую работу. В Лиссабоне вышли последние пассажиры, и я остался в салоне один. Водитель куда-то ушел и долго-долго отсутствовал. Я лишь на минуточку заскочил в пенсау по надобности, а когда вышел, то мой бусик уже растворился в переулках древнего Лиссабона. Я увидел у стены пенсау мои поспешно выброшенные сумки и понял, что меня жестоко «надули». Ну, ничего! Летом поеду в отпуск, найду это жулье из турагентства «Мираж» и доходчиво им втолкую, что не хорошо нарушать заповедь Господню: «Не обмани ближнего своего».

Зная по сегодняшнему происшествию у гипермаркета о миссионерских способностях Степана, я догадался, что проповедь будет долгая, задушевная и проникновенная. Да ещё и подкреплена вескими, я бы даже сказал, очень весомыми аргументами. Кулаки у гиганта были как пудовые чугунные гири. Родись Степан в эпоху Великих Географических открытий, то смог бы не одно племя каннибалов обратить в истинную, по его мнению, Веру.

– Когда же нам, наконец-то, подадут пиццу?!! Самое время трапезничать! – возмутился изголодавшийся исполин. – Пойду, закажу ещё пива!

За стойкой кухни, словно заправский циркач, работал худощавый долговязый паренек в белом фартуке и высоком поварском колпаке. Он ловко слепил из теста широкий корж, затем мастерски подбросил его вверх, да так, что тот перевернулся в воздухе. Поймав падающее вниз мучное изделие, юноша заново повторил свой коронный жонглёрский прием. В момент, когда корж в полете поворачивался к повару плоскостью, тот неожиданно подло наносил несчастному блину несколько резких ударов обеими кулаками. Точь-в-точь, как бывалый техничный боксер, нашедший брешь в защите зазевавшегося противника. И так несколько раз подряд. Затем паренек на кулаке вращательными движениями начал раскручивать корж, будто лассо, которое собирался набросить на головы скучающим посетителям. А потом юный кулинар принялся вытворять с расплющенным тестом такие манипуляции, которые для меня были и вовсе необъяснимы. Всё это чем-то походило на колдовской ритуал, без которого приготовление пиццы казалось совершенно неосуществимым.

– Й-й-й-й-ёшкин цвет!!! Да он что, б-б-блинов объелся?!! – раздраженно прогудел у меня над ухом Степан, выставляя на стол с дюжину разнообразных бутылок с пивом.

– Белены… – хотел было я поправить сотрапезника, однако тот резко и решительно меня перебил:

– Нет-нет! Именно блинов, которые этот клоун без какой-либо вины так нещадно мнёт, выкручивает и колотит! Тут люди изнывают от ползучего, костлявого голода, а он, видите ли, изгаляется! Не иначе, как в ближайшие дни в какое-то цирковое училище поступать собирается. Юное дарование! Жонглер не раскрученный!

И тут внезапная догадка озарила мой затуманенный разум:

– Послушай, Стёпа! А может это что-то новенькое из области художественной гимнастики – упражнение с блином? Ну, практикуют же там упражнение с булавами, лентой, мячом и скакалкой.

Исполин страдальчески покосился на меня и, поморщив носом, уставился на выпендривающегося кулинара. Какое-то время он задумчиво изучал эволюции летающего блина и лишь затем выразил свои резонные сомнения:

– Навряд ли это так. Во-первых, художественная гимнастика – это чисто женский вид спорта. А во-вторых, если бы там и добавили какой-либо предмет, то это было бы упражненье со скалкой. Скалка для женщины – универсальная штука: и на кухне незаменимая вещь, и для воспитания мужа сгодится. Потому-то, знамо дело, наш поварёнок не гимнаст, а будущий циркач, который аккурат в шапито намылился.

Наконец, корж упокоился на протвени, и повар стал сноровисто раскладывать на нём сыр, ветчину, грибы, оливки и прочую нехитрую снедь. В конце концов, протвень отправился в печь, а парень в белоснежном колпаке слепил из теста новый корж и принялся снова подбрасывать его в воздух. Капли пота выступили на изнеможенном лице юноши, но он явно не желал лишать себя удовольствия жонглировать сырыми коржами. И это несмотря на то, что ждущих своих заказов клиентов в переполненной пиццерии было хоть пруд пруди.

– Если через три минуты нам не принесут пиццу, то я захлебнусь собственной же слюной! – трагически простонал Степан.

То ли судьба смилостивилась над нами, то ли кто-то, зная русский язык, убоялся, что поминки придется справлять за счет заведения. Но пиццу нам всё-таки вскоре подали с дежурной улыбкой и с не очень искренними пожеланиями приятного аппетита. Несмотря на титанические усилия повара, тесто оказалось явно недопечённым, а сыр и по виду, и по вкусу напоминал тягучий сырой каучук.

Порция Степана была в четыре раза больше моей, но он с удовольствием уплетал за обе щеки это подобие плохо пропаренной подошвы. При этом он запивал свою сомнительную еду большими глотками дешёвого светлого пива. В таком огромном количестве пива могли бы раствориться и менее удобоваримые вещи.

– А как у тебя дела дома? – поинтересовался я у Степана. – Скоро твоя Катя приедет в Португалию?

– Думаю, этак месяца через два-три, – оживился мой собеседник. – Жду не дождусь моего зайчика. Ты ведь её ещё не видел? Вот она!

И Степан с трепетом достал из бокового кармана и выложил на стол помятую и затертую фотографию. Снимок был сделан на набережной Тернопольского водохранилища. С него на меня смотрела миловидная, круглолицая женщина лет тридцати-тридцати пяти, кокетливо склонивши голову к мускулистому плечу самодовольного Степана. В то время гигант носил длинные волосы, пышно спадающие на его широкие и могучие плечи. У возлюбленной же моего друга была аккуратная короткая стрижка прямых, темных (с чуть красноватым оттенком), густых волос. И хотя Катюша мило и стыдливо улыбалась, но даже фотобумага не могла скрыть тех дерзких бесенят, которые неистово резвились в глубине её колдовских черных очей. В целом, Катя была неплохо сложена и в паре со Степаном смотрелась очень даже привлекательно и гармонично. И только тот, кто знал истинные габариты Степана, мог отчетливо представить, что в этом «зайчике» не менее 185 сантиметров роста и более 90 игривых и любвеобильных килограмм.

Волей-неволей, я стал присматриваться к подруге моего компаньона более тщательно. И моё мнение об этой интересной и жизнерадостной женщине начало постепенно претерпевать странные и малообъяснимые изменения. Дама с таким жгучими глазами и роскошными формами могла запросто соблазнить даже самого целомудренного и набожного мужчину. Тугие, налитые бедра зазнобушки великана плотно облегала стильная, но немного коротковатая и излишне крикливая алая юбка. А легкая полупрозрачная бежевая блузка не очень-то и скрывала её роскошную грудь, поддерживаемую достаточно внушительным и добротным бюстгальтером.

– Большому кораблю – большие подводные рифы, – непроизвольно сорвалось с моих уст.

– Извини, друг. Не расслышал, – отрывая бутылку пива от пухлых губ, откликнулся мой сотрапезник. – Что ты только что сказал?

– Я хотел сказать, что вы с Катей – очень даже милая и симпатичная парочка, – густо покраснев, пролепетал я.

– Мы здесь, будто два голубка. Ну, словно Самсунг и Далила, – томно промурлыкал Степан, тыча пальцем в фотографию. – Не правда ли?

– Во-первых, не Самсунг, а Самсон и Далила, – поправил я товарища. – Кстати, а куда подевались твои густые и шикарные кудри?

– Катя обстригла, – со вздохом сожаления ответил Степан. – Сказала, что во Франции с такой «метелкой» разве что дворником работать. А что «во-вторых»?

– А во-вторых, возьми «Ветхий Завет» и почитай, чем завершилась история доверчивого Самсона и коварной Далилы, – прозрачно намекнул я.

– Да некогда мне всякие сказки читать! – злобно огрызнулся Степан. – Когда моя бывшая жена Люба, уехавшая на заработки в Италию, прислала мне весточку: «Не жди. Я вышла замуж. Живи, как знаешь», я даже не представляю, что делал бы с двумя малолетними дочерями на руках. И если бы вовремя не подвернулась Катюха, то я, наверное, попросту бы с ума сошел. Её ведь тоже муж с ребенком бросил. И мы сошлись, и стали жить вместе. Ты ведь даже не представляешь, каким счастливым я был в те светлые, радостные и беззаботные дни! Это же не женщина, а сказка! Заботливая, нежная, пылкая, горячая…

– На ней что, яичницу можно было жарить? – не очень тонко пошутил я. – А тебе не приходило в голову, что её первый муж на этой чрезмерно пылкой даме как раз и обжегся?

– Ну, я-то не погорю! – самонадеянно заявил Степан.

назидательно промолвил я.

– Что ты сказал?!! – грозно нахмурился гигант, отодвигая пиццу.

– Да это не я. Это Омар Хайям сказал, – примирительно улыбнулся я.

– Много он понимает твой Абрам Хаим! – обиженно пробубнил Степан. – А он случайно не еврей?

– А что ты имеешь против евреев? – возмутился я. – Они что, не люди?

– Наверное, все-таки люди, – смущённо проворчал великан. – Но со мной в фирме дона Фернанду работал Михайло Бранчук, член Конгресса украинских националистов. Так он говорил, что все наши горести и беды от москалей и евреев.

– А мой друг Миша Бронштейн говорил, что все наши беды от дураков, тупиц и невежд, – проинформировал я доморощенного мыслителя.

– Ну, я бы не сказал, что Михайло Бранчук – дурак, – хмуро взглянул на меня исподлобья Степан.

– Я тоже бы не сказал, но наверняка бы подумал, – лукаво ухмыльнулся я.

– Но этот твой Абрам Хаим… – гневно взвился гигант.

– Во-первых, не Абрам Хаим, а Омар Хайям. А во-вторых, он не еврей, а совершенно случайно иранец, – терпеливо пояснил я собеседнику.

– Какой такой сранец? – насмешливо переспросил мой оппонент.

– Не сранец, а иранец, то есть перс. Ты что, на ухо туговат? – раздраженно бросил я пересмешнику.

– Перс?!! – притворно удивился Степан. – Был у меня «перс» по кличке Барсик. Ох, и ленивая же тварюка! Мышей из принципа не ловил, пацифист хвостатый! Мог только всю ночь напролет на весь Тернополь жалобно мяукать, да по кошкам круглогодично бегать. А чтоб стихи сочинять?! Это только у Пушкина: «Пойдет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит…».

Я почувствовал, как у меня начала кружиться голова, и поймал себя на мысли, что совершенно перестал понимать, когда Степан шутит, а когда говорит серьёзно.

– А на счет Катюхи вы со своим Хайямом можете не сомневаться, – благодушно продолжил Степан. – Я с блаженством вспоминаю тот светлый год, что счастливо прожил с моей ненаглядной лапочкой. Придешь с работы усталый, хлюпнешься в кресло перед телевизором, откроешь бутылочку пива и смотришь футбол. А Катюха хлопочет на кухне и что-то щебечет. И всё щебечет, щебечет и щебечет. Ничего толком не слышу, а приятно. Живое общение с любимой облагораживает. Вот только денег на жизнь не хватало. Из-за них проклятых и пришлось расстаться с моей «звездочкой» и уехать к черту на кулички. А знаешь, Василий, воспоминания о доме, о любимой навеяли на меня вдохновение и я, вот, сочинил стихи. Хочешь послушать?

У меня, честно говоря, не было ни малейшего желания обогатить себя бриллиантами поэтического творчества Степана. Но из вежливости я с энтузиазмом заявил, что с тех пор, как приехал в Португалию, только и мечтал услышать что-нибудь новенькое из сокровищниц мировой поэзии.

– Тебе всё – смешочки, – обиженно пробурчал гигант. – А я уже месяц по ночам не сплю. Мучительно ищу подходящую рифму и красивые слова, достойные неземной красоты моей Катюхи.

– О-о-о-о-о! Да я вижу Екатерина – твоя Муза! – изумился я.

– Вообще-то, нет. Мы еще не расписаны. Но в будущем обязательно поженимся! – твердо пообещал Степан. И я понял, что для него муза – это всё равно, что законный муж, только женского рода.

– Ну, ладно, слушай! – милостиво позволил мне ознакомиться со своим творчеством Степан. Он неожиданно ловко вскочил на соседний стул и принял позу статуи памятника Маяковскому на Триумфальной площади Москвы. И трубным, замогильным голосом, от которого задребезжала посуда на соседних столах, тернопольский богатырь чеканно продекламировал:

Иерихонская Труба показалась бы жалкой детской свистулькой по сравнению с могучим громоподобным гласом, всколыхнувшим вязкий воздух набитой посетителями пиццерии. В нижнем зале что-то глухо и тяжело упало на пол. За спиной Степана истерически завизжала девушка. Но не от восторга от услышанного. Вскакивая на стул, поэт ненароком зацепил её кавалера за локоть и тот вывернул полную чашку горячего кофе на белоснежный костюм своей хрупкой возлюбленной. Парень вскочил на ноги, сжал кулаки и резко обернулся. По грозному выражению его лица я понял, что он не на шутку намерен вступиться за честь и достоинство дамы своего сердца. Но, увидев двухметрового громилу верхом на стуле, он как-то сразу сник, суетливо схватил салфетку и принялся поспешно промакивать коричневые пятна на костюме своей зазнобушки.

Повар был застигнут загробным гласом как раз в тот момент, когда в очередной раз подбросил корж в воздух. Парень мгновенно съежился и сжался в комочек от нежданно нахлынувшей волны ужаса. А корж плашмя плюхнулся прямо на вершину его башнеподобного белого колпака. По-видимому, повар принял мефистофельский бас Степана за предвестник приближающегося двенадцати бального землетрясения.

– Ну и как? – спросил меня с вершины Парнаса обладатель бесценного поэтического дара.

– Я поэт, зовусь я Стёпа.

Всем привет от остолопа! – пробурчал я, растирая заложенные «громом» уши.

– Чего, чего? – поинтересовался из-за заоблачных высот одаренный лирик.

Но тут Парнас не выдержал гениальности поэта. Ножки стула резко разъехались в разные стороны. Степан рухнул на стол, сметая с него всю утварь, и кубарем скатился на пол. Я еле успел схватить в руки мой стакан и бутылку «Спрайта», спасая их от разрушительной и всесокрушающей стихии. Низвержение с Парнаса сопровождалось ужасающим грохотом и звоном бьющегося стекла. Общий бедлам усилило то, что официантка, имевшая неосторожность как раз проходить мимо, от неожиданности резко отпрянула в сторону и вывернула на пол содержимое своего подноса, а именно: 4 порции пиццы и столько же стаканов и бутылок пива «Супербок». Грохот падающей посуды и битого стекла дополнил мелодичный перезвон роняемых ножей, ложек и вилок.

Одна порция пиццы, описав замысловатую траекторию и несколько раз перевернувшись в воздухе, упала точнешенько на макушку поэта и увенчала его растерянную и изумлённую физиономию. Степану, восседавшему на полу среди остатков трапезы и обломков посуды, ещё крупно повезло, что пицца угодила на его голову коржом вниз. Во времена Древней Греции победителям поэтических соревнований на голову возлагали лавровый венок, но, по-видимому, с тех пор обычаи существенно изменились.

Вдруг Степан дико взревел, резко сбросил «корону» со своей бедовой головы и прытко вскочил на ноги. Он порывисто схватил газету «Jogo» с соседнего стола и, мелко пританцовывая, принялся энергично махать ею над своей взлохмаченной макушкой. Этот экзотический пляс сопровождался отборными ругательствами и изощренными проклятиями. Все это чем-то напоминало танец шамана при изгнании злого духа из тела смертельно больного соплеменника. И тут меня внезапно осенило: увенчавшая гениального чтеца пицца была только-только извлечена из горячей печи.

Внезапно гигант узрел мою остолбеневшую персону со стаканом и бутылкой воды в судорожно сжатых руках. Степан стремительно бросился ко мне, выхватил из моих одеревеневших рук бутылку и вылил её содержимое прямо себе на голову. Мученическое выражение медленно сползло с его перекошенного лица, и он облегченно вздохнул:

– Господи! И как это только йоги умудряются ходить босыми ногами по горячим углям? Тут от пиццы мозги в голове чуть ли не вскипели. А то… голыми ногами!!!

Я несмело оглянулся. На нас смотрели десятки пар ошарашенных глаз. Виртуоз изготовления «прорезиненной» пиццы спрятался за кассовым аппаратом и испуганно выглядывал из-за него, как робкий новобранец из-за свеженасыпанного бруствера. Корж, свисая с верхушки головного убора повара, предательски перекашивал Пизанскую башню колпака, натягивая его край на вытаращенные глаза несчастного кулинара. Дрожащими руками парень вытащил из кармана мобильный телефон и, трепеща как осиновый лист, попытался набрать какой-то только ему известный номер. Край колпака совсем съехал на слезившиеся глаза повара, и он поспешно поправил его левой рукой. В этот момент коварный мобильник выскользнул из непослушных пальцев юноши. Телефон, вращаясь винтом, полетел вниз и, ударившись торцом о кафельный пол, раскололся на несколько крупных частей. Повар, согнувшись и прикрываясь руками, словно в него стреляли из крупнокалиберного пулемета, бросился к лестнице и почти кубарем скатился в нижний ярус пиццерии. Степан бережно вытащил из кармана носовой платок, размером со штормовой парус терпящей бедствие бригантины, и старательно вытер мокрую голову и лицо. Затем он громко высморкался, аккуратно сложил платок и, очаровательно улыбнувшись, подвел печальный итог блицтурнира поэтов:

– Кажется, влипли.

 

7. Линкольн

Из нижнего яруса пиццерии медленно поднялся солидный, уже не молодой мужчина в строгом, но дорогостоящем костюме с пластиковой табличкой на груди.

– По-видимому, управляющий, – невольно подумалось мне.

непроизвольно вспомнились шекспировские строки.

Степан невозмутимо направился к управляющему, вытаскивая пачку банкнот из внутреннего кармана куртки:

– Tenha calma! Pago para todas danificações! (Прим. «Спокойствие! Плачу за все убытки». порт.)

Повар, робко выглядывавший из-за широкой спины управляющего, как завороженный, не мигая, уставился на шуршащие банкноты. Глаза парня, казалось, вот-вот выпадут из орбит, а безвольно отвисшая челюсть коснется его чахлой грудной клетки. Лишь только неожиданно свалившийся с колпака корж, вывел юношу из тяжёлого гипнотического транса.

Степан минут пять что-то настойчиво объяснял недоверчивому администратору на португальском языке и, наконец-то, уговорил.

– O'kаy! – веско произнес управляющий и что-то властно приказал услужливым официанткам. Те быстро и проворно смели и вытерли с пола ужасающие последствия недавней катастрофы. Стол был начисто вымыт, сервирован заново, и мы вторично уселись за него с твердым намерением продолжить нашу нежданно прерванную трапезу. Вот только стул, недавно служивший трибуной поэту, разительно напоминал раздавленную гигантским ногтем блоху. И даже лесковский Левша навряд ли смог бы восстановить этот предмет после жесткого «наезда» моего талантливого, но увесистого сотрапезника. Обломки стула, как останки павшего в бою ветерана, торжественно и печально вынесли в соседнее подсобное помещение. Степану же откуда-то принесли новый стул, отличающийся от своих стандартных собратьев особой прочностью и повышенной громоздкостью. Администратор же пристроился на освободившемся дальнем столе и принялся составлять скорбный список потерь, понесенных вверенным ему заведением.

Невысокая черноглазая девушка-официантка, принесшая нам пива, бросала на Степана томные выразительные взгляды и всячески пыталась привлечь его рассеянное инцидентом внимание. Но, увы, тщетно.

Гигант наклонился через стол и с надеждой во взгляде и трепетом в голосе застенчиво спросил:

– Ну, как мои стихи?

– Феноменально, потрясающе! – искренне произнёс я, абсолютно не льстя моему могучему другу. Феномен творчества гиганта изящной словесности до основания потряс пиццерию «Селешты», а также всех, кто имел несчастье в этот вечер в ней находиться. Степан зарделся как красна девица.

– Незабываемо! Сногсшибательно! – пылко продолжал я. – Куда до тебя Шекспиру с его:

Степан в течение минуты задумчиво молчал, очевидно, тщательно «переваривая» услышанное.

– А знаешь, тоже не плохо! – наконец, с видом знатока заметил он. – Вот только рифма у твоего Шекспира явно хромает.

– Степан! А почему твои стихи на русском языке? – поинтересовался я. – Ведь в Тернополе большинство населения говорит на украинском.

– Так уж вышло, что с малолетства я жил и рос на Колыме. Мои родители уехали туда на заработки, на золотые прииски. Там родилась моя младшая сестра. Ходил я в русскую школу, играл с детьми, разговаривавшими по-русски. А когда родители вернулись в Тернополь, то я уже был чересчур взрослым, чтоб заново переучиваться. Да и Катюха, хоть её родители и тернопольчане, росла и училась в Крыму, где тоже разговаривают по-русски. Честно говоря, мне стыдно, что я плохо знаю родной язык. Но, клянусь тебе, заработаем с Катюхой деньги на квартиру, вернемся домой и я обязательно выучу украинский язык, – твердо пообещал Степан.

– В твоих стихах есть один крошечный изъян, – после небольшой паузы мягко высказал я моё непредвзятое сужденье. – Всё-таки называть любимую женщину Катюхой – как-то не благозвучно. Ведь можно было сказать: Катя, Катерина.

– Да уж так я привык. Да и вся рифма тогда рухнет! – обиделся Степан. – Я и так столько времени её выискивал и подбирал!

патетично воскликнул я.

– Шекспир… – полувопросительно, полуутвердительно произнес Степан, и я удивился, насколько быстро он смог распознать стиль великого поэта. – Послушай, Василий! Познакомь меня с этим Шекспиром. Похоже, он очень умный мужик. Мне кажется, где-то я уже слышал эту странную фамилию.

Неожиданно в серо-голубых глазах Степана отразился немой вопрос, который он явственно стеснялся озвучить.

– Не волнуйся! Он совершенно случайно не еврей, – успокоил я гиганта, и на его лице отчетливо проявилось выражение облегчения. – Но познакомить тебя с ним не могу. Он умер.

– Как умер?!! Несчастный случай на производстве?!! – ужаснулся Степан.

– Можно сказать и так, – печально вздохнул я. – Судя по его сонетам, он не смог пережить измены возлюбленной и предательства лучшего друга.

– Похоже, у него была слишком ранимая душа, – уныло молвил Степан. – И давно он умер?

– Нет, не очень. Около четырехсот лет назад, – скорбно ответил я.

Степан недоуменно уставился на меня. И вдруг, часто-часто захлопал ресницами своих небесно-голубых глаз. Но, видимо, подумав, что ослышался, безнадежно махнул рукою:

– Ну, умер, так умер. Ничего не попишешь. Все там будем. Но что же мне теперь делать с моими стихами?

– А ты начни так: – поразмышляв, предложил я:

– О, милая Екатерина…

– … Твой бюст, как сказочная дыня, – выпалил Степан, которого явно донимал зуд творчества.

– Это как? На вкус или на цвет? – саркастически полюбопытствовал я. – Трубадур ты мой тернопольский! Ты должен четко определиться, что ты пишешь: гимн возлюбленной или трактат по бахчеводству. Так ты и самого Ронсара можешь переплюнуть!

– А это ещё кто такой? – изумился Степан.

– Французский поэт эпохи Возрождения. Отец французской эротической лирики, – доходчиво объяснил я.

– И что он, к примеру, такого написал? – подозрительно прищурился гигант.

Я сморщил лоб и, проклиная склероз, напряг свою предательскую память.

наконец, процитировал я.

Степан крепко задумался. Он застыл в позе Роденовского «Мыслителя», сосредоточенно всматриваясь в точку, находящуюся где-то за моей спиной, будто я, как высокогорный воздух, был абсолютно прозрачным. На лбу его собрались суровые складки, вены на висках вздулись. Казалось еще немного, и он трагическим, надрывным от безысходности голосом воскликнет:

– Быть или не быть, вот в чем вопрос.

– Нет! До уровня Ронсара мы опускаться не будем! – вдруг категорично заявил Степан. – Так что ты там говорил о Екатерине?

Я собрался с духом и начал заново:

восторженно закончил четверостишие достойный наследник величайших поэтов былых времён и современности.

Я с сомнением поглядел на уши Степана. Их величина и форма никак не располагали к возвышенным чувствам.

– Давай попробуем заменить лопоухость чем-нибудь более романтичным, – осторожно предложил я.

– Каким это образом? – насторожился Степан и с опаской отодвинулся от меня на полметра.

Я снова собрался с мыслями, поднял глаза к потолку и торжественно произнес:

взревел гигант, вскакивая со стула.

– Это «крыша» у тебя поехала, тихо шифером шурша! – взбесился я. – Ты ведь любимой женщине пишешь, а не наркоману – собрату по ржавой игле! Пиши, что хочешь!

– Извини, друг! – виноватым голосом попросил прощение Степан. – Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Так что ты там на счёт души надумал?

– Попробуй теперь вспомнить о душе после твоего вульгарного «кайфа»! – сердито пробурчал я и в очередной раз напряг извилины моего мозга.

восторженно возопил Степан. – Замечательно! Изумительно! Поразительно! Дай я тебя облобызаю!

И, распахнув свои объятья, он бросился ко мне через стол, смахнув по пути на пол два стакана, несколько бутылок пива и фарфоровую пепельницу. Под хрустальный звон разбивающейся посуды гигант трижды звонко расцеловал меня, да так, что у меня перехватило дыхание, да и в глазах совершенно потемнело. От таких горячих поцелуев проснулась бы не только Спящая Красавица, но и вся её ближняя и дальняя родня.

– Ему бы в реанимации работать! – приходя в сознание, подумал я.

– Степан! Ты можешь сидеть спокойно, не вскакивая из-за стола? – прохрипел я, вырываясь из объятий колымского медведя. – А то этой забегаловке после твоего незабываемого визита придется закрыться на неделю, чтобы восстановить запасы разбитой посуды и испорченной мебели.

Я пугливо огляделся. Еще не хватало, чтоб окружающие восприняли слишком бурное излияние чувств Степана за проявление нетрадиционных сексуальных отношений. Но, казалось, на этот раз уже никто не обратил внимание на новый, чересчур яркий всплеск эмоций исполина. Лишь управляющий, приподнявшись со своего места, цепким взглядом оценил дополнительный ущерб пиццерии и внес коррективы в составляемый им реестр нанесенных нами убытков.

Черноволосая девушка-официантка, лучезарно улыбаясь, собрала осколки посуды и ласковым нежным голоском поинтересовалась, не желают ли сеньоры ещё чего-либо выпить. Её на пол лица бездонные, черные глазища восторженно сияли и с нескрываемым вожделением пожирали разрумянившегося гиганта. Но тот, казалось, упорно не замечал этих ярко выраженных знаков внимания и отрицательно покачал головой: «Nada». (Прим. «Ничего». порт.)

Миниатюрная девушка ещё раз одарила Степана маслянистым, многообещающим взглядом и неторопливо удалилась, кокетливо виляя бёдрами.

– Нет! – философски заметил мой собеседник, косясь в след «уплывающей» вдаль «Золушке». – Женщины должно быть много. Только тогда ты сможешь по-настоящему ощутить божественное, всепоглощающее счастье обладания.

Меня просто шокировало неожиданно прорвавшееся красноречие Степана.

– А стихи я завтра же отправлю Катюхе…, то есть Кате. Пусть знает, что мы тоже не лыком шиты, – самодовольно ухмыльнулся он.

Шок, вызванный высокопарными словами гиганта о счастье, был ничем по сравнению с тем, что я испытал в следующее мгновение.

Степан властно поднял руку и неожиданно с произношением, которому позавидовал бы диктор В.В.С., рявкнул:

– Wаiter! The bill, please! (Прим. «Официант! Счет, пожалуйста!» англ.)

Я был сражен наповал, но ещё больше был ошеломлен управляющий. Он словно окостенел от такого сюрприза, на его лице застыла гримаса крайней растерянности изумления. Брови администратора удивлённо изогнулись, приподнялись и смущенно спрятались под свисающими на лоб волосами. Но, как истинный профессионал, шеф пиццерии мгновенно совладал с собою. На полусогнутых ногах, он юрко подбежал к нашему столику и положил перед Степаном мелко исписанный листок бумаги.

– Here it is! – расплылся в льстивой улыбке управляющий и, немного подумав, добавил: – Sir!

Степан скрупулезно изучил скорбный перечень утрат пиццерии, кисло поморщился, неспешно вытащил из бокового кармана кошелек и выложил на стол требуемую сумму.

– The change is for you, (Прим. «Сдача вам». англ.) – небрежно махнул рукой гигант. Затем он открыл другое отделение бумажника, извлек оттуда 50-долларовую купюру и положил на стол рядом со счетом.

– Here is a little gift personally for you, as a symbol of my Motherland, (Это маленький подарок персонально для вас, как символ моей Родины. англ.) – важно заявил Степан.

Сияющий администратор рассыпался в поклонах и благодарностях.

Вдруг Степан повернул голову и неожиданно обратился ко мне:

– If you don't mind, we can go as far as King Luis' Bridge, can't we? («Если ты не против, мы могли б пойти к мосту Короля Луиша, не правда ли?» англ.) (Прим. Мост короля Луиша или Эйфелев мост – достопримечательность г. Порто.)

Похоже, моё лицо не было отмечено особой печатью интеллигентности, и Степан больно пнул меня ногой под столом. Я с трудом стряхнул овладевшее мной оцепенение, собрал все мои скудные знания английского языка и нахально заявил:

– Yes, if you like. By the way, how far it is? (Да, если хочешь. Кстати, как это далеко?)

– Not very far, not more then ten minutes' walk. (Не очень далеко. Не более 10 минут ходьбы.) – успокоил меня гигант, поднимая с пола свою сумку.

Мы встали из-за стола, а управляющий заискивающе помчался вперед, указывая нам дорогу. Когда он удалился на значительное расстояние, я нервно спросил Степана:

– Откуда ты знаешь английский?

– Да как-то хотел иммигрировать в Австралию, но это очень длинная история. Когда-нибудь расскажу, – вполголоса ответил Степан.

– Господи! Зачем ты дал ему так много денег? Ведь его счет убытков, как минимум, в два раза завышен. Да ещё 50 долларов сверху, – огорченно прошептал я.

– Э-э-э! – поучительно произнес гигант. – Знаю я проходимцев этого типа! Если б мы начали спорить или пререкаться, он тут же бы сдал нас полиции. Даже то, что мы безропотно заплатили, ещё не означает, что он этого не сделает.

Мы вышли из пиццерии на городскую площадь. У бордюра стояла полицейская машина, тревожно мигая сигнальными огнями. Двое угрюмых полицейских, не моргая, с подозрением пялились на нас. Возле них стоял пронырливый управляющий и что-то настойчиво им объяснял. Краешком уха я уловил его тихое воркование:

– … американские туристы. Ну, немного порезвились, но за все уплатили по счету до последнего эскудо. Кстати, вполне сносно говорят по-португальски.

Мы повернули налево и вразвалочку пошли вверх по площади, с любопытством вертя по сторонам головами и с восторгом указывая друг другу на архитектурные достопримечательности и памятники старины. С реки нахлынула волна густого тумана, и полицейские с управляющим растворились в непроглядной серой пелене.

– Слава Богу! Обошлось! – облегченно вздохнул Степан.

– И все равно напрасно ты дал администратору 50 долларов, – с сожалением произнес я. – Они бы тебе очень даже пригодились.

– Да это вовсе не деньги, – хитро прищурился гигант. – Я же сказал, что этот маленький подарок – символ моей Родины! И отнюдь не хитрил! Это непревзойденная, виртуозная работа одесских умельцев. У меня таких ещё три штуки есть. Моя бывшая жена Любаша, уже перед самой поездкой в Италию, купила у одного менялы на Одесской толкучке 4 купюры по 50 долларов. Тёртая была баба, а так крупно погорела!

Степан вытащил из кармана бумажник, достал оттуда 50-долларовую купюру и протянул её мне. Я взял в руки банкноту, провел пальцем по воротничку президента и по надписям, поглядел сквозь купюру на залитую светом витрину магазина.

– Знаешь, Степан! А от настоящей – ничем не отличается! Если это подделка, то искуснейшая работа гения, – с видом опытного валютчика оценил я банкноту.

– А ты внимательней посмотри на надписи и на рожу президента, – ехидно захихикал мой попутчик.

– Президент как президент! Явно без грузинской кепки! – не на шутку обиделся я. – И надписи как будто не на иврите и не на абхазском языке. И, пох-х-х-о…

Тут я поперхнулся последним словом и умолк, не веря моим глазам. На купюре четко было написано «FIVE DOLLARS», и на меня с неё издевательски-надменно глядел великий освободитель закабаленных негров Авраам Линкольн.

– Во-во! – и Степан профессорским жестом поднял вверх указательный палец. – Как эти кудесники, паганини от монетарного искусства умудрились вместо пятерки цифру 50 пришпандорить, до сих пор не понимаю. То ли аппликация, то ли какая-то другая тонкая технология. А ведь сами 5 долларов действительно настоящие! Не удивлюсь, если авторами этого гениального шедевра двигало отнюдь не корыстолюбие. Мне почему-то кажется, они создали это изящное творение сугубо из озорства. Ведь если разобраться, овчинка выделки не стоит.

Уже после праздников я увидел по телевизору репортаж, где сообщалось, что при попытке сбыта фальшивых американских долларов, в Порто был задержан член банды искуснейших фальшивомонетчиков. Страж порядка с экрана бодро заявил, что полиция напала на след других представителей банды, который отчетливо ведет в Соединенные Штаты Америки.

Мы медленно брели по центральной площади города. Туман неотвратимо сгущался, и редкие фигуры прохожих теряли привычную четкость контуров, приобретая гротескные, зловещие формы. В воздухе зависла мельчайшая водяная пыль. Наши волосы быстро промокли, а одежда покрылась тонким слоем всепроникающей влаги.

Казалось, сквозь мглу тумана к нам медленно и незримо подкрадывались тоска, печаль и безысходность, шурша своими широкими серыми плащами. Их шаркающая походка и тихий шепот леденящим ужасом сковывали наши чувствительные сердца. Нервно поёживаясь, мы невольно ускорили шаг и неожиданно вышли к громадной рождественской ели, стоящей у городской Камеры Муниципал (Прим. ратуша). Вершина дерева тонула в призрачном липком тумане. У подножья ели лежали громадные разноцветные коробки, перевязанные блестящими лентами и символизирующие богатые рождественские подарки. А рядышком невысокий, но стойкий как оловянный солдатик Пай Натал (Прим. Аналог Деда Мороза в Португалии) героически исполнял свой благородный и бескорыстный долг. Он умело надувал длинные тонкие разноцветные воздушные шарики и скручивал из них разнообразные диковинные фигурки. То у него получался меч-кладенец, то необычайный цветок, а то фигурка кошечки или собачки. Широко улыбаясь, весельчак в красной куртке и колпаке раздавал свои неказистые творенья восторженным ребятишкам.

Туман сгущался всё больше и больше, и встревоженные родители начали поспешно уводить разочарованную детвору по домам. Пай Натал остался один, болезненно шморгая носом и пританцовывая вокруг ели. Сырость и холод проникали под полы одежд и пронизывали наши трепещущие тела до костей.

По звукам, доносившимся от рождественского древа, трудно было понять, то ли Пай Натал отбивает мелкую чечетку, то ли щелкает зубами от холода. Его тоненькие курточка и штаны, похоже, не очень-то согревали своего хозяина. Ватная борода и парик Пай Натала слиплись, и, казалось, насквозь пропитались влагой.

– И много, много радости детишкам принесла, – с ностальгической грустью произнес Степан, глядя на ёлку. – А я ведь уже совсем и не помню, когда в последний раз получал рождественские подарки. Это было так давно, много-много лет тому назад. В нашей жизни так много проблем, забот, тяжкого труда и так мало отрады, умиротворения и веселья! Похоже, в погоне за деньгами мы совершенно разучились беззаботно веселиться и наслаждаться маленькими радостями нашей однообразной жизни.

Тяжелый вздох, как порыв лютой зимней вьюги, согнул и ссутулил тело Степана. Голова его поникла, руки безвольно обвисли.

Пай Натал остановился, и внимательно и сочувственно посмотрел на гиганта своими огромными живыми карими глазами. Он оттянул прикрепленный на тонких резиночках красный шарик, заменявший ему нос, и привычным движением переместил его на лоб. Достав носовой платок, Пай Натал высморкался и вытер свой мокрый нос, который по цвету и по размеру ничем не отличался от снятого им шарика. Затем он вытащил из своей сумки тонкий красный воздушный шарик, надул его и ловко свернул в форме сердечка. Взгромоздив шарик-нос на прежнее место, Пай Натал важно подошел к Степану и, протянув ему эмблему любви, неожиданным для такого щупленького тельца басом произнес:

– Digne-se aceitar um presente, meu amiginho! (Прим. «Соблаговолите принять подарок, мой дружочек!» порт.)

Гигант вздрогнул, медленно поднял голову, растеряно посмотрел в глаза Пай Наталу и дрожащими руками принял неожиданный подарок. То ли капля дождя, то ли скупая слеза потекла по небритой щеке Степана. А Пай Натал, встав на цыпочки, дружески похлопал гиганта по плечу и добродушно пробубнил:

– Tudo esta bem quando acaba em bem. Boa noite! (Все хорошо, что хорошо кончается. Спокойной ночи! порт.)

Он лукаво подмигнул мне правым оком, подхватил свою сумку, перебросил её через покатое плечо, круто развернулся и мгновенно исчез в непроглядном клубившемся тумане. И его гулкие, быстрые шаги постепенно затихли в глубине надвигающейся Рождественской ночи.

 

8. Влюбленные

Густой и липкий, как гороховое пюре, туман заполонил средневековые улочки старого города. Воздух был настолько насыщен микроскопической водной пылью, что стало невероятно тягостно дышать в полную грудь. Я жестоко сожалел о где-то «посеянном» мной зонтике, хотя он навряд ли бы спас меня от всепроникающей мельчайшей мороси. Сырость и влага, казалось, настолько пропитали нашу одежду, что её можно было выкручивать как мокрую половую тряпку. Омерзительный, цепенящий холод сковывал наши одеревеневшие члены. Но мы упорно продолжали двигаться вперед, ежесекундно рискуя наткнуться на какое-то скрытое в тумане препятствие.

Временами ночную тишину нарушали тяжелые и гулкие мужские шаги. А иногда наш напряженный слух будоражила торопливая дробь изящных дамских каблучков. Неясные, колышущиеся тени то вдруг появлялись в туманной мгле, то тут же бесследно в ней испарялись. По всей видимости, мы не только сбились с пути, но и основательно заплутали в незнакомом нам городе. Если быть честным, у меня не было ни малейшего представления о том месте, в котором мы в данный момент пребывали.

Я настороженно прислушался и уловил приближающийся цокот подкованных женских каблучков. В темноте медленно проявилась призрачная фигура молодой, невысокой и довольно-таки гармонично сложенной женщины. Мы поспешно двинулись ей на встречу.

– A senhora! – вежливо, я бы даже сказал, заискивающе обратился Степан к прохожей.

Дама вскрикнула от неожиданности, робко подняла глаза вверх и, увидев дружелюбную улыбку склонившегося к ней верзилы, истерически завизжала. Она выронила на мостовую свою сумочку, резко крутанулась на каблуках и безоглядно метнулась прочь от нависшего над ней громилы. Её истошный крик постепенно затих где-то в глубине утопающей в непросветной темноте улочки.

– Ну, вот опять! – с досадой в голосе произнес Степан. – Ну стоит на улице хоть немного стемнеть и моё общение с португальцами заметно осложняется. Реакция у них на меня становиться какой-то странной, не адвокатной.

– Неадекватной, Степа, неадекватной! – мягко поправил я компаньона и, немного подумав, добавил: – Хотя вполне вероятно, что реакция у них как раз очень даже и адекватная. Особенно, если учитывать твой внушительные рост и неординарный габариты. Попробуй улыбаться им не вежливо, а искренне и, я думаю, результат будет совершенно иным.

Степан раздраженно махнул рукою, склонился и поднял с мостовой изысканную дамскую сумочку, а также обломанную шпильку от туфельки. Он бережно вложил шпильку в сумочку и повесил её за ремешок на маячивший в тумане мусорный ящик.

– Надеюсь, завтра хозяйка отыщет свою пропажу, – уныло проронил он.

– Ну, ничего! – после короткой паузы оживился Степан. – Я на все сто процентов уверен, что мы находимся на Rua do Almada в десяти минутах ходьбы от автобусного терминала. У нас ещё куча времени, и мы могли бы немного полюбоваться достопримечательностями северной столицы.

– Какие ещё там достопримечательности?! – возмутился я. – Да я собственных ног не вижу в этом омерзительном, непроницаемом тумане! Давай-ка лучше побыстрее доберемся до нашей автостанции, пока я и вовсе не окоченел от этой гадкой холодрыги. А ты уверен, что мы не заблудились?

– Да не волнуйся ты зазря! – успокоил меня мой гид. – Доверься мне.

поучительно высказался я.

– Похоже, у твоего Шекспира на все случаи жизни дельные рецепты имеются, – кисло усмехнулся Степан. – Поверь, я знаю Старый Порто как свои пять пальцев. Да я по любому местному переулочку, даже глубокой ночью, пройду с плотно завязанными глазами, как по центральному городскому проспекту.

Знай же, мой друг Василий! Моё второе имя – Успешник! Тьфу ты, дьявол! Я хотел сказать, Удачник. Вернее, Везунчик! А может, Счастливчик? Ну, в принципе, это не так уж и важно! Идем!

– А я бы ни за что в жизни не пошел в разведку с человеком, который не помнит пусть даже своего второго имени, – заупрямился я.

Однако Степан решительно перебросил свою сумку через правое плечо, бесстрашно двинулся навстречу жутковатой неизвестности – и неожиданно бесследно в ней растворился. Туман поглотил гиганта, и я даже не услышал его чеканных, полновесных шагов.

– Степан! – встревожено окликнул я гиганта, но мне ответило лишь многократное, насмешливое уличное эхо: – …пан!..пан!..пан!

Я вытянул вперед правую руку и сделал осторожный, нерешительный шаг. За ним второй. На третьем шаге моя нога не нашла даже эфемерной опоры. Просто каким-то чудом мне удалось резко отпрянуть назад и уберечься от фатального падения в незримую, но реальную бездну. Я медленно нагнулся и увидел, что брусчатая мостовая кончается резким, отвесным обрывом. Снизу, казалось из самых недр Земли, доносились звуки какой-то странной, подозрительной возни, а также приглушенные неблагопристойные проклятия.

– Степан! Ты где?! – растерянно окликнул я пропавшего поводыря.

– Да здесь я, здесь! – раздался из пропасти разъяренный голос новоявленного Ивана Сусанина. – Сволочи! Понарывали волчих ям для бедных украинских иммигрантов! Клянусь тебе моей безупречной наблюдательностью, что на минувшей неделе тут никакой канавы даже и в помине не было! Хорошо ещё, что медвежьих капканов на дне в шахматном порядке не расставили. Держи мою сумку и подай мне руку, Василий!

На краю канавы появилась сумка Степана, основательно перепачканная вязкой коричневой глиной. Я быстро оттащил сумку в сторону и осторожно протянул дрожащую ладонь вниз. За неё мгновенно уцепилась железная «клешня» угодившего в западню гиганта. Он чуть было не стянул меня за собой в преисподнюю, и мне пришлось изрядно попотеть, чтоб выдернуть крепыша на грешную землю.

– А знаешь, тебе и впрямь надо бы поменьше пить пива, – еле разгибаясь и вытирая обильно струившийся по лбу пот, заметил я. – А не то в следующий раз придется вызывать тягач, чтобы вызволить тебя из очередной ловушки.

Степан был грязен, изрядно помят и до чрезвычайности воинственно настроен:

– Ух, попадись мне в лапы эти могильщики-недоучки! Накапали канав и даже ограждения не поставили!

– Вообще-то, ограждение было, – указал я на торчащие по бокам металлические прутья и свисающие с них жалкие обрывки пестрой ленточки. – Но ты, как заправский спринтер, оборвал финишную ленту, даже не заметив этого триумфального события.

– Это ограждение?!! – взревел возмущенный Степан. – Да кто же натягивает ленту на уровне… э-э-э… мужского достоинства?!!

– Это тебе на уровне мужского достоинства, а нормальному португальцу как раз по грудь будет, – постарался я угомонить разбушевавшегося гиганта.

Внезапно тернопольский богатырь обмер, и я услышал его полный смятения, сдавленный голос:

– У меня возникло страшное подозрение, что если исследовать дно этой длиннющей канавы, то там обнаружится цельная дюжина всё ещё тёпленьких трупов.

Неожиданно сырой плотный воздух улочки плавно всколыхнулся и поднялся легкий, порывистый ветерок. Беспроглядный туман неохотно сдвинулся с насиженного места и буквально на глазах проредел до вполне сносного уровня. Мы опасливо прошли вдоль оградительной ленточки и оказались у серой стены угрюмого старого здания.

– Нам по улочке вверх и налево! – решительно заявил Степан.

– А может направо? – не очень смело засомневался я.

Гигант сердито взглянул на меня и, не проронив ни слова, зашагал вверх по улице.

Минут двадцать мы шествовали бодрым шагом, поочерёдно сворачивая то вправо, то влево. Улицы, по которым мы ступали, имели такие узкие пешеходные дорожки, что даже два нормальных человека не смогли бы пройти по тротуару рядышком. Степан широкими шагами уверенно продвигался вдоль стены, а я семенил слева от него по не слишком ровной проезжей части.

Вдали зародился высокий, зудящий звук, источник которого быстро и неотвратимо приближался. И хотя видимость мало-помалу улучшалась, но даже за десяток-другой шагов разглядеть что-либо было практически невозможно. Внезапно впереди появилось темное размытое пятно, которое стремительно увеличивалось и приобретало до ужаса знакомые формы. Противный звук, напоминающий визг старой бензопилы, невыносимо давил на мои барабанные перепонки. От нежданно нахлынувшей жути все мышцы моего расслабленного тела непроизвольно вздрогнули и напряглись.

Но не успел я и шелохнуться, как две сильные руки сорвали меня с мостовой и словно припечатали к жёсткой стене ближайшего дома. По тому месту, где я только что стоял, на бешеной скорости промчалась автомашина темно-серого цвета. Легковушка оставляла за собой яркий сноп разноцветных искр и смрадный шлейф очень едкого сизого дыма. Фары и габаритные огни «болида» были выключены, и лишь в салоне горел желтоватый мерцающий свет. Все эти события произошли фактически за какую-то долю секунды. Но я всё-таки успел рассмотреть за лобовым стеклом выпученные, остекленевшие глаза сравнительно ещё молодого водителя. Очевидно, этот несознательный гражданин не рассчитал своих сил и возможностей при дегустации Vinho do Porto в винных погребках левобережной Гайи. (Гайа – пригород Порто на левом берегу р. Дору, где расположены представительства фирм и компаний, специализирующихся на производстве портвейна).

Ревущий автомобиль роковой стрелою унесся куда-то в расплывчатую даль, и гул мотора начал стихать где-то в глубине неширокой старинной улицы.

И вдруг грохот мощного удара, сопровождаемого скрежетом деформируемого металла и звоном битого стекла, прокатился по мрачному каньону древней улочки. И тут я вспомнил, что улочка, по которой мы двигались в сторону автовокзала, обратной стороной упиралась в глухую стену поперечного ей переулка. Наступила мертвая тишина.

Руки Степана разжались, и моё бренное тело безвольно сползло по стене на мокрый холодный тротуар. Только сейчас я ясно осознал, что стоял на самом краюшке моей погибели. Меня жестоко трясла мелкая, лихорадочная дрожь. А сердце так бешено металось в моем теле, что я не мог даже примерно определить, где оно в данный момент находится. Я четко осознавал лишь только одно: оно скачет приблизительно в зоне между моей макушкой и моими пятками. Адреналина в крови было больше, чем красных кровяных телец.

– Й-й-й-й-оханный бабай!!! – гневно выругался Степан. – Да он что, совсем рехнулся, летун хренов?!! Гонять по улицам в таком незрячем тумане! И неужели этот парень не слышал, что его глушитель волочиться по асфальту?!

– Боюсь, что этого мы уже никогда не выясним, – не узнавая свой голос, прохрипел я.

Но вот в дальнем конце улицы начали распахиваться окна, и потревоженные обыватели стали растерянно интересоваться, что же это такое ужасающее так громыхнуло в их тихом и мирном районе. Худощавый лысый мужчина, свесившись из окна второго этажа, уверял, что террористы «Аль-Каиды», наконец-то, добрались и до Португалии. Но пожилая, полная дама из окна напротив, опровергла утверждение соседа, заявив, что лично видела, как огненный хвост кометы промелькнул в её окне буквально за секунду до взрыва. Парень же, вышедший на узкий балкон верхнего этажа, успокоил жителей квартала сообщением, что это был всего лишь пробный залп предстоящего праздничного фейерверка. Ведь надвигается рождественская ночь, как-никак.

Вдали послышалась тревожная сирена не то приближающейся скорой помощи, не то патрульного полицейского автомобиля.

– А знаешь, Степан! Ты ведь практически спас мою жизнь! – признательно молвил я другу, с трудом подымаясь с холодного тротуара.

– Да брось ты! – снисходительно махнул рукой Степан. – Я ведь по твоей реакции видел, что ты уже готов был отпрыгнуть в сторону. Ну, просто я немного тебя опередил.

– Не знаю, не знаю, – с сомнением покачал я головой. – Вполне вероятно, что бравые бомбейруши сейчас соскребали бы мои жалкие останки с капота того злосчастного «Мерседеса». (Прим. Бомбейруши – пожарные, занимающиеся в Португалии так же доставкой больных и потерпевших в больницы.)

– С тобой все в порядке? – с тревогой взглянул мне в лицо озабоченный Степан.

– Кажется, я уже пришел в себя, – слабо улыбнувшись, промямлил я.

– Надо же! – удивился гигант. – А я даже и не заметил, когда ты успел из себя выйти.

– А я через черный ход, – растирая пальцами виски, пояснил я.

– А это как?! – полюбопытствовал мой попутчик.

– Ой, Стёпа! – тяжело вздохнул я. – Лучше и не спрашивай. Без слез не расскажешь.

Степан от всей души, искренне расхохотался, чуть не выронив свою увесистую сумку.

– Раз чувство юмора не утратил, значит воистину с тобой всё в порядке! – вытирая кулаками выступившие на глазах слёзы, наконец, высказался он.

– А знаешь, Степан! У тебя потрясающая способность влипать во всевозможные досадные ситуации и неприятные истории, – задумчиво произнес я.

– Ну и что с того? – мгновенно насторожился гигант.

– Понимаешь, мне почему-то начало казаться, что это, как инфекция, – переходное и заразное, – сделал я логическое заключение.

– Ну, не надо только делать из Моськи слона – перефразировал Степан известную поговорку. – Главное уметь с честью и достоинством выйти из любого затруднительного положения. Однако идем! А то так и действительно опоздаем на последний автобус.

И мы снова двинулись резвым шагом вперед, пытаясь наверстать упущенное в передрягах время. Вскоре слева в иллюзорной, туманной мгле стал вырисовываться силуэт средневекового кафедрального собора. За ним тянулась высокая каменная стена из крупных, но хорошо пригнанных гранитных блоков. Улица круто поднималась вверх, стена понижалась и, пройдя метров сто, мы увидели за оградой расплывчатые очертания крестов, часовен, склепов и усыпальниц. Жуткие, приглушенные, леденящие душу звуки доносились из-за мрачной замшелой стены. Я мог бы поклясться, что за каменной оградой предостерегающе и зловеще ухает хищная ночная сова. Степан пугливо скукожился и плотно прижался ко мне.

– А знаешь, Василий. Панически боюсь кладбища, особенно безлунной или туманной ночью, – робко прошептал он.

трагическим надрывным голосом произнес я.

Степан боязливо попятился от меня, очевидно опасаясь помутнения моего разума. Затем, неожиданно подбоченясь, он пододвинулся ко мне впритык и густым, раскатистым басом, усиленным ночным эхом, зычно прогремел:

От затемненных ворот кладбища отделились две серые, неясные тени и очертя голову, во все лопатки бросились вниз по улице, повизгивая и завывая от неописуемого ужаса.

– Степан! Ты хоть знаешь, чьи слова ты сейчас произнес? – ошеломленно воскликнул я.

Меня просто потрясло, что я, вдруг, услышал монолог Ромео из уст гиганта.

– Конечно, знаю! – с издёвкой подтвердил мою смутную догадку Степан. – Когда наш старпом с похмелья (особенно проигравшись в карты) заступал на ночную вахту, то пинком ноги открывал дверь в боевую рубку и со зверским выражением лица провозглашал вот эти слова. Это значило, что он не в духе и к нему с глупыми вопросами сейчас лучше не подходить.

– Какой такой старпом? – опешил я.

– Да, в своё время, двенадцать лет назад, отдавая гражданский долг ещё нашей Советской Родине, служил я на авианесущем крейсере оператором РЛС. Наш старпом был большой оригинал! За словом в карман не полезет и палец ему в рот не клади, – объяснил Степан. – Кстати, не хотелось бы говорить о плагиате, но, похоже, твой Шекспир здорово ему подражает. А этот твой друг-поэт случайно на «Адмирале Горшкове» не служил?

– Клянусь здоровьем моей любимой бабушки, что нет! – заверил я гиганта.

– И все-таки мне кажется, что пути нашего старпома и твоего Шекспира где-то уже ранее пересекались, – засомневался он.

– Быть может в школе? – неуверенно предположил я.

– А может в одном детсаде на соседних горшках сидели, – гулким басом высказал свою гипотезу Степан.

– Кстати! А ты не мог бы говорить немного потише! – укоризненно порекомендовал я гиганту. – От твоего замогильного вопля мертвецы и те в ужасе из своих склепов повыскакивали! И безоглядки, в дикой панике разбежались в разные стороны, покинув навек свои уютные последние пристанища! Только что сам лично видел!

– Нет-нет! – успокоил меня мой друг. – Это были вовсе не мертвецы, а парочка каких-то ненормальных влюбленных. Я их ещё заприметил, когда мы проходили мимо ворот кладбища. И надумали же целоваться в таком странном месте! Я их абсолютно не хотел пугать. Просто они оказались в крайне неудачное время в совершенно неподходящем месте. Теперь опасаюсь, как бы у них после такого приключения не возникло какое-нибудь тяжкое психическое расстройство.

– Какое, к примеру? – скептически поинтересовался я.

– Какое, какое?! – передразнил меня Степан. – Ну, энурез, хотя бы. Или нервный тик, а также устойчивое непроизвольное заикание.

Похоже, отечественная психиатрия понесла невосполнимую потерю, не сумев в своё время заполучить Степана в свои спаянные профессионализмом ряды.

Гигант как-то погрустнел и приуныл из-за того, что стал фатальный причиной такого сильного эмоционального потрясения у ни в чём не повинных влюблённых. И мне почему-то захотелось хоть немного приободрить его добрыми и оптимистичными словами.

– Не переживай, Стёпа! Быть может, своим могучим гласом ты возвестил сегодня о рождении новой, крепкой и очень дружной молодой семьи. Совместно пережитое потрясение и перенесённый шок, могут сплотить юные сердца и соединить их ранимые души. И пойдут они далее по жизненному пути бок о бок, мужественно преодолевая бытовые трудности, невзгоды и лишения, – довольно-таки патетично выразился я.

– Ну, ты и загнул! – открыл от удивления «варежку» Степан.

– Отнюдь! – категорически отверг я сомнения друга. – И лет этак через двадцать – тридцать старый почтенный отец семейства, страдающий ожирением и отдышкой, откроет своим потомкам страшную тайну. Сидя в уютном, мягком кресле у пылающего камина, окруженный тройкой-пятеркой серьезных и рассудительных чад, а также стайкой очаровательных юрких внуков, он поведает им волнительную историю. Историю о том, как у врат городского кладбища на юную, невинную девушку напали омерзительные, кровожадные исчадья ада с коварной целью погубить её кристально-чистую душу и обесчестить её восхитительно-прекрасное тело. И тут он, молодой и бесстрашный, полный мужества и отваги, вступил в неравный, смертельный бой с дышащими смрадом силами тьмы. После отчаянной и кровавой схватки, которая, казалось, длилась вечность, дюжина хищных тварей, порождений огнедышащей бездны, была низвергнута в зловонную преисподнюю. Солидная, пожилая дама, устроившаяся на пружинном диване, неторопливо снимет очки, отложит в сторону прерванное вязание и укоризненно покачает головою:

– Не нужно только преувеличивать, дорогой. Огнедышащих тварей было не более десяти.

Дети и внуки, раскрыв рты и затаив дыхание, с изумлением будут внимать истории старого героя и постепенно проникнутся неимоверной гордостью и счастьем, что являются отпрысками такого доблестного и неустрашимого предка. Легенда будет передаваться из поколения в поколение, обрастая всё новыми и новыми красочными описаниями и подробностями.

Степан, как завороженный, слушал меня, пораженный открывшейся перед ним перспективой.

– Да, да! – наконец пылко взревел детина, излучая восторженный блеск из расширившихся от возбуждения глаз. – Похоже, что сегодняшний день мы с тобою всё-таки прожили не зря! У меня так и чешутся руки совершить еще что-либо доброе и полезное!

И гигант, как горный орел, завертел буйной головушкой, зорко выискивая объект для свершения новых достойных и славных деяний.

– Нет-нет!!! – в паническом ужасе замахал я руками. – На сегодня достаточно!!! Ты и так совершил за этот день столько добрых дел, что другому человеку, при рачительном расходовании, на целый год хватит!

– Ну, ладно, – нехотя согласился Степан и, вдруг, слегка повеселел. – А давай-ка, Василий, я тебя запечатлею на фоне кладбищенской стены и крестов! Мне почему-то кажется, что должен получиться отличный снимок!

Он уверенным движением вытащил из своей плечевой сумки допотопный фотоаппарат с огромным объективом, ловко пристроил к нему старенькую фотовспышку и быстрым профессиональным взглядом оценил съемочную площадку.

– Так! Туман рассеивается прямо на глазах. Освещение от уличных фонарей сносное. Встань вот сюда и сделай умное лицо. Я же сказал, умное! – властно приказал самозваный режиссер.

Затем вращательным движением ладони он взъерошил мои волосы на голове, ловко поставив их дыбом.

– Замечательно! – самодовольно расценил результаты подготовительной работы фотохудожник. – Но вот лицо…

И мастер портрета задумался, потирая пальцами свой массивный подбородок.

– Чем тебе не нравится моё лицо?! – с возмущением запротестовал я. – Лицо как лицо! Мои друзья, знакомые и родственники никогда на него не жаловались! Наоборот, находили его вполне милым и фотогеничным!

И тут я заметил, что лицо самого Степана неожиданно перекосила гримаса неподдельного, леденящего душу ужаса. Его остекленевшие, немигающие глаза уставились на что-то отдаленное поверх моей головы.

– Г-г-г-осподи! Ч-ч-что это? – заикаясь, прохрипел он и предупредительно предостерег: – Не оборачивайся, а то привлечешь внимание этой твари! Б-б-боже мой! Она лезет через стену прямо сюда. Не шевелись!

Степан как-то весь съёжился, ссутулился, сжался, будто пытаясь спрятаться за свой древний фотоаппарат. Его полусогнутые ноги мелко дрожали, и, казалось, гигант вот-вот потеряет сознание от увиденного им кошмара.

Я сам оцепенел и почувствовал, что волосы мои зашевелились, как потревоженные змеи на голове Горгоны Медузы. Ослепительная вспышка света больно резанула по моим глазам, и я в мгновение ока погрузился в непроницаемую и кромешную тьму.

 

9. Альфонс

– Ну, вот и прекрасно, – будто во сне услышал я спокойный голос Степана. – А я боялся, что аккумулятор разрядился, и вспышка не сработает.

Мои глаза постепенно адаптировались к полумраку, и я различил могучую фигуру Степана, который спокойно укладывал свой фотоаппарат в сумку. Я резко оглянулся, но за моей спиной, кроме серой гранитной стены и мрачного кладбища, ничего приметного так и не заметил.

– А куда же подевалась тварь? – севшим от нервного потрясения голосом, прохрипел я.

– Какая тварь? – непонимающе округлил глаза удивленный фотограф. – Ты случайно не прихворнул, Василий? Температуры нет?

До меня начало потихоньку доходить, что я оказался невинной жертвой коварного и жестокого розыгрыша.

– Ах ты, проходимец несчастный!!! – разъяренно взвизгнул я. – Чуть заикой меня на всю оставшуюся жизнь не сделал!!! Так значит, ты меня просто надул?!!

– Ну, не просто надул, а очень даже основательно. Видел бы ты свою физиономию! – оправдываясь, утешил меня гений стоп-кадра. – Должен же я был хоть как-то создать соответствующее выражение на твоем лице?

– Да на кой леший оно тебе сдалось?!! – брызгая слюной, орал я.

– Ты б ещё у Шишкина спросил, зачем он своих медведей рисовал. Небось, опасная была его когтистая и зубастая натура? А он рисовал! Искусство требует жертв.

– Так он же рисковал своей личной жизнью и здоровьем, а не чьими-то чужими! – не унимался я.

– Ну, извини, друг! Зато ты даже не представляешь, какой изумительный снимок получится! – вдохновенно произнес Степан.

Снимок действительно удался на славу. Позже, разглядывая фотографию, я еле распознал своё обезображенное ужасом лицо на фоне расплывающихся в туманной дымке крестов, надгробий и шпилей.

– И что же я буду делать с такой вот фотографией? – совсем растерялся я.

– Как что?! – всплеснул руками Степан. – Я сделаю тебе с десяток отпечатков. Отошлешь друзьям, знакомым, близким и дальним родственникам. Подпишешь: «Моя счастливая и беззаботная жизнь в Португалии». А то они думают, что мы тут беззаботно деньги лопатою загребаем. А милосердные и сердобольные португальцы толпами гоняются за нами, чтобы вручить нам щедрую и безвозмездную гуманитарную помощь.

– Да. Неплохо было бы, – подумав, согласился я. – Постой, Степан! А чем ты только что меня фотографировал?

– Как чем? Конечно же, моим любимым «Зенитом»! – самодовольно ухмыльнулся Степан.

– Но ведь твой фотоаппарат, как и «Командирские» часы, отобрал у тебя «брат» Джульетты ещё полтора года тому назад! – недоверчиво воскликнул я.

– Какие «Командирские» часы? – лукаво прищурился гигант. – Вот эти, что ли?

Он подтянул левый рукав куртки, обнажив запястье, и я увидел «Командирские» часы на их обычном, то есть законном месте.

– Не может быть! – с трудом выдавил я из себя. – Или я тогда в Лиссабоне что-то по рассеянности пропустил?

– Ах, да. Я и забыл, – тихо рассмеялся Степан. – Ты ведь на следующее утро уехал в Фамаликау. Вечером предыдущего дня ты мне доходчиво объяснил, что Джулия – продажная женщина, а бородач – её сутенер, и требовали они от меня денег за предоставленные ими интимные услуги. И мне стало до глубины души обидно за мою беспробудную глупость и тупость. Я ведь всегда считал себя стреляным воробьём и умудренным опытом мужчиной. И, вдруг, так по-идиотски попал впросак! Но давай признаемся себе честно, что чернокожая Джулия казалась воистину прекрасной и невинной на вид девушкой. Когда я узрел её впервые, то понял, наконец-то, значения имени Афродита!

– Воздай хвалу Господу Богу, что в этой Афродите не оказалось ничего венерического, – слишком тонко для невежественного исполина пошутил я.

Тернопольский богатырь с укором взглянул на меня своими иссиза-голубыми глазами. Однако по лику Степана я так и не смог распознать, понял ли он смысл моего каламбура.

Ты веришь в любовь с первого взгляда? Это было какое-то наваждение, помутнение разума! Я втюрился, как неискушённый мальчишка! Слепая страсть застилала мои влюбчивые глаза, и я не различал даже очевидного.

с грустинкой в голосе проронил я.

– Оказывается, твой Шекспир, если захочет, и с рифмой неплохо дружит, – удивленно приподнял брови исполин.

Тогда в июне 2000 года я был крайне удивлен, что Степан, обладая таким огромным ростом и могучей мускулатурой, так безропотно позволил «разукрасить» себя синяками, ссадинами и кровоподтеками. Вне всякого сомнения, курчавый бородатый сутенер и сам был необычайно крупным и высоким молодым мужчиной. Но, поистине, нужна была недюжая сила, чтоб одолеть двухметрового белокурого великана.

Позже, узнав Степана поближе, я понял, что его, не встретив сопротивления, мог обидеть даже самый малый несмышленый ребёнок. Но лишь тогда, когда гигант всем сердцем ощущал свою личную вину или чувствовал, что он безусловно, в корне неправ. Но если уж Степан был искренне убеждён, что дело его справедливое и законное, то с ним не смог бы совладать даже взвод отборной национальной гвардии.

Тогда он был воистину уверен, что Джулия – весёлая и жизнерадостная лиссабонская девчонка, а бородач – её старший брат, ревностно оберегающий честь и достоинство своей милой сестренки. И нужно было быть действительно слепым от нахлынувшей страсти, чтоб принять эту сладкую парочку хотя бы за очень отдаленных родственников.

– Эх, если б я тогда знал, что французский и португальский языки довольно-таки схожи, то может со мной и не приключилась бы такая нелепая история! – сокрушенно молвил Степан.

– Языки романской группы подобны, так как имеют общие корни и происходят от древней латыни, – проинформировал я друга. – Но как же тебе всё-таки удалось вернуть утраченные в передряге вещи?

– Пришлось немного подсуетиться, – хмуро поведал гигант. – Обладая незаурядной зрительной памятью и феноменальной наблюдательностью, я без особого труда нашел дорогу в апартаменты Джулии. Входные двери оказались почему-то не запертыми. И, зайдя в комнату африканки, я обнаружил, что она как раз очень интенсивно делиться своим богатым опытом в познании «Камасутры» с каким-то прищуренным японским туристом. А тот, выпрыгнув из кровати в чём мать родила, принял весьма устрашающую и чересчур воинственную боевую стойку. И затем с криком «Ки-йа!!!» бросился мне доказывать, что дама отдала ему предпочтение, как более галантному и изысканному кавалеру.

Тогда я вежливо, но крайне настоятельно, призвал самурая к спокойствию и порядку. (По неосознанному, непроизвольному движению руки богатыря я сразу же сообразил, как он это непосредственно сделал) Достав представителя страны восходящего солнца из-под обломков шкафа, я на английском языке спокойно разъяснил незадачливому ниндзя, что его дама меня сегодня абсолютно не интересует. Но мне очень бы даже хотелось пообщаться с достопочтимым «импресарио» его чересчур любвеобильной смуглой партнерши. А в это время Юля, забившись под кровать, подняла такой визг, будто её «менеджер» позабыл ей заплатить за честно отработанные ночные экстраораши. (Прим. Extrahoras – сверхурочные часы работы. порт.)

– Afonso! Afonso! Afonso! – истерически причитала она. (Прим. Afonso – имя, часто встречающееся в Португалии.) Очевидно, альфонса своего ненаглядного к себе подзывала.

В дверях опочивальни появилась недоумённая и заспанная рожа бородача, основательно перекошенная признаками хронического похмельного синдрома. Но, увидев меня, он как-то сразу повеселел, расцвел и по-отечески ласково поинтересовался: «Dinheiro?» Какой наивный парень! Наверно думал, что тяжкие угрызения совести чуть ли не до смерти меня замучили. Что я всю ночь страдал от бессонницы, думая о том, как бы побыстрее вернуть ему с процентами тот сладострастный сексуальный должок. А как же! С утра сбегал в банк и взял кредит под залог моей трехпалубной прогулочной яхты, чтоб до последнего эскудо рассчитаться с почтеннейшим, благородным джентльменом! А если быть честным, то у меня на тот момент осталось всего лишь 10 долларов на пропитание и проживание. И когда я смогу получить мою первую зарплату, мне тогда ещё было абсолютно неведомо.

Я попытался объяснить бородатому, что во время нашей вчерашней встречи совершенно случайно произошло досадное, можно даже сказать, анекдотичное недоразумение. И мне очень бы хотелось вернуть мой «Зенит», как память о моем безвременно усопшем отце, и часы – подарок моей нежной и горячо любимой сестрички. Похоже, бородатый совершенно не владел английским языком, но достоверно уразумел, что денег я ему сегодня точно не принёс. Он ещё больше заулыбался, закатил рукава и с тошнотворным хрустом стал разминать суставы пальцев своих бугристых, мускулистых лапищ.

Тогда я ему языком знаков и жестов доходчиво пояснил (и Степан потряс своими могучими кулаками): изъятые им вещи мне крайне дороги, как память о моих очень близких и весьма обожаемых родственниках. И без этих милых моему сердцу семейных реликвий я, ни при каких обстоятельствах, отсюда не уйду. Бородатый во время этих мануальных разъяснений как-то ненароком оступился и нечаянно раздавил своим необъятным задом старинный ореховый комод. А жаль! Добротная была вещь! Но, по-видимому, альфонс так и не понял сути моей незамысловатой и чрезвычайно вежливой просьбы. Он стал визжать, как не дорезанный поросёнок, с которого Никита Кожемяка собственноручно снимает последнюю шкуру. На его истошный вопль сбежались три воспитанных на чистом сливочном масле мордоворота, очевидно закадычные дружки и коллеги злополучного бородатого альфонса. Они ненавязчиво поинтересовались, о чём тут идет такой задушевный разговор и почему в помещении такой ужасающий беспорядок.

Я и им на том же языке знаков и жестов (и Степан снова потряс своими огромными как чайники кулачищами) попытался разъяснить сущность возникшего недоразумения. После десяти минут бесплодных и очень болезненных дебатов, наконец-то выяснилось, что один из дружков бородатого худо-бедно понимает разговорный французский язык. Правда у него было омерзительное произношение вероятно из-за сломанного носа и только что выбитых передних зубов. Он так безбожно картавил и шепелявил! Но меня он всё-таки понял и кое-как перевёл своим соратникам смысл моего нижайшего и весьма умеренного ходатайства.

Тогда альфонс смущённо хлопнул себя ладонью по лбу и рассыпался в тысячах извинениях, разутешенный тем, что мне нужна всего-навсего такая малая, пустячная безделица. Он дружелюбно пригласил меня присесть на прикроватную тумбочку – единственный предмет мебели, оставшийся к тому времени почти что не повреждённым. Из всех присутствующих лишь бородатый не утратил способность более-менее резво передвигаться на ногах. Он клятвенно заверил меня, что через пять-шесть минут принесёт мои часы и фотоаппарат в целости и сохранности. Однако, проявляя излишнее рвение, вертлявый хлопотун непомерно шустро бросился к выходу из помещения для очень занятного и полезного времяпровождения. А так как один его глаз совершенно «заплыл», а второй превратился в подобие щелочки-амбразуры, то он самую малость не вписался в дверной проём. И со всего своего разгона бородач врезался лбом точнёшенько в лакированный дубовый косяк.

А дуб оказался превосходнейшего качества! Альфонс теннисным мячиком отлетел от входа приблизительно на три с половиной метра назад. Он плашмя грохнулся на спину, чуть не проломив деревянный пол вместе с опорными железобетонными балками. Мужик всё-таки крупный, упитанный! На лбу бородатого недотепы мгновенно выскочила шишка, размером примерно со страусовое яйцо. Бедняга как-то чудно по-жабьи квакнул и тотчас обмяк, очевидно, немедля лишившись сознания.

– Тебе уже приходилось где-то видеть страусовые яйца? – несказанно удивился я.

– Вообще-то, в натуре, нет, – смутился гигант. – Но ещё в пятнадцатилетнем возрасте, выступая на первенстве города в беге на 110 метров с препятствиями, я ненароком поскользнулся и с размаху сел пахом на чересчур жесткий брус предпоследнего барьера. Тогда мои яички распухли так, что доктор не удержался и со смехом заявил, что они у меня точнёхонько как у африканского страуса. Кстати, Василий, у тебя есть очень мерзопакостная привычка – перебивать рассказчика.

– Прости, дружище! Больше не буду! – твёрдо пообещал я расходившемуся сказателю. – Так что же произошло дальше?

– С чем? С моими яичками? – осведомился бывший спортсмен-многоборец.

– Нет. С бородатым альфонсом и его соратниками, – обозначил я сферу моих интересов.

– К счастью, вскоре в дверном проёме появился мордатый, кривоногий верзила, дружок бородача, который почему-то немножечко запоздал на «Ялтинскую конференцию». Увидев репродукцию картины «Куликово поле после Мамаевого побоища», он начал дико извинятся и заявил, что очевидно по рассеянности перепутал входные двери. Хотя самой двери, по сути, в проёме к тому времени уже давным-давно не было. Она валялась на полу, сорванная с петель, в смежном с Юлиной спальней коридоре. Несмотря на стоны и мольбы товарищей, мордатый джентльмен попытался предательски дать стрекача. Я еле успел схватить его за шиворот, с трудом затащил в комнату и через шепелявого переводчика по-дружески втолковал, что, собственно говоря, сами переговоры уже успешно завершены. Осталось всего лишь выполнить условия достигнутого международного соглашения. Шепелявый толмач долго и настойчиво упрашивал мордатого, кривоногого сеньора. Жалобно всхлипывая и шморгая носом он, как я уразумел, всё-таки объяснил уцелевшему коллеге, что речь в данный момент идёт о жизни или смерти его верных сподвижников. И если у него есть хоть капля сострадания, то он не откажется выполнить скромную просьбу своих давнишних и очень близких приятелей. Что ты на меня так смотришь, Василий? На мне ни бананы, ни ананасы, ни грейпфруты не растут!

По всей вероятности, вид у меня был совершенно растерянный. Я до сих пор считал Степана Тягнибеду невеждой, весьма неважным рассказчиком и косноязычным собеседником. Он с большим трудом подбирал нужные слова и выражения, а нередко путал, коверкал и искажал их произношение. А зачастую гигант был просто не в состоянии четко и ладно высказать даже очень простую и нехитрую мысль. Но сейчас его речь текла спокойно, гладко и ясно. Когда он был увлечён своим головоломным повествованием, у него неожиданно «прорезалось» своеобразное, неординарное красноречие.

– Нет-нет. Всё в порядке, – успокоил я Степана. – Так чем же закончилась вся эта занятная катавасия?

– Наконец, шепелявому сутенёру и его «отдыхающим» на полу собратьям, удалось уговорить своего чрез меру капризного и несговорчивого коллегу. Тот быстро, насколько позволяла его косолапая медвежья походка, бросился прочь, выполнять последнюю волю своих друзей и партнеров.

Через минут пять он приволок огромный картонный ящик и довольно-таки внушительный пластиковый мешок. Из ящика мордатый коллекционер выложил на ковер около трёх десятков цифровых фотоаппаратов и портативных кинокамер. По-видимому, натуральная оплата за сексуальные услуги в Лиссабоне считается вполне обычной формой взаиморасчета. Там были «Сони», «Грюндиг», «JVC», «Шарп», «Самсунг», «Панасоник» и прочая дрянь, но моего верного «Зенита» в том ящике по какой-то причине не оказалось! Тогда мордатый кладовщик вывалил их мешка на пол целую груду ручных часов всевозможных современных марок и моделей. Чего там только не было?!! Но среди «Ролексов», «Ориентов», «Сейко», «Скотчей», «Ситизен», «Гессов», «Оксигенов» и всякой иной гадости я моих «Командирских» часов так и не обнаружил.

– Граждане!!! Да что же это твориться!!! – возмущенно гаркнул я. – Ведь это великий грех – обижать бедного, несчастного и беззащитного сиротинушку!!!

Среди сообщников альфонса началась кошмарная паника, однако мордатый быстро нашел выход из сложившейся патовой ситуации. Он притащил откуда-то ведро холодной воды и попытался открыть холодильник. Но тот, после конфиденциальных «переговоров», разительно напоминал помятую консервную банку и почему-то упорно не желал открываться. Я помог кривоногому выломать дверцу холодильника и достать из перекошенной морозилки несколько кювет с припасенными заблаговременно кубиками льда. Мордатый вывернул в ведро весь имеющийся в наличии запас льда и энергично размешал этот арктический коктейль концом пляжного зонтика. Вскорости кубики льда почти что растаяли, и ведро с «лекарством» извне покрылось обильной холодной испариной. Тогда доморощенный реаниматор вылил эту отрезвляющую смесь прямо на голову почивающему на полу альфонсу. Тот фыркнул, словно морская корова и с мученическим стоном приподнялся на дрожащих от напряжения локтях. Затем он с трудом, насколько смог, приоткрыл свой основательно закисший правый глаз-щелочку.

Понадобились еще около пяти минут, чтобы бородач пришел в себя и вспомнил, где он находится и что с ним намедни здесь приключилось. Альфонс, сильно заикаясь, покаялся, что отнёс часы и фотоаппарат в ближайшую антикварную лавку, находящуюся приблизительно в трёх кварталах отсюда. Он, шатаясь, поднялся на трясущиеся ноги и, опираясь на плечо кривоногого, отправился к местному антиквару. Курчавый сутенёр клятвенно пообещал товарищам вернуться так быстро, насколько это позволят его тяжкие производственные травмы.

Их не было долго, наверное, с полчаса. Я уже начал было нервничать и терять моё натренированное ангельское терпение. Но ещё больше разнервничались друзья бородатого альфонса. Они начали стонать, ныть, а потом и тихо подвывать, проклиная свою горькую и жестокую судьбинушку.

Альфонс появился как нельзя вовремя и пресёк уже было начавшуюся истерику среди своих коллег по цеху интимных развлечений. Он страшно извинялся перед всеми присутствующими за то, что так непредвиденно долго задержался. Но упрямый антиквар ни за какие коврижки не желал возвращать полученные им для продажи часы и фотоаппарат. Владелец лавки говорил, что впервые видит такие добротные и редкие образцы кустарного производства. Он уже нашел богатого покупателя, известного коллекционера, который посулил баснословные деньги за такие необыкновенные раритетные вещи. Хозяин лавки пообещал бородатому 40 % от суммы сделки, лишь бы тот только оставил ему эти уникальные шедевры прошлого тысячелетия. Но альфонс объяснил антиквару, что, если сюда прейдёт хозяин этих вещей, то лавку придется перепрофилировать в дровяной склад, или же в пункт по приёму драгоценного и цветного лома. Поглядев на жалкий вид бородача, и послушав увещевания кривоногого сутенера, антиквар, скрипя сердцем и со слезами на глазах, расстался с такими редкостными и необыкновенными бытовыми приборами. Звать полицию торговец древностями побоялся, так как большинство его товаров были крадеными или отобранными силой у иноземных туристов вещами. По крайней мере, именно так и перевёл мне разглагольствования бородача шепелявый интерпретатор.

Под бурные аплодисменты и ликование друзей бородатого альфонса, часы и фотоаппарат были торжественно возращены в моё непосредственное владение.

Тут из-под обломков кровати какими-то винтообразными движениями выбрался японец и на английском языке попросил прощение за то, что своим неуместным появлением прерывает столь праздничную и торжественную церемонию. Он аккуратно собрал остатки своей одежды и извлёк из бокового кармана ободранного пиджака чековую книжку и авторучку. Затем прищуренный сюдзин протянул их мне и попросил, чтобы я оставил автограф на любой приглянувшейся мне чистой странице. Японец сказал, что его синяки и ссадины скоро сойдут. Но ему очень хотелось бы, чтоб у него, хоть что-то осталось на память о встрече с таким великим и талантливым человеком. Тут и все остальные участники пресс-конференции стали подсовывать мне всякие журналы, проспекты, чеки и листочки, чтоб я соизволил расписаться на них. Ну, чего только не сделаешь для таких милых, отзывчивых и радушных джентльменов! (Прим. Сюдзин – господин. япон.)

Все присутствующие ещё раз извинились за причинённое мне беспокойство и неудобство, и торжественно пообещали подать иск в суд на газеты «Jogo», «Bola» и «Record» вместе взятые, за то, что они не осветили должным образом нежданный визит одного из братьев Кличко в португальскую столицу. (Прим. «Jogo», «Bola» и «Record» – спортивные газеты в Португалии) Сутенёры дружно и льстиво заметили, что, перекрасив волосы в белый цвет, я стал выглядеть ещё более величественным, грозным и устрашающим.

Поглядел я на помятые, обезображенные пороками и излишествами лица альфонсов. И, поверь, Василий, мне стало до боли в сердце жалко этих непутёвых и безалаберных ребят. Ведь, в принципе, не такие уж они и плохие парни. Быть может, им просто не повезло с их первой школьной учительницей. Попалась им черствая мымра, пришедшая в школу не по призванию, а чисто из шкурнического желания заполучить престижную профессию. Случайный человек в образовании, купивший «корочку» педагога за кусок чисто хлебного свиного сала. Или за бочонок портвейна, если учесть специфические местные условия. Хотя теперь дипломы покупают за наличные, которые не пахнут и не воняют трупной гнилью нашего циничного, разлагающегося общества. И в результате из весёлых, игривых ребятишек выросли вот такие пропитые и прокуренные прожигатели жизни. Да и, несомненно, сыграло свою роковую роль злотворное и развращающее влияние улицы. Собрал я все свои познания французского языка, немного прокашлялся, а затем торжественно и нравоучительно провозгласил (шепелявый переводил своим собратьям):

– Дети мои! Покайтесь! Вы совершаете смертный грех, паразитируя на изнеможенных тяжким трудом телах заблудших, продажных женщин. В поте лица своего эти труженицы сферы сексуальных услуг добывают хлеб свой насущный. А вы, как вампиры кровожадные, как пиявки ненасытные, высасываете жизненные соки из их натруженных и истомленных заботами тел. Покайтесь, пока не поздно, и небесная благодать, прощение и благословление снизойдут со Святых Небес на ваши грешные души!

Сутенёры несколько минут хмуро перешептывались, о чем-то тихо, но крайне эмоционально полемизируя. Потом беззубый альфонс, пошатываясь, встал и от имени своих товарищей заверил, что мои горькие, но справедливые слова, глубоко тронули их ранимые и сострадающие души. Посоветовавшись, они единодушно решили, что, начиная со второго квартала будущего года, поднимут на 5 % заработную плату своим «девочкам», а оплату сверхурочных часов увеличат на 10 %. Более того, отныне «девочки» будут проходить медосмотр на выявление профессиональных заболеваний не раз в полгода, как ранее, а строго ежеквартально.

Японский же турист, который, как оказалось, тоже понимал по-французски, сурово поклялся, что отныне никогда больше не будет посещать гейш, а всецело и полностью посвятит себя семье и работе. А для интимных утех он восстановит прерванные отношения со своим бой-френдом из Киото. Близость с ним всегда была намного сладостней и приятней, чем даже с многоопытными и искушенными жрицами любви. А главное – куда более безопасной и безвредной для здоровья.

Собственно говоря, я вовсе не этого добивался. Но, по-видимому, эти заблудшие овцы чересчур глубоко погрязли в своём Богопротивном пороке. Конечно, если б у меня было чуть-чуть больше времени, то я, безусловно, смог бы добиться более существенных результатов. Но ещё утром мой трудоустроитель предупредил, что во второй половине дня я с группой украинских «туристов» отправляюсь на север, где нас ждет ударная работа в дорожно-строительной фирме дона Фернанду Магельяеша. Поэтому я повесил мой «Зенит» за ремешок на плечо, одел на левое запястье «Командирские» часы, пожелал всем присутствующим успехов на их нелегком поприще и весьма галантно откланялся.

– Ну, Степан! Ну и развеселил же ты меня! – от души захохотал я. – Ни за что в жизни не поверил бы этой истории, если бы не увидел твоих веских вещественных доказательств!

Степан ещё раз любовно взглянул на свои старенькие часы и, вдруг, резко подпрыгнул:

– Боже мой! До отправки последнего автобуса на Гимараеш осталось всего 15 минут! Бежим!

Мы сорвались с места и понеслись как на крыльях, едва касаясь ступнями скользкой брусчатой мостовой. На душе было весело, сладостно и легко. И наши крепкие тела буквально рассекали холодный, вязкий и насыщенный обильной влагой приморский воздух. Играющие мышцы были неутомимы, упруги и сильны, как будто нам даже и не было семнадцати полных лет. И все пути-дороги этого дивного мира были открыты дерзновенным юным сердцам, радушно маня их в прекрасную, светлую и непостижимую разумом даль.

 

10. Воровка

Ватные мышцы моих непослушных ног гудели от кошмарного физического переутомления. Невыносимо больно кололо в правом боку. Мне было несносно жарко, хотя на улицах города царили пронизывающая сырость и замогильный холод. В легких катастрофически не хватало воздуха, и едкая струйка пота тонким ручейком стекала между лопатками к пояснице и ниже.

Мы уже пересекли несколько оживлённых и многолюдных улиц, но Степан снова «нырял» в очередной тёмный и мрачный переулок с успокаивающими словами: «Так ближе». Казалось, этому сумасшедшему, безумному и изнурительному бегу не будет ни конца, ни края.

– Стой! Приехали! – наконец, взбунтовался я, выбившись из последних сил. – У меня бензин закончился! И радиатор, кажется, основательно потёк!

– В чём дело? – задыхаясь, прохрипел мой проводник. – Автобус вот-вот отправится. Бежим!

– И рад бы, да не могу, – хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, просипел я.

Мы согнулись в три погибели и, опёршись руками о колени, пыхтели как два допотопных паровоза, впервые преодолевшие расстояние от Петербурга до Владивостока. Постепенно тяжелое, порывистое дыхание выровнялось, сердце стало биться медленнее и в глазах заметно просветлело.

– Насколько я знаю, от Камеры Муниципал до автобусного терминала не более пятисот метров. А мы только от кладбища «отмахали» уже не менее трёх километров! – заметил я, потихоньку приходя в себя. – Мне кажется, что церковь у кладбища, где мы спугнули влюблённых, была Igreja da Lapa, и нам оттуда надо было возвращаться назад, а не сворачивать влево.

– Так что же ты сразу мне не сказал!!! – негодуя, взорвался возмущённый Степан.

– Но ведь это же ты утверждал, что знаешь Порто, как свои пять пальцев! – ядовито отпарировал я. – Из вас, тернопольцев, никудышные проводники!

– А что? Тебя уже водили за собой мои земляки? – обиделся за сородичей Степан.

– Да, представь себе! Водили! Только за нос! И меня, и себя! – ехидненько захихикал я. – Твой земляк Вовчик как-то повел меня в LIDL короткой дорогой. (LIDL – сеть супермаркетов в Европе). Пока мы добрались до супермаркета, мне показалось, что я живу не в маленьком двадцатитысячном городишке, а в громадном многомиллионном мегаполисе.

– А всё это из-за проклятого тумана! – разъярённо зарычал Степан. – Будь мы среди колымских сопок, то я бы тебя с закрытыми глазами вывел хоть к Верхоянску, хоть к Магадану.

Я мысленно возблагодарил Бога, что мы с гигантом не заплутали где-нибудь в дебрях Колымской тайги.

– Ничего страшного, – оптимистично заявил мой друг. – Сейчас у кого-нибудь спросим, куда нам идти. «Язик до Київа доведе!»… (Прим. Укр. пословица)

– … торжественно провозгласил демагог, которого выбрали депутатом в Верховную Раду, – насмешливо закончил я избитую фразу.

Однако Степан безмолвно проигнорировал моё блестящее спонтанное остроумие. Он быстро огляделся вокруг, выискивая на тротуарах почти что безлюдной улицы надёжного информатора.

– O Senhor!!! – радостно заорал гигант, увидев идущего нам навстречу худощавого, сутулого мужчину в старомодном сером пальто и в дурацкой фетровой шляпе. Но тот, по-видимому, не испытал особого счастья от нежданного столкновения с двумя увесистыми джентльменами в этаком тихом и слабо освещённом месте. Субтильный гражданин стремительно юркнул в узкую щель тёмного переулка, оставив за собой шлейф тяжелого и неприятного запаха.

Степан прытко подбежал к входу в переулок, заглянул во мрак открывшейся перед ним расселины и брезгливо сморщил нос:

– Святые угодники! И что за гадость едят португальцы за праздничным рождественским застольем?! Аж слёзы на глазах навернулись!

– А мне показалось, что этот гражданин, удирая, распылил слезоточивую аэрозоль из газового баллончика, – подверг я сомнению предположение друга. – Ты разве не слышал противный шипящий звук, как будто проколотая автомобильная шина резко испустила из себя воздух?

– Да я-то слышал, но мне почудилось, что звук совершенно иного происхождения, – сказал Степан, напряженно вглядываясь в темноту переулка.

– Ага! – вдруг восторжествовал гигант. – Переулок не сквозной! И сейчас я достану этого чересчур робкого парня!

– Стой! – еле-еле успел я схватить за руку моего не в меру возбужденного друга. – Если ты его там отыщешь, то он всю оставшуюся жизнь будет работать на лекарства, ездить по санаториям и лечить тяжкое нервное расстройство. К тому же ему придется залечивать самопроизвольное мочеиспускание и асинхронный тик обоих век своих горемычных карих глазок!

– Да черт с ним! – сердито махнул рукой Степан. – Найдем, у кого спросить дорогу! Мир не без добрых людей…

– … дружелюбно молвил Людоед, приглашая заплутавшего в лесу туриста в свою мрачную и сырую пещеру, – снова съехидничал я.

Гигант раздражённо покосился на меня, однако снова сдержался и смолчал. Он ловко поднял с булыжников мостовой фетровую шляпу, очевидно утерянную прохожим при поспешном бегстве, и резким движением от себя запустил её вглубь тёмного переулка. Шляпа, со свистом рассекая воздух и бешено вращаясь вокруг своей оси, стремительно улетела в кромешную ночную темноту. Через несколько мгновений послышался звук глухого удара, и кто-то нервно вскрикнул не то от боли, не то от неожиданности метрах в тридцати от нас.

– A Senhora!!! – завопил у меня над ухом Степан, не обращая внимание на эффект произведённого им броска. Он резво бросился к опрятной старушке, стоящей у двери дома в метрах пятидесяти от нас. Я не видел лица пожилой женщины, но по тому, как сгорбилась и съежилась её фигура, понял, что она только что перенесла очень яркие и неординарные переживания. Дрожа как осиновый лист, бабушка выхватила из сумки связку ключей и суетливо попыталась всунуть один из них в узкую замочную скважину. Ключ не подошел и старушка, лихорадочно трепеща, схватилась за следующий. На этот раз ей крупно повезло. Ключ с ужасным скрежетом провернулся два раза. Дверь, скрипя, приоткрылась и бабушка шустро прошмыгнула вовнутрь, словно мышка в спасительную и укромную норку.

Но Степан оказался куда более проворным, чем я мог бы предположить. Несмотря на кажущуюся неуклюжесть, он успел добежать до парадного входа дома и всунул носок своего ботинка между косяком и уже закрывающейся дверью.

– Prezada Senhora! – как можно более галантно произнес исполин.

– Ой, мамочка!!! – вдруг истерически взвыл Степан, хватаясь обеими руками за левую коленку. Между тем дверь со страшным треском захлопнулась перед самым носом неудачливого искателя истинного пути. Я стремительно подбежал к неприступной двери и взволнованно склонился над согнувшимся от боли приятелем.

– Что с тобой, Стёпа!

– Й-й-й-йоги гуттаперчевые!!! – с присвистом выдавил из себя гигант. – Так больно саданула меня каблуком под самую коленную чашечку! Я-то думал, бабушка – Божий одуванчик! А на поверку вышло – злобная старуха Шапокляк! А я ведь только спросить хотел!

– Возможно, она решила, что ты покушаешься на её честь и достоинство, – осторожно предположил я.

– Фу, ты!!! – фыркнул от ужаса Степан. – Да все сексуальные маньяки мира только и мечтают овладеть этим суповым набором старых обглоданных костей!

– Зачем же так обижать почтенную пожилую женщину! – с печалью в голосе осудил я несдержанность товарища. – Вот, если б тебя ей сначала кто-то представил…

– Да я только что сам чуть-чуть не представился перед Всевышним! – свирепо воскликнул страдалец и, кривляясь, добавил: – Обидел старую женщину! Да такая сама кого угодно обидит! Таких старушек-шапоклюшек в дурдом на сохранение сдавать надо! Они же безвинных, мирных граждан основательно покалечить могут! Надо же! Так нарвался!

– Скажи ещё спасибо, что бабушка не звезданула тебя по шарам, – прозрачно намекнул я травмированному детине.

– Это по каким ещё шарам? – испуганно вытаращил на меня глаза Степан.

– Ну, не по бильярдным же! Я имел в виду те, что висят чуть повыше твоих коленок, – растолковал я растерянному попутчику.

– А-а-а-а! – дошло, наконец, до гиганта. – Да, не-е-е-т! Не так-то уж и низко они висят! Туда бабулька просто бы не достала!

– Это ещё как сказать! – засомневался я. – Судя по тому, как ловко старушка попала тебе в болевую точку, она прошла полный курс молодого бойца по защите от сексуальных маньяков и насильников.

Мы медленно побрели вдоль стены ветхого дома. Степан, хромая, ковылял рядом со мной, грузно опираясь на моё правое плечо.

– Проклятье! Вот не везёт! – расстроено стонал он с мученическим выражением на осунувшемся лице.

Гигант медленно обернулся и, вдруг, яркий румянец заиграл на его повеселевшей физиономии:

– Во!!! Полиция! Вот сейчас у них и спросим, где автовокзал! А может они и подбросят нас туда, если конечно нам по пути!

Я порывисто оглянулся. На перекрёсток медленно выкатывала полицейская машина, предупредительно мигая сигнальными огнями. Степан, забыв о боли, мелкой рысцой затрусил к блюстителям порядка, призывно размахивая руками над своею взъерошенной головой. Но то ли полицейские имели более неотложные дела, то ли сочли свои силы недостаточными для близкого общения с двухметровым громилой. Машина, завизжав покрышками по мокрой мостовой, неожиданно сорвалась с места и быстро скрылась в колышущейся туманной дымке.

– А черт бы вас побрал, твари трусливые! – не на шутку расходился Степан. – Как не повезёт, так на родной сестре триппер поймаешь и родной жене передашь!

– Ах, Стёпа, Стёпа! – укоризненно покачал я головой.

– Извини. Сорвалось, – чуть не плача, шмыгнул носом гигант. – Обидно же до слёз.

– Не отчаивайся! – приободрил я собрата по несчастью. – Идём вниз по улице! Может, ещё кого-нибудь встретим. Только давай договоримся, – теперь спрашивать буду я.

Степан смиренно кивнул, и мы устало побрели по узкой пустынной улочке. Угрюмые серые стены трёх – четырехэтажных домов постройки XVIII–XIX века угрожающе нависали над нашими головами. И лишь в некоторых зашторенных окнах верхних этажей призрачно горел тусклый мерцающий свет.

– Такое ощущение, что в городе ввели комендантский час, – настороженно прошептал мой попутчик. – Преддверие Рождества, а на улице ни души. Все лавки и магазинчики закрыты, будто обезумевшие покупатели расхватали все товары и, как потревоженные тараканы, разбежались по своим домам-щелям.

Мне тоже всё это показалось очень странным и зловещим. Однако я, тем не менее, предпочёл не оглашать моих тайных тревог и опасений.

Неожиданно с правой стороны улицы дома словно бы расступились, и мы увидели изумрудные лужайки газонов с конусами аккуратно подстриженных тисовых деревцев. В глубине площади, за зелёнными насаждениями, возвышалось современное многоярусное здание, сияя огромными витринами нижнего коммерческого этажа. Строение из стекла и бетона выглядело инородным телом, артефактом среди окружающих его ветхих домов давно ушедшей эпохи.

Мы стремительно бросились к светящимся витринам здания в надежде повстречать какого-нибудь запоздалого покупателя. Или, по крайней мере, спросить у продавцов магазинов, как нам добраться до автотерминала ARRIVA. (Прим. ARRIVA – международная автобусная компания) Яркие неоновые надписи «Padaria», «Supertalho», «Peixеria» (Прим. булочная, мясная и рыбная лавки) зазывающе манили нас к себе. Однако за плотно закрытыми стеклянными дверями торговых заведений не было видно ни единой живой души. Со вздохом разочарования мы побрели вдоль витрин, горько сетуя на нашу тяжелую, печальную участь.

В нише у мясного магазина, защищённой от дождя нависающими жилыми этажами, на цементном полу лежала парочка грязных, ободранных, пестрых матрасов. На них, укрывшись не менее грязными и ободранными одеялами, лежали и в унисон мирно похрапывали два диковинных живых существа. Только от одного предположения, что это могут быть живые люди, мне стало невыносимо грустно и тоскливо. Я склонился над одним из матрасов и увидел покрытое ссадинами и царапинами лицо. Лик Божьего создания был обрамлён копной давно не стриженых волос и густой веерообразной бородой, основательно слипшейся от застарелого, лоснящегося жира. Похоже, пару дней назад этот человек пережил внезапное падение, и тормозить ему пришлось непосредственно своей физиономией. Спал он в грязной засаленной куртке, а шея его была плотно обмотана красным замызганным шарфом с довольно-таки выцветшей надписью «Benfica». На макушке нищего плотно сидел колпак Пай Натала, который был на размера три меньше, чем голова его владельца.

Второй постоялец этого импровизированного приюта спал лицом вниз, отражая своей лысиной свет ярких неоновых ламп Супертальи. Зато с боков черепа и на затылке у него густо росли длинные рыжеватые волосы, заботливо собранные в аккуратную косичку на сутулой старческой спине. Между матрасами на полу лежало рождественское украшение в виде венка из хвои и двух серебреных колокольчиков, связанных броской золотистой лентой. Такие украшения португальцы вешают на входные двери своих домов перед Рождеством и снимают их только после окончания весёлых новогодних празднеств. Рядом стояла пузатая пятилитровая бутылка вина и два помятых пластиковых стаканчика с остатками хмельной тёмно-красной жидкости на донышках. На покрытой жирными пятнами газете «Record» лежало полукольцо дешевой говяжьей колбасы. У изголовья постелей спящих бродяг стоял и оглушительно громко тикал старенький потертый будильник, на циферблате которого было по-русски написано «СЛАВА».

тихо прошептал я.

– Святой Николай! Никогда б не подумал, что и в Португалии существуют бомжи! – нервно поежившись, отреагировал Степан. – Но теперь я убедился, что это явление, безусловно, интернациональное. Интересно, откуда у бедолаги такой древний советский будильник? Не уж-то спёр у кого-то из иммигрантов с востока?

– А может быть, кто-нибудь из наших ребят попросту подарил этот будильник бродягам на память, – выдвинул я менее криминальную гипотезу.

Неожиданно, вдоль стены дома стрелой промелькнула серая зловещая тень и бесшумно прошмыгнула между старыми зловонными матрасами. За какую-то долю мгновения я успел разглядеть здоровенную, зубастую крысу, которая ловко ухватила челюстями кусок колбасы и метнулась в сторону изумрудно-зелённой клумбы.

Степан молниеносно нагнулся, схватил пустую бутылку из-под пива «Кристалл», валявшуюся у колонны, и резко запустил её в след убегающей наглой грабительнице. Я втянул голову в плечи, слегка присел и непроизвольно сморщился, ожидая услышать звон разбиваемого в дребезги стекла. Но мой обостренный слух уловил всего лишь какой-то странный тошнотворно-чвякающий звук. Крыса несколько раз перекувыркнулась в воздухе, шлёпнулась спиной на мокрую мостовую, три раза судорожно дёрнула лапками – и затихла.

Широко раскрыв рот и выпучив воспалённые глаза, я с удивлением смотрел на сурового и мрачного гиганта. Он уже не раз поражал меня неимоверной ловкостью и стремительностью своих движений в сложных и критических ситуациях. И это при его двухметровом росте и весе около ста десяти полновесных килограмм!!!

– Проклятая воровка! – процедил сквозь зубы Степан. – Люди от голода пухнут, а она у них последний кусок стибрила!

– Судя по тому «пузырёчку», что стоит между матрасами, эти ребята пухнут не только от голода, – как бы вскользь подметил я.

Мы медленно приблизились к останкам безвременно почившей твари. Жизнь, только что наполнявшая это идеально усовершенствованное за миллионы лет эволюции тело, по-видимому, уже навсегда покинула его.

– А может быть, у неё малые детки, и она несла эту колбаску, чтоб накормить своих голодных сереньких малышей, – попытался я оправдать неблаговидный поступок усопшей хищницы. – Материнская любовь и родительский долг толкнули её на это страшное злодеяние. Если разобраться, мы ведь тоже в своё время преступили закон ради счастья и благополучия наших малых деток. Не нам её судить.

Степан искоса бросил на меня испепеляющий взгляд:

– Я что-то не понял! На чьей ты стороне? Кто мы, люди или грызуны подпольные? Да, мы попали в Португалию нелегально! Но от этого «ужасающего злодеяния» никто конкретно не пострадал!

Он наклонился и поднял с асфальта отбитую у захватчицы колбасу. В нос нам ударил омерзительный, выворачивающий наружу все внутренности запах, от которого я чуть было не потерял сознание. От одной мысли, что «это» предназначено в пищу какому-нибудь живому существу, мне стало до спазм в животе плохо. Мой друг, зажимая нос, отнёс жалкое подобие колбасы к матрасам и бережно положил его на прежнее место. Я шел за гигантом, буквально находясь на грани обморока. И даже едкий запах мочи, исходящий от постелей бродяг, не мог перебить смрад и зловоние, источаемое чрезмерно залежалой колбасой. Я уже было раскрыл рот, чтобы высказать своё веское мнение по этому поводу, но Степан предупредительно поднял руку:

– Давай не будем спорить об особенностях национальной кухни. Я, к примеру, терпеть не могу сыр «Рокфор» из-за его гнилостной плесени. А ведь есть гурманы, которых и за уши от него не оттянешь!

И, вдруг, бродяга в колпаке Пай Натала запел в полусне дрожащим гнусавым голосом:

(Прим. Украинская народная песня).

Мы просто-напросто остолбенели, будто разящим громом насмерть поражённые.

Минут пять Степан, растерянно и не мигая, смотрел на ворочавшегося в полудрёме бродягу.

– Й-й-й-о-о-моё!!! – наконец, охнул он. – Да ведь это же Генчик-ликвидатор!!!

– Какой такой Ликвидатор? – недоумённо спросил я.

– Да Гена Иванченко из Чернигова! Помнишь наши первые дни в Португалии в Лиссабонском пенсау «Магнолия»? Он обитал точно в такой же комнатушке, как и наша, только одним этажом ниже, – напомнил мне Степан.

– Что-то смутно припоминаю, – почесывая затылок, неуверенно промямлил я.

– Конечно! Ты ведь никогда не был любителем пропустить лишний стаканчик чего-нибудь веселящего! – криво усмехнулся гигант. – А Генчик уже тогда проявил себя талантливым и неугомонным организатором пьянок, попоек и бурных дебошей. Умел, чертяка, вовлечь рабочий люд в движение по борьбе с угнетающей душу трезвостью и добиться брожения, бурления и, в конце концов, разложения трудящихся масс. А когда он попал со мной в фирму Фернанду Магельяеша, то окончательно спился на дармовом, халявном вине. Это именно с «подачи» Генчика я и стал совершать регулярные набеги на винные погреба патрона, из-за чего впоследствии жестоко пострадал. По выходным дням и праздникам мы под его чутким руководством бывало «нажерались» до поросячьего визга! А потом и почти что до полной потери пульса!

– А как португальцы смотрели на всё это? – полюбопытствовал я.

– Как-как… – тяжело вздохнул Степан. – Теперь мне грустно и стыдно вспоминать об этом. По началу, это их искренне веселило и забавляло. Они даже восхищались нашей способностью поглощать столько вина за один присест, а в понедельник, как ни в чём не бывало, выходить на работу. Ах! Если б они только знали, чего это нам стоило, – пахать с похмелья, с головой на подобии потревоженного улья деда Панаса! Но после нескольких случаев мордобойства и членовредительства, португальцев начал раздражать наш обычай «набираться» до полного одурения.

печально произнёс я.

– Только не говори мне, что это сказал Шекспир! – осуждающе поднял руку Степан, как бы закрываясь от меня ладонью.

– Сказал, не сказал, а написал – точно он! – отверг я сомнения друга.

– Хоть у него и странная фамилия, но сразу видно, что наш человек! Только истинный хохол мог так талантливо написать об этом! Странно, но мне почему-то кажется, что я уже как-то сталкивался с человеком с таким мудреным именем. Вот только никак не припомню: где, когда и при каких конкретных обстоятельствах произошла эта встреча, – задумчиво потёр подбородок Степан.

– Навряд ли, – с сомнением покачал я головою. – Может быть, ты слышал это имя по телевизору?

– Да я обычно по «ящику» кроме футбола и прогноза погоды ничего и не смотрю. А такого футболиста или хоккеиста я что-то не припоминаю, – возразил гигант и завистливо вздохнул: – Везёт тебе, Василий! С такими талантливыми ребятами довелось общаться! Шекспир, Петрарко, этот, как его… таджик… Омар Хайям! А тут с такой компанией пришлось водиться!

И он брезгливо пнул ногою засаленный тюфяк Ликвидатора.

 

11. Обрезание желудка

Эффект от такой несдержанности крепыша был просто ошеломляющим.

– А что б вас черти хвостатые разорвали!!! – раздался из-под самых наших ног гнусавый и пропитый голос. – Проваливайте отсюда, козлы безрогие!!!

И далее на нас как из рога изобилия посыпались «дружеские» пожелания, охватывающие наше ближнее, дальнее и очень далёкое светлое будущее. А в придачу нам достались так же и «лестные» оценки наших умственных, нравственных и физических способностей.

– Гена! Это же я, Стёпа! – попытался унять словесный «понос» бродяги мой сконфуженный друг. Но добился совершенно противоположного результата. Генчик бросился будить своего «коллегу», дрыхнущего мёртвым сном на соседнем тюфяке:

– Marcio!!! Acorda-te! Concorrentes! (Прим. «Марсиу! Проснись! Конкуренты!» порт.)

Он так яростно тряс своего напарника, что опрокинул пузатую бутылку, и струйка рубиновой жидкости змеёй потекла под благоухающий мочой матрас соседа. Это ещё больше взбесило Ликвидатора. Он резким, нервным движением схватил бутылку за горлышко и возвратил поверженный сосуд в устойчивое вертикальное положение. Чем, собственно говоря, и спас остатки живительного напитка от бездарного и бессмысленного растранжиривания. В его голосе появились визгливые нотки, а сквернословие стало ещё более изощрённым и изобретательным. Теперь он принялся упоминать наших ближних и дальних родственников, а также тени давно позабытых потомками предков вплоть до тридцатого родового колена. Я был просто потрясён богатством и обширностью лексикона Генчика. В течении десяти минут он извергал неистощимый поток гнусных ругательств и проклятий, однако при этом даже ни разу не повторился. Если б сбылась хоть сотая часть его мерзких посул, то от нас бы остались лишь жалкие горстки дымившегося и истлевавшего пепла.

Мы испуганно попятились назад от психического шквала нечеловеческой злобы и неистовой ярости.

Сосед Ликвидатора, наконец-то, с трудом проснулся, стянул с себя рваное одеяло, и ошалело принялся оглядываться по сторонам. На лице нескладного Марсиу виднелись те же симптомы асфальтной болезни, что и у его буйного сотоварища по ночлегу. Лысеющий бомж очень долго соображал, что же здесь такого ужасающегося могло приключиться. Но, в конце концов, осознав всю глубину трагизма ситуации, он присоединил свой простуженный голос к гневному визгу обозленного сотоварища:

– Afasta! Arreda! Raspe-se! Passa fora, filho da puta! (Прим. «Прочь, сын шлюхи!» порт.)

На нас выплеснули новую убийственную волну, но только уже местных зловещих проклятий. Однако, так как португальский язык не очень богат на сквернословие, Марсиу быстро исчерпал свой словарный запас и заглох в глубоком, тупиковом недоумении. Но вдруг счастливая мысль осенила его лучезарную, светлую голову. И он взялся с упорством старого, допотопного граммофона, на который попала заезженная пластинка, повторять известные его убогой памяти вульгарные выражения.

Дуэт получился впечатляющий, и у меня от произведённой им какофонии мгновенно разболелась голова.

– Гена! Это же я, Стёпа! – снова попытался пробиться чрез завесу непонимания мой отчаявшийся товарищ. – Василий! Он меня не слышит!

печально произнёс я. (Прим. «Ромео и Джульетта»).

В этот момент краешком глаза я заметил, что в нас был запущен какой-то тёмный дугообразный предмет. Я еле успел увернуться вправо, а Степан – влево, спасаясь от разящего удара неопознанного летающего снаряда. Между нами, быстро вращаясь, с устрашающим свистом, пролетело какое-то странное бумерангоподобное оружие. Я резко обернулся, небезосновательно опасаясь, что бумеранг обратным ходом треснет меня по затылку. Но, по обдавшей меня волне тошнотворного смрада, я догадался, что в нас швырнули той самой колбасой, которую Степан так героически вырывал из пасти убиенной им крысы.

Мы смущенно переглянулись, даже не представляя, что предпринять в такой несуразной и безвыходной ситуации. Я слабо улыбнулся, мягко положил руку на плечо богатыря и тихо молвил:

(Прим. «Ромео и Джульетта»).

Степан, чуть не плача, виновато покосился на меня и безнадёжно махнул рукой. Мы медленно развернулись и, ссутулившись, побрели прочь от сияющих витрин мясной лавки. Это вызвало бурное, победное ликование в стане бомжей, отстоявших в тяжёлом сражении своё законное жизненное пространство.

– Топай, топай отсюда, недоносок полесский! Каланча тернопольская! – донеслось нам вдогонку.

Степан резко остановился. Лицо его окаменело, мышцы рук напряглись, кулаки сжались. Я схватил его за запястье и потащил подальше от злосчастного высотного здания по выложенной неровными булыжниками узкой мостовой.

– Идём, Стёпа! Не пачкайся! Что взять с больного человека?

Пройдя метров двадцать, мы неожиданно услышали за спиной странные шаркающие звуки. Нервно оглянувшись, мы увидели, что Генчик, по-старчески сгорбившись и пошатываясь, ковылял за нами на слабых, непослушных ногах. Его вытянутые вперёд руки с растопыренными пальцами мелко дрожали, а на потрёпанном жизнью лице застыла гримаса безграничной тоски и печали. В его серых, широко раскрытых глазах отразился отчаянный крик души и надежда на то, что всё ещё можно вернуть и исправить. Возвратить даже то, что безвозвратно загубленное и навеки утраченное.

Степан нерешительно шагнул навстречу бывшему другу и протянул вперёд, вверх ладонями, свои могучие, мозолистые руки. В его глазах заблестели невольные слёзы умиления и утешения за своего раскаявшегося и одумавшегося сотоварища.

Тело бредущего к нам Геннадия сгибалось всё больше и больше, взор потупился, голова безвольно склонилась вниз. Ноги несчастного стали подкашиваться и, не дойдя до нас метров трёх, он рухнул коленями на мокрую гранитную брусчатку. Руки его медленно опустились к самой мостовой и… судорожно сжались.

Словно легкий порыв ласкового весеннего ветерка, до нас донёсся вздох облегчения и умиротворения. Довольно кряхтя и пошатываясь, Ликвидатор с трудом встал на ватные ноги и бережно прижал к груди кусок колбасы, так опрометчиво запущенный в дерзких нарушителей спокойствия и порядка. С блаженной улыбкой, даже не взглянув в нашу сторону, Генчик неторопливо развернулся и поплелся к своему зловонному логову.

Марсиу же в это время сосредоточенно и осторожно разливал по пластиковым стаканчикам остатки спасённого рубинового нектара. Титаническим усилием воли он напрягал своё атрофированное внимание, чтобы не пролить ни единой капли драгоценнейшего хмельного пойла. Добравшись до пиршественного ложа, Ликвидатор бросил полукольцо колбасы на газету, копошась, порылся в своих многочисленных карманах и достал из недр своих лохмотьев старенький перочинный нож. На свет Божий появилось кривое ржавое лезвие с неровными зазубринами, и Генчик, склонившись к импровизированному столу, начал нарезать закуску крупными и бесформенными кусками. В глазах бездомных бродяг сиял безумный блеск радостного и сладостного предвкушения. Уже через мгновение целительный бальзам солнечной ягоды прольётся на их истерзанные души и подарит им счастливые часы блаженного наркотического забвения.

Руки Степана безвольно опустились, голова поникла, и он надрывно простонал:

– Господи! Упаси меня когда-нибудь опуститься до такого низменного, беспробудного и животного состояния! Идём, Василий! Я не могу без слёз смотреть на это!

Минут десять мы безмолвно брели по улице, уже не оглядываясь и даже не решаясь смотреть по сторонам. Тяжелый осадок, оставшийся на душе после столь неожиданной встречи с нашим горемычным земляком, угнетал наше и без того не радужное настроение.

– Ещё тогда, когда мы работали в фирме дона Фернанду, было очевидно, что Ликвидатор очень плохо кончит, – вдруг глухо заговорил Степан. – Сначала он перестал выходить на работу по понедельникам. Головка после развесёлых застолий чересчур жутко болела. Мы старались хоть как-то «прикрыть» нашего разбитного коллегу, но разве от зоркого ока управляющего, сеньора Педру, что-либо укроешь? Генчика предупредили. Тогда Ликвидатор стал мутить воду, говоря, что нас, мол, безбожно обманывают, обсчитывают и нещадно эксплуатируют. Хотя, поверь мне, мы в иные месяцы с переработками по 1500–1600 долларов заколачивали! Генчик стал всех агитировать ехать в Испанию. Мол, там за такую же работу вдвое больше платят. И в один прекрасный день, он и ещё двое легковерных опрышек с Карпат, получив очередную зарплату, бесследно исчезли с фазенды дона Фернанду. Без шума и без пыли. Перед этим Генчик занял у меня 200 баксов на дорогостоящее лечение для своей больной дочери. Как оказалось, не один только я был растроган этой душещипательной историей о почти неизлечимой болезни несчастной девочки. Ещё восемь ребят из моей бригады «залетели» на разные суммы, в зависимости от широты и щедрости своей души. Я думал, что Ликвидатор сейчас в Испании длинный доллар заколачивает. А вот оказалось, что Геннадий Иванченко дальше Порто так никуда и не ушёл.

– А почему Ликвидатор так гадко оскорблял тебя? – осторожно поинтересовался я. – Вы что, враждовали?

– Как раз наоборот! – категорично заверил меня мой попутчик. – Да разве мог я врагу или недоброжелателю одолжить такие немалые деньги? Когда гранд патрон переселил моего соседа Ивана из Стрыя в отдельную комнату, которая стала для него и спальней, и студией, Генчик сразу же перебрался ко мне. Иногда вечерами, если Ликвидатор не набирался до беспамятства, мы с ним разговаривали о нашей жизни в Украине, делились самыми сокровенными мыслями и переживаниями. Зачем я только рассказал ему, что родился семимесячным? Вот и получил «подарочек» от верного друга! А ведь если бы мать меня доносила, то, наверное, и не разродилась бы. Я и так родился с весом почти что в четыре с половиной килограмма.

– А что это за кличка у Генчика? Ликвидатор! Это за его необычайные способности уничтожать в своей утробе огромное количество алкогольных напитков? – спросил я, пытаясь перевести разговор в менее грустное русло. Но тщетно.

– Это очень печальная история, – угрюмо молвил Степан. – Конечно, если верить рассказам самого Генчика. Как-то, в одну из бессонных ночей, он поведал мне историю своей жизни. Оказывается, раньше он и капли спиртного в рот не брал! Окончив техникум, парень был призван в Советскую армию и служил в химических войсках. А после дембеля (Прим. Демобилизации) сразу же женился на хорошенькой девчонке со своего двора. Вскоре, на радость молодым супругам, у них родилась желанная дочь.

Жили они дружно и счастливо, но тут грянуло Чернобыльское лихо. Генчика, как резервиста, экстренно призвали на службу в армию и бросили на ликвидацию утечки радиации из аварийного реактора. Даже не знаю, сколько рентген «схватил» там несчастный горемыка. Но Гена страшно опасался, что, просвеченный мирным атомом, он станет полным импотентом, и молодая красавица-жена безжалостно его бросит. Тогда широко распространилось мнение, что красное вино защищает щитовидную железу и выводит последствия радиации из организма. Генчик со страстью неофита принялся бороться с пагубным влиянием облучения.

– Ты знаешь, что обозначает слово «неофит»? – несказанно удивился я.

– Да. Новообращённый. Хотя дословно это переводится с греческого языка как «новое растение», – без тени обиды ответил Степан. – Как-то мой учитель Аристарх Поликратович объяснял ученикам значение этого слова. Я почему-то запомнил. А Генчик, вернувшись через месяц домой, не прерывал антирадиационный лечебный процесс. А так как появились сложности в интимных отношениях с супругой, то начал постепенно наращивать лекарственную дозу. Привыкание наступило очень быстро. И постепенно любовь к красному вину заменила ему и семью, и любовь к жене, и привязанность к маленькой дочери. Через три года супруга родила ему мальчика, но ребёнок оказался нежизнеспособным и через месяц умер в реанимации. С горя Генчик запил ещё больше. Пропивал зарплату, начал выносить из дома ценные вещи. Несколько раз он кодировался, но через некоторое время «срывался» и снова принимался за старое. В конце концов, он допился до прободной язвы. Ведь из-за скудности денежных средств начал пить не только алкогольный суррогат, но и одеколоны, лосьоны, эликсиры и прочую гадость.

Он чуть не истёк кровью, сидя на замызганной крышке унитаза. Жена в очередной раз сбежала с дочерью к своей маме, а в опустошённой квартире не было больше никого, кроме изголодавшегося кота Васьки. Благо, что сосед погибающего алконавта заглянул в его квартиру по необходимости, за спичками. Генчик еле-еле добрёл до прихожей и из последних сил отворил входную дверь. К счастью, сосед оказался фельдшером и сразу же сообразил, что к чему. Он тут же вызвал скорую помощь и тем спас Генчику его трижды никому не нужную жизнь. С колёс неотложки умирающего втащили прямо в операционную и безотлагательно сделали ему эрекцию желудка… Ой, Вася!.. Василий!!.. Что с тобой?!!.. Тебе что, плохо?!!

Да! Мне действительно было плохо! Я всегда считал, что у меня здоровая психика и крепкие нервы. Казалось, что мне по плечу вынести неисчислимые трудности, невзгоды, горести и страдания. Но пережить «эрекцию желудка» было выше моих сил.

Неудержимый смех согнул меня пополам. Дыхание перехватило. Из глаз брызнули щедрые, обильные как весенний ливень слёзы. Казалось ещё немного, и я умру от катастрофической нехватки воздуха.

– Вася! Вася! – тряс меня за плечо склонившийся надо мною Степан. – Я сейчас вызову ambulancia! Ты только держись! – упрашивал меня мой друг, поспешно доставая из кармана мобильник.

– Не надо! – простонал я сквозь слёзы. – Кажется, острый кризис уже миновал!

Но очередной приступ истерического смеха заново потряс моё измученное судорогами тело. Степан недоумённо глазел на меня, машинально почёсывая свой внушительный затылок.

– Э-э-э! Да ты ржёшь, как необъезженный жеребец из табуна племени сиу! – наконец-то понял причину моего критического состояния гигант и неожиданно разъярился: – Так что же такого ужасного я сызнова соизволил ляпнуть?!

– Извини, Стёпа! Это у меня нервное! – выдавил я из себя между жуткими припадками хохота.

– Нет-нет! – настаивал мой спутник. – Объясни мне доходчиво, что я такого забавного «сморозил» опять?

– Понимаешь, дружище! – попытался я прояснить ситуацию, вытирая рукавом слёзы. – Похоже, Генчику сделали резекцию желудка. А эрекция – это немного из другой области медицины.

– И что же это такое? – подозрительно прищурился гигант.

– Это состояние необычайного душевного и физического подъёма, – выразительным и красноречивым жестом наглядно изобразил я.

– Ну, ты и загнул, Василий! – насмешливо фыркнул Степан. – Твоя теория в корне не верна! Мне эта резекция… тьфу ты, чёрт… эрекция автоматически по утрам без всяких душевных переживаний сама собой приходит. Спасу от неё нет!

– Если посмотреть на эту проблему с точки зрения инстинкта и условного рефлекса… – начал было разглагольствовать я, но гигант обиженно перебил мои поучения:

– Тебе хорошо рассуждать! Ты двадцать лет в медицине проработал! А я за всю жизнь всего лишь три раза медкомиссию проходил!

– Но я ведь работал специалистом по монтажу и наладке медтехники, я не ведущим хирургом гастроэнтерологом! – огрызнулся я.

– Всё равно! Считай, с самим Эскулапом дружил! – упорствовал мой оппонент. – И вообще, меня просто бесит это бездумное, заискивающее преклонение перед загнивающей западной буржуазной культурой! Загадили великий и могучий русский язык всякими вульгарными, корявыми и бранными иностранными словечками! Резекция! Да неужели для обозначения этого действия нельзя было использовать исконно русское понятие «усечение»?! Или «обрезание»?!

– Поосторожней, Стёпа! – сурово предупредил я новоиспеченного филолога. – Евреи и арабы могли бы воспринять обрезание желудка, как злую насмешку над их многовековыми религиозными традициями!

– А возьмем «эрекцию»! – пропустил мимо ушей мою реплику блюститель чистоты русской речи. – Только враг и вредитель мог внести этот коварный «вирус» в обыденный разговорный язык! Да если б это слово укоренилось в нашем языке повсеместно, то последствия могли бы быть попросту непредсказуемыми! Представь себе! Командир, во время боевой ночной тревоги, вместо команды «Подъем!» кричит: «Эрекция!» Во-первых, начальник невзначай язык мог бы сломать, и подчиненные остались бы без должного мудрого руководства! А во-вторых, еще неизвестно, каким образом бойцы спросонья стали бы выполнять эту довольно-таки неоднозначную команду! Соответственно, и боеспособность наших доблестных войск сразу бы существенно понизилась! Да мы могли бы тогда проиграть Великую Отечественную войну и очутиться под стальной пятой бездушного и жестокого поработителя!

– Только не стоит так преувеличивать, дружище! – попытался урезонить я брызгающего слюной оратора. – Я вот, например, с содроганием вспоминаю службу в учебном сержантском подразделении! Ты даже не представляешь, как мне хотелось набить старшине морду, когда после двух суток непрерывной муштры он командовал: «На вечернюю прогулку становись!» А ведь у курсантов перед отбоем буквально руки и ноги отваливались. А вот если бы он скомандовал: «На вечерний променад становись!», то ноги сами собой понесли бы нас из казармы на свежий, прохладный воздух.

– Вот из-за таких безродных космополитиков, как ты, мы и теряем нашу национальную славянскую самобытность, – печально вздохнул Степан.

– Вообще-то, безродными были космополиты, а не космополитики, – восстановил я историческую справедливость, но нарвался на бурную ответную реакцию патриота:

– Ты опять придираешься к моим словам?!

– Извини. Больше не буду, – смиренно сложив ладони перед грудью, пообещал я моему спутнику. И чтобы разрядить напряженность, тут же перевёл разговор в куда более безопасное прежнее русло:

– А как Ликвидатор попал в Португалию?

– Какой ликвидатор? А-а-ах, да! – вспомнил Степан и, постепенно остывая, продолжил: – Два года после операции Генчик не пил, залечивая свой надорванный алкоголем желудок. Но благосостояние семьи было безнадёжно подорвано. К счастью, мир не без добрых людей. Друзья и родственники собрали и одолжили Геннадию деньги, чтоб он смог поехать на заработки заграницу. Ведь, по сути, он трудяга, и у него поистине золотые руки. В Чернигове всем своим знакомым в одиночку евроремонты в квартирах делал. И за вполне умеренную плату! Он и каменщик, и плотник, и маляр, и штукатур. Ко всему прочему, Гена ещё и имел дарование настоящего дизайнера. Но здесь, в Португалии, жизнь его окончательно пошла под откос. Собственно говоря, конец этой гнетущей истории ты только что сам видел. У меня где-то записан его черниговский адрес и телефон, но у меня рука не поднимется сообщить его жене и дочери горькую правду.

– Конечно, Ликвидатору можно только посочувствовать, – осмелился я высказать мои личные соображения. – По существу, он оказался жертвой трагического стечения обстоятельств. Если бы не Чернобыльская катастрофа, то вполне вероятно, что жизнь Гены Иванченко сложилась бы совершенно по-иному. Но истинная ценность личности познается именно в самых тяжких, горестных и критических ситуациях. Да! Такие люди, как Ликвидатор, конечно, заслуживают нашего сожаления, но, увы, не достойны даже малейшего уважения.

– А мы с тобой достойны уважения? – хмуро отреагировал на мои нравоучения Степан. – Ведь мы в трудную минуту бросили нашу Родину и отправились черт знает куда в поисках счастья, достатка и покоя. И оправдать нас куда сложнее, чем ту крысу, которая стибрила кусок завонявшейся говяжьей колбаски.

Давненько мне уже не приходилось испытывать такого глубокого нервного потрясения. Меня буквально ошеломили горькие и проникновенные слова, казалось, грубого и неотесанного детины. А может, мой странный товарищ вовсе не так-то и прост, как чудиться с первого беглого взгляда?

Мне ничего не оставалось, как стыдливо потупить очи и следовать за посланным мне неотвратимым роком попутчиком. Мы шли, грустно понурив головы, погруженные в мрачные и скорбные думы. Скольких наших соотечественников с исковерканными, покалеченными судьбами нам довелось повстречать в далёкой и тихой Португалии! Но ведь вовсе не исключено, что и наши доли так же изломаны, изуродованы и изувечены. Вот только мы всуе бытия этого попросту не замечаем. Воистину, пути Господни неисповедимы!

Мы, молча, шли невесть куда, и Бог знает зачем. И только эхо наших тяжелых шагов гулко отражалось от стен узкой улочки древнего Порто.

 

12. Абсолютный слух

Я и мой товарищ по несчастью Степан Тягнибеда безмолвно стояли у маленького овощного магазинчика и угрюмо пялились на дары садов и огородов за чисто вымытым стеклом неброской витрины. Где-то вдали послышался приглушенный бой башенных курантов.

– Восемь ударов, – нарушил затянувшееся молчание Степан. – Последний автобус на Гимараеш «отчалил» ровно двадцать минут назад.

– Похоже, это били часы на Torre Dos Clérigos, – рискнул я высказать мои назревшие соображения. – И судя по звуку, мы находимся на значительном удалении от церкви клериков. А, насколько я знаю, эта достопримечательность Порто расположена практически в нескольких сотнях метров и от железнодорожного, и от автобусного вокзала.

– Во всяком случае, теперь мы точно знаем, в каком направлении нам необходимо двигаться, – воспрянул духом мой неунывающий попутчик. – Дойдём до конца квартала и свернём направо! И постараемся больше никуда не сворачивать!

– А вот лично мне показалось, что бой курантов донёсся откуда-то слева, – не согласился я с товарищем. – И соответственно, у перекрёстка нам лучше всего свернуть налево.

– Василий! Тебя ввело в заблуждение эхо, многократно отразившееся от стен здешних зданий, – раскритиковал мои выводы доморощенный акустик. – Доверься моему богатому опыту! Так как я с рождения обладаю абсолютным слухом, то теперь без особого труда выведу тебя темнешенько к твоей башне клерков.

После моего сегодняшнего общения со Степаном в кафе концертного комплекса «Кристалл» и в пиццерии «Селеште», это заявление великана прозвучало как нелепая и несуразная шутка.

– Тогда уж лучше выведи нас к ближайшему оперному театру, – решил я немного подыграть злостному насмешнику. – Там я с удовольствием выступлю в роли импресарио молодого и подающего надежды дарования. Кстати, у тебя какой певческий голос: бас-кантанто или бас-профундо? Мне кажется, я смогу без особых хлопот заключить с администрацией оперы выгоднейший контракт на пару ближайших театральных сезонов. Ведь ни один директор оперной труппы не в состоянии устоять перед талантами наследника великого Шаляпина!

– Да сам ты наследник великоватой Шляпы! – огрызнулся Степан и, чуть-чуть поостыв, принялся терпеливо вводить меня в курс дела: – Я ведь тебе явственно разъяснил, что у меня абсолютный слух, а не абсолютный голос! От уроков пения в школе я был освобожден, так как не нашлось в СССР достойного педагога, который смог бы вынести силу моего гласа. А я ведь так обожаю исполнять русские и украинские народные песни! (В голосе моего друга зазвучали нотки искреннего огорчения) Однако крайне трудно найти на нашей планете такое место, где я мог бы что-либо спеть, не испугав никого до смерти.

– Что ты имеешь ввиду? – с подозрением покосился я на тернопольского Орфея.

– Как-то мы съездили с моей бывшей супругой на познавательную экскурсию в Сурож-Судак. В культурно-развлекательную программу нашей группы входило и посещение Грота Шаляпина. Всезнающий гид нам поведал, что здесь величайший бас распевал перед публикой свои незабвенные арии. Ну, я сдуру его и спросил, а нельзя ли и мне здесь чего-нибудь спеть для приличия. Экскурсовод издевательски улыбнулся и лукаво подмигнул всем присутствующим:

– Ну, что? Разрешим молодому человеку показать свои способности в этом уникальном, с точки зрения акустики, месте?

И все экскурсанты единодушно, с величайшим энтузиазмом выразили пожелания услышать мои феноменальные песнопения.

– Ну и как прошел твой певческий дебют? – не смог я утаить моего непритворного любопытства. – Ты потряс слушателей мастерством своего виртуозного исполнения?

– Шаляпин был попросту посрамлён, – без излишней скромности сознался гениальный солист. – Когда я запел «Дубинушку», от свода грота отвалилась глыба и чуть было не пришибла нашего экскурсовода. Народ в панике бросился к выходу и просто каким-то чудом никого в давке не затоптали ногами. С тех пор на широкой публике я больше не выступаю.

– Я тебе и в узком круге публики концертировать не советую, – порекомендовал я несостоявшемуся вокалисту. – Во избежание несчастных случаев! А то ты способен так гаркнуть на ухо, что барабанные перепонки могут и не выдержать!

– Ладно! Оставим в покое мой голос! – разобижено прогундосил неоценённый по достоинству артист. Но клянусь тебе здоровьем моей усопшей прабабушки, что тонким слухом я славился с раннего детства.

Мы неспешно дошли до перекрестка, и гигант мягко увлек меня вправо, продолжая по ходу дела заговаривать мне зубы:

– Помню, как-то летом отправили меня родители отдыхать в детский лагерь «Орленок» на знаменитую Арабатскую Стрелку. Однажды, аккурат после отбоя, вызывает меня в свою опочивальню старшая вожатая нашего отряда Вероника Андросовна. У неё была общая спальня с воспитательницами Алиной Сергеевной, Жанной Архиповной и Викторией Павловной. Все эти избалованные и перезревшие девушки числились старшекурсницами какого-то престижного педагогического университета. А в лагере они практиковались в академической воспитательной работе над ни в чем не повинными маленькими ребятишками.

– Степа! – вкрадчиво обратилась ко мне старшая фифочка. – Мне доложили, что после отбоя ты в своей комнате на слух выявляешь всех комаров и москитов, а затем нейтрализуешь их, что благотворно влияет на спокойный и здоровый сон твоих товарищей. А не мог бы ты определить, есть ли в нашей комнате кровососущие насекомые или какие-то иные нежелательные живые существа?

Вероника Андросовна являлась единственной и чрезмерно изнеженной дочерью одного известного профессора-химика. Любящий, степенный папаша прижил это чудо с молоденькой аспиранточкой, когда ему уже было, наверное, под шестьдесят. И для Вероники Андросовны была недопустима даже мысль, что какие-то паразиты могут испортить её нежную, бархатистую кожицу.

Мне тогда было всего лишь одиннадцать лет, но по виду я выглядел уже на все полноценных шестнадцать. Как говорил директор моей средней школы: «Этот парень хоть из молодых, да ранних». Поэтому мне очень хотелось произвести благоприятное впечатление на таких искусно размалёванных и расфуфыренных барышень.

– Для успешного обнаружения вредоносных биологических объектов мне понадобятся три-четыре минуты полного безмолвия, – хладнокровно выдвинул я жесткие требования для эффективного проведения эксперимента. Воспитательницы переглянулись, и Вероника Андросовна кивком головы дала молчаливое согласие на мою достаточно настойчивую просьбу.

Я закрыл веки, растопырил мои уши-локаторы и за три с половиной минуты полностью просканировал окружающее меня пространство. Затем я распахнул веера моих пышных ресниц и бесцветным голосом волхва-прорицателя подытожил:

– В помещения находятся три кровососущих насекомых: один сидит на носу портрета Макаренко, второй примостился на стене слева от ночника, а третий пристроился на лбу многоуважаемой Жанны Архиповны.

Жанна Архиповна с такой силой хлопнула себя по лбу, будто внезапно вспомнила об очень важном, но совершенно случайно позабытом деле. Хорошо ещё, что она была врождённой блондинкой, а то наверняка получила бы сотрясение мозга.

– Теперь осталось только два комара, – невозмутимо продолжил я мой пространный научно-исследовательский доклад. – Кроме того, в правой прикроватной тумбочке в верхнем ящичке четыре таракана дегустируют припрятанные вами на десерт пирожные.

Алина Сергеевна, немного худощавая, но необычайно стройная и гибкая брюнетка, недоверчиво скосила на меня свои завораживающие чёрные очи. С циничной усмешкой народного обвинителя она кошачьей походкой приблизилась к своей прикроватной тумбочке. Затем небрежным движением разоблачителя дилетантских, топорных фокусов Алина Сергеевна потянула на себя выдвижной ящичек. Оттуда опрометью выскочили и с невероятной резвостью разбежались в разные стороны довольно-таки крупные рыжеватые насекомые.

Вожатую буквально отбросило от тумбочки на средину опочивальни, как будто её поразило сверхмощным высоковольтным разрядом. Мелко пританцовывая и размахивая ручонками с растопыренными пальцами, она исступленно завизжала на весь спальный корпус:

– Сейчас же уберите отсюда этих гнусных, противных тварей!!!

– Уже нет никакой надобности кого-либо куда-нибудь убирать, – попытался успокоить я разбушевавшуюся истеричку. – Эти маленькие и безобидные существа испугались куда пуще Вашего. Теперь они в ужасе забились в такие глубокие щели, что их оттуда никакими ухищрениями не достанешь. Могу со всей ответственностью Вас заверить, что пока в спальне горит свет, тараканы ни за какие коврижки в Вашу прикроватную тумбочку больше не сунутся.

– Девочки! Сегодняшнюю ночь мы будем спать при включённом свете! – дребезжащим голосом оповестила нервозная воспитательница своих обалделых подруг.

Слегка успокоившись, Алина Сергеевна решительно направилась к своей тумбочке. Она суетливо сгребла пирожные в салфетку, затем устремилась к не зашторенному окну и вышвырнула кондитерские изделия через открытую форточку.

– Из чисто гигиенических соображений, я кушать пирожные после этих омерзительных таракашек отказываюсь! – твердо заявила поистине жгучая брюнетка. – А есть ли в нашей спальне ещё какие-нибудь вредные насекомые?!

Я самую малость замялся, однако всё же отважился выложить всю подноготную правду:

– Ну, была тут ещё и одна сороконожка средних размеров. Но Вы только что без всяческих церемоний выставили её за дверцу оконной форточки. Вместе с недоеденными пирожными.

Алина Сергеевна стремительно метнулась к треногой табуретке, на которой стояла миска с кристально-чистой водою. Там она суматошливо принялась вымывать с хозяйственным мылом свои изнеженные пальчики с наманикюренными ноготками.

А я, не обращая внимания на гадливую воспитательницу, спокойно продолжил моё подробное натуралистическое обозрение:

– Хотелось бы так же отметить, что в Вашей опочивальне нелегально пребывает ещё и … Виктория Павловна! Не двигайтесь! Ах, поздно! Только что Вы раздавили правой ногой жука, которого на юге Украины в простонародии называют «бздюхой». Боюсь, что теперь Вам придется заново проветривать спальное помещение.

– Всё это конечно очень хорошо, – с нескрываемым сарказмом высказалась Виктория Павловна, зажимая пальчиками свой пухленький носик и брезгливо дергая в воздухе приподнятой правой ножкой. – Но как же ты с твоим артистическим слухом не обнаружил мышку, которая вот уже две ночи подряд не дает нам спокойно спать?

– А слона-то ты, Стёпа, так и не заметил, – насмешливо молвила Вероника Андросовна, всем своим видом показывая, что ни комарами, ни тараканами, ни даже сороконожками её так просто за живое не возьмёшь.

– Но я ведь ещё не закончил мой отчет о проделанной работе, – осуждающе взглянул я на ехидничающих вожатых. – Тем более, что мышку уже можно смело исключить из списка обитателей Вашей комнаты. Две минуты назад её заглотала змея, которая сейчас свернулась кольцами под койкой Вероники Андросовны и мирно переваривает свою добычу.

Лучше б я этого не говорил.

В последующее мгновение почти одновременно сдохли все тараканы и комары спального корпуса от летального разрыва сердечной мышцы. Это произошло по причине дикого, душераздирающего визга, который буквально разорвал мертвую ночную тишину.

Но самое ужасающее случилось потом. Истерически вопя, Вероника Андросовна стремглав бросилась ко мне и как мартышка ловко взобралась по моему торсу буквально на самую шею. Будто я был не её несовершеннолетним подопечным, а вполне зрелой кокосовой или банановой пальмой! Хотя кокосы и банан оказались гораздо ниже того уровня, на который взобралась эта резкая и проворная обезьяна.

Я уже говорил тебе, Василий, что в одиннадцать лет был непогодам физически развитым и необыкновенно рослым мальчишкой. Мой рост составлял 168 сантиметров, а вес – более 70 полновесных килограмм! И при всём при том, в моем теле не было ни единой капли лишнего жира. К тому же на девочек у меня уже тогда была вполне зрелая мужская реакция.

Конечно, для меня было полной неожиданностью оказаться в такой пикантной, я бы даже сказал, романтичной ситуации. Однако, несмотря на то, что Вероника была не очень крупной, но достаточно фигуристой девицей, особого сексуального возбуждения я почему-то не испытал. Даже учитывая то, что на её теле не оказалось ничего, кроме легкого шифонового халатика.

Эта сексуально озабоченная мартышка чрезвычайно крепко охватила своими ногами мою шею, а руками – затылок. Да ещё и нагло накрыла мою макушку своими достаточно-таки внушительными по размерам титьками. Моё лицо оказалось плотно прижатым к лобку старшей воспитательницы, который источал концентрированный запах шампуни «Пантин Про-Ви». Дышать практически было нечем. И, кроме того, волосики интимной прически распущенной барышни проникли в мой нос и нестерпимо щекотали его чувствительную слизистую оболочку.

Вдобавок ко всему, я неожиданно почувствовал, как на моем левом, а затем и правом плече повисли ещё две нервные особы женского пола.

Как выяснилось позже, Алина Сергеевна и Жанна Архиповна тоже попытались влезть на меня, опасаясь, что коварная змея может покусать их за нежные белые ножки. Нагрузка на моё молодое, крепкое, но ещё не сформировавшееся тело стала просто невыносимой.

Уже теперь, через двадцать один год после тех волнующих событий, я отчетливо понимаю, что должен быть бесконечно благодарен милой, но отважной толстушке Виктории Павловне. Благодарен за то, что она не повисла на мне, как её слабонервные, истерические подружки, а, выбив створки окна вместе со шпингалетами, мужественно выпрыгнула из небезопасной спальни наружу. Благо, что этаж был всего-навсего первым. Правда, от уровня подоконника до грунта было около двух полноценных метров. Однако разросшийся куст облепихи существенно смягчил приземление безрассудно-храброй прыгуньи. Вот жаль только, что колючки куста изодрали её ночной халатик и основательно исцарапали тело пригожей и привлекательной пышечки. Да и её миловидное личико, к моему величайшему огорчению, тоже весьма пострадало от шиповатых ветвей облепихи. Но в том юном возрасте я вполне серьезно полагал, что ссадины, царапины и кровоподтёки украшают не только мужчин, но и женщин.

Как бы там ни было, но я искренне признателен Виктории Павловне за её, без всяческого преувеличения, геройский поступок. А если бы и она повисла на моём неокрепшем теле, то я бы попросту сломался под гнетущим давлением авторитета четырех моих воспитателей.

Из последних сил я сделал два шага в направлении ближайшей кровати и стряхнул трех высокообразованных обезьян на полутораспальный пружинный матрас. Девицы свалились на койку в чрезвычайно живописную кучу малу. Они моментально умолкли и напряженно замерли в не очень экстравагантных и вовсе не в эротических позах. Вытаращенными от ужаса глазищами, девушки безмолвно наблюдали, как я с трудом восстановил моё прерывистое дыхание, вытер рукавом струившийся по челу пот и нетвердой походкой приблизился к койке старшей вожатой.

Втайне я проклинал тот миг, когда решил произвести впечатление на этих чрезмерно впечатлительных смазливых барышень. Утаив всего лишь маленькую частичку правды, я нежданно угодил в ужасающе щекотливое и тягостное положение. Ведь в общей сумме три вожатые весили не менее сто пятидесяти килограмм.

Теперь же мне ничего не оставалось, как хладнокровно достать из-под кровати змею и отправиться в комнату номер пять бить морду семикласснику Эдику Кривошееву. Именно он из озорства и подбросил через форточку водяного ужа в спальную комнату наших чересчур эмоциональных воспитательниц.

А на следующее утро Вероника Андросовна, Алина Сергеевна, Жанна Архиповна и Виктория Павловна бесследно исчезли с территории детского оздоровительного лагеря «Орленок». Три последующих дня отдыхающие дети наслаждались абсолютной свободой, пока, наконец, из Херсонского пединститута не прислали новую партию оголтелых студенток-практиканток.

Гигант притих, исподтишка поглядывая на меня, в надежде определить мою реакцию на рассказанную им историю.

Но я даже не подал и вида, что его витиеватая байка хоть как-то меня впечатлила.

Тогда неугомонный Степан попытался «зайти» с другой стороны:

– А когда я проходил срочную воинскую службу в Северном Краснознаменном флоте, мой абсолютный слух «вытягивал» меня из массы досадных и, казалось бы, безвыходных ситуаций. К примеру, во время прохождения курса молодого матроса в Североморске меня безосновательно невзлюбил главный старшина нашего отряда Шурик Чурилов. Этот угрюмый парень учился в Ростовском мореходном училище, но с последнего курса его отчислили за самоволку, пьянку и дебош.

Чурилова сразу же призвали в военный флот, где он, опираясь на накопленный в училище опыт, быстро продвинулся от рядового матроса до главного старшины учебного экипажа. Однако характер у Шурика был не просто скверный, а доподлинно мерзопакостный. Три дня не кормленная сторожевая цепная собака была намного добрее этого так называемого воспитателя молодых матросов. За малейшую провинность следовал внеочередной наряд на камбуз или на ударную чистку экипажных гальюнов. Причем старшина самолично следил за тем, чтобы толчки туалета были «вылизаны» до зеркального блеска.

(Прим. Экипаж – береговая казарма моряков).

Как-то, уже после отбоя, слышу зычный голос нашего стервозного начальника:

– Тягнибеда! Это ты так нахально испортил чистый воздух в нашем общем спальном помещении?!!

– Никак нет, товарищ главный старшина! – жизнерадостно рапортую я. – Я обладаю абсолютным слухом и заверяю, что источник этого громоподобного извержения находится на койке номер 17, верхний ярус. Матрос Неелов приобрел в гарнизонном магазине банку просроченной кабачковой икры. И теперь плохопереваренный пищевой продукт, в газообразном состоянии, залпами покидает его истерзанный кишечник!

До меня донесся злобный скрежет зубов Чурилова, так как придраться ко мне у него другого повода не нашлось. А вот Неелов отправился приводить в порядок не только свой кишечник, но и все гальюны нашего обширного экипажа.

А на следующее утро на общем построении главный старшина с тигриным рыком в голосе спрашивает:

– Тягнибеда! А что это ты так противно бухыкал этой ночью, будто бы прелой анашой сдуру обкурился?! Из-за твоего надрывного, чахоточного кашля половина нашей команды не выспалась!

– Товарищ главный старшина! – бодро докладываю я придирчивому начальнику. – У меня абсолютный слух! Поэтому довожу до вашего сведения, что ночной душераздирающий кашель исходил из койки номер 35, нижний ярус. Матрос Тишко, которого вы уже три дня подряд отсылаете на мытье туалетов, похоже, здорово простудился. Этот хилый парень из интеллигентной семьи к ледяной воде и сквознякам совершенно не привык. Если его не отправить немедленно в госпиталь, то последствия могут быть и вправду непредсказуемые.

– А твой неженка Тишко, в паре с Нееловым, и сегодня отправиться наводить блеск на толчках гальюнов! Будут знать, как не давать порядочным людям спать по ночам! – процедил сквозь зубы Чурилов и вдруг повеселел. – Ничего, не окочурится наш маменькин сынок. А если и сдохнет, то на одного гнилого интеллигента меньше будет.

После такого циничного заявления командира молодые матросы стали бояться не то, чтобы лишний раз чихнуть, кашлянуть или пукнуть. Они даже дышать начали через раз.

Если говорить откровенно, то мне лично пришлась не по нутру такая жесткая постановка вопроса. Поэтому я смело обратился напрямик к капитану второго ранга Пашкову, который был ответственным за подготовку молодых матросов к присяге.

На вечернюю поверку Чурилов явился возбужденным и пыхтящим, как вскипевший на камбузе пятилитровый армейский чайник. Он подозвал к себе старшину Гребёнкина и, бросая на меня косые, испепеляющие взгляды, начал что-то нервно нашептывать ему на ухо. Оба старшины в этот момент находились в конце прохода между койками, вдоль которого и выстроилась двойная шеренга новобранцев.

Наконец, выговорившись, Чурилов прошествовал по проходу через всю казарму, остановился у моей приметной персоны и, еле сдерживаясь, неожиданно, официально обратился ко мне не «вы»:

– Матрос Тягнибеда! Вы как-то хвастались, что обладаете абсолютным слухом. А не могли бы Вы проинформировать нас, о чем я только что говорил со старшиной Гребёнкиным?

– Так точно, товарищ главный старшина! Могу! – ошарашил я Чурилова. – Вы сказали следующее: капитан Пашков приказал отправить матроса Тишко в госпиталь и у того обнаружили двухстороннее воспаление лёгких! Вы уверены, что на Вас «настучал» один вонючий мужской половой орган. Хотя вместо последних трех слов Вы употребили существительное из трех букв. Вы догадываетесь, кто является этим мужским половым органом, и пообещали старшине Гребенкину устроить этой сволочи необычайно «весёлую и захватывающую» жизнь. Вы также сообщили, что капитан влепил Вам строгий выговор с занесением в личное дело за черствость по отношению к подчиненным и за проявление неуставных отношений. К тому же Вы посетовали, что этот «странный громосек», капитан Пашков, пообещал разжаловать Вас в матросы в случае повторного нарушения статей воинского устав. Кстати, прилагательное «странный» Вы употребили без буквы Т, а существительное «громосек» без буквы Р. Вы не будете против, если я поинтересуюсь у капитана второго ранга Пашкова о значении этого непонятного для меня словосочетания? Мне так же хотелось узнать у капитана смысл нескольких вычурных эпитетов, которыми Вы наградили его скромную персону.

Кожа лица Чурилова стала белее, чем свежевыпавший декабрьский снег, а затем медленно приобрела нездоровый землянистый оттенок.

– Не надо, – с трудом ворочая языком, произнёс он и, по-старчески волоча ноги, поплёлся в направлении каптерки.

В тот вечер перекличку личного состава проводил старшина Гребенкин, и мы впервые с начала нашей воинской службы спокойно отправились спать.

Когда же все улеглись, и наступила полная тишина, ночной покой экипажа потревожил резкий, тревожный и необычайно противный звук. Лично мне показалось, что какой-то недотёпа ненароком разорвал новенькую льняную простыню.

– Матрос Тягнибеда! – услышал я робкий голосок встревоженного Гребёнкина. – И что же это было на этот раз?

– Эпицентр звуковых колебаний находится на койке номер 13, нижний ярус. У матроса Степана Тягнибеды наконец-то среагировал кишечник на съеденный им за обедом гороховый суп, – прояснил я ситуацию и почти что мгновенно уснул.

Больше у меня никаких конфликтов или недоразумений с младшим командным составом на военно-морской базе не было. Казалось, старшины попросту перестали меня замечать.

– Может ты ещё и наделён редчайшим дарованием читать по губам? – подковырнул я зазнавшегося хвастунишку.

– Не буду скрывать, что и это выдающееся умение так же числится в списке моих незаурядных способностей, – упиваясь своими достоинствами, промурлыкал тернопольский уникум. – Но тогда в экипаже старшины стояли ко мне боком, так что выручил меня именно мой абсолютный слух.

– Слушай, Стёпа! – не выдержал я. – Вот уже почти полчаса ты морочишь мне голову выдающимися эпизодами из твоей богатой биографии. А, между прочим, я уверен, что у перекрестка нам необходимо было свернуть влево. Мы всё дальше и дальше уходим от центра города.

– Ась?! – хитровато прищурился богатырь и, приложив ладонь к раковине левого уха, приблизил свой слуховой аппарат поближе к моим златым устам.

– Хватит придуриваться! – принялся я чихвостить двухметрового паяца. – Ты ведь только-только бахвалился, что у тебя абсолютный слух! Или ты попросту выдумал все эти занимательные истории на ходу?!

– Василий! Не оскорбляй меня своим бессердечным чекистским недоверием! – запротестовал возмущенный Степан. – Мой исключительный абсолютный слух ещё ни разу в жизни меня не подводил! Источник звуковых колебаний курантов надежно запеленгован и уже никто и ничто не собьет меня с истинного пути! Мой внутренний компас с идеальной точностью указывает путь к намеченной цели! Уверен, что не пройдет и полчаса, как ты предстанешь перед своей долбаной башней клерикалов!

– Башней клериков, – утомленно проворчал я.

– Да все эти клерки, клерики и клерикалы – одним миром мазаны! – пренебрежительно бросил исполин. – Не отставай! Я уже вижу свет в конце тоннеля…

– … который озаряет огромнейший плакат «Дальше ходу нет!», – подколол я своего самоуверенного проводника.

– Какой же всё-таки у тебя омерзительный характер, Василий! – осуждающе покачал головой гигант. – Ты мне ещё спасибо скажешь, когда я выведу тебя к очагу согревающей душу цивилизации! Конечно, на железнодорожном вокзале нам делать нечего. Ветки на Гимараеш и Брагу сейчас на реконструкции, в связи с предстоящим чемпионатом Европы по футболу. А вот на автовокзале мы сможем сесть на какой-нибудь проходящий через Порто автобус.

Я насмешливо взглянул на моего предприимчивого товарища. Но как это ни странно, оптимизм моего неунывающего друга как будто придал мне мощную, дополнительную энергию. И моя походка стала гораздо более твёрдой, пружинистой и уверенной. Ведь и впрямь, успеха и удачи достигает только тот, кто хоть что-то делает для этого. Может я действительно чересчур скептично отнёсся к абсолютному слуху моего спутника. Движение – это жизнь, покой – это смерть. Наша дорога, хоть и узкая, но прямая, и рано или поздно нас всё-таки куда-нибудь выведет. А вот там уже и посмотрим! Выше голову, твёрже шаг! Какие же новые приключения поджидают нас там, впереди? Там, в самом конце древней улочки старого Порто.

 

13. Тройной диссидент

Вот уже около четверти часа я и мой дородный попутчик Степан шли по широкой улице, никуда не сворачивая и внимательно приглядываясь к окружающим нас зданиям. Судя по хорошо ухоженным и заботливо отреставрированным постройкам конца ХIХ – начала ХХ века мы находились где-то поблизости от центра города. И хотя туман заметно рассеялся и поредел, однако видимость, тем не менее, была никудышней. Прохожие навстречу нам не попадались, а таблички с названием улиц и вовсе ни о чём не говорили.

– Сложилось впечатление, что мы начали удаляться от центра города, – задумчиво почесал макушку мой высокорослый проводник. – Видимость паршивая, а ни на одну известную достопримечательность Порто мы с тобой так и не наткнулись. Нам срочно надо свернуть налево. Таким макаром мы выберемся к руслу Дору, а там уже на месте и сориентируемся.

Я уже давно устал пререкаться с навязчивым добровольным гидом и беспрекословно последовал его совету. Какое-то время мы двигались молча.

– Слушай, Стёпа! – прервал я затянувшуюся паузу. – А ты что, действительно ни разу в жизни не обращался к докторам?

– Да как-то не приходилось, – устало пожал плечами гигант. – Нет! Конечно, бывало я и простуживался, и желудок у меня иногда пошаливал после обильных праздничных пиршеств. Да и занятия спортом частенько выливались в ушибы, вывихи и растяжения. Но и моя бабушка, и мать – настоящие доки в народной медицине! Лечили меня отварами, настоями и примочками из целебных трав и лекарственных растений. В деревне моей бабушки в Полесье так каждая женщина – искусная знахарка и целительница!

– Знаем мы этих бабок-целительниц! – скептично скривил я губы. – Широчайшее околонаучное и псевдомедицинское поле деятельности! За ваши деньги навеют или снимут сглаз, отворот, приворот, выворот и заворот кишок!

– Ну, ты, Василий, и противный! Как только твоя жена с тобой живёт? – неприязненно посмотрел на меня гигант.

– Живёт, живёт! – успокоил я друга. – Да ещё и как! Иногда просто боюсь поверить моему счастью!

– Говорят, что существует цветочный гороскоп, – хмуро сообщил мне Степан. – Так согласно ему твоё растение, несомненно, – дикий чертополох. Ну, в крайнем случае – кактус!

– А почему не репейник? – обиделся я.

– Слишком много чести для тебя будет! – буркнул знаток исцеляющей флоры. – К твоему сведению, репейник называют ещё и украинским женьшенем. Удивительное растение! От ста болячек может излечить.

– Ах! Надо же! – ахнул я, схватившись ладонями за щёки. – То-то я думаю, чего это баба Дарья из деревни моей тётки лечила всю округу чародейским отваром из кореньев лопуха. Причём от всех болезней! Незрячим по три капли чудесного бальзама в глазки, глухим – в ушки, сопливым – в носик, геморройщикам – трёхведерную клизму целительного отвара в попку. К ней съезжались страждущие и хворые со всей республики и даже из столицы. С тех пор я стал отлично понимать, почему в народе доверчивого простофилю называют «лопухом». И погибла несчастная бабка на боевом посту от собственноручно приготовленного ей зелья.

– Как погибла?! – ужаснулся Степан.

– Благодарный пациент после года безуспешного лечения запустил в голову целительнице банкой, с очередной порцией прописанной ему микстуры, – расшифровал я гиганту суть инцидента.

– Знай же, Василий! Я категорически отвергаю твой скептицизм и недоверие к народной медицине! – решительно заявил Степан. – От чего лечился этот твой «благодарный» пациент?

– Кажется от слепоты, – неуверенно пролепетал я.

– Ну, раз попал в голову бабки Дарьи, значит, видел куда бросал! Следовательно, эффект от лечения все-таки был! – пылко высказался в защиту павшей знахарки самозваный народный адвокат. – Поэтому я неукоснительно настаиваю на восстановлении доброго имени народной целительницы и её полной рыбылитации!

– Не понял… – удивлённо расширил я глаза. – Я должен отнести рыбёшку на могилку бабки или сложить её жизнеописание в стиле народной былины?

– Нет! Я хочу, чтоб бабка Дарья была оправдана на предмет её профессиональной пригодности, – настойчиво гнул свою линию исполин.

– А-а-а! Так ты добиваешься её полной реабилитации! – искренне расхохотался я.

– Что-о-о?! Ты оп-я-ять придираешься к моим словам?! – грозно нахмурился Степан.

– Молчу, молчу! – покорно поднял я вверх руки. – Теперь можешь назвать Ельцина Ёлкиным, и я безропотно соглашусь, что это воистину так!

Мы молчаливо остановились у сияющей витрины лавки нижнего женского белья, где-то в душе неосознанно гневаясь друг на дружку. Хотя нет! Похоже, обида медленно-медленно нарастала и обещала, в конечном итоге, излиться наружу кипящим потоком. Чтоб избежать назревающего конфликта с моим чрез меру могучим попутчиком, мне необходимо было срочно расстаться с ним. Осталось только придумать способ откланяться как можно более галантно и безболезненно.

Когда же все соблазнительные предметы дамского туалета были досконально изучены, я стал подумывать, куда бы направить мои стопы в поисках безопасного, укромного ночлега. Неожиданно Степан виновато вздохнул и сразу же разрядил возникшую между нами напряжённость.

– Вася, – тихо произнес он. (В его голосе звучали застенчивые нотки). – Ты уж меня извини. Ну, на счет придирок к моим словам. Сам ведь отлично понимаю пробелы моего образования. Кто виноват, что в детстве и юности я не желал прилежно учиться? В одно ухо влетало, в другое тут же со свистом вылетало.

– Не исключено, что у тебя попросту были неважные учителя в школе? Не смогли или не захотели разжечь в тебе искру любознательности и стремления к познанию, – оттаяв, попытался я хоть как-то оправдать раскаявшегося товарища.

– Нет! Что ты! Как раз наоборот! – запальчиво отверг моё предположение Степан. – В поселковой школе-интернате на Колыме у меня был замечательный педагог, Аристарх Поликратович Завадский! Тройной диссидент!

– Это только одеколон может быть «тройным». А диссидент – он и в Африке диссидент, – тихо рассмеялся я.

– Ну, я в том смысле, что Аристарх «отмотал» три срока в колымских лагерях, – терпеливо пояснил гигант. – Представь себе старичка среднего роста с рыжеватой бородкой и потешными усиками с проседью. На голове извечная узбекская тюбетейка. На вид, ну, что-то среднее между Мичуриным и всесоюзным старостой Калининым. Всегда чистый, опрятный, в строгом наглаженном старомодном френче. Знал английский, французский, немецкий, испанский, латынь, а также древнегреческий и древнееврейский язык. Преподавал нам зоологию, биологию, химию, историю и французский язык. А так как наш директор, Виктор Андреевич Сергиенко, был заядлым рыбаком и охотником, и всё время пропадал в «командировках», то Аристарх в его отсутствие преподавал физику, математику и астрономию. Хотя наш посёлок при прииске был достаточно крупным, и средняя школа там была немалая, но учителей в нашем учебном заведении катастрофически не хватало. Даже неопытных выпускников пединститутов калачом не заманишь ехать в такую Тмутараканью глушь. Вот и приходилось Аристарху отдуваться по всем предметам, хотя он уже давным-давно был довольно-таки почтенного пенсионного возраста. Да он и не жаловался. Была, правда, у нас молодой специалист-филолог, якутка Марья Алексеевна с фамилией, которую можно было выговорить лишь хлебнув двести грамм не разведённого медицинского спирта. Помню только, что начиналась её фамилия на букву «Ы». Эта барышня вела у нас, как я подозреваю, русский язык и литературу.

Так вот, Аристарх Поликратович частенько после моих ответов укоризненно качал головой и печально говорил:

– Ох, Степанко, Степанко! Ти знов чув звIн, та не знаєш де вIн. (Прим. Украинская пословица).

– Так твой Аристарх был украинцем? – удивился я.

– Да! Со старинного шляхетского рода! – утвердительно закивал головой Степан. – Родом из Таврии, с юга Украины. Похоже, он твой земляк, Василий.

– Кто б мог подумать! – изумлённо воскликнул я. – На левом берегу Каховского водохранилища находится небольшое село Заводовка. Меня всегда поражало название этого селения, ведь никакого завода там даже в радиусе тридцати миль не наблюдалось. Однажды, гуляя по окрестностям села, я наткнулся на старенький, ветхий, потрескавшийся указатель с надписью: «Завадовка». Я поинтересовался у древнего, полувыжившего из ума деда, сидящего под указателем, почему в название вкралась такая ошибка. Старик, кряхтя, ответил, что раньше село так и называлось, так как было основано паном Завадским ещё при Потёмкине. Во время смуты большевики сожгли усадьбу шляхтича и её руины, как и старое село, теперь затоплены водами рукотворного моря. Советская власть построила новое село на высоком крутом берегу Каховского водохранилища и «облагородила» его название. Может твой Аристарх и есть потомок того самого Завадского?

– Не могу сказать точно, – пожал плечами Степан. – Меня это раньше как-то мало интересовало. Но Аристарх часто говаривал, что родина его Атлантида и над его колыбелью теперь плавают лишь юркие пресноводные рыбки. Знаю, что в молодости Завадский учился в Одесской семинарии. По старинной семейной традиции рода Завадских младший сын обычно выбирал себе духовную стезю и становился православным батюшкой. Как-то я заходил в домик Аристарха и видел на стене в рамочке его старую фотографию. Чего и говорить, красивый был парень! Один из лучших семинаристов! Ухаживал за прекрасной девушкой, надеясь со временем на ней жениться. Правда, был у него неудачливый, но очень ловкий и коварный соперник. Видя, что красавица отдаёт предпочтение более образованному и интеллигентному семинаристу, он «настрочил» донос в карающие органы новой власти. Доносчик, как честный советский человек, докладывал: «Гражданин Завадский в частных беседах утверждал, будто большевистские лозунги «Человек человеку – друг, товарищ и брат», «кто не работает, тот не ест», «ученье – свет, а не ученье – тьма» – это лишь слегка перефразированные библейские истины». Тёмной ночью Аристарха арестовали и увезли на допрос. И знаешь, Василий, кто вёл его дело? Сам Лёва Задов!

– Погоди-ка! – прервал я рассказчика. – Не тот ли это одесский поэт-юморист, он же махровый анархист, так колоритно описанный в «Хождениях по мукам»?

– Тот самый, голубчик! Тот самый! – радостно кивая, подтвердил Степан.

– Но насколько я помню, Лёву Задова в Екатеринославле затоптали взбесившиеся лошади, – усомнился я.

– Это по Алексею Толстому его затоптали кони, – возразил гигант. – А всамделишный Лёва Задов благополучно пережил все катаклизьмы гражданской войны… Ну вот! Ты опять ржёшь! И что же я теперь не так сказал?

– Нет-нет! – давясь смехом, успокоил я друга. – Всё верно! Клизма – по-древнегречески обозначает промывать, катаклизм – поток, паводок, наводнение. Просто это слово надо произносить жестче, без смягчения после буквы «З». Так что же случилось с Лёвой Задовым?

– Да ничего особого, – мрачно процедил сквозь зубы Степан. – Вступил он в партию большевиков, служил в ЧК, потом в ОГПУ и НКВД. И, насколько я знаю, умер в своей же собственной постели уже перед самым началом войны.

Бывший поэт-юморист к тому времени абсолютно утратил чувство юмора и упёк Аристарха на 10 лет в ГУЛАГ. Не помог Завадскому и близкий родственник, бывший в Киеве на высокой должности в правительстве Советской Украины. В то время у Сталина появилась идея-факс – освоить добычу золота на богатых Колымских месторождениях.

– Идефикс, Стёпа. Идефикс, – ненавязчиво поправил я рассказчика.

– Так как комсомольцев-добровольцев катастрофически не хватало, – не обращая внимания на мои слова, продолжал Степан, – То на колымский берег «выбросили» крупный десант из нескольких тысяч зеков под бдительным надзором вооружённых до зубов комсомольцев. Экспедиция была плохо подготовлена и скверно снабжена. На следующую весну прибывший с Большой Земли караван обнаружил на оттаявшем берегу лишь несколько охранников и зеков каким-то чудом переживших суровую зиму. Даже не знаю, как Аристарху удалось выжить той лютой зимой.

Но Сталина не смутила первая неудача. И он с упорством фанатика продолжал бросать на золотоносный берег всё новые и новые отряды заключенных, пока прииск не начал давать золото для нуждающейся диктатуры пролетариата. Так что Аристарх был первопроходимцем золотодобычи на Колыме.

– Кем, кем был Аристарх? – переспросил я, с трудом сдерживая улыбку.

– Ну, одним из первых. Вроде, как пионер, только без красного галстука на шее, – растолковал Степан.

– Скорей всего твой учитель был первопроходцем, – пришёл я к логическому заключению. – Проходимец – это плохой человек, даже если он и первый. И что же случилось дальше?

– Пять сезонов отпахал Завадский на прииске, – продолжил Степан, – Прежде чем его протеже в Киеве выхлопотал ему замену остатка срока ссылкой. Тем более, что самого доносчика на Аристарха в то время уже засадили, как злостного врага народа. И по иронии судьбы он попал в тот же лагерь, что и его несчастная жертва.

Завадский отбывал ссылку не то в Бурятии, не то на Алтае. Как-то за чаем, он рассказывал нам, что там «чистил» древние гробницы с самим Лёвой Гумилёвым!

– Как это «чистил» гробницы? – недоумённо взглянул я на рассказчика.

– Я так думаю, что они сокровища там искали, – прошептал Степан, будто нас кто-то мог подслушать на пустынной улице. – Ну, видел фильм про Лару Крофт, расхитительницу гробниц?

– Ты хоть знаешь, кто такой Лев Гумилёв? – возмутился я.

– Точно, нет, – тихо произнес гигант, опасливо оглядываясь по сторонам. – Но думаю, что это какой-то крупный вор в законе, видный пахан и непререкаемый авторитет. По крайней мере, Аристарх очень уважительно о нём отзывался и даже переписывался с ним.

– Эх, Стёпа, Стёпа! – укоризненно покачал я головой. – Ты точно: чув звIн, та не знаєш де вIн. Лев Гумилёв – великий русский историк, сын знаменитых поэтов Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Насколько я знаю, он и сам, будучи в то время в ссылке, участвовал в археологической экспедиции. Наверно твой учитель там с ним и познакомился.

– Не знаю, – обижено пробурчал Степан. – Никогда не интересовался такими подробностями. Знаю только, что где-то там Аристарх познакомился и женился на бурятке Оэлун. Вообще-то, по паспорту она Елена, но учитель всегда ласково называл её Оэлун. Ох, Василий! Видел бы ты её фотографию! Круглолицая, как луна в полнолуние, глаза – щелочки. Носик – кнопочка, волосы – черные как смоль, заплетённые в тугую косичку. Сама – маленького росточка. И что только Аристарх в ней нашёл? Говорил, что Оэлун – умнейшая и талантливейшая женщина. Хотя ум и талант рядом с собой в постель не положишь. Срок ссылки учителю сократили, и он сразу же вернулся в Украину с молодой и луноликой супругой. Родственники помогли молодой семье. И Аристарх, и Оэлун поступили в государственный университет, где изучали химию и биологию. Жили они в переполненной коммуналке в маленькой темной комнатушке. Вскоре у них родилась девочка, которую назвали Ксения.

Приезжала она как-то к Завадскому со своими дочерьми на его семидесятипятилетние. Поразительно красивая женщина! А внучки у учителя – хоть на конкурс красоты выставляй! Все призы заберут! Аристарх не раз говорил, что годы учёбы в Киеве были самыми счастливыми в его жизни. Однако погубили его мёртвые языки.

– Обычно людей губят злые живые языки, а не мёртвые, – философски заметил я.

– Я хотел сказать, что Аристарх с юности увлекался не расшифрованными древними письменами. Хобби у него такое было, – с неприязнью глядя на меня, постучал себя пальцем по виску Степан. – В то время какой-то грозный чех расшифровал хеттскую клинопись. (Прим. Степан имеет в виду чешского лингвиста Бедржиха Грозного) Сам Завадский пытался расшифровать какие-то микенские иероглифы и надписи индейцев племени майа. К горю Аристарха, бдительный сосед, зайдя за солью, увидел на столе разбросанные листочки с таинственными знаками. Он сразу же сообщил «куда надо», что его сосед – тайный шпион и пишет шифровки с секретными сведениями для разведок враждебных капиталистических государств. Глубокой ночью Завадского схватили и увезли в кутузку на дознание.

За дело взялся молодой новоиспечённый следователь, жаждавший карьеры, успеха и славы. За ночь он выбил из Аристарха признание, что тот является тройным агентом. Измученный студент подписал показания, что является хеттским, микенским и первомайским шпионом одновременно. Утром опытные следователи, придя на работу, заметили, что дело шито белыми нитками. Но в то время бытовало укоренившееся мнение, что «органы» даром никого не арестовывают. У Завадского нашли глиняную табличку с клинописью. Он попросил её у старенького смотрителя запасников исторического музея для расшифровки. Тот, по доброте своей душевной, давал любознательному студенту на время никому не нужные документы. А когда к старику пришли угрюмые мордовороты в форме, того хватил удар, и он скоропостижно скончался на пороге своего же собственного дома. Свидетелей теперь уже не было, и Аристарх снова «загремел» в ГУЛАГ. К его счастью, на этот раз он проходил по уголовной статье, как грабитель музейных ценностей. Учитывая его предыдущий опыт, Завадского направили на родной прииск, где ему были неописуемо рады. Ведь у него был природный «нюх» на золотоносные жилы.

Бывало и в моё время к нему прибегало начальство с прииска, когда не в меру сокращалась добыча дьявольского металла. Учитель приходил на прииск, денёчек-другой изучал местность, а затем говорил, где надо сконцентрировать усилия старателей. И никогда не ошибался. Как только начинали мыть золотишко в указанном им направлении, добыча сразу же резко возрастала.

– А что же случилось с твоим учителем дальше? – спросил я, снедаемый жгучим любопытством.

– Через несколько лет грянула война, – неспешно продолжал свое повествование Степан. – Немцы докатились до Москвы. Ситуация стала критической. Завадский засыпал столицу заявлениями, что просит позволить ему кровью искупить свою вину перед Родиной на фронте. То ли потому, что проходил он по уголовной статье, то ли высокопоставленный родственник помог, но Аристарха в числе других уголовников зачислили в штрафной батальон и бросили в самое пекло войны. В третьем бою он получил тяжелейшее ранение в голову, однако снова выжил к глубочайшему удивлению военных врачей. Потому-то он и носил всё время тюбетейку, чтоб скрыть ужасающий шрам, обезобразивший его голову.

Так как считалось, что Завадский кровью смыл свою вину перед Родиной, то по выздоровлении его зачислили в строевую часть, и он прошёл дорогами войны от Курска до Балатона. А закончил войну на Дальнем Востоке, громя с соратниками японскую Квантумскую армию. Искал смерти в бою, однако она его почему-то сторонилась.

Как-то директор школы, убывая в очередную «командировку», послал меня домой к Аристарху с запиской о подмене. Пока учитель умывался, я потихоньку заглянул в шкаф и увидел мундир, покрытый как чешуёй орденами и медалями. Кольчуга былинного богатыря и то была значительно легче. Но Завадский никогда не надевал этот мундир, даже в почитаемый им День Победы. Директор говорил, что Аристарху Поликратовичу хотели даже дать звание Героя Советского Союза. И только из-за «пятен» в его яркой биографии чиновники так и не решились сделать это.

– И чем же занимался герой после Победы? – не давая передохнуть рассказчику, спросил я.

– К тому времени его покровитель перебрался в Москву, где уже служил при правительстве СССР и к тому же в немалых чинах, – продолжил Степан своё повествование. – После демобилизации Аристарх поступил в университет им. Ломоносова и, наконец-то, получил высшее образование.

Его же жена Оэлун после того, как мужа посадили за кражу, окончила университет и уехала с дочерью в Улан-Удэ, где преподавала уже в местном университете. С Завадским она развелась и вышла замуж за республиканского партийного функционера. Очевидно, она действительно была очень одарённой и талантливой женщиной! – с сарказмом заметил Степан.

– Оэлун написала фундаментальную научную работу по ботанике «Классификация мхов и лишайников Бурятии», стала доктором наук, а затем и профессором. А главное, открыла новый, не известный науке вид мха, который оказался настоящей панацеей, – Степан тревожно покосился на меня, но, так как я промолчал, облегченно продолжил: – Панацеей от кровавого геморроя – этого бича всех величайших учёных, гениев и мыслителей прогрессивного человечества. Говорят, Оэлун хотели даже дать Нобелевскую премию. Но был как раз разгар Холодной войны, и происки американских агентов помешали ей получить заслуженную награду. А Аристарх, безропотно давший развод практичной Оэлун, всегда поддерживал с ней дружеские и тёплые отношения.

Степан сладко зевнул и нехотя продолжил:

– Завадский же поступил в аспирантуру и начал писать диссертацию. Но так как он был последователем Вернадского и считал, что за генетикой и кибернетикой великое будущее, то за него снова взялись неугомонные подручные Берии. Почитатель «продажной девки буржуазной науки» (так тогда называли генетику) был снова арестован и предан «строгому и справедливому» народному суду. Учителю ещё крупно повезло, что он не попал под «вышку», а был осуждён на очередной срок и в третий раз отправлен на родной золотоносный рудник. Когда же после смерти Сталина и расстрела Берии Завадского рыбы… реабилитировали, то он предпочёл остаться на Колыме.

У Оэлун была своя семья, все родственники Аристарха к тому времени умерли, так что ехать ему было фактически некуда. Да и, по его же словам, привык он к красотам Колымских просторов и суровой природе северного края. И пошёл Аристарх Поликратович учительствовать в нашу поселковую школу при прииске. Он был крепкий старик, любил детишек и свою благородную работу. И мы отвечали ему взаимностью, конечно, насколько были на это способны. Вот такую трудную и суровую жизнь прожил мой любимый учитель, хоть я, наверное, был далеко не лучшим его учеником. Что не говори, а пути Господни воистину неисповедимы! – тяжело вздохнул Степан.

Мы лениво брели по пустынной слабоосвещенной улице, безнадёжно опоздав на последний автобус и не зная, что нас ждет впереди. Шли и думали о превратностях Судьбы, бросающей нас от тепла материнского сердца, от родимого очага и крова в туманную и неизведанную даль в поисках счастья и благополучия. И как много в нашей нелёгкой доле зависит от капризной удачи и от Его Величества Случая. Но как бы тебя ни швырял суровый ураган смутного времени, как бы ни изматывала жизнь, главное – не растерять нравственной чистоты, порядочности и человеческого достоинства.

Неожиданно свежий, порывистый ветер зародился где-то в глубине узкого каньона старинной улочки, унося с собой косматые клубы тумана, а с ними и наши тревожные, горькие мысли. Ветер надежды, ветер перемен!

Прочь мрачные думы, тоску и унынье! Жизнь прекрасна! Жизнь продолжается! И мы пока ещё не сыграли свою последнюю роль на этой грандиозной мизансцене Истинного Бытия!

 

14. Шатун

В узком провале средневековой улочки единовластно правил серый, призрачный Полумрак. А у его иллюзорного трона безмолвно стояла на страже тревожная и обманчивая Тишина. Лишь редкие уличные фонари тускло освещали отдельные островки мокрого, неровного тротуара. Казалось, вот-вот из-за угла переулка появятся мрачные, угрюмые личности в длинных плащах, в черных масках и в старомодных широкополых шляпах. Грозя острыми шпагами и кривыми кинжалами, они хриплыми голосами потребуют у запоздалых прохожих тяжёлые кошельки в обмен на их жалкую и никчемную жизнь. Но ни шорох плащей, ни крадущиеся шаги жестоких грабителей не тревожили безмятежный покой старого тихого квартала. Похоже, их лихие, авантюрные времена навеки канули в бездонную Лету забвения. Актёры и публика былых веков безвозвратно сгинули в утробе алчного, ненасытного и всё поглощающего Небытия. Осталась лишь только древняя сцена и ветхие декорации уже давно прошедших эпох и столетий.

Всепроникающая влага, казалось, насквозь пропитала нашу одежду. А поднявшийся свежий ветерок только усиливал ощущение холода, «голубящего» наши озябшие и продрогшие тела. Спешить нам было решительно некуда. Но мы настойчиво шли вперёд, чтоб животворное движение не позволило окончательно закоченеть нашим одеревеневшим мышцам и суставам.

Изредка, то справа, то слева, возникали щедро освещённые окна мелких лавок и магазинчиков. Гирлянды бегущих разноцветных огней, выложенные затейливыми арабесками, приветливо мигали нам из-за чисто вымытых стёкол опрятных витрин. Рождественские символы и украшения многозначительно напоминали о веской причине столь красочной праздничной иллюминации. Но входные двери коммерческих заведений были уже наглухо заперты и поставлены на надежную современную сигнализацию. И продавцы, и покупатели давным-давно разъехались, чтоб у домашнего очага, в кругу семьи, встретить долгожданное празднество – Рождество Христово.

Туман не рассеялся, а, словно живой, бурлящий занавес феерического театра, клубясь, приподнялся над опустевшим и притихшим средневековым городом. Гонимый свежим морским ветром, он отчаянно цеплялся своим эфемерным саваном за крыши и каминные трубы домов, не желая покидать кварталы Старого Порто.

Неожиданно мы вышли к величественному трёхэтажному зданию, фасад которого был украшен чудесными барельефами, а также статуями нимф и атлантов. Дивная, ажурная резьба по камню, искусно обрамляла оконные и дверные проемы этого монументального сооружения. Такое впечатляющее строение могло бы вполне природно и гармонично вписаться в ансамбль шедевров, горделиво возвышающихся на набережных Невы-реки. И только голубая керамическая плитка azulejo, заполняющая всё свободное пространство на стенах здания, наглядно свидетельствовала, что мы находимся на благословенной земле древней Лузитании. Через огромные окна здания ослепительно сияли роскошные позолоченные люстры с изумительными по красоте хрустальными подвесками.

Парадная дверь дворца с шумом распахнулась и из неё со смехом выпорхнула стайка жизнерадостных юношей и девушек в студенческих мантиях и потешных квадратных шапочках со свисающими на шнурках пушистыми кисточками. Студенты резво сбежали вниз по широкой лестнице и с криками и шутками, копошась, начали садиться в микроавтобус, поджидавший их у бордюра.

– Вот так удача! – ликуя, подпрыгнул я. – Да там же Берту и его namorada (Прим. возлюбленная, порт.), студенты нашего Фафенского университета! Мы с Берту снимаем соседние комнаты у одного и того же хозяина.

– Как?!! В вашем захолустье ещё и университет есть?!! – брови Степана изумлённо выгнулись дугой на подобии двух зеркально отражённых вопросительных знаков.

– Да, представь себе! – горделиво заявил я. – Конечно, Фафе не Куимбра, но и не какая-нибудь забытая Богом деревня! Бежим!!! Они подбросят нас домой!

Клешня руки Степана с неимоверной силой сжала моё запястье.

– Постой! А давай-ка не будем портить людям наступивший Рождественский праздник. Я думаю, что у молодёжи на сегодняшний вечер совершенно иные планы. И навряд ли они вернутся домой раньше, чем к завтрашнему ужину. Ты ведь и сам был студентом.

Я с тоской глядел, как микроавтобус завелся, мигнул габаритными огнями и мягко тронулся с места. Проехав по прямой метров пятьдесят, водитель заложил крутой вираж и бусик скрылся за поворотом пустынной улицы.

– Да-а-а… – грустно протянул я и двинулся вдоль фасада впечатлившего меня здания. – Студенческие годы… Самые прекрасные, светлые и счастливые годы нашей скоротечной жизни.

– И какой ужас, что эту истину начинаешь осознавать только сейчас, когда столько воды схлынуло, безвозвратно утекло и растворилось в безграничном океане минувшего, – догоняя меня, философски добавил Степан.

– Ты-то что понимаешь! – злобно огрызнулся я. – Можно подумать, что ты был как минимум студентом университета имени Патриса Лумумбы!

– Ну, конечно, я не имел чести состоять в таком экзотическом учебном заведении, но всё-таки какое-то время числился студентом Киевского политехнического института, – спокойно оповестил меня мой попутчик.

На какую-то минуту я потерял дар речи. Степан в очередной раз умудрился перетряхнуть мою довольно-таки крепкую нервную систему. Во всяком случае, именно так мне совсем недавно казалось.

– Что-о-о-о?!! – наконец возопил я. – Врёшь!!!

– Вот те Крест Святой! – трижды перекрестился мой набожный друг. – Я учился по специальности автоматизация и механизация производственных процессов.

– Но ведь ты же сам мне не раз говорил, что никогда не горел особым желанием учиться, – простонал я.

– Да. И нисколечко не лукавил, – согласился Степан. – Но совершенно иного мнения придерживался мой суровый батяня. Я ведь с детства грезил стать великим путешественником и фотографом. Странствовать по непроходимым джунглям, сельвам, прериям и пампасам. И привозить домой снимки экзотических животных, редкостных растений и невиданных ландшафтов. А с тех пор, как отец купил «Зенит», я всё свободное время бродил по колымским сопкам, запечатлевая яркие моменты из жизни насекомых, птичек и разных там зверюшек. А мой снимок «Шатун атакует» стал победителем на конкурсе лучшей любительской фотографии в журнале «Юный натуралист».

– Насколько я знаю, редко кто умудряется пережить встречу с разъяренным медведем-шатуном, – засомневался я в хвастливом заявлении товарища.

– И тут ты совершенно прав, – снисходительно кивнул Степан, увлекая меня за собой вниз по улице. – В ту далёкую зиму, уже под самую весну, какой-то горе-охотник невзначай провалился в берлогу к мохнатому зверю. Это Потапычу не очень-то и понравилось, и он в мгновения ока задрал несчастного дилетанта с двустволкой, а также двоих его не слишком трезвых товарищей. В течение двух недель шатун наводил ужас на посёлок, прииск и его близлежащие окрестности. Погибли инженер и рабочий прииска, проводившие осмотр золотоносных участков. Охотничьи облавы на медведя успеха не имели. Да и погода этому совершенно не способствовала. Свирепая пурга замела все следы. Но как только немного распогодилось, я всё-таки изловчился найти логово косолапого зверя. Видно интуиция мне подсобила. И успел сделать три снимка, прежде чем топтыгин распахнул свои когтистые лапы перед самым объективом «Зенита».

Ни до, ни после того случая я никогда в жизни так быстро и проворно не бегал. Шатун гнался за мной до самого посёлка и, наверно, пополнил бы мною свою коллекцию, если б не директор школы Виктор Андреевич Сергиенко, дай Бог ему крепкого здоровья и многих лет жизни! Услышав мои вопли и увидев из окна своего дома финальную стадию захватывающей гонки с преследованием, он в одних подштанниках выскочил с карабином на улочку и с первого же выстрела уложил косолапого наповал. Мне тогда здорово подфартило! Ведь я практически находился на линии выстрела! Я отчетливо видел чёрное жерло ствола карабина, направленное мне прямо в лицо, и услышал громоподобный глас директора:

– Ложись!!!

Уже падая, я отчетливо ощутил, как пуля со свистом взъерошила волосы на моём затылке, и лишь затем услышал сухой звук выстрела. Я проскользил на брюхе по раскатанной детьми ледяной дорожке и въехал головой по самый пояс в высокий и рыхлый сугроб. Меня потом оттуда всем миром за ноги доставали. Ведь я совершенно выбился из сил и был уже не в состоянии самостоятельно выбраться из снежной западни. А наш директор – стрелок от Бога! С сорока метров попал бегущему медведю точно в глаз и мгновенно вышиб взбешенному топтыгину мозги. И это несмотря на то, что во дворе было минус 32 градуса по Цельсию!

Ох, и разукрасил же батя мою задницу под Хохлому тяжёлым армейским ремнём! На моей нежной и розовой попочке в нескольких местах отчётливым негативом проявилась прямоугольная пряжка с советской пятиконечной звездой. Две недели потом не мог на булочки сесть! А фотоаппарат папаня запер в сундук и строго настрого запретил его трогать. Но разве мог меня остановить простенький замок на старом сибирском кованом сундуке?! Плёнку я тайком достал, напечатал фотки и отослал их в редакцию. А уж когда я занял первое место на конкурсе на лучший любительский снимок, то мой батяня быстро оттаял и снова разрешил мне пользоваться «Зенитом». Вот только обещанный победителю конкурса фотоаппарат, я почему-то так и не получил. То ли не туда отправили, то ли где-то затерялся в дороге.

– Ты мне зубы не заговаривай, целитель народный! – погрозил я пальцем Степану. – Рассказывай, как ты попал в КПИ.

– Ни я, ни мои родители никогда и не думали о высшем образовании, – нехотя продолжил свою историю исполин. – В нашем роду никогда дураков не было, но и в интеллигенты никто отродясь не рвался. Но мой учитель, Аристарх Поликратович Завадский, убедил моего предка, что у его отпрыска, то бишь у меня, незаурядные дарования и способности. Надо лишь немного, самую малость, чуть-чуть подтолкнуть меня в нужном направлении. Мой батяня, человек радикально-прямолинейный, снял со штанов свой широкий ремень и стал, так не навязчиво, вгонять мой учебный процесс в нужное, по его мнению, русло.

Я попытался объяснить родителю, что у меня постоянные, угнетающие дух и сознания колики в животе, запущенная мигрень, слабость во всём теле, а также часто повторяющиеся приступы тошноты и головокружение. И, вообще, нет у меня никаких талантов и способностей. Тем более, что детей бить не гуманно и не педагогично. Но изменить консерваторские взгляды моего папаши оказалось практически невозможно.

– Консерваторские! Ударение на третий, а не на четвертый слог… – вмешался было я, но Степан раздраженно пресёк мои лингвистические изыскания.

– Если б ты только знал, какая у моего папули тяжёлая рука, то не придирался бы по пустякам к моим словам! Но, как это ни странно, старые, дедовские, допотопные методы воспитания всё-таки возымели своё действие. Мои успехи и достижения в учёбе резко возросли. Собственно говоря, я никогда не имел проблем с точными науками. Физика и математика давались мне без особого напряжения. Теорию я запоминал легко, достаточно было лишь краешком уха послушать преподавателя на уроке. А задачки и примеры я щелкал как лесные орешки! И даже удовольствие от этого получал. А вот гуманитарные науки давались мне с превеликим трудом! Особенно язык и литература. Вскоре мои родители вернулись из Восточной Сибири в Украину, и старшие классы школы я оканчивал уже в Тернополе.

– Но почему ты решил поступать именно в КПИ? – не унимался я.

– А бIс його знає! – пожал плечами Степан. – Наверно хотелось сбежать подальше от навязчивой родительской опеки. В Киеве, в Октябрьском районе, жила моя тётка. И первая остановка на линии метро от вокзала в сторону её дома называлась «Политехнический институт». Недолго думая, я и сдал документы в КПИ на первую специальность, что подвернулась под руку.

– Эх! Какая жалость, что твоя тётка не жила на противоположной стороне, – посочувствовал я гиганту. – Там первая остановка на линии метро от вокзала называется «Университет».

– Тебе только палец в рот положи, так ты не по локоть, а по шею руку откусишь! – с горьким упрёком заметил Степан. – Вот так и делись с тобой самым сокровенным и наболевшим! Никакого сочувствия от тебя не дождёшься. Одни только придирки, шпильки и подковырки. Не буду больше ничего тебе рассказывать!

– Прости, дружище! – от всего сердца попросил я прощения у приятеля. – Это была лишь невинная шутка. Если человек обижается на кого-то, то в результате, в первую очередь, он обижается сам на себя. Зачем искать обиду там, где её нет? Непрощенная обида разъедает человека изнутри, словно раковая опухоль. Научись прощать и жизнь твоя потечёт совсем по-иному. Клянусь, я вовсе не собирался тебя оскорбить.

С минуту мы, молча, ковыляли по тротуару, а затем Степан тихо заговорил:

– Чего и говорить. Ты абсолютно прав. Скорей всего я просто обижаюсь на самого себя. С тех пор, как я перестал быть студентом, мне приходилось вращаться среди людей, у которых словарный запас не превышал даже двух тысяч слов. Да и то половина из них – ругательства и маты, а вторая – забористый базарный сленг. Сам чувствую, что за последние годы я весьма основательно огрубел, отупел и очерствел. А тот багаж знаний и навыков, которым я когда-то владел, был просто-напросто растрынькан и разбазарен. С кем поведёшься – так тебе и надо! А я ведь сам выбрал себе такую долю!

– Не вини себя, – попытался я успокоить моего товарища. – Я близко знаю человека с двумя красными дипломами, у которого пальцы веером и каждое второе слово из ненормативной лексики. Ради жены и детей он бросил науку, занявшись торговлей и бизнесом. И я ни в чём его не виню. «Сведи к необходимости всю жизнь, и человек сравняется с животным». Среда затянула его, упростила и сделала себе подобной. А он так и не нашел в себе силы противиться ей.

– А я так не хочу, – не громко, но твёрдо сказал Степан. – Надоело выглядеть глупым, неотёсанным болваном. Ты уж, будь добр, поправляй меня, если чего не так скажу. Надо хоть как-то исправлять ошибки молодости и возрождать утерянные знания.

– Вот и замечательно! – добродушно улыбнулся я. – В данном случае мы мыслим с тобой аналогично!

– Постой, постой! – мановением руки остановил меня исполин и задумчиво произнес: – Ананас… Анал… Анальный… Аналогично… Какое удивительное созвучие!

Глядя рассеянным взором мимо меня вдаль, мой друг неожиданно горько посетовал:

– Знаешь, Василий! До меня только сейчас начало доходить, что эти заумные научные термины, вполне вероятно, однокоренные! У нас в КПИ на кафедре материаловедения плодотворно трудились два аспиранта: Петр Николаевич Борисенко и Николай Петрович Хоменко. Наши студентки ласково, за глаза, называли этих молодых ученых братьями-гомеопатами, за их полное безразличие к прекрасному женскому полу. Такие себе маленькие, невзрачные, белобрысые толстячки в очочках а-ля Джон Леннон и со смешными матрешкообразными фигурами. Они были похожи как братья-близнецы, и мы различали их только по инициалам на лабораторных халатах. Эти парни вели на нашем потоке лабораторные работы по материаловедению, а попутно корпели над очень перспективной и многообещающей диссертацией. Они собирались при помощи высокой температуры и давления превращать какой-то промышленный кал не то в алмазы, не то в рубины, не то в изумруды. Причем не в технические, а в самые что ни на есть высококачественные, ювелирные!

И пока студенты старательно выполняли свои работы, эти «алхимики» до хрипоты спорили о способах достижения своей призрачной цели. И когда научный спор заходил в полный тупик, один из них раздраженно провозглашал:

– Да пошел ты, знаешь куда?

– Аналогично! – свирепо отвечал другой.

Только теперь я понял, куда они посылали друг друга на поиски выхода из творческого тупика! А я ведь раньше даже не представлял, какая это интересная наука – языковедение!

В юности мне как-то подвернулся под руку старый журнал «Вокруг света». Мой покойный отец обожал это издание и собрал его подшивки за три с гаком прошедших десятилетий. Там я случайно нашел отрывки из записок португальского авантюриста Педро Гомеша Кумагуарте, жившего в начале ХVII века. Он был удачливым торговцем золотым песком, слоновой костью, черным деревом и красным сандалом, а заодно и пронырливым исследователем дебрей Африки и Бразилии. Португалец рассказывал об ужасающей пытке, которой дикари подвергали пленённых ими цивилизованных европейцев. Я никак не мог понять, каким образом обыкновенный ананас аборигены использовали как страшное орудие пытки! А нынче мне стало абсолютно понятно, куда и каким концом заталкивали индейцы ненавистным поработителям этот фрукт, чтобы тем неповадно было соваться в сельву.

Вообще-то, туземцы испокон веков называли это растение ананих, но колонизаторы почему-то нарекли его ананас. По всей видимости, это произошло из-за специфических особенностей португальского языка, в котором звук «Х» совершенно не употребляется.

Кстати, почетное прозвище и дворянский титул разбогатевший Педро Гомеш получил от короля уже потом, по возвращению из ограбленных им Африки и Америки. (Прим. Cu – задница, magoarte – ушибленный, огорченный, опечаленный. порт.)

– Степа! – попытался я осадить новоиспеченного филолога.

– Нет! Не прерывай меня, друг! – предупредительно пророкотал голос гиганта. – Иначе тонкая нить моих изыскательских размышлений может невзначай оборваться и ускользнуть! Я чувствую себя слепцом, который неожиданно прозрел и изведал, насколько в этом мире все взаимосвязано и гармонично. Анал… Анальное… Аналогично… А ведь само слово «анализ» красноречиво и без кривотолков говорит, откуда медики берут материал для своих научных исследований. Отныне я догадываюсь, от боли в какой части тела был изобретен препарат анальгин и аналгезин! Мне стало наконец-то понятно, кто такие аналитики и чем они конкретно занимаются. Теперь предельно ясно, через что считает аналогово-цифровая счетная машина. Я отчетливо сознаю, чем мыслили ученые мужи, создавая и развивая Аналитическую философию, Аналитическую геометрию и Аналитическую химию.

– Степа! Заткнись! – не снёс я такого безбожного кощунства. – Да ты так всю современную науку к заднице сведешь! И станешь отцом-зачинателем нового ответвления науки – аналитического словоблудия! Лучше поведай мне, как же тебе удалось поступить в КПИ?

Гигант разочарованно вздохнул и продолжил замысловатую историю своей беспокойной молодости:

– На вступительных экзаменах у меня сначала никаких проблем не было. Математику и физику я сдал на «отлично». Но вот последний экзамен, сочинение, навис надо мной, как разящий Дамасков меч!

– Как Дамоклов меч, – мягко поправил я Степана.

– Если не хуже! – отчаянно махнул рукою рассказчик. – Я осознавал четко и ясно, что больше чем на два с минусом сочинение не напишу. Сижу в аудитории на консультации перед экзаменом. Лицо осунулось, глаза слезятся, уши обвисли от горьких и печальных мыслей. Если б ты только знал, как не хотелось возвращаться домой, не солоно хлебавши! Вела консультацию симпатичная дама в роговых очках с толстыми претолстыми стёклами. И всё как-то странно поглядывала на меня. А когда все абитуриенты начали было уже расходиться, то неожиданно подошла ко мне и с тревогой в голосе спросила:

– Молодой человек! Что с Вами? Вы не больны?

А я ей так честно и ответил:

– Да. Смертельно болен неизлечимым врожденным недугом – хронической профанацией родного языка и литературы.

Дама так искренне и звонко расхохоталась, что обильные слёзы потекли из её больших серых глаз. Она сняла свои огромные очки, достала из сумочки изящный кружевной платочек и аккуратно вытерла уголки своих красивых, беззащитных очей.

– Не отчаивайтесь, юноша! – ласково похлопала дама меня ладонью по груди. – Всё в наших силах! Было бы истинное желание, а остальное всё приложиться.

И ушла. Больше я её никогда в жизни не видел. Ни на экзаменах, ни в институте, ни просто в городе. Теперь мне кажется, что это сама Фортуна явилась мне в образе доброго преподавателя-консультанта.

Вечером, уже раздеваясь перед сном, я обнаружил в нагрудном кармане рубахи крохотный листок, где мелким каллиграфичным почерком были написаны названия трёх тем сочинений. Именно эти темы впоследствии и были предложены нам на последнем экзамене. Среди них и была «Образ Тараса Бульбы в одноимённом произведении Н.В.Гоголя».

В последний год учёбы в школе я сидел за одной партой с гордостью нашей школы, квадратной отличницей Галей Мельничук.

– Ты хотел сказать, с круглой отличницей, – перебил я великана.

– Нет-нет! – плутовски ухмыльнулся Степан. – Это дурой она была круглой! Считала, что можно поступить в Киевский Государственный Университет без взятки или протекции. Однако не помогли ей ни сплошные пятерки в аттестате, ни заслуженная золотая медаль. Её благополучно «завалили» на первом же экзамене, и она так и уехала домой, действительно, не солоно хлебавши. А звали Галю «квадратной отличницей» за её необычную фигуру. Если взять её голову, грудную клетку и бёдра, то в анфас она напоминала снеговика, только собранного не из трёх шаров, а из кубиков. Но сочинения Мельничук писала, как богиня. Есть ей не давай! Дай только что-нибудь сочинить на вольные и невольные темы! Ко мне она «дышала не ровно» и всегда с охотой подсказывала на уроках, а также давала списывать домашние задания. А по окончанию школы, подарила мне толстенную тетрадь с копиями своих избранных сочинений.

– Тебе они должны помочь при поступлении в вуз, – кокетливо сказала Галя. – Вот будет здорово, если мы будем вместе учиться в Киеве!

На счёт первого предсказания – она как в воду глядела! А вот во второй части пророчества оказалась ужасно плохой провидицей.

В Галиной тетради как раз и был досконально проанализирован образ Тараса Бульбы.

– И ты списал это сочинение на экзамене, – логично предположил я.

– Боже упаси! – возвёл руки к небу Степан. – Да разве там спишешь?! Сразу же с треском, взашей выставят из аудитории, как только заметят такое злостное нарушение! Не мог я так бесшабашно рисковать. Да и зачем? У меня, как ты знаешь, недурственная зрительная память. Я вызубрил это сочинение наизусть, и к утру оно как бы стояло у меня перед глазами со всеми точками, запятыми, тире и двоеточиями. На экзамене я только перенёс всё это на бумагу. Впоследствии и сам безумно изумился, ведь даже само сочинение умудрился написать почерком Галины Мельничук.

– И большое было сочинение? – полюбопытствовал я.

– Нет, не очень, – почесал за ухом Степан. – Пятнадцать тетрадных листов почерком Мельничук. Моим бы я и в десять листов уложился. Вот так я и стал студентом КПИ.

– И ты потянул учёбу в институте? – недоверчиво спросил я.

– А как же! – без тени самодовольства ответил гигант. – После первой сессии я уже получал повышенную стипендию. Мне пришлась по вкусу весёлая студенческая жизнь, благожелательная атмосфера, и дух дружбы, взаимопомощи и товарищества в нашем институте. Мне безумно нравилось, что студентов, учившихся по специальности «автоматизация и механизация производственных процессов», для краткости, называли «автоматчиками». Это весьма льстило самолюбию юноши, который пока ещё не служил в армии. И всё было бы и дальше прекрасно и замечательно, если б…

Глаза Степана затуманились, лицо осунулось и окаменело.

– Если б на моё горе, или на моё счастье я не повстречал ЕЁ.

Не то тяжелый вздох, не то порыв ветра всколыхнул сырой воздух покрученной, плохо освещенной улочки. Гигант охватил ладонями свою голову, ссутулился и затих под свинцовым грузом нахлынувших воспоминаний.

 

15. Дюймовочка

Я бережно положил мою ладонь на могучее плечо гиганта:

– Стёпа! Мы ведь не в силах пересмотреть и изменить наше глупое и бестолковое прошлое. Да и стоит ли делать это?! Как говорил мой друг, Омар Хайям:

– Что было, то прошло, что будет – неизвестно.

Так не тужи о том, чего сегодня нет.

Степан медленно выпрямился, украдкой смахнул со щеки слезу и мягко улыбнулся:

– Да чего уж жалеть? Ведь она подарила мне двух прекрасных дочерей.

Осторожно ступая по гранитной брусчатке, отполированной в течение веков бесчисленными подошвами прихожан, мы осторожно подошли к парадному входу ухоженной средневековой церквушки.

Неожиданно неприятная и тревожная мысль проявилась в моем свыше меры утомлённом сознании:

– Странно. До Рождества Христова осталось всего лишь несколько часов, а у церкви не видно никаких признаков начинающегося торжественного богослужения. Хотя, судя по стойкому запаху свежей краски, здесь совсем недавно были завершены наружные ремонтные работы. Однако вполне вероятно, что внутри старого храма реставрационные работы всё еще продолжаются. А, случайно, не бой ли часов этой церквушки мы и приняли по ошибке за звуки курантов на Башне Клериков? В Порто великое множество различных церквей и соборов, и почти что каждый храм имеет свои музыкальные башенные часы. Но в таком случае, мы не приближаемся к центру города, а идем в абсолютно другом направлении.

Я уже было открыл рот, чтобы озвучить мои подозрения, однако против воли задал товарищу совершенно неуместный вопрос:

– Стёпа. А почему ты бросил учебу в институте? Ведь, насколько я понял, ты затратил немало усилий, чтобы стать студентом КПИ. У тебя возник конфликт с администрацией этого довольно-таки популярного учебного заведения? Или тебе попросту не было где жить?

– Ни то, ни другое. С начальством я ладил, а проживал в просторной комнате с тремя однокашниками в весьма уютном студенческом общежитии, – задумчиво разглядывая верхушки колоколен, продолжал свою сагу Степан. – Жизнь привольная, развесёлая, без родительской опеки и надзора. Ребята в моей группе оказались, как на подбор: дерзкими, энергичными, неисправимыми оптимистами и жизнелюбами. Учиться с ними для меня была великая честь и к тому же сплошное удовольствие. Не учёба, а не прекращающиеся юморина и КВН с утра и до позднего вечера! Я удивляюсь, как у меня только времени хватало на сам процесс образования. Ведь студенческим затеям, мероприятиям и увеселениям не было ни конца, ни края. На торжественном вечере, посвящённому Дню Студента, я и познакомился с Любашей, студенткой четвёртого курса нашего института.

Мы бросили прощальный взгляд на церквушку и двинулись по неширокой улочке в приглянувшемся нам направлении.

– Постой! – встрепенулся я. – Так она на четыре года тебя старше?

– На пять, – густо покраснел Степан. – Я ведь всегда был крупным мальчиком. В школу пошёл с шести лет. И так смотрелся среди одноклассников, как второгодник с богатейшим стажем и с солидным опытом протирания штанов. Ну, разве в такие моменты думаешь о разнице в возрасте? После весёлых, энергичных танцев и выпивки в приятной компании, мы очутились в комнате Любаши в нашем институтском общежитии. Её подруги и соседки по комнате каким-то таинственным образом незаметно растворились. И мы нежданно-негаданно остались совершенно одни. В эту ночь я утратил невинность, а она после первой же нашей интимной близости понесла.

– Что и куда понесла? – не понял я.

– Ну, то есть забеременела, – терпеливо пояснил Степан. – Люба кинулась к гинекологу, чтобы сделать аборт, но тот предупредил её, что она очень сильно рискует в будущем никогда не познать радости материнства. Люба всегда была женщиной твёрдой и волевой. Решила рожать, даже если я откажусь от ребёнка. На зимние каникулы я съездил домой и рассказал всё родителям. Отец сурово взглянул на меня, осуждающе покачал головой и ультимативно молвил:

– Ну, сынок! Сумел на девку вскочить – учись и отвечать за свои поступки. Ребёнок не должен расти без отца.

Да кто там вскочил?! Люба всегда в нашей семье во всём верховодила! Даже во время любовных утех неизменно предпочитала находиться сверху!

Степан полез в сумку, вытащил оттуда помятую фотографию и протянул мне. Я подошёл к фонарному столбу, чтобы рассмотреть потертое изображение. На снимке рядом с гигантом стояла невысокая, пышногрудая, крутобёдрая девушка. Густые чёрные волосы блестящими потоками стекали на её покатые плечи. На красивом бледном лице застыла улыбка профессиональной манекенщицы, но цепкий взгляд миндалевидных, карих глаз был на удивление холоден и насторожен. И хотя Люба стояла в туфлях на высоченной платформе, она даже макушкой не доставала до уровня плеча своего башнеподобного возлюбленного. На дальнем плане фотографии золотым сиянием переливались купола соборов Печерской Лавры.

– Господи! – не смог я сдержать нахлынувших эмоций. – Да она же, по сравнению с тобой, просто Дюймовочка! Не удивительно, что она у вас верховодила в интимных отношениях! Ведь ты, копошась и ворочаясь, мог ненароком раздавить её в постели! И вы не комплексовали из-за такой разницы в росте?

– Ничуть! – отверг мои сомнения Степан. – Любаша как-то показала мне свою ладонь со словами:

– Видишь! Все пальцы по длине разные!

Потом согнула их в суставах и прижала друг к другу:

– А теперь? Все стали одинаковы! Так и люди, в жизни – все разные, а в постели – одинаковые! В любви и сексе все родственны и равноправны!

Да и разница в годах меня тогда тоже не очень-то и беспокоила. Как-то я случайно подслушал, как мать в смятении сетовала отцу на наше отличие в возрасте. Но мой батяня на всё это с хохотом отвечал:

– Как говорят в народе: маленькая сучка – всегда щенок. Наша Любаша и в 65 лет будет обворожительной и привлекательной женщиной.

– Послушай, Стёпа! – решился я задать животрепещущий вопрос. – А была ли между тобой и твоей Любашей настоящая любовь?

– Только второй Любаши на мою голову тогда и не хватало, – забухтел не понявший меня исполин.

– Да я вовсе не имел в виду любовницу! Питали ли вы друг к дружке искреннее и взаимное чувство любви? – уточнил я предмет моего интереса.

– Вообще-то, это же был вынужденный брак, – скорчил довольно-таки кислую гримасу Степан. – Ещё в день моего признания я пытался растолковать отцу, что не испытываю к Любе особо пылкого чувства.

– Надо было об этом раздумывать до того, как нырять под одеяло невинной девушки! – резко отрезал батяня.

Я хотел уже было съязвить, что никто и не принуждал непорочную барышню раздвигать её белые ножки. Но неожиданно мой батя расплылся в широкой улыбке и высказал довольно-таки банальную мысль:

– Ничего страшного, сынок! Стерпится – слюбится!

И по-отчески хлопнул меня по плечу, да так, что подо мною треснула дубовая половица. Хотя батяня и был чуточек пониже меня, но силища у него была как у сибирского мамонта. Потому-то и возражать мне ему было как-то совсем несподручно.

– Ну и как, стерпелось? – не отставал я с расспросами от гиганта.

– Что ни говори, но мы на удивление быстро притёрлись друг к другу, – без особого энтузиазма отозвался мой друг. – И я считал, что со временем между нами развилось нечто большее, чем обоюдная привязанность. Но, видно, мне это только почудилось.

– Но если ты был первым, кому она отдалась, то, значит, Любаша всё же тебя любила! – прорвался наружу голос моей души. – А ведь ей в то время шёл, как я понял, уже двадцать третий год!

– Ну, да! Втрескалась с первого же взгляда! – насмешливо ощерился Степан и неожиданно вскипел будто перегретый чайник: – Мне тоже когда-то так думалось! Но как оказалось, девушка просто устраивала свою жизнь, и я оказался самым приемлемым для неё вариантом! А когда через девять лет в Италии ей подвернулась гораздо лучшая комбинация, то она безжалостно бросила и опостылевшего ей супруга, и своих малых деточек!

– Не горячись, Стёпа, – попытался я образумить взбесившегося товарища. – Давай лучше вернёмся к самому началу вашей совместной жизни.

Богатырь трижды глубоко вздохнул и продолжил свою мелодраматическую повесть:

– Летнюю сессию я сдал на «отлично», а Люба – с большим трудом. Но все входили в её положение, ведь к тому времени она здорово округлилась. Беременность протекала очень тяжело, и Любаша приняла решение взять на год академический отпуск. Чтоб хоть как-то улучшить наше материальное положение, я устроился на лето грузчиком на товарную станцию. Спасибо, друзья отца помогли. Работа была весьма тяжёлая, так что по утрам я иногда и разогнуться не мог. Однако вскоре втянулся, притерся и обвык. Был как раз самый разгар перестройки и в Советский Союз хлынули потоки товаров со всевозможных стран и континентов. Процветали кооперативы, совместные предприятия, а также общества с ограниченной ответственностью. Станция была под завязку забита всевозможными грузами и товарами. И, естественно, предприимчивые бизнесмены стремились разгрузить свои поставки в первую очередь. Ведь время – деньги! Расплачивались за быстроту наличными, причем сверх обычной тарифной оплаты. Скажу честно, что «левые» заработки грузчика были на порядок выше официальной зарплаты. Когда я принёс домой первые заработанные деньги, Любаша просто ахнула от удивления:

– И зачем пять лет мучиться в институте, когда и без всякого напряжения мозгов можно зарабатывать такие сумасшедшие деньги!

Мы жили у моих родителей, но мечтали о своём укромном, уютном гнездышке. Свадьбу сыграли в конце июня в узком кругу ближайших родственников и друзей, без особой пышности и церемоний. А 17 августа у нас родилась маленькая чудесная дочурка, и назвали её в честь моей младшей сестренки Светланой. Любаша знала, как польстить золовке. Та, хоть и сама ещё только в школе училась, но души не чаяла в своей крошечной, миловидной племяннице. Буквально с рук её не спускала.

Тогда Люба смело оставила дочь на попечение моей заботливой родни. Она начала регулярно ездить в соседние страны за ходким товаром и сбывать его на местном вещевом рынке. Вскоре она открыла свою торговую точку на многолюдном и бойком месте. И где только Любаша не побывала?! И в Польше, и в Венгрии, и в Чехии, и в Словакии, и в Турции, даже в Китай умудрилась три раза съездить!

Осенью я вернулся в институт, но сердце постоянно рвалось домой, к жене и дочурке. На выходные и праздники поскорей мчался в Тернополь, чтоб прижать к груди моих нежных и горячо любимых девочек. Но в эти дни Любаша обычно как раз торговала на рынке, так что наши встречи и без того были слишком краткие и сумбурные. Последующие зимнюю и летнюю сессии я сдал на «отлично», но, когда узнал, что Люба опять забеременела, решил забрать документы и больше не возвращаться в КПИ.

– И как же Тягнибеда-старший пережил твой неожиданный уход из института? – задал я не дающий мне покоя вопрос.

– А никак, – тихо прошептал Степан. – К тому времени отца уже не стало. Если б он был жив, то никогда бы не позволил мне поступить так глупо и опрометчиво.

– Как «не стало»? – искренне ужаснулся я. – Он что, погиб? Скоропостижно скончался? Умер?

– Даже не знаю, как тебе сказать, – скорбно ответил мой друг. – Возвращение в Тернополь не пошло моему отцу на пользу. Спокойная жизнь, легкая работа и пристрастие к пиву привели к тому, что он стал расплываться и быстро набирать избыточный вес. Как-то летом к отцу из Херсона приехал его друг и мой крёстный, дядя Толя. Они сидели за одной партой в школе, служили в одной воинской части, вместе «парубкували» и женились на девушках-сёстрах. Жизнь развела их в разные города, но они постоянно поддерживали добрые отношения и регулярно ездили в гости друг к другу.

– Андрюша! Что с тобой? – изумился дядя Толя. – Да ты скоро в двери своего собственного дома не пролезешь! Что ты вытворяешь со своей жизнью? Тебе надо срочно встряхнуться! Едем с нами на Кавказ! У нас с ребятами намечается интереснейший горный маршрут. Природа там изумительная, первозданная! Кристально-прозрачная вода сбегающих с ледников бурных рек, пьянящие ароматы трав и цветов высотных долин, живительно чистый воздух нехоженых мглистых гор! Ночной привал в палатках, песнь под гитару у догорающего костра, дружеская беседа под безумно яркими звёздами высокогорья – что ещё нужно человеку для полноценного отдыха! Сбрось тяжкий груз повседневных забот и прожитых лет! Поехали с нами за рассветами и туманами! Великолепно проведём летний отпуск, да и жирок свой там заодно растрясёшь.

Крёстный был заядлым туристом, скалолазом и неисправимым романтиком. С группой таких же фанатиков-энтузиастов он буквально пол Союза исходил, исколесил и излазил. Долго дядя Толя убеждал моего отца встряхнуться, сменить «затхлую» городскую атмосферу на целительный горный воздух. И, в конце концов, всё-таки уговорил.

И отправились они любоваться горными пейзажами, вершинами и долинами. На Кавказе тогда ещё было тихо, только-только начинало бурлить. И где-то на границе Чечни и Грузии, идя по мосту над быстрой горной рекой, отец и сорвался в глубокое, узкое ущелье. Вернее, мост переломился пополам. Да и трудно было назвать мостом две старые колоды, переброшенные через расселину и сбитые грубыми прогнившими дощечками. Старики-аксакалы из ближнего аула даже не хотели поверить, что мост рухнул. Самый дряхлый из них только цокал языком и удивлёно качал головой. По словам старца и его отец, и дед, и прадед по этому мосту гоняли овец на верхнее летнее пастбище. И никогда никаких происшествий или недоразумений не случалось. А прадед был очевидцем, как сам Шамиль проскакал со своим отрядом по этому мосту, спасаясь от преследования наседавших царских солдат. И всегда всё было в порядке!

Отец упал в бурный поток горной реки, и его стремительно понесло вниз по течению. Он был отличным пловцом, но в русле реки было множество водоворотов и перекатов. Крёстный поднял на ноги всех окрестных жителей, милицию и спасателей. Тело отца искали две недели, но, несмотря на все старания, так и не обнаружили. Живым он тоже больше никем замечен не был, да и самолично уже нигде и никогда на людях не появлялся. Исчез, растаял, сгинул, испарился. Мать, узнав об этом, за одну ночь совершенно поседела, хотя ей не было ещё и сорока полных лет. И самое поразительное, что произошло это в тот самый день, когда родилась наша маленькая Светочка. Так что семнадцатое августа для меня и день величайшей радости, но также и дата небывалой горести и печали.

Минут десять мы, молча, плелись по тротуару, понурив наши отяжелевшие от утомления головы. Наконец я устало поднял глаза и неожиданно для себя узрел ту самую витрину магазинчика нижнего женского белья, где мы ещё совсем недавно любовались интимными аксессуарами дамского одеяния. Похоже, мы кружили по кварталам старого города, окончательно сбившись с означенного нами пути. Я уже набрал в легкие воздух, чтобы сообщить эту потрясающую новость попутчику, но Степан вдруг заговорил глухим и безжизненным голосом:

– Забрав документы из КПИ, я вернулся в бригаду грузчиков, где меня приняли как родного: с величайшей радостью и с распростёртыми объятьями. Через три месяца наш бригадир слёг в больницу. Врачи обнаружили у него быстро прогрессирующий цирроз печени. Считай, профессиональная болезнь! Мы, рядовые грузчики, «скинулись» и повезли его в столицу на консультацию к известному и маститому профессору. А тот, обследовав нашего бригадира, только беспомощно развёл руками. Мол, болезнь слишком запущенная и пациент, увы, долго уже не протянет. Впрочем, так оно и вышло.

Во время перестройки стало модно выбирать на предприятиях всем коллективом директоров, управляющих и разных начальников. И у нас были назначены выборы бригадира. И представь моё изумление, когда на эту ответственную должность почти единогласно выдвинули меня. А я ведь многим бывалым грузчикам в сыновья годился. Я чуть не одурел от такой неожиданности. Заикаясь, стал убеждать моих коллег, что я недостоин такой высокой чести. Но все меня успокаивали и уговаривали:

– Не робей, Стёпа! Ты сможешь! А мы, если что, всегда подскажем и подсобим.

Хочешь – верь, хочешь – не верь, однако всё у меня получалось споро и ладно. Даже «старики» безропотно мне подчинялись, величая не иначе, как Степаном Андреевичем. С начальством я жил в мире и согласии. Бригада работала, как хорошо отлаженный механизм, как фирменные швейцарские часики! А «левые» погрузки-разгрузки приносили нам баснословные деньги. У Любаши успешно шла торговля в её хорошо обустроенном бутике. И зажили мы припеваючи, но деньги почему-то у нас не держались. Не умели мы их беречь и копить, жили, как говорят, на широкую ногу. Всё что зарабатывали, тратили на какую-то ерунду и мелочь. О будущем абсолютно не задумывались, а хорошая жизнь окончилась, ох, как быстро! Беда пришла, откуда её совершенно не ожидали.

Был у меня в бригаде старый грузчик дядя Лёня по кличке Дегустатор. Он слыл непревзойдённым специалистом по сливанию спиртных напитков из оригинальной стеклотары, да так, что в жизни не догадаешься, что бутылка утратила девственность. У нас в подсобке стояла электроплитка с чайником, где Дегустатор заваривал чай, которым заполнял опорожнённые бутылки из-под коньяка, бренди, джина и прочих горячительных напитков. Бутылки же из-под водки и других прозрачных алкогольных напитков он заполнял обычной водой из водопроводного крана. У Дегустатора был целый арсенал приспособлений для этого дела. После смены дядя Лёня устраивал для бригады показательную дегустацию добытых им экстрактов с профессиональными комментариями о качестве, выдержке и букете напитков. Любаше страшно не нравилось, когда я возвращался с работы после такой изысканной аристократической попойки. Она твердила, что от меня разит так, будто я выхлебал как минимум пять сортов дешёвого советского одеколона.

Я всегда предупреждал Дегустатора:

– Дядя Лёня! Не бери больше двух бутылок из одной партии!

Но как-то у нас на складе, по недоразумению, задержалась спецпоставка настоящего «Наполеона», «Камю» и «Арманьяка». Кто-то что-то перепутал с документами. То ли Дегустатору так понравился этот коньяк, то ли из-за прогрессирующего склероза он «наведывался» в одни и те же ящики. Но в результате Первый секретарь обкома партии угостил высокопоставленную французскую делегацию первосортным краснодарским чаем. «Первый» был вне себя от необузданной ярости. Он поднял на ноги всю милицию и КГБ, чтоб изловить и покарать коварных злоумышленников. За нас взялись серьёзно и основательно. Я пытался объяснить, что товар прошёл чрез много сотен рук и мы – всего лишь маленькое передающее звено в чересчур длинной транспортной цепочке. Но куда там! Следователь мне так прямо и заявил, что был сигнал, или по-народному донос.

Степан неожиданно умолк, остановившись перед небольшим цилиндрическим оранжево-зелённым предметом, так некстати возникшем на его жизненном пути.

– И что за люди! Ну, никакого тебе уважения к труду уличных метельщиков! – осуждающе изрёк он и с силой пнул ногой ни в чём не повинную жестяную упаковку.

Мы снова продолжили наш скорбный путь по тихой, пустынной улочке, безнадёжно застрявшей в цепких лапах закостеневшего девятнадцатого столетия. Похоже, она выглядела точно так же и сто, и сто пятьдесят лет назад, а может быть даже и того больше. Но пластмассовые мусорные ящики, висящие на опорных столбах уличных фонарей, никак не соответствовали духу замшелой древности. Они предательски выдавали, что и здесь уже наступил долгожданный век электричества и полимерных изделий. Однако ни шум автомобильных моторов, ни гомон пёстрой людской толпы не нарушали покоя этого мирного, сонного царства. И лишь изматывающий нервы грохот жестяной банки, подфутболиваемой ботинком Степана, дерзновенно разрывал ночную тишину полудремлющего квартала.

– Да брось ты её, Стёпа! – не выдержал я такого жестокого терзания моего слуха. – Ты так весь город разбудишь! Ведь всё-таки глухая ночь, как-никак!

– А было бы замечательно! – флегматично заметил мой попутчик. – Было бы у кого спросить, где мы сейчас находимся, и куда нам следует направить наши стопы.

Но жители улочки стоически переносили такое наглое и бесцеремонное нарушение ночного покоя. Ни одно окно так и не открылось, и ни одна душа не поинтересовалась, куда это бредут два уставших, продрогших и промокших до костей странника.

– Так чем же закончилось твоё коньячное дело? – подзадорил я умолкнувшего рассказчика.

– Мой начальник по секрету шепнул мне, кто «настучал» на нас в соответствующие органы, – на лбу гиганта собрались суровые складки. – Работал в нашей бригаде Серёга Сердюк по кличке Хорёк. Зрачки его глаз постоянно бегали туда-сюда, туда-сюда, не в состоянии сфокусироваться ни на каком-либо определённом предмете. Ну, точно, как у затравленного хорька! В глаза собеседнику при разговоре Сергей никогда не смотрел и всегда был сам себе на уме. Как оказалось, уж очень он жаждал стать бригадиром грузчиков товарной станции. Не давала ему покоя двойная бригадирская пайка. Надеялся, змееныш, что после коньячного скандала меня с позором изгонят с работы, и он триумфально займёт моё почетное место. Но так и не суждено ему было стать наследником погрузочно-разгрузочного престола. На следующий же день после визита следователей он получил тяжёлую, но сладкую производственную травму.

– Как это, сладкую травму? – недоверчиво покосился я на Степана.

– Да разгружали мы вагон с мешками кускового сахара-рафинада. Я крикнул Хорьку: «Серёга, лови!», а он по неведомой мне причине не расслышал, – с не очень искренним сожалением пояснил мой друг. – Вообще-то, если признаться откровенно, я хотел лишь немного пугнуть не в меру зарвавшегося стукача. Однако и реакция, и слух у моего напарника оказались совершенно никудышными. Пока он лениво повернулся и вяло промямлил: «Ну, шо?», то что-либо расспрашивать было уже чересчур поздно. Его буквально снесло вместе с мешком с края платформы на не слишком уютные ржавые рельсы. В результате он заполучил сотрясение мозга и парочку-тройку незначительных переломчиков. Кости у Сердюка срослись быстро, а вот тяжёлую психологическую травму он залечивал два полных года. За это время в его жизни произошло несколько незаурядных и очень знаменательных событий: у него сгорела дача, из гаража угнали почти что новенький «Вольво», да и ещё совсем нежданно к «другу» ушла его любвеобильная супруга.

Излечившись, Серёга не вернулся в бригаду, а устроился на продуктовом хранилище ночным сторожем. В свободное же время он принялся усердно практиковать какую-то восточную эзохерическую технику.

– Может быть, эзотерическую технику? – непроизвольно сорвалось с моих уст.

– Вполне возможно, – охотно согласился Степан. – Я в этих тайных азиатских учениях разбираюсь как свинья в персиках. Ведь их же сейчас расплодилось, будто собак и кошек нерезаных. Хорёк пошёл в ученики к заезжему кавказскому гуру и развивал под его руководством реакцию и слух, которые так непростительно его подвели. И надо заметить, что он достиг блестящих успехов в этих сверх узких, специализированных направлениях. Я убедился в этом спустя четыре года, когда абсолютно случайно встретил Сергея на тернопольском городском рынке. Мы шли с супругой между рядами прилавков в толпе покупателей, и я узрел моего бывшего коллегу где-то метрах в пяти-шести впереди.

– Смотри, Хорёк! – дёрнул я Любашу за руку.

Сердюк стоял ко мне спиной, но по тому как он вздрогнул и втянул голову в плечи, я сразу же сообразил, что он меня услышал. А ведь в базарной суете, шуме и гаме распознать мой низкий голос было не просто нелегко, но почти что невозможно. По первой реакции Хорька я понял, что он собрался рвануть вдоль пешеходного прохода от негаданно нависшей над ним угрозы. Однако путь к свободе оказался наглухо закрыт толпой ленивых и неповоротливых обывателей. Тогда Хорёк с невероятной быстротой нырнул под ближайший прилавок в надежде прошмыгнуть под столами на параллельную торговую линию.

Вот тут-то и выяснилось, что Серёге нужно было тренировать не только реакцию и слух, но также и остроту своего зрение. А ещё лучше, в идеале, – и прямое видение недоразвитым третьим оком. Проскакивая под столешницей, Хорёк со всего маха врезался лбом в тачку, на которой какая-то предприимчивая старушонка привезла продавать свои немудрёные товары. А тачка оказалась на удивление прочной, так как была сварена из профилей нержавеющей стали.

Нет-нет! Череп моего бывшего напарника всё-таки выдержал, но вот только на лоб бедолаги наложили почти что с дюжину безобразных хирургических швов. Да и повторного сотрясения мозга ему равным образом избежать не посчастливилось.

Честно говоря, мне было очень даже неловко, что Хорёк пострадал за своё предательство чуточку больше, чем того заслуживал. Мы с супругой отправились в больницу, чтоб проведать несчастного и побаловать его домашними лакомствами. Но он кричал как бешенный и пытался забиться под кровать, стоило мне только появиться в дверях палаты. Любаша долго ходила к Серёге в одиночку и настойчиво убеждала его примириться со мной. И, в конце концов, уговорила. Это эпохальное событие должно было состояться в день выписки Сердюка из неврологического отделения. Но за час до выписки Хорёк малодушно ускользнул из больницы и бесследно скрылся в никому неизвестном направлении.

Уже в Португалии я узнал от Михайло Бранчука, что Серёга объявился в Львове, где его личные дела резко пошли в гору. Он вступил в радикальную партию, борющуюся за безусловное самоопределение украинского народа. Когда же однопартийцы спросили его, что это у него на лбу, Хорёк лишь скупо процедил сквозь плотно стиснутые зубы: «Рука Москвы». После этого товарищи по борьбе пропитались нескрываемым уважением к Сергею Сердюку и стали выдвигать его на руководящие должности. Там же он близко познакомился с дочерью богатого польского предпринимателя украинского происхождения. Вскоре он женился на наследнице преуспевающего бизнесмена и, не раздумывая, взял себе её более благозвучную фамилию. Теперь он не то Зайченко, не то Крольчук…

Внезапно лоб Степана прорезала сеть морщин, будто он напряг извилины своего рудиментного мозга:

– А может и Бельчук… Или Бельчак? Честно говоря, точно не помню. А его состоятельный тесть …

– Остановись, Стёпа! – не выдержав, взмолился я. – Ты ведь собирался поведать мне о самых трагических эпизодах своей тяжкой жизни. Но как-то незаметно твоё повествование ушло в сторону натуралистического описания популяции сусликов, кроликов и каких-то других грызунов. Поверь, мне это совершенно неинтересно! Лучше расскажи мне, чем лично для тебя вылилась непредвиденная утечка французского коньяка.

Степан скорчил не очень довольную мину и без особой охоты вернулся к рассказу об испарившемся заморском алкоголе.

– Скандал разразился неимоверный! Мало того, что произошла катастрофическая утечка французского коньяка, так ещё и добавилось прискорбное трагическое происшествие! Ты ведь помнишь, что в советские времена производственные травмы расследовались тщательно и скрупулезно, а нарушения техники безопасности сурово карались законом. Полетели начальственные шапки, явственно запахло жаренным. Интуиция услужливо подсказывала, что и мне достанется на орехи, если срочно не «слинять» из эпицентра бурных событий.

– Ты знаешь, что такое эпицентр? – непритворно засомневался я.

– Не могу тебе сказать, что это значит дословно. Однако достоверно знаю, что это место, от которого желательно держаться подальше! – с ухмылкой проинформировал меня Степан. – Как раз накануне этих событий мне пришла повестка из военкомата. По закону я, как отец двоих детей, мог увильнуть от воинской повинности. Но я не стал настаивать на соблюдении буквы закона, тем более, что мой батяня всегда говорил:

– Ты сможешь считать себя настоящим мужчиной только тогда, когда пройдёшь горнило воинской службы.

Я живенько накропал заявленье «по собственному желанию», в администрации мне его сразу же «подмахнули» и рассчитали практически за двадцать минут. И не поднимая шума и пыли, с чувством глубочайшего удовлетворения, я отправился отдавать мой гражданский долг Советской Социалистической Родине. Мне было тогда даже и невдомёк, что могучий Советский Союз буквально доживала свои последние месяцы.

Коньячное дело никак не утихало. Домой приходили повестки из милиции и прокуратуры. Любаша недоумённо разводила руками, объясняя, что муж отправился на северный Кавказ поправлять пошатнувшуюся нервную систему. А за одно и лечить нарзаном так некстати обострившийся хронический геморрой. Всхлипывая, она доверительно признавалась, что её благоверный не пишет и не звонит. Не иначе как у него там случился заурядный курортный роман.

В громоздком бюрократическом аппарате так часто бывает: правая рука не знает, что делает левая. Когда же, наконец-то, разобрались, что же конкретно произошло, то я был уже очень и очень далеко. Да и «Первый» к тому времени уже основательно поостыл.

– Да Бог с ним! – махнул он рукой следователю. – Пусть его в армии «дедушки» Родину любить научат!

Лишь похлопотал вдогонку, чтоб меня отправили подальше и как можно на более длительный срок. По его любезной «протекции» я сначала попал на базу ядерных подводных лодок. Но командир базы, увидев меня, пришёл в неописуемую ярость и бешенство. Он орал как ненормальный, что это коварный заговор с целью подорвать боеспособность вверенного ему подразделения.

– Да этот бугай не в один люк на подлодке не пролезет! – брызгая слюной, визжал он. – А если и пропихнется, то соберёт в отсеках все «шишки» и «фонари», и покорежит своим дубовым лбом ценнейшую аппаратуру и оборудование.

Меня и ещё трёх доходяг отправили назад на распределительный пункт, и уже со второго захода я попал на сверхновый авианесущий крейсер.

– Слушай, Стёпа! А ты не сожалеешь, что после второго курса бросил институт? – сочувственно поинтересовался я.

– О-о-о! Ещё и как сожалею! И всю мою оставшуюся жизнь буду сожалеть! – с досадой прорычал Степан и зло подфутболил ногой жестянку из-под «фанты», невинно отдувающуюся за многочисленные каверзы судьбы великана.

Банка возмущённо загрохотала, кувыркаясь по булыжникам гулкой мостовой. Но, словно отразившись от невидимого барьера, она неожиданно отлетела назад нам под ноги. Прыгая раненной лягушкой и жалобно позвякивая, жестянка наконец-то «выдохлась» и тревожно замерла у самого носка ботинка исполина. Мы удивлённо подняли наши головы – и потрясенно ахнули.

 

16. Джинн

Лежащий перед нашими глазами квартал тихой, уютной улицы был погружён в сероватую дымчатую полумглу. То ли уличные фонари были кем-то специально отключены, то ли чья-то злоумышленная рука разнесла их каменьями вдребезги. И только мягкий, рассеянный свет из окон окружающих нас домов не позволял улочке окончательно утонуть в кромешной темноте. Но дальше, метров этак через сто – сто пятьдесят, тротуар вновь дружелюбно озарял свет неусыпных уличных светильников. Однако дорогу туда преграждала огромная, бесформенная глыба сгустка непроницаемого ночного мрака. Присмотревшись внимательней, я внезапно понял, что это вовсе не глыба, а неподвижно застывший полнотелый человек. И не просто какой-то обычный человек, а буквально настоящий человечище!

Перед нами остолбенело замер огромный чернокожий гигант с кокетливыми мефистофельскими усиками и бородкой. В его правом ухе, заметно оттягивая мочку, золотым перевёрнутым полумесяцем, поблескивала флибустьерская серьга. Верзила был ростом чуть-чуть пониже Степана, такой же широкий в плечах, но зато, как минимум, в три раза шире его в талии. Конечно при довольно-таки условном предположении, что место на уровне его пупка можно было бы назвать талией. Не знаю, сколько мышц было в этом теле, но жира там накопилось не менее трех полновесных пудов. Непропорционально маленькая голова громилы чем-то напоминала хорошо отполированную эбонитовую грушу. Узкая черепная коробка, близко посаженные поросячьи глазки, шарообразные лоснящиеся щёки и практически отсутствующая шея придавали этому созданию Природы нелепый, но в то же время грозный и устрашающий вид. Гигант стоял, широко расставив мощные как у слона ноги, и сложив огромные ручища не то на груди, не то на выпирающем вперёд животе. При такой внушительной и несоразмерной конституции чёрного колосса, это невозможно было с достаточной точностью определить.

Я грешным делом было подумал, что перед нами из серой дымки тумана материализовался могущественный и всесильный восточный джинн. Казалось, что каким-то невероятным, магическим образом он был вызван из жестяной банки неосторожным пинком ботинка Степана. А может вовсе и не банку из-под «фанты», а волшебную лампу Аладдина, сам того не ведая, подфутболивал мой неунывающий, простодушный попутчик. Напрягая зрение, я внимательно присмотрелся к возлежащему у наших ног сосуду. Но, к моему глубочайшему разочарованию, это действительно оказалась банальная жестяная упаковка от апельсинового прохладительного напитка. Но вполне возможно, что процесс изготовления джиннов в наше бурное время идёт в ногу с научно-техническим прогрессом. И современных Хотабычей стали заточать в более экономичную упаковку, а не в допотопные, старомодные масляные лампы. Я с трепетной надеждой взглянул на нашего всесильного благодетеля, лихорадочно составляя в мыслях список моих самых насущных, заветных и первостепенных желаний. Но вместо ожидаемого официального приветствия: «Слушаю и повинуюсь!», верзила презрительно сплюнул нам под ноги, и что-то глухо и неразборчиво прорычал. Белки его выпученных, с кровавыми прожилками глаз и кривая ухмылка огромнейших пухлых губ, определенно, не предвещали нам ничего доброго и хорошего.

Чуть поодаль за спиной джинна, на углу перекрёстка, в свете дальних фонарей я различил пять высоких и стройных мужских силуэтов. Четверо парней, как и их грозный предводитель, стояли поперёк улочки, широко расставив ноги и сложив крепкие руки на своих широких, мускулистых грудях. Пятый же, небрежно прислонившись к фонарному столбу, шаловливо поигрывал в руках довольно-таки увесистой бейсбольной битой. Несмотря на разбитые фонари, по выделяющимся в темноте белкам глаз и ослепительно-белоснежным зубам, я понял, что перед нами горделиво стоят типичные представители свободолюбивого Чёрного Континента. Они явно были не прочь поинтересоваться, кто мы такие, куда мы идём и каково содержимое наших кошельков и карманов.

– Кажется, пора уносить ноги, – не поворачивая головы и еле шевеля губами, процедил я сквозь зубы. – А не то мы будем неминуемо втянуты в бесплодную и болезненную дискуссию. В полемику о предоставлении неотложной гуманитарной помощи беднейшим странам голодающей Африки, со стороны жиреющей от обжорства Европы.

– Ну, что ты, Василий! – не разделяя моих опасений, оптимистично воскликнул Степан. – Вечер определённо теряет свою серую, унылую окраску и обещает нам незабываемые встречи с интересными и коммуникабельными людьми! Да и на голодающего и нуждающегося бедолагу этот парень не очень-то уж и похож.

– А может, он просто опух от голода? – не очень уверенно озвучил я курьезное предположение.

Мой друг очаровательно улыбнулся, небрежно замахнулся левой ногой и с неимоверной силой подфутболил злосчастную жестянку из-под «фанты». Банка пулей пролетела метров двадцать и попала точнехонько в узкую щель зелёного мусорного ящика, висящего на столбе на противоположной стороне улицы. Жестянка глухо загрохотала внутри ящика, поудобнее устраиваясь на ночь, и, наконец, окончательно успокоилась. (Прим. Ящики имели прямоугольное отверстие для мусора не сверху, а сбоку).

Я был просто шокирован этим фантастическим трюком моего неуклюжего на вид товарища. Да тренируйся я ежедневно хоть целый год подряд, то всё равно не смог бы повторить этот феноменальный цирковой номер!

По-видимому, чёрный джинн не менее меня был поражён этой незаурядной проделкой моего бесшабашного друга. Злобная гримаса постепенно сползла с его грубого лица и сменилась глуповатым выражением удивления и растерянности. Челюсть громилы непроизвольно отвисла, брови изумлённо выгнулись и поползли вверх по направлению к его гладковыбритой блестящей макушке. А веер пушистых ресниц распахнулись так широко, что я стал серьезно опасаться, как бы глазные яблоки джинна ненароком не вывалились прямо на шершавые плитки тротуара.

Степан же неспешно с улыбкой серийного убийцы подошел к своему ошалевшему визави, бережно положил ладони на его заплывшие жиром плечи – и слегка надавил.

Битва титанов была невообразимо красочна и драматична, но оказалась чрезмерно скоротечной и закончилась на удивление быстро.

Широко расставленные ноги обрюзгшего верзилы начали разъезжаться в стороны, как будто он стоял не на плиточной мостовой, а на скользкой хоккейной площадке Ледового Дворца спорта. Джинн удивлённо наклонил грушеобразную голову и покосился на свои скользящие ступни, не совсем понимая, что же такое с ними происходит. Помимо его воли ноги продолжали всё дальше и дальше разъезжаться в разные стороны. С омерзительным звуком, от которого у меня заныли зубы, лопнули швы брюк на паху несчастного увальня и противно хрустнули его тазобедренные суставы. Джинн истошно охнул и сел на глубокий, поперечный шпагат, чего никак нельзя было ожидать от такого грузного и массивного перекормыша. Поверженный титан с мольбой протянул к Степану трясущиеся руки и неожиданно тонким писклявым голоском жалобно простонал:

– Ai! Ai que desgraça! Ai de mim! (Прим. «Ай! Какое несчастье! Горе мне!» порт.)

– Ai dos vencidos! – печально, но сурово ответил ему мой друг. (Прим. «Горе побеждённым!» порт. Слова, произнесённые вождём галлов Бренном при выдаче римлянами выкупа за снятия осады с Капитолия. 390 г. до Р.Х.)

– Боже мой! Неужели Степан читал Плутарха или Тита Ливия? – мелькнула у меня в голове шальная мысль.

А лишённый могущества жалкий джинн всё тянул к Степану свои дрожащие ладони с растопыренными пальцами, вымаливая пощаду, милосердие и снисхождение. Неожиданно скорбный стон вырвался из груди опечаленного бедолаги. Руки и туловище его плавно опали вниз вдоль левой ноги, и он затих, не подавая ни малейших признаков жизни. Точь-в-точь как умирающий лебедь из всемирно известного балета Чайковского «Лебединое озеро». Вот только почивший лебедь почему-то оказался совершенно чёрным и, в придачу, самую чуточку перекормленным.

А Степан перешагнул через сокрушённую глыбу жира и выпрямился во весь свой впечатляющий богатырский рост. На его мужественном лице появилось то суровое выражение, увидав которое на лицах запорожских казаков, турецкие янычары в панике бросали свои пистоли, сабли и ятаганы. И бежали басурмане прытко и без оглядки до самых стен славного стольного города Стамбула. Пять силуэтов на углу улицы как-то странно ссутулились, скрючились и очень заметно съёжились. А очертания их постепенно размывались, расплывались и мало-помалу теряли былую контрастность, четкость и ясность. Казалось, что они просто-напросто усыхали на глазах и, в конце концов, убавились в размерах чуть ли не вдвое.

С шумом свежего северного ветра мой друг набрал в широкие лёгкие сырой приморский воздух и громоподобно взревел во весь свой могучий и зычный голос:

– И чего вам надо, добры молодцы?!!

На какое-то мгновение мне заложило уши. Богатырский глас Степана многократно отразился от стен окрестных домов и постепенно затих где-то в глубине дворов древней улицы:

– Дцы… дцы… цы… цы…

Не то от могучего возгласа гиганта, не то от налетевшего порыва ветра, серая пелена над городом разорвалась. И над нашими бедовыми головами мирно засияли яркие светила зимнего созвездия Ориона. Из-за крыши серого трёхэтажного сооружения робко, со стыдливым любопытством, выглянула бледнолицая красавица Луна. В наступившей тишине я услышал глухой стук упавшего деревянного предмета. Бейсбольная бита широкой дугой покатилась по влажному тротуару и упокоилась, гулко ударившись о чугунное основание фонарного столба. Тёмные силуэты на углу улицы бесследно исчезли, будто растворившись в прозрачном холодном декабрьском воздухе.

Мы быстро подошли к перекрёстку и осторожно заглянули за угол дома. Но там уже абсолютно никогошеньки не было видно. Справа, до следующего перекрёстка, возвышалась глухая стена старого, но достаточно-таки добротно выстроенного здания. Слева же тянулась высокая свежеокрашенная ограда роскошного двухэтажного особняка.

– Вот видишь, Василий, как часто простые и тёплые слова, высказанные в дружелюбной форме, разрешают даже самую сложную конфликтную ситуацию, – поучительно провозгласил Степан.

– Лучше ему это скажи, миротворец ты мой беспристрастный! – кивнул я в сторону поверженной горы сала. – Быть может теперь он и искренне с тобой согласиться. Тебя, мой друг, непременно надо отправить в Палестину с миссией ООН, чтобы враждующих евреев и арабов мирить. Думаю, у тебя получится.

Я на глаз прикинул расстояние до следующего перекрёстка, сделал в уме несложные арифметические подсчёты и удивленно присвистнул. Чтобы добежать до следующего поворота, за то время пока мы со Степаном подходили к углу квартала, человек должен преодолевать стометровку не более чем за 10 секунд. А чтобы перемахнуть через ограду особняка, надобно было иметь личный рекорд по прыжкам в высоту не менее двух метров и тридцати сантиметров. Я вопросительно покосился на Степана. Ему, очевидно, так же пришла в голову подобная мысль:

– Какие же всё-таки они атлетичные, наши чёрные братья! И куда только смотрят португальские спортивные функционеры?! – с жаром воскликнул он. – Вот они – юные дарования, будущие звёзды, чемпионы и рекордсмены! Вот они – рекордные очки, метры, секунды и килограммы! Необходимо только направить эту неудержимую, мощную стихию в нужное общественности русло!

– Не хочу тебя разочаровывать, но у этих ребят сегодня был очень весомый стимул, чтобы показать выдающийся результат, – скептично высказался я.

– Ничего! При хорошем тренере, вроде меня, эти парни ещё и не так забегают и запрыгают! – успокоил меня мой друг.

Вдруг, за нашими спинами послышались странные шаркающие звуки. Мы в прыжке резко развернулись, мгновенно среагировав на тревожный сигнал незримой для нас опасности.

По улице, вихляя из стороны в сторону, от нас быстро удалялась фигура обрюзгшего черного великана. Он шёл на не сгибающихся, широко расставленных ногах, на подобии гигантского циркуля сельского землемера. Ему так и не удалось свести ноги у ступней ближе, чем на метр, но это не мешало ему прытко ковылять по быстро подсыхающим булыжникам мостовой. И только лишь тяжёлые охи при каждом шаге беглеца говорили о немыслимых усилиях посрамлённого исполина.

– Посмотри, какая сила воли! – изумлённо воскликнул Степан. – Ведь каждый его шаг – это подвиг! Ему больно! А он идёт!!! Кстати, а ты не обратил внимания, как он легко и быстро сел на шпагат? Знаешь, Василий! Я теперь ещё больше зауважал чернокожих ребят. Ведь способны, черти, когда захотят, на волевые, сверхчеловеческие усилия!

– Послушай, Степа! – встрепенулся я. – А как тебе так легко удалось усадить этого не очень гибкого парня на такой высококлассный гимнастический шпагат?

– А ты всё-таки заметил, что я не слишком вспотел, выключая из игры этого ожиревшего слонёнка, – ухмыльнулся тернопольский богатырь. – Как-то в детстве я подрался с мальчишкой, который был почти что на три с половиной года старше меня. Я здорово ему накостылял, но и сам возвратился домой со здоровенным фонарём и разбитой нижней губою. Когда мать обрабатывала мои раны, отец неторопливо ко мне подошел и молвил тихим, спокойным голосом:

– Видел я из окна этот турнир молодых бойцовских петушков. Печальное зрелище. Нет, это конечно очень хорошо, что ты вступился за слабого и униженного. Но для того чтобы наказать наглеца, не обязательно было по рабоче-крестьянски махать кулаками. Так ты только подставляешь свой фасад под ответные разящие удары. А в этом нет никакой необходимости, коли враг подпустил тебя к своему телу достаточно близко.

И отец показал мне несколько болевых точек.

Степан положил свою правую руку на моё левое плечо и резко надавил где-то за ключицей указательным пальцем. Ощущение было далеко не из приятных. Мои ноги сами собой подкосились. И я свалился бы наземь, если бы гигант не подхватил мое падающее тело своей левой рукою.

– Вот тебе и весь секрет, – улыбнулся крепыш, без натуги возвращая меня в вертикальное положение. – А этот парень немного зазевался и подпустил меня к себе чересчур близко.

– Благодарение Богу, что бесхитростный джинн так беспечно позволил тебе приблизиться, – от всего сердца воздал я должное провидению. – Однако его подельники поступили просто по-свински, бросив в беде своего неудачливого товарища.

– Ну, что ты, Василий! – не согласился со мной исполин. – Они поступили весьма мудро и благородно, осознав, что не стоит зазря осложнять и без того чрезмерно напряжённые международные отношения.

Затем мой друг пружинисто наклонился, поднял с мостовой бейсбольную биту, широко размахнулся и со всей своей дурной силой бухнул ею об угол ближнего дома. Бита с треском раскололась на длинные тонкие щепки. Степан бережно собрал обломки биты, широкими шагами перешёл улицу и запихнул их в щель мусорного ящика, куда совсем недавно так ловко вогнал жестяную банку из-под «фанты».

– Когда я только приехал в Португалию и увидел эти странные зелённые ящики с боковой щелью, то решил, что это для отправления писем и открыток, – негромко засмеялся гигант. – Только никак не мог понять, почему почтовые ящики висят почти на каждом фонарном столбе. Неужели, думаю, португальцы такие любители писать послания ближним и дальним родственникам?

– А знаешь, Стёпа, – задумчиво заметил я. – Это просто неслыханное счастье, что ты случайно умудрился попасть банкой в такую узкую щель мусорного ящика. Это так смутило упитанного джинна, что он совершенно потерял способность двигаться и, тем более, что-либо соображать. Вот именно поэтому-то он и подпустил тебя так непомерно близко к своей персоне.

– А с чего это ты решил, что я случайно угодил в ящик? – обиженно прогудел Степан – Тьфу ты! Господи, упаси! Я хотел сказать, угодил банкой в ящик! Ведь именно туда я и намеревался попасть.

– Да брось ты, Стёпа! – от души расхохотался я. – Засандалить банку в полумраке в такую щель с двадцати метров – это один шанс из тысячи! Это всё равно, что попасть из гаубицы в левый глаз среднестатистического малярийного комара!

– Ну, знаешь, дружочек, – недовольно пробурчал наследник Вильгельма Теля. – Твоё недоверие меня просто шокирует. А хочешь на спор?

– Как говорил лорд Генри: спорят только безнадёжные кретины, – примирительно улыбнулся я.

– А это ещё кто такой? – насмешливо поинтересовался мой друг.

– Кретин?! – уточнил я субъект интереса моего любопытного приятеля.

– Сам ты такой! – раздражённо огрызнулся гигант, видно не расслышав вопросительной интонации в моём голосе. – Меня интересует, кто этот невоспитанный лорд, который прилюдно так неприлично и так не по-джентльменски выражается?!

– Лорд Генри Уоттон? Великий насмешник и циник, друг Дориана Грея. Да ты с ним даже шапочно навряд ли знаком, – снисходительно ответил я.

– Слишком много чести для всякой шантрапы! – обиженно пробасил Степан. – Твоего лорда Генри на прошлом балу английской королевы забыли мне представить по причине захудалости его захиревшего рода! Но тут дело принципа!

Гигант, засучив рукав куртки, с трудом просунул руку во входное отверстие мусорного ящика и решительно запустил её внутрь почти что по самый локоть. Он долго и задумчиво шарил ладонью в обширных недрах таинственного ящика Пандоры. Похоже, многострадальная банка никак не желала покидать своего последнего прибежища, проворно ускользая от цепкой клешни своего приставучего мучителя. Вдруг, Степан раздражённо чертыхнулся, и гримаса боли исказила его мужественное лицо. По-видимому, искорёженная бита всё-таки отомстила ему за свою поруганную честь и покалеченную судьбу, вогнав острую занозу в его указательный палец.

Наконец жестянка, недовольно звякнув, появилась на Божий свет, крепко зажатая в кулаке моего принципиального товарища. Степан сурово погрозил банке пальцем, как нашкодившему непослушному котёнку, и небрежно подбросил её в воздух. Описав крутую дугу, банка полетела вниз, но Степан, не дав ей упасть на землю, ловко подфутболил её носком левого ботинка. Жестянка снова подлетела вверх и, падая, попала на носок правого ботинка гиганта. Мой приятель неторопливо двигался к тому месту, где он оставил на тротуаре свою плечевую сумку, искусно жонглируя банкой и ни разу не дав ей упасть на вымытую дождем мостовую. Я же, широко распахнув от удивления рот, безмолвно следил за бесплатным цирковым номером неординарного артиста-самоучки. Мне приходилось видеть, как подобный трюк проделывали мастера футбола на травяном газоне с обычным кожаным мечем. Но сотворить такое с помятой цилиндрической жестянкой не смог бы и сам Зинадин Зидан. Степан обладал неимоверной сноровкой и гибкостью, несмотря на кажущуюся неуклюжесть при таком внушительном весе и габаритах. Волшебная банка Аладдина как будто незримой нитью была привязана к его ловким ногам.

Подойдя к тому месту, где всего пять минут тому назад мы стояли перед чёрной глыбой, Степан, наконец-то, милостиво позволил банке приземлиться. Та, как верная собачонка, послушно легла у носка левого ботинка гиганта. Короткий размах, удар, стремительный полёт и банка снова, протестуя, загрохотала внутри объемистого зелённого ящика. На этот раз она вошла в щель не так чисто, а, как говорят биллиардисты, от борта. Но намеченная цель, несомненно, была достигнута.

– Вот, дьявол! Подожди! Сейчас я повторю! – с нескрываемой досадой прорычал Степан.

– Нет-нет! Оставь несчастную банку в покое! Она это сегодня честно заслужила! – хрипло произнёс я пересохшими губами. – А ты в футбол не пробовал играть?

– Почему же не пробовал, – скривил кислую мину гигант. – Почти год я играл за юношескую сборную Тернополя. Не знаю, чем бы закончилась моя футбольная карьера, если бы не один человек.

– А давай угадаю! – с сардонической ухмылкой подмигнул я. – Это был твой отец. Твои успехи в учёбе сошли на нет, и он поставил крест на твоей перспективной спортивной карьере.

– Как раз нет, – грустно склонил голову мой приунывший товарищ. – Отец, большой почитатель киевского «Динамо», ничего не имел против моего увлечения. Это был Валерий Васильевич.

– Какой такой Валерий Васильевич? – насторожился я.

– Лобановский, – коротко пояснил Степан.

– Что-о-о-о?!! – негодуя, взревел я. – Ты знал самого Лобановского?!! Не верю!!!

– Вот такие недоверчивые, как ты, и посылали ни в чём не повинных людей в страшные колымские лагеря, – беззлобно сказал Степан и тревожно посмотрел вверх. Я невольно проследил за его взглядом и ахнул:

– Господи! Что это? Театр миниатюр?

Из всех окон окрестных домов на нас пристально уставились изумлённые глаза не в меру любопытных местных обывателей. Кажется, они стали невольными зрителями импровизированного представления, разыгранного на их тихой улице, и были не прочь досмотреть финал этой увлекательной одноактной пьесы.

– Оваций не надо! – предупредительно поднял руку Степан. – Давай-ка, Василий, поскорее уносить отсюда ноги, пока какому-то остолопу не пришла в голову нелепая мысль позвонить в местную жандармерию.

– Да! Только критиков в форме нам и не хватало! – согласился я. – Ходу!

И мы резво двинулись вниз по улице под недоумёнными взглядами разочарованных зрителей. Яркие зимние звёзды и бледная Луна с немыслимой высоты с ленивым безразличием освещали наш поспешный уход. Два забытых всеми иммигранта, оторванных от своего дома, настойчиво шли неизвестно куда, неизвестно зачем, и не ведая, что их ждёт впереди. И только слабая надежда, теплившаяся где-то в глубине их мятежных душ, согревала странников мыслью, что всё, в конце концов, наладится и устроится. И может, все-таки не зря они уехали в такую даль, за тридевять земель, рискнув покинуть любимые сердцу домашние очаги и гостеприимный родительский кров.

 

17. Лобановский

В маленьком запущенном городском скверике было невероятно тихо и совершенно безлюдно. Ночная темнота, слегка рассеиваемая слабыми лучами дальних фонарей, придавала кустарникам и деревьям какие-то странные, гротескные формы. Посреди скверика, чуть заметно мерцая, поблёскивала гладь небольшого овального пруда. В его застывшем, холодном как лёд зеркале отражался свет безмерно далёких искрящихся звёзд. Каменный арочный пешеходный мостик, соединяющий противоположные берега водоёма, казался дряхлым и ветхим творением мастеров давно исчезнувшей и всеми забытой цивилизации.

Мы безмолвно сидели на массивной гранитной скамье, подложив под себя толстенные фолианты рекламных проспектов, предусмотрительно подобранные нами из кучи макулатуры. Иначе усидеть на хладно-ледянной каменной плите было бы попросту невозможно.

Под скамейкой, положив длинную морду на скрещенные лапы, мирно дремала бездомная лохматая собака. На нижних ветвях развесистых деревьев, окружающих скамью, смутно вырисовывались неподвижные силуэты крупных, диковинных птиц. Однако они не издавали ни малейшего звука, застыв в сонливом, летаргическом оцепенении.

Степан, уютно пристроившись рядышком со мной, отчаянно зевал, рискуя вывихнуть свою увесистую, богатырскую челюсть.

Гигант встревожено замер, внимательно прислушиваясь к моим негромким словам, и вопросительно покосился на меня.

– Петрарка, – коротко бросил я, задумчиво изучая вековечные звёзды на бескрайнем и бездонном небосводе.

– А этот, твой Петрарко, где печатается? В «Маяке Португалии», или в «Слове»? – давя зевоту, спросил мой друг. (Прим. «Маяк Португалии» и «Слово» – русскоязычные иммигрантские газеты, издаваемые в Португалии).

– Да нигде он уже не печатается, – трагическим тоном произнёс я.

Сонливость Степана как будто рукой сняло. Испуганно, словно отгоняя нелепую, дурную мысль, он отчаянно замахал руками:

– Только, пожалуйста, не говори мне, что и он умер.

Я медленно повернул голову и с суровой правдивостью взглянул в полные ужаса глаза Степана.

– А этот таджик? Ну, Омар Хайям? Он-то хоть живой? – с угасающей надеждой в голосе простонал гигант.

– Не следует откладывать прихода:

назидательно возвестил я. (Прим. Отрывок из сонета Петрарки).

– Господи! Да что же это такое творится?! – вырвался наружу крик души моего могучего приятеля. – Всякая сволочь топчет своими грязными ногами Матушку Землю, а такие талантливые ребята, как Шекспир, Петрарко, Хайям и прочие – мрут как осенние мухи!

Гигант отчаянно возвёл руки к небу, и мне на какую-то долю секунды почудилось, что он сейчас в дикой, безысходной ярости возопит:

– Я шлю вам вызов, звёзды!!!

Но Степан лишь тяжко вздохнул, понурил голову и по-стариковски ссутулившись прошептал:

– Несправедливо.

Минут пять он уныло сидел, не поднимая буйной головушки, а затем тихо, но довольно отчётливо произнёс:

– И всё же тебе, Василий, здорово повезло. Тебе посчастливилось общаться с такими одарёнными и интересными людьми. Не то, что мне.

– По счастью, наше счастье не чрезмерно.

Мы не верхи на колпаке фортуны.

Но также не низы её подошв, – пряча улыбку, потрепал я моего неискушенного приятеля по плечу. – А ты не пробовал внимательней присмотреться к окружающим тебя людям? Ведь в душе каждого, пусть даже самого никчемного на вид человека, теплиться искра таланта и заложен бесценный Божественный дар! Просто не каждый это осознаёт и видит. И быть может, нужен лишь лёгкий толчок, небольшая помощь с твоей стороны, чтобы этот талант пробудился, раскрылся и засверкал своими заново отшлифованными бриллиантовыми гранями. Тебе ведь тоже невообразимо повезло. Ты знал самого Валерия Васильевича Лобановского!

– Да не то, чтобы знал, – устало отмахнулся Степан. – Просто, как-то пришлось с ним разочек побеседовать.

– Расскажи, Стёпа! – попросил я, сгорая от жгучего любопытства.

– Когда мои родители вернулись с Колымы в Тернополь, я пошёл заканчивать среднее образование в ближайшую от нашего дома школу, – с явной неохотою начал своё повествование Степан. – Школа была не очень большая, но учились там, в основном, дети очень важных городских начальственных персон. И что самое удивительное, мальчиков там было крайне мало, да и те не отличались особым здоровьем и крепким телосложением. Будто тернопольские бабы и вовсе разучились рожать настоящих мужиков. В моём классе было 7 мальчиков и 21 девочка. Да и в параллельном классе дела обстояли ничуть не лучше. У нашего учителя физкультуры, маленького щупленького очкарика, бывшего гимнаста, буквально голова шла кругом, кого же выставить на многочисленные межшкольные соревнования. С девочками у него особых проблем не было. А вот с ребятами было до умопомрачения туго. И я для него стал не просто счастливой находкой, а можно даже сказать, даром небесным. Мне приходилось отдуваться по всем видам спорта. Я играл и в волейбольной, и в баскетбольной, и в гандбольной команде. Я плавал, боролся, боксировал, метал ядра, диски, копья и даже из лука по мишеням стрелял. И, представь себе, у меня очень даже неплохо получалось. Но учиться было практически некогда. Соответственно мои результаты в учёбе не просто плакали, а рыдали горькими и обильными слезами.

Мой батяня, ненароком заглянув в мой дневник, был слегка огорчён моими, образно говоря, плачевными оценками. И он стал мне тонко намекать, что я должен больше времени и старания уделять гуманитарным наукам. Иначе мои перспективы поступить в какой-нибудь порядочный институт становятся попросту призрачно-туманными. А так как намекал он посредством широкого солдатского ремня и намёки эти были слишком болезненными, то я ультимативно заявил нашему близорукому физруку:

– Баста! Отныне я свято и беззаветно буду выполнять мудрые заветы великого Ильича: «Учиться, учиться и ещё раз учиться»!

Физрука, после такого моего категоричного и бескомпромиссного заявления, охватила ужасающая паника. Он схватил меня за руку и потащил в кабинет директора, где в присутствии завуча и других учителей состоялась экстренная сессия школьной торговой биржи. После длительных торгов и переговоров, было заключено обоюдное взаимовыгодное соглашение: я мужественно защищаю спортивную честь школы на всех соревнованиях, куда буду привлечён, а администрация обеспечивает мне в аттестате позитивные оценки по всем гуманитарным наукам. По точным наукам у меня никогда никаких проблем не было.

И пошло, и поехало! Моя комната, как обоями, была обклеена грамотами и дипломами за впечатляющие достижения во всевозможных разновидностях спорта. Над столом на гвоздиках висели всякие медалишки, а в углу на журнальном столике стояли вазы, салатницы, кубки и прочие завоёванные мной призы. Однако делал я это чисто из искусственно навязанного мне чувства долга. А вот истинного удовлетворения от успехов на различных спортивных аренах я так никогда, по существу, и не получал. Кроме…

Кроме футбола. Киевское «Динамо» тогда было на взлёте, во второй раз заслуженно завоевав Кубок Кубков. Да и сборная СССР, наконец-то, всерьез вознамерилась стать действующим Чемпионом Европы по футболу. Кто из наших пацанов не мечтал стать Блохиным, Белановым, Протасовым или Заваровым?

В тот год, когда я только переехал в Тернополь, мы участвовали в первенстве города среди школ по футболу. И неожиданно для всех, наша захудалая в спортивном отношении школа заняла не просто призовое, а самое почитаемое первое место. Меня пригласили в городскую команду по футболу, которая на летних каникулах должна была отправиться в Киев на турнир юношеских команд. Я стал регулярно посещать тренировки и, поверь, Василий, никто в нашей команде не мог лучше меня жонглировать мячом. Никто не мог похвастаться таким сильным, хорошо поставленным ударом и таким точным, выверенным дальним пасом.

Наш тренер, Александр Игнатьевич, седой, пожилой, но очень эмоциональный мужик, поставил нам на республиканский турнир скромную, но вполне реально осуществимую задачу:

– Так как в нашей команде звёзд первой величины не наблюдается, то играть будем просто – от обороны. Защита в три эшелона и держим ворота на итальянском замке. Как только удастся перехватить мяч, так сразу же передавать его Степану. А ты, Стёпа, «запускаешь пузырь» на ход нашим крайним нападающим. Они хоть у нас особой техникой и не блещут, но хлопцы шустрые и расторопные. Своего не упустят.

А вы, ребята (обратился он к нападающим), «тащите» мяч как можно ближе к штрафной площадке соперника. При потере мяча падайте, качайтесь, корчитесь, стоните, но вымаливайте у арбитра пенальти, или хотя бы штрафной. Пенальти и штрафные бьет Степан. Если мяч потерян и свисток молчит, – все мигом назад, в оборону. И никакого лихачества!

Лукавил Игнатьевич. Одна всё-таки «звёздочка» в нашей команде была – это вратарь наш, Игорь Яценко. Такой себе долговязый сутулый паренёк, на вид совершенно нескладный, неловкий и неуклюжий. Голова, как регбийный мяч на торце, крупный утиный нос и вечно глупая улыбка на простодушном угреватом личике. Ни дать ни взять – колхоз «Сорок рокIв без врожаю». Проходя мимо Игорька, трудно было удержаться, чтоб не «выписать» ему дружеский подзатыльник. Но тот, кто попробовал сделать это хоть раз, потом долго и жестоко сожалел о содеянном. Игорёк умел постоять за себя, и я не раз видел, как здоровенные лбы вымаливали у него прощение за легкомысленный шлепок или щелчок.

Когда в Киеве мы тренировались на динамовском поле, острословы из киевского футбольного спортинтерната просто катались со смеха, наблюдая за нашим угловатым голкипером.

– И где вы только откопали это юное дарование? – ржали они. – Да у него же техника ловца зазевавшихся сорок и ворон!

Но смеётся тот, кто смеётся последним. Не знаю, как на счёт техники, но Игорёк имел феноменальную прыгучесть и вытягивал из створа ворот всё, что туда летело. В финальном матче у киевского форварда при ударе порвался шнурок. Мяч полетел в ворота вместе с бутсом. Игорёк среагировал на бутс, который летел в угол ворот, а мяч летел почти что по центру. До сих пор не понимаю, как Яценко сумел так растянуться, что отбил бутс пальцами левой руки, а мяч носком правой ноги. Честно говоря, я даже и не надеялся, что мы пройдём групповой турнир. Но простецкая тактика Игнатьича нежданно-негаданно сработала. Все матчи мы выиграли с одинаковым счётом 1:0. Хоть раз за игру, а наши контратаки все-таки удавались. Или форварды забивали, или их сбивали у штрафной площадки. А штрафные я бил сильно и точно, и не дай Бог вратарю случалось даже ненароком очутиться на пути летящего мяча. Так ни шатко, ни валко, а добрались мы до финала, где ждала нас сборная Киева. Киевляне на пути к финалу разгромили всех своих соперников с крупным счётом. Чего удивляться? Школа олимпийского резерва, будущие дублёры киевского «Динамо»!

Вышли они на поле все такие холёные и ухоженные. Все в «Найке» и «Адидасе», благоухающие «Олд Спайсом» и «Гуго», хладнокровно жующие «Орбит» без сахара.

Растащили они нашу оборону по флангам и хозяйничали в нашей штрафной площадке, как хотели. И если б не Яценко, то, наверное, с два десятка мячей закатили бы в наши ворота. Игорёк творил чудеса, отразил два пенальти, но всё же три раза киевские бугаи затолкали его вместе с мячом в ворота.

На перерыв Игнатьич пришёл в раздевалку мрачный, как зимняя грозовая туча. Минуты три он молчал как рыба. А потом, вдруг, встал и разразился бурной и гневной речью. Сам красный как вареный рак, глаза горят нездоровым огнём и жидкой слюной во все стороны так и брызжет, так и брызжет:

– Стыд и позор на мою седую голову! Сколько сил и здоровья я положил на то, чтоб сотворить из вас целостную команду! И что же?! Да вы уже в душе проиграли матч, даже ещё не выйдя на футбольное поле! Наложили полные штаны, испугавшись спесивых киевских вундеркиндов! Но ведь они же слеплены из того же теста, что и вы! Ничуть не хуже и ничуть не лучше вас! И вам не совестно за ваши дрожащие в коленках ноги, за бледные и перекошенные от страха лица?! Как вы, возвратившись домой, будете смотреть в глаза вашим друзьям и знакомым, сестрам и братьям, отцам и матерям?! Как вы им объясните, что вас в сухую разделали как Бог черепаху столичные раздолбаи?!

– Но мы ведь играли согласно разработанной Вами тактики, – промямлил наш капитан.

– К чёрту тактику!!! – истерически взревел Игнатьич. – Да неужто у вас в душе нет искры настоящего азарта и вдохновения?!! Может быть, это ваш единственный в жизни шанс доказать, что и вы настоящие мужчины!!! Сам Лобановский сидит на трибуне и смотрит финал! Идите и покажите ему, что и вы не пальцем деланы, что и у вас есть порох в пороховницах! Не боги горшки обжигают! Вперёд!!! Со щитом или на щите!!! (Прим. Согласно Плутарху, слова спартанской матери, посылающей сына на защиту Родины. Тела со славой павших воинов соратники приносили на щитах погибших.)

– Я так и не понял, при чём тут щит? – задумчиво почесал затылок Степан. – Мы ведь не в баскетбол играли. Видно, у Игнатьича от огорчения совсем крыша поехала. Но говорил он так эмоционально и вдохновенно, что просто дух захватывало! Сам Цицерон, по сравнению с ним, показался бы косноязычным и шепелявым мальчишкой!

– Ты слышал о Цицероне? – искренне удивился я.

– Да. Кто-то рассказывал мне, что был такой спикер римского парламента. Мог кому угодно языком мозги «запудрить», – мимоходом прокомментировал знаток ораторского искусства. – Так вот! Ребята выскочили на второй тайм как разъярённые тигры из разбитой цирковой клетки. Лица пылают жаром, глаза безумно сверкают сумасшедшим огнём! Только судья свистнул – хлопцы, как с цепи сорвались! Дёрн так и летел из-под копыт… то есть из-под бутс.

Тренер киевлян потом вполне серьёзно обвинял Игнатьича, что тот в перерыве накачал нас допингом, то есть каким-то сильнодействующим синтетическим стимулятором. Глупый! Он и представить себе не мог, что талантливое науськивание – это наилучший в мире естественный стимулятор! И никаким сверхсовременным анализатором его не определишь и не обнаружишь!

Киевляне просто опешили от тех «космических» скоростей, которые мы им предложили. Они занервничали и, не поспевая за нашими форвардами и хавбеками, стали их сносить и сшибать как кегли в боулингклубе. За что, в конце концов, и поплатились. Арбитр, несмотря на свою неуместную мягкость, «напихал» почти всей столичной команде «горчичников», а одного особо ретивого защитника «наградил» красной карточкой.

Мне думается, что судьбу матча решил наш первый ответный гол, который фактически деморализовал киевлян. Нашего крайнего форварда, Колю Лисинчука, свалили с ног в пределах штрафной площадки. Да так грубо и бесцеремонно, что в результате жёсткого падения у него кровь пошла носом! Однако судья постеснялся проявить суровое беспристрастие и зафиксировал нарушение за пределами штрафной площадки. Взамен очевидного пенальти был назначен банальнейший штрафной удар. А грубиян-защитник вместо заслуженного удаления получил лишь порицательную жёлтую карточку. И эта явная несправедливость, до глубины сердца возмутившая меня, не должна была остаться безнаказанной. И меня вовсе не смутила стенка из семи игроков, которую арбитр не удосужился отодвинуть даже на семь полных метров. Я разбежался и ударил по мячу не только изо всех сил, но и ото всей моей широкой души. В результате мы размочили счёт, судье же пришлось вводить в игру новый мяч, а киевлянам – менять вратаря и центрального нападающего.

– Не понял, – в полнейшем замешательстве пролепетал я. – А при чём тут центральный нападающий?

– Да что же тут не понятного, Василий?! – удивился моей бестолковости сказатель. – После моего удара мяч, по иронии судьбы, со страшной силой полетел прямо в того самого костолома, что покалечил Колю Лисинчука. (Однако по тону Степана я догадался, что это случилось отнюдь не по воле случая) Как ни странно, но у стоппера оказалась на удивление отличная реакция. Он резко отпрянул в сторону – и с убийственной силой боднул головой стоящего рядом с ним в стенке центрфорварда. Конечно, он сделал это без злого умысла, а скорей инстинктивно, спасая от удара своё личико. Но своей дубовой башкой защитник свернул нападающему челюсть и выбил ему несколько передних зубов. Дополнительную силу зубодробительному улару придало то, что мяч всё же зацепил «котелок» костолома и срикошетил в перекладину над головой голкипера. Вратарь даже руки не успел поднять! А «пузырь», отскочив от штанги, сокрушительно шандарахнул голкипера по затылку – и отлетел в сетку ворот. Ни центрфорвард, ни вратарь продолжать игру были уже не в состоянии. Первому необходима была срочная челюстная операция, а у второго случилось тяжёлое сотрясение мозга. Защитник же оказался куда более стрессоустойчивым и твердолобым, чем его хлипковатые товарищи. Ему перевязали голову, и он опосля, как раненный партизан, носился по полю с окровавленной повязкой.

Тренер киевлян обозвал меня убийцей, маньяком, живодёром и садистом. Он поклялся, что приложит все свои усилия, чтобы меня пожизненно дисквалифицировали и запретили приближаться к футбольному полю ближе чем на пятьдесят метров.

Тем не менее, арбитр проигнорировал протесты неврастеника и, извлёкши из сетки мяч, затрусил прямиком к центральному кругу. Но оказалось, что мяч после моего удара разошёлся по шву, и его торжественно отправили на заслуженный отдых. Игру продолжили уже новым мячом.

Тогда киевский тренер в резкой форме приказал вернувшемуся на поле «партизану» опекать меня лично. Но несмотря на все его старания, мне раз за разом удавалось освобождаться от назойливого прилипалы. Получая мяч, я выверенным пасом в разрез отправлял наших нападающих в острые прорывы. И в течении последующий пяти минут Лисинчук дважды реализовал свои выходы один на один с вратарём. Счёт сравнялся!

Наставник киевлян буйствовал у кромки поля, осыпая «партизана» весьма скверными и грязными словами. Лучше б он этого не делал. Парень совсем потерял голову и, когда я попытался прорваться к воротам соперника, откровенно лягнул меня по ногам сзади. Я рухнул как подкошенный гигантской косой и мой страдальческий вопль семикратным эхом отразился от трибун стадиона. Мне выпал прекрасный случай показать высочайшее актёрское мастерство, корчась и извиваясь в мучениях на изумрудном газоне. Если б судья не удалил защитника с поля, то тяжкие угрызения совести терзали бы его до конца жизни.

Я ещё с минуту для приличия постонал, пока массажист замораживал хлорэтилом мои пострадавшие ножки. Затем встал и приготовился выполнять штрафной удар, назначенный арбитром где-то в двадцати мерах от ворот. Позже мои товарищи говорили, что мой лик исказила ухмылка иезуитского палача, которому подбросили сверхурочную работу. Физиономии игроков, выстроившихся в стенку, стали бледнее их белоснежных футболок. Я долго и тщательно устанавливал мяч, а потом неторопливо отошёл метров на семь-восемь. Брови мои грозно нахмурились и с вдохновением серийного потрошителя я начал мой смертоносный разбег. Стенка рассыпалась ещё до того, как моя нога коснулась «пузыря». Навряд ли можно было бы сказать, что удар у меня получился всесокрушающей силы. Однако голкипер даже не шелохнулся, а только лишь проводил глазами летящий в девятку мяч.

Теперь мы заслуженно вышли вперёд в счёте, а до окончания матча оставалось почти что совсем ничего. Киевляне, подгоняемые истерическими воплями своего наставника, попытались отыгрываться, чтобы перевести игру в овертайм. Но мне посчастливилось перехватить мяч, и я долго-долго «тягал» его по всему полю, дожидаясь желанного финального свистка. Но арбитр не без основания опасался, что если он возвестит о конце встречи, то киевский тренер тут же удавит его своими костлявыми лапами. А киевляне, в надежде завладеть мячом, хватали меня за футболку, за трусы и за все выступающие части моего тела. Но все их лихорадочные действия так и не увенчались успехом. И тогда киевляне всей гурьбою набросились на меня – и футбол обратился в настоящее регби. Наконец, судья, не выдержав этого безобразия, остановил игру и назначил штрафной в сторону ворот киевлян. По дёргающимся губам и векам арбитра, я понял, что если я буду тянуть время, то тут же заработаю жёлтую, а может и красную карточку. Чтоб не портить никому настроение, я быстренько установил мяч и отбежал назад метров этак на десять. Хорошенько разбежавшись, я ударил по нему что было мочи. До ворот было метров сорок, а может и того больше. В голове крутилась глупая мысль, что если я и не попаду в ворота, то забью мяч так далеко, что его принесут только к ужину. И хотя мне казалось, что «пузырь» летел слишком высоко и чуть-чуть в сторону, но, видно, ненароком я немножечко подкрутил его. Перелетев через чересчур вышедшего вперёд вратаря, мяч за его спиной круто юркнул в ворота. После этого продолжать игру уже не было никакого смысла.

Игра закончилась со счётом 5:3 в нашу пользу. Как ты понял, Василий, два гола забили с моей подачи, а три я вколотил со штрафных ударов. Ты даже не представляешь, что было с нами, когда прозвучал финальный свисток! Мы обнимались, целовались, прыгали как дети и плакали от непомерного счастья! А Игнатьич окаменело застыл на скамье запасных в полнейшей прострации, даже не в состоянии поверить в нашу блистательную Победу. Хотя эта бесценная Виктория только что и родилась на его же собственных, вылупленных от изумления глазах! Мы бросились его качать, но нам чудилось, что мы осиновую колоду в воздух подбрасывали. Его налитое, дородное тело как будто бы полностью окостенело.

Когда нашему капитану вручали кубок, мы просто плясали какой-то дикий танец и визжали от восторга как сопливые девчонки. Сердце от невообразимой радости рвалось из груди. Мы долго-долго не могли прийти в себя после торжественной церемонии награждения. Никогда, ни разу в жизни я не испытывал такого всеобъемлющего счастья и вдохновения!

Вдруг вижу, по полю к нам идёт сам Валерий Васильевич Лобановский. В тренировочном костюме, а на груди свисток на длинном шнурке. Видно вскоре должна была состояться тренировка основного состава «Динамо». Уверенно шагает к нам, однако ни тени улыбки на его хмуром и суровом лице. И идёт прямо ко мне. Моя голова закружилась до умопомрачения. Перед глазами как в калейдоскопе замелькали воображаемые мной картинки: я в форме киевского «Динамо» и сборной СССР, переполненные трибуны Лужников, Сан Сиро, Уэмбли, Мараканы…

А Лобановский неспешно подошёл ко мне и смерил взглядом с ног до головы. Потом обошёл вокруг меня, как канадский лесоруб вокруг приглянувшейся ему ёлки. Затем внимательно посмотрел в мои глаза и с нескрываемым сарказмом поинтересовался:

– Слушай, парень! А ты знаешь, для чего футболисту нужна голова?

Попервоначалу от жуткого волнения я даже мало-мальски языком пошевелить во рту не мог. Потом что-то невнятно и бессвязно пролепетал. Но, в конце концов, собрался с духом и с величайшим трудом всё-таки выдавил из себя:

– Голова нужна футболисту, чтобы правильно оценивать сложившуюся на поле игровую ситуацию, принимать адвокатные… то есть я хотел сказать, адекватные решения для эффективной обороны собственных ворот и успешного преодоления защитных порядков соперника. А главное, для того, чтоб правильно тактически мыслить в течение всего игрового времени.

– Балбес! – раздражённо воскликнул Валерий Васильевич. – Мыслить за тебя тренер будет, а ты должен лишь чётко выполнять его указания и установки. А голова футболисту нужна, чтобы надёжно играть на «втором этаже»! А ты что делаешь?! Мяч, летящий на высоте двух метров, пытаешься достать ногой! Почему не бьёшь головой? В тебе же сажень роста!

– Больно… – честно и откровенно признался я.

– Не понял. Кому больно? – остолбенел Лобановский.

– Голове больно, – конкретно пояснил я. – Когда я бью головой по быстро летящему мячу, то у меня такое ощущение, что мои мозги сейчас через задний, анальный проход вывалятся.

С минуту Валерий Васильевич с сожалением, молча, смотрел на меня, потом укоризненно покачал головой и безапелляционно заключил:

– Безнадёжен.

Я попытался возразить, что зато у меня есть иные дарования и достоинства. Однако Лобановский резко меня осадил:

– А скорость? Ты же бегаешь по полю как обожравшийся беременный таракан! Современный футбол – игра сверхскоростная. А ты пока добежишь до чужих ворот, соперник уже в контратаке в твои ворота мяч закатывать будет. С такой скоростью и с такой игрой головой тебе, дорогуша, в футболе делать нечего!

Лобановский ещё раз обошёл вокруг меня и совсем беззлобно спросил:

– А ты в баскетбол играть не пробовал? Хотя нет. Баскетбол тоже игра скоростная и динамичная. Попробуй, парень, штангу! У тебя обязательно должно получиться.

Валерий Васильевич дружески похлопал меня по плечу, развернулся и неспешно направился к скамейке киевлян. Но, отойдя всего лишь на несколько шагов, он внезапно остановился и, оглянувшись, молвил:

– Хотя, если признаться честно, Степан, и удар, и пас у тебя действительно превосходные.

И Лобановский ушёл, а я офонарело стоял как оплёванный среди моих ликующих и скачущих от счастья товарищей. Кто-то мягко положил руку на моё плечо и, скосив глаза, я увидел застывшего рядышком Игнатьича. Он, видно, уже совершенно пришёл в себя и слышал мой разговор с Валерием Васильевичем.

– Не огорчайся, Стёпа, – услышал я его утешительные слова. – Он ведь всё это сказал не от сердца, а скорее всего с великой досады. Ты сегодня одним неудачным ударом лишил его юношескую команду трёх перспективных и подающих надежду игроков.

– А почему троих? – безжизненным голосом прогундосил я.

– Этот удалённый парень, с разбитой головой, теперь уже навряд ли когда-нибудь обретёт веру в свои способности, – с непонятным для меня сожалением проронил Игнатьич. – Он хоть и здоровый парень, но люди, у которых нет внутреннего стержня, очень легко ломаются.

Но тихие слова старого тренера отнюдь не уняли мук моего разбитого сердца.

Несколько тягучих минут я и Степан просидели в безмолвии, вперившись в мерцающие воды овального прудика.

– Это была моя последняя игра в футбол. После этого турнира я больше бутсы ни разу не надевал, – горестно продолжил Степан. – Яд жестокой обиды разъедал мою душу. Ведь я считал себя неплохим хавбеком и, по моему мнению, не заслуживал такой нелестной оценки. Когда я рассказал отцу о моём разговоре с Лобановским, то тот встал с кресла, огорчённо вздохнул и, положив руку на мою голову, незлобиво высказался:

– Уж раз сам Валерий Васильевич так оценил твою игру, то и нечего занимать в команде чужое место.

– И Игнатьич не позвал тебя в команду? – сочувственно поинтересовался я.

– После каникул он два раза передавал через моих однокашников, чтоб я приходил на тренировки. Но я не отозвался. Быть может, если б он сам пришёл и поговорил со мной, то я бы и вернулся в команду. Но третьего предложения я так и не дождался. Через два месяца, как снег на голову, от Игнатьича из Москвы пришло обстоятельное письмо. Он писал, что теперь работает с молодёжным составом одной из столичных команд. И приглашал приехать к нему на осенние каникулы, как он выразился, «на смотрины». Он просил срочно ему ответить, если конечно мои родители и я не против. Я написал, но больше от Игнатьича никаких весточек так ни разу и не получал. Лишь почти через год я совершенно случайно узнал, что он умер от инфаркта прямо на скамейке запасных, так и не пережив позорного поражения своей новой команды.

Вот так из моей жизни ушел ещё один очень хороший человек.

 

18. Искатели сокровищ

Гигант, сгорбившись, сидел на каменной садовой скамье, погруженный в воспоминания о своей сумбурной и непутевой юности. И мне очень захотелось хоть как-то утешить моего подавленного и пригорюнившегося приятеля. Но я даже представить себе не мог, как это сделать тактично и ненавязчиво.

– А обо мне все словно напрочь позабыли. Будто и не было победного киевского турнира, будто и не было моих девяти голов, забитых со штрафных ударов, – услышал я расстроенный голос моего эмоционального попутчика. – А ведь, ко всему прочему, по итогам турнира я получил приз самого ценного игрока.

поучительно процитировал я. (Прим. «Троил и Крессида», Шекспир.)

Степан замер, словно поражённый услышанным.

– Шекспир? – хрипло спросил он и, не дождавшись ответа, хлопнул себя ладонью по бедру. – Не зря же меня не покидало ощущение, что я где-то уже встречался с этим парнем! Ведь это же он обо мне написал!

– Вообще-то, эти слова предназначались для слуха Ахилла, – с трудом сдерживая улыбку, пояснил я. – Но твоё имя так гармонично вписалось в эти строки! Похоже, у тебя с Ахиллом были сходные проблемы.

– Ахилл… Ахилл… – задумчиво повторил Степан, как будто смакуя это имя на язык. – А это случайно не тот парень, у которого были какие-то проблемы с ахиллесовым сухожилием? Ой, нет! Кажется, у него что-то было с пятками!

– Он, милок! Он самый! – глупо улыбаясь, подтвердил я. – А говорил, что у тебя пробелы в гуманитарном образовании!

– Где-то я слышал, что Ахилл – это не имя, а кличка и в переводе обозначает «недоносок», – профессорским тоном сообщил мне мой собеседник.

– Тебя жестоко обманули, – отрицательно покачал я головой. – По смыслу с древнегреческого это имя переводится как «не вскормлённый материнским молоком».

– Не приведи Господи иметь такое длиннющее имя! – ужаснулся Степан. – Не в одну анкетную графу его не впишешь! Попросту не влезет! И что же ещё сказал Шекспир твоему Ахиллу?

– Да вовсе он не мой Ахилл, а скорей всего, принадлежит всему человечеству, – философски изрёк я и, напрягая память, продекламировал:

А знаешь, Степан! Если ты правильно передал разговор с Лобановским, то он отнюдь не считал тебя таким уж и безнадёжным. Он спрашивал у тебя твоё имя?

Гигант отрицательно замотал головой.

– А ведь он знал, как тебя зовут! Значит, он тобой интересовался и не был безразличным к твоей игре, – сделал я логичный вывод. – Может быть своими резкими словами он желал возбудить в тебе честолюбие, заставить работать тебя над твоими пробелами, изъянами и недостатками. Нет-нет! Последние слова его ясно говорят, что Васильевич никоим образом не ставил на тебе крест. А кто-нибудь из той вашей победной команды стал настоящей «звездой»?

– Нет. По-видимому, не судьба, – невесело поведал мой друг. – Правда, после турнира нашего вратаря пригласили жить и учиться в киевском спортинтернате. Он делал поразительные успехи и вскоре уже защищал ворота юниорской команды «Динамо». Говорят, его даже в дубле уже пробовали. Но…

Сам Игорёк происходил из неблагополучной семьи. Отец его, потомственный алконавт, безнадёжно дрейфовал в хмельном океане иллюзий, дурмана, видений и сладких, несбыточных грёз. Мать, рано постаревшая безграмотная женщина, работала техничкой сразу в трёх местах, чтоб прокормить голодную ораву оборванных ребятишек. У этой, безусловно, геройской женщины кроме старшего Игорька было ещё четверо подрастающих сорванцов.

Для Яценко жизнь в Киеве была как сказка о нищем, который нежданно для себя стал принцем. На первые деньги, что у него завелись, он купил себе новенькую «Яву», о которой мечтал с самого детства. Но уже через месяц на перекрёстке он на скорости влетел передним колесом в дверцу «Жигулёнка», внезапно выкатившегося на запретный красный свет. За рулём сидел прыщавый мальчишка, который в отсутствие родителей, решил покатать свою новую девчонку по ночному Киеву. Парень погиб на месте, а его подруга получила тяжёлую черепно-мозговую травму. А Игорёк, перелетев через крышу «Жигуля», прокатился кубарем по асфальту метров двадцать-тридцать. Видно, сказалась его отличная физподготовка и тренированность. Он вовремя сгруппировался и отделался ссадинами, синяками и переломом левой ноги. Но в больнице травматологи что-то начудили, и кости у Яценко срослись неправильно. Ему потом ещё два раза делали операцию, но хромота у него так и осталась на всю оставшуюся жизнь. О спортивной карьере пришлось позабыть.

Уже, будучи студентом КПИ, я совершенно случайно повстречал Игоря в метро. Он работал слесарем на Киевском авиационном заводе. Женился на той самой девушке, что в тот роковой вечер сидела в салоне того злосчастного «Жигулёнка». Познакомились жертвы аварии в травмоотделении, где обе залечивали свои переломы и раны. Мать Анжелы, жены Игоря, говорила, что нет худа без добра. При ударе мотоцикла о «Жигули» у её дочери всю дурь из головы будто дрыном вышибло. Теперь она стала добропорядочной матерью двоих детей. Мы с Любашей несколько раз побывали у них в гостях. А всё-таки жаль Игоря. Из него мог бы получиться вратарь мирового класса.

– Да и ты, Стёпа, мог стать неплохим футболистом, если б не поддался обиде и отчаянию, – положа руку на сердце, сказал я. – Как в той африканской сказке о двух лягушках, упавших в кувшин с молоком. Одна, от кажущейся безысходности, сразу сложила лапки и пошла ко дну. А вторая долго-долго бултыхалась, пока не взбила кусочек масла, не вылезла на него и не выпрыгнула из кувшина.

– Да-а-а-а… – печально протянул Степан. – Я и сам понимаю, что в моей жизни совершил две катастрофических ошибки: бросил футбол и покинул институт.

Мои карие глазки чуть не выпали из орбит от неописуемого удивления:

– Ты читал Есенина?!!

– Да так. Баловался в юности. Но это уже другая история, – пробурчал гигант, встал и тяжёлыми шагами направился в сторону развесистых платанов.

– Эти печальные воспоминания горькими слезами переполняют мои горемычные очи, – донёсся из темноты мрачный голос.

В ночной тишине, где-то там, у корней могучих платанов, зародился весёлый журчащий ручеёк. О, нет, не ручей! Это струя мощного гейзера, звеня и играя, наконец-то вырвалась на вольную волю! Похоже, что не только горькие слёзы переполняли моего могучего друга. За сегодняшний день его утроба поглотила невообразимо огромное количество пива. И со времени нашего исторического посещения гипермаркета, я не видел, чтобы хоть капелька влаги покинула его богатырский организм естественным способом. Глубокий вздох облегчения и удовлетворения всколыхнул нежные ветви ближайших кустарников, словно внезапный порыв налетевшего восточного ветерка.

– Господи! А ведь люди тома пишут о том, что такое счастье!

Гейзер постепенно иссяк, выродившись в жалкую струйку Бахчисарайского фонтана, и тихо умер среди изумрудных стеблей давно не ухоженного травяного газона.

Внезапно два ярких луча мощных карманных фонарей прорезали густую темноту между стволами старых платанов. Пляшущие среди деревьев лучи выхватили из кромешной тьмы статную фигуру моего друга – и напряжённо замерли. Щурясь от яркого света, Степан стоял слегка распакованный с приспущенными джинсами, скрестив свои ручища на чём-то выпирающем чуть пониже его живота. Он медленно развернулся, и на его лице появилось выражение крайнего недоумения. Почему, мол, его глубокомысленные размышления были прерваны таким бестактным и некорректным образом?

Лучи фонарей лихорадочно задрожали и заметались из стороны в сторону. Кто-то испуганно охнул, а кто-то громко и удивлённо присвистнул.

– Не свисти! Бо в твого батька будуть дурнI дIти! (Прим. Украинская пословица) – глубоким, низким голосом, граничащим с инфразвуком, прогудел Степан. И этот потусторонний, замогильный голос не сулил ничего хорошего бесцеремонным визитёрам. Фонари мгновенно погасли, будто гигант без натуги задул их своим феноменальным могучим гласом. Задул, словно праздничные свечи на огромном именинном бисквитном торте. Звуки поспешных шагов, переходящих в трусцу, а затем и в стремительный спринтерский бег, постепенно затихли где-то у дальнего выхода старого сквера.

Степан неторопливо подошёл к скамье, на ходу подтягивая за пояс свои огромные джинсы, будто намереваясь дотянуть их до самого подбородка. Он спокойно застегнул пряжку ремня в виде двуглавого орла, подтянул вверх бегунок молнии и досадливо поморщился:

– Ну, что за люди! Так и норовят всунуть свой грязный пятак в интимную жизнь незнакомых им личностей! А если б я, случайно, с девушкой был?

– Да хоть и с юношей! – усмехнулся я. – В Старушке Европе к этим делам относятся чересчур снисходительно. А может, эти ребята сами искали место, где бы опорожниться?

– С карманными фонарями? – засомневался Степан. – Если б мои руки не были так заняты, то эти ночные гуляки ушли б отсюда с дополнительными фонарями, причём симметрично под обеими глазиками.

– Ах, Стёпа, Стёпа! Ну, нельзя же быть таким кровожадным! Ведь вполне вероятно, что они разыскивали здесь клад сокрытых, несметных сокровищ! – выдвинул я более романтичную версию. – Этот сквер на вид очень древний и кто знает, что таиться в его таинственных недрах.

Но гиганту, похоже, были чужды возвышенные чувства и авантюристические устремления.

– А как же! Да здесь, почитай, почти под каждым деревом и кустом валяются неслыханные сокровища! – саркастично раскритиковал он мою теорию. – Там, под тем деревом, какая-то свинья… нет, скорее всего, корова, от всей души наложила грандиознейший клад! И если б я случайно вступил… в права его владения, то не отмылся бы до самого Нового года! Хорошо ещё, что у меня глаз, как у зоркого филина, а нюх, как у породистой борзой собаки!

– Да, мой друг! – ехидненько поддакнул я – Скарабей, по сравнению с тобой, – жалкая ошибка дикой природы!

– Скарабей? – подозрительно переспросил Степан. – А это ещё что за тварь?

– Житель безводных пустынь, – проинформировал я товарища. – Он клады такого рода за сто морских миль чувствует.

Гигант тяжело плюхнулся задом на каталог торговой фирмы «3 Suisses». Под скамейкой дико взвыла бездомная собака и, жалобно повизгивая и прихрамывая, со всех ног бросилась в ближайшие кусты. Не было сомнения, что сонливый Степан невзначай отдавил ей переднюю лапу. Мой друг затуманенным взором взглянул ту сторону, где мало-помалу стихали вопли подраненной суки и, покаянно вздохнувши, судорожно зевнул.

Это был воистину фантастический зевок! Рот Степана распахнулся настолько широко, что туда проскочила бы и сибирская белка крупных размеров. Семейство древесных зверьков могло б принять его глотку за вполне подходящее дупло для их укромного и уютного гнёздышка. Гигант издал протяжный звук, подобный гудку крупнотоннажного танкера, предупреждающего мелкие судёнышки о своём неотвратимом приближении. Исполин сам испугался своего рёва и, стеснительно озираясь, прикрыл свой впечатляющий ротик широкой ладонью.

– О, Боже! Ну и зевнул! Чуть гланды на дорожку не вывалились! Нет, Василий! Идём отсюда! Поищем какое-нибудь дешёвое пенсау. Если мы задремлем на этих гранитных плитах, то под утро проснёмся насквозь простуженными, охрипшими и с кошмарной головной болью. Если, конечно, вообще проснёмся! – мрачно подытожил мой приятель.

Мы встали и направили наши гудящие от усталости стопы к выходу из сквера.

– Эх! Какая жалость, что любители ночных прогулок с фонарями так неожиданно вспомнили о своих делах, не терпящих отсрочки и отлагательства, – с сожалением пробурчал я. – Мы могли хотя бы поинтересоваться у них, где мы находимся, и в каком направлении нам следует двигаться. К несчастью, их очень смутили твои неординарные габариты.

– Да, похоже, – согласился Степан. – Я частенько страдал из-за своей необычной комплекции. Большинство людей полагали, что раз Бог дал мне силу и рост, то, значит, «обидел» умом и способностями. Конечно, в лицо мне это никто никогда не говорил, опасаясь, что я могу предоставить в ответ очень даже веские контраргументы. (И гигант показал свой огромный, крепко сжатый кулак) Но за спиной я частенько слышал насмешливый шепоток:

– Сила есть – ума не надо.

Особенно досталось мне, когда я служил на крейсере «Адмирал Горшков». Был у нас там мичман Иван Фёдорович Маркушкин, заслуженный ветеран военно-морского флота, уроженец славного города Одессы. Умудрился послужить во всех флотах Советского Союза. Даже на Каспии побывал! С нескрываемой гордостью провозглашал, что всегда был на передовом рубеже защиты нашей Советской Родины: там, где требовались его трезвый ум, недюжие способности, смелость, находчивость и жизненный опыт. Но скорей всего, причиной его постоянных переводов с флота на флот и с корабля на корабль была скверность его нрава, неуживчивость и заносчивость. Не умел он ладить ни с начальством, ни с коллегами, ни с подчинёнными.

Сам-то Маркушкин был маленького росточка, как говорят, метр с фуражкой. Уж очень страдал, что папка его в детстве по вертикали мало за уши тягал. Авось и вырос бы чуток побольше. И как только такого недомерка на военную службу взяли? Говорил, что два года настойчиво оббивал пороги военкомата. И так «достал» весь персонал этого казённого заведения, что им осталось либо всем составом подать в отставку, либо призвать героя на службу нашей Великой Социалистической Родине. И послать его, ну, хоть куда-нибудь и желательно, как можно подальше. А герой, хоть от горшка – три вершка, но мнил себя непризнанным Наполеончиком. Любил поразглагольствовать, как бы он организовал флот и службу на нём, будь на то его право и воля. Лез постоянно ко всем со своими советами и предложениями, и частенько через голову своего непосредственного начальства. Сам понимаешь, кому это мажет понравиться?!

И хотя Маркушкин казался не очень высок, но был крепко сбит, широченный в плечах и обладал неимоверной физической силой. Да и ручища у него были здоровенные будто клешни сверх меры переросшего рака! По утрам по полчаса двухпудовые гири тягал и, играючи, баловался увесистой стальной штангой. Ну, прямо тебе Геркулес в приплюснутом виде! Одни узловатые мышцы и ни капли излишнего жира!

Ножки у Маркушкина были совсем коротенькими, как два обрубка дубового брёвнышка. Однако бегал он по сходням и трапам настолько проворно, что даже Тарзан по сравнению с ним показался бы дряхлой черепахой Тортиллой! Как-то, на спор с мичманом Серовым, он спустился с верхней смотровой площадки крейсера в самые подвалены машинного отделения за 43 секунды. Спорили на 45. Маркушкин буквально съезжал на руках по поручням и перилам, едва касаясь ногами ступенек. А ведь никто не мог преодолеть это расстояние даже меньше, чем за минуту.

Мичман не в шутку считал себя любимцем экипажа, мудрым учителем и наставником молодых матросов. Ну, как в известной поэме русского классика: «Слуга ЦК, отец салагам».

– Постой-постой! – озадаченно потёр я подбородок. – Если ты имеешь в виду Лермонтова, то в «Бородино» написано: «слуга царю, отец солдатам».

– Какая разница?! – пренебрежительно отмахнулся Степан. – Смысл ведь тот же самый! К подчинённым Маркушкин обращался исключительно на «ВЫ».

– ВЫблядки, ВЫскочки, ВЫродки, ВЫшкребыши! – нередко в бешенстве орал он. – Да я вас из всех щелей на свет Божий ВЫтащу, наизнанку ВЫверну, ВЫдеру, Высушу и дурь из вас непременно ВЫшибу!

И ещё хотел, чтоб после всего этого матросы его преданно любили и безмерно уважали!

Каждый, кто видел Маркушкина обнажённым в бане, мог смело заверить, что посетил малую Третьяковскую галерею. Достаточно было всего лишь раз обойти бравого мичмана или просто провернуть его на 360 градусов. Очевидно, он побывал в руках незаурядного художника и опытного мастера своего дела. Всё тело его было разукрашено татуировками, причём наивысшего качества и изумительной чёткости. Чего там только не было изображено: Нептун с русалками, экзотические острова с пальмами и обнажёнными аборигенками; киты, дельфины, осьминоги, акулы и прочая морская живность. На ягодицах его симметрично красовались два роскошных корабельных якоря. На половом же органе, с правой стороны, было выколото слово ПОЛЯ. А с левой же стороны, по словам самого Маркушкина, – стрела шалунишки Амура, направленная острием к своей виртуальной цели. Хотя все в один голос утверждали, что оная стрела более напоминает ржавый гарпун безалаберного эскимоса.

Говорят, что во время очередной медкомиссии, старенький доктор ужасно возмутился, когда увидел этот ходячий экспонат:

– Батенька! Да разве можно имя любимой женщины писать на таком срамном месте?!

Мичман смутился, опустил голову и стыдливо поведал доктору свою печальную историю. Будучи ещё молодым матросом, он служил на десантном корабле, где во время учебной высадки и стал жертвой несчастного случая. Посланный капитаном со срочным поручением, Маркушкин съезжал по поручням лестницы вниз на нижнюю палубу. Ну и вовремя не заметил, как морской пехотинец, с примкнутым к автомату штыком, как раз присел передохнуть на нижнюю ступеньку. Поэтому тормозить Ивану Федоровичу пришлось непосредственно своим передком о стальное лезвие отточенного штыка. Так он и лишился части своего мужского достоинства. А до этого там было выколото: «Привет из Севастополя».

– Знаешь, Стёпа! – недоверчиво поморщился я. – Уж слишком эта история напоминает старый флотский анекдот. Мне кажется, что я его уже где-то слышал.

– К твоему сведению, многие анекдоты – это случаи из жизни, когда-то и с кем-то уже произошедшие, – обиженный моим скептицизмом проворчал Степан. – Мне и самому поначалу не очень-то и верилось. Но матросы, которые мылись с мичманом в бане, в один голос утверждали, что у него на венце его гордости красовался не то безобразный шрам, не то уродливый нарост. А слово «поля» написано с малой буквы.

– Выходит, ты лично всего этого безобразия не наблюдал, – поддел я зарвавшегося фантазёра.

– Ну, вообще-то, нет, – неохотно пошел на попятную гигант, стыдливо отводя свои шаловливые глазки. – Однако этот феномен наблюдали люди, заслуживающие моего уважения и безоговорочного доверия. Да и сам словоохотливый мичман в разговорах с подчинёнными об этом, как бы мимоходом, временами проговаривался. Хотя, вполне возможно, что, выбалтывая о величине своего достоинства и страшных шрамах на нём, он всё-таки немножко преувеличивал. Многие мужчины просто помешаны на этом, пытаясь таким образом придать своей никчемной персоне ореол весомости, значимости и мужественности. А виноваты во всём этом распущенные и разнузданные бабы! Да-да! Те самые, что утверждают, будто чем больше на шампуре мяса, тем шашлык вкусней, сочней и пикантнее!

Из-за этих рубцов своего шрама Маркушкин и пользовался феноменальным успехом у слабого пола. Конечно, по его же собственным словам. Нет! Женщины его иногда всё-таки любили, но лишь за большие деньги и после солидной порции высокоградусного алкоголя. Рожа мичмана была изуродована чем-то вроде россыпи крупных оспинок или точечных ожогов. Будто бригада передовых колхозниц прошлась по его ряхе своими калеными граблями.

– Тебя послушать, так твой мичман был не старым морским волком, а каким-то чучелом гороховым, – раздраженно проворчал я. – Тебя разве не учили, что непристойно порочить честь и достоинство своего командира? Неужели в характере этого старого, сурового служаки были лишь сплошные минусы и абсолютно ничего положительного?

– Интересно, чтобы ты запел, прослужи хоть месяц под началом такого «мудрого» и «заботливого» командира! – болезненно отреагировал Степан на моё замечание. – Не хочешь – не слушай! Я не подписывался развлекать тебя мемуарами о самых трагических моментах моей далеко не радужной жизни!

И гигант умолк, обиженно надув щеки и нахмурив свои белесые брови.

 

19. Укрощение морского волка

Какое-то время мы уныло брели по узенькой улочке, и вскоре я начал исподволь сожалеть, что так некорректно пресёк рассказ моего разговорчивого товарища. Похоже, Степан уже давненько ни с кем не делился своими самыми потаенными и сокровенными мыслями. И ему нужно было кому-то высказать все то, что накипело у него на душе за многие годы бездумно прожитой жизни. Однако иного слушателя, кроме меня, у него сейчас попросту не было. И раз уж это впечатлительный человек решился довериться мне, то было бы великим грехом отвергать его искреннюю и сердечную дружбу. Я уже было собирался мягко попросить у гиганта прощения за мою несдержанность, но неожиданно до меня донёсся его тихий и покаянный голос:

– Может быть ты и прав. Должно же быть, даже в самом зловредном и скверном создании, хоть что-то хорошее и позитивное. К примеру, Маркушкин считал себя непревзойдённым бардом, воспевающим широту морских просторов и романтику дальних походов. По воскресениям он собирал в кают-компании всех свободных от вахты матросов, брал в руки видавшую виды семиструнную гитару и противным, гнусавым голосом запевал:

И пусть до Муслима Магомаева ему было довольно-таки далеко, но пел он необыкновенно волнительно и задушевно.

Вот только обидно, что Иван Федорович заставлял добровольно-принудительных слушателей хором подпевать ему при исполнении некоторых особо популярных песен. Так можно было хоть немного вздремнуть за спинами товарищей. Но когда твои соседи хором орут: «… на побывку едет молодой моряк…», то тут абсолютно не до дрёмы и тем более не до здорового, крепкого сна. А эту песню мичман просто-напросто обожал. Маркушкин вполне серьёзно утверждал, что именно он, проезжая через Москву в очередной отпуск, и вдохновил авторов на создание этого всенародно любимого шлягера.

Репертуар же у Маркушкина был чрезвычайно богат и разнообразен. Песни известных авторов он разбавлял самолично сочиненной им бредятиной. Так что иногда это терзание слуха и нервов длилось по три с половиной часа подряд. В перерывах между песенными шедеврами, мичман умилённо утопал в буре оваций, краешком глаза примечая всех тех, кто недостаточно активно выражал свой восторг и восхищение его музыкальным талантом. Уж тем матросам были обеспеченны самые неприятные наряды на камбуз и на чистку загаженных гальюнов. И Вы, конечно понимаете, месье, что Ваш покорный слуга (и Степан неожиданно для его могучего телосложения отвесил галантный поклон эпохи Людовика ХIV) не избежал горькой чаши сией. Маркушкин сразу меня невзлюбил.

– Разве могут до слуха этого толстокожего гибрида жирафы с носорогом пробиться волшебные звуки музыки? Да и поймёт ли их он? Ну, что ж! Тот, кто не желает слушать звонкие аккорды божественной лиры Апполона, будет наслаждаться на камбузе перезвоном грязных мысок, чашек и нечищеных кастрюль, – полунасмешливо, полуиздевательски говорил он.

– Слушай, дружочек! Неужели только из-за такой безделицы мичман так тебя недолюбливал? – с неприкрытым сомнением полюбопытствовал я. – А может быть, у него были более веские причины для недовольства тобой?

Степан смущённо замялся, видимо соображая, стоит ли ему открывать мне всю горькую правду об его отношениях с начальником. Но, немного поразмышляв, решил всё-таки не утаивать истины:

– Если быть предельно откровенным, то у меня уже в те времена начал «прорезаться» поэтический дар. Мне казалось, что если поэт-песенник действительно посвятил Маркушкину такие тёплые слова, то только потому, что недостаточно хорошо знал этого скользкого типа. Поэтому я слегка скорректировал текст песни, так горячо любимой нашим мичманом. Слово «моряк», я заменил на «чудак», ну, разве что слегка преобразовав первую букву. А там, где пелось: «…Грудь его в медалях, ленты – в якорях…», слово «ленты» заменил аккурат той частью тела Маркушкина, где у него действительно красовались якоря. Были и ещё кое-какие незначительные, но острые поправки к тексту. Моим друзьям так понравились эти мелкие изменения, что на воскресных концертах нашего барда они стали дружно подпевать ему именно так. А так как мичман страдал «синдромом тетерева» и, распевая песни, слышал только себя самого, то эти маленькие проказы сходили нам с рук. Замкапитана по политчасти даже прилюдно похвалил Маркушкина:

– Молодец, мичман! Матросы с таким энтузиазмом и вдохновением подпевают вам, что их слышно даже в машинном отделении. Я уже не говорю о моей каюте. Вы вносите значительный вклад в воспитание подчинённых в духе патриотизма и любви к военно-морскому флоту.

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Маркушкин, сияя, как начищенная бляха салаги.

Удовлетворённый политрук вальяжно вышел из кают-компании, а я выскользнул за ним, якобы по малой надобности. В коридоре заместитель столкнулся с шедшим ему на встречу капитаном и с неподдельным восторгом обратился к нему:

– Вы слышите, с каким вдохновением поёт экипаж патриотические песни под руководством нашего даровитого мичмана? Не побоюсь сказать, что Иван Фёдорович – это настоящая гордость и заслуженный герой нашего военно-морского флота! И он, несомненно, достоин самой высокой награды!

– Да-да, – криво усмехнулся капитан. – Мичман Маркушкин – это настоящая горесть и заслуженный геморрой в заднице нашего военно-морского флота. И все мы достойны высочайшей награды, за то, что имеем несчастье служить вместе с ним. И если он распевает по воскресным дням песни и ежедневно «стучит» на своих сослуживцев, то это ещё не значит…

Тут капитан осёкся, заметив меня за спиной заместителя, и, подхватив его под руку, сноровисто уволок за собой:

– Давайте-ка лучше пройдёмся в мой кабинет и уже там обсудим особенности политико-воспитательной работы с личным составом нашего крейсера.

Воскресные хоровые песнопения продолжались, а я сочинял всё новые и новые поправки и ко всем прочим шедеврам глуховатого Аполлона.

Но всё-таки со временем бард стал замечать какой-то странный диссонанс между заслуженным солистом и массовой фоновой подпевкой. В конце концов, правда всплыла на поверхность, как сигнальный буй из терпящей бедствие субмарины. Нашёлся прихвостень, который «настучал» мичману, кто является автором популярных текстовых нововведений. Чувство юмора у Маркушкина, почему-то, оказалось значительно ниже среднестатистического уровня. Так что наши и без того натянутые отношения с ним до невозможности обострились и накалились.

– И это всё? Больше ты ничем не насолил своему начальнику? – не унимался я.

– Ну, был у меня с мичманом ещё один малюсенький инцидентик, – застенчиво улыбнувшись, признался Степан. – Даже не инцидент, а скорей всего так – небольшое недоразуменьице. Накануне Дня Военно-морского флота я получил из дома посылку. Прихожу в подсобку к Маркушкину за своим ящиком, а тот лежит на столе у мичмана уже вскрытый и распотрошенный. А это мурло держит в руке коробку львовских конфет и, брызгая слюной, истерически вопит:

– Матрос Тягнибеда! Вы можете мне объяснить это форменное безобразие?!

А жена пообещала мне вложить в эту коробку денежки на всякие мелкие расходы. Любаша вместе с моей сестрой осторожно вскрыла коробочку, положили под конфеты банкноты и снова аккуратно запаковала. Моя сестра Света – искусная рукодельница! С первого класса посещала кружки вязания, вышивания, кройки и шитья. Она имела необыкновенный дар и к лепке, и к росписи, и к аппликации, и к прочему тонкому рукоделию. Коробка выглядела, как только что сошедшая с конвейера кондитерской фабрики. Только в одном Светлана слегка перестаралась. Голубую ленточку, которой была перевязана коробка, она украсила шикарным бантиком. На лицевой стороне на месте узелка сестра пустила ленточку по кругу многочисленными петлями, так что со стороны казалось, будто сверху коробки расцвела распрекрасная голубая хризантема. Цветочек получился необычайно красивым и привлекательным, и выглядел, словно живой или только что сорванный.

Однако коробку, которую мичман держал в руках, явно ещё не вскрывали. Как же тогда Маркушкин узнал, что в ней спрятаны деньги? Но лучшая защита – это нападение. И я решительно и нахраписто наехал на нахального прощелыгу:

– Безобразие, действительно, форменное. И Вам не стыдно, товарищ мичман, рыться в чужих вещах?

Маркушкин просто позеленел от такой дикой наглости:

– Это моя святая обязанность заботиться о безопасности нашего корабля! А вдруг, Вы диверсант и Вам прислали взрывчатку, чтоб потопить наш славный авианосец?! Как писал прославленный советский классик: «Враг не дремлет! В нём звериная злоба! Гляди в оба!» А здесь внутри, как я ясно вижу, мина замедленного действия!

И мичман обличительно ткнул пальцем в коробку.

– Вишня в шоколаде и с ликёром! Вы что, алкоголик?! – по-ленински склонив голову на бок и прищурив глазки, спросил гроза морей. – Я не потерплю скрытого пьянства на корабле! Пьяница – находка для шпиона!

– Вы же говорили, что болтун – находка для шпиона, – возразил я.

– И пьяница тоже!!! – пришёл в неистовство морской волк. – В то время, когда партия и правительство во главе с нашим президентом по всей территории нашей необъятной Родины борется с ползучим алкоголизмом, Вы коварно наносите предательский удар в спину нашим беззаветным борцам за трезвый образ жизни.

– Да, Господь с Вами, товарищ мичман! – начал было оправдываться я.

– Что?!! Поповское мракобесие на моём судне?!! Не потерплю!!! – взревел в ярости Маркушкин.

– Ой, простите. Я хотел сказать: «Ильич с Вами, товарищ мичман». К тому же я и понятия не имел, что этот огромный боевой корабль – Ваша личная собственность, – попытался я исправить мою оплошность.

– Только не надо р-р-разыгрывать из себя дешёвого клоуна из гастр-р-ролтр-р-рующего шапито! – прорычал взбешенный наставник молодых матросов.

– Тысячу извинений! Я ведь даже не подозревал, что это почётное место в нашем цирке уже кем-то заслуженно занято, – продолжал Лукавый с азартом дёргать меня за язык.

– Интересно! Вы – просто дурак или искусно им прикидываетесь? – недобро и подозрительно уставился на меня начальник.

Я понял, что перегнул палку и поспешно пошёл на попятную:

– Ну, что Вы! Да разве ли с нашим простецким матросским умом прикидываться и притворяться?! Эх! Если б я только умел это делать! То тогда уж наверняка имел бы и должность, и чин не ниже, а может быть даже значительней Вашего. А на счёт пьянства, Вы глубоко, глубоко ошибаетесь. Я спиртные напитки и в рот не беру. И вообще эту мерзкую гадость с младенчества не употребляю.

– А почему от Вас-с-с, матрос-с-с, с-с-спиртным попахивает? – злорадно прошипел мичман, принюхиваясь к моему дыханию.

– Да это я у электриков в щитовой был! – невинно заклипал я глазками. – Они как раз силовые контакты промывали. Вот я и пропитался запахом испарившегося спирта.

– После промывки контактов хорошенько закусывать надо и желательно зажёвывать мускатным орехом, – лицемерно посоветовал Маркушкин.

Нахмуренный мичман встал с табурета, подошел ко мне почти что впритык, да как заорёт визгливым поросячьим голосочком:

– Да я же вот таких беспринципных, проспиртованных выпивох, насквозь вижу!!!

– Ну, видите, так видите, – попытался я успокоить расходившегося неврастеника. – Но зачем же так истерически в мой пупок кричать? Он у меня такой эмоциональный и впечатлительный!

Маркушкин задрал свой скошенный подбородок вверх и попытался заглянуть в мои бесхитростные светлые очи. Но разность в росте не позволила грозному начальнику испепелить меня своими пылающими от ярости глазами. Тогда он сделал несколько мелких шажков назад, презрительно смерил меня своим взглядом от макушки до пяточек и с ядовитым сарказмом заметил:

– Ах, да! Я и позабыл, что в этом помещении находится один ненормальный, нестандартный, мутирующий выродок!

– Иван Федорович! – взволновано молвил я, исполненный чувством жалости и сострадания. – Я думаю, что не стоит Вам так горестно убиваться и заниматься ранящим душу самобичеванием! Увы! То, что с Вами сотворила Матушка Природа, теперь уже никому изменить или исправить не под силу. Примите себя таким, как Вы есть!

Маркушкин побагровел, затем полиловел, потом позеленел и, наконец, кожа его лица приобрела приятный землянистый оттенок. Он, как выброшенная на берег рыба, беззвучно шлепал губами, выражая таким образом переполнявшие его неоднозначные эмоции.

Понадобилось не менее четверти часа, прежде чем мой непосредственный начальник смог наконец-то заново обрести дар связанной речи.

– А чтоб Вас морской черт побрал! Убирайтесь отсюда! – болезненно прохрипел обычно не в меру громогласный командир. – А посылку я Вам всё равно не отдам. Сначала проконсультируюсь с соответствующими органами, а потом уже и сообщу Вам о моём решении.

Но, по словам бывалых матросов, эти консультации могли длиться так долго, что срока моей воинской службы до оглашения вердикта могло бы попросту не хватить. Поэтому я и обратился напрямик к капитану. А тот сразу же приказал строптивому мичману без проволочек выдать мою незаслуженно арестованную посылку.

Уже перед самым торжественным построением по случаю праздника я сидел в каюте и разбирал подарки моих родственников. Деньги из конфет вытащил и думаю: коробка симпатичная. Буду сюда письма от любимой супруги складывать. А хризантему наклею сверху на крышку, чтобы та всегда напоминала мне о моей горячо обожаемой сестричке. Был у нас на корабле спецклей «Спрут 5М». Железо приклеишь – не оторвёшь. Не дай Бог эта липучка между пальцами попадёт! Скальпелем хирургическим потом кожу резать придется! Обрезал я аккуратно ленточку и осторожно намазал клей снизу на хризантему.

А тут нежданно Маркушкин без стука в двери нашего кубрика вваливает. Я нервно вскочил с койки и больно стукнулся головой об верхний ярус. Аж искры из глаз посыпались!

– Сидите, матрос, сидите! – милостиво разрешил мичман. – Я лишь на минутку, проверить, как личный состав готовится к построению.

Он присел рядышком со мной на койку, минуточку помолчал, а затем снисходительно молвил:

– Ты уж не обижайся на меня, Степан. Ну, на счёт посылки. Сам понимаешь, служба.

– Да я и не обижаюсь, товарищ мичман, – примирительно улыбнулся я и протянул ему раскрытую коробку с конфетами. – Угощайтесь дарами нашей Неньки Украины.

– Нет, нет! Я сладкого не ем. От него только полнеют, – заупрямился Маркушкин, хотя глазами так и пожирал аппетитную «Вишню в шоколаде».

– Если немножко, то организму не повредит, – успокоил я мичмана.

– Ну, хорошо. Уговорил. Спасибо, товарищ! – обрадовался мой прямой начальник и запустил свою лапищу по локоть в коробку. Почти половина конфет исчезла в его загребущей клешне. И чавкая на ходу, как жадный поросёнок Нуф-Нуф, Маркушкин неспешно отправился на верхнюю палубу нашего крейсера.

На торжественном построении, посвящённом Дню Военно-морского флота, адмирал сначала поздравил весь экипаж с праздником, а потом перешёл к вручению наград и знаков отличия особо отличившимся военнослужащим. Нашему мичману тоже достался знак отличия за многолетнюю безупречную службу и успехи в боевой и политической подготовке. Услышав свою фамилию, Маркушкин бодро прокричал: «Я!», вышел из глубины строя и безупречным строевым шагом направился к адмиралу.

По шеренгам пронёсся лёгкий смешок, переходящий в злорадное, ехидное хихиканье. И тут я заметил, что к заднице мичмана, как банный лист, приклеилась моя искусственная хризантема! Да так симметрично! Видно, я машинально положил её на кровать, а Маркушкин, не глядя, уселся на рукоделие моей любимой сестрички. А я ведь совершенно забыл о голубеньком цветочке, расстроенный бесцеремонным грабежом моих проликёренных сладостей. Мне ведь очень хотелось угостить моих лучших друзей. Но после дружеского визита прожорливого начальника конфет на всех ребят уже явно не хватало.

А мичман, получив из рук адмирала заслуженную награду, прокричал дежурное: «Служу Советскому Союзу!», развернулся и энергично затопал на своё место. Адмирал просто онемел и офонарел, узрев такой странный знак отличия на корме нашего бравого ветерана. Лишь когда мичман встал в строй, и наступила гробовая тишина, адмирал как-то ссутулился, опустил голову и горько произнёс:

– Похоже, перестройка, наконец-то, добралась и до флота. Видно, я пропустил какую-то важную директиву, разрешающую «голубым» проявлять свою сексуальную индивидуальность.

Адмирал долго-долго пребывал в каком-то непонятном оцепенении. И только, когда экипаж проходил торжественным маршем мимо командного состава, он снова увидел кокетливую голубую хризантему и, не выдержав, гаркнул во всю глотку:

– Да оборвите же эту гадость с кормы маленького извращенца!!!

Мичман Серов, шедший рядом с Маркушкиным, изящно изогнулся, сгрёб хризантему в кулак, и дёрнул её что было мочи. А суперклей действительно оказался отменным! Очевидно, перед тем, как затвердеть, пропитал не только ткань мичманских брюк, но также и материю нижнего нательного белья. Полотно с треском разорвалась, и все доподлинно убедились, что якоря мичмана действительно красуются на его выдающемся мягком месте. Маркушкин дико взвыл то ли от боли, то ли от неожиданности. Ведь ему так никто и не сказал, что за странный балласт прилепился к его героической заднице.

Потом мичман во всём обвинял меня и обещал припомнить мне эту идиотскую выходку. Я клялся, что абсолютно тут не причём, и что произошло фатальное стечение обстоятельств. Но Маркушкин в ответ лишь озлобленно предостерёг:

– Я тебе это, гадина, никогда не забуду! Теперь, даже если чайка случайно какнет на мою голову, за всё будешь отвечать лично ты!

Как-то наш авианосец ушёл в тропики-субтропики на плановые ученья. Ну, может и не в тропики, но солнце там палило нещадно. И Маркушкин заставил меня в самую жаробень в одиночку выдраить всю палубу нашего корабля от кормы до носа. А это почти три футбольных поля! Лишь только к вечеру я закончил работу. (Потом у меня всю неделю облазила кожа с лица, шеи и со всех незакрытых одеждой участков тела!) Ну и докладываю лично мичману, что почётное задание Родины с честью выполнено.

– О, да я вижу, ты классно подзагорел, не хуже, чем на пляжах Майями или Копакабаны! – злорадно ухмыльнулся мой мучитель.

Потом прошёлся по палубе и внимательно осмотрел её. Вроде бы и придраться не к чему. Но не такая уж его подленькая натура! Подошёл Маркушкин к швартовому кнехту и так ехидненько спрашивает:

– А под кнехтом палуба вымыта?

А ты можешь представить какой кнехт на авианосце? Во-о-о-о! (И Степан, как заядлый рыбак, широко развёл руки) – Никак нет!!! – рявкнул я в ответ.

– А почему-у-у? – слащаво улыбаясь, интересуется мичман.

– По той причине, что кнехт намертво приварен к корпусу корабля, и сдвинуть его с места невозможно! – бодро докладываю я.

– Для советского матроса нет ничего невозможного, – процедил сквозь зубы Маркушкин. – Сдвинуть кнехт на два метра в сторону, вымыть под ним палубу, поставить на место и доложить!

А сам, так нехотя, отправился на камбуз на инспекционную дегустацию приближающегося ужина.

Конечно, через полчаса я мог бы преспокойно доложить, что ответственное задание партии и советского народа выполнено. Пусть проверит! Но тут ярость обуяла меня. Даже у толстокожего носорога терпение может, в конце концов, лопнуть. Сбегал я в машинное отделение и одолжил у ребят двухпудовую кувалду для особо точной настройки ходовой части крейсера. Плюнул я на ладони, ухватился двумя руками за рукоятку, да со всей моей дурной силы как трахну по кнехту сбоку!

Знаешь, Василий! Теперь я имею чёткое представление о том, как должен был по замыслу творцов звучать Царь-колокол. Мне показалось, что всё моё тело и внутренности завибрировали в резонанс этому звуку. Ощущение мерзопакостное! Но тут дело принципа. Размахиваюсь и бью во второй раз. Затем в третий. На четвёртом ударе ручка кувалды треснула. И я увидел, что на мостик, как ошпаренный, выскакивает капитан, а за ним и старпом вприпрыжку. На ходу штаны и кители натягивают. Глаза выпучены, фуражки набекрень!

– Боевая тревога!!! – взревел капитан. – Все по местам!!!

И тут увидел меня с молотом в руках. Глаза его ещё больше расширились от изумления. Спустился капитан с мостика в сопровождении старпома, подошёл ко мне и удивлённо спрашивает:

– Матрос Тягнибеда! Вас, что? Муха цеце укусила?

А от него коньячком так и прёт, так и прёт! Аккурат душок «Белого Аиста».

– Никак нет, товарищ капитан первого ранга! – браво отвечаю я. – Меня укусил морской волк, гроза морей, трижды участник кругосветных походов, кандидат в герои Советского Союза, гвардии мичман Иван Фёдорович Маркушкин!

И поясняю капитану поставленную передо мной задачу.

– Фу ты, дьявол! – облегчённо вздохнул капитан, вытирая рукавом кителя взмокший от пота лоб. – А я уж грешным делом подумал, что четыре боевые торпеды попали в корпус моего корабля.

Он многозначительно переглянулся со старпома, застегнул пуговицы на брюках, затем на кителе и аккуратно поправил фуражку. Глаза его сузились, а на лбу собрались глубокие, суровые морщины:

– А позвать сюда Ляпкина-Тяпкина!

Мичман явился белым как полотно и вытянулся стрункой по стойке «смирно». Вроде бы даже подрос сантиметров на пять.

А капитан грозно зашипел на него, как матёрая королевская кобра:

– Вы что, Маркушкин! Белены объелись! Мы только что со старпомом, разложив карты, обсуждали план боевых действий против «синих». И у нас как раз родилась блестящая стратегическая идея, которая могла обогатить и внести кардинальный перелом во всё современное военно-морское искусство! Однако по вашей милости матрос Тягнибеда чуть было не расколол крейсер пополам! И гениальная стратегическая мысль была бесследно и безвозвратно утеряна. Слушай мою команду! (Мичман вытянулся ещё больше и прибавил к росту ещё не менее трёх сантиметров) Объявляю вам десять суток ареста с отбыванием на гарнизонной гауптвахте по возвращению на базу! И ваше счастье, что адмирал сейчас не на флагманском корабле, а инспектирует ракетные катера. А то бы вы так легко не отделались. Кру-у-у-гом!!! Ша-а-гом марш-ш-ш-ш!!!

И Маркушкин строевым шагом отправился на камбуз сгонять зло на ни в чём не повинном дежурном по кухне.

– А вы, матрос, – обратился ко мне капитан, – Отправляйтесь в медпункт! Похоже, вы здорово обгорели на солнце.

Он взял под локоть старпома и повёл его в сторону рубки. Я прислушался и уловил приглушённый капитанский голос:

– Так на чём же нас так бесцеремонно прервали? Ах, да! И вы представляете, эта сволочь, этот КГБистский полковник при таком раскладе пасовал, имея на руках три туза!

– Ну и как? Отсидел твой мичман положенные десять суток? – давя зевок, поинтересовался я.

– Не-а! – отрицательно мотнул головой рассказчик. – Ночью в океане разыгрался жесточайший ураган. Не то из-за качки мичман вывалился за борт, не то его волной смыло, но Маркушкина на крейсере уже никто никогда больше не видел.

– Да брось ты, Стёпа! – недоверчиво покосился я на друга. – Я видел авианосец на ходовых испытаниях в Днепро-Бугском лимане. И мне даже трудно представить себе такую волну, чтоб кого-то могло смыть с палубы этой громадины.

– Да я и сам сомневаюсь, – безропотно согласился со мной Степан. – Это была официальная версия. Скорее всего, нашлись у Маркушкина искренние «доброжелатели». Ведь не только мне одному наступил на мозоль этот занудный придира. А может восторженные почитатели его песенного таланта убоялись, что не переживут его очередной воскресный бенефис и предприняли превентивные меры. Ведь на этот раз наш морской сирун не в шутку грозился устроить многочасовой гало концерт из своих популярных, а также вновь сотворенных шедевров.

– Стёпа! О мертвых говорят либо хорошее, либо вообще ничего не говорят! – сурово осудил я несдержанность гиганта. – А ты обзываешь покойного мичмана такими некрасивыми и скверными словами!

– Я?!! – удивленно вытаращился на меня мой друг, тыкая пальцем себя в солнечное сплетение. – Побойся Бога, Василий! Какой же ты все-таки испорченный и нравственно изуродованный человек! Слово «сирун» вовсе не означает то, о чем ты так гадко и мерзко подумал. Ты разве не слышал о славных морских певуньях сиренах? Так вот! Сирун – это та же сирена, только мужского рода.

Наверное, вид у меня был совершенно очумелый.

– Чему только тебя в школе учили? – укоризненно вздохнул тернопольский богатырь и деловито принялся вводить меня в курс дела. – Гастролировало когда-то по Средиземноморью вокально-инструментальное трио «Сирены». Нечто наподобие современной «ВИАГРЫ». Когда же они вышли в тираж и всем до чертиков надоели, то перед ними просто-напросто начали затворять городские ворота. Тогда обозленные артистки поселились на небольшом необитаемом острове, на оживленном перекрестке торговых морских путей. Они стали заманивать туда проезжающих мимо мореплавателей и туристов, где и замучивали их до смерти своими каркающими, скрипучими голосами. Мой учитель, Аристарх Поликратович, как-то рассказывал ученикам об этих озверевших от обиды девицах. Так что покойного морского волка я вовсе не оскорблял. К тому же никто не в состоянии точно ручаться и достоверно гарантировать, предстал ли Маркушкин перед Всевышним, али нет.

Ходили упорные слухи, что мичман сам дезертировал с корабля. Ведь в ту же ночь с авианосца почему-то бесследно исчез спасательный плот. Мичмана не сразу кинулись искать. Пропажу плота обнаружили гораздо раньше, чем его исчезновение. Всем было так хорошо без Маркушкина, что никто даже не захотел замечать его странное, непредвиденное отсутствие. Хватились практически через сутки. Но поиски так ни к чему и не привели.

– И ты больше ничего не слышал о вашем морском волке? – апатично поинтересовался я скорее из приличия, чем из любопытства.

– Кое-какие сведения о судьбе бравого мичмана мне всё-таки удалось разузнать через семь с лишком лет, – лукаво ухмыльнулся Степан. – Но это уже совершенно другая история.

Я сонно кивнул, продолжая плестись рядом с моим могучим другом. Минут десять мы, молча, брели по широкой, хорошо освещённой улице, размышляя о тех немыслимых события, которые иногда выпадают на долю человеческую. Похоже, Степан как магнит притягивал к себе всевозможные напасти, приключения и происшествия. И я начал подозревать, что это у него наследственное. Но выяснения этого загадочного феномена я решил отложить на неопределённое будущее. Безумно хотелось спать, и я мечтал как можно быстрее добраться до какого-нибудь пенсау, чтоб там, наконец-то, преклонить голову к мягкой и теплой подушке.

Два уставших, продрогших странника устало брели в Рождественскую ночь по незнакомому городу, даже не подозревая, какие невообразимые приключения поджидают их впереди.

 

20. Швед под Полтавой

Улица, по которой мы шли, неожиданно вывела нас на широкий мост, пересекающий многорядное полотно скоростной автострады. По ней время от времени на большой скорости проносились запоздалые легковые автомобили и грузовики.

– Ага! – восторжествовал Степан. – Да это же Cintura Interna – внутренняя кольцевая дорога! Хотя она, как мне кажется, больше напоминает полукольцо домашней колбасы. Одним концом она упирается в мост Freixo, а другим в мост Arrabida. Так что в какую бы сторону мы не двинулись, обязательно выйдем на набережную реки Дору. А там до Камеры Муниципал рукой подать.

– Во-первых, насколько я вижу, по бокам кольцевой дороги пешеходных дорожек нет, – устало проворчал я. – А во-вторых, от обоих мостов до центра города не менее трёх километров по прямой. А в Порто прямых дорог нет, значит это, как минимум, все пять полнометражных километров. Но ведь мы с тобой даже ещё не у реки. А у меня лично уже ноги отваливаются от усталости. Давай лучше всё-таки поищем пенсау для ночлега, а уже утром отправимся на вокзал.

– В любом случае, найти пенсау у реки гораздо проще, чем в каком-либо ином месте, – довёл до моего сведения свои аргументы гигант. – Там их хоть пруд пруди. Сейчас перейдём виадук, свернём на первую же улицу, параллельную кольцевой, и быстренько-быстренько доберёмся до набережной. Судя по уклону, река во-о-он в том направлении. Идём!

И Степан Тягнибеда бодро двинулся вперёд к намеченной им виртуальной цели.

– В Порто нет параллельных улиц, – заныл я. – Они здесь все покрученные, как кости радикулитчика.

Но так как деваться было некуда, я прытко засеменил за шагающим вперевалочку великаном.

– Не бойся! Не бойся! Со мной не заблудишься! – самоуверенно приговаривал мой проводник.

– По-моему, я уже сегодня не раз слышал эту историческую фразу. Господи! Скорей бы добраться хоть до какого-нибудь отеля, – пробурчал я.

– Я вот что тебе скажу, Василий: кто ищет, тот всегда найдёт! – оптимистично провозгласил Степан.

– А знаешь, это очень свежая и оригинальная мысль, – заметил я, еле поспевая за резво идущим гигантом. – И, главное, абсолютно новая! Она тебе только что в голову пришла? Или ты её всю свою сознательную жизнь в глубине души вынашивал?

Степан неприязненно покосился на меня, но промолчал, продолжая упорно двигаться в прежнем направлении. Какое-то время мы шли молча, но когда, перейдя автостраду, свернули на узкую, извилистую улочку, я снова не выдержал и поинтересовался:

– Степан! А тебе кто-нибудь из родственников объяснял, откуда вашему роду досталась такая потрясающая фамилия?

– Конечно! Эта история в нашем роду передаётся от отца к сыну, из поколения в поколение! – охотно поведал мне Степан, существенно замедляя свой стремительный шаг. – Когда Пётр Первый разбил шведов под Полтавой, то кавалеристы короля Карла, поспешно отступая, бросили на хуторе вдовы казацкого сотника смертельно раненого солдата. Вдова сотника не питала особой любви к царю Петру, из-за которого, собственно говоря, и сгинул её муж. Поэтому и не удивительно, что она не выдала царевым солдатам умирающего от потери крови шведа.

Бедняга несколько недель был на грани жизни и смерти. Но вдова была искусной целительницей и хорошо зналась на лечебных травах и отварах. На выздоровление кавалериста ушли месяцы и понадобился целый год, чтобы он твёрдо встал на свои ноги. Белокурый швед был высок и красив, а вдова зналась не только на целительстве, но и на ворожбе и колдовстве.

Не то она опоила его любовным зельем, не то сам несчастный решил не возвращаться на Родину, но вскоре он принял православие и женился на богатой и весьма привлекательной вдовушке. Звали шведа Стефан Тагенберг, а соседи «перекрестили» его по-своему, на Степана Тягнибеду. Так было более привычно для украинского говора и слуха.

– Как-как звали шведа? Стефан Трахтенберг? – попытался я доподлинно выяснить не расслышанное мной имя.

На высоком лбу гиганта медленно, но отчётливо прорезались суровые морщины. На висках вздулись пульсирующие от вскипающей крови вены. Брови грозно сошлись на переносице. В голубых глазах отразился холодный стальной блеск. Степан неспешно сделал два глубоких вдоха и выдоха, и, похоже, с величайшим усилием взял себя в руки.

– Послушай меня, Василий, внимательно, и запомни раз и навсегда! – чётко и твёрдо чеканя каждое слово, произнёс летописец семейного эпоса. – Ни Трахтенберг, ни Трахенберг, а Стефан Та-ген-берг!

Самой нижней точкой своего спинного мозга я интуитивно почувствовал, что не стоит шутить с тенями легендарных и ещё не совсем позабытых предков.

– Ну, Тагенберг, так Тагенберг, – смиренно согласился я с настойчивыми пожеланиями хранителя чистоты генеалогического древа. – Вполне добропорядочная шведская фамилия. И как же происходила натурализация заморского иммигранта?

– А вполне нормально! – с гордостью за прославленного прародителя продолжил своё повествование Степан. – Швед быстро выучил украинский язык и освоился с ведением обширного и хлопотного хозяйства, которое требовало крепких мужских рук. А заботливая супруга нарожала ему кучу здоровых и весёленьких ребятишек. Своего первенца он назвал Андреем в честь отца своей любимой жены. С тех пор мальчика первенца в нашем роду через поколение называли либо Степаном, либо Андреем. Я Степан Андреевич, как и мой дед. А отец – Андрей Степанович, как и мой прадед. Вот такая петрушка получается! У деда до сих пор в сундуке храниться палаш и пистоль нашего славного предка. Были ещё мундир, седло, сума и прочие регалии той эпохи, но они сгорели во время последней Отечественной войны. На хутор моего тогда ещё живого прадеда нагрянули партизаны, чтобы запастись провизией. Андрей Степаныч гнал известный на всю округу первоклассный самогон из лесных ягод. Ну и нежданные фуражиры самую чуточку засиделись. Этак недельки на две, а может и на две с половиной. А тут появились каратели с плановым инспекционным объездом района. Им тоже очень нравился живительный бальзам моего искусного прадеда. Он в самогон особый сбор целебных трав добавлял. А главное, сколько бы страждущие «пациенты» не употребили лечебного настоя, у них никогда по утрам головка с перепою не трещала и не раскалывалась! Кроме всяческих положительных воздействий на человеческий организм, бальзам повышал мужикам иммунитет до такой степени, что изобретателям современной «виагры» даже в самых сладостных дрёмах не снилось!

– Ну, это весьма трудно назвать иммунитетом… – начал было я дотошное филологическое расследование. Однако Степан, увлечённый своим экскурсом в героическую историю партизанской войны, даже не обратил внимания на мою компетентную реплику.

– Между прочим, район, в котором проживал мой прадед, оказался единственным в Украине, где население за время Второй мировой войны не убавилось, а существенно приросло за счёт новорождённых младенцев. И произошло это именно благодаря тонизирующему эликсиру Андрея Степаныча.

Между конкурентами (партизанами и полицаями) завязался незлобивый юридический спор за правообладание лицензионным препаратом, постепенно переросший в ожесточенную перепалку и затем и в перестрелку. Прадед уже точно не помнил, кто кого тогда загнал в топкое болото. Но в результате затянувшегося «диспута» хутор наших далеких предков сгорел буквально дотла. Андрей Степаныч успел вынести из пылающего дома только оружие моего славного прародителя. А уже перед самой смертью он передал уцелевшие реликвии моему деду, Степану Андреевичу. Дай Бог деду Степану прожить в здравом уме до ста двадцати лет и более! Однако после его смерти семейные реликвии должны перейти непосредственно ко мне, так как отец мой бесследно сгинул где-то в ущельях гор Северного Кавказа. Но вот только, кому я передам это бесценное наследие наших предков? Ведь у меня рождаются только дочери, – горестно произнёс Степан.

– Не отчаивайся, Стёпа! – хлопнул я друга ладонью по богатырскому плечу. – Ты ведь ещё не старик! Да и твоя Катерина – молодая цветущая женщина! Ещё нарожает тебе пацанов!

– Да Катя не горит особым желанием иметь больше детей, – уныло оповестил меня гигант. – Зачем, говорит, нищету зря плодить? У тебя, мол, и так две дочери от первого брака и у меня ещё двое детей.

– Подожди-ка! – схватил я друга за руку. – Ты же говорил, что у неё только один сынишка!

Степан густо покраснел и смущённо опустил к низу свои серо-голубые очи:

– Ну, вообще-то, у неё ещё и старший сын есть. Но он уже не считается, так как недавно достиг совершеннолетия. Как только Катя отправит его в армию, так сразу же приедет ко мне сюда, в Португалию.

Я быстро произвёл в уме простенькие арифметические подсчёты и ужаснулся:

– Так выходит, что Катя, как минимум, на четыре года тебя старше?

– Да всего-то на три с половиной, – недовольно проворчал Степан. – И какое тебе дело до этого? Мне же с ней жить, а не тебе!

– Не кипятись, Стёпа! – миролюбиво улыбнулся я. – Просто у тебя патологическая тяга к женщинам, которые старше тебя по возрасту. Вполне возможно, что, сам того не ведая, ты страдаешь эдиповым комплексом. Ведь и твоя первая супруга тоже была почти что на пять лет старше тебя.

– Да в гробу я видел твоего Эдипа в белых тапках, вместе с его недоделанным комплексом! – яростно прогремел гигант.

– Шекспир как-то по этому поводу заметил:

по памяти продекламировал я.

– Да вы что?! Сговорились?! – истерически заорал Степан на всю улицу, судорожно сжимая свои свинцовые кулаки. – Мама, бабки, тётки, сестра!.. Все против Кати! А теперь ещё и ты со своим прибацанным Шекспиром и отмороженным Эдипом!!! Только ради Катюхи я и приехал сюда! Приехал, чтоб заработать деньги, купить отдельную квартиру и жить с ней спокойно и безбедно, чихая на долбаное мнение окружающих злопыхателей! Это моя жизнь! И я проживу её так, как считаю нужным!

– Неужели опыт первого брака так ничему тебя и не научил?! – эмоционально воскликнул я. – Так и будешь до гробовой доски набивать себе шишки на своём широком сократовском лбу?!

– Й-й-йо-о-опиум для народа!!! – гневно взревел Степан. – Ну, всё, Василий! Ты меня достал! Мне надоели твои постоянные нравоучения, насмешки и издевательства! Поэтому я решил тебя проучить!

Я поспешно отодвинулся от взбешенного великана на более безопасное расстояние и стал лихорадочно соображать, в какую сторону мне сподручней стартовать в случае, если он перейдёт от слов к делу.

А гигант принял величественную позу, вытянул вперёд руку, как Ленин, указывающий путь к коммунизму, и устрашающе произнёс:

– Я навсегда лишаю тебя моей большой, бескорыстной и братской дружбы!

– Какой ужас! Какое горе! Какой удар! – притворно запричитал я, радуясь в душе, что так дёшево и безболезненно отделался. – И как я только переживу такое невиданное и неслыханное несчастье?! Где бы был я, и чтобы делал сейчас, коль не встретил бы Вас этим хмурым утром?! Дрыхнул бы, наверное, в моей тёплой, уютной постели и видел бы серые, скучные и безотрадные сны.

Степан ошеломлённо пялился на душевные страдания бывшего друга, ломающего в горе и отчаянии свои руки. И никак не мог толком уразуметь, говорю ли я всё это в шутку, или извожусь и кручинюсь вполне всерьёз.

– Хорошо! Я ухожу! – смирился я наконец с неизбежным и неотвратимым ударом рока. – Но пусть тебя замучит совесть из-за такого подлого и низменного поступка! Всё это тебе там зачтётся! (И я указал пальцем в Небо.) Бросить друга в беде – это один из неписаных смертных грехов! И он одним махом снимает с заслуг человека семь лет безгрешно и праведно прожитой жизни.

И я поспешно зашагал прочь, чтоб мой настырный проводник, не дай Бог, случайно, не передумал. Мне уже давно начало казаться, что если б я доверился интуиции и вовремя покинул гиганта, то быстро добрался бы до многолюдных мест или знакомых кварталов города. Стоило мне достигнуть центрального автовокзала, и я без труда уехал бы или в Гимараеш, или в Брагу. А там проживали мои старые друзья, у которых я всегда мог остановиться на ночевку.

– Стой! Ты куда?! – услышал я встревоженный голос Степана.

– В добровольное изгнание! В ссылку! В пустошь! В женский монастырь! В отряд космонавтов-дальнобойщиков! Куда-нибудь, где мог бы позабыть о моём безутешном горе и зализать кровоточащие душевные раны!

Однако, по-видимому, я немного переусердствовал и слегка перегнул палку. Не успел я отойти и тридцати метров от точки расставания, как услышал за моей спиной тяжёлые, но крайне поспешные шаги великана.

– Подожди, Василий! Остановись! – донёсся до моего слуха уже гораздо более умиротворённый бас Степана. – Честно говоря, я иногда просто удивляюсь моей непомерной снисходительности и великодушию. Так и быть! Я прощаю тебе твою несдержанность, грубость и бестактность!

– Нет, нет! – ужаснулся я и ускорил шаг. – Наказал, так наказал! Проучил – и поделом мне! Нельзя же быть таким простодушным и доверчивым!

– Когда я вижу, как глубоко и тяжко ты переживаешь наш разрыв, моё сердце просто изнемогает от сострадания! – сочувственно произнёс гигант уже где-то совсем рядом. – Мне придется простить твоё необдуманное поведение. Ты ведь непременно заблудишься в лабиринтах улиц старого города. И, вообще, без моей непосредственной помощи и вовсе здесь пропадёшь.

– Я сильный, я живучий, я выстою, я обязательно найдусь!!! – пообещал я бывшему другу и начал собирать последние силы для решающего ускорения. – Конечно, приходится только удивляться, как последние полтора года я умудрялся выживать в этой дикой стране без твоей отеческой заботы и опеки. Но искренне надеюсь, что ветреная Фортуна в который раз обратит на меня свой благосклонный взор, и милостиво одарит своей добросердечной и снисходительной улыбкой.

– Й-й-йоптический пирометр! Да постой же! – снова начал кипятиться мой прилипчивый преследователь. – Я ведь себе не прощу, если с тобой что-либо случиться! Ну, куда же ты бежишь?!

И тяжёлая рука резко легла на моё плечо, буквально пригвоздив меня к сырому асфальту.

– Уже никто никуда не бежит, – удручено вздохнул я, поняв, что возрождение былой дружбы может быть мне попросту навязано силой.

– Ну, извини меня! Погорячился! – прорвало Степана. – Но ведь ты тоже хорош! Вечно раздуваешь навозную муху до размеров ископаемого сибирского мамонта! Я ведь не лезу к тебе с идиотскими советами!

– Спокойствие! Только спокойствие! – попытался я урезонить вновь расходившегося великана. – Это ты меня извини, дружище! Жизнь меня так ничему и не научила. Ведь знаю, что самое неблагодарное дело – это давать советы знакомым, родственникам, а, особенно, близким друзьям. Как мудро говорил мой однокашник, Гриша Паламарчук: «Хозяину из погреба всегда виднее!»

Степан как-то сразу подобрел, повеселел и оптимистично провозгласил:

– Всё! Забыли! Проехали! Кто старое помянёт, тому в глаз доской! А теперь давай свернём вот в этот переулок! Чувствую, что очаг цивилизации уже где-то совсем неподалеку от нас! Вперёд!

И гигант, уже в который раз, потащил меня за собой в сумрачное ущелье узенькой улочки. Я, конечно, при желании, мог бы и улизнуть от назойливого гиганта, но гудящие от усталости ноги уже не желали участвовать ни в спринтерском, ни в стайерском забеге. Эх! Если бы я только тогда знал, как мне быстро и резво придется бегать в эту страшную ночь, то, несомненно, нашёл бы у себя силы для последнего и решающего рывка.

– Слушай, Стёпа! А почему ты так любишь восклицания, начинающиеся на букву Ё? – попытался я выяснить уже давно назревший вопрос.

– Да это, таким образом, у меня проявляются негативные последствия работы в бригаде тернопольских грузчиков, – посетовал гигант. – Там же без упоминания какой-то и чей-то матери ничего тяжёлого не поднимешь и не опустишь. Да и коллегам поставленную задачу не объяснишь и доходчиво не растолкуешь. А эта гадость оказалась настолько заразной, что уже через неделю работы на товарной станции я, сам того не замечая, начал, точно таким же макаром, выражаться и дома.

Отец, услыхав такое грязное сквернословие, спокойно отозвал меня в сторону и сурово предупредил:

– Сынок. Мать – это святое. И очень прошу тебя, в таком смысловом контексте, ничью маму больше не упоминать. А если у тебя, не дай Бог, снова прорвётся нечто подобное, то тогда уж, пожалуйста, не обессудь. Не посмотрю на то, что ты двухметровый дылда, да ещё и к тому же официально женат. Прямо при твоей законной супруге сниму с тебя штаны и всыплю ремнём по заднице от всей щедрости моей широкой души. Причём по первое число включительно!

А мой батяня, уж если чего-то пообещает, то слово своё непременно сдержит. Вот я и начал старательно фильтровать мой «базар». Но неизменно заниматься самоцензурой и самоконтролем оказалось, ох, как несладко. Бывало всуе уже и звук первый сорвётся, но внутренний сторож почти мгновенно срабатывал, и я упоминал то ёжика, то ёлку, то йоперный балет и этим спасал мою задницу от ужасающего позора.

А когда отец погиб, то надобность в словесном сдерживании вроде бы и пропала. Но условный рефлекс к тому времени укоренился настолько, что вытравить его из подсознания было уже практически невозможно.

Степан окончил свой рассказ, и мы безмолвно продолжали наш нескончаемый путь по узким и извилистым улочкам старого города.

Где-то вдали послышались слабые звуки автомобильных клаксонов, которые медленно, но неудержимо, нарастали и нарастали. Неожиданно, из-за угла перекрестка, один за другим начали появляться легковые автомобили, ослепляя нас дальним светом мощных фар и оглушая громкими предупредительными сигналами. Мы быстро прижались к стене ближайшего дома, пропуская длинную вереницу легковушек, салоны которых под завязку были забиты развесёлыми молодыми людьми обоих полов. На головах юношей и девушек были напялены традиционные красные колпаки Санта Клаусов с белой меховой опушкой. Беззаботный и жизнерадостный смех молодёжи доносился к нам, несмотря на музыку, гремящую внутри почти что каждой проезжающей мимо нас машины. Шум и гам стоял невообразимый.

– Такие процессии португальцы обычно устраивают или во время свадеб, или после победы любимой команды! – прокричал я на ухо Степана. – А эта по какому поводу?!

Из раскрытого окна одного из проезжающих мимо нас автомобилей высунулась рука с цилиндрическим продолговатым предметом. Раздался громкий хлопок – и нас осыпало щедрым, обильным дождём разноцветного бумажного конфетти.

– Вот тебе и ответ!!! – добродушно прогудел гигант, добавляя свой могучий бас к разноголосой какофонии. – Рождество Христово!!! И каждый празднует его так, как ему это нравится!!!

Кавалькада не менее, чем из тридцати машин, неспешно проехала мимо двух остолбеневших прохожих и медленно удалилась, озаряя их рубиновым светом созвездия габаритных огней. Звук клаксонов стал ослабевать, но у меня ещё долго продолжало звенеть и гудеть в наглухо заложенных ушах. Степан с грустной улыбкой посмотрел в след автопроцессии, скрывающейся за изгибом улицы, и печально промолвил:

– Эх! Были когда-то и мы рысаками!

Гигант устало прикрыл веками осоловевшие глаза и тихо замер с отрешённой усмешкой на сильно обветренных и потрескавшихся губах.

– Кстати, Стёпа! А у тебя родственники в Херсоне, случайно, не живут? – попытался я восстановить контакт с уходящим в нирвану другом. – Со мной в институте в параллельной группе учились двойняшки, Ольга и Володя Тягнибеда.

– В Херсоне и Херсонской области у меня много родни, но по материнской линии, – очнувшись от полудрёмы, бесстрастно доложил Степан. – Там живут мамины сестра, брат и другие родственники. Но у них фамилии Варивода и Копайгора.

– О, Господи! Ну и фамилии! – тихо проворчал я, – И откуда только у них в роду такая любовь ко всяческим словесным ребусам?

– Что-что? – прислушиваясь, насупился гигант. – Ты знаешь мою бывшую жену? Я ведь тебе, кажется, её девичью фамилию никогда раньше не называл!

Моё лицо вытянулось, и я удивлённо захлопал ресницами:

– Да с чего это ты так решил? Откуда такой блестящий аналитический вывод?

– Во-первых, она родом из Каховки, а это достаточно близко от Херсона, – забрюзжал мой друг, внимательно присматриваясь к моей реакции. – А во-вторых, ты только что назвал её имя – Любовь Владиславовна Ребус!

– Ты что, оглох от гула машин, или у тебя слуховые галлюцинации на почве скуловыворачивающей зевоты? – с трудом сдерживая давящий меня смех, предположил я. – А ещё и заявлял, что у тебя абсолютный слух, глухарь ты этакий! Я хотел только сказать, что в фамилиях твоей родни отражается какая-то генеалогическая каша.

– Ну, вот опять! Да ты что?! Издеваешься надо мной?! – брызгая слюной, взбеленился гигант. – Да ты оказывается и с Катей моей тоже знаком!

Смех мгновенно застрял у меня в горле, и я совершенно опешил:

– О, Боже! Да с чего это ты взял?

– Нет! Вы видали, каков нахал? – хлопнул себя ладонями по бёдрам возмущенный Степан. – Ведь сам только что имя её произнёс! Катерина Геннадьевна Каша! Каша – её фамилия по бывшему мужу!

– Мамочки мои! – притворно взвыл я, силясь не сорваться на истерический хохот. – Либо у меня врождённый дефект речи, либо у тебя, мой друг, в ушах свечи!

– Какие ещё свечи?! – насторожился тернопольский тетерев.

– Антигеморройные! – не в состоянии более сдерживаться пырснул я смехом. – Ну, бывает же так, что человек по рассеянности всунет их не в те отверстия!

– Немедленно прекрати зубоскалить! – сурово прикрикнул Степан. – Ну, чего ты гогочешь, как перекормленный гусь-вожак бабы Фроси?! Что тут смешного? У тебя что? «Шариксы» за «роллексы» заскочили?

– Н-н-ну, «рол-лексы» м-м-мне зн-н-наком-м-мы, – вытирая слёзы рукавом, промычал я. – А вот «шар-риксы»? Э-это н-н-новая м-м-марка ш-ш-швейцарских часов?

– Нет! – раздражённо отрезал Степан. – Это старая, но проверенная марка украинских мозгов! Кстати, ты с ней явно не дружишь!

Минут через пять, я, наконец, пришёл в себя и обрёл дар более-менее связанной речи:

– Какой-то советский учённый, после многочисленных опытов и расчётов, пришёл к выводу, что минута искреннего смеха приносит человеку столько же пользы, сколько и килограмм съеденной морковки. Так вот! Лично я, за сегодняшний день, что провёл с тобою, слопал не менее полутоны сочной, свежевскопанной моркви. У меня такое ощущение, что в молодости все мужики вашего рода, встретив симпатичную девушку, первым делом спрашивают её фамилию. И чем более заковыристая фамилия у девчонки, тем у неё больше шансов породниться с прославленным родом шведа Тагенберга. Между прочим, а какая девичья фамилия у твоей Кати?

Степан покраснел, словно вареный рак, потупил свои ясные очи и тихо пробормотал:

– Крутыгуз. Ну, вот! Опять двадцать пять! Снова началось! Да если ты будешь так конеподобно ржать на всё Порто, то у тебя селезёнка лопнет и гендальфии опухнут!

– Ч-ч-что, что о-о-опухнет?! Что именно ты имеешь в виду? – между приступами жуткого смеха спросил я.

– А что имею, то и введу! – оскалился Степан, красноречивым жестом показывая, какой именно орган он подразумевал.

– Гениталии!!! – задыхаясь, выкрикнул я и захохотал ещё пуще прежнего, хватаясь руками за ноющий от боли живот.

Минут через десять, хоть и с большим трудом, но мне все-таки удалось восстановить душевное равновесие. Я аккуратно прилизал мои взъерошенные волосы, вытер платком слезившиеся глаза и протёкший нос, и тихо, умиротворённо подметил:

– А знаешь, дружище. Вот уже сорок с лишним лет, как я существую в этом дивном, контрастном и сумасшедшем мире. Но это самое жуткое и нелепое Рождество в моей сумбурной и совсем не безоблачной жизни. Мы заплутали в густом тумане, сбились с пути и безнадёжно опоздали на последний автобус. Весь вечер мы беспрестанно влипаем во всякие неприятные истории и передряги. И вопреки всем стараниям нам так и не удалось сыскать более-менее приличный отель. И вполне вероятно, что само Рождество нам придется встречать в полночь на пустынных улицах чужого и незнакомого города. Однако нахохотался я в этот вечер от всей души на три календарных года вперед.

– Да ты и сейчас продолжаешь хихикать, словно нюхнул веселящего порошка доброго дядюшки Тома, – подозрительно покосился на меня мой попутчик.

– Это я уже по другому поводу, – ухмыльнулся я. – Мне вспомнилась одна наша семейная легенда. У моей бабушки по отцу была очень странная девичья фамилия – Нищита. И хотя писалась фамилия через букву «И», но всё-таки ассоциация была не очень приятной. Как-то мой отец спросил у своего деда, Петра Петровича, почему у него такая позорная фамилия. А тот и ответил:

– Мой прапрадед был очень богатым скотоводом из Екатеринославской губернии. Когда у него спрашивали, сколько у него овец, то он обычно шутил: «А я их никогда не считаю!» На суржике это звучало: «Я их николы ни щитаю!» Поэтому соседи о нём так и говорили: «Цэ Петро, що ни щита». Вот оттуда и пошла наша фамилия. А вообще-то, внучок, ты даже не подозреваешь, как я искренне благодарен нашему древнему прозвищу. Ведь оно спасало нас в сталинские времена, так как само собой говорило о нашем рабоче-крестьянском происхождении.

Теперь уже пришла очередь Степана гоготать на всю улицу.

– Прекрати зубоскалить! – теперь уже я сурово унял не в меру разгулявшегося весельчака. – Эта история ничуть не хуже, чем о твоем славном предке Стефане Тагенберге! Вот именно так и рождаются легенды и мифы о «новых» русских и о «новых» украинцах.

Вдруг над нашими головами раздался резкий, как хлопок пистолетного выстрела, звук, а затем и трезвон дребезжащих оконных стёкол. Мы вздрогнули от неожиданности, задрали вверх подбородки и медленно-медленно попятились к противоположной стороне улицы.

 

21. Степан и Ватсон

На втором этаже ухоженного жилого дома постройки XIX века с треском распахнулось окно. Створки с силой ударились об углы оконного проёма, стёкла жалобно задребезжали, но каким-то чудом всё-таки остались целы. Окно выходило не на улицу, а в тихий, уютный боковой дворик с пышными клумбами изумрудной травы, экзотических цветов и вечнозеленых кустарников.

Мы удивлённо глазели вверх, поражённые таким грубым и бесцеремонным нарушением покоя сонного квартала. Чтоб лучше рассмотреть непонятное движение в глубине окна, нам пришлось ещё более попятиться назад и сдвинуться чуть-чуть вправо.

В оконном проёме на фоне тусклого света, исходящего изнутри комнаты, нам удалось разглядеть фигуру стройного, хорошо сложенного молодого мужчины. Он стоял на подоконнике во весь рост, упершись руками в боковые стойки рамы и слегка наклонившись вниз.

– О, Боже! – охнул Степан. – Только самоубийства нам и не хватало в эту ночь перед Рождеством! О, Senhor! – заорал он что было мочи.

Стоящий в окне мужчина, немного повернул голову в нашу сторону и настороженно замер.

– О, Senhor! – более спокойно, но твёрдо обратился к несчастному Степан. – A vida é maravilhosa! E não vale a pena cessa-la em tão má maneira! (Прим. «Жизнь чудесна! И не стоит её обрывать таким плохим образом!» порт.)

Несколько секунд мужчина безмолвно смотрел на нас, затем медленно и печально кивнул, как бы соглашаясь со словами моего друга. Потом он неторопливо присел на корточки и… отчаянно сиганул вниз. Мы со Степаном нервно схватились друг за друга, с неподдельным ужасом ожидая трагической развязки смертельного циркового номера. На какое-то мгновение мне показалось, что время замедлило свой размеренный и неумолимый бег. Как в замедленном кино, молодой человек описал в полёте широкую дугу и грузно приземлился на самый краешек овальной цветочной клумбы. Звук приземления напоминал глухой удар каменного валуна о сырой рыхлый грунт. Прыгун низко присел на кромке клумбы, чуть не коснувшись ягодицами плит пешеходной дорожки, и окаменело замер. Казалось, он оцепенел в глубоком шоке от умопомрачительной смелости совершённого им прыжка. Ведь от стены дома до клумбы было около трёх метров с гаком. Да и само окно находилось на высоте почти что шести полных метров. Неожиданно молодой человек пружинисто выпрямился, выскочил на садовую дорожку и проворно помчался прямо на нас. Мы, всё ещё держась друг за друга, испуганно подались назад, опасаясь, что бегущий псих с разгона врежется в наши продрогшие от холода тела. Но «самоубийца», домчав до выхода из дворика, резко свернул влево и стремительно понёсся вдоль стены дома широкими грациозными шагами. Нет-нет! Он не бежал, а птицей парил над влажной поверхностью уличного тротуара. Юный бегун оглянулся и, не сбавляя скорости, прощально взмахнул нам своей мускулистой рукой.

– Как он бежит! – умилённо воскликнул Степан, провожая бегущего очарованным взглядом. – Ну точно, как тот античный атлет на греческой вазе из питерского Эрмитажа!

– И самое удивительное, что наш юный атлет так же обнажен, как и участник древнейших Олимпийских Игр! – разделил я восторг моего дородного приятеля.

Тем временем оголённый юноша добежал до конца квартала и исчез за углом серого потрескавшегося трёхэтажного здания.

Степан укоризненно покосился на меня и осуждающе покачал головой:

– Милостивый сударь! К сожалению, Вы явно не отличаетесь ни внимательностью, ни повышенной наблюдательностью, ни цепкостью взгляда. Если бы Вы соблаговолили быть хотя бы чуточку повнимательнее, то непременно заметили б, что наш юный атлет всё-таки был в какой-то мере одет. На его шее, на толстой цепочке, болтался увесистый золотой крест, который бы сделал честь любому православному батюшке. На запястье спортсмена на платиновом браслете красовались шикарные часы всемирно известной фирмы «Ролекс». В кулаке же бегун сжимал брелок с эмблемой «Бенфики», на кольце которого мелодично позвякивала связка разнообразных ключей. И наконец, самое важное: к члену молодого человека как банный лист прилип ещё не до конца использованный пупырчатый презерватив.

– А я-то думаю, что это за белая тряпочка отвалилась от атлета вон на том дальнем повороте! Грешным делом, решил, что это табличка с его стартовым номером, – сконфуженно развёл я руками и с нескрываемым уважением взглянул на гиганта. – И как тебе только удалось в полумраке за считанные секунды рассмотреть такие мелкие и незначительные детали?

Неожиданно, стена дома напротив угла квартала, за который свернул атлет, осветилась лучами яркого и насыщенного света. За поворотом дерзко и надрывно взревел могучий двигатель какой-то невидимой для нас машины. Через секунду на перекрёсток вылетел ярко-красный «Феррари» спортивного типа, заливая улицу ослепительным светом сверхмощных автомобильных фар. И, не сбавляя сумасшедшей скорости, автомобиль резко свернул влево. Водитель немного не вписался в поворот и задел передним колесом бордюр пешеходной дорожки. Противно завизжала резина покрышки, тернувшись о гранитный парапет и оставив на месте столкновения облачко сизого и зловонного дыма. Автомобиль же, ревя неутомимым мотором, с невероятной скоростью умчался вверх по безлюдной улице, излучая рубиновый свет своих габаритных огней.

– Й-й-й-ёжики-кролики! Даже мотор не прогрел! – расстроено схватился руками за голову Степан. – Но ведь таким безответственным образом и двигатель можно навеки угробить! Это же вам не «Фиат», а «Феррари»! Баснословных денег всё-таки стоит!

– А знаешь, Стёпа! Мне кажется, что мы с тобой только что видели совершенно новую разновидность триатлона, – предположил я. – Для экстремалов. Первый этап – прыжок с возвышенности без страховки и парашюта. Второй этап (для тех, кто уцелел после первого) – бег на 400 метров по пересечённой урбанизированной местности. И третий – гонка на спортивных автомобилях по узким извилистым улочкам и переулкам старого города.

– Вот тут-то Вы, мой дорогой друг, глубоко-глубоко ошибаетесь, – иронично ухмыльнулся Степан и мягким движением ладони поманил меня за собой. Мы подошли к клумбе и склонились над глубокими отпечатками ступней любителя острых ощущений.

– О чём Вам, сударь, говорят эти четкие и красноречивые следы?

Удивлённый таким неожиданным официальным тоном гиганта, я быстро сосредоточился, внимательно осмотрел подозрительные следы, многозначительно хмыкнул, задумчиво потёр подбородок и безапелляционно заявил:

– Судя по отпечаткам ступней, мужчина имел рост около 175 сантиметров и вес не более 80 килограмм. Глубина следов свидетельствует, что в данной местности в первой половине дня выпадали продолжительные и обильные осадки. И, вообще, прыгуну крупно повезло! Ведь не допрыгни он 2–3 сантиметров до клумбы, то непременно раздробил бы себе пятки о каменные плиты пешеходной дорожки. Да и, похоже, что при приземлении, в силу инерции, парень так резко и глубоко присел, что чуть не отбил себе копчик о край вот этой монолитной бетонной плиты.

– Замечательно, дружище! Блестяще! – одобрительно воскликнул Степан, удовлетворённый моими аналитическими выводами. – Вы делаете поразительные успехи! Но главного, однако, Вы все-таки как раз и не заметили. Используйте метод дедукции и экстраполяции! О чём говорят длинные растопыренные пальцы босых ног атлета?

– Господи! Где ты только нахватался таких заковыристых словечек? – сердито проворчал я. – Длинные растопыренные пальцы нашего прыгуна достоверно указывают на то, что в детстве мама покупала нашему герою обувку на вырост. Или же ему постоянно приходилось донашивать чересчур просторную обувь своих старших братьев. Похоже, в юности спортсмена его семья не ощущала особого благополучия и материального достатка.

– Гениально! – восторженно оценил гигант мою хватку и ход логических рассуждений. – Но самое главное то (о чем недвусмысленно свидетельствуют эти яркие следы), что нашему спортсмену пришлось стартовать без предварительной разминки и с чрезвычайной поспешностью.

– С чего это ты взял? – удивлённо вытаращился я на видавшего виды следопыта.

– Да это же элементарно, Вольтсон! – самодовольно усмехнулся новоявленный детектив. – Наш атлет не успел ни обуть кроссовки, ни даже натянуть шерстяные носки. Кстати, эти выводы косвенно подтверждают и звуки, доносящиеся сверху.

Краешком уха я улавливал, соловьиные трели дверного звонка, мелодично звучащие где-то внутри здания. Потом до меня донесся тревожный стук и глухие возбуждённые голоса.

– У вас неординарная интуиция и железная логика, мистер Щерлок Курганский! – иронично прокомментировал я итоги следствия.

– А почему не Шерлок Холмс? – по-детски капризным голосом спросил Степан.

– А почему не Ватсон? – по-одесски ответил я вопросом на вопрос.

– Ах, да! Конечно, Ватсон! – с досадой хлопнул себя ладонью по лбу гигант. Другой бы человек от такого хлопка получил бы сотрясение мозга с полной потерею памяти, но Степан только смущённо поморщился. – А ведь помню, что что-то с электричеством связанно.

– Спасибо, хоть Кулонсоном или Амперсоном меня не обозвал, – обиженно пробурчал я.

– Глупый ты, Василий! Зато, как звучит! Амперсон!!! – весело загоготал Степан. – Да с такой фамилией ты мог бы смело в любом израильском посольстве просить визу на историческую Родину, утверждая, что твой пра-пра-пра-пра– … прадедушка вместе с самим Моисеем манну небесную из одного котла хлебал. Ну, а Василий Шарлаимов? Не очень-то благозвучное словосочетание.

молниеносно отреагировал я.

– Ну, ты, Василий, и нахал! – возмущённо прогудел исполин. – Ты хоть изредка в зеркало заглядываешь? Тоже мне роза нашлась! Ну, разве что только своими колкостями на неё смахиваешь!

– Ты это моей жене скажи! – нагло отпарировал я. – И тебе не поможет ни двухметровый рост, ни могучая мускулатура, ни отмороженная физиономия устоять против её весомых контраргументов!

– А что? Ты намекаешь, что у твоей супруги очень тяжёлая рука? – опасливо поинтересовался гигант.

– А как ты думаешь?! Зачастую по тринадцать часов работает на фабрике тяжёлым промышленным утюгом! – погрозил я пальцем заметно притихшему великану. – Если «приложится» рученькой да к твоему розову личику, то тебе, мой дружочек, мало уже не покажется. Между прочим, мой покойный дедушка, Царство ему Небесное, после третей выпитой, часто садил меня маленького на колени, гладил по вихрастой головушке и, со слезами умиления на глазах, говорил:

– Знай же внучек, что ты прямой потомок Чингисхана по мужской линии!

– Ладно! – стараясь сгладить накалившиеся страсти, примирительно произнёс Степан. – Не будем копаться в грязном белье наших далёких и диких предков. Все мы прямые потомки Адама и Евы. Но вернёмся к нашим баранам. И так, применив метод дедукции, мы установили, что стартовый выстрел застал нашего атлета врасплох. Но где же умудренный опытом судья со своим стартовым пистолетом?

Мы вопросительно взглянули друг на друга, лихорадочно соображая, что же послужило изначальным толчком произошедшего на наших глазах события.

Вдруг, сверху раздался невообразимый, оглушительный шум, истерический женский крик и что-то тяжелое с грохотом рухнуло на пол. Мы изумлённо устремили наши взоры вверх, опасаясь, что оттуда на наши головы может случайно вывалиться какой-нибудь очень объемистый и увесистый предмет.

Из распахнутого окна донёсся дикий рёв и, неожиданно, из него высунулось очкастое жерло крупнокалиберного двуствольного охотничьего ружья. За ним же появилось перекошенное от ярости лицо мужчины средних лет с роскошными и хорошо ухоженными усами. Густые черные усы стрелка неприятно контрастировали с жидкими взъерошенными волосами на его слегка потёртой и заметно посивевшей маковке.

– А вот и он, судья со стартовым пистолетом, – только и смог я выдавить из себя.

Гримаса бешенства на лике возмущённого сеньора медленно сменилась выражением крайнего удивления и растерянности. Тигриный рёв исподволь перерос в собачий вой и постепенно затих на визжащих шакальих нотках. Тяжелое ружье вывалилось из ослабевших, дрожащих рук поборника строгих нравов. Несколько раз перевернувшись в воздухе, оно плашмя бабахнулось об острый выступ гранитной плиты цоколя дома. Приклад треснул у основания ложа и лягушкой отпрыгнул в вечнозеленый декоративный кустарник. Какая-то металлическая штучка отвалилась от казённой части падшего оружия и, бешено кувыркаясь, покатилась прямо в нашу сторону. Не давая ей остановиться, Степан встречным ударом ботинка отправил деталь в обратном направлении, к жалким останкам охотничьего ружья, от которого она так опрометчиво отпочковалась.

Усатый гражданин, с нескрываемым ужасом в глазах, безмолвно следил за бесславной кончиной своего верного боевого оружия. Очевидно, «Отелло» предполагал увидеть под окном совершенно иную личность, а не каких-то двух рослых мордоворотов с не слишком приветливыми и с вовсе не радушными физиономиями. Челюсть и кончики усов сеньора безвольно обвисли, и он жалостливо таращился на нас глазами безвинно побитой хозяином собаки. Из-за спины рогоносца, из глубины комнаты, доносился истошный женский визг. По отдельным фразам я расслышал, как дама утверждала, что сегодня очень жаркая ночь, а в спальне невыносимо душно. Вот она и приоткрыла окно во двор, чтобы немножко проветрить спальное помещение. И, вообще, ей просто-напросто иногда нравиться спать голышом. А что это за странные предметы одеяния валяются на стуле, она и вовсе понятия не имеет. Надо бы спросить об этом у сеньоры Сандры, которая убирала сегодня в квартире.

– Qué foi? – густым раскатистым басом поинтересовался Степан у свисающего из окна мужчины. (Прим. «Что случилось?» порт.)

Тот попытался что-то объяснить, но только какое-то нечленораздельное мычание слетело с его поблеклых и онемевших уст.

– Esteja tranquilo! – дружески улыбнувшись, посоветовал ему мой друг. – Não perca sossego do espirito! (Прим. «Спокойствие! Не теряйте присутствие духа!» порт.)

Свисающий сеньор как-то глупо-глупо заулыбался в ответ и часто-часто закивал своей потешной грушеобразной головою. Затем, неуклюже копошась и по-старчески кряхтя, он забрался назад, вглубь спасительной супружеской опочивальни. Окно с грохотом захлопнулось, стёкла жалобно задребезжали, но, к моему удивлению, снова выдержали и остались совершенно целёхонькими. Лишь мелкие куски штукатурки и облезшей краски посыпались вниз на жалкие останки когда-то грозного охотничьего ружья. И в маленьком уютном дворике заново воцарилась мёртвая, загробная тишина.

Я с укором взглянул на Степана и осуждающе молвил:

(Прим. «Отелло». Шекспир).

– Н-у-у-у, ты даёшь, Василий! Небось, в кипучей молодости и сам не раз «нырял» в чужую постель? – цинично ухмыльнулся гигант. – Пожалел Волк Кобылу…

– … получил копытом и под хвост, и в рыло! – насмешливо закончил я избитую фразу. – Ты, видно, своим всевидящим оком так и не приметил, кто здесь жертва, а кто хищник?

– А если б этот запоздалый стрелок начал без разбору палить в кого попало? – страстно возразил мой оппонент. – Да и при падении ружье могло выстрелить и ещё неизвестно, куда бы пули улетели. И уже совсем не ясно, где шатался усатый гражданин до столь позднего ночного часа? Насколько я знаю, Рождество – праздник семейный и порядочные люди встречают его дома в кругу родных и близких…

– Да ты только посмотри на этот хорошо отреставрированный старинный дом, деффектив несчастный! – попытался я открыть глаза преемнику Шерлока Холмса. – Талдычишь мне о какой-то дедукции и экстраполяции, а сам тривиальных вещей не замечаешь! В таком здании могут жить только очень состоятельные и преуспевающие люди. Несомненно, наш потёртый жизнью сеньор – солидный бизнесмен и удачливый предприниматель. Какие-то срочные, неотложные дела заставили его отлучиться из Порто. Проблемы удалось разрешить достаточно быстро и эффективно. И это позволило усатому деловому человеку вернуться домой даже раньше, чем он рассчитывал. Любящий и заботливый супруг хотел сделать рождественский сюрприз своей обворожительной и верной жёнушке…

– И кто же виноват, что этот плешивый лось не удосужился заранее предупредить свою дражайшую половину?! – перебил меня мой не в меру впечатлительный товарищ. – И это в век высокоразвитой радиоэлектроники и широко распространенных коммуникационных сетей! Хотел сделать сюрприз – вот и получил ответный подарочек!

– Давай не будем строить бесплодных версий! – прервал я разглагольствования Степана. – Не нам решать, кто прав, кто виноват. Тем более, что у каждого человека своя личная правда, и он всегда найдёт тысячи веских доводов в своё оправдание.

– Должен признаться откровенно, что в данном случае Вы совершенно правы, мой милый Ватсон. Расследование успешно завершено, и дело окончательно закрыто, – неохотно соглашаясь со мной, подытожил наследник великого сыщика.

– Вот только в одном Вы ошиблись, мой дорогой Холмс, – с колкостью раскритикованной розы припомнил я Степану. – Судя по ещё не до конца использованному пузырчатому презервативу, наш юный атлет перед самым стартом всё-таки имел недурственную разминку.

Где-то вдали раздался мелодичный перезвон и бой башенных часов. Мой друг изумлённо вскинул руку, взглянул на «Командирские» часы – и тихонечко присвистнул:

– Не может быть! Полночь! А мне показалось, что прошла уже целая вечность с тех пор, как мы опоздали на последний автобус на Гимараеш. Тут не обошлось без какого-то колдовства. Как будто время совсем остановилось. А я-то искренне думал, что вот-вот уже должно начинать светать. Мне уже начало чудиться, что эта безумная ночь никогда не закончится.

Вдруг оглушительный гром мощных взрывов потряс ночной воздух старого дремлющего Порто. На какую-то долю секунду мне показалось, что феерический отблеск полотна Северного Сияния отразился в затемнённых витринах и окнах зданий пустынной улицы. Присев от испуга, мы медленно подняли наши окаменевшие лица к полыхающему заревом небосводу. Над нами в вышине, мерцая и переливаясь, медленно расплывались россыпи разноцветных пылающих звёзд. Новые раскаты орудийных залпов весьма больно ударили по нашим чувствительным барабанным перепонкам. Яркие фонтаны танцующих огней, сияя всеми цветами радуги, стремительно взметнулись в небесную высь, по-змеиному шипя, присвистывая и потрескивая в полёте.

С шумом распахнулись окна и двери окрестных домов и жилищ. На улицу нежданно высыпала разношерстная, кипящая толпа приплясывающих от радостного возбуждения обывателей. Все узкие балконы верхних этажей окрестных строений заполнились ликующими зрителями этого фантастического и зачаровывающего представления. Из раскрытых окон заворожено глазели в небо неудачники, которым, по-видимому, не хватило места на переполненных балконах. Я даже не мог себе представить, что такое огромное количество людей обитает в этих старинных, но очень хорошо ухоженных трёх-четырёхэтажных домах. Зрители громкими одобряющими криками приветствовали каждый залп изумительного по красоте фейерверка. Женщины и дети пищали и визжали от восторга, мужчины же выражали восхищение односложными возгласами своих басов и баритонов.

Кое-кто, вероятно из хронических пироманов, тут же на улице принялся прилаживать на специальных подставках ракеты, прикреплённые к длинным бамбуковым шестам, и поджигать короткие фитили запалов. Ракеты с противным шипением одна за другой уносились вверх, оставляя за собой тонкий шлейф белого, но не очень ароматного дыма. Новые яркие вспышки и глухие хлопки разрывов внесли свою лепту в рукотворную мозаику света и симфонию грохота над нашими бедовыми головами. Одна неумело запущенная ракета, попав в карниз крыши дома, отлетела в толпу и с шипением заметалась между ног до смерти перепуганных зевак. К счастью, она не взорвалась и, наполнив улицу зловонным туманом, затихла у стены старого серого здания.

Среди шумной толпы я заметил усатого сеньора, который совсем недавно чуть не выпал вместе со своим охотничьим ружьем из окна. Он с глупой улыбкой, упоённо смотрел в ночное небо, обнимая за талию жизнерадостную крашеную блондинку. Дама была почти на голову выше своего кавалера, да и к тому же лет на пятнадцать его моложе. Похоже, размолвка между благоверными была успешно забыта. Хотя, вполне возможно, «разбор полётов» был пока что отложен на неопределённый супругами срок.

Я совершенно перестал ориентироваться во времени. Не знаю, сколько времени длилось всеобщее веселье и ликование, но, вдруг, прогремели особенно мощные залпы праздничных салютов и по небесному шатру, переливаясь яркими красками, рассыпались огромные огненные астры разноцветных искрящихся огней. От неожиданно наступившей тишины у меня тонко зазвенело в ушах, будто мелкие москиты проникли в мой воспалённый слуховой канал, истерзанный продолжительной артиллерийской канонадой. Словно где-то вдали, я услышал стук закрывающихся окон и дверей. Мой взгляд опустился с Божественного неба на грешную землю, и я заметил, что слегка задымлённая улица на удивление быстро становится безлюдной и пустынной. Я ошеломлённо посмотрел на Степана, но встретил такой же ошалелый и ничего не понимающий взор моего могучего сотоварища. К чести гиганта, он первым осознал всю трагичность нашего положения и тут же сбросил сковавшее его оцепенение. Мой друг дико возопил, с мольбой протягивая руки вслед жителям квартала, которые проворно исчезали в дверных проёмах своих уютных и комфортабельных жилищ:

– O Senhor! A Senhora!

Но было уже поздно. Последняя дверь с противным треском захлопнулась и вокруг нас восстановилась замогильная тишина и кладбищенское спокойствие. Словно и не было шумного, бурлящего моря счастливых и радостных глаз и лиц. Будто всё, что стряслось с нами на этой околдованной кем-то улице, только померещилось нам в каком-то хмельном и бредово-наркотическом полусне. Я с надеждой заглянул в тихий дворик, где всего с полчаса назад разыгралась такая интригующая любовная мелодрама. Но обломки охотничьего ружья бесследно исчезли из-под окон спальни пышногрудой и ветреной блондинки.

– Что это было? – услышал я глухой голос Степана.

– Христос родился! – с грустной улыбкой пояснил я.

– Нет! Я не о том! У нас что, совсем крышу сорвало? – озабоченно потёр лоб ладонью совершенно выбитый из седла гигант.

Я, молча, вернулся в дворик, взглянул на клумбу и, убедившись, что отпечатки босых ног остались на прежнем месте, с облегчением прокомментировал:

– Нет. Всё в порядке. Просто португальцы в своём подавляющем большинстве следуют общепризнанному принципу «mais rapido!». (Прим. «Быстрее!» порт.) Причем и в жизни, и в отдыхе, и в работе.

– Ну, это омерзительное выражение я постоянно слышу от моих суетливых и крикливых начальников, – с кислой миной на лице, согласился Степан.

– Как в том анекдоте: быстро отнесли, быстро отпели, быстро закопали, быстро забыли, – иронично подметил я.

– Но куда же нам теперь направить наши стопы? – устало вздохнул гигант. – Я падаю с ног от ужасающей усталости и к тому же смертельно хочу спать.

– Пойдём вверх по улице в ту сторону, куда умчался красный «Феррари», – предложил я товарищу. – Надеюсь, что юный дон Жуан указал нам верный и надёжный путь.

И мы, стиснув зубы, поплелись по проезжей части, устало волоча по брусчатке отяжелевшие от сырости ботинки.

Два измотанных гастарбайтера, заплутавшие в Рождественскую ночь в незнакомом городе, упорно и настойчиво двигались к своей эфемерной цели. И не было в этой Вселенной такой силы, которая была бы в состоянии их удержать или остановить.