1

БУДНИЧНЫЙ, ЗАУРЯД-БЕЗДЕЛЬНЫЙ БЕЛЬМОНДОВСКИЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Пасмурное утро приносит искусному фотографу Гуштафику подлинное удовлетворение. Вот, полюбуйтесь, действительность снова приспособилась к его художественному ви́дению! Перспектива серых и расплывчатых силуэтов улиц поразительно похожа на технически несовершенные моментальные снимки из периодики, отступающие сумерки и туман играют ту же роль, что и сетка клише. Истый фотограф Гуштафик следит за заграничными журналам и уверен, что с легкостью может добиться того же эффекта: он натирает линзу аппарата разными мазями и эмульсиями, держит негативы в растворах разной температуры. А фотоувеличитель? Он просто над ним колдует. Но, как ни бейся, ему не часто удается с контрастного негатива сделать позитив цвета, так сказать, снежной каши под колесами машин. Такой, что хоть сразу вставляй в паспарту и посылай на конкурс. Но сейчас — вот оно, это утро, оно подтверждает жизненность и правильность его поэтического принципа видения мира. Не хватает только текста под снимком, чтобы каждый знал, с чем имеет дело. А придумать такой текст иногда ох как непросто. Ну, к примеру, не у каждого хватит фантазии назвать это утро «из цикла „Метаморфозы горизонталей IV“». А мы — да, мы можем. Впрочем, как знать, не говорит ли в нас зависть.

Схватка ночи с днем еще не решена, хотя, сдается, день в лучшей форме и незаметно приобретает территориальное преимущество. Это момент неопределенный, которым легко злоупотребить. Им начинаются будничные киноистории из жизни английских безработных и дешевые, но тем более захватывающие авантюры их беспринципных соотечественников-гангстеров из лондонского преступного мира. К счастью, у нас нет ни тех, ни других, но тем больше мук писателю, решившему придумать что-нибудь увлекательное.

Из парков возвращаются первые унылые владельцы выгулянных псов. Они попались на удочку собственным деткам, уступили их мольбам купить вот такого, малюсенького щеночка. Сейчас, окутанные ночным туманом, как баржи на Дунае, они бороздят улицы, тщетно ломая себе голову над проблемой, кому бы подсунуть песика на время отпуска в Болгарии. Даже странно, почему на перекрестке они не дают пронзительного гудка причаливающих кораблей.

Из окна второго этажа им на головы вытряхивает пыль из тряпья цвета плесени гражданка, одна улыбка которой могла бы гарантировать ей почетное членство в Союзе злыдней. Ее котяра, демонстративно умывающийся на подоконнике соседнего окна, служил бы в этом же Союзе по крайней мере на должности секретаря или референта по вопросам культуры. Он только что позавтракал сырой печенкой и презирает нас, презирает все, он нигилист, а попросту — кот.

Первая атака на молочную позади, схлынул поток женщин в бигуди, шелковых халатах и теплых домашних туфлях с помпончиками; теперь, сжимая в потных кулачках смятые бумажки со списком покупок, спешат дети с таким сознанием важности порученного дела, что у них трясутся головенки на тоненьких шейках. Продавщица уже оповестила всех знакомых, что какой-то пьяница снова утащил из ящика перед входом не меньше шести рогаликов. Вскорости начнут появляться запыхавшиеся секретарши: эти просят слойку и йогурт для себя и по счету смолоть кофе.

Не пытайся, глядя на пешеходов главной улицы, быть физиономистом! Если ты, к примеру, убежден, что вот этот — типичный бюрократ, то вскоре тебе придется разувериться в своей проницательности. Все что-то бормочут или насвистывают под аккомпанемент трамвайных звонков и гудков автомобилей. Громадная дыхательная машина под асфальтом города работает вовсю.

Вдоль улицы шеренгой шагают мусорщики, спереди на тележках у них прикреплены букетики живых цветов — вклад их начальника в компанию «За самый красивый город». Их обгоняет грузовик с ракетой — огромной вращающейся мешалкой на хребте, он ставит на дорогу знаки бетонными лепехами: шлеп, шлеп.

Мимо промчалась «Татра-603», из которой выглядывают улыбающиеся физиономии, явно в предчувствии приятной командировки. Но машина дальше перекрестка не доезжает, там ей уже улыбается милиционер в накрахмаленных белых крагах и бодро спрашивает:

— Товарищ водитель, знаете, какое нарушение правил движения вы допустили?

Один из нетерпеливых пассажиров пытается предупредить события:

— Янчи, не бойся, у меня знакомый в «Закруте»!

К счастью, внимание постового привлекла машина автошколы, беспомощно вставшая посреди перекрестка. Сзади ей все настойчивее гудят, но мотор заводиться не желает. Инструктор бесится, начинающая водительница трясется, такого она себе и представить не могла, наконец, совместными усилиями они столкнули машину с перекрестка, и она пустая сама покатилась вниз по улице, оба пассажира помчались следом, и, как безнадежный аутсайдер, за ними устремился милиционер с книжкой штрафных талонов в руке, поощряя фаворитов цитатами из правил уличного движения. Нам неизвестно, чем кончился этот увлекательный забег; удара мы не слышали, официального коммюнике опубликовано не было.

На трамвайной остановке, возле овощного ларька с увядшим сельдереем, стоят два музыканта в черных двубортных костюмах, с белыми, как у мимов, лицами и искусственными белыми цветами в петлицах. Не иначе они возвращаются со свадьбы.

Аккордеонист открывает чехол аккордеона, набитый жареными шницелями, и угощает контрабасиста и прохожих. Контрабасист пытается вытряхнуть из контрабаса мелочь на трамвайный билет. В конце концов ему это удается, и по тротуару прыскает фонтан монет, освежающий одним своим видом. Оба поют вполголоса старый шлягер:

Что-то в этой песне их ужасно смешит, контрабасист просто захлебывается от смеха:

— Вот так ветры, вот так ветры, так не суметь и моей бабусе! — выкрикивает он радостно после первого двустишия. А окончив строфу, добавляет: — Вот так бредни, вот так бредни, так не сумел бы и мой дедуся!

Смешно!

Появилась трамвайная контролерша, как ей и положено, в болонье, с большой бляхой, которая прямо-таки тянет ее к земле. Держа в руке блокнот, она дефилирует среди ожидающих и авторитетно бубнит:

— Пятый идет как третий, первый идет в парк, у Мандерле пересаживайтесь на автобус. Второго не ждите! Пятый идет как третий!

— Вот так враки, вот так враки, так не загнуть даже мне! — комментирует контрабасист.

Пассажиры поначалу волнуются, потом успокаиваются и ухмыляются, они знают свое и более или менее терпеливо ждут дальше. Переубедить их невозможно. Только один из так называемых искателей правды, которые всегда найдутся в толпе, считает долгом спросить:

— Как же тогда доехать до Паленера?

Всем неловко.

Взгляды контролерши и ожидающих (знаем, мол, мы таких, вечно недовольных) заставляют его умолкнуть.

Перед газетным киоском стоит длинная очередь, как это ни странно — из одних мужчин. Покупают «Спорт», «Труд», сигареты, трамвайные билеты, никому, боже избави, не приходит в голову выбирать открытки или серии почтовых марок «Весь мир за пять крон». Торопливо разворачивают газеты на последней странице и пожирают глазами центральный заголовок дня:

МЫ ПОКОРИЛИ ГОРДЫЙ АЛЬБИОН!!!

БРИТАНСКИЙ ЛЕВ БЕЗ КОГТЕЙ

ГОСТИ С ОСТРОВОВ НЕ ВЫДЕРЖАЛИ НАШЕГО ОДЗЕМКА! [50]

Да выиграй мы у Англии какую-нибудь там мировую войну, и тогда никто не смог бы придумать лучше!

Здесь, в этой самой очереди, стоит и главный герой нашей истории, да-да, любезный читатель, это некий Карол Пекар. Хотя перед нами в утреннем обзоре уже не раз мелькал его силуэт, но только сейчас, нарушив стереотип покупок, он привлек к себе внимание. Он согнулся перед окошком в три погибели, чуть ли не присел, и голову прижал к плечу, чтобы продавщица сумела разглядеть его физиономию. Учтиво поздоровался, можно сказать, даже слишком учтиво, судя по обстановке, так, во всяком случае, могло бы кому-то показаться. Последнее, конечно, зависит от того, каковы виды у самого наблюдателя.

— Целую ручки!

— «Спарты» в твердых коробках нет! — так же твердо, как упаковка упомянутых сигарет, звучит ответ.

— По радио передавали: утром туман…

— А! Это вы!

Недоверие устранено, контакт налажен, пароли соответствуют. Киоскерша для верности тоже наклоняется, устанавливая идентичность, и выпрямляется, довольная. Она сует Пекару журнал, сложенный так, чтобы не было видно обложки с названием. Умей бородатые анархисты быть такими конспираторами, их бы вовек не поймали!

Карол Пекар отступает под дерево с мелкими красными ягодками, которые старожилы называют «бодьоло», и нетерпеливо разворачивает журнал.

С кричаще яркой обложки нам ухмыляется сам Бельмондо с толстой сигарой в уголке рта. Над его головой сияет лаконичная надпись:

ФИЛЬМ

Кстати, о красках: если существуют кричащие, то эти вопят опереточной фистулой, от таких и бетонное укрытие не спасет! Бумажные розы в тире, огромный свадебный торт с резиновым пупсом посредине, открытка с Лазурного берега! Пуншевое пирожное, духи «Живые цветы»! Короче — журнал! Уж эти мне журналисты, ох, журналисты! Краски, подобные журнальным, залили все вокруг. Взгляни, сразу настал день, полный света, веселой музыки; надо всем краем, может, до самой Скандинавии, барометр показывает «ясно».

Мы едем в трамвае и улыбаемся вместе с Пекаром, вместе со всеми пассажирами. Стихи просятся на язык:

Какие-никакие, а стихи. Мы, конечно, могли бы высказать замечания, впрочем, не принципиального свойства, но время не терпит, так что воздержимся и промолчим.

Сегодня даже пассажир, едущий зайцем, не кажется таким уж мрачным явлением.

Столица, громко выражаясь, жемчужина Дуная, с ее шумом осталась позади, и вот уже Карол Пекар приближается по пустынной дорожке из бетонных плит к миниатюрному романтическому замку, высовывающему от любопытства свои башенки над верхушками тополей. Пекар весело размахивает портфелем, в термосе бодренько плещется кофе с молоком, вторя гомону подрастающего поколения так называемых певчих птиц. Вышепоименованный заглядывает в журнал и пытается скопировать небрежную мину Бельмондо, но сигара — карандаш — не желает держаться в уголке рта, в общем, впечатление неудовлетворительное.

Пекар прыгает с плиты на плиту, словно по крышам вагонов, но сбивается с ноги.

Энергично бьет ботинком по какой-то ржавой консервной банке, валяющейся в траве, но она оказывается концом железной трубы, глубоко вбитой в землю.

Когда боль в большом пальце стихает, он вознамеривается эффектно перепрыгнуть шлагбаум перед входом. Берет разбег отчаянно, прямо как Фанфан Тюльпан, но в последнее мгновение передумывает и совсем не по-спортивному подлезает под шлагбаум. Однако мы вместе с ним верим, что настанет день, когда он возьмет этот барьер лихим самурайским «флопом» и даже обойдется без гимнастического мата.

Сочная зелень английского газона перед замком соблазняет его на попытку сделать хотя бы кувырок. Возможно, что это упражнение гигиенической гимнастики ему бы и удалось, да только вот пиджак задрался на голову, тем самым нарушив у нашего героя ориентацию в пространстве. Несколько следующих секунд он потратил на поиски ключей, трамвайного проездного и мелочи, которые, словно крысы с тонущего корабля, выбрасываются из карманов при любом физкультурном упражнении.

Посредине луга, как пряничный домик изрядно разбогатевшего кондитера, сияет маленький замок, приглашая подняться по мраморной лестнице и заглянуть внутрь. Но не верьте аромату детской наивности: за многими фронтонами в стиле ренессанс прячутся прозаические мастерские по ремонту будильников. Вот, к примеру, в замке, что стоит в Карловой Веси на острове Сихоть, вместо рыцарского зала мы обнаружили небольшую водопроводную станцию, здесь же за пышным фасадом скрывается строгое оборудование небольшой электростанции, старомодно модерной, начала этого века. Ну, а если уж быть совсем точным, то направляющей трансформаторной подстанции.

Не станем делать вид, что знаем автора этой тихой музыки: сей монотонный романтический напев сочинил не какой-нибудь там Дебюсси, а сам Эдисон, и напевают его электрические приборы. Дворецкого заменили контрольные часы. Увы, увы нашей мечте, казенные металлические шкафчики в гардеробной скрывают одни рабочие халаты.

Но почему избранный нами герой преодолевает это расстояние согнувшись, крадущейся трусцой? Его странное поведение имеет и на сей раз вполне понятный мотив — он опаздывает на работу. Так что нам все ясно.

Вместо обычного интерьера дворянского гнезда нас встречает что-то вроде убежища доктора Но. Непонятные для нас, дилетантов, приборы, вспыхивающие огоньки, двери со знаком черепа и молнии. Но среди всего этого прямо в гардеробной есть и оазис человечности, след личности поэтической. Стены украшены портретами актеров и кадрами из кинофильмов, окна и шкафы заставлены колючими кактусами в цветных горшках, ящичках и банках от консервированной коложварской капусты.

Карол Пекар отрывает титульный лист журнала и прибивает его каблуком ботинка на почетное место; в коробочке из-под гуталина нашлись только коротенькие сапожные гвозди, и, прибивая, Пекар несколько раз попадает себе по пальцам. В результате Ален Делон оказывается на второй ступеньке шкалы популярности.

Пекар снова безуспешно пытается повторить небрежную мину Бельмондо; абсолютно непонятно, как этот парень может держать сигару столь непринужденно — словно родился с ней во рту.

Пекар вынимает из шкафчика эспандер и, поразмыслив немного, снимает с ручек одну из пружин. Но и оставшиеся две устояли перед попытками их растянуть. Казалось уже, вот-вот они уступят силе мускулов, вернее сказать, силе воли, но они, звякнув, стягиваются и больно прищемляют Пекару волосики на запястье.

Однобортный твидовый пиджак нашего героя благодаря нашитым круглым кожаным заплатам на локтях стал практически бессмертным. И пока он не попадет в эпицентр неожиданной катастрофы, Пекара никак нельзя причислять к законодателям моды. Хотя не исключена возможность, что, если спираль моды вернется когда-нибудь к исходной точке, Пекар предвосхитит благодаря этому пиджаку очередные идеи Диоров, но для этого нужно терпение и еще раз терпение. Шведская рубашка, в прошлом коричневая, ныне перекрашенная в черный цвет, вельветовые брюки с отворотами, без комментария, и коричневые полуботинки, «тракторки» на толстенной подошве, пижонски прошитые двухцветным кембриком. Ах ты, боже мой, да это же все принадлежит тому прекрасному времени, когда царило пальто из толстого зеленого губертуса! Стрижка «под бокс», хотя не слишком свежая, и свалявшийся коричневый берет отмечают Пекара точным колоритом времени. Господи, или кто там еще, столь же компетентный! Да ведь это же мы, это наша молодость, помните? Девушки тогда носили узенькие черные брючки — «трубочки», а мальчики — брюки-трубы с широкими отворотами, оба крика моды одинаково преследовались недремлющим педагогическим оком. Так же, как на танцплощадке Парка культуры и отдыха следили за тем, чтобы пары во время танца не отпускали друг друга и не выделывали упадническое соло. Ах, мама родная, или кто-то, кто ее замещает, это была мода нашего времени, это же мы, только слегка потрепанные и потерявшие упругость, представители лысеющего среднего поколения, впрочем, из крепкого и добротного материала. Правда, немного вышедшие из моды…

Но давайте оставим эмоции критикам, как говорит на телевидении Кунг Фу, ибо из огромного репродуктора, тоже в стиле эпохи, слышится хрип, а вслед за тем и безличный казенный голос:

— Раз, два, три, четыре… Внимание, внимание! Каролу Пекару немедленно явиться в центральный пункт управления! Повторяю! Каролу Пекару немедленно…

Пекар сердито выдергивает провод, но странное дело — вызов продолжает звучать над шкафчиком гардероба.

— …явиться в центральный пункт управления, в противном случае пусть пеняет на себя… Кто там опять балует с радиосетью?

В этом нет никакого чуда, левитации, передачи голосов; сразу за шкафчиком гардеробной находится главный зал, только что гордо поименованный центральным пунктом управления. Встревоженный Пекар проходит через небольшой коридорчик между стеной и разнообразными электрическими приборами и узлами с выключателями и рычагами для регулировки в небольшую нишу, то есть в главный зал, то бишь в сердце подстанции.

Здесь сидит начальник смены Ондращак, дует в микрофон, как сказочный Локтибрада на горячую кашу, и пробует все рычажки своей любимой радиоцентрали из темного красного дерева. С трех сторон нишу ограничивают контрольные приборы, большинство из них даже на первый взгляд не самые новые. У некоторых лопнуло стекло, на иных стрелки движутся лишь тогда, когда по ним стучат пальцем. Окно на заднем плане заставлено кактусами, бутончики на некоторых из них свидетельствуют о намерении цветов вот-вот распуститься. Помещение, гордо именуемое центральным пунктом управления, столь тесно, что вмещает лишь захудалый школьный столик и кухонный стул, уже не раз крашенный грязно-белой краской. Если бы Ондращак соизволил встать, мы могли бы восхититься лежащим на стуле «подзадником», расшитым по образцу, взятому из женского журнала «Дорка» и мастерски воспроизведенному заботливой супругой к некруглой семейной годовщине.

— Опять ты подгадил! — упрекает Пекара Ондращак, похожий на зимнюю снеговую тучу.

— Я из тихого семейства. Орать не надо, уши у меня в порядке, горячая вода вчера была, так что все мы выкупались.

— А если что случится? Кто будет отвечать?

— Так вы же крикнете. Через коридор все слышно.

— Крикнете! Нашелся умник. Нам надо поговорить серьезно, без шуточек. Не считай это придиркой. Что и как, что и как делается и все такое… Не считай, что я строю из себя начальника, выпендриваюсь и все такое…

— Что делается? Чего только не делается, — отвечает Пекар, все еще прекрасно настроенный. — Новости потрясные. Марлон Брандо не принял Оскара, чтобы обратить внимание общественности на тяжелую жизнь индейского племени навахо. Роже Вадим после десятилетнего перерыва опять снимает Брижит Бардо. Кто бы поверил?

— Я бы не поверил! — заявляет начальник решительно, хотя не имел об этом ни малейшего представления.

— Вот видите! Б. Б. играет в фильме «Дон Жуан» роль женщины, которая самоутверждается, соблазняя мужчин. Картина будет, скорее всего, шикарная, но вот будет ли глубокой, это еще вопрос…

— Вот и я спрашиваю. — Ондращак пытается внести в разговор свои мелкие проблемы, но Пекар не позволяет себя перебить.

— …Каскадерша Конни Тильтон из английской телевизионной компании убилась, выпрыгнув из окна, которое находилось на высоте девяти метров. Красота — это еще не все, сказала двадцатидевятилетняя Джекки Лейн, известная в телевидении и кино…

— Не знаю я никаких Джекки Лейн! — решительно сопротивляется начальник. — Хватит, заткнись, не знаю, никого не знаю!

— …Сьюзэн Хэмпшир, Флер из телевизионной многосерийки «Сага о Форсайтах», видится со своим супругом только по выходным дням. В то время как она живет в роскошном особняке в Фулхэме…

Тут уж Ондращак взвыл как степной волк: — А что с работой?! — но ничего этим не добился.

— …ее супруг режиссер Пьер Гранье-Реферре после большого успеха фильма «Август в Париже» живет в обставленной по-спартански холостяцкой квартире в Париже и чертовски занят работой…

— С тобой такого не бывает! — Начальнику смены удается наконец найти правильный полемический тон. — Молодой человек является, когда ему вздумается, и всю смену, как загипнотизированный кролик, глазеет на голых вертихвосток. Отчеты не заполнены…

— У вас здесь что, потерялся мегаватт? Подумаешь, центральный пункт управления, держите меня! Фарадей бы над вами зарыдал и прислал бы вам в подарок эбеновую палочку. Смехота! Я не копаюсь целыми днями вилкой в кактусах и не бормочу по-латыни, как в костеле: «Euphorbia splendes, euphorbia grandicornis».

Только сейчас Ондращак действительно рассердился, долго собиравшаяся гроза бушует вовсю.

— Grandicornis не трогай, ты, Чаплин ушастый, Бельмондо беззубый!

— По крайности я не вор!

— А кто в таком случае вор? Я?

— Каждый, кто себя им считает. Я не ворую в Ботаническом саду кактусы и их отростки… Aloe mitriformis, семейство Asclepiadacae.

— Семейство Liliaceae, между прочим! Liliaceae! Много себе позволяешь! О тебе-то уж наверняка накрутят многосерийку «Из жизни микробов»! И ты в главной роли.

— Это уж слишком! Никому не позволю сравнивать себя с микробами, амебами и прочими одноклеточными! Только потому, что у некоторых есть диплом! Такого не позволяла себе даже моя собственная мама!

Хотя у Карола Пекара давно нет мамы, в данном или подобном случае ее светлая память приходится кстати. Ага, теперь-то он может воспользоваться благовидным предлогом, гордо хлопнуть дверью и уйти. Тщетно начальник кричит ему вслед, высовываясь в окошко, с риском сбросить несколько сортов и семейств упомянутых растений:

— Подожди, постой, куда ты?

— Пиво пить, куда же еще?

— А я?

— Вы? Что дозволено микробам, то не дозволено начальнику смены…

Ибо такова жизнь, жестокая и бескомпромиссная, как защитники хоккейной команды Торонто «Мейпл Лифз».

 

2

ДУНАЙСКИЙ ВОЛК И СААНСКАЯ КОЗА

Корчма «У Гря́зного» живет скромной, но почти честной жизнью своей ценностной группы. Это заведение общепита стоит на границе города и деревни, испытывая двустороннее влияние. Несколько ремонтов и реорганизаций не внесли сколько-нибудь принципиальных изменений в его духовную жизнь, поскольку подлинным достоянием заведения всегда была личность заведующего и продавца пива в одном лице.

Так слава о «Грязном» и о его неописуемо наглых манерах не померкнет никогда; тот, кого сей легендарный муж хотя бы раз не вышвырнул из пивной, не может считать себя ее завсегдатаем. Таких завсегдатаев много, по скромным подсчетам, их уже целые поколения. Они могли бы собираться раз в году и устраивать что-то вроде встречи выпускников, если бы это не было излишним и формальным. Ибо завсегдатаи встречаются здесь ежедневно. И поверьте, у них нет склонности к формализму.

Жизнь идет, молодежь беспардонно забывает обычаи отцов; и вот она уже легкомысленно начала называть корчму по прозвищу нового заведующего «У Беккенбауэра», хотя на самом деле его зовут Юлиус Секе. А началось все еще в те времена, когда чемпион мира футбольная команда ФРГ готовилась к дружеской встрече со сборной Югославии. Как только Дюла Секе прослышал об этом из сообщения венского телевидения, он не медля написал самому капитану — «королю футбола» Францу Беккенбауэру. То, мол, и се, не могли бы они по пути в Югославию заглянуть сюда. Дескать, он владелец маленького кафе, с рестораном, так Дюла поименовал корчму «У Грязного», что они, мол, будут его гостями, вся команда вместе с тренером и массажистом, пусть только приедут, уж он угостит их по обычаю древних славян — ешь и пей до отвала, мы добавим, если мало.

Ко всеобщему удивлению, Франц Беккенбауэр письмо заведующего пивной получил, но, к сожалению, отделенный шикарный автобус западногерманской команды так никогда и не остановился перед корчмой, хотя Секе несколько раз начинал готовиться к генеральной уборке. Но его упорство было все же вознаграждено: в один прекрасный день почтальон принес письмо с западногерманской маркой, а в нем фотография самого капитана чемпионов мира с автографом. Сомневающиеся и неверующие смолкли, фотография и посейчас висит на почетном месте прямо над головой Секе, корчму стали называть «У Беккенбауэра». Даже почтовую марку, которую, возможно, лизнул «король футбола», купил на публичных торгах самый главный скептик. И если вы в любое время дня спросите Дюлу Секе про Франца, он высыплет вам пригоршню новостей, о которых узнал из переписки, а в свободное время даже продемонстрирует перед пультом несколько финтов, характерных для неподражаемого короля футбола.

Что потеряли западногерманские футболисты, не заехав сюда, мы, милый читатель, поймем, как только немножко здесь оглядимся.

Уже во дворике перед входом есть — nota bene! — табуретка для любителей посидеть на лоне природы. Сразу, конечно, мы всего комфорта не оценим, ибо сейчас осень, с недалекого Дуная летит комарье, каштаны со старого дерева с чисто человеческой зловредностью норовят шлепнуться на самые неподходящие места, а то и прямехонько в кружки. Зато терпеливому любителю энтомологии раз в сезон посчастливится обнаружить на табуретке редкого жука-богомола. В остальном старый каштан служит опорой для велосипедов посетителей. В глубине дворика мы видим также списанный холодильный пульт и деревянную будку для некоторых надобностей без дискриминационного разделения; в конце концов, никому даже и в голову не придет, что сюда может забрести лицо противоположного пола. Разве что Терка, так ее давным-давно считают за мужика. Постоянным инвентарем является и телега болгарина с лошадью, мудрый взгляд которой устремлен сейчас на пару мопедов на стоянке.

А мы ведь все еще не вошли внутрь! Интерьер тоже не изобилует роскошью. Он скорее строг, целесообразен, но оценить его сможет только подлинный художник и завсегдатай подобных человеколюбивых заведений.

Самое важное и почетное место отведено стойке, чтобы она красовалась у всех на виду, напоминая людям, зачем они сюда пришли. Таким образом и у продавца пива все под контролем, и ему не надобно надрывать голосовых связок, когда требуется направить забаву по другому руслу.

Стеклянная витринка с левой стороны стойки содержит все, на что гость имеет право иметь аппетит: колбасу, рыбу под маринадом, соленые палочки, соевый шоколад «Орион» и медовые конфеты. Правда, безжалостное время наложило свою печать на бутерброды, напоминающие теперь покореженные рыбачьи барки в порту Пирей. Для гурманов всегда наготове банка соленых анчоусов, для заядлых лакомок под стеклянным колоколом настоящие оломоуцкие творожные сырки. Последние так устали от тщетного ожидания этих самых гурманов, что им уже расхотелось даже пахнуть. Многие годы такой ассортимент блюд полностью удовлетворяет основные требования и прихоти посетителей; как мы уже намекнули, здесь посидели бы в свое удовольствие и западногерманские профессионалы. Сами себе навредили, что воротили нос, зато все останется нам.

Выбор сигарет и спиртных напитков на полке за спиной продавца также отвечает разборчивому вкусу посетителей; здесь равноправно, без различия рангов соседствуют дешевые словацкие сигареты «Детва» с дорогими американскими «Пэлл Мэлл», «Старая пшеничная водка» с шампанским. А то, что «Детва» и «Старая пшеничная» пользуются бо́льшим спросом — ну, это только подтверждает мудрость сказок о простоте, честности и конечном торжестве справедливости.

Все столы и стулья в зале почти в порядке, справиться с наплывами посетителей и «мероприятиями» помогает бильярдный стол, который в таких случаях покрывают клеенкой. Столиком для избранных считается первый возле стойки, для постоянных посетителей на полке у продавца имеются даже персональные поллитровые кружки.

Едва громкое шипение возвестит, как вот, к примеру, сейчас, что бочка пива опустела, избранники без всякого приказа отодвинут свой привилегированный столик вбок, чтобы корчмарь мог открыть дверцу в подвал, спуститься по ступенькам вниз и подключить новую бочку.

Сегодня это балладное действие нарушила непривычная какофония. Из подземелья раздались подозрительные звуки, и через минуту заведующий Секе вывел оттуда пьянчужку — «пивную мышь». Как тот проник в подземелье, одному богу известно, но, поскольку он был известен еще и как профессиональный угольщик и истопник котлов среднего давления с дипломом, происшествие не привлекло особого внимания, и какофоническое интермеццо завершилось лишь словесной перепалкой.

Как в каждой пивной, в этой есть свои сильные личности. Одну из них называют Юлиус Гутфройд. Всем посетителям кажется, что они вроде его видели и знают, и они действительно видели и знают его. В этом нет ничего удивительного, он бывает здесь так часто, что корчма «У Грязного» должна была бы быть записана в его паспорте как постоянное место жительства и работы, А что тут такого, иногда он действительно помогает Секе собирать пустые стаканы. Однажды с ним случилась странная история. По какой-то административной ошибке он получил отпуск и провел его с первого и до последнего дня здесь. В тени под каштаном он целых три недели с утра и до вечера хвалился, что вот наконец не чувствует безжалостных тягот ожидания открытия и закрытия заведения. Мы можем поверить ему на слово, это был его единственный и наисчастливейший отпуск.

Гутфройд — человек принципиальный, даже зубную щетку он считает мещанской выдумкой буржуазной цивилизации. Он эмпирик, хотя никогда не слышал этого слова, и из вещей он признает лишь те, которые способен постичь собственными органами чувств:

ром (отечественный)

кирпич (обыкновенный, без дырок)

пять крон (чехословацких, находящихся в обращении)

совок для угля (с ним справится и дурак)

спортивные штаны (по-нашему — треники)

расческа (вещица, удобная для заднего кармана, может пригодиться)

зельц (кормиться-то надо)

таз (по-нашему — лохань).

В существовании артезианского колодца он уже уверен не вполне, карманному фонарю доверяет не слишком, радио, телевидение и космические полеты отрицает полностью. Первый шаг человека на Луне он, подобно многим рядовым американцам, считал рекламным трюком, который отсняли где-нибудь в голливудских студиях; если, конечно, этот самый Голливуд вообще существует; Батя, по его мнению, выделывал этакие трюки уже лет сто назад. И еще почище. К примеру, полуботинки за девятнадцать крон.

Из искусств он удостоил своим вниманием одну татуировку, став ее пламенным и добровольным пропагандистом. Он с удовольствием задирает рубашку и проводит изумленных посетителей по своей минигалерее.

Авторы шедевров неизвестны, о годе создания произведения могут догадываться только специалисты, но стиль четко определенен. С первого взгляда вас привлечет жанровая картинка, изображающая двух домохозяек над кухонной плитой, прекрасное обрамление намекает на связь с кухонными вышивками. Меткая надпись над картинкой объясняет:

ХОЗЯЮШКА МИЛАЯ,

ЗДЕСЬ СПЛЕТНИЧАТЬ НЕЛЬЗЯ!

Наслаждений для взгляда — целый вагон. Здесь, как живые, танцовщицы с острова Бали, пальмы вкупе с кактусами и шиповником, оружие — рубящее, колющее и огнестрельное, а также нечто вроде большого герба города Пардубице. И надписи разного рода, словно татуировщики использовали тело Гутфройда вместо блокнота. Однако прочтем:

КОМЕТА ГАЛЛЕЯ УПАДЕТ НА НАС В 1966 ГОДУ!

САРТИРОВОЧНЫЙ ВАГЗАЛ

МАЯ СУДЬБА — ВЫПУСКНИКИ

УГОЛЬНЫХ СКЛАДОВ

ПРАКЛЯТИЕ ПАЛО!!

ЧЕЛОВЕК — ХРУБКИЙ СОСУД

Мы бы не удивились, если бы предприимчивый пропагандист использовал «хрубкое» тело Гутфройда в агитационных целях, как-то:

СОБЕРЕМ УРОЖАИ БЕЗ ПОТЕРЬ, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЗЕРНА!

Хочется взять химический карандаш и, как на клочке газетной бумаги, написать записку:

ВЕРНУСЬ ПОЗДНО,

УЖИН В ДУХОВКЕ — ГЕРТА!

Ага, а о модерне мы чуть было не забыли! Наш знакомец не отгораживается от новых веяний и тенденций, о чем свидетельствует рисунок бородатого протестанта с надписью: Make love, not war!

Так как на здешнем наречии «love» означает деньги, а «маке» связано с глаголом «макать», то, очевидно, здесь подразумевается нечто, связанное с любовью к банкнотам и казначейским билетам.

В данный момент обладатель мини-галереи Гутфройд по раз и навсегда заведенному обычаю проводит свою ежедневную ревизию и контроль. И надо отдать ему должное — никакая комиссия не справилась бы с этим более ответственно. В длинном выцветшем плаще болонья он переходит от стола к столу, выведывая, каково состояние финансов у посетителей, ко всем прочим их состояниям он относится без интереса. Основа успеха — незаметно подсесть и зацепиться, что он и старается сделать. Зацепиться — это, можно сказать, его жизненное кредо, впрочем, не только его одного. Ах, сколько похожих поползновений разных лиан мужского и женского пола наблюдаем мы постоянно и в более высоких ценностных группах; по сравнению с этим битва при Грюнвальде была сущей безделицей.

Присесть, закурить из пачки сигарет, лежащей на столе, выклянчить недостающую мелочь на пиво, не сопротивляться, если кто-то из присутствующих за столом тряхнет мошной и начнет угощать все застолье. Только умей уследить за тем, чтобы он не ошибся при заказе.

К сожалению, посетители уже знают эту обветренную всеми трактирными ветрами физиономию, и не успеет он пристроиться, как гонят его прочь, отодвигают от него стулья, кладут на них сумки, шляпы и пальто, прячут в карман сигареты, крепче держат в руках стаканы. Словом, готовятся защищаться до последней капли содовой.

Кое-какого успеха, впрочем, он добивается у стола картежников, хотя у последних бывает аллергия как раз на тех, кто присаживается. Но руки-то у них заняты картами, так что они почти беззащитны. Гутфройд, не долго думая, уверенно хватает наполовину опорожненную пол-литровую кружку и выпивает ее до дна. Пиво ему по вкусу, но уровень игры и особенно торговли его не удовлетворяет. Убогая игра, машет он рукой, смотреть тошно, и отправляется дальше в свой инспекционный путь.

Когда у человечества черный день, ему не поможет даже миссия ООН. Когда народ в пивной настроен бесчувственно, как, например, сегодня, то даже Гутфройд не добьется своего добрым словом и должен предлагать взамен денег какой-то эквивалент. Эквивалент может быть самым разным, удивляющим своей небанальностыо. Прошлый раз, например, Гутфройд предлагал гигантский пыльный филодендрон, смахивающий на тот, что стоял в районном национальном комитете II в конце коридора, прямо напротив соцбытотдела. Видели однажды, как он тащил бесхозный, но вполне приличный матрац. А то завладел гипсовым макетом какого-то микрорайона, правда, без таблички с фамилией архитектора и названием микрорайона. Она отклеилась и по дороге потерялась.

Сейчас он толчется здесь с живой козой. Тянет ее на цепочке от стола к столу и пытается кому-нибудь всучить, а коза с любопытством посматривает в карты картежников и, если кто-то из них объявит «пики», пытливо оглядывает его, склонив в раздумье головку. Гутфройд уже давно не видел монеты крупней пяти крон, и его торги впрямую соответствуют его финансовому кругозору.

Вдруг в пивную входит ужасно разобиженный человек и начинает запивать свою скорбь прямо возле стойки.

— Сто граммов «смеси» для микроба!

Для Гутфройда это прямой вызов подключиться к творческой беседе. Но «Беккенбауэр» молча указывает надпись на боковой стене возле темной репродукции:

ВОДИТЬ В ПОМЕЩЕНИЕ СОБАК И ПЛЕВАТЬ НА ПОЛ ЗАПРЕЩЕНО!

Профессионально дышит, а может, и легонько плюет на стакан и полирует его о предплечье.

— Это же не собака. У собаки рогов не бывает, — пытается защищаться Гутфройд, но продавец пива всегда прав.

— Неважно. Ефрейтор не чин, коза не имущество.

— Это бездоказательно. Саанская коза — хорошая дойная коза…

— Очень приятно, но неинтересно… Ефрейтор не чин, коза не имущество.

— Не купишь?

— Молока в меню не держим, слабый спрос…

И машет рукой на него и на козу.

Но Гутфройд не сдается. Он хватает за рукав и тянет от стойки разобиженного посетителя, тянет за ту самую руку, в которой тот держит стакан «смеси», так что посетитель защищаться не может. Он позволяет подвести себя к столу и усадить, после чего владелец козы отрекомендовывается:

— Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Очень приятно, но неинтересно, как говорят интеллигенты. Дунайский речной торговый флот, Зимний порт, Катаракты, Железные ворота, Измаил и так далее, пассажирский на Трнаву и Леопольдов отходит с третьего пути. Как в анекдоте: еще может, еще может, уже не может. Вся Европа, Гамбург… В настоящее время в отпуске для поправки здоровья, диагноз: восемьсот двадцать. Такого в девятой палате не было ни у кого. Так сказать, заочное обучение…

Он запинается, удивленный, что странный посетитель согласно кивает головой и не гонит его. Гутфройд привык к совершенно обратной реакции, но он умеет быстро приспособиться.

— Пекар… — уныло мямлит посетитель, вроде бы расстроенный тем, что его жизнь не столь богата событиями, как у собеседника; Гутфройд, воспользовавшись этим моментом, быстро придвигает стул поближе и крепко, с пониманием жмет ему руку. Еще раз украдкой осматривает его, потом в виде эксперимента касается рукой сигарет, которые посетитель положил на стол, да так и оставил, словно туристов в чужом городе.

— Пекар? Потрясающе, мы уже виделись. Кто знает, может, все мы дальние родственники. Словаки. Я возьму у вас сигаретку, покурю один. Пиво заказать можно? Для разговора, шеф. На той неделе у меня был день рождения, в заднем кармане большая сумма, здесь — мелочь, и я, представьте, потерял. Сумму, конечно. Вы закажете себе пиво или чего-нибудь против рака? И для другой ноги. Я закажу, меня здесь знают. «Беккенбауэр» чужих не любит. Одолжите мне пять крон? В случае чего в «Палацке» меня все знают. Хотите, можем пойти спросить.

Карол Пекар был как лесная улитка, лишившаяся домика, меланхоличный и беззащитный, ему необходимо было кому-то довериться и излить душу, хотя он в этом не хотел признаться, считая за некоторую слабость, не лишенную, впрочем, и хорошей стороны. А в лице Гутфройда приличный посетитель всегда находил внимательного слушателя. Пекар вздохнул:

— Когда у человека вдруг рухнет все, на чем он строил жизнь, годы и годы, он перестает верить людям и самым простым вещам… Близкие знакомые и сотрудники видят в нем только паразита и сторонятся его, точно он какой-то вирус гриппа.

Скорбь, поначалу весьма неопределенная, сейчас греет; она подняла его на высоты познания, и он может ясно формулировать свои мысли и чувства, конечно, подернутые фиолетовым туманом трагизма бытия.

— Например, такая вот пчелка, — подсовывает ему пример Гутфройд. — Ползает по потолку вверх-вниз. Разве ее понимает кто-нибудь? Я или вы? Я говорю «пас» и «готов», не знаю, как вы. Неизвестно, есть ли у нее сердце, легкие, желудок и прочие нужные для того самого вещи. И кто поручится, может, она сама нас эксплуатирует? Вот в чем штука!

Пекар с интересом смотрит на владельца козы, и даже коза кажется ему теперь более общительной. В конце концов, он еще никогда не смотрел на пчелу с классовой точки зрения.

— А случалось с вами такое, — продолжает он, — что ни одна душа вам не верит и всюду вы наталкиваетесь на одно непонимание, зависть, иронию? Стояли вы на коленях перед закрытыми вратами, изо всех сил стараясь сохранить в уголке души тлеющий костерок решимости?

— Всякое бывало, — задумывается Гутфройд, ибо проблематика закрытых дверей и непонимания всю жизнь мотала его по разным дорогам. — Раз как-то в Браиле, вот была хохма так хохма, мы с боцманом на мостике как дураки стояли на коленях перед таможенниками, которые нашли у нас на барже под углем плащи болонья. Моя хата с краю, ничего не знаю, ввернул я им тогда. Другой раз на улице прямо перед «Мандерлой» я нашел австрийскую зажигалку, новехонькую, даже с кремнем. А на Райхардской, перед винным погребком, какая-то баба бухнулась на колени, дескать, она все в жизни упустила и где, мол, могла бы уже быть! Вот дуреха-то, всего-навсего опоздала на поезд в Лозорно. Туда же все время что-то едет, и чего такого она могла упустить?

— Но я верю, во мне что-то есть, клянусь богом, верю! — Карол Пекар повышает голос, после «смеси» ему хочется даже вдарить кулаком по столу, но воспитание удерживает. — Ну скажите сам, чем я хуже других?

— Хороший человек, мягкое сердце, шеф! Сразу видно! — оценивает его Гутфройд. — Как мой кореш, тоже такое мягкое сердце. Воровал в «Харитасе» в столовой хлеб и скармливал лошадям. Так одна почтовая кобыла откусила ему ухо.

Еще раз он пытливо осматривает несчастного Пекара и приступает наконец к тому, что у него давно вертится на языке.

— Если ты думаешь, что ты никудышный, купи козу. В деревне Рачишдорф была одна баба, так, когда она сыграла в ящик, у нее в доме оказалось шестьдесят кошек. Саанская коза, хорошая дойная коза, шеф. Одна цепочка стоит крон десять.

— Зачем мне коза! — машет Пекар рукой. — Меня с молока проносит.

— Как это зачем? Кто может знать зачем! — принимается за уговоры Гутфройд. Пекар кажется ему верным платежеспособным кандидатом в покупатели. — Не спрашивай зачем, бери! Глупый, кто дает, еще глупее, кто не берет! Такой козы не увидишь даже в зоопарке. Семейная память! Во всем городе нет другой такой козы, даже в Дорнкапле. Когда вечером прогуляешься с ней по корсо, о тебе напишут даже в «Вечернике».

— Не преувеличивайте… — слабо сопротивляется Пекар.

— Если бы мне не нужно было платить долги чести и квартплату, ни за что бы ее не отдал. Я дурак, что отдаю ее. Вынь двадцать крон, и она твоя. Накинь еще пять за цепочку. Она вечная, коза сдохнет, цепочка пригодится. Откуда мне знать для чего, ну хотя бы для велосипеда. Чтобы его не сперли. И пятьдесят грамм «боровички», чтобы запить сделку… И еще одну сигаретку, шеф…

 

3

МАЛЕНЬКАЯ НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

До чего же завистливы люди, ужас! Карол Пекар осознал это сразу же, когда в вечерних сумерках, выписывая ногами кренделя, отправился на работу, ведя на цепочке козу. Что-то здесь не так, преследовала его назойливая мысль. Ведь он купил козу по доброте сердечной. Разве это не ясно? В знак благодарности за чуткое внимание к его исповеди. Этот человек протянул ему руку помощи, когда он оказался в состоянии духовного кризиса. Какое имеет значение, были ли у этой руки чистые ногти и то, что сжимала она в пальцах конец цепочки?

Но такого, такого он не ожидал. Столько зависти. Никто из проходящих не упустил случая щегольнуть своим убогим остроумием. Нежданно-негаданно Пекар стал мишенью остряков-самоучек, представлявших самые разные поколения и слои общества. Раньше он бы ни за что не поверил, что в солидных и степенных с виду личностях может кипеть яд иронии и сарказма. Ну а вот этот пенсионер, который от изумления чуть не вывалился из окна, не воображает же он себя Бернардом Шоу, когда вопит на всю улицу:

— Куда волочишь бородатого сеттера?

В ту же минуту, как в барометре с куколками, в соседнем окне появляется старуха, да что там старуха — ядовитая карга, и, с наслаждением шепелявя, радостно подключается к обсуждению необычайного явления на государственной дороге:

— Так это он его волочит, не видишь, что ли? А хулиганы на перилах крыльца читальни:

— Ребя, рогатый фокс!

— Сколько горючего потребляет на сто километров?

— Дурья башка! Это охотничья коза! С ней ходят на лисиц!

А какой-то отец семейства даже поднял своих двояшек на руки, чтобы им лучше видеть, и чуть не километр следовал за Пекаром по тротуару. Двояшки всю дорогу верещали как резаные:

— Дяденька укротитель, дяденька укротитель, не бейте поросеночка! Дяденька укротитель, дяденька укротитель, поросеночек хороший!

У Пекара и без того хватало проблем: он никак не мог решить, вести ему козу по мостовой или по тротуару. На тротуаре его могла бы оштрафовать санинспекция, на мостовой — ГАИ, дескать, сумерки, а у козы нет даже отражателей.

Можно ли любить человечество, если оно развлекается на твой счет? Можно ли верить ближнему, если у тебя в ушах еще не затихли вопли двояшек, а ты уже снова вынужден слушать наглые реплики! Хоть бы они были остроумными, хоть бы в них была малая толика фантазии! Однако наибольший успех выпал на долю дурацкой реплики:

— Вот если бы она умела стряпать!

— Вот если вы считаете себя остроумным, то сильно ошибаетесь! — отпарировал Пекар, когда кто-то сказал это впервые. Но потом эта идея осенила стольких шутников, что Пекар смирился и перестал полемизировать. Тогда он еще не осознал, что эта фраза будет преследовать его постоянно, покуда жива коза. И что реплика эта всегда, в любое время дня и ночи могла развеселить окружающих. Всех, за исключением Пекара. Убедить кого бы то ни было, что, остря подобным образом, он совершает кардинальную ошибку, было невозможно.

У мастера Ондращака он также не нашел прибежища. Ворота замка были заперты, свет потушен. Но Пекар не позволил себя обмануть.

— Откройте, мастер, я же знаю, что вы там! Мне надо отметиться в табеле! Этого вы не можете мне запретить! У каждого есть право на труд! Для этого есть параграфы, профсоюзы и комитеты по делам трудящихся!

Мастер в конце концов клюнул на параграфы и профсоюзы: типичный мастер, он приоткрыл ставню и крикнул во тьму над розами и английским газоном:

— Табель я отметил, завтра отработаешь две смены. Ступай домой, проспись, мне на твои параграфы плевать, мне до пенсии два года! Не скандаль!

Люди злые, хотя Ондращак и отметил его табель, предотвратив прогул. Навряд ли он сделал это так бескорыстно, подумал Карол Пекар.

Исполненный злобы на недоброжелательную планету, он зашагал прямиком по английскому газону, грозя замку и тополевой аллее и бормоча себе под нос пародии на стихотворные призывы в бой. Вот так и в такие минуты рождаются, вероятно, поэты, те хорошие поэты, любезный читатель, думается нам вместе с Кунг Фу; только у одних это как горб, остается на всю жизнь, а другие проспятся и забудут, как случайного знакомого из «Лотоса». Если бы мы напрягли слух, то, возможно, что-то да и уловили бы.

Сент-Экзюпери вне служебных отношений. Так и хочется в конце сказать «аминь». А владелец козы, справившись подобным образом с проблемой поэтического воззвания, вздохнул с облегчением, хотя предстоящее возвращение домой тоже было делом не простым.

Сесть в трамвай Карол не решился, не зная, какие есть на этот счет правила. Ему казалось, будто он где-то что-то читал о запрете провоза горючих материалов, огнестрельного оружия, крупногабаритного багажа и домашних животных. Целомудрие и робость, доселе неведомые ему, схватили его в свои когти. Он не посмел махнуть рукой даже проезжавшим такси, которые мчались мимо него с высунутыми языками, как не в меру озабоченные кобели. Да и денег на такси у него не было, так что целомудрие и робость тут были вполне уместны.

На освещенной неоном двусторонней дороге, ведущей к отдаленному и тихому микрорайону, у него наконец появилась возможность поближе разглядеть козу. Он с любопытством поглядывал на нее: животное казалось кротким, похоже, что буянить оно и не помышляло. Пекар для пробы потряс конец цепочки, потом незаметно опустил цепочку на землю и спрятался за столб фонаря.

Коза, как ни странно, не побежала прочь, а с удовольствием начала играть с ним в прятки. Хитрющая, она находила его, даже если он прятался за кучу щебенки или в сорняки у дороги. Пекар убыстрил шаг, начал петлять, теперь это была уже скорее игра в салки, чем в прятки, но избавиться от скотинки ему не удалось. Это немножко напоминало корриду, во всяком случае, касательно Пекара, который стремился сохранить изысканность и декорум, но коза совершенно не выражала желания поддеть его на рога.

Возле бетонного фонтана в форме архаического латинского «ф» обессилевший Пекар сдался и признал, что коза победила.

— Твоя взяла, ты хорошая, ну, — забормотал он признательно, но она, без намека на гордость, дружески потерлась о него и нежно ткнула его головой, чтобы он не расстраивался. Дескать, в следующий раз, может быть, победа достанется ему.

Перед группой высоких квадратных крупноблочных жилых домов он еще раз попытался решить проблему мирным путем.

— Давай договоримся. Ты свободна. Мы друг друга не знаем. Уходи за пределы будней. Мир велик…

Он показал рукой на темные контуры холмов на горизонте. Но коза не поняла — или не захотела понять: она упорно стояла на месте и под конец протестующе заблеяла.

Тогда Пекар, в неожиданном помутнении рассудка, дал ей пинка. Но тут же пожалел об этом — и будет жалеть до конца дней! И обнял ее голову. Он был растроган, глаза у него подернулись слезой. Такой уж он человек, заблуждающийся, резкий, но справедливый.

В квартире Пекаров царит ночной покой, только в тех местах, которые принято называть коммунальными удобствами, время от времени что-то скрипнет, да с кухни доносится аппетитный запах гуляша. В кладовке на полке тихонько мурлыкает толстый «кнедлик», пышный, как ангорская кошка. Пекар входит в переднюю на цыпочках, тщетно ожидая такого же поведения от козы.

Напрасно он втолковывал ей перед дверью принципы поведения и общежития в ночной кооперативной квартире «два плюс один», иными словами, две комнаты и кухня. Коза кивала, кивала головой в знак согласия, не сразу же за порогом начала вести себя наподобие ночных собутыльников Пекара. Она как дома расположилась в передней на болгарском коврике и со смаком начала жевать домашние туфли с помпонами, попробовала все пальто на вешалке, помяла зубами со знанием дела, как портной.

Пекар пытался ее унять, прося не шуметь и не проказничать, дескать, она не у себя дома. Некоторое время в безмолвной борьбе они тянули каждый к себе плащ болонья. Тогда он на всякий случай спрятал все пальто в шкаф, а коза наблюдала за его действиями взглядом, свидетельствующим о нелестной оценке скупых хозяев дома. На морде у нее играла презрительная усмешка.

Эта ироническая усмешка показалась ему обидной: никто не смеет подозревать его в мещанстве, он не посвящал свою жизнь накопительству.

Он предложил ей увядшие цветы из вазы.

— Сожри все, на, бери, бери! Они из нашего сада. Скоро там зацветут хризантемы.

Принес ей из кладовки лавровый лист, выковырнутый среди пряностей, предлагал ей даже горький перчик. Открыл большую банку огурчиков, один съел сам, второй порезал ломтиками на блюдечко.

— На, съешь малосольный огурчик, на опохмелку лучше нет. Рыбку мы тоже мариновали, но она еще не дошла, придется тебе подождать до зимы. Бери, будь как дома. Некоторые маринуют огурцы, но мы делаем только такие, по своему рецепту.

Малосольный огурец ей не понравился, на герань она фыркнула, с аспарагуса отщипнула крохотный кусочек, Что теперь делать?

— Вот так гостья, — вздохнул Пекар, потом пошутил: — Знаю я, всего, мол, было вдоволь, только плохо угощали. Пошла к черту!

Некоторое время он раздумывал, надо ли ей объяснять, где ванная и уборная. Потом еще раз попросил ее быть паинькой и, приложив указательный палец к губам, вошел в спальню к жене.

Эльвира Пекарова перевернулась на другой бок и в полусне пробормотала обязательное причитание, скорее смиренное, нежели агрессивное.

— Опять заявился с бутылкой в обнимку.

Некоторые умеют таким вот эпическим тоном повествовать о самых ужасных событиях своей жизни: родителей, мол, сожрал медведь, братишки и сестренки сорвались с утеса, бабушка эмигрировала в ЮАР, а муженек, ко всему прочему, приходя домой, не переобувается в шлепанцы. С удовлетворением коллекционера они нанизывают на нить разговора трагические бусинки в том порядке, в каком их приобрели, и дефицит помидоров соседствует у них с операцией аппендицита. Именно так вздохнула Эльвира, сказав, что Карол, мол, опять явился «с бутылкой в обнимку», иными словами, пьяным в стельку.

— Вовсе не с бутылкой! — педантично уточнил Пекар, как и она, поборник правды. — Я привел козу.

— Молчи, ничего мне не говори… Ох и жизнь у меня… — простонала Эльвира.

— Козу я привел, козу, — продолжал упорствовать Карол. — Ты же всегда говорила, что надо нести в дом, а не из дома.

— Боже, он еще будет спорить… — продолжала жена элегически, но тут же осеклась: что-то было не так. — Кожух? Какой еще кожух? Откуда?

— Саанская…

Вот смех-то, подумал Пекар, отличная хохма, таких и в «Рогаче» не вычитаешь: супружница и во сне думает только о дубленке.

— Где деньги взял? Премиальные пропил! Представляю, что тебе подсунули. Какую-нибудь негодь! Ну-ка, где она? Ведь от тебя путного не дождешься!

Из передней послышалось робкое блеяние. Карол попытался заглушить его кашлем.

— Не кашляй, как шакал Табаки! Кто-то ходит в передней! Кого из своих распрекрасных собутыльников ты приволок? Дверь-то хоть запер?

На все вопросы Пекар отрицательно мотал головой, но Эльвира, не обращая на это внимания, резко поднялась и с книгой «Унесенные ветром» («Север против Юга»), которую она читала, подошла к двери. Резким движением распахнула.

— Есть здесь кто? Выходи, все равно вижу! Йозеф, зови Мишо и остальных.

— Ты что, я — Карол… — начал было Пекар и запнулся, поняв, что жена использует против незваного гостя трюк, почерпнутый из радиопьес, который называется «создание иллюзии толпы».

Вслед за тем в передней зажегся свет. Пекар затаил дыхание: за все годы супружества эта выходка была, пожалуй, самой дерзкой.

Вместо ожидаемого вопля отчаяния и падения тела на несколько мгновений воцарилась тишина, да такая, что и запах сегединского гуляша встал по стойке «смирно», и «кнедлик» в кладовке свернулся в клубок.

О женщинах домовитых, пышных и добрых после такого вот непривлекательного вступления писать живо, и в особенности несхематично, дело трудное. А если у этой женщины к тому же старомодное имя — Эльвира… Что и говорить, роман тю-тю, хоть начинай сначала.

Эльвира — женщина опытная и эмансипированная, она любит развлечься, иногда выкурить сигаретку и выпить рюмку-другую, любит музыку, и, может быть, поэтому Карол в шутку зовет ее Элвис, как пресловутого Пресли. Она покупает долгоиграющие пластинки лучших певцов поп-музыки, и еще никто не видел ее ожидающей по вечерам супруга со скалкой в руках, хотя откуда скалка, она даже песочное тесто покупает в полуфабрикатах. Если нет крайней необходимости или чего-то из ряда вон выходящего, она никогда не унизится до скандалов и сцен.

Эльвира вернулась в спальню молча, положила «Унесенные ветром» («Север против Юга») на тумбочку и, только сев на край кровати, сухо заключила:

— Господи, настоящая живая коза.

Вы еще помните? Сколько бед! Родители, медведь, бабушка в эмиграции, а сейчас еще и живая коза.

— Видишь, а ты подумала, что я пьяный! — попытался успокоить ее Пекар, хотя чувствовал зыбкость подобного аргумента.

Над спящим микрорайоном певуче, как серенада, звучит блеяние козы. Оно льется из единственного освещенного окна на первом этаже пятнадцатиэтажного панельного дома, но после каждого нового «бе-е-е» зажигаются все новые и новые окна. Микрорайон бормочет как медведь, потревоженный во время зимней спячки.

Эльвира сидит на коврике с болгарским народным узором возле козы, ликующий Пекар принес из кухни блюдечко молока. Но и за этот поступок не удостоился одобрения.

— Вот умник! Ты слышал когда-нибудь о каннибализме?

— Ага. — Пекар смотрит на молоко. — Разве?

Он пробормотал что-то про эксперимент и унес блюдечко на кухню. Часы пробили три, все окна уже освещены, микрорайон раздраженно ворчит.

— Напилась-наелась, чего же тебе еще нужно от жизни? — уже сотый раз спрашивает Пекарова. — Другим этого хватает!

— Может, она страдает бессонницей! — теоретизирует Пекар. — Или в ней заговорили первобытные инстинкты!

— Это в тебе заговорили первобытные инстинкты, когда сегодня ты потащился в пивную! — не преминула подвергнуть сомнению его аргументы Эльвира.

— Постой, я тебе объясню. Она зовет своих счастливых свободных саанских сестриц. Светит луна, полнолунье…

— Коза — не волк, только волки воют на луну!

— Ефрейтор не чин, коза не имущество и не волк, это мы уже слышали. — Он презрительно фыркнул, но все же замечание жены навело его на мысль.

С тех пор как куплен заветный мебельный гарнитур «Бельмондо», они как-то избегали ходить в гостиную; все время надо следить за собой, чтобы чего-то не испачкать, не поставить мокрое блюдце на полированную поверхность, не стряхнуть пепел на ковер; уж лучше оставаться на кухне, протрешь стол мокрой тряпкой, и все дела. Он положил газету на гарнитурное кресло и осторожно взобрался на него. «Мотылек», «Отель», «Сага о Форсайтах», Жорж Сименон, Вольф — пробегал он глазами по корешкам книг. На какой-то миг в его мозгу мелькнуло прозренье: напрасно он покупает все эти новые романы, раз в них нет полезной для жизни информации. Вот хотя бы для данного случая. Зачем ему «Мотылек», если ему нужно нечто совсем другое.

Он слез с кресла с полными руками, давайте посмотрим вместе с ним, найдет ли он то, что ищет. Из «Жизни животных» Брема у него имеется второй том («Рыбы, земноводные и пресмыкающиеся»), к тому же только книга II («Пресмыкающиеся»). Как попала к нему именно эта вторая книга, не знает даже он сам. На всякий случай он заглянул внутрь (13 цветных вклеек, на 10 разворотах приложений 45 черно-белых гравюр и 128 иллюстраций в тексте!); черепах, крокодилов и ящеров он пролистал, на других пресмыкающихся остановился и начал читать. Он уже давно хотел изучить эту чрезвычайно интересную книгу, но неисповедимы пути познания!

«…Кобра… распространена по всей Индии, на Цейлоне, в южных областях Китая, на Больших Сундских островах, за исключением Целебеса, на западе Афганистана, в северо-восточных областях Персии, южных областях Туркменистана вплоть до Каспийского моря. Кажется, она, как и подавляющее большинство змей, не привязывается к определенному месту, а живет там, где находит подходящее укрытие и достаточно пищи. Ее любимое пристанище — покинутые жилища термитов, старая кладка, кучи камней…»

— Вот оно, кое-что я нашел!

«…Кобра с давних времен по сегодняшний день является объектом восторженного, культового преклонения и играет большую роль в суеверных преданиях индусов. Один из самых привлекательных мифов этого цикла рассказывает, что некогда Будда, гуляя по земле, заснул в полдень на солнцепеке, тогда появилась кобра, раскрыла свой капюшон и заслонила от солнца божественный лик. Будда, порадовавшись этому, обещал ей великие милости, но вскоре забыл о своем обещании, и гаду пришлось напомнить ему об этом…»

— Иду-иду, — раздраженно откликнулся Пекар на зов из передней. Вечно она помешает на самом интересном месте; он взял вторую из отобранных книг и направился к козе. К чему такая спешка, Будда и то был забывчивым, подумать только, и он не выполнял своих обещаний. А ведь он был таким почитаемым богом, или какая там у него была должность. Пекар вздохнул, в жизни всегда так: всюду и везде надо напоминать о своем существовании, чтобы обещания не забывались. Дальше у Брема что-то говорилось про факиров — надо, надо как можно скорее это прочитать.

Вторая толстенная книга была еще интересней, если иметь в виду козу. Какой-то прадядя получил ее в Будапеште в качестве приза на выставке плетеных корзин. Schwarzneckers. Pferdezucht (Rassen, Züchtung und Haltung des Pferdes). Vierte Auflage. Berlin, Verlagsbuchhandlung Paul Parey, 1902. Книга была семейной реликвией, переходила из поколения в поколение, из дома в дом, пока обосновалась здесь, в панельном доме-башне.

Неважно, что она написана по-немецки, к тому же неразборчивым готическим шрифтом, по иллюстрациям каждому должно быть ясно, что она содержит исчерпывающие сведения о лошадях всего мира. На одной из них, к примеру, головы коней: интеллигент, флегматик, норовистый, испуганный, старый, злой конь, все ясно как божий день. Пекар посмотрел на козу и сравнил ее голову с приведенными в книге лошадиными головами. К сожалению, при вечернем освещении по облику козы трудно было определить ее характер, но в ней угадывалось что-то спесивое, надменное, интеллигентное, а в ее глазах Пекар разглядел что-то вроде гордости и даже намек на юмор.

Потом он пролистал снимки лошадиных зубов. По ним играючи узнаешь возраст лошадей, и никакой барышник не сможет подсунуть тебе старую клячу. Посмотрим тогда хотя бы, какой у козы возраст. Когда ему удалось рожком для обуви приоткрыть козе рот и рядом с ее головой положить статью о лошадиных зубах, то оказалось, что у данного млекопитающего молодость давно прошла, ему вообще далеко за двадцать.

— Глупости, перепутаны картинки, — решил он и захлопнул книгу, потерявшую вследствие этого большую часть фамильного почитания. Кто знает, в конце концов, даже и Будда был рассеянным и забывчивым, а в такой книге чуть автор зазевался — и картинки уже перепутаны.

— А что, если мы дадим ей снотворное? Какой-нибудь порошок? — предложил он неуверенно. — Ты же без алнагона даже чайника не поставишь…

— Ну уж, извини! Спасибо за сравнение.

— Мепробамат? Ноксирон, радепур, или как это там называется. У тебя их в ванной полно.

— Что ты понимаешь в женских делах. Не хочешь ли ты спеть ей колыбельную?

— Завтра я, так и быть, схожу в домоуправление, пора наконец Бучко освободить колясочную. До каких пор он будет держать там гнилую картошку! Мы поместим козу туда, ей там будет хорошо, можно даже пробить окошко во двор. Бессловесной твари нужна домашняя обстановка.

Он посмотрел на жену, ему хотелось немножко порадовать ее, ибо ведь даже в плохом есть что-то хорошее, и наоборот. У каждой реакции есть своя акция, как выразился на учениях один старший лейтенант.

— С завтрашнего дня нам плевать на эту бабу-ягу из молочной. У тебя будет свое молоко, цельное, в пакетиках, какое ты захочешь, Элвиско…

— Слушай! Все понятно! — крикнула Элвиско женского рода. — Я догадалась! Козу надо подоить!

Тщетно Пекар пытался избежать нацеленного на себя указательного пальца.

— Я? Почему именно я?

Да, всегда все неудачи, наказания, обиды еще со школьных времен валились на голову Карола Пекара, всегда, бывало, поймают и накажут именно его, а не кого другого. Третья парта у окна, как всегда.

— А кто же еще? Чья она? Кто ее приволок?

— Имущество, приобретенное в браке, делится поровну. — Процитировав в целях обороны известную фразу, Пекар вдруг задрожал, вспомнив холодное прикосновение коровьего соска, когда в детстве у дяди в деревне пытался выжать из вымени хотя бы капельку молока. — Физическим трудом не занимаюсь, занимаюсь техническим! Теоретически я еще смог бы описать эту операцию, но практически? Я человек, оторванный от деревни, ширящий ряды технической интеллигенции… И вообще, сегодня вместо нас доит техника.

— Тогда пусть твою козу техника и подоит! — решительно закончила разговор Эльвира. Подойдя к дверям спальни, она еще сочла нужным ехидно добавить: — Мне плевать, пусть вместо тебя ее подоит хоть пылесос!

Неплохая идея, подумал Карол, оставшись один в передней. Это надо продумать. Он прижал к себе голову козы и качал ее, ему было грустно, он отупел от одиночества. Сам не зная как, Пекар вдруг неумело затянул давно забытую колыбельную, стараясь вспомнить слова.

Разбуженный сосед, который стучал в панель, как ночная бабочка крыльями, наконец затих. Окна в микрорайоне постепенно гасли.

 

4

ОСТАВЬ НАДЕЖДЫ, ЗА ЦЕННЫЕ ВЕЩИ НЕ ОТВЕЧАЕМ

Мы знаем, что дали маху. Конечно, в конце предыдущей главы, где он и она дома, была бы уместна маленькая любовная сценка, для того чтобы взбодрить любезного читателя. А если еще эту сценку да расцветить юморком, то успех ее даже трудно себе представить. Но сейчас, когда мы эту самую главу уже состряпали, любезный читатель вынужден искать бодрящую любовную сценку в другом месте. В произведениях других классиков. Это уже не просто неудача, а заслуживающая наказания невнимательность к своим почитателям, это мы признаем.

Только, извините, до любви ли вам, да еще с обязательными прелюдиями, если у вас в кооперативной квартире «два плюс один» со всеми удобствами появляется коза, которая смотрит на вас заумным взглядом? И к тому же, кстати сказать, жует столовые салфетки с таким скучающим видом, что вам хочется непрерывно зевать!

До страсти ли тут? О страсти тут и думать забудешь!

Не станем утверждать категорически, психологи, возможно, понимают в этом больше, но нельзя исключить, что это было причиной утреннего расстройства Эльвиры Пекаровой. Появление козы может коренным образом испортить жизнь любой семьи. Неудивительно, что Эльвира заявила бескомпромиссно:

— Эта дрянь должна убраться отсюда немедленно!

И когда Карол задал наивные вопросы о причинах столь решительного неприятия, он узнал:

— У нее даже имени нет, и вообще!

— Это обыкновенная, простая коза, некрещеная… Имя, в конце концов, ей можно придумать. Что-нибудь связанное с ее проблематикой… Например, Глюкоза, Букоза…

— Пусть хоть Фруктозой прозывается, я не собираюсь ее содержать!

— Что же, я должен просить для нее надбавку на семью, что ли?

— Хоть на вдову! Мне плевать! Хоть на сироту!

— Ты меня хоронишь, да?

Мелкая ссора, как большинство ей подобных, войдя в излюбленное русло, сошла на нет. Однако существенно то, что не прошло и часа, как Пекар вместе с козой вышел в осеннее утро с горькой поговоркой изгнанника на устах:

— Вымя божье, пошли!

Остановясь у газетного киоска, он дополнил заказ:

— С этого дня кроме «ФИЛЬМА» еще «ЖИВОТНОВОД», я повышаю квалификацию…

Раньше чем он успел заплатить за журнал, посвященный разведению телят, коза потихоньку стянула с прилавка «Практику секретаря» и с аппетитом взялась за проблематику торговой переписки.

Ох как сразу подступила осень, с грустью подумал изгнанник; вот они, ее верные признаки: по высоким каштанам лазают школьники, а радиопередача «Консультация языковеда» рекомендует писать «мачари» вместо «маджари».

Осень зовет на бесцельные прогулки по Старому городу. Музей часов еще закрыт, в Национальной галерее — ремонт. Они вознаградили себя в Краеведческом музее, хотя возле коллекции минералов коза явно скучала. Но зато возле постоянной экспозиции фауны и флоры Карибского моря они попали в смешную историю. Пекар с козой рассматривали рыбу-молот, когда в зал ворвались школьники, всепроникающие, как семя клоповника. Самые предприимчивые тут же попытались влезть на чучело зубра. Экскурсоводша, стараясь сохранить при этом общую привлекательность и ясность объяснения, еле-еле успевала их одергивать. Поэтому не надо удивляться, что в равномерном потоке повествования она по ошибке ткнула указкой и в козу и, уже произнеся нескольких богатых эрудицией фраз, обнаружила, что здесь что-то не то. Согласно «Краткому справочнику коллекции музея», изданному для внутреннего пользования на четырех языках, сразу после рыбы-молот должна экспонироваться гигантская черепаха. Так было написано на четырех главнейших языках мира, но в действительности оказалось иное. Опытная экскурсоводша тут же поняла свою ошибку и сразу исправила ее:

— На это, дети, внимания не обращайте, это к постоянной экспозиции не относится… — И уводя экскурсию к образцам коралловых рифов, сквозь зубы упрекнула Пекара: — Добавлением частных экспонатов можно запутать лекцию, подорвать авторитет экскурсовода и вообще поставить под угрозу сам педагогический процесс! Но, подсунув этот убогий экспонат, вы поставили в смешное положение самого себя. Основы воспитания подрастающего поколения не пострадали, а вы продемонстрировали свою собственную глупость.

Отделав его таким достойным образом, она мужественно ринулась в соседний зал, где, как вы знаете, выставлена коллекция жуков. Однако авторитет свой она все же несколько подорвала. С тех пор ей частенько снилось, как, проводя экскурсию, она перепутала экспонаты и поставила под угрозу сам педагогический процесс.

Умудренные и развлеченные, Пекар с козой вышли из музея. Из архитектурных памятников города внимание козы привлекла лишь Францисканская церковь, особенно водосливы в виде звериных голов. Когда они прогуливались по набережной, за ними стал наблюдать какой-то добровольный народный охранитель зеленых насаждений, не соблазнятся ли они и не примутся ли за цветочный газон. Когда Пекар с козой остановились возле водомера и с интересом стали рассматривать указатель, отмечающий сейчас понижающуюся тенденцию Дуная, разочарованный защитник флоры покинул их и побежал за следующим кандидатом на штраф.

Пойти им было некуда, что правда, то правда, по когда они остановились перед зданием с неоновой вывеской «Вечерник», Пекар наконец вздохнул с облегчением. Подсознательно они крутились по городу по спирали, которая вела их именно сюда. Как бишь вчера выразился Гутфройд?

На пробу они вошли в одну из комнат редакции. Для создания интимного и в то же время рабочего уголка редакторов столы были расставлены столь живописно, что всем обитателям комнаты было тесно.

Пекар и коза скромно остановились возле двери.

Их, однако, никто не замечал. Тщетно Карол поправлял в уголке рта бельмондовскую сигарету и даже кашлянул. Наконец он сам вполголоса обратился к тому, кто сидел ближе. Человек этот с невероятной быстротой перекладывал бумаги с одной стороны стола на другую.

— Добрый день. Вот мы и пришли, — сказал Пекар и подумал что-то насчет Магомета и горы.

Никто из присутствующих не поднял головы.

— Добро пожаловать, рады вас видеть, — безучастно ответил, не взглянув на них, перекладывавший бумаги. — Что вас мучит, что терзает, пусть о том «Вечерник» знает… У вас неисправен водопровод, затопило подвал? В час пик вас прищемили в автобусе номер двадцать три? Ухудшились человеческие отношения в общепитовской столовой «Харитас»? В вашем микрорайоне хулиганы сломали деревцо? До каких же пор, спрашиваете вы?

Постепенно, также не отрываясь от своих дел, к разговору подключались и остальные.

— До каких пор будет угрожать людям открытая шахта канализации на набережной Дуная?

— Спасибо за гуманизм. Пропала сучка золотисто-желтой масти? Достойный подражания поступок неизвестного спасителя редких семейных реликвий.

— Вознагражу нашедшего диапозитивы с Гиндукуша, утерянные мной в утренние часы перед «Тузексом».

Наконец Пекару удалось вставить слово:

— Говорят, вы нас возьмете.

Редактор наконец кончил складывать большую кучу бумаг и с огромным удовлетворением перенес ее на стол коллеги, который сразу же негодующе начал ее сортировать.

— К сожалению, штаты у нас укомплектованы. Справьтесь в отделе кадров. Хотя сомневаюсь, стажеров мы получаем прямо с кафедры журналистики.

— Мне говорили, что вы нас возьмете, — упрямо настаивал новоиспеченный владелец козы, уже догадавшийся, что он — отнюдь не желанный гость и пришел не ко времени, но Пекар помнил об ультиматуме, поставленном ему дома.

Редакторы начали думать сообща, рассуждая вполголоса о посетителе. Радиотрансляция тщетно пыталась заглушить их передачей «Передаем музыку для наших юбиляров». Там правнучка Ангелина и ее маленький двоюродный братец Цуки наперебой вспоминали отмечающую юбилей прабабушку из Долнего Кртиша и посылали ей горячие поцелуи.

— Кто это?

— Почем я знаю? Постоянный читатель. Впервые вижу.

— Псих какой-то ненормальный. Потребует сейчас, чтобы мы помогли ему проникнуть в квартиру тещи, которая самовольно завладела его бельишком.

— Может, он корреспондент! Осторожно! Он смахивает на того, который покупает «Вечерник» с самого первого номера…

— Наверное, хочет поместить объявление.

— Давайте, отфутболим его в «Смену».

— Фу ты, как неколлегиально!

— У них в рубрике частных событий публикуют фотографии. Жаль, что мы ликвидировали колонку «Сегодня нашу редакцию посетили»! Я ведь предупреждал, что это несвоевременно!

— А ну-ка, я его сфотографирую, а? — предложил кто-то, и Пекар безошибочно угадал, что это фотограф. — Ему будет приятно. Люди любят фотографироваться. Потом мы сможем его выставить.

— С незаряженным-то фотоаппаратом… Когда-нибудь тебя накроют, увидишь!

— Могу и с заряженным, для архива. Как знать, вдруг пригодится к пасхе. Жанровый снимок всегда нужен для резерва.

— Ерунда. Ну ладно, всяк по-своему с ума сходит. Что делать с ним потом?

— Откуда мне знать? Сварите ему кофе за редакционный счет и пошлите куда-нибудь, хоть к чертовой матери, хоть и в цветастое кино!

Очередному обладателю кипы бумаг удалось в рекордный срок перебросать бумаги с одной стороны на другую, даже более того: ему удалось без потерь переместить все на ближайший свободный стол.

Они остановились перед первым же препятствием — опущенным шлагбаумом. Вооруженный вахтер стоял перед своим домиком, наблюдая суету у входа. За ним высились бетонные конструкции гигантской проходной, с которой не сравниться ни одной таможне на государственной границе.

Рядовые сотрудники подлезали под шлагбаум и проходили, теснясь к забору, вахтер не удостаивал их вниманием; друзей и знакомых, преодолевших барьер, он приветствовал, приложив палец к фуражке, или — как справедливо указывают языковеды — к шапке с козырьком. Более важным актерам, режиссерам и в особенности административным работникам он не только козырял, но и слегка приподнимал перед ними шлагбаум, чтобы им было удобнее пройти. Не слишком, однако, расходуя энергию, в конце концов, у него есть своя гордость; этот жест — так, легкое прикосновение к шлагбауму — скорее был просто знаком доброй воли. Вообще-то он был убежден, что каждый действительно хороший актер ездит на своей машине.

Всего этого Карол Пекар не знал, он пока лишь только предполагал, что могут быть препятствия со стороны администрации — словесные перепалки с объединенной армией вахтеров, референтов, телефонисток, секретарш, иными словами, всех строгих церберов, стерегущих вход в храм искусства. Но опыта у него не было, он и представить себе не мог, что и здесь бывают павшие еще до начала наступления. Молодость, молодость! С веселым лицом, не забывая лозунга «Всегда с улыбкой», он пока оптимистически бормочет перед шлагбаумом из Данте, тут же давая вольный перевод:

— Lasciate ogni speranza… Оставь надежду всяк сюда входящий, за ценные вещи, сданные в гардероб, администрация не отвечает…

Потом сгибается и пробует по примеру прочих подлезть под шлагбаум.

— Эй, молодой человек, вы куда с козлом? — останавливает его крик вахтера, доказывающий, что под маской равнодушия скрывается зоркий страж. — Не загораживайтесь бревном, вы нарушаете бесперебойность уличного движения.

— Во-первых, это не козел, а коза… — поправляет его Пекар, голова которого под препятствием. Он медлит, не зная, продолжать ли преодоление кордона, в конце концов еще неясно, что предпримет сто защитник, но, когда вахтер шагает к нему, Пекар отходит на внешнюю сторону, мысленно говоря: на-кася выкуси. Он символически отряхивает пыль сначала с рук, потом и со шлагбаума. — Здесь есть некоторая, я бы сказал, даже лапидарная разница…

— Мне это все едино.

Вахтер бесстрашно встает против Пекара и обеими руками колотит по шлагбауму, чтобы было ясно, кому он принадлежит.

— У кого нет разрешения на вход, тому на объекте делать нечего, — цитирует он действующие правила входа на объект. — Сегодня я пропущу козу, завтра кто-нибудь приведет верблюда, а потом сюда притопает вся «Книга джунглей». Кто не может предъявить пропуск, оформить карточку посетителя, отметить время прихода и ухода, цель посещения, подпись референта, — у того дело швах.

Пекар не желает этого понимать, потому что видит, как только что на объект проскользнул какой-то дядя с собакой, уже на первый взгляд не чистопородной.

— А этого с бобиком вы почему пропустили?

— Этот здесь надлежащим образом оформлен и лично известен контрольному органу. Он лает за кадром с самого основания кино.

Социальная справедливость, принципы которой глубоко запечатлелись в сознании Пекара, толкает его на полемику.

— У любого животного должен быть пропуск? Ну?

— У любого, без исключения!

— Большого, маленького, все равно?

— Не препирайтесь, молодой человек! Мы таких видали!

Но Пекар, говоря символически, уже на коне, он торжествующе поднимает голову:

— Отлично, милейший, вот и попались в собственные сети! Я отвечу сравнением с яблоком, которое сюда принесет кто-то на завтрак или, скажем, на полдник. А в нем червячок, вполне признанный представитель царства животных, и вот я вас спрашиваю: кто в таком случае нарушает инструкции?

— Софистика, молодой человек, доведение принципа до абсурда, — рассердился вахтер, не новичок в науке. — Что за шуточки в рабочее время? Червь малюсенький… Вот такой.

— В маленьком яблочке маленький червячок, в большом, глядишь, побольше. А вот в таком огромном яблоке? А?

— Такого яблока в природе не существует, даже теоретически! В Ламаче, так называется наша деревня, у меня виноградник, и я член комитета четвертой первичной организации садоводов-любителей, уж кто-кто, а я-то кое-что понимаю. Так что не болтайте зря…

— Ну, а если у кого-то блохи? На каждую блоху, что, должен быть пропуск?

— Вот рассмешили, ха-ха-ха! — Вахтера так позабавила картина блохи с пропуском, что он забыл про софистику.

— Или, извиняюсь, глисты, разные аскариды. Как их-то вы собираетесь проверять?

— Глисты, ну, сказанул! Может, еще таракан в мозгах, да? — развлекается вахтер уже сам и развивает сравнения. — Или куриные мозги, гусиная кожа, ноги, как у лани, это вы знаете, да?

Некоторое время они смеются, фантазия каждого множит примеры, которых и бумага бы не стерпела, потом вахтер, к счастью, вспоминает о бдительности и неожиданно становится серьезным. Старательно гладит красно-белый шлагбаум, чтобы всем было ясно, что он не позволит сбить себя с толку болтовней.

— Этак человека можно совсем заморочить… У вас речей, как у того цыгана на суде…

— Такого анекдота я еще не слышал, — врет Пекар, чтобы продлить добродушный разговор, но прием окончен.

Разочарованный владелец козы отступает немножко назад и в сторону, чтобы вахтер видел, что он не собирается обойти шлагбаум или нарушить инструкцию каком-либо иным путем. Но все же на всякий случай не уходит, в надежде, что страж передумает.

В проходной звонит телефон, дежурный пятится в будку, как гипнотизер все время следя глазами за Пекаром, и, не успев скрыться в будке, выходит, держа трубку на натянутом шнуре, чтобы посмотреть еще раз, не пытается ли Пекар воспользоваться ситуацией. Некоторое время спорит с кем-то по телефону, потом кричит в сторону шлагбаума:

— Эй, вы! Вас вызывали?

— Откуда мне знать? — бормочет себе под нос Карол и отвечает неуверенно. — А может, и вызвали. Откуда мне знать…

— Чего же вы мне этого сразу не сказали? Развлекает тут меня болтовней, а работа стоит, — сердится страж, когда подозрительная персона вдруг превращается в обыкновенного посетителя. — Да бегите же, бегите, меня из-за вас уже пропесочили.

Он даже поднимает шлагбаум до половины, и удивленный Пекар с козой вступает на обетованную землю кино. Пекар даже не догадывается, кого ему благодарить за вмешательство в нужный момент, и, честно говоря, мы, может статься, этого никогда не узнаем.

А на подстанции, где работает Пекар, мастер Ондращак возится, как обычно, со своими кактусами. Сейчас он переживает обычный и неразрешимый кризис заядлого цветовода, которого грозит поглотить численный рост экспонатов. Кто бы мог предполагать, что все без исключения отростки пустят корни? Во всей округе не остается никого, кому бы он не всучил хотя бы одного растения, продавать же их он стыдится, а выбросить? Этого настоящий любитель кактусов не сделает никогда, пусть лучше погибнет в их колючках, как факир-неудачник.

Осторожные шаги в коридоре вывели его из нерадостных раздумий. В диспетчерский пункт вошла Эльвира с портфелем Пекара под мышкой, и Ондращак почуял в воздухе беду. Эльвира скользнула взглядом по бесчисленным циферблатам, переключателям, включателям, выключателям и реле и удивилась:

— Ой, сколько здесь часов! Это я знаю, это спидометр. У шурина есть мотоцикл марки «Ява-Огар».

И она игриво тянет руку, чтобы коснуться мнимого спидометра. Ондращак храбро перекрывает ей путь к панелям с приборами. Участливо вполголоса спрашивает:

— Беда? Надеюсь, он не долго мучался…

Но, когда Пекарова весело махнула рукой, он находчиво изменил тон и бросился в атаку:

— Где же он? Опять нализался?

— Ну что вы, плохо вы его знаете. Просто у него какие-то там неотложные служебные дела в городе.

— Служебные дела, умереть! А вы пришли за него работать… Только я не пойду в тюрьму за два года до пенсии, для этого надо быть идиотом. Здесь всюду высокое напряжение. Ни в коем случае ничего не трогайте. По действующим инструкциям вам сюда вообще вход запрещен! Я из-за вас погорю.

— Норма не догма, говорит мой шурин, когда выпьет. А вы, конечно, слышали, что незаменимых нет, что каждого можно заменить?

— Слышал. По радио, в передаче «Звезды».

— Ну вот, сегодня я заменю Карола. Это трудно понять?

Судя по всему, начальнику смены понять это было довольно трудно, хотя дело-то было проще простого. На минуту у Ондращака даже сдали нервы, и он повел себя аффектированно и истерично. Схватил со стола кучу бумаг вместе с карандашом и протянул их Эльвире.

— Пожалуйста, пожалуйста, вот вам ведомости, график, ежедневные отчеты, заполните их, будьте любезны, милостивая государыня! Мне здесь действительно не место, меня здесь вообще нет! Я был бы дураком, если бы за два года до пенсии начал сердиться!

— Это другое дело, вот так вы мне больше нравитесь, пан Ондращак, — спокойно ответила Пекарова. — Я же знала, что мы договоримся. Уже тогда, на вечере, когда мы с вами танцевали.

Она взяла ведомости, но карандаша, украшенного таблицей умножения, взять в руки не посмела. В последний момент отдернула руку, и карандаш упал на пол.

— Он током не ударит, не бойтесь, — саркастически пробормотал Ондращак.

— Я знаю, он заземлен, мы в школе тоже проходили физику, пан Ондращак. Не считайте меня круглой дурочкой, плутишка!

Иногда достаточно мелочи, чтобы жизнь человека повернулась в неожиданном направлении. Эксперимента с карандашом было достаточно, чтобы Эльвира вдруг попросту потеряла всякий страх перед электричеством и начала вести себя по-хозяйски, в полном соответствии с принципом поведения по отношению к незнакомой собаке, которая не должна чувствовать, что мы ее боимся. Она начала подходить к стендам и презрительно стучать по циферблатам, поглаживать рукой включатели, словно что-то выбирая.

— В этом же нет ничего сложного. Карол мне проболтался, что вы здесь по целым дням скучаете. Чего тут сложного — какое-то электричество, подумаешь, эка важность! Мужское самолюбие, уж я-то вашего брата знаю!

Сразу, будто выбрав подходящую ткань в универмаге «Приор», она решительно подошла к самому большому рубильнику и неженским движением оттянула рычаг вниз.

— Внимание, у нас вырубание. Остановитесь! — охнул мастер и бросился к стендам.

Эльвира Пекарова все еще не желала понять значения отдельных приборов и пропускала мимо ушей вопли мастера, считая их пустой перестраховкой. Как только Ондращак включит ток, Эльвира, все еще игриво настроенная, его выключит. Она рассудила совершенно точно, что небольшим женским кокетством и поддразниванием она вернее всего завоюет этого сухаря; в конце концов, это самое надежное оружие, которое почти никогда не дает осечки.

— Ну, не будьте таким сердитым! Вы же милый, вы только прикидываетесь букой. Это вам не идет!

— Да перестаньте, бога ради! — кричит мастер-бука, кидаясь за Эльвирой от одного стенда к другому.

— А вот и не перестану… — продолжает кокетничать Пекарова. — Ну-ка, улыбнитесь, если умеете… Ну-ну, еще немножко, еще немножечко, еще, еще…

С первого взгляда действительно ничто не обнаруживает, что именно здесь рождается история кинематографии и уж тем более что здесь — павильоны киностудии.

Человек без фантазии сказал бы, что это просто большая стройка, — и по-своему был бы прав. Под сложными строительными лесами два каменщика с видом безнадежности просеивали щебенку, как будто давно уже осознав, что этой работы им никогда не переделать. После каждой брошенной лопаты они останавливались в задумчивости, смотрели друг на друга, имеет ли, мол, смысл добавить еще, пожимали плечами. А то мечтательно вглядывались в неопределенную даль, будто ожидая оттуда прихода кассира с премиальными.

Пекару такое не по душе, у него чувство, будто он вошел не в те ворота, и он вернулся бы, но дружеский жест вахтера двинул его от шлагбаума вперед. Он обратился к каменщикам:

— Извините, вы здесь тоже играете?

— Мы? — обиделся старший просеиватель. — Мы сюда, приятель, вбухали уже сто шестьдесят миллионов кубиков.

Дорожка обходит гигантскую гору стекловаты, к которой с одной стороны еще подкладывают огромные пакеты из фургона, а с другой бульдозер уже все сравнивает, откраивая землю и зацепленные пакеты. Из-за горы торчат крыши каких-то строений. Кое-где уцелели и деревья.

Несколько индифферентных личностей, давно достигших совершеннолетия, коротают время, сбивая с деревьев каштаны.

Два жестянщика-любителя выправляют во дворе помятое крыло явно частного автомобиля марки «фиат».

Несколько разных дверей разных размеров, цветов, с замками разных систем ведут в здания, расположенные вокруг, группки людей перебегают из одних дверей в другие столь быстро, словно двор находится под постоянным пулеметным обстрелом. Судя по одежде и внешнему виду, это люди самых разных профессий: чиновники с папками для бумаг, маляры с лестницей и бумажными шапками, торговые подрядчики с элегантными рекламными сумками из цветных кожзаменителей, массажист сауны с полотенцем, повязанным вокруг бедер.

Если здесь и есть киностудия, думает Пекар, то им ловко удалось ее замаскировать. Или меня направили вообще не туда, додумывает он горько.

У приоткрытой высокой двери, похожей на ворота, стоит миловидная девушка с коричневой папкой в руке и с азартом зазывалы ночного варьете старается привлечь внимание бегущих мимо и заманить их внутрь; при этом она не брезгует ничем.

Похоже, девица эта из числа тех, кто бережно относится к своим вещам и переодевается на работе: об этом свидетельствует белый рабочий халатик, брючки из синтетического шелка и желтые махровые шлепанцы. Обычно подобные существа перетаскивают на работу существенную часть своего домашнего хозяйства и готовят себе обед на плитке; в служебном шкафчике у них хранится все необходимое, от соли и питьевой соды до цветных ниток. Начальники их — счастливые люди; такая вот подчиненная, как правило, начальника своего почитает и даже обожает, окружая его заботой и нежностью, не разрешает незваному гостю нарушить его покой, а тем самым и свой собственный. На столе у шефа всегда свежие цветы с рынка или из садика, однако вопреки всем созданным условиям шеф обычно не доживает до преклонных лет и его косит неразборчивый инфаркт. Косит, несмотря на все домашние струдели, фаршированные перцы, холодную запеченную свинину и половинки праздничных гусей, несмотря на все мастерские ухищрения кухни из богатого кулинарного репертуара заботливой секретарши.

Когда девушка, глядя в какой-то волшебный список, заключила, что в дверь, похожую на ворота, уже загнано достаточное количество разного народа, она перебежала, странно шаркая подошвами, к другой, с архитектурной точки зрения менее значительной двери, чтобы заманивать и туда легковерные душонки. По стилю можно было определить, что бег не стал ее хобби. Она торопится, ей не хватает времени, чтобы поправить выбившуюся прядь волос, хотя, по всей вероятности, при других обстоятельствах она считала бы это непростительной неряшливостью; значит, дело очень важное, даже наверняка, ставящее под угрозу благополучие шефа, а следовательно, и ее.

— Пошли, пошли, не заставляйте себя упрашивать! — безжалостно теребит она подходящих за пальто и подталкивает их внутрь. — Кого у нас еще не хватает?

Любопытный Пекар подошел, чтобы заглянуть внутрь, куда девается вся эта масса народа, но неразборчивая рука девушки схватила и его.

— Быстро, быстро, догоняйте тех, кто впереди, надо уложиться в срок!

Протестовать и объяснять не имеет смысла, решил Карол и заспешил вместе с козой по темному узкому проходу за фигурами, уходящими по направлению к узкой полоске света. Фигуры одна за другой исчезали в освещенном отверстии, и вот уже пришел черед Пекара.

И вдруг он очутился среди света, лампы и юпитеры били ему в глаза, как снежная метель, тщетно он жмурился и пытался сориентироваться, люди, спешившие следом за ним, бесцеремонно толкали его вперед.

Он вскарабкался по ступенькам куда-то наверх, таща за собой на цепочке козу, кто-то сзади помог ей забраться на первую, самую высокую ступеньку. Пекару показалось, что нечто похожее ему вроде бы уже приводилось видеть, и через минуту он понял, что это смахивает на железнодорожный вагон. Да, все как следует быть: купе, занавески, стоп-кран, окна с кожаными ремнями, проход, но которому все продвигаются вперед… Только вот с одного бока нет стены, и у Пекара мелькает мысль, что во время езды здесь сильно сквозит. Внизу, где должен был бы быть перрон, полно каких-то людей с разными приборами и штативами, они пристально смотрят на тех, кто в вагоне, и переговариваются о них между собой, критикуют одежду и внешний вид, как будто сами куда как разнаряжены. На самом-то деле многие пассажиры одеты в сто раз пристойней. Этих, на перроне, нельзя назвать даже приличными провожающими, ибо они выкрикивают неприличные слова в адрес кого-то, кто находится где-то под самым потолком и не хочет сбросить им какой-то килограмм чего-то, и даже полкилограмма.

Все какое-то не того, несолидное, сшитое на живую нитку, сикось-накось. Рельсы, вместо того чтобы быть под вагоном, выложены рядом на перроне, там же и дрезина с крикунами; другие, будто малые дети, толкают дрезину туда-сюда. Какой-то дядька, а это уже граничит с наглостью, подсовывает под вагон длинный шест и трясет его так, что весь вагон качается с боку на бок, как на стрелках.

Карол догадался, что прибор на дрезине — камера. Стоящие вокруг шутники и их замечания ему не мешают, но огорчает, что среди пассажиров не находится никого, кто крикнул бы мужику с шестом, чтобы тот прекратил наконец раскачивать вагон. Карол озирается вокруг, но на перроне не видно человека в форме, которому можно было бы пожаловаться и потребовать навести порядок. Человеческое равнодушие вопиюще, думает Пекар и хочет поделиться своим открытием с ближайшим пассажиром.

— Подумать только! Что он себе позволяет! — Карол толкает пожилого спутника в двубортном темном костюме с шелковым платком на шее.

— Не пялься ты туда как дурак! — шепчет сквозь зубы кто-то, идущий впритык за Пекаром, и наступает ему на пятки. — Они этого не любят…

Вдруг какая-то ведьмочка проворно подскочила к Пекару, хлопнула у него перед носом деревянной хлопушкой по черной дощечке и заверещала:

— Поезд до станции Мечта, сто двадцать три, первый!

Не успел Карол сделать ей внушение, как она спряталась за тех, кто на дрезине.

— Куда едем? — спрашивает Карол так же, как тот за ним, сквозь зубы.

— В вагон-ресторан, — отвечает приглушенно какой-то шутник и вызывает во всем вагоне порыв радости. — Лично я — на престольный праздник к бабке в Цифер!

— В кассу мы едем, ты, добряк! — поправляет его голос без чувства юмора. — Вагона-ресторана у них здесь вообще нет.

— Его прицепят в Брно, — не сдается шутник.

— Это, между прочим, пассажирский поезд, так сказал продюсер, — присоединился еще один приглушенный голос. — Он сказал, что это местный поезд.

— Может, сядем? Здесь свободно? — спрашивает кто-то впереди.

— Не видите, что ли, места здесь для пассажиров с детьми.

— Вагон-то для курящих или некурящих? — спрашивает курильщик-астматик.

— Не знаете, в Зохоре будет поезд на Солошницу?

— Ни черта не будет, мы опаздываем больше чем на час! Закройте-ка лучше окно, мы въезжаем в тоннель!

— Предъявите билеты, контроль, — шипит за спиной у Пекара шутник так убедительно, что Карола передергивает и он начинает шарить в карманах билет. Но по вагону уже передают следующее сообщение, распространяемое шепотом:

— Приготовьте паспорта, передай дальше!

Пекар автоматически передает сообщение дальше, спускается с другого конца вагона вниз по ступенькам, а шутник помогает ему сладить с козой, потом Карол сует кому-то за столиком паспорт, где-то расписывается и, моргая, выходит из студии через другие двери.

Только тут он замечает, что в руке у него деньги, и, ошарашенный предыдущими впечатлениями, машинально пересчитывает их несколько раз.

«Бог ты мой! — изумленно шепчет он все еще сквозь зубы. — За пять минут езды двадцать семь крон! И это я еще даже не начал как следует! А что будет, когда я по-настоящему возьмусь за дело! — думает он. — Мать родная, сколько же загребают в день настоящие актеры! И сколько я потерял оттого, что в детстве у меня не было подходящих условий».

Пекар оглядывается и видит, что он на дворе один. Коллеги-спутники разбежались, исчез так и не узнанный шутник и человек без чувства юмора, а он и представиться им не успел. Большие ворота-двери с треском захлопнулись. Пекар быстро вернулся к тому месту, где его заманила ловкая девица в белом халатике. Но тщетно он дергал ручку. Вокруг не было видно никого.

Только из-под легкового автомобиля на дворе торчали ноги, и владелец их насвистывал «О Роз-Мари, о Мэри». Пекар присел на корточки, схватил одну из ног и взволнованно крикнул:

— Я ехал поездом!

Мужчина под машиной перестал петь и ответил категорически:

— А я никуда не поеду, у меня наработано сто двадцать сверхурочных часов!

— Скажите, вы не знаете, когда у них открыто? Не знаете, когда у них начинается рабочий день? — спросил Пекар, но ноги уже стряхнули его и спрятались вместе со своим владельцем глубже под машину.

«Роз-Мари» победно понеслось над опустевшим двором, и обалдевший Пекар ушел, зажав деньги в кулаке. Он не заметил вахтера возле проходной, который приветствовал его, приложив палец к козырьку и тем самым включая его в категорию знакомых и друзей.

— Эй, юноша, как там насчет червячка? — крикнул он весело Пекару, подлезающему под шлагбаум.

— Червячка? — спросил Пекар автоматически, махнул рукой и прошел мимо. — Червячка надо заморить…

Они шли вниз по дороге, и перед ними открывалась широкая панорама города. Но Карол был не в состоянии ее оценить. Возвращаться домой с нежданно-негаданно свалившимся гонораром, о котором пока не ведала супруга, было выше его сил. Пока деньги не превратились в банальные предметы домашнего обихода, Пекару не терпелось хоть малую толику суммы пустить по ветру.

Но вкусить даже этой маленькой радости ему не удалось. В гардеробе винного погребка «У францисканцев» оставить козу не разрешили и даже вымогательски потребовали, чтобы за нее была внесена входная плата.

— Коза не танцует, — возразил он, — коза на паркете, как корова на льду.

— Каждый посетитель обязан иметь входной билет и предъявить его по требованию контрольных органов, — решительно прервала дискуссию гардеробщица.

— На вашем разбавленном вине свет клином не сошелся, — пробурчал Карол под нос, — ладно, погуляем немножко по городу и осмотрим магазины.

И вот наша безымянная козочка останавливается у каждой витрины, заглядывает с любопытством внутрь, словно хуторянин, впервые очутившийся в городе. А сам Пекар вдруг начинает сознавать, какое важное место в продукции легкой промышленности занимает его скотинка. Так, в книжном магазине они обнаружили детскую книжку-гармошку «О трех умных козлятах», в магазине часов и ювелирных изделий — брелоки со знаком Козерога, и Карол великодушно обещал козе купить один из них на шею, конечно, при условии, что они разбогатеют. В магазине игрушек «Красная шапочка» оба они вознегодовали, узрев безобразных пластмассовых козочек на колесиках.

В витрине мясного магазина висели окорока, грудинки и целые бока разделанных туш, и Карола пронзила мысль, что эта страшная картина не для глаз его спутницы. Ведь она может запечатлеться в ее мозгу на всю жизнь. К тому же из-за кучи свиных ножек им улыбался прилизанный мясник, глядел на козу жадным взглядом и точил нож. Пекар решительно сунул ему под нос кукиш и сделал другой, еще менее деликатный жест сжатым кулаком, закрыл козе глаза и оттащил ее прочь от этого жуткого, просто апокалипсического зрелища. Некоторое время он с опаской наблюдал за козой, но вскоре убедился, что она, к счастью, не была травмирована.

Соседний меховой магазин тоже был не для козьих глаз: все эти шубы, меха, во всяком случае некоторые из них, по всей вероятности, имели прямое отношение к козам и недвусмысленно обвиняли человечество и Пекара как его составную часть. Карол не выдержал вопрошающего взгляда козы. Да, она права, он, конечно, тоже в какой-то мере виноват в этом ужасном преступлении. Скорее, скорее ему нужно включиться в движение, возглавляемое Софи Лорен, которая принципиально отказывается ходить в мехах вымирающих животных.

Как назло, во время прогулки они наткнулись на группу бодрых чешских туристов, которые, судя по всему, сочли их одной из достопримечательностей города.

— Ох, словаки, словаки, горячая кровь!

— Это все от жинчицы.

— Пан пастух, за сколько дней такая овечка снесет оштепок.

— Если бы она еще умела стряпать!

Пекар с козой убежали от них с горьким чувством, что идиотизм шуток — проблема международная.

В качестве возмещения убытков они купили на двоих волокнистую кольраби, и правильно сделали, потому что хозяйка еще не вернулась с работы. Пекар уселся на кухне, разложил на столе бумагу и начал складывать длинную колонку цифр.

От волнения не выдержал, встал, покачался из стороны в сторону, постучал карандашом по передним зубам, побарабанил ногтями по перечнице. Вышел с сигаретой на балкон покурить — в ранних вечерних сумерках микрорайона хорошо мечтается…

Перед глазами у него в кричаще розовой краске лета и девичьей мечты сменяются виды прекрасных чужих городов, обрамленные рамочками в стиле модерн и с соответствующими поясняющими текстами в углах. И на каждой из открыток увековечены супруги Пекары.

Одна из них с надписью «Карлсбад» изображает сценку на оживленной, празднично украшенной карловарской колоннаде. Пекар, склоненный к источнику, учит козу пить лечебную воду из фарфорового стакана с трубочкой.

— Пей, глупая, у тебя не будет язвы!

Подходит Эльвира с таким же стаканом, увешанная пакетиками карловарских облаток. Едва курортный оркестр закончил пьесу Франца Зуппе, раздался голос из репродуктора:

— Торжественное вручение призов Международного кинофестиваля…

Ах, как выразительно и торжественно произнес диктор «М» в слове «Международный»! Из-за фонтана выныривает мастер Ондращак, завернутый в длинную шаль, как профессор А. М. Броусил, в его руках хрустальные кубки. Голосом архангела Гавриила он объявляет:

— Виктория, виктория, мы победили…

Но Эльвира, как и следовало ожидать, вносит в торжественную обстановку свое мелочное:

— Я не Виктория, а Эльвира…

А вот другая открытка, изображающая снежные Альпы с надписью «Гроссглокнерштрассе». По глетчеру разгуливают Пекары в тирольских национальных костюмах, около каменной морены они встречаются с альпийским гномом Ондращаком в обнимку с серной.

— Das ist eine Lawine? — обращается к нему Пекар на лающем немецком.

— Oh ja, kann man nichts machen!

— Danke schön, Herr Kollege!

— Bitte schön, Herr Prominent…

Гном расставляет ноги и запевает зычным голосом, перемежая мелодию йодлями, повернувшись в сторону Китцбюля. Пекар только диву дается. Такого в начальнике смены он и не подозревал…

Фронтон прославленной гостиницы в Каннах не надо даже представлять, столько раз он фигурировал на открытках. На плетеных стульях сидит чета Пекаров, одетых по-курортному, в белом, потягивает через соломки коктейль «даулагири» со льдом и кока-колу и переговаривается:

— Ох, рука болит от автографов!

— А мне надоели эти, прошу прощения, «парапацци» — фотографы! Такие наглецы, все время пристают… Ты только взгляни, что нацепила на себя эта невозможная Бардо? Я бы такого не надела ни за что на свете…

На этот раз Ондращак появляется в ливрее швейцара гостиницы и приносит на серебряном подносе письма.

— Господин Феллини просит… — начинает он, но Пекар его перебивает:

— Пусть подождет, я не из тех, кто помешан на неореализме! — Распечатывает одно из писем и смеется. — Ах, этот вечно наивный Дали! Предлагает мне своего дрессированного крокодила в обмен на нашу козочку, ха-ха-ха!

— Не смей ходить вечером в казино играть в рулетку! — предупреждает его супруга.

— Я обещал Лене Фюнэ…

— Ну ладно, только не зарывайся, а то газеты на следующий день раструбят…

— Извини, миллион — сущий пустяк, ведь это же лиры…

Путешествие по цветным открыткам прерывает звонок, Пекар вздрагивает от холода и идет открывать.

— Ну что, как было? — спрашивает Пекар Эльвиру, пока она переобувается в передней.

— Порядок. Мастер побрыкался-побрыкался, а потом стал вполне сносным. Отправился к своим кактусам и весь день копался в земле. Потребление нормальное, нам даже не пришлось выключать… — Тут она заметила козу, выглядывающую из ванной. — Сколько раз тебе повторять, чтоб ты убрал эту скотину из дома?!

— Да что ты, гость в дом, коза в дом, — возражает Пекар и качает головой над листом бумаги с подсчетами. — Посмотри, цифры не врут, здесь все черным по белому! За пять минут двадцать семь, значит, за час в двенадцать раз больше, то есть триста четырнадцать крон ноль-ноль геллеров… Правильность подсчета я проверил… В месяц это могло бы составить около ста пятнадцати тысяч без налога. Надо еще учесть производственный капитал, расходы на жизнь, амортизацию, расходы на представительство, транспорт… Если не учитывать нерегулярных сверхурочных, премий, долю в прибылях, квартальные премии, переменный капитал… Как там этот закон отрицания отрицания, который мы проходили на политучебе?

Эльвира на это ни бе ни ме, мол, устала, и тотчас уединяется с расчетами в спальне. Она знает, преувеличенный энтузиазм супруга ни к чему хорошему не ведет, и интуиция подсказывает ей сохранять в таких случаях предусмотрительную осторожность. Но, изучив подсчеты Пекара, она, к удивлению, не находит в них никакой ошибки. Это кажется ей самым подозрительным.

Сон переносит ее в деревню ее детства, по смене картин он напоминает быстро бегущие кадры немого кино. Правда, сон ее озвучен. Хозяйка Эльвира в национальном костюме выходит во дворик перед красивым, явно собственным деревянным домом, в фартуке она несет зерно для предполагаемой птицы. К ней подходит супруг, тоже в национальном костюме и с «валашкой» в руке, и запускает руку в ее фартук.

— Ну-ка, ну-ка, что у тебя там, голубка сизокрылая… — говорит он. — Я голоден, как актер…

Набирает зерно и сует в рот. Эльвира отгоняет его, как привязчивого петуха, но тут во двор входит почтальон Ондращак с полной сумкой писем, которые одно за другим теряет по дороге, как осенью старый дуб теряет листья.

— Это она пишет анонимки! — показывает он на Эльвиру. — В «Словенку», в Общество разведения домашних животных и в ЮНЕСКО.

Вслед за почтальоном во двор хлынула толпа полуодетых актрис с павлиньими перьями, а за ними стадо коз. Возглавляемые Пекаром, они гонят Эльвиру по улочкам живописной деревни. Наконец она находит укрытие на пожарной каланче и начинает оттуда пререкаться с Пекаром.

— Ты испортила мою карьеру! — кричит он снизу.

— А ты мою капусту! — отвечает она ему сверху.

— Ты испортила мою карьеру!

— А ты мои бобы и капустные кочны!

Заглянувший в комнату Пекар взял из рук спящей Эльвиры расчеты и потушил лампу. Вдруг Эльвира явственно пробормотала во сне:

— Анонимки — это идея.

 

5

БОРЕЦ ЗА ПРАВА ПАРНОКОПЫТНЫХ

Комната, где демонстрируются результаты работы за день, — это в принципе лакмусовая бумажка для определения популярности. Если в ней постоянно торчит некий режиссер со своим штабом, смело держи любое пари, что это мастер не ахти, а его произведения не стоят доброго слова. Но сегодня мы являемся свидетелями совершенно противоположного явления: в комнату набилось множество разного люда, которому здесь, если говорить серьезно, делать нечего. Если нам и этого доказательства мало, то приход сценариста из числа так называемых «вечных», с бутылкой сливянки и очередной блестящей идеей, должен нас окончательно убедить. Да, да, любезный читатель, этот свою фантазию и сливянку не впряг бы в колесницу какого-нибудь растяпы.

— Маленький семейный юбилей, — объясняет он. — Год назад помер дядя…

Девица-хлопушка, которая, помните, когда-то заверещала перед носом у Пекара, сейчас вынула из своей бездонной сумки, как из сказочного мешка Деда Мороза, стаканчики, автор будущего сценария налил всем, развивая между делом фабулу своего новейшего сценария. Многие воротят носы от обоих даров, одни уже знают эту самогонку, другие поклялись с сегодняшнего дня начать новую жизнь. Наипопулярнейшая отговорка — кивок в сторону проходной, где якобы поставлена машина, а иные, мол, как на грех принимают сейчас антибиотики. Однако все антибиотики бессильны против сюжетов.

— У меня идея, — объявляет сценарист ликующе. — Матьо еще нет? Жаль. У меня тема, какой здесь еще не бывало. Просто создана для него.

— Это о двоих? — спрашивает Миланко, молодой честолюбивый ассистент режиссера.

— Я вам уже рассказывал? — изумляется сценарист. — Или у меня сперли идею?

— Он и она? — безошибочно продолжает угадывать Миланко.

Лоб сценариста на минуту заволакивают тучи подозрения, что кто-то уже спер у него идею, но врожденный оптимизм и уверенность в собственной неповторимости быстро его проясняют.

— Да, но совсем в ином ключе, вот в чем штука, куда там Окуджаве! Сначала, значит, появляется он, а вокруг вообще ничего… Вся прелесть в простоте.

— Ага. Потом появляется она…

— Только она совсем не та, какой была раньше… В том-то и штука!

— Не та? Здорово!

— Я вам еще не сказал, что было до этого, зритель — тоже еще не догадывается…

Тема, о которой давно известно, что она многообещающая, развивающаяся, ибо подающий надежды сценарист обходит с ней, сливянкой и байкой о дяде все съемочные коллективы, многообещающе развивается, но бурный приход Матея Крупецкого, режиссера неопределенного среднего поколения, прерывает сценариста.

Матей Крупецкий — режиссер мобильный и беспокойный, как море. Существует мнение, что с ним хорошо работать, и это самая высокая оценка; в конце концов, брюзжащие эстеты найдутся всегда и везде, а результаты налицо, налицо внушительное количество выполненной работы. И ты, любезный читатель, удивился бы, узнав, сколько картин успел отснять Крупецкий, а ты их даже не заметил. Но это уже проблемы проката и пропаганды, о которых мы не желаем распространяться.

Работает он быстро и без лишней суеты. «Долго не возится» — звучит его производственная характеристика, похожая на девиз на гербе рода. Опытный и осторожный профессионал, он, упаси бог, никогда не импровизирует, а всегда трижды проверит каждый кадр, чтобы потом не резать. Импровизации он просто не выносит, она — мать беспорядка.

Есть у него и еще одно привлекательное качество: он без особой надобности не станет сковывать инициативу подчиненных, предоставляя каждому достаточно простора для творчества. Любит окружать себя людьми, внимательно выслушает точку зрения актеров, мнение членов штаба и даже случайных зрителей: при такой шлифовке разных мнений нет-нет да и блеснет искорка, не использовать которую — грех.

Из своего ассистента он не делает мальчика на побегушках, как некоторые зазнавшиеся знаменитости, спокойно предоставляет ему самостоятельность в менее важной части работы, на которую у него самого порой просто не остается времени. Он умеет различать, что более важно, а что менее существенно, ибо день короток, а творческих планов уйма, и чего не отснимешь сам, за тебя отснимут другие. Вот и сейчас он примчался из Кошицкой телестудии, где оставил кого-то вместо себя, чтобы успеть еще на демонстрацию дневных съемок, которые на этот раз полностью поручил своему помощнику.

— Уф, это был полет! — сообщает он, торопливо снимая плащ. — Из-за тумана минут сорок торчали на аэродроме… Ну, Миланко, как там, порядок?

— Вроде… — смущенно отвечает молодой ассистент и опускает глаза на груду заметок и набросков, которые он делает — в подражанье Эйзенштейну.

— Только чтобы там не было какой-нибудь виселицы! — предупреждает режиссер.

Это больное место Крупецкого. Однажды, когда он был еще начинающим режиссером, не отснявшим и десятка полнометражных фильмов, у него в кадр попал висящий сверху микрофон, и хотя это была, пожалуй, единственная его техническая ошибка, ему пришлось вытерпеть множество язвительных уколов от злорадных коллег на тему «виселицы». С тех пор он тщательно следил за всем, в том числе и за этим несчастным микрофоном на шесте. Так сказать, боролся за качество.

— Зачем виселица… — неуверенно возражает ассистент, и кадык резко подпрыгивает на тощей шее, как бакен на бурном Адриатическом море.

— Какая там виселица…

— Вот именно, мы же не Яношика снимаем, чтобы нам понадобилась виселица, — шутит Крупецкий, и все смеются; когда у капитана хорошее настроение, весело и в трюме. Самому автору шутка нравится до такой степени, что мелькает мысль: «А это ведь неплохая идея… Яношика давно никто не снимал, может быть, можно снова…» — А ну, покажите, что вы там наворочали…

Свет гаснет, и Миланко взволнованным голосом комментирует результаты коллективных усилий.

— Труба паровоза, правый профиль…

— Хорошо, — не преминет заметить какой-нибудь подхалим-торопыга.

— Труба паровоза, левый профиль… Труба паровоза анфас…

Крупецкий пока не говорит ничего — он спокойно выслушивает громкие замечания сидящих вокруг.

— Первый был, по-моему, лучше…

— Да, но у третьего глубина…

— Жаль, что камера не пошла больше на деталь…

Нам, дилетантам, все едино, с какой стороны ни покажи трубу паровоза, но распознать более подходящий ракурс — в этом, по-видимому, и заключается секрет режиссерского видения, ведь мнения о лучшем кадре, собственно говоря, расходятся и среди дискутирующих. Режиссер наконец решает:

— Берем все, в монтажной посмотрим. Я еще подумаю. Пошли дальше…

В эту минуту случается нечто из ряда вон выходящее, иными словами — бестактность. Вдруг отворяется дверь, и в полосе света незаметно, как один из лучей, в помещение проникает более маститый и старший по стажу режиссер, который скромненько усаживается с краю. По рядам пробегает шумок: это же не принято, чужой режиссер является смотреть работу своего коллеги, так же не делают!

— Позвольте, коллега, взглянуть, что тут у вас есть хорошенького, — говорит тот, прочно усевшись, и объясняет причину вторжения: — Я был в дубляже, но из Брно еще не привезли копии, так что у меня получилось окно… Я вам не помешаю.

— Разнюхивать пришел, воровать идеи! — шепчет кто-то Крупецкому на ухо. — Я бы его вышвырнул, будь он хоть сам директор!

— Это бестактность, это не принято, — нашептывает ему кто-то еще в другое ухо.

Крупецкий, махнув рукой, отвергает оба предложения. Конечно, он мог бы сразу выдворить непрошеного гостя, но с другой стороны… В конце концов, это ведь его, можно сказать, учитель… А Словакия такая маленькая, что каждую ссору слышно до самого Кракова…

Он оживился, откашлялся. Сейчас он покажет в присутствии более опытного коллеги целенаправленную и крепкую режиссерскую руку, не позволит спровоцировать себя! В эту минуту на экране появляется сцена в вагоне, в которой выступает и Пекар со своей подопечной.

— Стоп, стоп, там собака! — выкрикивает Крупецкий. — Что там делает собака?

— Что там делает собака? — раздались другие возмущенные голоса.

— Собака, какая собака? — Миланко делает вид, что ничего не заметил. — У нас, к счастью, еще два кадра…

— Будем придерживаться фактов, пан ассистент! — кричит Крупецкий, когда в следующих кадрах перед изумленной публикой дефилирует коза то крупным, то мелким планом. — В общественное транспорте собака должна быть в наморднике. У фон Штрогейма каждый дверной звонок был настоящим и действительно звонил, хотя это было еще при немом кино, вы, умники, опять занялись спиритизмом на свой страх и риск! Этот номер не пройдет!

Когда в комнате зажегся свет, воцарилась неловкая тишина, как в школе при расследовании кражи мела. Сзади кто-то злорадно и провокационно хихикнул.

Миланко, который только что вел настоящий бой за свою самостоятельность, сжал зубы, у него даже слезы на глазах выступили. С молодым задором он кинулся отстаивать свою жизненную и художественную программу:

— Даже если мне не придется никогда больше снимать… Если даже мне не придется никогда больше работать в кино, это коза, а не собака!

И эту правду я буду защищать перед любой коллегией, клянется он про себя, пусть меня преследуют, пусть я буду последним из тех, кто получает гроши за съемки.

— Не передергивайте, я говорю о наморднике! — упрямо настаивает Крупецкий. — Правдивые детали создают правду жизни! У фон Штрогейма собака без намордника была немыслима! Во времена немого кино!

В этот момент считает своей обязанностью вмешаться в качестве арбитра более признанный и маститый режиссер.

— М-гм, если позволите, коллега… Мне этот трюк с козой весьма понравился! Это и действует на зрителей, удивляет и оживляет сцену… Маленький штришок, а говорит о тех тяжелых временах больше, чем гора лишнего реквизита…

Сейчас уже без опасении присоединяются и остальные.

— Это интересно! Забавное и лирическое одновременно…

— У человека чувство живой реальности происходящего…

— Оригинально и в то же время традиционно! Это по-нашенски!

Крупецкий начинает улыбаться; его нежданно-негаданно хвалят за то, что он еще минуту назад считал ляпом, почти как виселицу. Но он скромно и вполголоса бормочет:

— Ну… Пока получилось еще не совсем так, как я задумал, но… Посмотрим-посмотрим… В общем, неплохо, можно будет что-то использовать… Подумаем…

Более признанный старший коллега между тем вышел проверить, привезли ли наконец копии, и в раздумье шагает по длинному коридору. Из-за открытой двери слышен резкий стук, потом в коридор вылетает мячик настольного тенниса и вслед за ним такая же прыгучая барышня Мартушка с ракеткой в руке. Режиссер поднимает мячик и подает спортсменке, та по причине, ведомой ей одной, краснеет.

— Кстати, чтобы не забыть… — говорит мэтр, будто вспомнил только сейчас. — У меня идея. Поищите мне какую-нибудь способную козу, Мартушка, хорошо?

Мартушка в ужасе прижимает руки ко рту. Изумленными глазами смотрит на уходящего режиссера, давит в руках несчастный беззащитный мячик.

— В чем дело? Твоя подача! — кричит ей из-за двери нетерпеливый голос.

— На старости лет заниматься такими делами…

Мартушка отбрасывает ракетку и мячик и мелкой трусцой направляется к дамской уборной.

Во второй раз Пекар вступил на обетованную землю кино без всяких проблем, вахтер включил его в реестр своих знакомых. Правда, он не поднял шлагбаума, Пекар пока еще слишком мелкая сошка, но два пальца к фуражке приложил, а это тоже не мелочь.

Однако развитие карьеры саанской козы идет совсем не так легко и гладко, как рисовалось воображению ее владельца после первого неожиданного успеха в вагонной массовке. На второй день они тщетно томились в ожидании перед воротами студии и заклинали их, как сезам, чтобы они открылись; никакой дружественной руки на этот раз не оказалось, и толкнуть их прямо на съемку было некому.

Пекар быстро уразумел, что супруга сто Эльвира скорее вникнет в проблематику киловатт, чем он с козой попадет на титры. Уразумел также и другое: если он хочет включиться в предполагаемый колесный передаточный механизм, отдельных шестерней которого он пока даже не видал, то не следует рассчитывать на счастливые случайности и импровизации, нужно вырабатывать четкую систему.

Поэтому он отправился в обход, чтобы изучить порядок, по которому здесь все функционирует и движется. Ведь невозможно, рассуждал он, чтобы все его коллеги-спутники собрались в одном и том же сидячем вагоне третьего довоенного класса по чистой случайности.

Начал он от основы, подошел к бетономешалке, к каменщикам.

— Эй, строители, вы где? — крикнул он и заглянул далее в покинутый вращающийся барабан мешалки.

От недалекой группы деревьев на него посыпался дружеский град каштанов. Пекар был вроде бы свой человек.

— Чего орешь, как в джунглях? Разве не видишь, что у нас перерыв?

— Слушай, дружище, у вас нет плана?

— У Йожо всегда полно планов. Бедняга, думает, что его отсюда отпустят работать в «Друтехну»!

— Нет, такой план, на бумаге, где что расположено! Подвал там, кухня, кладовка и в этом роде.

— Таких здесь нет ни у кого. Те, что были, у нас отобрали, они устарели. Спроси у инженера, если его сыщешь. Может, его у нас тоже отобрали.

Тогда Пекар пошел наугад но павильонам, чтобы на опыте постигнуть конструкцию предполагаемого колесного передаточного механизма. Он блуждал по длинным коридорам и, хотя действовал вроде бы целенаправленно, никакой системы не обнаружил.

Половина дверей была заперта. Хотя на некоторых дверях стрелки и надписи предупредительно указывали на соседний номер, но и эти обозначенные двери были закрыты. Когда он кидался, следуя указаниям стрелок, и разрешал им вести себя по зигзагам коридоров, то, к собственному удивлению, все время возвращался на место своего старта.

Вершиной административного чудачества для него остались две стрелки на двери, которые указывали одна на другую. И никакого объяснения этому не было, никакого другого секретного входа также не существовало — Пекар тщательно простучал стену между ними.

На большинстве дверей висели таблички, запрещающие вход. То по причине вечного бесконечного совещания, то из-за тока высокого напряжения. Инструкция на некоторых дверях запрещала входить, пока светится красная лампочка над дверным косяком.

Но лампочки горели и запрещали входить непрерывно.

Некоторые помещения, что правда, то правда, не были заперты, но они, к сожалению, были пусты. Пекар, как истый следопыт и охотник Дерсу Узала, устанавливал, что в этой вот комнате даже сиденье стула еще теплое. Из пепельницы еще подымается дымок недокуренной сигареты, но владелец ее, увы, уже скрылся неведомо где. Пекару стало казаться, что здесь вообще никто не сидит в своем бюро, даже более того — здесь произошла какая-то внезапная катастрофа или эвакуация всех, кто имел что-то общее с кино, без различия ширины экрана, метража и цвета пленки.

На одном столе он обнаружил записку, с еще не высохшими чернилами:

ПОШЛА ИСКАТЬ ЭТУ К.

МАРТА

Листок будто только что плавно слетел сюда с раскидистого древа деловой переписки. Осень на пороге — хочется вздохнуть человеку, — деловые письма падают, земля отдает свои плоды.

Обнаружив под столом знакомые махровые шлепанцы, Пекар произвел эксперимент. Дал их обнюхать козе и приказал:

— Ищи! След! Ищи! Апорт!

Коза не взяла след. Пекар, а с ним вместе и мы, любезный читатель, можем из этого заключить, что данное животное никогда не служило на границе.

Удача покинула Пекара, и его начал охватывать страх перед Эльвирой, которую он уговорил замещать его дальше в маленьком замке у мастера Ондращака. Пусть они там не думают, что их киностудия единственная на свете, решил наконец Пекар и направился к проходной.

Мы, само собой, не сторонники искусственно подстроенных завязок, но, вслед за Наполеоном, считаем, что нельзя игнорировать силу случая. И именно случай был причиной того, что, как только Пекар с одного конца покинул длинный коридор, на его другом конце вынырнул более известный режиссер, а навстречу ему знакомая нам Мартушка.

— Мартушка, есть у вас что-то для меня? — крикнул мэтр через весь коридор.

— Еще ничего, я как раз ходила просить машину.

— Время не терпит, учтите, — ответил режиссер, пока еще мирно. — А то как бы какой-нибудь Крупецкий опять не спер у меня идею. И зачем я сказал ему об этом? Ну, чего вы стоите, как жена Лота?

— Сейчас возьму машину…

— Я про козу, а вы про телегу! — напустился более известный и признанный режиссер на девицу, используя пословицу, которая в этом случае действительно была уместна.

Мартушка, блестя полными слез глазами, потрусила вниз по коридору и остановилась только у шлагбаума возле проходной.

— Что это вы такая грустная, барышня? Сердечные дела? Не бойтесь, он передумает! — утешает ее вахтер.

— Старик… — Девушке хочется излить душу…

— А все потому, что вы путаетесь с женатыми, — гласит устами вахтера мудрость столетий. — Он же вам в отцы годится…

— Ему, видите ли, козы понадобились. И где мне вот так вдруг их взять?

Вахтер оглядел Мартушку с ног до головы и подумал о чем-то своем. Потом взгляд его устремился на стройку новой гигантской проходной, где отдыхали деревянные козлы для строительных лесов. Когда его глаза опять встретились с глазами Мартушки, он обнаружил в них удивление.

— Он хочет настоящих, с рогами.

— Только что здесь прошла одна такая, — вспомнил вахтер, — да с таким веселым мужиком, все время шутки-прибаутки. Мол, червячка заморить надо, ха-ха-ха! Они только что ушли, она, можно сказать, его тащила, так что у него не было времени даже для стоящего анекдота…

— Вы просто клад, дяденька!

Она поцеловала его так называемым ни к чему не обязывающим деловым поцелуем, который, собственно говоря, даже и не поцелуй вовсе, а нечто вроде того, что принято у эскимосов, — прикосновение щеки к щеке. Ах, если бы у нас было время описать более подробно значение и шкалу всех этих ни к чему не обязывающих деловых поцелуев, которые мы наблюдаем ежедневно при самых разных обстоятельствах, это уже был бы социологический зонд, не так ли? Но мы мчимся вместе с Мартушкой к такси, которое соизволило наконец притащиться к проходной студии.

Герой наш Карол Пекар, конечно, не сдался. В противном случае наша повестушка должна была здесь и закончиться и мы лишились бы нескольких печатных листов, боже избави нас от худшего! Пекар просто на некоторое время потерялся, и когда мы снова встречаем его с козой, он несет под мышкой большую книгу, похожую на семейный фотоальбом.

Кино-то не единственный вид массового искусства, от которого мы зависим, думает он. Не вышло на Колибе, пойдем к конкурентам. Решение Пекара приобщиться к миру искусства было неколебимо, а вера — оружие сильных, твердит он про себя.

Наступление началось с того, что Карол всунул голову в будку вахтера и открыл артподготовку.

— Кажется, я немного опаздываю? Они уже начали, да? Но меня, надеюсь, еще не искали. А если бы уже искали, вы бы знали, где меня найти. И не спите, не спите, что, если вместо меня сюда явится контроль или какой другой незваный гость? Фуражка должна быть на голове…

Хотя вахтер не спал, Пекару удалось привести его в замешательство — ибо кто же на этом свете без греха — и беспрепятственно проникнуть внутрь. Вступление в храм искусства было бы похоже на триумфальное, если бы не патерностер, где у Пекара с козой не обошлось без некоторых затруднений.

— Меня ничто не остановит, — твердит Пекар, подобный грозовой туче, — даже красный свет на дверях, я же не автомобилист, чтобы дожидаться зеленого.

Э-ге-ге, телестудия-то отличается от кино, как небо от земли! Здесь, в помещениях бывшего «Татра-банка», не заскулишь от одиночества, скорее наоборот. Даже в кабине патерностера. В коридорах народ кишмя кишит, а у кассы — тем более. Длинная очередь змеится до крутой лестницы. Ох, и весело же, атмосфера творческая, а отдел можешь выбрать себе по вкусу, каждый полон жизнеспособных, бодрых людей. А этот шум, этот шум, клокотание жизни в самой что ни на есть чистейшей форме. В самой чистой, поистине телевизионной форме.

Пекар заколебался перед таким выбором, но тут же воспрянул и решительно вошел в первую комнату, отмеченную красным светом.

Он оказался в отделе, обставленном со спартанской скромностью и целесообразностью. Ничто из обстановки не помогло бы определить, какой сорт людей тут обитает.

Грубые столы из прессованного дерева много чего могли бы порассказать, их многократно перечеркнутые инвентарные номера принадлежат истории и свидетельствуют о былых реорганизациях и инвентаризациях. Черные канцелярские папки на металлическом шкафу наводят на мрачные мысли, как ботинки покойника, но это действует только на случайного посетителя. Пепел от сигарет здесь стряхивается в металлические коробки из-под пленок, как и в прочих помещениях. Всюду царит дух временности, словно все здесь на пороге переселения, впрочем, так оно и есть. Только ожидают его сотрудники уже не один год. Иногда кто-нибудь из новеньких пытается как-то украсить свое рабочее место, но это жалкие попытки. Вода в вазочке на стене и вьющееся растение «дикий Янко» уже давно высохли, а на окне под слоем пыли с трудом шепелявит «тещин язык». Открытки на стене выцвели от солнца, свернулись и по одной незаметно покидают свои места. Фотографии под стеклами на столах завалены куда более важными графиками передач и прочими графиками.

От плакатика с надписью какого-то остряка-самоучки «не садись, место рискованное» пооторвали уголки те, кому во время телефонного разговора понадобилось записать нужный помер. Под батареей виднеются кипятильник и электроплитка — предметы постоянной войны с электриками, которые утверждают, что от этих электроприборов перегорают пробки, но так говорят в любой канцелярии, будто людям нельзя сварить себе кофе.

Странно, никто не ставит Пекару в вину его своевольного прихода, хотя кто-то неприязненно ворчит:

— Его здесь нет!

А кто-то другой, тоже неприязненно, добавляет:

— Никого здесь нет!

Такое впечатление, что обитатели этой комнаты готовятся к тотальному отступлению, что здесь царит атмосфера пораженчества, может быть, даже покорности, за которым последует беспорядочное бегство.

Вот невысокий кряжистый и сердитый человек равнодушно, словно брезгуя, сидит на стуле и стучит кончиком карандаша по столу, явно портя свое орудие производства, свое оружие.

Из-за следующего стола слышится вздох: это расторопный холерик с тонкой петушиной шеей притянул к себе корзину для бумаг и вытрясает содержимое ящиков — уничтожает компрометирующие и прочие материалы. Пекар не удивился бы, если бы он вдруг начал заглатывать бюллетень «Только для служебного пользования» или сжевал гектографированный протокол. Но среди компрометирующих и прочих материалов вдруг неведомо откуда начали появляться недоеденная булка с маслом, сетка для волос и заляпанные грязью кеды.

Из ванной комнаты, которая служит архивом, выходит очень сердитая секретарша, перебрасывая из руки в руку бумаги, будто тасует карты, — типичное небесное созданье в плохом настроении.

Звонит телефон, но никто не проявляет стремления поднять трубку. Наконец после долгих раздумий ее брезгливо поднимает карандашом тот, заносчивый.

— Сапоги? Конечно, хотели, но триста пар. Как видно, не знаете цифры… Не суть важно, образование можно всегда пополнить… — и, вешая трубку, которая до сих пор отважно балансировала на карандаше, усмехается коллеге: — Совсем как в нехорошем анекдоте — тридцать пар.

— Зачем ты говоришь это мне, — торопливо возражает производящий уборку, засунув голову в ящик стола, откуда он только что выудил капюшон дождевика, — Меня это не касается. Мне все равно, пусть хоть поубивают друг друга…

Ругань и оскорбления — самый подходящий момент, когда человек может незаметно включиться в разговор, и Карол Пекар своевременно использует подвернувшийся случай.

— Человеку приходится самому следить за всем, нельзя положиться ни на кого… — вставляет он убедительно.

— Вечно карауль, каждый пустяк, любую ерундовину! — дополняет его владелец карандаша.

Холерик тоже не отстает.

— Напрасно стараешься сделать доброе дело, эта шайка все равно его саботирует! Принимают одну бездарь, можно подумать, будто они их специально ищут!

— Всюду одно и то же! — убеждает их Пекар.

— Хуже, чем у нас, быть не может, — возражает секретарша. — Такого я даже представить себе не могу. Держу пари на что угодно!

Наблюдая, как она тасует бумаги, Пекар решил, что она профессиональный азартный игрок. Предложенное пари только усилило это подозрение.

С ней пари он не держал бы ни за что на свете.

— Все время чего-то не хватает, что-то срывается. Один раз подведет техника, машина, другой раз люди… — стучит карандашом по столу заносчивый. — Иногда сам удивляешься, что еще не свихнулся!

— Не волнуйся, когда-нибудь все встретимся в сумасшедшем доме, — успокаивает его предусмотрительный холерик и вынимает из ящика что-то вроде пудреницы, а на самом деле это детская игра в футбол, принцип которой состоит в том, что надо загнать маленький шарик в отверстие за спиной вратаря. Если учесть его холерический характер, можно считать, что игра попала не в те руки, — трудно поверить, что ее владелец забил хотя бы один гол.

Когда сотрудники излили жалобы друг другу, на душе у них полегчало, и в отделе воцарилось настроение на несколько децибелов более радостное. Даже тот, с карандашом, для вида открыл ближайшую папку и начал перебирать какие-то статьи, будто хотел убедиться, что еще не забыл, как это делается.

— А сапоги?

— Я везде пробовал. В комиссионке, в ансамбле «Лучница», в конноспортивном клубе «Жижка», в антикварном магазине и Доме просвещения…

— А в обувном? — осторожно спрашивает Пекар.

— В обувном? Таким умником может быть каждый.

— Обычно такие вещи бывают в обувном.

— А ведь это неплохая идея! — догадывается владелец карандаша и начинает листать телефонную книгу. — Обувь — сапоги, в этом есть своя доля косвенной логики…

Внимание присутствующих наконец обратилось на Пекара, но коза пока остается вне поля их зрения — за приоткрытой дверью шкафа.

— А вам, собственно, что?

— Вот видите! — Пекар разводит руками. — Мы снова там, где были вначале. Таковы они все! Гоняют зазря человека, а в результате никто ничего не знает!

— Только спокойно, сейчас что-нибудь придумаем… — успокаивает его холерик, казалось бы, самая неподходящая для этой роли личность.

Настал момент, когда Пекар может произнести свой долго подготавливаемый монолог. Все у него тщательно выучено, рассчитано на эффект, временами это должен быть мюзикл, временами Гамлет, но, как бы там ни было, это должно быть великолепное шоу с убедительной жестикуляцией, актерским выходом и характерной миниатюрой.

Сначала, как будто небрежно, он бросает на стол перед слушателями альбом с гербом кинокомпании «Метро-Голдуин-Мейер» на обложке, но место рыкающего льва занимает улыбающаяся коза. Во вступлении оратор, естественно, обращается к самому благодарному слушателю.

— Милая барышня, — протягивает он руку к секретарше, — вы любите зверюшек? Глупый вопрос, не правда ли? Как всякая женщина, вы, наверно, больше всего любите кошечек. Нет? Да, вы правы, они лицемерны. Но кто не любит зверей, природу, биоритмы, времена года и всякое такое? Вам, профессионалам и специалистам, не надо объяснять, сколько животных уже обрело бессмертие, ведь история кино ваш хлеб насущный… Вот они!

Он постучал пальцем по альбому и небрежно его открыл. Присутствующие с любопытством вытянули шеи.

— Собаки Рин-тин-тин, Лэсси, Шарик, Белла, а это мы еще только говорим о собаках! Дельфин Флиппер, львица Эльза, обезьяна Жуди, да и Тарзан, наконец, не совсем ясного происхождения… А сейчас несколько потрясных сведений! Знаете, какое животное было приручено одним из первых в Европе и Азии, о чем свидетельствуют археологические раскопки периода неолита? Знаете, что показали раскопки под Ашхабадом?

Все трое слушателей отрицательно покачали головами.

— Да, это было парнокопытное жвачное животное, называемое по-латыни Capra hircus! Не стану больше вас мучить, раскопки под Ашхабадом доказали со всей ясностью, что в Средней Азии уже за несколько тысячелетий до нашей эры разводились козы! Козы, повторяю! Фантастично, не правда ли?

— Фантастично… — неопределенно отозвался холерик.

— В круговерти будней мы часто забываем и о такой элементарной вещи, что нынешние породы домашних коз произошли от трех основных видов диких — от безоарового козла, или «пасенга», от винторогих козлов и вымершей Capra hircus. И даже более того…

— Действительно, я как-то почти забыл об этом, — признался холерик.

— Минуточку, сейчас я преподнесу вам маленький сюрприз!

Пекар как хороший «шоумен» или конферансье предоставил им минуту дозреть и победоносно вытянул козу из укрытия за шкафом для хранения бумаг.

— Господи, какая хорошенькая! — воскликнула секретарша, которая с успехом чередует два эмоциональных состояния: то она, выражаясь благопристойно, тотально взбешена, то тотально изумлена. — Не кусается?

— Ни боже мой!

— Ее можно погладить?

— Конечно, она это любит. Не робейте, будьте как дома!

— Какая у нее шерстка! Какие рожки! Какие миленькие…

— Видите, она совсем вас не боится. Чувствует хорошего человека. Но я еще не кончил, — возвращается Пекар к своей лекции. — Козу можно пустить по рукам. Факт, и неопровержимый, что в нашем индустриальном обществе осталось мизерное количество коз, хотя есть возможности их широкого использования. До сих пор мы не уделяли достаточного внимания их разведению. Может быть, потому, что в прошлом их разведением занимались лишь самые низшие социальные слои населения и коза считалась кормилицей бедноты. Но уже во времена первой республики появилась необходимость в модернизации закона, в соответствии с которым племенное разведение коз было поставлено под современный биологический надзор, и это, прошу учесть, еще при первой ЧСР! Тогда по статистике на тысячу жителей приходилось шестьдесят шесть коз, в том числе тридцать целых и две десятых процента в Словакии. А сегодня? Я не хочу утомлять вас цифрами. Уменьшение поголовья вызывает тревогу, что в скором времени козы могут попасть в число вымерших животных, наподобие бронтозавров. Доживут ли они до 2000-го года? — спрашиваю я вместе с вами. В США, в расистской ЮАР, даже в слаборазвитой Турции разводят ангорских коз и относятся к ним с уважением, в густонаселенной Индии их разводят как молочный скот, в Китае — для производства мяса, молока, и так далее. Только мы все еще равнодушны к судьбе наших скромных козочек-кормилиц, повторяю, равнодушны!

Пекар перевел дух, ибо дальше следовала очередная глава его хорошо обоснованной лекции, и оглядел столы, нет ли на них случайно графина с водой, приготовленного для оратора.

— На протяжении всей нашей истории нас сопровождал запах козьего молока! Легенды, баллады, пословицы, всякого рода народные поверья и рецепты снадобий, мех — источником всего была коза! Наша национальная история, осмеливаюсь утверждать, зиждется на ней! А теперь спрошу, когда в последний раз вы видели обыкновенную козу?

Под его пристальным взглядом заносчивому пришлось опустить взор, он даже чуть заметно покраснел.

— Это факт! Мои дети в жизни не видали живой коровы…

Пекар энергично перевернул несколько страниц альбома, и перед изумленной публикой начали дефилировать фотографии из кинофильмов, в которых участвуют козы и пропагандируются их достоинства. На кадрах, где видно козьи прелести, пририсована звездочка, чтобы было понятно, что детям до 16 лет это произведение смотреть запрещается. Пекар, как опытный психолог и знаток народа, играючи преодолел барьер недоверия между собой и слушателями, легко создал атмосферу взаимопонимания и энтузиазма во имя доброго дела. Сейчас ему стало ясно, какую ошибку он совершил во время своего первого выступления в кино.

— Сегодня всякий недоучившийся режиссер-выдвиженец, который прежде работал осветителем, кидается снимать, ему плевать на традиции, он плюет на дух и характер, облегчает себе работу, ничего не изучая, даже самой основы основ, где уж ему, к примеру, упомнить об обыкновенной козе!

Пекар листает страницы альбома так, чтобы всем было видно.

— Небольшой обзор того, где уже снята моя козочка. «Козье молоко» — наша киноклассика… «Завтрак на траве» — французская киноклассика… «Лаурел и Гарди и коза в гостинице», от смеха лопнешь, но представьте себе, какая была бы скука без козы… Ян Сладки-Козина… Коза Лапка, существо, способное философски отделять добро от зла… Три умные козочки… Деревянный козел, ужас своего края… и т. д. и т. д. Даже итальянцы, эти огненные итальянцы, говорят «коза ностра», что означает в вольном переводе «наша коза». Красиво, гордо! Жест сицилийской непокорности! Они даже сочинили в честь этого животного оперу, которая в подлиннике называется «Козы фан тутте», иными словами, «Все для коз». А у нас? Не стоит и говорить! Мы всегда стреляем в козла, то есть попадаем пальцем в небо, а потом, когда уже поздно, хватаемся за голову… Эх, об этом я мог бы говорить часами…

Секретарша выпрямилась, как будто собиралась спасать детей из горящего дома.

— Мы не дадим такому очаровательному зверьку умереть как сироте, правда? Я позвоню…

— Спасибо вам от имени защитников животных, барышня, браво! Если бы все так! — поощряет ее Пекар, но рассудительный владелец карандаша поставил свое орудие производства на трубку и помешал секретарше ее поднять.

— Никуда не звоните, иначе нам всем так звякнут по носу, что неделю будет звенеть в голове…

— Такое очевидное дело, даже раскопки свидетельствуют… — не понимает секретарша.

— Не развешивай уши! — рассудительно предупреждает «карандашник». — Очевидные дела тоже надо обкатать, как положено.

— Вы имеете в виду… Янко? — останавливается секретарша, вдруг изменив тон, и начинает быстро объяснять Пекару: — Знаете, я думала, я забыла… Мы, собственно говоря, не имеем с этим ничего общего, вы, наверно, хорошо знаете, что это зависит не только от нас, на каждое дело мы должны сначала получить необходимую санкцию, надеюсь, вы понимаете… Может быть, в отделе кадров, там вы могли бы получить более точные справки…

— А этот… Янко, которого вы упомянули? — спрашивает Пекар разочарованно, ибо он считал, что дело на мази.

— Ну, если он возьмет это на себя… — неопределенно тянет успокоившийся холерик и начинает укладывать назад только что выброшенные вещи. Разве он дурак, чтоб выбрасывать приличные, только слегка испачканные кеды. Опять же детская игра с шариком может пригодиться, он не миллионер Онассис, чтобы выбрасывать хорошие вещи…

 

6

СТРАННЫЙ ЯНКО

[83]

, МАЛЕНЬКИЙ МУК И ОСТАЛЬНЫЕ

Все в конце концов развивается, как в газетном объявлении с пометкой «Договор гарантирован». Угомонившийся холерик уложил все свои сокровища назад в ящики и пообещал стать проводником Пекара. Они пошли по людным коридорам искать некоего всесильного и, по всей вероятности, странного Янко. Они останавливались перед каждым встречным и, к удивлению Пекара, все не только знали Янко, но видели его минуту назад, но, как выяснилось, в самых разных местах. Еще недавно он был всюду, и вдруг его нет нигде.

В местном буфете сидели, скучая, молодые искатели славы, которым удалось проскользнуть через проходную. Нашу парочку они почти не заметили; терпеливо карауля свой счастливый случай, они коротали время за профессиональным разговором. Последний фильм Годара был ими раскритикован, хотя у нас он еще не шел, и, вероятно, после такого отзыва его уже незачем и показывать; аналогичный разгром ожидал и режиссера Поланского.

Хотя искатели славы ждут своего грандиозного случая, но, пока суд да дело, не отказываются и от маленькой роли статиста — нехотя, но берут. В данный момент некий продюсер как раз явился за человеческим материалом.

— Нужно человек двадцать!

— Для кого? — со знанием дела спрашивает один из искателей.

— «Мы ищем таланты».

— Ага… — недовольно отзывается искатель, и все двадцать его коллег медленно и, как положено, со скучающими лицами спешат за продюсером в студию.

Пекар тоже дрогнул и чуть не побежал за уходящими, чтобы локтями завоевать позицию для себя и козы в передаче «Мы ищем таланты», но вовремя спохватился, так как вспомнил пословицу, в которой дается совет не то не покидать дороги ради тропинки, не то тропинки ради дороги, или что-то в этом роде.

В буфете, кроме них, остался только один посетитель в выцветшей джинсовой спецовке и белоснежной водолазке; с первого взгляда было ясно, что к спецовке он относится бессердечно, а всю его материнскую любовь захватила водолазка. Этот человек делал нечто странное: безо всякого аппетита ел дешевый, бесцветный картофельный салат, не сводя при этом глаз с другой тарелки, на которой возвышалась перед ним большая и на вид куда более аппетитная порция другого салата.

— Чао, Мики! — сказал холерик, и они присели.

— Чао, — ответил Мики, прожевывая картофель, и объяснил принцип своей деятельности: — Понимаете, у меня салатная диета, потрясная штука. Я уже все перепробовал, но вот это — то что надо. Просто, как дважды два. Покупаю малокалорийный картофельный салат, а смотрю вон туда, и у меня впечатление, что я ем салат из крабов. Рационализация, не правда ли? Таким образом, обед теоретически обходится мне в четыре кроны тридцать геллеров. Но, к сожалению, приходится платить и за салат из крабов. Уж я объяснял-объяснял буфетчице, что до него не дотронусь, но она не желает брать его обратно даже за полцены…

— Не знаешь случайно какого-то там Янко? — осмеливается обратиться к нему на «ты» и Пекар, ибо он понял, что здесь так принято.

— Я? Как свои пять пальцев! — кивает Мики. — Старый друг, коллега. Вместе учились в Металлургическом, на факультете цветной металлургии. Он-то и помог мне выбраться из этой дыры…

— Ты металлург? — спрашивает разочарованный Пекар. Такого он не предполагал.

— По образованию, — успокоил его Мики. — Давным-давно уже художественный оформитель сцены. С нашего курса почти все устроились здесь. Только Фрицо пошел на этнографию, работает в Академии…

— А где найти Янко?

— У себя его нет? — Вопрос удивляет бывшего металлурга, но он сразу осознает его обоснованность. — Может, что-то устраивает в городе. Курочка на коммутаторе, наверное, в курсе дела.

Истребитель салатов еще раз оглядывает посетителей и козу и, видимо, остается довольным тем, что с их стороны ему не угрожает опасность конкуренции по части модного готового платья, потом дружески добавляет:

— Передайте ему привет от Мики, того самого, вместе с которым он на горнолыжных курсах поджег газету между пальцами ног у спящего Повразника.

Пекар покинул здание телевидения с чувством обладателя волшебного заклинания, которое он твердил шепотом, чтобы не забыть:

— Мики и Повразник. Горнолыжные курсы. Газета между пальцами, жаль, что не спросил для точности, что за газета…

Через минуту, дрожа от боязни не упустить счастливого случая, он звонил из будки перед главным почтамтом; козу пришлось привязать за ручку двери снаружи, внутрь она не захотела войти ни за какие коврижки, будто страдала боязнью закрытых телефонных будок. Перед тем как набрать помер, он повторил про себя основные пункты заклинания, прорепетировал в уме извинения и весь текст идейно богатых и сжатых фраз. С улыбкой игрока, который начал наконец получать хорошие карты, он напевает песенку:

Хотя, если быть точными, набирает он совершенно другой номер. Во время разговора коза то приоткрывает дверь будки, то тянется за имитацией редиски, украшающей пальто солидной горожанки, которая ждет у будки, чтобы позвонить. Пока Пекар успевает захлопнуть ногой дверь, наружу вылетает несколько обрывков слов, которые растворяются в шуме большого города без цвета, вкуса и запаха тем более.

Так как мы ничего не слышим, то наблюдаем пантомиму Пекара с трубкой в руке. В его жестикуляции нет ничего лишнего: реалистично и метко, с чувством детали разыгрывает Пекар давнишний студенческий случай на горнолыжных курсах. Он снимает крепление лыж, усталый ложится спать, потом, перевоплотившись, как Енгибаров, в остроумного коллегу, крадучись приближается к спящему и зажигает у него между пальцев ежедневную периодику.

Затем он просыпается, уже как пострадавший, в ужасе кричит и, наконец, в заключительной сцене улыбается удачной шутке.

Козе вдруг снова удается приоткрыть дверь, и мы слышим вместе с ожидающей дамой, которой приходится защищать редиски на собственной груди:

— Где? Я не расслышал, коза тут все время открывает дверь… Где-где?

— Кто это здесь коза? — принимает на свой счет ожидающая дама. — Вы — юродивый Шененаци, сопляк, балбес, Румцайз неудавшийся…

Пекару удается наконец захлопнуть дверь будки, и теперь видно, как он только кивает головой в знак согласия и смотрит на часы.

Он больше не слышит даму с редиской, которая переключилась теперь на деревенских сограждан цыганского происхождения, которых и в город-то впускать не должно, так как они портят фасады и штукатурку одним своим присутствием. Взволнованный, как перед первым свиданием, Пекар и ведет себя соответственно. Он останавливается перед цветочным ларьком и, тщательно выбрав, покупает в качестве опознавательного знака пышно расцветшую розу.

Как территория Бангладеш регулярно страдает от наводнений, так кафе «Гранд» не менее часто страдает от ремонтов, которые наподобие стихийных бедствий неузнаваемо меняют облик и атмосферу кафе. Там, где раньше был обеденный зал, в один прекрасный день изумленный посетитель обнаруживает дневной бар, а то вдруг пивную. Даже, извиняюсь, туалеты и те не защищены от стихий, вход в них всегда был из вестибюля, а тут вдруг оказался из коридорчика на кухню, и вообще, кто его знает, те ли это туалеты…

Неудивительно, что «Гранд» в эти предобеденные часы совершенно пуст и Пекар — единственный его посетитель. Завсегдатай и тот с трудом угадывает временной просвет между двумя ремонтами, чтобы посидеть в своем любимом заведении. А посетитель случайный может и вовсе не заметить, что здесь вообще есть какое-то кафе, так как вход в него в бывшем пассаже умело прикрыт нагромождением ящиков с бутылками.

Чувство временности подавило и гардеробщицу, которая, по-видимому, даже не считает нужным распаковать блокнотики с номерками гардероба и булавки, и, но правде сказать, ей ради этого вряд ли стоит подниматься на второй этаж, где расположено кафе. Так что Пекару удалось спокойно оставить козу в пустом гардеробе, привязав ее к вешалке.

Сейчас, освободясь от животного, он манипулирует с розой, выбирая подходящее место, чтобы ее заметил каждый входящий. Трудность состоит в том, что аналогичные розы стоят в вазочках на каждом столике, приманивая посетителей, как это бывает всегда после очередного успешно проведенного ремонта. Скучающие официанты, по-видимому, тоже осознают временность состояния спокойствия, они сбились перед столиком с кассой возле стойки и выбивают заказы себе, старательно потребляя вместо посетителей. Иногда кто-то из них выбежит в город на рентген или там похлопотать о яслях для ребенка, а то и просто так, на всякий случай, посмотреть, что нового получили у «Броука», иными словами, в универмаге «Дунай».

Сегодня сумасшедший день, посетители пошли один за другим, подумать только — вот этот с утра уже второй. Он останавливается у первого стола, осматривает розу, будто считает ее хромосомы, потом поднимает край скатерти и заглядывает под нее, не спрятался ли случайно туда владелец розы. Выражение лица свидетельствует, что эта дурацкая затея с прятками ему совсем не нравится, он не любит таких грубоватых студенческих шуток. Только заметив яростные маневры Пекара с цветком, светлеет лицом и мелкими шажками, словно прима-балерина, перебегает к его столу. Пузатый ведомственный портфель портит общее впечатление, а то этот помер вполне сгодился бы для любовного па-де-де.

Да, это был Янко, и одни клеветники могут говорить о нем, что он странный. С первого взгляда видно, что все обстоит как раз наоборот, это решительно не тот человек, которого надо опасаться. Он такой, как все мы. Человечный, милый, понятливый, излучающий доброту, спокойствие и внимание, а ведь мы еще пока лично с ним не знакомы.

К тому же это человек бешеной энергии. Когда он со все возрастающей скоростью жал Пекару руку, тому вдруг вспомнилась экскурсия на ГЭС и особенно поразившая его работа ротора огромной турбины Каплана. Ему ясно, что в Янко скрыт мощный источник статической энергии: дотронься до него — и тебя ударит током. Энергия так и рвется наружу, и Пекару уже представляется ее превращение в общественно полезные дела. Счастливое человечество, захотелось ему вздохнуть.

Но вместо этого он сунул Янко под нос козий альбом и по-ораторски кашлянул, чтобы начать свой панегирик о нерасторжимой связи вселенной и козы.

— Кто не любит природу и животных?

Но Янко сразу остановил его убедительным жестом. Он прошелся пальцем по граням страниц, медленно захлопнул альбом и вздохнул столь трогательно, что даже официантам у кассы стало жаль, что они не могут перелистать такой красивый альбом. Потом по мраморной столешнице отодвинул его от себя.

— Чертовски мало времени, всего восемь, нет, извиняюсь, семь минут, и то я еще отвертелся от комиссии. Академия, иностранные гости, выставки, собрание правления «Остравские ярмарки». Так нельзя. Перетяни струну, и она лопнет, все мне говорят. Феро публиковал что-то подобное в «Охотнике и рыбаке». Я сам когда-то ловил бабочек… Молодость уходит, идеалы остаются…

Янко говорит намеками, до предела сокращая объяснения и торопливо перебирая темы, как карточки в картотеке; он — воплощенная ассоциация и рассчитывает на понятливость слушателя. Это не типичный творческий работник в упрощенном смысле слова, но отличный «менеджер», вспомнилась Пекару фраза, которую он, словно мячик, поймал во время блуждания по телевизионным коридорам. Янко торопливо потер руки; он, как всегда, делает попытку исполнить просьбу еще до того, как ее выскажут. Зачем зря терять время на болтовню. Действие — вот что решает!

Пекар еще раз пробует обогнать его и перевести разговор в эмоциональную дружескую плоскость.

— Вас сердечно приветствует Мики…

Это было так же бессмысленно, как попытка марафонцев на Олимпийских играх догнать босоногого Абебе Бикилу. Кто смог бы выдержать этот убийственный темп, эти гигантские рывки?

— Да-да, коза, все понятно… — успокаивает Янко владельца козы, который, как жаждущая воды земля, впитывает каждое слово надежды и преданными глазами и прочими органами чувств пытается следовать за ним по извилистым коридорчикам мышления. — Солидное предприятие? Кое-чем не пахнет, честное пионерское? С этим я не желаю иметь ничего общего.

Пекар с решительнейшим видом качает головой, нет, его предприятие совершенно солидное и отнюдь не пахнет ничем этаким. В руке у него приготовлены спички, и как только Янко тянется рукой к карману, Пекар уже пытается зажечь ему спичку. Янко — такая обаятельная личность, что человеку хочется ему услужить. Но во все время разговора Каролу не удалось сделать этого ни разу, вот и сейчас Янко вынул из кармана не сигареты, а платок и быстро и старательно, как домохозяйка, протер мраморную столешницу перед собой.

— Спасибо, не курю, — все же поблагодарил он, как вежливый человек. — Еще не научился. Балуюсь при случае. Эту вонь вообще надо бы запретить.

Он снова вздохнул, словно отвечал, кроме прочих дел, и за борьбу с курением, слегка вытянул из-под стола портфель, полный деловых бумаг, и показал его Пекару. На столе тут же появились маленький блокнот и большой с календарем, первый со знаком ПОДШИПНИКИ КАЧЕНИЯ РИВ СРО, второй с эмблемой КООСПОЛ и пачкой деловых бумаг. Янко и тут и там что-то быстро записал. Потом все предметы по неизвестной причине поменялись местами. Маленькая записная книжка, которая была во внутреннем кармане, исчезла в портфеле, большая записная книжка поменялась местом с бланками учреждений, последние же были рассованы по карманам. Фокуснику-иллюзионисту понадобилось бы для этого много лет тренировки. Пекар с изумлением наблюдал, как все меняется местами, и в критический момент, когда одна кучка бумаг никуда не поместилась, хотел помочь советом. Но это был маленький трюк для обмана недоверчивых болельщиков, ибо бумаги немедленно исчезли в незаметном пустом кармане. Еще более фантастично было то, что Янко во время этого номера сумел поддерживать непринужденный разговор.

— Все, что не запишу, забуду. Заметки — моя вторая память. Стареем. Кстати, коза. Всякий зрячий видит — тут случай ясный. С такими мы сталкиваемся ежедневно. У нас бывали дела и потруднее. Не надо вешать носа. Ничего страшного. С другой стороны, меня тоже надо понять.

— Я не хочу зря надоедать… — испугался Пекар, как бы разговор снова не соскользнул в нейтральную безличную плоскость. — Сколько раз мы с Мики вас вспоминали! На тех горнолыжных…

— Если бы вы знали людей! — прерывает его Янко тоном, по которому, впрочем, ясно, что Пекар среди них светлое исключение, и со знанием дела взвешивает в руке портфель с пересортированными бумагами. — Собственные дети знают меня только по фотографиям. Система воспитания в детсадах кажется мне еще не до конца продуманной. Впереди у нас еще много работы.

Издай он сейчас директиву, и Пекар бы с усердием взялся за улучшение воспитательной системы в детсадах, он бы и ясли вывел на чистую воду. Но Янко вместо этого ловко, как фокусник, вынимает еще из одного скрытого кармана собственную фотографию и раньше, чем Карол успел завладеть ею, снова чудом ее прячет. Так же неожиданно он меняет и тему разговора:

— Вот был бы у вас сюжет для современной комедии! Я бы с руками оторвал. Нету? Жаль.

— Не сердитесь… — бормочет Пекар удрученно, ибо до сих пор действительно и в мыслях не имел сюжета для комедии, тем более современной. Но Янко его не упрекает.

— Ни у кого нет. Я не один решаю дела, это ясно. Хорошая вещь, если человек в нее верит, пробьет себе дорогу сама. Куда вы подали заявление, чтобы получить гараж? С «Взаимопомощью» связываться не советую, это несолидно. Я знаю один подходящий кооператив.

После такого совета Пекар ни за что не стал бы обращаться во «Взаимопомощь», видно, это дело дурно пахнет. О гараже он до сих пор не помышлял, равно как и о машине, но если когда-то речь об этом зайдет, то он решительно обойдется без «Взаимопомощи».

— Вы не могли бы все же более конкретно… ни к чему не обязывающе, приблизительно, когда…

— Мой милый, — Янко поправил что-то во вновь найденных бумагах, — сегодня вы что-то пообещаете, а завтра узнаете о чем-то совершенно другом. Мы сами себе вредим. Вначале большие планы, а в конце сокращенный бюджет. Спасибо, не курю. Если появится идея для телепостановки, тогда другое дело. Сразу же дайте знать. Достаточно названия и аннотации в три строчки. Герои, среда. Хотя это не совсем по моему профилю. Но такое впечатление, что от этого все уклоняются. Сатира на эстраде? Ни слуху, ни духу. До хорошего юмора мы не доросли.

— Я не хочу бесплатно, я отблагодарю… — обещает Пекар.

Эту тему Янко считает чрезвычайно недостойной.

— Об этом, естественно, не может быть и речи. Я сам больше всех желаю, чтобы все вам удалось. Может быть, нужна квартира побольше?

— У меня есть.

— Одна загвоздка. Микрорайон, живет одинокая вдова. Взамен требует однокомнатную квартиру. Знаю, в микрорайон идти никто не хочет. В общем, в четыре в «Маленьком Муке». Договорились. Будьте точны, у меня будет только минутка свободного времени. Хорошее дело обязательно выявится само собой.

И вдруг Янко и след простыл. У Карола осталось только благостное чувство, что он сидел с важной персоной, которая нашла для него немного свободного времени. Карол растерянно, но с обожанием смотрит на стул, на котором еще минуту назад сидел его потенциальный благодетель, покровитель. Возможно, не творческий работник в обычном смысле слова, но отличный менеджер. Пекар рассеянно жует стебель розы и не знает, что ему выбрать из неопределенных иносказаний, он не владеет этой словесной игрой намеками. И уж совсем не понимает, почему очередное свидание должно состояться через несколько часов в тот же день. Он даже не подозревает, что и такой короткий промежуток времени может изменить ситуацию.

Такова горькая правда жизни: пока мы тщетно стремимся проникнуть в царство искусства через одну дверь, не исключено, что нас в это время тщетно ждут возле другой. Это не наша мысль, ее высказал по телевидению Кунг Фу, когда его однажды избили в каком-то восточном пассаже. А то бывает, что перед нами приоткрываются врата искусств, но мы в этот момент стоим в очереди за мандаринами. Мизерные ошибки в координации вызывают катаклизмы направлений в искусстве, вследствие короткой памяти остались забытыми несколько поколений, не говоря об авангардах вообще. Если бы у Пекара была наготове современная комедия, вся наша банальная история пошла бы совсем по другому руслу и о козе мы, может быть, и думать бы забыли. Она жила бы в нас, это верно, но только как неосуществившийся сон, воспоминание о первой попытке танцевать вальс.

Например, у многоопытного старшего режиссера не выходит из головы сцена в вагоне, заснятая Крупецким. Не то чтобы он не мог обойтись без нее, боже упаси, конечно, нет, таких сцен он сам напридумывает сколько захочет. Но то, что в ней что-то было, это он признает. Занятый этой мыслью, он чертит на листке перед собой все новые и новые козьи головы, размещая их полукругом над собственной заметкой:

ПОДНЯТЬ НА ВЫСОТУ ТВОРЧЕСКОГО ПРИНЦИПА!!!

Он приказал принести ему из университетской библиотеки всю популярную литературу о козе. Конечно, с популярной литературой в библиотеке трудности. Если она действительно популярная, то она либо на руках, либо ее выдают только в читалке, так что перед режиссером лежат лишь два экземпляра этой самой популярной литературы. Опус «СОБИРАЕМ ЛЕСНЫЕ ЯГОДЫ И ГРИБЫ» попал в разряд козологической литературы, скорее всего, по ошибке. Остается «Монография о скульптуре «Мальчик с ягненком на плечах» Пикассо.

Конечно, у ягненка с козой много общего, но старшего режиссера это удовлетворяет не совсем. Он рассматривает эскизы к скульптуре, кладет ладони на открытую книжку и минуту задумчиво вглядывается в дали своего детства. Назойливая муха заставляет его очнуться, и он решительно и убежденно пририсовывает мальчику на рисунке усы.

Во дворе загромыхало такси, более признанный подошел к окну и высунулся, не опасаясь головокружения, поскольку окно было первого этажа.

— У вас что-нибудь есть?

От его упрекающего взгляда наша знакомая Мартушка прячется за таксиста.

— Пока ничего, но мы работаем… — отвечает она, готовая вот-вот разреветься, и показывает в окно блокнотик, полный адресов интересных статистов.

— Платка у вас тоже нет. Так чего же вы плачете, если вам не во что уткнуть нос, — успокаивает ее более признанный и в знак капитуляции выбрасывает в окно белый носовой платок. — Если что-то появится, сразу сообщите мне. Ради хорошей идеи меня кто угодно может разбудить хоть в полночь…

Кафе-эспрессо «Маленький Мук» в поздние послеобеденные часы служит той же цели, что и барокамера при подъеме водолазов с больших глубин. Предупреждает осложнения, происходящие от резких изменений окружающей среды. Сюда приходят группками после полуслужебных встреч в винных погребках старшие представители среднего поколения с портфелями в руках; здесь, за коньяком и кофе, они восстанавливают вкус и волю для того, чтобы спустя некоторое время лучшие из них, не страдая последствиями кессонной болезни, могли перейти в ночные заведения более высокой ценностной группы.

Здесь все — и потери, и находки.

— Вы взяли мой шарф! Он лежал вот тут.

Один где-то забыл шарф, другой хмуро смотрит на свежепрожженное сигаретой пальто. Кто-то загородил вход силоновым мешком завода «Словнафта» с кустами смородины сорта «Девинская крупноплодная» и не дает о себе знать.

Здесь шумнее, чем в аэропорту во время прилета земляков из Америки. Изменники общества, купленные с потрохами подкаблучники, трусливо ретируются к супругам. Колеблющихся агитируют перед входом и силком втягивают внутрь. Тщетно ссылаются они на необходимость перекопать садик, на долго ожидаемый приход монтера, который должен починить в телевизоре вторую программу, — кофеек и стаканчик на прощанье еще никому не повредили. Стародавние предвыборные кампании и те не могли быть шумнее.

Насильственно затащенных заботливо усаживают на низенькие стульчики, назначение которых — подчеркивать и мотивировать восточное название кафе «Маленький Мук» и вызывать в посетителях сочувствие к Южной и Северной Азии глобально. Затащенные в лучшем случае желают двойной кофе и немножко поспать, фасолевый суп в «Кристалл-баре» ночью выгонит из них последние остатки кессонной болезни. Вот так!

Кругом шум, оживление, именно здесь разговоры о служебных проблемах приобретают подлинно свободный тон. Не один подчиненный перешел здесь на «ты» с вполне человечным непосредственным начальником и сейчас объясняет ему, как поступал бы, будь он на его месте. Совершенно по-другому и лучше — такова уж характерная черта подчиненных, которые перейдут на «ты» с начальством.

На капитанском мостике неустрашимая официантка с решительным видом нажимает рычаги венгерской кофеварки, пар в котле есть, остается только крикнуть а мегафон приказ поднять якорь.

Один из насильственно вовлеченных облокотился на плечо Пекара, затолкал его в уголок к козе и довольно улыбается во сне сладкой улыбкой робкого читателя лирики Щипачева. На мгновение очнувшись, он шепчет Пекару в ухо свой сладкий секрет:

— Хатрло Адамец — король, белые ангелы — чемпионы.

В дверях появляется странный Янко; осторожно перешагивает мешок с кустами «Девинской крупноплодной», переговариваясь с кем-то по пути к столику:

— Привет, Шане! Как дела?

— Воюем, воюем. Про меня не забыл?

— Ты что, меня не знаешь?

— Я был там-то и там-то, сам знаешь, устроил то-то и то-то.

— Да ну! Долгонько же это тянулось!

— Все было так, как я тебе говорил.

— Вот видишь!

— Посмотрел бы ты, как они извивались!

— Не имеют права, ноль очков.

— Эти не со мной. Просто сели рядом! — быстро объясняет Пекар Янко, чтобы тот не подумал, будто он имеет отношение к буйной компании за столом. — Вам привет от Мики, мы вспоминали старые студенческие времена…

— Я на секунду. Спасибо, не курю. Заказывать ничего не буду, у меня впереди еще масса дел. Может, как-нибудь в следующий раз. В нашем деле нового ничего нет?

Янко задал вопрос, который, собственно, намеревался задать ему Пекар. Владелец козы только рот открыл, впал в столбняк от удивления при таком повороте, пока его не начала жечь горящая в руке спичка. Но странный Янко никого надолго не оставляет в состоянии изумления, он сразу же продолжает:

— Знаю, знаю, помню, случай запутанный. Я не забыл, чертовское дело. Не вижу причин, почему это не должно получиться. Пока никого против, лишь бы нам самим не споткнуться. У вас есть время? Если вы в этом заинтересованы, то сделаете. Случайно повезло. И зачем только эти вузы, если мне приходится разыскивать переводчика с английского! Наше счастье, наше право.

— Я чуть-чуть знаю венгерский, да и то с балатонским акцептом, — мнется Пекар, не решаясь повторить поговорку Янко про ноль очков. — Немсабат прятать под пальто сигареты и прочее в этом роде…

— Хватит кухонного английского. Стоишь у двери — не сетуй, если ударят. Понедельник крайний срок. Ведь не отдам же я это первому встречному. Это значило бы нагадить в собственное гнездо. Ну, хотя бы изложить содержание, важнейшие мысли…

— Но я действительно…

— Я знаю, это не бог весть что. Но надо смотреть вперед. Будет многосерийный телефильм, это уж железно. Профессиональный перевод всегда имеет будущее. Кто этого не понимает, ноль очков.

Странный Янко, собственно, лишь прошел через кафе, не сел и не остановился, только пробился между стульями, и весь разговор происходил на ходу. Сейчас он, предупреждающе подняв указательный палец, быстро исчезает в пространстве за мешком с кустами смородины. Безусловно, он не творческий работник в узком смысле, согласимся и мы, любезный читатель, но он, конечно, отличный менеджер.

После его ухода на столике перед Пекаром осталось толстенное научное сочинение на абсолютно иностранном языке. С обложки щерится сияющий красками доисторический ящер, словно он только-что услышал из огромных хвощей на втором плане какой-то скабрезный допотопный анекдот.

Если бы Пекар в эту минуту поднял голову, он увидел бы у входа продюсера Мартушку, замешкавшуюся перед крупноплодными кустами, как перед Рубиконом. Но вместо Карола ее заметил неожиданно очнувшийся соня, прикорнувший на его плече. Он громко присвистнул и попытался завязать знакомство:

— Проклятье, барышня, не знаете случайно, сколько сейчас времени? Что вы делаете сегодня вечером?

Своим свистом он отпугнул ее, как робкую лань.

В тот же вечер мы видим Пекара дома, склоненным над тетрадью в линейку. Сидя за кухонным столом, он мучается над переводом с абсолютно иностранного языка. Он точит карандаш, как будто от этого зависит качество перевода, листает миниатюрный разговорник, который одолжил у соседа-инженера, блуждает глазами по кухне и отчаянно повторяет указания Янко.

— Достаточно кухонного английского, достаточно кухонного английского…

В голове у него никак не укладывается, что общего имеет кухня с бронтозаврами, о которых идет речь в книжке.

К тому же под окнами группка подростков играет на гитаре и срывающимися голосами напевает иностранные мелодии. Их вытье действует Пекару на нервы, в отчаянии он открывает окно и кричит в темноту, где двигаются огоньки сигарет:

— Эй, братва! Не бойтесь, я не из дружинников! Не знаете, случайно, что на английском означает «The»?

Подростки некоторое время совещаются и наконец принимают решение:

— «The» — означает The Rolling Stones. Такой ерунды и не знаешь?

— А-а.

На кухне, как тень отца Гамлета, появляется Эльвира в ночной рубашке. Ведение домашнего хозяйства, усугубленное службой вместо Карола, расшатало ее уравновешенную нервную систему до такой степени, что она чувствует все возрастающую ненависть к непрошеной рогатой гостье. Ненавидит ее, сейчас она это знает точно, ненавидит с самого первого дня! Эта гадина крадет у нее время, место, овощной суп и даже супруга!

Когда Эльвира замечает на обложке книги ржущего ящера, у нее подкашиваются ноги.

— Господи, тебе что, козы мало? Хочешь завести целый зоопарк?

Когда душераздирающий стон отзвучал, Пекар начал терпеливо объяснять, какую крупную игру затеяли они с Янко.

Существуют, впрочем, минуты и более радостные, нежели время творческих мук, говаривал Казанова, и мы, безусловно, с ним согласимся. И вот такая минута настала: Пекар, в очереди вместе с другими взволнованными творческими работниками, недоверчиво, как и они, улыбается грязно-желтому объявлению о сроках выдачи гонораров, а через минуту снова стоит перед дверью, держа в руках первый гонорар с телевидения. Вместе с ним он уносит наставление кассирши, что нужно побыстрей раздобыть справку о трехпроцентном налоге.

Но кто в такой светлый день станет заводить тяжбу с бухгалтерами насчет процентов! Огни, сияйте, такси, предлагайтесь, «Приоры», открывайтесь!

Пекар взволнован и растерян. Но, даже охваченный такой бурей чувств, он не забыл, что полагается. Он хочет поделиться своей радостью с неизвестным покровителем и меценатом, который на крыльях допотопного ящера незаметно и без всякого билета закинул его в мчащийся поезд художественного творчества. Нет, он не будет с ним торговаться, как с обдиралой слесарем, который за обыкновенные водопроводные резиновые прокладки нагло требует кучу денег. Здесь все будет корректно, разграфлено в соответствии с эстетикой Гегеля; благодетель скромно остается на заднем плане, как синьор Травен в сумерках джунглей, и только от Пекара зависит, найдет ли тот его или заново изберет кого-то из всей армии сотрудников.

Ах, как радостна та работа по сравнению с недавним блужданием, в особенности если тебя согревает ощущение торжества, того, что можно утереть нос самодовольной Эльвире!

В последние дни она стала просто невыносима, а эти ее анонимные письма в газеты — это же верх наглости, самое время положить этому конец, противопоставив факты. Карол вздохнул: Эльвира успела написать о своих проблемах в рубрику «Письма доверия» Алене в воскресном приложении «Смены», Салли в «Лире молодых» она тоже успела пожаловаться! В «Семейной хронике» «Праце» опубликовали ее элегию, поместив после советов садоводам-любителям, как ухаживать за петуниями, если у них на листьях ржавчина, и перед письмом, в котором красочно описано чувство унижения от того, что приходится терпеть волокитство шефа; к счастью, жалоба Эльвиры была подписана инициалами… Эльвире посоветовали быть терпимой и терпеливой, называя мужа не иначе как безответственным губителем семейного счастья, но высказывали надежду, что после первого загула у него прояснится в голове и он вернется к семейному очагу.

Вот как далеко зашло! Пекар не столько оскорбился, что его имя появилось в «Семейной хронике» и что его семейные дела были вынесены на суд общественности, но его мучало недоверие близкого человека к избранному им пути.

— Ты опустилась до уровня студентки, которая жалуется, что парни в дискотеке не обращают на нее внимания, потому что у нее на щеках прыщи и грудь плоская. — Так оценил он истерическое поведение Эльвиры.

Но сейчас все изменится — бурлило в нем чувство удовлетворения, — «Семейная хроника» изменит свое мнение о «безответственном губителе семейного счастья». Правду сказать, лишь ангельское терпение и вера в высшие цели помогли ему выдержать неблагоприятную обстановку в доме. И сама коза, как бы обидно это ни звучало, поддерживала его бодрость в тяжелые минуты.

Он незаметно следил за ее поведением и восторгался, как она вопреки обидам, оскорблениям и несправедливостям сохраняет основы козьей этики, объективный взгляд и присутствие духа. Эльвира задирала ее, тыкая куда ни попадя руками, делая порой недостойные замечания, но ничто не выводило козу из равновесия.

Что было, то было, подумал еще Пекар, после семи коз тощих закономерно должны прийти семь тучных, и высохшие поля их кооперативной квартиры наконец зазеленеют, будущее виделось ему в самых радужных красках.

Перед знакомой дверью с красным огоньком Пекар еще огляделся и покачал в нерешительности старомодной спортивной сумкой на веревке с нашитыми значками венгерских футбольных клубов. Не надо ему удивляться. Как это ни странно, Пекар принадлежал к той меньшей части человечества, которая еще никогда не выражала свою благодарность в материализованной форме. Почему, это не суть важно, может быть, у него просто не было такой возможности.

Наконец он улучил момент, когда сердитая девица осталась в кабинете одна. Мужской инстинкт подсказывал ему обратиться с доверием к ее женскому инстинкту.

— Знаете, у меня проблемы… — Его вздох не соответствовал возрасту. Как дохлого карпа за жабры, он вынул из сумки бутылку. — Я получил гонорар…

— Что-то не в порядке? Вам неправильно подсчитали? Зайдите в бухгалтерию, — посоветовала девица, пока не заметила бутылку. Тогда она удивилась: — Нам? Какой вы чудак!

Ее заявление свидетельствовало о том, что в этой проблематике она кое-что смыслит.

— Это и для коллег… — защищался Пекар, краснея и потея одновременно и оглядываясь на двери.

Да что вам об этом рассказывать, вы и сами наверняка хотя бы раз пережили нечто подобное.

— Не делайте вид, что на вашем участке обнаружили нефть! — отрезала барышня, женская кокетливость окончательно исчезла из ее голоса. — У нас во всем здании такие штучки запрещены специальным приказом.

Пекар невольно посмотрел на шкаф, за которым теснилось несколько пустых бутылок с разными наклейками. Барышня перехватила его взгляд.

— Не обобщайте, это было еще до приказа… Если уж не можете иначе, закажите Йожо, при случае, «вино с содовой», у него повышенная кислотность. Лацо — два коньяка. Просто по дружбе…

— Я закажу и больше, я же не скряга…

— Два коньяка, и точка! Кто закажет третий, того Лацо сочтет за морального вымогателя, который хочет, чтобы и он заказал всем по стаканчику.

«Йожо, при случае, «стрек», у него кислотность… — как неопытный официант повторяет про себя Пекар. — Лацо два коньяка, и точка».

Знать бы еще, кто из них холерик — Лацо или Йожо, а тот, что стучал карандашом, увлекается вином или отдает предпочтение коньяку?

— Диапазон коньяка от «Штока» до грузинского, — уточнила секретарша.

— А вы… — вспомнил с излишней застенчивостью Пекар.

— Ах, что там я — пятая спица в колеснице! Шоколадку «кошачьи язычки» за четыре кроны двадцать геллеров, если уж вам так хочется, или букетик подснежников, когда они подешевеют на две кроны…

Он осмотрел коридоры, заглянул в буфет и только тогда сообразил, что странный Янко мог быть и в своем кабинете. К удивлению, это абсурдное предположение оправдалось.

— Случилась такая удивительная вещь… — начал Пекар обиняками, спрятав за спину выцветшую спортивную сумку с компрометирующим содержанием.

— Дай бог, чтобы эта удивительная вещь случалась по три раза на неделе, правда? — прервал Янко длинное вступление Пекара так называемой шуткой. — Участок семь соток плюс каменный садовый домик три на три, про такое я бы знал, за «Фиат-850», имеешь право. Ноль очков? Как движется наше дело? Главное сейчас — только без глупостей.

Пекар наконец понял, что Янко не затормозит, двигаясь по своей орбите не совсем творческого работника, но божественного менеджера. И предоставив ему творить смелые планы, решил сам делать черновую работу.

Он начал действовать. Вынул бутылку, уверенным шагом обошел стол Янко, естественным движением открыл самый нижний ящик и сунул туда бутылку.

— Имеете право, — комментировал Пекар свои действия.

— Ноль очков, — поправил его Янко и тоже начал действовать.

Вынул бутылку из ящика, обошел стол и сунул ее Пекару в карман.

— Шутки в сторону, не будем портить пустяками наши дружеские отношения, — продолжал он спокойно. — Мне уже пора быть на худсовете. Надо бы зайти за Мишо.

— За Мишо? — удивился Пекар, так как единственный Мишо, которого он знал, служил с ним в армии, а сейчас работает трубочистом где-то за Михаловцами.

— Он в угнетенном состоянии, — объясняет Янко. — Обрадуется, когда вас увидит.

— Я же его не знаю.

— Вот в этом все и дело, что мы не знаем друг друга, хотя живем рядом. Он работает за других как лошадь, человечен как лошадь. Мы забываем о нем, может быть, у него тоже такое чувство. У него проблемы. Развод. Я ему раздобыл отличного адвоката. В четверг иду свидетелем. Мы ему многим обязаны. Хороший мужик. Сколько раз нам помог, А ведь не был обязан. К «Взаимопомощи» из-за гаража я бы обращаться не стал.

Пекара сейчас не интересует ни какой-то Мишо, на «Взаимопомощь», он устремился за Янко, который схватил свой портфель и мчится прочь. В дверях Пекар пытается сунуть бутылку ему в портфель, хотя ясно, что туда не вместилась бы и пробка.

— Отстаньте, не будьте смешным! Как я объясню, что не успел написать отзыв? — защищается Янко, повысив голос, и быстрыми широкими шагами уходит выполнять свою дневную норму обязанностей.

— Сто двадцать — брутто гонорар, минус налоги, минус проценты… — топает за ним Пекар, показывая расчетный листок и громко анализирует, где произошла ошибка. — Ведь это же «бикавер», а не какой-нибудь яблочный «стенолаз»…

Снова сует преследуемому в руки бутылку, и когда тот прячет руки за спину, пытается засунуть ее ему под мышку, как градусник.

— Перестаньте, не щекочите! — хохочет странный Янко. — Не заставляйте меня прибегнуть к непопулярным мерам.

Неожиданно, как в детской игре в салки, Янко сворачивает в сторону и шмыгает в комнатку, куда и царь пешком ходит.

Пекар обходит дверь и кричит в окошечко:

— Не будьте наивны, пан Янко, не ломайтесь как ребенок!

— Я не ломаюсь, ноль очков! Не старайтесь парализовать меня надуманными проблемами, — вызывающе раздается из-за двери. — Я не могу заставлять людей ждать меня.

— Я поставлю это у двери и уйду, хорошо? — торгуется Карол.

— Я ничего не подписываю. За этот предмет я не отвечаю. Моя компетенция узкоограниченна.

— Моя, твоя, как будто это важно, — пробует Пекар любимый путь к компромиссам, но на душе у него смутно, больно, ему даже хочется заплакать. — Не будем же мы драться, мы же все — словаки.

— Моя мать была «габанка», а отец из обедневшего рода лесничих! — раздается, как эхо, гордый ответ.

— Мне все равно, я за расовое равноправие в соответствии с Хартией ООН. Я засуну ее в окошечко, смотрите, чтобы не упала, хорошо? Вы можете подарить ее кому угодно, мне это безразлично, ясно? Не будьте таким.

Но, когда он встает на цыпочки, чтобы засунуть «бикавер» в окошечко, раздается крикливое предупреждение:

— На вашу ответственность! Помогите, он мешает мне выполнять обязанности.

— Не устраивайте скандала, не надо так кричать!

— Я не кричу, вы оказываете давление. Вы не имеете права. Я теряю представление о времени.

— Хорошо, хорошо, еще увидим! — Пекар наконец отказывается от тщетных попыток; после некоторого раздумья он приходит к выводу, что победа не на его стороне, поэтому бьет ногой в дверь, не очень, впрочем, сильно, и, уходя, говорит почти вслух: — Хам невоспитанный, наглец, воображала, ангела из себя строит! Ему, видите ли, этого мало, он хочет кучу сертификатов!

И тут же пугается, что Янко его слышал. Но из-за двери раздается лишь звук споласкивающего механизма марки «Микадо», он звучит как триумфальный взрыв саркастического смеха. «Смейся, Микадо!» — думает Карол горько.

Когда ржание воды стихло и в месте общественного пользования воцарилась тишина, Пекар на цыпочках, сдерживая дыхание, вернулся обратно.

— Знаете, она у меня сама вырвалась из рук. Не осуждайте человека. Если бы вы знали, в каких семейных обстоятельствах я живу, жена пишет в газеты… — признается он тихим голосом, из которого уже исчезла агрессивность. — Знаете, я совсем другой человек, я рос один, совсем без психолога…

Пекар осторожно нажал ручку и заглянул внутрь. Кабина была пуста. Пуста, как шкаф старого холостяка. В обманутом Пекаре, который не мог понять, куда скрылся странный Янко, снова вспыхнуло негодование, и он забормотал сквозь зубы:

— Не отступлюсь! Старый хрен бюрократический, фарисейский, мещанский, синтетический… Ноль очков, я его сразу раскусил!

Но тут на всякий случай осмотрелся, не слышит ли его кто-нибудь.

Согласно новейшим исследованиям, во вселенной времени не существует, но Пекар, вопреки этим исследованиям, изменился за тот короткий промежуток времени до неузнаваемости. У него было чувство, что он даже немножко поседел, хотя бы душой, что-то в нем поседело, может, печень, может, двенадцатиперстная кишка. А что-то созрело, может быть, аппендицит. Он сразу избавился от стародевической нерешительности и уже больше не теряет в принципе не существующего времени на лишние церемонии.

Опыт из области культуры был так дорого им оплачен, что, несмотря на прямолинейность его характера, сейчас от него можно ожидать сюрприза.

«Не будем заниматься крайними случаями, — решил он наконец, — жизнь продолжается, хотя трамвай и прибыл на конечную остановку». Вот, это сказал уже совсем другой Карол Пекар. Или он только притворился таковым.

Когда в местном буфете он заметил между искателями славы металлурга Мики, то тут же заказал у стойки по триста граммов салата из крабов, картофельного и из горьких перчиков. «Какие там церемонии», — вспомнил он изречение Кунг Фу из телевизионной многосерийки, в которой тот лупил двух индейцев сразу.

Лицо Мики не сулило ничего хорошего, оно невольно стянулось в гримасу прирожденного громилы.

— Хочешь убить меня? — Металлург брезгливо оттолкнул полную тарелку. — Такую атаку калорий не выдержит ни один здоровый организм.

Он ушел с чувством тошноты в желудке, но тут же вернулся, облокотился своими бывшими металлургическими кулаками на стол и попытался выяснить правду жизни.

— Может, это была попытка устроить дурацкую шутку? Потому что, если это была попытка устроить дурацкую шутку, то она действительно получилась дурацкой, уж я-то в этом знаю толк!

— Нет, это была попытка устроить очень даже приличную шутку, — объяснил Пекар. — Что-то вроде того, как вы тогда на горнолыжных подожгли газету…

— Ах так, — понял Мики. — Ну, тогда это была хорошая шутка!

И, преодолевая тошноту, он ушел, ведомый своими оформительскими идеями.

Пекар с аппетитом занялся покинутыми салатами и с удовлетворением подумал, что наконец и у него есть какое-то впечатление от искусства. Еда — это не хухры-мухры, внушал он себе убежденно, все, что есть во мне хорошего, все благодаря еде, а конкретно — салатам.

Подкрепленный калориями, Карол Пекар провел в коридоре очередной суровый бой с самим собой. Он не мог решить, какая терапия лучше поможет вылечить депрессию у забываемого друзьями Мишо, на которого обратил его внимание странный Янко. Пекар посмотрел на покачивающуюся на плече спортивную сумку и скептически покачал головой. Так как он уже основательно взялся за гонорар, то сунул из своих денег сотню в конверт, который нашел на окне, но, поскольку содержимое конверта показалось ему слишком тощим, добавил еще одну.

С депрессией Мишо на первый взгляд дела обстояли не слишком плохо. Он выглядел вполне здоровым и рассудительным человеком, жесты его были по-славянски широкими. Когда он с протянутыми руками вышел навстречу Пекару, посетителю показалось, что у хозяина как будто слишком много рук.

— Эли, слышишь? Пусть минутку нам никто не мешает. Кофеек ты уже пил, да? Я тебе даже не предлагаю, это гибель для сердца. Собственно, что мне тебе говорить.

Одной рукой он приказывал секретарше Эли, другой, усаживая, толкал Пекара к длинному журнальному столику возле рабочего стола. У него, наверно, должна была быть третья, а то и четвертая рука, ибо одна из них взяла из ладони Пекара конверт и, не считая, засунула его со внутренний нагрудный карман пиджака, в то время как другая рука потянулась к «бикаверу» и спрятала его в нижней части секретера.

— Марш в нору… — сказал с улыбкой Мишо, несколько раз бодро хлопнул в ладоши, как будто стряхивая с них пыль, и зрителю стало ясно, что у него все же только две руки… — В Монголии был? Потрясно. Езжай, советую. Очень любопытная страна. Я уже три дня как дома, а еще не забыл, все время перед глазами эти просторы…

Одной рукой он обозначил беспредельность простора монгольского ландшафта, а другой уже нащупывал на стене, по всей вероятности, любимую карту мира, с таинственно размещенными цветными флажками. Вынул один флажок, рука у него на мгновение заколебалась, потом воткнула его чуть дальше, куда-то к Микронезии.

— Один пастух рассказывал фантастическую вещь, что он всю жизнь провел в юрте. Это вроде нашей колибы, потрясно. Когда я вернулся домой, жена сразу сварила мне большую кастрюлю наших верхнеоранских галушек с салом… Наш человек к другому уже не привыкнет…

Одна рука тепло, по-землячески похлопала Пекара по плечу, но владелец ее уже сидел за столом и другой своей рукой гладил сверкающие корешки книг перед собой и задумчиво рассуждал:

— Эх вы, художники, прекрасная у вас жизнь… Вы свободны как птицы, стоит только взмахнуть крыльями! А мы — бедные чиновнички без фантазии…

Пекар вытягивал шею, чтоб видеть стел. Судя по названиям книг, нельзя даже представить себе, чем, собственно, занимался их владелец.

Здесь и «Каталог промышленных панелей», и «Технология производства молока», и юбилейное издание «Железная Спарта», и «Крайнее одиночество», и «Основы парикмахерского дела». Самой старой выглядела новая книга о браке. Пекар заключил, что Мишо, скорее всего, стремится к знаниям вообще, просто любит науку, как любят, например, женский пол. Ему, видно, не чуждо ничто человеческое, от портновского дела до кибернетики, и в глубине души он отнюдь не распрощался с мечтой, что когда-нибудь станет полиглотом, в котором найдут убежище все знания мира.

Мишо еще раз погладил рукой и глазами книги, вздохнул и похлопал в заключение Пекара по плечу:

— Монголия — страна будущего, поверь мне! Потрясно.

Это значило, что Пекар может идти, хотя он как раз собирался обогатить энциклопедические знания Мишо сведением, что во вселенной не существует времени. Наверное, Мишо со вниманием выслушал бы эту мысль.

Вот так Мишо и лишился важного научного открытия, так же как Пекар не дождался кофейку, ибо это гибель для сердца.

Пекар вышел и отправился шататься по коридорам, опьяненный, как велосипедист, победивший на велогонках. Он с трудом попал в патерностер, из которого на каждом этаже раздавались его стоны:

— Пошел в нору, пошел в Монголию… Пошел в нору… Пошел в нору…

На первом этаже он даже не успел выпрыгнуть, но, к его большому удивлению, кабина в подвале не перевернулась, а честно вынесла его обратно на свет божий. Швейцар полушутя погрозил ему пальцем.

По правде говоря, подумал он наконец на свежем воздухе, ты дурак. Даже какая-нибудь Алжбета Батори и та знала лучше, чем ты, что деньгами человеку в искусстве не пробиться.

 

7

КАНТАТА О ТРЕТЬЕЙ ПЛАТФОРМЕ

Сегодня как-то мало кантат, раньше их, сдается, сочиняли больше. Не то музыканты стали ленивей, не то у них другие заботы, только факт остается фактом, мы уже давненько не слыхали — и ты, любезный читатель, разумеется, тоже — хорошенькой хвалебной оды в честь третьей платформы Главного вокзала, хотя всем очевидно, что она чертовски этого заслуживает.

Но пока оркестранты настраивают свои скрипки, мы, с вашего разрешения, воспоем третью платформу, своим, быть может, и неумелым, но отнюдь не фальшивым голосом.

Третья платформа — пуп земли, оазис, стабильность. Платформа, на которой можно даже плакать, хотя, конечно, лучше этого не делать. Когда в «Файке», «Корсо», «У Грязного» и даже «У коня» запирают двери, опрастывают полные пепельницы, ставят стулья вверх ногами на столы и отказываются начать еще одну бочку, город ложится спать. Не каждый мечтает о роскошных ночных ресторанах с шикарными танцовщицами, не у каждого ведь есть соответствующий пиджак и галстук, без которых туда его, в конце концов, и не впустят. Не говоря уж о полном кошельке. Вот тогда по городу начинают блуждать в одиночку и парами граждане с хозяйственными сумками в руках в тщетных поисках уголка с добродушным продавцом пива, который осуществил бы их страстные мечты о единственной, последней пол-литровой кружке. Как ручейки стекаются к реке, которая победно течет к вечному морю, так третья платформа Главного вокзала — прибежище для тех, у кого пересохло в горле. Третья платформа — добрая мать, которая не отвергнет незадачливых сыновей. Поздним вечером она приласкает обездоленных, и ранним утром жаждущие ночные птицы, которым предстоит домашний допрос, пользуются ее добротой. В очереди за пивом перед киоском встречаются старые знакомые, обмениваются мыслями и опытом. Потом на пустых бочках и брошенных багажных тележках устанавливается взаимопонимание. Друзья приветствуют друг друга, там и тут, как огонек, вспыхнет песенка, нет недостатка в шутках, сигарету тебе подарят, и спичка тоже найдется. Из толпы около киоска никто никуда не уезжает, никто не спешит. Такова третья платформа, дар жаждущему человечеству. Сколько мудрости скрывается в будничных, услышанных вполуха фразах!

— Думал, высохну, как та смоковница в Сахаре!

— Не лезь вперед, как лютеранин на небо!

— Я — Европа, кровоточащая всеми растравленными ранами…

Случайный посетитель поставил бумажный стакан с пивом на свободную багажную тележку. И не успел даже удивиться, как легко он лишился напитка, так как тележка ни с того ни с сего исчезла в глубинах вокзала вместе с грузовым лифтом. Знатоки сразу же наставили его народной мудростью:

— Держи стакан в кулаке, а то его отправят багажом в Филяково!

На свете нет более идеального места, чтобы переждать глухой промежуток между первым пеньем петуха и открытием заведений общепита!

Среди слегка обросших поклонников этой общественно полезной аномалии общепита мы встретим и нашего знакомца Юлиуса Гутфройда, дунайского волка. Он тоже не прочь принять участие в сем радостном пиршестве. Он уже отволок вниз по лестнице в подземелье матрац и сейчас возвращается со здоровенным фикусом, на одном из кожаных листьев которого наклеен ярлык камеры хранения.

Ястребиным глазом Гутфройд высмотрел прилично одетого чиновника, который спешит по служебным делам в Прагу, ругаясь про себя, что не взял билет на самолет. Чиновник робко защищается простым и элегантным портфелем для деловых бумаг, но Гутфройд в своей жажде неудержим, как камнепад. Он гонится за беднягой по пятам в вагон первого класса, потом в бесплацкартный вагон и через минуту выходит без фикуса, зато с банкнотой в десять крон. Скорый поезд «Словацкая стрела» отправляется с вокзала без опоздания, из одного окна растерянно высовывается чиновник с фикусом, ища глазами его бывшего владельца, чтобы спросить, переносит ли растение жидкое удобрение «ОБ».

Любимой закуской Гутфройда к первому утреннему пиву является копченая селедка, завернутая в старую газету. Эта пища дает его организму основные минеральные соли и витамины, выполняя попутно и просветительные задачи.

Гутфройд уселся на багажную тележку подальше от лифта, справа у него пиво, на коленях расстелена газета. Сегодня ему попалась страница с культурной рубрикой, от чего он не в восторге — там не печатают «Черной хроники». Взгляд его случайно падает на нечеткую фотографию. Со снимка ему улыбается добрая душа Карол Пекар в обнимку с козой.

Медленно, по слогам Гутфройд читает надпись под снимком:

— Легкий, ненавязчивый юмор… дышит… со снимка нашего фото… фоторепортера со съемки… ключевой сцены новой оригинальной комедии… Фото Гуштафика… Фото Гуштафика…

Гутфройд смотрит невидящими глазами на проходящий мимо товарный состав и, хотя иной раз по табличке на паровозе с удовольствием подсчитывает количество осей и максимальную скорость, сейчас оставляет это без внимания. Он, собственно, еще не осознал, какая метаморфоза произошла с его козой.

Гутфройд встал и сделал несколько нерешительных шагов по перрону, выискивая глазами среди пассажиров железнодорожную милицию. Он еще не знает, как ему вести себя в новой ситуации, но в нем поселилось странное чувство неудовлетворенности. Как будто кто-то его обманул, что случалось довольно редко. Как будто кто-то его обворовал, хотя он еще не знает кто и, главное, что у него украли.

Как будто ему сказали, чтобы он почистил ботинки, ибо придет Микулаш с подарками, а Микулаш не пришел, потому что еще только апрель.

Он подошел к знакомому, дремлющему на скамейке без спинки, и встряхнул его.

— Я опоздал на поезд в Куты в четыре тридцать… — находчиво отозвался знакомый, не открывая глаз и заученным движением протягивая Юлиусу паспорт.

— Полюбуйся! — встряхивает его Гутфройд. — Это же моя коза!

Разбуженному непонятно волнение Гутфройда, он переворачивает газету на другую сторону, не скрывается ли объяснение там:

— Они ее у тебя свистнули? Заяви «Двум львам».

— В милицию? Я? — спрашивает дунайский волк недоверчиво, будто его уговаривают выдать компаньонов по крупному ограблению поезда.

Такую возможность он отвергает начисто. Неизвестно почему, но у них там предрассудки по отношению к людям его типа. Должно быть, кто-то когда-то все как-то испортил, и с тех пор одетые в форму смотрят на людей с не совсем чистым паспортом с неизменным подозрением.

Знакомый тем временем прочитал по слогам и другую страницу газеты и тотчас же сунул Гутфройду под нос объявление на полстраницы.

— Это не твоя коза. Ее уже разыскивают в газетах…

Объявление было напечатано крупным шрифтом, поэтому прочитать его для Гутфройда было сущим пустяком:

ШТАБ КИНОФИЛЬМА «МОСТ ЧЕРЕЗ РЕКУ ЛАТОРИЦУ» ИЩЕТ КОЗУ

ДВА СТИЛЬНЫХ СТУЛА С ПЛЕТЕНЫМИ СИДЕНЬЯМИ

ВЕЕР ИЗ ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЕВ

НА ВЫГОДНЫХ

ФИНАНСОВЫХ УСЛОВИЯХ

ЖИЛЬЕ ДЛЯ ОДИНОКИХ

ОБЕСПЕЧЕНО

ТРАНСПОРТНЫЕ РАСХОДЫ ВОЗМЕЩАЮТСЯ

ТОЛЬКО

ПРИНЯТЫМ ПРЕТЕНДЕНТАМ

— Если ты осужден условно, то два паршивых стула и какой-то там веер этого не стоят… — наставляет его знакомый, основываясь на собственной судебной практике.

— Этого они мне не пришьют, — протестует Гутфройд, перебирая в памяти свои последние трансакции с движимым имуществом.

И, хотя диапазон его довольно широк, не может припомнить никаких стульев, не говоря уже о веере из павлиньих перьев; однако сидеть спокойно он уже не в состоянии, даже оставляет недопитым пиво и начинает шагать с одного конца платформы на другой, а потом решительно направляется к выходу с вокзала.

У Карола Пекара дома такой ад, что даже опытнейший специалист доктор психологии Плзак и тот бы изумился. Эльвира тихо бесится, не осмеливаясь пока атаковать супруга впрямую, и всю свою ненависть изливает на невинное и бессловесное парнокопытное. Надо признать, что хотя Эльвира и тянет за Карола двенадцати- и восемнадцатичасовые смены, но все же так свирепствовать она не вправе! Пекар, конечно, за себя не боится, но опасается, что устные и письменные атаки против козы в один прекрасный момент перерастут в акт физической расправы.

Он старается поскорее улизнуть из дома, уверяя Эльвиру, что у него с козой масса дел. Хотя Эльвира ему теперь вообще не верит, но все-таки лучше гулять все утро по набережной и наблюдать за преображением Старого города, чем дожидаться неотвратимого покушения на свою подопечную.

Утра в семье Пекаров теперь тихие и гнетущие, как перина. Эльвира в цветастом халате рывком подает Каролу чашку кофе и кусок хлеба с маслом, садится рядом и тоже начинает есть в зловещем молчании. Коза с любопытством наблюдает за ними и, едва Эльвира поднесет ко рту кусок хлеба, удивленно склоняет голову набок. Эльвира невольно останавливается и кладет нетронутый кусок на стол. Снова берет его в руку, и коза снова удивленно наклоняет голову. И так до тех пор, пока Эльвира со злостью не бросит хлеб на тарелку. И это всякий раз.

— Почему она все время смотрит мне в рот?

— Может, ты все же не должна была выбрасывать сено из шкафчика для ботинок… — рассуждает вслух Пекар.

С недавнего времени он начал готовиться к зиме, чтобы коза не упрекнула его потом, что же он делал летом. Каждый вечер он понемножку таскал траву из городского парка, разбитого перед панельными домами, собирал для козы на зиму, но однажды Эльвира безжалостно выкинула это хорошее и пахучее сено в контейнеры для мусора перед домом.

— Здесь даже поесть нельзя спокойно! — жалуется Эльвира и чуть не плача выбегает из кухни.

— Ну, ну, не надо злить хозяйку, — по-отцовски упрекает Пекар козу и сует ей под стол корку хлеба… — Она наша хозяюшка, хоть и немного нервная…

Потом, уже одетый и обутый, берет в руку цепочку, открывает дверь в коридор и говорит под занавес старомодное:

— Ну… вымя божье, пошли!

— С богом по дорогам! Хоть бы вы вообще не возвращались… — кричит им вслед Эльвира не слишком ласково.

В своих походах в мир искусства они обнаружили только то, что ими никто особенно не интересуется. Выслушают, перелистают козий альбом, но никогда не обещают ничего конкретного. Мишо, который страдал депрессией, куда-то исчез, странный Янко, но всей вероятности, тоже последовал его примеру. Двор киностудии оккупировали два каменщика, а киношники устремились снимать что-то на лоне природы.

Даже в ЦНХП, который есть все же Центр народных художественных промыслов, им не повезло. Вдобавок коза нанесла там ущерб, принявшись с аппетитом поедать маленькие фигурки из сухих листьев кукурузы.

Проблему, что делать с начатым днем, решить было непросто. Иногда, если работала пожилая билетерша, их впускали в кинотеатр «Время» на документальные фильмы, но козу только с билетом. Сколько они вдвоем пересмотрели здесь скверных неполнометражных и короткометражных фильмов! Такие мог бы снять каждый.

В Словацкой национальной галерее их терпели, хотя, видимо, и считали, что коза портит копытами паркет и вообще подрывает достоинство памятника национальной культуры.

Для барменов и официанток — рабов златого тельца — с точки зрения дохода и чаевых коза была неинтересна, поэтому в большинстве заведений общепита в центре города к ней заняли по преимуществу отрицательную позицию.

В новом универмаге «Приор» у них с козой вечно бывали проблемы с эскалаторами, а в реставрированном универмаге «Дунай» — с ворчливой лифтершей.

На Центральном рынке их любили, торговки совали козе листья кольраби и цветной капусты, по крайней мере им меньше убирать. Дядечки, торговавшие под «вьешками», дружески предлагали козе двести граммов сухого вина или «оборотный шприцер», иными словами, вино с водой. Старичок — собиратель и продавец лекарственных трав не забывал предложить ей чего-нибудь от кровяного давления или для пищеварения.

Они никогда не пропускали витрины цветочного магазина на Корсо. Вот и сегодня они тут, чтобы хоть через стекло полюбоваться экзотическими цветами. Продавщице — призеру городских соревнований по составлению букетов — они уже знакомы. Сегодня она сделала жест рукой, приглашая их зайти внутрь. Этого мало, она даже выбежала им навстречу и потащила куда-то мимо похоронных венков в укромный угол.

— Проходите, проходите, пожалуйста, к товарищу заведующей, — щебетала она так неотразимо, что им не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Заведующая тоже обрадовалась гостям.

— Так это, значит, вы, — сказала она и неизвестно почему потребовала, чтобы Пекар предъявил паспорт. — Садитесь, будьте как дома, вам здесь не помешают…

Она убежала в угол к телефону и, прикрыв трубку рукой, начала кому-то звонить. Все это было как-то странно и подозрительно. Когда продавщица молниеносно принесла кофе, Пекар попытался пошутить, дескать, он удивляется, почему в цветочном магазине кофе не подают в цветочных горшках. Но никто этой прелестной шутке не засмеялся, кроме самого автора.

А ведь это была одна из самых его удачных шуток. У цветочного горшка, любезный читатель, посредине дна дырка для оттока лишней воды, так что кофе в нем бы не удержался и, по всей вероятности, вылился бы гостю на брюки, в этом и была вся соль! Но если уж даже такое никого не смешит, значит, здесь кроется что-то подозрительное, решил Пекар и про себя проанализировал свои последние прегрешения; и хотя не нашел в своем недавнем прошлом следа преступной деятельности — кроме разве что украденной из городского скверика травы, — уверенности в себе он не почувствовал.

Он сидел, тянул кофе и светски улыбался, рассуждая, благоприятный ли нынче или неблагоприятный для него день, подымается или не подымается кривая производительности.

Вдруг перед магазином с визгом затормозило ополоумевшее такси, и обе продавщицы, перестав притворяться любезными, кинулись к входу с криком:

— Он здесь, здесь, здесь он! Сюда, он здесь!

Машина еще не остановилась, а из нее уже выпрыгнула, словно при налете на банк, Мартушка, известная ушлая девица с киностудии. С энергией и смелостью детектива Фила Марлоу она бросилась в дверь магазина, сбросив на пути несколько цветочных горшков и потоптав несколько венков. И только выкрутив Пекару руки за спину и тем самым полностью его обезвредив, перевела дух. Пекар подумал, что сейчас его обыщут — не спрятан ли у него в ботинке автомат, но этого не случилось.

— Господи, куда вы запропастились? Почему вас надо упрашивать как малого ребенка? Мы дважды помещали объявление во всех газетах! Шеф в бешенстве, Крупецкий украл у него сюжет…

Все это она выпалила ему в лицо, а продавщицы сунули ему под нос газету с объявлением. Пекар, ничего не понимая, начал протестовать:

— Я ничего не сделал, стульев не отдам, а веера у меня нет!

— Не шутите, это вещи второстепенные! — предупредила его грубым голосом Мартушка. — Пошли, вас надо заснять для картотеки, зарегистрировать… Пошли, протестовать нет смысла…

Пекар с большим трудом примирился с такой судьбой, он уже видел, как его, с номером на шее, фотографируют для картотеки преступников и берут у него отпечатки пальцев, которые в конце концов могут и совпасть с отпечатками какого-то бандита; всякое может случиться, и кто поручится за отпечатки!

Коза тоже не хотела добровольно подчиниться жестокой судьбе, она сопротивлялась, как герои книг Джека Лондона; в магазине, полном цветочных запахов, ей, кажется, очень понравилось. И только когда Мартушка схватила с полки со вкусом оформленную вазу с цветами, коза позволила себя уговорить.

— На, чертенок, хочешь икебану? — заманивала она козу в такси. — Орхидей у них нет, но не жалей — они невкусные.

— Это, пожалуй, лишнее… — протестовал против грандиозного подарка Пекар.

— Не волнуйтесь, это на списание, — успокоила их бухгалтерша.

Возле такси столпилась группка людей, посвященных в проблему, как всегда.

— Поймали наконец, слава те господи!

— Знаете, он за ней волочился. А эта старая его застукала, затащила в подворотню и отдубасила!

Подростки успели начертить на такси пальцем:

ВЫМОЙ МЕНЯ!

Мы едва-едва успели; в низких бараках на Колибе как раз делались фотографические пробы для картины из жизни современной молодежи. Но молодежь здесь собралась какая-то странная; впрочем, кто знает, может, сами мы закоснели, и вообще вопрос, современные мы или нет. Коридор полон оригинально одетых парней; они как две капли воды похожи друг на друга — все как один патлатые, в полосатых или джинсовых брюках, в майках чаще всего с надписью БИТЛЗ или ГУД ЙАР. По всей вероятности, это родственники будущих знаменитостей из телевизионного буфета, они так же самозабвенно курят. Другие с отсутствующими лицами в сторонке танцуют джайв, потому что после фотографической должна следовать не менее важная ритмическая проба.

Вот открылась дверь, и из нее вышел один из кандидатов, у которого все уже позади. Он с презрением оценивает ситуацию:

— Без блата не берут. У кого нет наверху папаши…

— Следующий… — раздался из-за двери беспощадный голос.

Пекар протиснулся к двери:

— Извините, я здесь по службе.

— Знаешь его?

— Нет.

— С телевидения. Я его там видел. Рядом с Олдо. С Главачеком.

Пекар вошел. Свет юпитеров был направлен прямехонько на опустевший стул посредине помещения, ослепленный Пекар услышал только приказ фотографа:

— Садитесь. Имя, фамилия и год рождения.

Он сел, притянул козу к себе, поставив ее передние ноги на свои колени, чтобы ее было хорошо видно, назвал имя, фамилию и год рождения. Он чувствовал себя как у парикмахера, поэтому и разговор заводил соответствующий:

— …Здесь что — съезд близнецов? Все на одну колодку — шмотки, патлы до плеч; каждый воображает, что он черт знает какой оригинальный…

— Дураки, — поддакивает ему голос. — Не знают, что на себя напялить. У каждого одна мечта — попасть в кино.

Фотограф вышел из-за юпитеров промерить еще раз экспонометром яркость освещения, поправил Пекару и козе наклон головы. Длинные волосы, брюки в полоску, майка с надписью МЭК БЭРЕН (ГОЛДЕН БЛЭНД РЭДИ РАББЕД ЭКСТРА МИЛД).

— Это бросает контрсвет, — заворчал он недовольно. — Вы не могли бы поднять ее немного выше? И улыбаться… Не так напряженно!

Естественно, возвращение домой после такого впечатляющего успеха совершенно иное, чем после ежедневных безрезультатных обходов. Мы еще не умеем, как надо бы, радоваться, не умеем, как надо бы, праздновать, думает Пекар, входя в подъезд панельного дома и тщетно пытаясь сравнить его с римской триумфальной аркой.

Просто по привычке, так как он ни с кем не переписывается и не получает ничего, кроме талонов коммунальных платежей, Пекар открыл почтовый ящик. Из него хлынул поток писем, уже на первый взгляд официальных. Это же просто диво, сколько предписаний может вместить один маленький ящичек.

Коза поняла это превратно, сочтя официальную корреспонденцию желанным изменением меню, и с аппетитом принялась жевать конверты. Пекару пришлось вырывать их у нее изо рта в прямом смысле слова.

— Выплюнь, отдай сейчас же, ты же не знаешь, что это такое! — кричит он на нее и торопится распечатать корреспонденцию. — Неблагодарное животное, тебе пишут прямо с киностудии, совместное производство призывает тебя под ружье.

Он отталкивает козу, копается в письмах, старается их рассортировать, прижимает к груди, потом снова притягивает к себе козу, обнимает ее, подбрасывает конверты вверх и сначала неуверенно, а потом торжествующе кричит:

— Я на пороге славы, я на пороге славы! Приглашения, договора, сроки, соглашения! Я Айседора Дункан, Жозефина Бейкер и сестры Алан в одном лице, я концентрированные сливки общества! Я любимец славы, я надежный претендент циркорамы! Несите на стол картошку по-французски, шампанское пусть льется рекой!

Охапкой вносит на бельэтаж заказную корреспонденцию, даже не заметив свежую надпись на стене около лифта:

КОЗА — ОСЕЛ — ТЫ САМ — ОСЕЛ,

ЕСЛИ СОТРЕШЬ ЭТО!

Не обращая внимания на скептический взгляд Эльвиры в дверях спальни — у него сейчас нет на это времени, неверующие уверуют и сомневающиеся замолчат, — он лихорадочно копается в бумагах, записывая в кухонный календарь дела, которые их ждут.

— В два часа передача на естественнонаучные темы? В четыре — радио, литературно-музыкальный отдел Главной редакции передач для молодежи и сразу после этого — художник по костюмам Национального театра? Вечером телевидение? Вот сумасшедшие: работают днем и ночью… А куда мы всунем тебя, милая научно-популярная многосерийка «Жизнь вокруг нас»? Этого не успеем, этого, клянусь богом, определенно не успеем…

Ни на одном письме Пекар не находит подписей своих знакомых благодетелей и потенциальных покровителей, но его это не смущает. Скорее наоборот. Он так объясняет это Эльвире:

— То ли еще будет, когда за дело возьмется странный Янко или Мишо, только вот избавится от депрессии! Тогда увидишь!

А в это время на скамейке перед их домом сидит одинокий мужчина, длинная болонья намекает нам, что мы его уже где-то видели. Когда наконец на кухне у Пекаров гаснет свет, человек встает и пытается взобраться на окно бельэтажа. Это было бы совсем нетрудно, если бы он не был человеком абсолютно нетренированным и, наверное, имеющим совсем иные интересы.

Ему уже почти удается заглянуть в кухонное окно, как вдруг нога в неподходящей обуви поскользнулась, послышался звук падения и тягучий вопль. Пекар, одетый уже в пижаму, услышал его, открыл окно спальни и спросил в темноту:

— Алло, кто там?

— Это мы, курицы, ты, умник! — послышалось уже с приличного расстояния.

Пекар обернулся к жене и, закрывая окно, сказал:

— Видишь! Дурацкие шутки. Никак не избавятся от деревенских привычек…

Утро должно было быть радостным, ведь и сам Пекар приветствовал его совсем по-другому звучащим криком, похожим на триумфальное петушиное кукареканье:

— Вымя божье, вперед, трепещи, совместное производство!

Но прежде, чем Пекар успел раскинуть крылья для триумфального полета к кинематографической земле обетованной, он заметил, что перед домом на скамье его ждет, так сказать, собутыльник — обросший Гутфройд с завязанной рукой.

Он пережил тяжелый день и жестокую ночь. И чувствовал себя как владелец только что национализированной лесопилки, который еще не может взять в толк, что же ему спасать в первую очередь — всю лесопилку или отдельные доски, не понимая, что он, собственно говоря, уже не владелец; так и Гутфройд не мог определить ни юридически, ни фактически, какое же, собственно, он теперь имеет отношение к козе, и полагался на импровизацию и случай, которым придавал большое значение.

Короче говоря, он потихоньку присоединился к Пекару и, держась на расстоянии полушага, пошел за ним к автобусной остановке, начав ни к чему не обязывающий разговор:

— Почтеньице, босс! Случайность, правда? Вы меня еще помните? Мы тогда хорошо посидели. «У Грязного», ныне «У Беккенбауэра», слыхали, его уже почти перевели? Гутфройд Юлиус, дунайский волк, диагноз номер восемьсот двадцать, конечно, вы помните.

И, когда Пекар не выдержал и посмотрел на него, сразу объяснил причину своей травмы:

— Поскользнулся в турпоходе, на Железном роднике, около «Клепача». Мы там с одним, вы его не знаете, хотели нарвать омелы…

— Кажется, я вас где-то видел… — промямлил Пекар с отвращением.

Утро, которое обещало так много, из-за этого субъекта совсем испортилось. Но хуже всего было то, что Пекар еще не чувствовал себя полноправным владельцем козы и в душе побаивался возможной — чем черт не шутит — судебной тяжбы из-за наследства, алиментов и тому подобное.

— Может, нам все-таки не мешает поговорить… — начал Гутфройд издалека.

— Сейчас мне некогда, дела. Как-нибудь в другой раз. Честь имею…

— …интереса нет. Нам такое известно! — дополнил дунайский волк, овеянный ветрами Катарактов. — Может, все-таки нам лучше поговорить как мужчина с мужчиной. А то ведь, кто знает, если я где-то что-то расскажу, это что-то выплывет наружу! Так, мелочь, делишки, а то и просто небылицы… Сущая Африка! Пятеро мертвецов! Я, конечно, ничего такого не хочу! — быстро заверяет он Пекара, так как чувствует, что малость переборщил, и старается приспособиться к его энергичному шагу. — Если кое-кто был бы свойским парнем, мы, может, и договорились бы…

— Мы не на рынке, чтобы торговаться, как бабы, — пытается пресечь вымогателя Пекар.

Садится в автобус, немного поколебавшись, за ним вскакивает и Гутфройд, не перестающий бубнить свое:

— Может, у меня прав больше, чем у кого другого, может, я бы и в национальном комитете, кто знает… Я тоже полноправный. Меня можно сбить с ног, но заморочить мне голову не удастся никому.

Кондуктор, по всей вероятности, тоже считает его полноправным и требует билет. Тщетно Гутфройд ссылается на вон того гражданина, который притворяется, будто его не знает, хотя знает его очень даже хорошо, так вот у него, может, и есть его билет. Но Пекар стоит с каменным лицом.

— Эй, вы! Билет! Или прошу выйти! — атакует кондуктор Юлиуса.

— Сущая Африка! Пятеро мертвецов! — защищается заяц. — Я еду с этим гражданином. Спросите, может, он мог бы купить мне целых два билета. Если бы я хотел, может, у меня был бы и проездной…

Протесты его тщетны, здесь никто не признает его заслуг в деле торговли между дунайскими государствами. На ближайшей остановке Гутфройда высаживают. Уже вслед удаляющемуся автобусу он выражает протест против грубого обращения.

— Паскудный мир, сущая Африка… Как ты смеешь меня высаживать, я же тебе в отцы гожусь! Когда я уже тонул с баржей в Ингольштадте, тебя еще на свете не было… Автобус, троллейбус, все одна мура, елки-палки!

Он ищет ругательство похлеще и какой-нибудь подходящий камень. Вместо камня бросает вслед автобусу потерянную картофелину, но ругательство находит действительно самое что ни на есть обидное:

— Diana mit Menthol, das tut wohl. Дубина!

Как нельзя более кстати мимо проезжает телега, груженная ящиками из-под овощей. Ее тянет сонная, замученная жизнью кляча, точная копия возницы на телеге. Словно один из них принимал радепур, а другой, по предписанию врача, ноксирон и будто оба они воровали их друг у друга из тумбочек. Эту лошадь мы уже видели стоящей под каштаном перед корчмой «У Грязного», в то время как в ее владельце мы узнаем посетителя вышеозначенной корчмы и утреннего соню с третьей платформы.

Мир тесен, обрадовался Гутфройд, махнул телеге, будто это такси, и бодро по-барски крикнул:

— Лойзо, подбрось! Хоть за пять, хотя за шесть тысяч!

Лойзо ожил, такие шутки ему всегда были по душе, встал и с шиком, как в старые времена, взмахнул над головой кнутом:

— В «Бристоль», сударь?

— На телевидение! — приказал пассажир.

— Bitte schön! Но-о! Поедем через «Фиршнал» и Рейхардскую!

Заезженная кляча тоже каким-то чудом очнулась и пустилась вскачь по боковой улочке. При этом она так вытягивала шею, что случайным зрителям казалось невероятным, что у нее нет огромного кадыка, как у замученного атлета-пенсионера.

Ха, пусть наивные провинциалы думают, что быстрее всего попасть куда-нибудь можно городским транспортом! А кратчайшего пути через бывшую улицу Штефаника, мимо бывшего дворца Грассалковича, бывшего Фиршнала и, наконец, через уже почти бывшую Шляпную вы что, не знаете?

М-да, конечно, подобные тайны известны только бывшим старожилам, да и тайны-то эти тоже почти бывшие. Однако надо сказать, что, когда Пекар добрался до телевидения, к его удивлению, перед проходной его ожидал Гутфройд, отныне его неотвязная тень, который попал сюда при содействии неофициальных средств сообщения.

Гутфройд схватил Пекара за локоть и попытался продолжить свой безличный монолог с многозначительными намеками на неблагодарность мира, честное поведение и честное погашение.

— Почтеньице, босс, случайность, правда? Только честность и мужественная расплата, договорились?

— У вас нет прав, ноль очков, — парирует Пекар.

Ему стыдно за него, Гутфройду явно не хватает обаяния и чистой рубашки, он не вызывает доверия. Пекар отворачивается и быстро ныряет через проходную к патерностеру. Гутфройд пытается проскользнуть за ним, но его задерживает бдительная рука вахтера.

— Куда так спешите, молодой человек?

— А тот может, да? Это мой кореш, мы как один… Я тоже хочу на телевидение.

— А что, собственно, вам там понадобилось? — спрашивает любопытный страж.

— Я татуированный! — кидает Гутфройд свой последний козырь и, когда вахтер на миг расслабил свое объятие, мгновенно задирает болонью и рубашку. — Во, во! Это мне сделали в Дунайвароше — а за это мне пришлось отдать полкило настоящего кофе в зернах!

Так как мы уже основательно изучили эту минигалерею, то с радостью отметим лишь ценное пополнение — миниатюру фирменного знака нефтяной монополии ШЕЛЛ. Вахтеру, конечно, для осмотра надо побольше времени, но в конце концов он все же отрицательно качает головой:

— Приходите, когда будем передавать в цвете.

— А еще говорят, что нет господ! — пытается протестовать Гутфройд, потом заправляет рубашку перед зеркалом в проходной и гордо уходит. — От таких я, может, не взял бы и пяти крон. На спор. Сущая Африка, пятеро мертвецов. А еще болтают: «Сказка перед сном» или там «Молодыми глазами»! Ни черта себе «Молодыми глазами»!

Хотя мыльце из-под зеркала я у них слямзил, вот им за это, думает он с удовлетворением, может, это их проучит, сущая Африка!

Вообще-то Гутфройд был эмпириком, хотя и не знал этого слова. Он принялся бродить вокруг здания телестудии, как кошка, которая тоже эмпирик, бродит вокруг горячей каши. При этом он старался заглянуть в нижние окна, иногда высвистывал что-то вроде сигнала, думая: а кто его знает?

С задней стороны здания грузовым лифтом вывозили шлак. Дунайский волк обнаружил это, когда под ним, как при землетрясении, начала вздыбливаться земля и он поднялся почти до окна. Гутфройд схватился за доску, подоконника, металлический люк откинулся в стороны, высунулись складные перила, и из подвала наверх выехал грузовой лифт с баками шлака.

Увидев того, кто был при этих баках, Гутфройд просиял — он своего дождался! И неудивительно, ведь это был очередной завсегдатай корчмы «У Грязного», та самая пивная мышь — с точки зрения корчмаря Бекки, а на самом деле угольщик и истопник с государственным дипломом.

— Сервус, Эчи! Я и не знал, что ты работаешь на телевидении. Карьеру делаешь!

— Какую там карьеру. Капитальный ремонт котлов.

— Не хочешь мыльце? Совсем хорошее, как новенькое, пригодится. Дурак, кто дает. Ты меня прокатишь?

— Старого кореша? Само собой.

— Отблагодарю, не боись.

Он помог Эчи выкатить баки с дымящимся шлаком на тротуар, и через минуту они уже спускались вниз.

В одной из студий как раз шла репетиция народной сказки для юношества. Декорации, конечно, — нечто вроде забора и почти настоящий лес.

Ослепленный юпитерами Гутфройд сначала щурился, спотыкался о кабели и декорации, но постепенно глаза у него привыкли. Среди собравшихся около камеры номер два он обнаружил непривычно серьезного Пекара с козой, который внимательно слушал объяснения.

Дунайский волк начал радостно смеяться, стараясь привлечь внимание Пекара, махал ему из-за кулис и делал разные знаки из-за макетов сосен.

Пекар отворачивался, будто не видел Гутфройда, но спокойствие его как рукой сняло. Первая большая роль, и вдруг такая помеха, сетовал он про себя.

А Гутфройд? Сущая Африка! Само спокойствие. Разве мы в начале главы не утверждали, что на третьей платформе Главного вокзала человек приобретает такие надежные знакомства, которые помогут ему перенестись и через запертые и охраняемые двери, и вообще черт-те куда? С точки зрения Гутфройда, кантата о третьей платформе — хорошая штука и вовсе не пахнет никаким формализмом.

 

8

РАССУЖДАТЬ С ВАМИ О БРЕХТЕ Я НЕ СТАНУ

Какие невероятные перемены могут произойти в кратчайшие промежутки времени, об этом знают не только метеорологи. Пока одни заняты строительством какой-то там банальной фабрики или, скажем, микрорайона, другие в поте лица успешно работают над перерождением собственного «я». Поглощенные самореализацией, они вряд ли назовут открытие каких-то там яслей титаническим свершением, но вот превращение саанской козы в козу-кормилицу, а самого Пекара в профессионала, неотъемлемую частицу мира кино, созидатели и потребители духовных ценностей определенно могут приравнять к титаническим авантюрам великих умов этого механизированного мира.

— Для Садуля в историю кино я еще, может, и маловат, но в сознании широкой общественности уже зафиксирован, — скромненько и с оттенком самоиронии говаривал Пекар, для которого теперь не составляет трудности проникнуть через любую проходную, так сказать, храмов искусства. Заметим, что для многих искателей славы с куда большим стажем это все еще остается заветной мечтой, так что успех нашего героя несомненен.

Встречаясь на своем пути в искусстве с разными людьми, Пекар не устает повторять слова жены, что с ними надо держать ухо востро. Но он решительно не согласен с последующим тезисом Эльвиры, дескать, все они — одна банда и каждый в один прекрасный день плохо кончит. Он подходит к ним дифференцированно, видя в них таких же людей.

Пекар ежедневно спускается в город, систематически прочесывает его то по дороге к Дунаю, то, для верности, по противоположной трассе — к вокзалу. Обходит рабочие места, заглядывает в закусочные, маленькие и большие кафе, само собой, в клубы и прочие потенциальные убежища творческих работников. Тщательно и целеустремленно зачеркивает в мысленном календарике имена отдельных лиц, канцелярий и редакций, записывает условленные свидания и сроки, но не только это. Фиксирует и чрезвычайные, достойные внимания обстоятельства.

Ни один из тех, кто хоть в малейшей степени того стоит, от него не уйдет. Пекар в людском море как тот рыбак из сказки — всегда готов закинуть невод в волны. Но тот, из сказки, страдал прямолинейностью. Пекара же устроит не только золотая, но и серебряная, а на худой конец и бронзовая рыбка. Наш Пекар не промах, он раздает поклоны, строго дифференцированные в зависимости от важности и заслуг данной личности.

Но где же это упрятана в человеке та пружинка, которая неведомо отчего, совершенно неожиданно срабатывает, и референт по социальным вопросам вдруг осознает свое истинное призвание и со свирепостью тигра кидается собирать спичечные этикетки? Что же это за хитрый механизм, когда давно взрослый, как говорится, в годах, ночной сторож в один прекрасный день приходит к убеждению, что его место только среди водолазов на больших коралловых атоллах, и с бешеной энергией принимается за организацию экспедиции? Где до сих пор скрывалась в нем склонность к барракудам, муренам и морским звездам, не говоря уже о морских ежах и спрутах? Сколько потенциальных Хейердалов скрывается в недрах какого-нибудь заводского клуба? Дайте им только папирус — и вы увидите, какую лодку «Ра» они отгрохают у себя в деревне, хотя и моря-то сроду не видали!

Однако вернемся к Пекару: он сразу, не колеблясь, перебегает улицу, потому что на другой ее стороне некая молодая знаменитость пытается вывести машину задним ходом. Но кинозвезду узнал не один Пекар, это ясно. Стайка учениц торгового училища в голубеньких халатах вполголоса шушукается перед входом в магазин игрушек «Снегурочка».

— Это он!

— В телике был красивей. И выше!

— А мне так он вообще не понравился. Редфорд лучше.

— Со жвачкой он вообще невозможный!

Одна из них не без дерзости сует знаменитости для автографа чековую книжку, ей до этого момента даже в голову не приходило, что на работе может понадобиться памятный альбом. Карол резво ее отстраняет, его голова уже в окне машины, пятится и движется вперед вместе с ней, коза за ним едва поспевает. Невзирая на такие технические трудности, ему удается взять правильный тон.

— Приветик, Мариан! Я был там и сям, устроил то и се, — начинает он с прибаутки.

— Приходи когда надо, куда надо, — отвечает знаменитость тоже общепринятой шуточной формулой.

— Как насчет картишек?

— Порядок.

— Приходите в субботу на преферанс, только железно. Картишки есть, винцо есть.

— Винцо тю-тю, винцо нас не любит. Язва желудка.

— Хохмы есть?

— Нет.

— Есть! — возражает козий протагонист, в этом излюбленном жанре он на высоте. — Знаешь, насчет того самого Матьо, как домочадцы его уехали, а ему наварили на всю неделю полный холодильник и на кастрюлях написали: понедельник, вторник, ну и так далее в том же духе. В среду Матьо телеграфировал, что доел субботу… Здорово, да? Станё рассказал. Сам, поди, выдумал…. Что, разводится? Застукали с одной курочкой?

Машина уже развернулась и набрала скорость. Пекар плавным изгибом отделился от нее возле отеля «Палац», как приземляющийся модуль от орбитального комплекса. Используя полученную кинетическую энергию, он вбегает в кафе на второй этаж, даже не задев группку смуглых соотечественников в дубленках, которые тут из-под полы предлагают медальоны с изображением Клеопатры и Кеннеди.

— Чао, старики на уборке хмеля, кенгуру ужо зададут вам жару, — успевает он приветствовать ведущих спортсменов за резервированным столиком.

В уголке его поджидает очкастый и весьма унылый редактор детской передачи. Пекар сразу же склоняется над сценарием, который редактор разыскал среди многих, на первый взгляд абсолютно схожих. Вращающиеся на шарнирах двери еще весело качают крылышками, а Пекар уже на третьей странице.

— Удалось ли вам побеседовать с автором? — тягуче начинает редактор. — Речь идет о десятиминутной викторине. Дети должны будут угадывать, какое из домашних животных мы задумали… Будет песенка, так что придется немного сократить текст… Хотелось бы, конечно, заполучить Готта. Окончательный вариант пока не утвержден, но…

Пекар из приличия еще раз просмотрел неокончательный вариант сценария и быстро его вернул.

— Да, да, представляю. Идея неплохая… — заверил он очкарика. — Да, я тоже считаю, так будет лучше. В целом может получиться недурненько, если, конечно, попадет в руки хорошего режиссера. Только бы вам опять не навязали какого-нибудь Навозова.

— Ну, что вы, что вы, с ним я покончил! — клянется унылый редактор, услышав имя малоизвестного режиссера. — Он бы нам все унавозил…

— Я к вам еще заскочу, тогда все и обговорим окончательно.

— Не забудьте справку о трехпроцентном налоге для козы. В бухгалтерии мне уже выговаривали.

— Конечно, конечно… Бегу, мне в девять надо быть в студии на Рынке…

Едва договорив, Пекар действительно пустился почти бегом, потому что увидел в окно перед газетным киоском очередную знаменитость, с которой ему надо было договориться о чем-то важном.

Вот видите, какой прекрасный пример того, что человек меняется. Да еще как! Как сказал бы поэт, силой своей воли меняет и свою собственную волю, и, схватив себя за вихры, подымается в высоту.

Пекар уже знает всех людей «искусства»; спроси его когда хочешь, он тут же ответит, кто с кем, что делает, что пьет, что ему уже запретили доктора и, главное, кто кого не любит, кто с кем разводится, кто с кем тайно сходится. Это не набор сплетен, это необходимейшая топография. Он в курсе всех перспективных планов, предложений и сценариев — по крайней мере точно знает, какие из них могут представлять интерес для его подопечной. Прекрасно осведомлен о важных переменах и сплетнях, которые эти перемены сопровождают, а часто даже и предвосхищают такие перемены, которые могут в конце концов и не осуществиться, но тем больше домыслов бывает вокруг них. Зайдет ли речь о популярной личности, и вы сразу почувствуете его тесный личный контакт с поименованным. Словечко «дистанция», которого боятся все актеры, он произносит так же таинственно и вполголоса, как они.

Нет, вы не думайте, что Карол Пекар человек бесхребетный, лебезящий перед какими-то подонками. Чего он на дух не переносит, так это массы прихлебателей, что всю жизнь трутся «около искусства». Главное — художественное начало, твердит он вместе с телегероем мастером каратэ Кунг Фу. Он враг праздности, боится рутины и заученных стереотипов, болота посредственности. Маленьких ролей для него нет. Он упорно и целенаправленно стремится к достижению высокого художественного уровня неповторимости и ценности любой своей работы. Ему свойственна и самоирония, благодаря которой его творческое мышление нетрадиционно. Из различных ситуаций, даже стрессовых, он находит принципиальный выход, руководствуясь соображением о том, достигает он или нет своего собственного, им самим намеченного уровня и вредит ли данная ситуация или способствует творческому росту его саанской козы. Вот таким человеком стал Карол Пекар.

Как-то раз в веселую минуту он признался собственной жене:

— Понимаешь, войду, остановлюсь, гляну туда, гляну сюда и уже знаю, кто есть кто.

И вот этот человек остановился перед входом в клуб, на котором висит ударная директива:

ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ И ИХ ГОСТЕЙ

Возле входа околачивается несколько нечленов, надеющихся, что их все же кто-то проведет. Пекар, собственно говоря, тоже еще не принадлежит к числу членов, но и проводить его сюда как гостя тоже ни к чему. Какой же он гость, если провел здесь столько свободных минут?

И, в конце концов, ведь за сдвинутыми вместе столами посреди зала уже сидят буйные дети искусства, более смелые братья нечленов, что толкутся перед входом. Они пьют с таким ожесточением, точно разведали что-то о готовящемся сухом законе или словно от этого зависит их путь в искусстве.

На них взгляд Пекара даже не задерживается. А в уголках под фикусами и филодендронами прячутся былые любимцы славы, вкушающие то, что им приготовили день и повар. Пекар выбрал среди них старейшего, наизаслуженнейшего, поедающего шницель свой насущный.

— Добрый день, маэстро, мое глубочайшее почтенье! Поздравляю, поздравляю! Видел, видел! Шедевр! Могу присесть на минутку? Заскочил вот выпить кофе.

Мало кто совершенно равнодушен к похвале, и маэстро с полным ртом неопределенно кивает.

— Но постановка! Это же туфта!

— Туфта? — выхаркивается из маэстро полувопрос и кусок жареной картошки, потому что Пекар задел за чувствительную струнку. — Туфта?

— Конечно, право слово. Я тоже должен был с ним работать, а он за два дня до читки и говорит мне: «Эхм, эхм, пьеска эта камерная, эхм, эхм, играется в подземных катакомбах монастыря, эхм, эхм, козе там, собственно, делать нечего». Так прямо и сказал.

— Так, так, — кивает маэстро, ему, очевидно, нравится, как Пекар пародирует речь и жесты известного режиссера.

— Делать нечего? — спрашиваю я. — Кто же за это в ответе, режиссер или коза? Зачем тогда нужен режиссер? Или он формирует действие, дает ему мысль, направление, подтекст, или мне с ним не по пути! Знать не желаю, не работаю, положу это, и до свиданья.

— Так, так, до свиданья, — поддакивает добродушно маэстро.

За свободный столик садится молодой человек философического склада, с изумленным взглядом на мир, и обращается к собеседнику Пекара:

— Разрешите, маэстро, у меня такая проблема…

— Так, так, проблема, — кивает старый актер, но Пекар решительно врывается в диалог:

— Если у вас проблема, напишите в «Семейную хронику» «Праце». Там разрешат все ваши проблемы, будь то плоскостопие, тля на цветах или супружеская неверность. Насчет проблем общественных с доверием обратитесь в «Молодежный прожектор». Рассуждать с вами о Брехте мы не станем, этим надо было заниматься в вузе. А у нас и своих забот хватает.

— Точно, забот, — соглашается маэстро, и перепутанный юноша пятится назад, хватаясь от страха за столы и жардиньерки.

— Вот, в таком разрезе, — подытоживает свой выпад Пекар. — Может, это непопулярно, но я утверждаю, что нынешняя молодежь ужас как избалована. Нам никто не помогал, и вот они мы. Нельзя же до бесконечности пичкать их тривиальными поучениями, водить за ручку…

— Правда, правда, — соглашается маэстро, — этот шницель сегодня какой-то ни рыба, ни мясо. А юноша этот — ловкач!

При выходе Пекар столкнулся в толпе робких нечленов со своим вечным преследователем Гутфройдом. Пекар был в хорошем настроении, и его осенило, как можно раз и навсегда избавиться от Гутфройда. Или хотя бы попытаться это сделать.

— Пропустите, это мой гость, — благосклонно сказал он швейцару, полез в карман и, не считая, сунул приятно изумленному дунайскому волку несколько монет.

— Вот вам на пиво, приятель, и оставьте меня наконец в покое.

— Данке, босс, — козырнул Гутфройд, благодарно приложив два пальца к козырьку. — Читаете мои мысли. Двое разумных людей — а ведь нас двое — всегда договорятся…

— Хорошо, хорошо, только не слоняйтесь здесь больше, — прерывает его хвалебную песнь Пекар и убегает вслед за призывающими его обязанностями.

На душе у него легко, наконец-то он освободился от своей вечной тени. «Это была поистине блестящая идея», — одобряет он в душе свое поведение.

Действительно, людям свойственно меняться и даже развиваться, вопреки утверждениям американских исследователей о неизменности наследственных генов. Пекар тому лучший пример, поэтому не станем удивляться, увидев, как он в скором времени кинется преследовать по продовольственному универсаму юношу из клуба. Устремится за ним, катя перед собой корзину для покупок, расталкивая покупателей, как автогонщик Никки Лауда на своем «Феррари» на «Гран при Монте Карло». При этом он машинально бросает в корзину все, что попадет под руку, мыслями он сейчас в диаметрально противоположной сфере.

— …Мы как-нибудь должны закончить нашу дискуссию о Маркузе и аффирмативном характере культуры… — гудит он между тем в ухо ловкому юнцу. — Вы наметили весьма интересную проблему.

— Да я уж точно и не помню, — защищается тот, уже обалдевший, как ночная бабочка под неоновой лампой.

— Не знаете, есть у них «слатина-кола»?

— Вы утверждали, и я с этим согласился, что блаженство, которое ощущает Ницше под воздействием красоты, противоречит кантовскому определению красоты…

— Я такое утверждал? Видно, спьяну.

— Да что вы, это было прозорливое определение кризиса театра. Может быть, это непопулярно, но я всегда утверждал, что у нас, молодых — к которым я причисляю и себя, — отсутствуют необходимые возможности. Старики сами не уйдут, они трясутся за места, мы должны помогать друг другу, держаться вместе.

Юноша исчезает, и без вожделенной «слатины-колы», а Пекара задерживает лишенная воображения кассирша, молниеносно подсчитавшая стоимость всех покупок.

— Восемьдесят шесть двадцать.

Только тут Пекар увидел с ужасом гору накупленного товара.

— Прошу прощенья, это мне кто-то подложил из зловредности.

Оставляет покупки в корзинке возле кассирши и бежит к выходу вдогонку за юношей.

Когда Эльвира с портфелем Пекара и термосом вернулась домой со службы на электростанции, за дверьми в прихожей она обнаружила коленопреклоненную фигуру, с трудом надувающую резиновый матрац веселеньких летних цветов.

— Это тот самый Дуланский, — познакомил их Пекар. — Я тебе о нем рассказывал. Он может имитировать любых животных, веселый человек. Дублирует нашу козу…

— Мне-то что, лишь бы она не возражала, — покорно кивнула Эльвира, услышав незнакомое слово.

— Прекрасное животное, — отрывочно забормотал Дуланский сквозь зубы, чтобы не выпустить из матраца воздух. — Слишком замкнута. Очень сосредоточена на владельце. Не может расслабиться. Может быть, в домашней обстановке. Когда узнаю фон. Хочу вникнуть в ее психику. Раскрыть ее «я». Иначе нельзя работать. Иначе ничего не получится.

— А что, для раскрытия психики требуется надувной матрац? — съязвила Эльвира.

— Пан Дуланский изучает нашу козу! — вступился за него Пекар. — Улавливает тончайшие нюансы ее блеянья, чтобы передать любое звуковое проявление ее чувств.

— Я — старой школы. Старый батевец, — начал защищаться от потока похвал Дуланский, так что матрац спустил воздух, — меня учили не только играть, но жить театром. Маленьких и больших ролей нет. Я подхожу к делу не просто как ремесленник. Творческий труд нельзя топить в заученных и застывших шаблонах и жестах. Труд — вот смысл моей жизни, хотя он и каторжный и требует великого самоотреченья. Коза — материя невероятно пластичная и благодарная. Она переросла романтизм и ухватила новую волну.

Наконец-то Дуланский изрек нечто, понятное и для Эльвиры и она может включиться в разговор.

— Может, я из этой новой волны свяжу на рождество тебе свитер. Жалко, что коза не ангорская.

Эльвира ушла в спальню и включила телевизор, который недавно появился в их супружеской спальне. Его зеленый свет проник и в переднюю, где Пекар помогает Дуланскому устроить постель.

— Что дают? Нас там нет? — кричит Пекар Эльвире.

— Нет, поет Грунь.

— Всюду этот… Если что, позови нас.

— Что ты сегодня делал?

— Икру метали целый день.

— Фу! Как не стыдно! — вскрикнула Эльвира и покраснела.

— А что такого? Метали икру, и баста!

— Ты еще погромче повтори, пусть в доме каждый узнает, какой ты дурак. Будь любезен выбирать выражения, я к грубости не привыкла.

— Но мы действительно… — заступается за Пекара запутавшийся Дуланский, не понимая, что возмущает Эльвиру в этом привычнейшем в их мире выражении.

— Вы поступайте как угодно, хоть и с козой, мне-то что, я вас не знаю. Но мой муж не будет дома разговаривать грубо, а вы не будете его к этому подстрекать. Я рада, что он не все просаживает в бумфетах или буфметах, а приглашает приятеля в дом. Но тот должен вести себя в гостях как положено! Эти ваши кадры, плейбеки, постсинхроны, американские детали — все это одно свинство. Сексы, амиексы — называйте как угодно, я прекрасно знаю, о чем речь.

Сила телевизора, этого современного семейного святочного вертепа, поистине чудесна. В нем все: три короля, и пастыри, и Кубо, и осел над яслями, не говоря уже об Иосифе, терзающемся неожиданным прибавлением семейства. Едва смена света и звука намекнула, что программа изменилась, ссора мгновенно утихла.

— Что будут передавать? — спрашивает Пекар. — Если начнут нас, позови.

— Не волнуйся, показывают «Время»… — В Эльвире где-то глубоко и далеко, как эхо, отзывается злоба, и она про себя бормочет чужие слова из нового мужнина лексикона: — Ишь ты, скрипт и трансфокатор, магнитофон «Награ», держите меня. Хорошо еще, что не подагра. Как мальчишка. Ну погоди, я тебе еще сыграю «крейзи-комедию»!

Вечером, когда легли, она демонстративно повернулась спиной к мужу, но он этого, кажется, даже не заметил. Спокойно смотрел глупый американский ковбойский фильм «Могила в Неваде» с Грегори Пеком в главной роли, рассуждая, может ли творческий человек почерпнуть из венского телевидения определенные стимулы для своего художественного роста, и приходил к заключению, что да, конечно.

Повторял положение, что правильно осмысленный негативный опыт способен принести позитивные результаты, когда из коридора раздалось вдруг трагическое блеянье.

Эльвира вскинулась из полусна и села на постели.

— Когда-нибудь я эту козу убью, — процедила она сквозь зубы. — Я эту козу уберу.

Кто-то постучал, и в дверях спальни появился Дуланский в полосатой пижаме и в ночном колпаке с помпоном.

— Извините, это я. Перед сном я всегда делаю дыхательные упражнения. Сейчас пробовал воспроизвести блеяние козы в момент стрессовых ситуаций. Основа есть, но верха еще не отработаны. Извините, доброй ночи.

Пекар из-за этого прозевал момент, когда гнусному Мексиканцу удалось удрать из-под надзора Грегори Пека. Эльвира снова попыталась демонстрировать спину, но оба вздрогнули, потому что панельный дом вновь огласился блеяньем козы.

Эльвира схватила шлепанцы, как теннисную ракетку при двуручном бэкхенде, и произнесла то, что на языке дипломатов называют последним серьезным предупреждением:

— Поди скажи ему, пусть кончает с этими дыхательными упражнениями, а то я за себя не ручаюсь, пойду и сама отшлифую ему эти самые верха.

Карол нехотя вылез из постели, продолжая одним глазом следить за Мексиканцем, который пытался свалить на Пека громаднейшую глыбу, и вышел в коридор.

На надувном матраце тихо и мирно посапывал носом Дуланский, а рядом из темноты светились любопытные козьи глаза.

— Извините, пан Дуланский, время-то ночное… — начал Пекар вежливо, — знаете, жена последнее время переутомилась, стала нервной… другие жильцы тоже могут пожаловаться… нарушение ночного… Знаете, мне очень неприятно…

— Прошу прощения, но это не я, это она! — Дуланский указал пальцем на козу. — Видимо, не может трансформировать впечатления в сон, точно по Фрейду.

Тогда Пекар обратился к виновнице беспокойства:

— Ну, да ну же, ну что, побаловаться захотелось? Спи, негодная, спи, на что тебе сдался Фрейд?

Когда он вернулся в спальню, Эльвира посмотрела на него с изумлением и отодвинулась.

— Вы что, всегда так разговариваете, когда одни?

— Как это разговариваем?

— Да я же тебя слышала, как ты с ним сюсюкаешь. Послушай… Он нормальный? Я имею в виду, конечно, что он мужик как все или такой-этакий…

Пекар задремал перед телевизором, но мозг его еще продолжал работать, сортируя и последние деяния выдающихся личностей мира кино и телевидения и оценивая их. Стоило ему заглянуть в свою мысленную записную книжку, как некий бескомпромиссный голос произнес нелицеприятный приговор: характер посредственный, нетвердая манера, неопределенные черты — в общем, невыразительная личность. Но другой голос, более гуманный и умеренный, полемизирует с бескомпромиссными оценками, смягчая их.

Сегодня мы застигли Пекара на букве «К».

— Карбан, Карбан!

— Лауреат премии за исполнение роли.

— Но парень тревожит меня в последнее время. Поставить ему четверку? Зазнался, изленился, того и гляди сорвется!

— Четверку? Когда он развелся, бросил семью?

— Зато хорошо сыграл Мольера! Есть пометка: три положительные рецензии.

— От этого его брошенной жене легче не станет. Не должен был бросать, и точка! О совести тоже помнить надо!

— Ну хорошо, хорошо. Поставим тройку. Но все же это уж слишком строго. Перейдем к следующему. Кулик…

— Скудный диапазон выразительных средств.

Через занавески в окно смотрит на засыпающих хорошо знакомая нам заросшая физиономия, сейчас ее заинтересовало действие на экране. В этот миг Грегори Пек с такой силой хватил злосчастного Мексиканца оземь, что тот, можно сказать, взрыл землю Невады.

 

9

МАЛЕНЬКИЕ ИНТЕРМЕДИИ

Нет, утро вечера совсем не мудренее, оно только притворяется таковым. Во всяком случае, это конкретное утро опровергало явно устаревшую пословицу. Первый, на кого Пекар наткнулся прямо перед входом в дом, был Гутфройд, который поджидал его здесь с невинным видом, но с очевидными притязаниями и безо всякого следа угрызений совести, так что было абсолютно ясно: дожидается он очередной доли прибыли.

Выходит, вчерашняя подачка была не таким уж отличным тактическим ходом, как поначалу думалось Пекару. С точки зрения стратегии это была даже грубая и непоправимая ошибка, каких не должен допускать ни один стратег. Пекар только теперь начал сознавать, что этим своим шагом он фактически и юридически подтвердил все возможные претензии и амбиции Гутфройда.

— Какое бесстыдство! — воскликнул удивленный и застигнутый врасплох Пекар. — Вчера я дал вам денег, а сегодня вы опять здесь?

— Семь крон восемьдесят геллеров? — мгновенно подсчитал бывший владелец козы. — А на сколько мне этого должно было хватить? Я что, мог купить на эти гроши земельный участок? Дом с гаражом в шикарном квартале под крепостью? Вы что, не знаете, какая дорогая нынче жизнь? Походили бы в народ, такое бы услышали! К примеру, лечо в «Файке»! Добавьте к нему три рогалика, и вы банкрот! Я не из тех, кого можно провести на мякине…

— По-вашему, что, я ворую?

— Это сказал не я, а вы! Кто кем себя ощущает…

— Вы меня шантажируете!

— Шантажирую?! Да я и слова-то такого не знаю. Это вы у нас такой образованный… Может, у вас, прошу прощения, и аттестат зрелости в кармане!

У Гутфройда была своя логика, хотя несколько своеобразная, как и вся его бухгалтерия. Поскольку его финансовая и валютная фантазия не подымалась выше двузначных сумм, а требования были прямо пропорциональны стоимости напитков в четвертой ценностной группе, постольку эти требования чаще и возникали. Бутылка отечественного рома оставляла его равнодушным, но пятьдесят граммов — нет! Это наконец дошло до Пекара, и он начал маневрировать. По существу, это было отступление, но Карол стремился сохранить хотя бы видимость благопристойности. Ему очень мешали преследования Гутфройда и мнимая зависимость от этой сомнительной личности.

— Ну, так уж и быть, вот вам еще пятьдесят крон, и не думайте, что я скряга. Будем квиты. Дайте мне честное слово, что теперь оставите меня в покое. Как будто мы друг друга не знаем, идет? — предложил по зрелом размышлении Пекар, все еще пытаясь решить проблему однократным финансовым пособием.

Гутфройд задумался, произошла крупная дуэль умов, битва более жестокая, чем любая из известных военных баталий. Для Гутфройда сумма вроде упомянутой в пятьдесят крон была понятием почти абстрактным, ему как-то удобнее и приятнее были более мелкие, но зато ничем не обусловленные и многократные финансовые поступления. Больше того, в подготовляемом договоре ему чуялся какой-то юридический крючок, адвокатская хитрость, барское озорство. Взвесив аргументы, он решил сохранить свою гордость, оружие бедняков.

— Я не говорю нет, босс! Но сделку надо обмозговать. Такое ведь случается не каждый день. Когда раз в жизни покупаешь зимнее пальто, нельзя брать короткое, схватишь радикулит. Честного слова я просто так не даю. Почти никогда. Кто знает, может, «У Грязного» меня поднимут на смех, скажут, что я позволил себя надуть…

— Даю сотню!

— Люди добрые! — воскликнул изумленный Гутфройд; предчувствия, что тут скрыт подвох, подтверждались. — Целую?

— Целую. Хотите одной бумажкой, хотите, мелочью.

— Вот это да! — сказал Гутфройд с сомнением. — Я не говорю нет. Дурак, кто дает, еще больший дурак, кто не берет. Как тот цыган. Но что я стану делать с такой кучей денег? Меня могут обокрасть…

— Положите на сберкнижку.

— Грянет денежная реформа, и я разорюсь, да?

— Отдайте их на хранение другу…

Подобное предложение было уже полной бессмыслицей, и Гутфройд оставил его без всякого внимания. Среди друзей такого не принято, во всяком случае, среди его друзей, это уж точно. Лучше он подумает еще.

— Я не ломаюсь, нет. Но в этом есть какой-то подвох! А что, если завтра мне приспичит повидать мою дорогую козочку? Тогда мне придется провалиться сквозь землю, ведь я нарушу честное слово… Я же все еще ее люблю, как свою собственную! Надо все взвесить!

— Что вы от меня хотите?

— А вы? Вы-то чего хотите?

— Вы же меня преследуете!

— Я? Вас? Да что вы! Сами суете мне деньги! Я только прохожу мимо, что, мол, у вас, как дела, а вы мне сразу сотню! Нет, это надо еще обдумать. Но пока выдайте мне на пиво, это будет вроде аванса, понимаете?

Дуэль умов завершилась победой Гутфройда. Пекар теперь ясно понял, что потерпел поражение, несколько заключительных колкостей ему, конечно, не могли вернуть лица, поэтому он неторопливо, с наигранным достоинством и как будто небрежно ретировался с поля боя. В конце концов, плевать ему на всю эту перепалку, его ждет весь мир, весь мир голубого экрана.

Эльвира между тем страдала мучительно и сладостно. Благодаря домашним и служебным обязанностям на распределительной станции мучительно-сладостное страдание стало для нее такой же роскошью, как предобеденный сон и возможность понежиться в постели. Поэтому сегодня она предавалась ему интенсивней.

У нее, как в общем-то у любого честного человека из их микрорайона, как у многих почтенных читателей этой книги, никогда не было положительного мнения о людях искусства. Она в своей жизни слыхала немало скандальных историй, отрицательными героями которых были самые известные деятели искусства. Частично получали пощаду только те, у кого, по слухам, был рак, остальные, по мнению стоустой молвы, прелюбодействовали, гребли миллионы, спивались, избивали своих мимолетных шестых или седьмых жен. Человеку оставалось только изумляться, когда же они между всеми этими аморальными поступками находили время для художественного творчества.

В отличие от Пекара, к которому окружающие начали относиться почему-то снисходительно и по-дружески, с Эльвирой в последнее время знакомые едва-едва здоровались, товарки по классу перестали ее приглашать на популярные девичники, дамские вечеринки с ликером «болс» и последними слухами. В ее присутствии они многозначительно и молча улыбались, зато за ее спиной делали замечания вполголоса, но так, чтобы она их услыхала. Совсем как в старых юмористических романах из жизни маленьких городков.

Дескать, вот, мол, зазнается, подумаешь, мол, этот ее теперь артист, в кино работает, и тоже мне, пани артистка. Денег у нее, мол, куры не клюют, и так далее, и тому подобное.

Возможно, Эльвира, или как ее называл муж, Элвис, все это придумала от излишней чувствительности и раздражения. Ведь ее просто грыз червь подозрительности. Вот и сегодня она перерыла у Пекара все карманы, памятуя совет матери, утверждавшей, что, если не обыскать карманов супруга, он начнет обыскивать твои. Она искала компрометирующих писем и, не найдя таковых, жаждала увидеть хотя бы след помады на рубашке. Она удовлетворилась бы и длинным светлым волосом.

— Гнусная правда и та лучше сомнений! Какие же они ловкие, бесстыдники! Готовы не переписываться и даже не целоваться, лишь бы провести меня! Какая изощренность, они готовы даже не встречаться! Это хуже, чем я предполагала! — разочарованно шептала она после безуспешной облавы.

Она верила и не верила. Фантазия ее работала вовсю, ей представлялось уже, как она отчитает эту бесстыдницу, когда та позвонит в двери ее квартиры с плодом грешной любви на руках. Эльвира еще точно не знала, что она наденет для такого случая, но уже точно представляла, как она будет стоять, протянув неумолимый указательный перст.

— Продажная тварь, валютная дамочка, убирайся вместе со своим ублюдком! Пока я ночи напролет работала, замещая мужа, ты не теряла времени даром. Кто тебя такой воспитал? Твой честный отец? Или твоя истомленная горем бедная мать? Иди, откуда пришла, и пусть вместо позорного клейма тебе будет мое проклятие. Жестокое и вечное проклятие…

Она вошла в роль и театрально распахнула дверь прихожей. Но на лестничной клетке вместо блудницы с пышными прелестями сидел на верхней ступеньке Гутфройд и кушал копченую селедку, разложив ее на газете, в которой он ухитрялся читать репортаж корреспондента, высланного из Пакистана.

— Пан супруг ваш еще не вернулся? — спросил он максимально литературным языком; с дирижершами приличных семей он обращался со всей осторожностью, предполагая, что с ними проблем не оберешься. — Я Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Гутфройд моя фамилия… Мы с вашим супругом дружки, так сказать, коллеги по телевидению…

Через минуту он уже сидел у Пекаров на кухне и, стыдливо пряча под столом запыленные ботинки, осторожно пил из граненой рюмки на высокой ножке домашнее вино из шиповника и даже приличия ради пробовал яблочный пирог, которым Эльвира неустанно его потчевала.

— Кушайте и пейте на здоровье! Так вы работаете вместе с моим мужем…

— В общем, так сказать, да, — согласно кивал Гутфройд. — На разных складах. Друг друга часто видим, почти, можно сказать, коллеги. Люди его любят, сердце готовы за него отдать. Потеху не испортит, выпивку поставит…

И тут же осекся, поняв, что с выпивкой немного переборщил.

— И что же… женщины с вами работают? Актрисы?

— Все. Мужики, бабы, дети, солдаты. Пожарных и тех двое. Но эти только следят, чтобы кто-нибудь не закурил… Думаю, вас бы приняли, если бы вы попросились…

— А молодые актрисы тоже работают?

— Одни, прямо сказать, молоденькие, девчонки, можно сказать со школьной скамьи, С такими вот патлами, по нынешней моде. Размалеваны, как перекресток перед универмагом.

— Ужас… — вздохнула Пекарова. — А мой-то как? Не того-сего с какой-нибудь этакой? Мне вы можете сказать правду…

— Ваш? — До Гутфройда наконец дошло, куда клонит хозяйка дома. — Ни в жисть! Я его знаю! Этот бы с такой трясогузкой и разговаривать не стал, он такой же, как я!

— Ну-ну-ну… Только не божитесь! — возразила ему уже частично успокоенная Эльвира. — Вы, мужчины, все на один манер. Покрываете друг друга, это нам известно! Руки бы на отсечение не дали, правда?

— У всех свои слабые струнки… — сказал Гутфройд кокетливо и даже осмелился подмигнуть хозяйке.

— Ах вы плутишка… Да я даже мысли такой не выдержу, понимаете? Не выдержу!

— Ничего не бойтесь, — принялся успокаивать ее дунайский волк. — Я бы себе чего такого никогда не позволил. Вот и ваш, он тоже такой… В случае чего вам первой скажу. Я не оратор, у меня в горле пересохло…

— Чувствуйте себя как дома, как дома. Не стесняйтесь, наливайте себе сами…

Так Гутфройд познакомился с Эльвирой, ее страшными сомнениями и предчувствиями, которые он не очень-то старался рассеять. Как ни странно, но эти совершенно противоположные души нашли общий язык, и любезный читатель должен осознать, что их кое-что объединяло. А именно стремление обнаружить Пекара в неведомом им мире искусства.

Эльвира поощряла Гутфройда вином домашнего производства, стимулировала его старания мелкими суммами, оплачивала ему транспортные, а также расходы по потреблению калорий. За это она посылала его следить, сама оставаясь в большинстве случаев на улице, ибо большинство щелей, через которые проникал внутрь Гутфройд, были для ее фигуры и положительного характера не самыми подходящими. У нее были свои принципы и, своя гордость, она дорожила ими, даже выслеживая супруга; принципы и гордость Гутфройда явно были из другого теста. Домашние добавки в виде вина из шиповника и мелкие возмещения разбудили в нем талант детектива и развили чутье следопыта.

Сегодня Эльвира работала во вторую смену, поэтому они вышли на небольшую прогулку. Пани Пекарова в элегантном костюме в серо-белую клеточку, Гутфройд в вечном универсальном одеянии. Они остановились перед знакомым забором киностудии, потому что путь через проходную Гутфройд назвал нонсенсом, конечно, выражаясь своими словами.

— Постарайтесь сделать мне лесенку, сложите вот так вместе руки, милостивая пани, по ним я влезу… Не бойтесь, я не тяжелый… — сказал он Эльвире и перелез с ее помощью через забор. — Я скоро вернусь… Спасибо за лесенку, милостивая пани… — И умчался легкими прыжками агента 007, а Эльвира осталась одна в лесу, залитом солнцем. Она убедилась, что снова пришла весна, а годы убегают незаметно. В растерянности сорвала первую попавшуюся маргаритку и начала обрывать лепестки.

— Любит, не любит, любит, не любит…

А весна и правда в полном разгаре. Зеленая травка пробивается из-под старой листвы, стоит птичий гомон, жужжанье всяких там жучков-мушек. По лесным тропинкам неслышно бегут лыжники на лыжах с колесиками, владельцы садиков и дачек так же неслышно выносят в романтические лесные уголки старые печки и ржавые кастрюли. В общем, весна, невдолге и первенство по хоккею с шайбой.

Но вот у проволочного забора появляется запыхавшийся корреспондент с новостями.

— У них там перерыв, взорвался юпитер и оператор, — Гутфройд перебарщивает, изображая тяжелое дыхание, как актер-любитель, исполняющий роль отрицательного героя. — Пошли в буфет. Он, коза, двое в касках и с мечами, пришлые какие-то. И одна такая, вроде как в разорванной ночной рубашке, спереди и взади кое-что имеется. Фея. Танцует там, а им это вроде бы снится. Что-то этакое, один там зажигает вокруг них цветные дымовые шашки. Африка! Пятеро мертвецов. Мне вас не поднять, а то бы и вы взглянули! Сэкономили бы за билет в кино…

— Как выглядит эта женщина? — прерывает его исчерпывающую рецензию Пекарова.

— Выше меня на полголовы, да еще туфли на каблучищах. В полутяжелом весе, совсем как Юло Торма, волосы до самой этой…

— Волосы черные?

— Черные. Может, и крашеные, нынче от бабы чего угодно можно ждать.

— Это она! Вьется вокруг него, как плющ. Юлко, милый, хорошо, что у меня есть вы. Вы должны узнать, о чем они договариваются в буфете.

— Невозможно, — защищается Гутфройд, намекая пальцами на деньги. — «Карманная чахотка». Если ничего не заказывать, обратят внимание, сообразят, что я не актер. Попадешь под подозрение…

— Так закажите себе чего-нибудь, Юлко, — вздыхает Эльвира и сует через петли забора монету в пять крон. — Кофейку.

— Ноль очков, не имею права, — возражает Гутфройд на уже усвоенном словаре киношников. — От кофе я не засну, у меня высокое давление. Пиво привезут после обеда. Пятьдесят грамм можжевеловой стоит пять шестьдесят. Шикарное заведение, мягкие стулья, официант ворует как сорока, у пульта не обслуживают.

Пекарова со вздохом вынимает еще монету, чтобы в буфете не узнали, что ее сыщик Гутфройд вовсе не актер.

— У меня нет сдачи. Вам чего-нибудь принести? — На мгновение дунайский волк становится галантным. — У них есть соленые палочки по кроне двадцать…

После появления Дуланского жизнь с козой стала для Эльвиры Пекаровой совершенно невыносимой, и тут не помогло даже знакомство с Гутфройдом. Последнего она, конечно, прибрала к рукам финансовыми подачками, но Дуланский — слепой добряк, увлеченный одним искусством, фанатик муз. Эльвира невзлюбила его не только из-за того, что ночью, отправляясь по нужде, в прихожей всегда спотыкалась о его надувной матрас, но главным образом из-за его безграничной преданности и бескорыстной любви к козе, которая граничила с обожанием. Эльвира чувствовала, что стала в доме лишней, и женский инстинкт подсказывал ей любой ценой устранить соперницу — первопричину всех бед.

Все ее предшествующие попытки были половинчатыми, а следовательно, безуспешными. Эльвира отказывалась от перспективы разбогатеть и желала одного — иметь мир в доме, но напрасно она писала анонимки и подписанные жалобы в национальный комитет, «Общество по защите животных», «Союз разведения скота и домашних животных», «Трест молочной промышленности», «Министерство сельского хозяйства», в газету «Вечерник», журналы «Словенка» и «Практичная женщина» и так далее, и тому подобное. Никто ничего, или почти ничего, не предпринимал. Кроме упомянутой «Семейной хроники» газеты «Праце», ей ответил отдел работы с молодыми одного из журналов: «Ваша маленькая повесть талантлива и проливает новый свет на известную тематику, но для публикации в нашем журнале она слишком длинна. Не погружайтесь в личные чувства, работайте над более короткими формами. Развивайте свой талант изучением классиков. Присылайте нам еще».

Работа на маленькой электростанции оставляла ей достаточно времени для экспериментов с более короткими формами и развитием таланта путем изучения классиков. Мастер смены Ондращак, если не считать редких конфликтов с Пекаром, был человеком уравновешенным, снисходительным, стремился ладить с каждым. Даже ссоры с Каролом и те его огорчали. Когда Эльвира начала заменять мужа в обычных и продленных сменах, он закрыл на это глаза. Но странное дело, Эльвира оказалась кладом для трансформаторной подстанции. Она была не только педантична при составлении графиков и отчетов, но очень легко поняла, что в работе с электричеством главное — ничего зря не касаться. Ондращак был настолько доволен ее работой, что именно сейчас, в этот миг, подумал, что, будь она штатным сотрудником, он мог бы выдвинуть ее на премию.

А Карол Пекар в это же самое время наблюдал за работой режиссера-постановщика, «доподлинного словака», который демонстрировал для готовящейся съемки, как у них дома, на хуторе, по народному обычаю прыгали через козу. Конечно, это было давно, но девушки не хотели тогда признавать парня, который не перепрыгнет козу. Сегодня этот обычай воспроизводится лишь в фольклорных ансамблях, что приносит им успех во всем мире.

Исполнитель роли парня в национальном костюме кивком головы показывал, что он, дескать, все понял, все причины, корни, обстоятельства. Остальные: хор певцов, танцоры и статисты, стоявшие на фоне декораций смело разбросанных деревянных изб, заметно скучали. Не скучали только Пекар с козой: вместе с парнем они внимательно слушали режиссерские указания в форме воспоминаний беззаботного детства.

— …Это не физкультурное упражнение, ты должен вложить в него сердце, душу. У тебя что, в жилах кровь или простокваша? Ты прыгаешь как гимнаст или какой-то заполошный кривоногий футболист, а должен делать это раскованно… Ля, гоп, ля-ля-ля, гоп, гоп, ты как мотылек порхаешь над цветами, а потом сразу же переходишь на одземок… — Режиссер инструктирует, поет и показывает одновременно. — «Козочки четыре, козлик пятый, кто их перепрыгнет, будет тот богатый…» — поет он. — Здесь прыжок… «Я бы перепрыгнул…» Здесь разочарование, понимаешь… «да голова кружится…» Тут закружишься…

— А у нас ведь только одна коза, — спохватывается какой-то ассистент.

— Ну и что? Хватит и одной, мы снимаем не «Клеопатру»…

— Но в сценарии-то поется: «Козочки четыре, козлик пятый», буквально. Вот посмотрите!

— У тебя речей как козьих орешков!

Поставив на место педантичного ассистента, режиссер сразу же заглядывает в сценарий и морщится. Но он уже решил столько подобных проблем, что не проходит и минуты, как он обращается к оператору:

— Доденко, мы сделаем счетверенную экспозицию, и вместо козла ты там вмонтируешь деталь ее морды, никто ничего не заметит. — Потом снова оборачивается к парню в национальном костюме: — Патьо, сделаем это вот как… Не ты будешь обходить вокруг козы, а камера сама обойдет вокруг тебя. А вы, девочки, должны поживее, поживее, с огонечком вокруг него, как при выносе Морены… Я человек добрый, но вы не злоупотребляйте этим, будьте порасторопней.

Вдруг во всем здании потух свет, и сцена ожила голосами, но большей частью веселыми. Тщетно находчивый режиссер пытался решить и такую неожиданную ситуацию:

— Нам это не помешает. Оставайтесь на своих местах, будем продолжать. Только без паники, такое иногда случается!

Паника не началась, но гарантировать, что все остались на своих местах, мы не можем. В темноте раздалось хихиканье и потом типичный шлепок.

— Эй вы, не злоупотребляйте обстановкой!

— Я просто ничего не вижу!

— Вам никто ничего не показывает.

— Этого вы знать не можете.

Снова хихиканье.

— А вы не можете видеть.

— Я и не вижу. Это ты, Соня?

— Наденьте очки!

Постепенно всем стало ясно, что кто-то ответственный был столь безответственным, что забыл даже о такой тривиальной и незаменимой вещи, каковой является аварийное освещение. Во всей киностудии не нашлось ни единой свечки, и, хотя находчивый снабженец своевременно выполнил заявку на средневековые смолистые лучины, оказалось, что склад давно закрыт.

В темноте начали робко вспыхивать спички и зажигалки, кто-то где-то раздобыл бенгальский огонь.

— Разрешите прикурить?

— Здесь курить нельзя! Запрещено!

— У меня свеча.

— У меня тоже.

— Ура, мы спасены.

— Только она в машине.

— А у меня под носом.

— Какая убогая шутка! Ваше счастье, что я вас не вижу.

— Вот это и называется работать от зари до зари.

— Помните ту ночь в Нью-Йорке?

— Нет. Я тогда там не был, в Штурово была ярмарка. А вы что, были тогда в Нью-Йорке?

— Читал об этом. Там тоже выключили свет, и вы бы знали, сколько детей народилось через девять месяцев!

— Почему? Это что, анекдот?

— Так пойдет кто-нибудь раздобыть какой-нибудь свет?

— Склад закрыт. Говорят, что у них нет света, и никого не впускают, чтобы чего не пропало. Мол, несут материальную ответственность.

— Надо было идти раньше, пока еще был свет!

— Кто же мог знать…

— Киношник должен все предвидеть…

Всеми овладело игривое настроение, небывалая активность и жажда света. Некоторые обжигали себе пальцы спичками, другие чиркали бензиновыми и газовыми зажигалками, главный герой принялся зубрить очередную сцену при свете единственного карманного фонаря, который любезно одолжила проходная.

Зазвонил телефон, и звонок его прозвучал при свете импровизированных огоньков как тревожная сирена из другого мира.

— Слушаю… — сказал кто-то в трубку. — Просят какого-то Пекара.

— Я здесь, это я.

Трубка отправилась путешествовать в темноте, пока не попала в руки Пекара. Он отошел с ней в уголок за макет изб и вполголоса, чтобы никто не услышал, сказал:

— Я так и понял, что это ты! Вот уж действительно неуместная шутка!

— Никакая это не шутка! — ответил ему решительный женский голос. — Или коза, или я и свет!

— Немедленно включи, а то я действительно рассержусь! Нас всех уволят с работы… Знаешь, сколько стоит одна минута съемок, знаешь, сколько людей стоит без дела?

— Обещай, что через полчаса придешь домой трезвый, и я сразу включу.

— Не могу, пойми ты, мы еще только на втором кадре. Мы ждали актеров, пока они кончат работу в театрах. Приходится много повторять, этот парень совсем не знает текста. Если не включишь прямо сейчас, мы проторчим здесь до утра.

— Обещай, что починишь штору в гостиной и в пятницу мы пойдем поздравить тетю Юцку! Тогда увидим… Но только без козы и этого противного Дуланского!

— Хочешь оставить их дома? Да я места себе не найду от беспокойства… Ну, ладно, ладно, только включи…

Когда столь же неожиданно засиял свет, все зажмурились, а потом взглянули друг на друга как-то ласковее, сближенные общим приключением. Дамы начали поправлять прически и одежду. Пекар с телефонной трубкой еще прятался за кулисами, но никто не обращал на него внимания. В другом углу свет застиг врасплох Гутфройда как раз в тот момент, когда он начал отпивать пиво прямо из бутылки, позаимствованной у осветителей.

— Патьо, так ты понял… — снова берет инициативу режиссер. — Раскованность, и сразу же в одземок… Остальные радостно, певуче! Черт нас всех возьми, как прекрасны наши горы!

Вопреки бодрому восклицанию режиссера, которое он любил повторять как присказку, активности и энергии присутствующих заметно убыло. Те, кто больше всех острил в темноте, теряли бодрость и веселье, как проткнутый детский шарик. Они грустнели, уголки ртов у них опускались, и только решительные приказы режиссера еще в состоянии были вызвать на их лицах вымученные улыбки.

Дни съемок бегут быстро, как дни отпуска. Пекар в творческом пылу уже потерял им счет, каждая минутка с утра до ночи у него занята. Поэтому он не замечал, что имитатор Дуланский в последнее время начал вести себя как-то странно. Оглядывается, будто страдает манией преследования, перестал ходить обедать в столовую общепита, не ставит печати на обеденные талончики и в буфет тоже не заглядывает. Торопливо сжует где-нибудь на рампе сто граммов диетической колбасы и разговаривает с одной козой. С ней он проводит все свободное и рабочее время, словно помешался. Напрасно над ним подшучивают:

— Вот если бы она еще умела стряпать!

Однажды после обеда, когда над городом повисла свинцовая туча, обещая раннюю летнюю грозу, Дуланский заманил Пекара в лифт под прозрачным предлогом, что хочет показать ему кое-что интересное на восьмом этаже. Как будто Карол не мог сообразить, что у здания бывшего банка нет никакого восьмого этажа.

Между этажами Дуланский вдруг нажал кнопку «Стоп» и многозначительно посмотрел на Пекара. Это было весьма странно, и владельцу козы подумалось, что у имитатора не все дома и, может быть, придется дать ему по башке, чтобы привести в норму. Пекар решил, однако, выждать, пока тот не проявит агрессивности, и беседовать с ним как ни в чем не бывало на самые отвлеченные темы, ну, а если понадобится — защищаться как лев. Он не раз слыхивал про девиц, которые сладкими разговорами спасали от злодеев кое-что.

— Мы здесь одни? — спросил шепотом Дуланский. — Тс-с! У стен тоже есть уши. Вы ничего не заметили?

Карол осмотрел лифт, но, кроме нескольких не совсем пристойных рисунков на стенках, ничего подозрительного не обнаружил. Было, правда, одно интересное признанье:

МАРИЕНКА МОЯ, ПОКА БУДУ ЖИТЬ, БУДУ ТЕБЯ ЛЮБИТЬ!

А рука какого-то грубияна приписала чуть ниже:

И МЫ ВСЕ ТОЖЕ!

— Что такого я должен был заметить? — изумился Пекар.

— Все. Это не случайно!

— Что?

— Абсолютно все. Все взаимно сцеплено, как шестерни. Мы жертвы разветвленного заговора…

— Ну-ну, не пугайте. У вас фантазия разыгралась…

— Не успокаивайте меня, я здесь работаю сто лет, я не слепой.

— Пожалуйста, не делайте из мухи слона!

— Не так громко! — зашипел Дуланский предупреждающе и подмигнул Пекару, который пока ничего не понял. — Вспомните события последних дней, это были не случайности!

— Вы что, с ума сошли?

— Давайте проанализируем события. Помните, на студии три недели назад упала кулиса?

— Ну и что?

— Она должна была упасть на нашу козу! Рискуя получить травму, я сумел эвакуировать бедняжку в безопасное место. Между тем никто из рабочих сцены не был в этом повинен!

— Конечно, так они вам и сознаются в таком разгильдяйстве!

— Ладно, хорошо, продолжим, может быть, у вас под давлением аргументов откроются глаза! Помните несчастный случай на винтовой лестнице?

— Какой еще несчастный случай? Это же была хохма!

— Хороша хохма! Масло на лестнице! Кто-то чертовски точно определил, что ступени, политые маслом, становятся опасными для жизни! К счастью, я тогда галантно пропустил вперед гримершу…

— Но она дама пышная, и падение с лестницы ей не повредило… И это все, что вас так напугало?

— Опомнитесь, пан Пекар, опомнитесь, пока не поздно! Вспомните, как в гардеробе у актеров началась утечка газа именно тогда, когда там не было никого, кроме козы! Мол, кто-то хотел сварить себе кофе, кипяток убежал и потушил газ, ха-ха!

Пекар вспомнил. Имитатор Дуланский тогда учуял газ и, опять же рискуя собой, бесстрашно, прижав носовой платок к губам, ринулся в гардероб, закрыл кран и вынес млекопитающее из зараженного района. Искусственное дыхание по методу «рот в рот» и несколько лечебно-восстановительных упражнений вскорости привели козу в состояние духовного и физического равновесия.

— Тоже мне происшествие, — легкомысленно отмахнулся Пекар.

— Вам и этого мало? Среди нас находится преступник!

— Не пойман — не вор!

— А вы начнете действовать, когда уже будет поздно!

— Нельзя никого подозревать на основании сомнительных улик, — воспользовался Пекар где-то вычитанной фразой. — Просто серия несчастных случайностей.

— А вот это что? — Дуланский торжественно вынул из кармана мешочек и высыпал из него разные предметы: иголки с нитками, самописки и обыкновенные ручки, юбилейные значки, горсть таблеток и еще всякую всячину. — Все это я нашел возле нашей милой козочки.

— Мой карандаш! А я-то думал, что у него выросли ноги! — обрадовался Пекар, пока Дуланский считал пальцем таблетки.

— Алгена, алнагон и суперпирин, пятьдесят таблеток, опасная доза! Я отдам их на исследование в лабораторию на киностудии Баррандов, у меня там знакомые. Будьте мужественны! Я располагаю доказательствами, что ваша супруга недавно была в аптеке и закупила там множество лекарств.

— У подозреваемой есть алиби. Она действительно все время принимает что-то от головной боли, желчного пузыря и пониженного давления. Некоторые предметы мне кажутся знакомыми, но делать выводы было бы преждевременно. Может, этот карандаш даже и не мой, а просто такой же.

В шахте уже грохочет стук нетерпеливых ожидающих. Дуланский побледнел еще больше.

— Слышите — это нам стучат, — сказал Пекар, хотя и так было ясно, кому стучат. — Пусть это пока останется между нами, обратиться в профсоюз никогда не поздно. Каждый из нас по-своему подозрителен!

Дуланский дрожащей рукой нажал кнопку ПЕРВЫЙ ЭТАЖ и, захлебываясь, начал плаксиво клясться:

— Пан Пекар, я от вашей подопечной зависим не только материально, меня связывают с ней глубокие духовные узы дружбы и неизгладимость неповторимых впечатлений! Так будем же начеку!

По всей вероятности, других тоже связывают с козой какие-то узы, во всяком случае, так им кажется, пока Пекар не убедит их в противном. К примеру, следующим утром мы видим его в выходном костюме, энергично гуляющим по коридору Дворца правосудия. Коза ждет его, привязанная к мусорному ящику, и ей этот храм правосудия совсем не по душе.

Неподалеку в ожидании разбирательства расположилась группа красочно одетых сограждан с более темным цветом лица, из тех, которых мы уже видели совершающими незаконные торговые операции с медальонами Кеннеди и Клеопатры. Они коротают время возле портативного телевизора. Когда раздаются позывные смотра шлягеров, все чинно рассаживаются вокруг телевизора, как вокруг костра, и нам, у которых транзисторного телевизора нет, видно из-за их голов, что первую и самую популярную в этом кругу песенку спела какая-то вихляющаяся перед микрофоном певица, рядом с которой стояла наша артистка — козочка.

От группы зрителей отделяется длинноногая и большеглазая девочка с судебной повесткой на имя отца в руке:

— Подпишите мне, дядя, я коллекционирую актеров и певцов…

Такой успех согревает душу Пекара, хотя явился он к нему не совсем кстати. После самой смелой решились и остальные дети, обступили его и суют ему самые разные, но все официальные бумаги, чтобы он дал им автограф. Высвободился он из их круга только после того, как секретарша прокричала на весь коридор:

— Судебное разбирательство: Карол Пекар против эстрадного ансамбля «Заря»!

— Пан Пекар! — обратился к нему председатель суда. — Вы обвиняете эстрадный ансамбль «Заря» в том, что он поставил эстрадную программу «Четыре козы, пятый козел» на низком художественном уровне и, злоупотребляя фотографией вашей козы на своих плакатах, выступал с названной программой в наших деревнях и селах, чем, по вашему мнению, бесстыдно злоупотребил в целях собственного обогащения актерской популярностью и добрым именем вашей козы…

— Да, пан председатель. И мы продолжаем на этом настаивать. Я и моя подопечная. Несомненно и бесспорно, что правда на нашей стороне.

— Но так как после проведенной инвентаризации, — продолжает председатель, — названный ансамбль распался из-за обнаруженных там больших и малых хищений декоративного материала, как-то: занавес, нотная бумага и часть осветительного и акустического оборудования, особенно усилители и микрофоны, ансамбль в настоящее время перестал существовать в качестве юридического субъекта, а отдельные члены ансамбля подвергаются наказанию вследствие разных финансовых злоупотреблений, то иск в таком случае является чисто формальным…

И Каролу Пекару становится предельно ясно, что из этого ансамбля халтурщиков он не выколотит в обозримом будущем ни геллера. Но его интересуют не деньги, бывает так, что при разводе бывшего супруга не волнуют шкафы, тумбочки и прочие материальные ценности, его волнуют ценности иного плана — этического. Так и в данном конкретном случае: на пути в искусстве человека ждет множество препятствий, и только незапятнанная репутация поможет ему их преодолеть. В особенности, если речь идет о козе…

 

10

В ТВОРЧЕСКОМ БРЕДУ

Будь благословенно лето, страдная пора натурных съемок! Не следует говорить, что снимаем мы, дескать, под песчаным обрывом Сандберг, невдалеке от Девинской Новой Веси, куда лучше будет звучать, если мы небрежно заметим, что снимаем-де на пленэре. Так и быть, забудем геологически интересный литавский известняк и наносы песчаника: мы на пленэре.

Здесь снимают фильм, но в чем там дело, угадать нелегко. Среди статистов мелькают фигуры в исторических и современных, военных и гражданских костюмах, реквизит тоже относится и ко времени, предшествующему изобретению пороха, и к эпохам, близким к современности. В общем, что-то вроде бала-маскарада без объединяющей идеи.

Но идея-то быть должна, как же иначе, а то бы и фильма не снимали. Идею, конечно, знает режиссер-авангардист, который стремится выглядеть энергичным и твердой рукой управляет всем этим муравейником.

— Прошу тишины! Камера!

— Камера!

— Действие! Поехали!

— Тысяча сто пятьдесят четыре повторно!

— Стоп, стоп! Это жестко, как у Станиславского! Добавим малость Бромфильдовича. Мастер Капсюль-детонатор, на площадку!

Прибежал радостный пиротехник, известный под кличкой «мастер Капсюль-детонатор», и не опозорил своего имени — посеял вокруг себя улыбки, капсюли-детонаторы и дымовые шашки, воспроизведя таким способом Бромфильдовича, иными словами — туман. Его конек — батальные сцены, особенно паника, которую он сам и вызывает своими пиротехническими штучками. О нем ходит масса анекдотов, самый популярный насчет перепуганных лошадей и сброшенных ездоков; тогда от страшного взрыва весь штаб разбежался по Липтову, да так резво, что собирали их потом двое суток. Удовлетворенный Капсюль-детонатор сказал по этому случаю прославленную фразу:

— Это вам не утренняя дымка, так бывает, когда упадет лифт!

Пока легендарный мастер Капсюль-детонатор не задымит всю округу, режиссер обращается к зевакам, толкущимся у него за спиной. Ближе всех, само собой, стоит Пекар и его коза, оба, как всегда, наготове.

— Коза. Вот коза! Не это: слова, слова, слова, а как там? Беру с потрохами! Королевство за козу! У меня идейка колоссального фильма. В ней есть нечто трансцендентальное. Только ухватить да проработать как следует, чтобы получился классный «авангардулевич». Это символьчик — земное плодородие, мудрость столетий и всякое такое…

— Символович? — Пекар сразу понял своеобразный авангардистский язык и помог эквилибристу-словообразователю выразиться.

— Даже не столько символович, сколько первопризнак праматерии.

Меньше чем за год Пекар пережил бо́льшую эволюцию, нежели паровоз за все время своего существования; опыт научил его быть более строгим и разборчивым. Следуя оценкам печати, то есть, в конечном счете, самой жизни, Пекар старается выбирать для своей козы только высокохудожественные фильмы, посредственности он боится, как черт ладана. Во всех случаях он заранее хочет убедиться, не имеет ли дела с халтурой или жалкими потугами сыграть на низких инстинктах зрителей. В подобных фильмах он не участвует. Хотя существует мнение, что все актеры зависят от режиссеров, хотя, сидя в клубе, актеры говорят: стоит отказаться — и полгода не получишь роли. Даже это не останавливает Пекара.

— Можно мне прочитать сценарий, прошу прощения, сценаруль, чтобы понять основную идею фильма? Не положено? Ноль очков?

О человеке, употребляющем такие истасканные и допотопные балаганные выражения, как «не положено» и «ноль очков», авангардист имеет свое мнение, но он гуманист и филантроп, ведь надо же и этим мелким жучкам на ниве искусства как-то кормиться.

— Сценарулько? Зачем? Давно вышел из употребления. Буквы устареют раньше, чем мы допишем страницу. Кино — искусство сегодняшнего дня, кино — искусство двадцать четыре раза в секунду. Сделаем это следующим образом. Шкуру козочки освежим яркими поп-красками, чтобы фасадулька засверкала…

— Вы хотите ее покрасить?

— Ничего не поделаешь, душица драга, «Техниколор» и «Истменколор» ударят. Подкинем ей барочные крылышки, и вертолетович потянет ее над переполненным стадионом. Что-то на манер Феллини, впрочем, совершенно иначе. Техника справится, фантастикуля станет действительностью. Представьте себе! Камера рыбий глаз запечатлит взгляд козочки на футбол, другая — как глаза футболистов боковым зрением следят за ее полетом. Потрясно!

— И это все? — спрашивает потрясенный владелец козы.

— Что вы! — заверяет его авангардист вдохновенно. — Сначала мы туда вмонтируем черный бланк, после чего пустим военные кадры из архива, мы их еще поцарапаем для убедительности. И туда же розовое воспоминание детства в Пуканце… Но это вас уже, наверно, не должно интересовать…

— Так дело не пойдет!

— Думаете? Техника должна выдержать…

— Техника, может, и выдержит, но моя козочка уж точно нет. Я решительно отказываюсь ангажировать ее в такой уничижающей роли! Ведь это надругательство над всей ее актерской личностью!

— В кажущейся абсурдности порой отражается огромный заряд мыслей… — пускает самый весомый аргумент режиссер, как в свое время мастер Капсюль-детонатор — насчет падения лифта.

— Красьте кого угодно, хоть вола, хоть еще какую скотину, присобачивайте ей крылья. У вас будет еще больший заряд мыслей!

— Волович и скотиныч сдвинули бы все действие в план абсурдной комедии, а таких я не снимаю. Не мой жанр.

— А я со своей стороны отказываюсь ради сомнительных кадров рисковать здоровьем моей подопечной. Раздобудьте для этой сцены дублера, хоть бы и каскадера, тогда мы готовы выйти на площадку! Но до тех пор — нет!

— Так дело не пойдет! — разводит руками первейший из творцов. — Как мне снимать цветные кадры, когда ничего не подготовлено? Где мой вертолет? Королевство за вертолетыча!

Тут оба полемизирующих и все окружение начали вдруг кашлять — это мастер Капсюль-детонатор малость переборщил с дымовыми шашками. Даже коза и та грациозно чихнула. Прибежала наша знакомая Мартушка, мы и в дыму узнаем ее по характерному бегу; ничего не поняв, она сразу вмешивается в разговор:

— Все покупаю, заказываю! В чем конкретно дело? — закричала она тоненьким голоском и, учтя настроение натуры, предложила: — Сделаем перерыв?

— Это уж чересчур, — не одобрил пиротехнических работ оператор. — Теперь слишком много Бромфильдовича, так второй план пропадет…

— Мастер Капсюль-детонатор, уберите немножко туман…

— Перерыв! — решает режиссер-авангардист.

— Перерыв… перерыв… — слышится со всех сторон.

Из дыма появляется актер, занятый на съемках, и бросается к режиссеру с молитвенно сложенными руками, готовый вот-вот упасть перед ним на колени и умолять отложить казнь любимого сына.

— Можно, я забегу на пять минут на радио, у меня там работы на полчаса… Все равно стоим… — говорит он, сбрасывая парик на песчаные наносы доисторического моря, и огромными прыжками исчезает там, где в дыму за холмом угадывается город.

Пекар, топая в белом тумане, как слепой, натыкается на краю песчаного откоса на свою жену.

— А ты что здесь делаешь?

— Смотрю. У меня отгул.

— Еще бы! Ондращак строг на прогулы!

Штаб радостно принимается выкапывать из морских отложений окаменевших улиток, мастер Капсюль-детонатор размышляет, не подорвать ли ему огромный карниз, чтобы без труда добыть окаменелости. Режиссер устроился над песчаным валом в тени под сосной и открыл на третьей, не раз перечитанной странице книгу, которую уже давно хотел тщательно изучить с карандашом в руках.

Но его тут же стала одолевать дремота, и, подумав еще что-то о послеполуденном отдыхе фавна, он заснул с книгой «Шокирующее искусство сегодняшнего дня» на груди. Снилось ему что-то о столовой общепита в древнем Вавилоне, где подавальщиц ужасно нервировали талончики на обед в виде тяжелых глиняных табличек. Подавальщицы никак не могли их сосчитать, вследствие чего возникла недостача галушек — предвестие крушения Вавилонского царства.

Банальный сон, банальное пробуждение. Когда он открыл глаза, над ним стояла странная личность в зеленом губертусе и щекотала его липкой былинкой в носу. Кто-то с сообщением из штаба, подумал авангардист, спрятал открытую книгу и сказал:

— Интересантное произведеньице. Каждый раз нахожу в нем что-то новое…

Неизвестно почему после этих слов он покраснел и замолк.

— Меня зовут Гутфройд Юлиус, дунайский волк. Катаракты, как свои пять пальцев. Вам приятно, но неинтересно. Я привел Гейзу. — И ткнул пальцем за спину.

— Гейзу? Да?

— Гейзу. Мне его одолжил двоюродный брат из Шванцбаха, — Гутфройд подмигнул режиссеру и сделал рукой известный воровской жест, — он даже не спросил, для чего. У вас нет сигареты, босс? Спасибо, курить буду сам…

— Ну что Гейза, как поживает? — пытается выиграть время режиссер, с надеждой вспомнить хоть какого-нибудь знакомого Гейзу.

— Гейза — Гейза и есть. Другим ему не бывать.

— Держится, да?

— Старый! Договоримся, босс, по-честному! Вы мне дадите на пиво и курево, я вам одолжу Гейзу для вашего фильма. Все равно вам без него не обойтись.

— А сам-то Гейза что скажет? Он согласен?

— Не беспокойтесь, босс! Если он начнет взбрыкивать, получит палкой между глаз, он не будет финтить, как эта вот саанская франтиха.

— Вы его бьете?

— Без порки он за весь день с места не двинется.

У режиссера прояснилось лицо, в голове опять начали носиться вдохновляющие кинематографические идеи «Я еще в состоянии соображать, у меня еще, слава богу, черепушка варит, — мелькает у него в голове, — я еще такой фильмище накручу, всем утру нос».

— Идея! Немного садизма не повредит, сейчас это в моде. Бунюэльчик, Бергман, Полански, они диктуют тенденцию…

Вдруг все зашевелилось, началось такое оживление, какого не переживал песчаниковый вал Сандберг даже в те времена, когда здесь снимали Беньовского. На втором плане на охраняемую флору опустился вертолет, отчаянные парни бегают под вертящимися пропеллерами и натягивают несущие канаты, воздушный вихрь вырывает из-под авангардиста «Шокирующее искусство сегодняшнего дня», и книга, махая страницами как веселая бабочка, слетает с откоса прямо к мастеру Капсюль-детонатору, который по размышлении зрелом именно в эту минуту взорвал вожделенный карниз.

Эльвира Пекарова толкает вверх по протоптанной туристами тропе старого козла Гейзу, который с трудом передвигает ноги. От Девинской Кобылы спешит — в направлении, указанном туристам зеленым дорожным указателем, — Карол Пекар со своей козой и имитатором Дуланским. Там, где когда-то было дно моря, все собираются вокруг режиссера, и Пекар без слов приветствия и обращения открывает дискуссию:

— Говорят, вы хотите поручить роль, предназначенную моей подопечной, какому-то сомнительному старому козлу? Я протестую! В сценарии черным по белому написано: коза.

— Я присоединяюсь к протесту, — поддакивает Дуланский. — Я не могу дублировать совершенно неизвестного козла, не имеющего элементарной подготовки и актерских данных!

— Незаменимых нет. Не все ли равно, коза или козел… — выпаливает презрительно режиссер, сейчас он может поломаться, отомстить. — Вы отказались выполнять мои указания, иными словами, отказались выполнить условия договора, так?

— И вы сразу ангажируете третьесортного актера-любителя? Пускаете козла в огород? Это пахнет взяточничеством и протекционизмом. Не сомневайтесь, я пожалуюсь в Союз любителей домашних животных!

— Имитаторы и здоровая часть дубляжа присоединяют свои голоса.

— Кто колеблется, тот не жрет! — подбрасывает пословицу Гутфройд. — Мы с Гейзой уже договорились с боссом. Он может подтвердить… Скажите им, босс!

— Мне лично все равно… — выкручивается авангардист.

Дуланский сердито его прерывает:

— Такого бесхарактерного, беспринципного поступка от такого интеллигентного, серьезного человека с высшим образованием я не ожидал. Ведь этот козел — вонючий, он с первого взгляда производит антиэстетическое впечатление…

— Вы тоже ноги моете раз в год по обещанию и спите у нас в прихожей три месяца на одной простыне! — вносит свою лепту Эльвира.

— И ты туда же, Эльвира? — изумляется Пекар. — Вот уж я не ожидал!

— Ефрейтор не чин, коза не имущество! — добавляет находчивый Гутфройд, высовывает язык и поглядывает одним глазом на Пекарову, сумеет ли она оценить по достоинству его выступление.

Пекар повышает голос и делает категорическое заявление:

— Я требую, чтобы беспристрастная комиссия специалистов проэкзаменовала обоих животных!

— Чего-чего? — спрашивает дунайский волк. — Один удар в солнечное сплетение, и он вернется обгрызенный белыми медведями! Нижний хук промеж оптики?

— Чтобы проверили, есть ли талант, — объясняет Эльвира. — Да скажите чего-нибудь, пан Гутфройд!

— Значит… — начинает тот. — Я, значит, отказываюсь. По принципиальным соображениям. Не из-за того, что вы думаете, а потому, что не знаю, чего от меня хотят. Ничему, что предлагает Пекар, я не верю. Он мне один раз всучивал целую сотню, вот пройдоха! Наверное, и сейчас это очередная подлость, чтоб обмануть бедного человека. Как тот таможенник в Браиле. Пятеро мертвецов, сущая Африка!

— В таком случае мне не остается ничего другого… — Пекар осматривается вокруг себя, одалживает у, зеваки мушкетера из статистов перчатку и неловко бросает ее в лицо Гутфройду, — …кроме этого!

— На три метра мимо! — злорадно смеется Гутфройд, но молчание остальных его останавливает. — Ничего себе шутки, этак он мне в глаз мог попасть! В левый! — уточняет он, помолчав.

— Это не шутки, а вызов на дуэль, — разъясняет ему Пекар. — Завтра на рассвете на ламачском лугу. Возле крематория, чтоб вам было поближе. Жду ваших секундантов.

— Фига два, ждите! — огрызается Гутфройд на очередное незнакомое и, по-видимому, гадкое слово. — Секунданты твои дружки, не мои. От меня ты ничего не дождешься!

Режиссер-авангардист приходит в себя и вдруг как заорет:

— Ваши проблемы меня не интересуют, ничто меня не интересует, кроме кино! Камера меня интересует, гример меня интересует, звук меня интересует! Так будем снимать или нет? А?

На откосе снова поднялась оживленная возня. Повелитель стихий Капсюль-детонатор уже отвалил самую большую окаменелость, отброшенную взрывом, и отправил ее на такси домой, сейчас он рассеивает цветные дымовые шашки, как добрый сеятель зерно по весне. Ассистентка Мартушка что-то старательно записывает, из грузовика выгружают козьи шкуры, ротор вертолета раскрутился.

— Пан Пекар, я пожертвую собой! — шепчет Каролу в ухо имитатор Дуланский. — Во имя искусства! Я явлюсь добровольцем!

И решительно шагает к вертолету. Через минуту добровольца Дуланского засовывают в жесткую, необработанную шкуру, прикрепляют ему рога, привязывают ремнями и канатами. Из толпы статистов, не иначе, раздается сакраментальная фраза:

— Если бы она еще умела стряпать!

Но растроганный Пекар тайком вытирает слезу.

Однако ему не дают прочувствовать эту минуту редкостной бескорыстной дружбы. Неопределенного вида серый человечек с портфелем, полным бумаг, оттаскивает его за сосну. Неизвестно почему он говорит загадочным полушепотом, как граф Монте-Кристо:

— Кстати, пан Пекар! Раз уж вы начали об этом разговор… Мы в рамках бухгалтерии подсчитали, что на семь-восемь килограммов кормов, которые полагаются козе в среднем на один съемкодень, она должна производить от двух до трех литров молока…

— Так приблизительно и получается, — согласился Пекар. — Хотя стрессовые ситуации и нерегулярный режим дня делают свое, поверьте мне.

— Верю. Но молоко-то должно быть здесь. Этой молочной продукции кинематография пока еще не получила ни литра, налицо утечка ценного продукта! А после мы удивляемся, почему тот или другой фильм стоит миллионы! Если бы каждый уносил молоко себе, хозяйничал на студии, как у себя дома, мы не досчитались бы ого-го каких сумм. Этак все захотят пасти здесь овец.

— Почему вы тыкаете пальцем именно в меня? Посмотрите вокруг себя, и вы увидите, какие творятся дела! Я мог бы вам рассказать, куда исчезают доски, обои, оборудование!

— Конкретно, пан Пекар, конкретно!

— Хорошо. Вы не заметили, как Капсюль-детонатор использует казенное такси для личных целей?

— Это ваши домыслы. Одна баба сказала. Мы начнем хоть с мелочей, но конкретных.

— Извините, вы что, хотите, чтобы я отдавал вам молоко, которое надою?

— Извиняюсь, не все, только часть, соответствующую по часам съемки. Знаете, у нас такая идея, вам могла бы помочь наша молодежь, или там Красный Крест, или еще какая-нибудь организация. Мы повесим на доску в коридоре объявление. Пусть сотрудник, который интересуется молоком, назовет себя и укажет требуемое количество…

— Ну уж извините, — протестует потрясенный Пекар. — Талант, способности козы являются полным достоянием кинематографии, но молочный продукт остается частной собственностью.

— Вот они, пережитки-то частного предпринимательства! Ведь вам за козу платят, что положено!

— Ну, это еще как сказать! Вы, по всей вероятности, имеете в виду единые тарифы оплаты животных, устаревшие и опровергнутые жизнью гонорарные ставки? Нет, я не боюсь этого сказать! То, что моя коза получает столько же, сколько безмозглая черепаха, лягушка, крот и прочие слаборазвитые животные, что, в конце концов, оспаривал даже сам Дарвин? Или, может быть, бы отрицаете теорию относительности? Только этим прогресса вы не остановите. Где обещанное уже много лет назад дифференцированное тарифицирование животных, где разделение животных на художественные классы?

— Над этим ведется работа… Нельзя же все сразу…

— Вы обещаете уже сто лет!

— Сейчас это просто невозможно. Бюджет утвержден, фонды исчерпаны. Людей не хватает. Нам в бухгалтерии необходима еще одна единица. Но вы не стройте из вашей козы какую-то Лиз Тейлор…

— Вы думаете, сказали что-то остроумное? Вот и смейтесь над собственным невежеством. Тейлор осталось играть по крайней мере еще лет тридцать, хотя ей уже самой дважды столько. А коза, любезнейший, живет всего около десяти лет…

— Ну-ну, не перебарщивайте…

— Средняя продолжительность ее экономического использования — восемь лет, тут вы уже ничего не измените. А художественная карьера и того короче. Ведь беременность у козы тоже длится пять месяцев, вы, умник! Будьте довольны, что за эти гроши она отдает все, на что способна, выполняя все ваши адвокатские пункты договора о выступлении. И никогда не сбивается на шаблон, как эти ваши Белла и Себастиан с высунутым языком, гу-гу-гу! Истасканные трюки, костыли для безликой серости…

— Пожалуйста, дело ваше, каждый что посеет, то и пожнет. Но — гу-гу-гу — это уж слишком, я бы вас попросил!

— Меня вы тоже своими претензиями не запугаете, я знаю, что можно, а что нет! А если мне захочется сказать гу-гу-гу, так я возьму и скажу…

Посрамленный бухгалтер что-то еще ворчит о дисциплинарном расследовании, проверке и контроле, но все же начинает отступать, воздушный вихрь от вертолета вырывает у него из рук бумаги и портфель.

Штаб между тем подготовился к проведению воздушной сцены: неведомо почему на песчаном утесе появилась статуя Дидро, Дуланского засунули в козью шкуру, не слушая его протестов против бесцеремонного обращения. Больше всех при этом старались помочь, как это ни странно, Эльвира с Гутфройдом.

— Тихо, прошу! Камера, звук, поехали…

Вертолет тяжело подымается с земли, словно по осени откормленный гусь с деревенского двора, штаб внимательно следит за его полетом. Вдруг все вскрикивают, увидев стремительное падение Дуланского. Вокруг неудавшегося авиатора собралась толпа, а вертолет кружит и кружит с обрывком буксирного каната на хвосте.

— Стоп, стоп! С вами ничего не случилось? Получилось неплохо, надо повторить! Прекрасный кадр!

— Ни за что! — клянется Дуланский. — Кто-то нарочно кое-как привязал меня!

Гутфройд с Эльвирой хитро улыбаются друг другу, и дунайский волк пренебрежительно бросает:

— Не понимает шуток!

Пекару пока здесь делать нечего, он может смотаться в город. Ему есть что устраивать, близятся гастроли Национального оперного театра в Югославии. Лично у него паспорт в порядке, но с козой, которая с успехом выступает в опере «Порги и Бесс», у него проблемы. Добрая половина его блокнота исписана заданиями, которые он должен выполнить, чтобы поразить требовательную югославскую публику.

Он уже подал письменное заявление в соответствующее Государственное ветеринарное управление, и оно дало письменное согласие. Районный ветеринар тоже выдал нужную справку, где были приведены данные прививок и диагностических медицинских обследований, но, выдавая ее, ветеринар обратил внимание Пекара на то, что действительна она лишь для кратковременного вывоза и обратного ввоза животных (например, на выставки, вязку собак или в туристические поездки). О гастролях оперы, иными словами, о турне, здесь не упоминалось, хотя, по мнению Пекара, с общенациональной точки зрения это важнее, чем какая-то туристическая поездка или то самое с собаками, о чем порядочному человеку стыдно вымолвить вслух.

Все это он уже преодолел, но главные заботы были еще впереди. Теперь ему был нужен документ, на основании которого коза сможет покинуть нашу территорию. Самое сложное было то, что документ этот должен был быть написан на двух языках, на словацком и на языке государства, в которое животное направляется. Он не знал, на какой язык переводить, на сербский или хорватский, к тому же все переводчики на эти языки отказывались, дескать, им неуместно переводить ничего, кроме художественной литературы. А текст-то был простейший: адрес и место вызова, да справка, что коза проживает в населенном пункте, где не было случаев заболевания бешенством и карантина для травоядных животных вследствие эпидемии.

В общем, Пекару приходилось изворачиваться так и этак. К счастью, театральные мастерские взяли на себя заботу о перевозке козы, точнее говоря, производство предписанного транспортного ящика. Ибо такой ящик для млекопитающего должен отвечать многим строжайшим предписаниям! Например, дно должно быть покрыто непроницаемым слоем, картоном, поливинилхлоридным пластиком, по обеим сторонам в нем должны быть вентиляционные отверстия, а также кормушка и поилка, ящик должен обладать такой прочностью, чтобы была гарантирована безопасность людей, и, сверх того, он должен быть сконструирован так, чтобы его можно было заколотить после таможенного досмотра. Художникам сцены пришлось помучиться, пока их проект с третьего захода прошел комиссию.

И даже это еще не все! Козу ведь надо чем-то кормить. Больше месяца дружественные театры обменивались телеграммами и телексами, в которых решались вопросы о сене, жмыхах и зерновом концентрате. Если сторона, принимающая гостей, откажется в добавление к договору о гастролях взять на себя обязательство кормить козу, Пекару самому придется заготовлять корма. На всякий случай он уже заранее вел переговоры с авиакомпанией, чтобы ему сделали исключение и разрешили, чтобы его багаж мог превысить в весе дозволенные пятнадцать килограммов. Раздавались злопыхательские голоса, что проще на месте раздобыть замену для козы, но на запрос об этом пришла телеграмма, что животного, у которого была бы разучена партия из оперы «Порги и Бесс», у них не имеется. После этого руководство решило, что рисковать успехом гастролей они не будут и возьмут козу с собой.

Пекар так задумался над таможенными проблемами, что вздрогнул, когда из-за автобусной будки в Девинской Новой Веси вдруг выпрыгнул бухгалтер, с которым он поссорился в природной резервации Сандберг.

— Я чуть было не забыл о самом главном, — выложил он свой последний козырь. — Ведь коза, скорее всего, не чистокровная саанская?

— А вы чистокровный словак?

— Ну…

— Фига два! Ваша бабушка была из Моравии, по отцовской линии в вашей крови найдутся следы жителей Вены…

На росистом лугу у леса этим туманным утром того и гляди состоится дуэль. Автобусом № 102 к крематорию подкатили все заинтересованные лица, кроме Гутфройда, который запаздывал. Все считают эту «экскурсию» безумием, но никто не говорит этого вслух. Дуланский, секундант Пекара, украсил себя бантом в горошек, он торжествен, степенен, выражается высоким стилем и знает правила дуэли.

— Позвольте задать вам вопросик, мадам. Почему вы вчера не пришли на условленное место в переднюю, чтобы мы договорились о необходимых формальностях?

— Откуда мне знать? — небрежно пожала плечами Эльвира. Она делает вид, что ей плевать на весь этот цирк, но ее огорчает, что именно Гутфройд опаздывает. — В общем-то, я хотела прийти, но что-то мне помешало. Может, я замочила белье. Не могу же я сорваться, убежать от плиты и болтать с кем-то целый день.

— Изменница, — бормочет Пекар, укрытый за широкой спиной Дуланского. — Отогревал змею на собственной груди.

— Ха-ха, змею! — У Эльвиры неожиданно проявляется афористический талант. — Такую вот, с рогами, которая делает кучу орешков!

— Пардон, мадам, — вынужден сделать ей замечание Дуланский, — сегодня, прошу вас, воздержитесь от личных выпадов.

Наконец появляется Гутфройд; он в прекрасном настроении, с полевой гвоздикой в петлице пальто, судя по всему, утренний пикник ему нравится и он совершенно не сознает возможную трагичность момента. Божий человек, думает Дуланский, глядя на него, вольная птица, свободный и глупый.

По пятам за Гутфройдом шагает некто неизвестный и незваный.

— Надеюсь, вы без меня не начинали. Всего было вдоволь, только мало угощали. У меня вышло небольшое недоразумение вот с этим контролером, — указывает он двумя пальцами на неизвестного. — Не знаю, чего они пристают ко мне, как извращенцы. Уж я объяснял ему, что скоро меня среди живых зайцев не будет.

— Мертвый пассажир тоже обязан иметь билет, если он занимает место другого пассажира с действующим одноразовым или проездным билетом! — неколебимо стоит на своем контролер, здоровый и бойкий, как гиббон. — Сначала пусть уплатит штраф, а потом пусть ходит хоть на голове и отталкивается ушами.

— Вы только послушайте его! Как тот цыган! — кричит Гутфройд. — Здесь речь идет о жизни, а он, видите ли, со своим одноразовым билетом!

— Давайте кончим этот пошлый торг! — презрительно вмешивается Дуланский, тщетно перебирая в памяти правила дуэли; о контролерах, их правах и обязанностях по отношению к дуэлянтам там не упоминается. По́шло и досадно.

— Сначала пусть заплатит штраф! — настаивает на своем контролер.

— Не заплачу. Принципиально. Я в Белграде ездил на трамвае бесплатно, и меня гоняли через все Теразии! — высмеивает его дунайский волк. — А мне хоть бы что, я и не такое видел. Лучше сам отдам концы, чтоб его от злости разорвало.

— Я заплачу за него, — великодушно решает секундантша, но, не удержавшись, делает замечание в адрес контролера. — Хотя вас сюда никто не приглашал. Лучше бы вы следили за тем, чтобы тридцатый ходил регулярно, тогда бы он не был такой переполненный!

— Прошу не сорить сообща приобретенными деньгами, они принадлежат нам поровну, мы еще супруги! — предупреждает ее Карол.

Наконец Эльвира все-таки заплатила штраф, и ничто больше не мешает перейти к главному пункту программы. Но контролеру уходить не хочется.

— Можно мне посмотреть, граждане? Служба у меня уже кончается, мешать я не буду, честное контролерское. Такой хохмы я еще не видывал, разве что в кинотеатре «Надежда» у нас в Раче. А чем вы будете драться? Схвати его, как можешь? У нас тоже есть кружок штангистов.

К сожалению, об оружии никто не подумал. Присутствующие погрустнели, ибо в остальном это было похоже на первоклассную дуэль, однако решительный и опытный Дуланский преодолел и это препятствие; д’Артаньян может только сожалеть, что родился на какое-то там столетие-другое раньше, из-за этого он лишился отличнейшего секунданта. Из обрубленных сучьев на опушке леса Дуланский, поразмыслив, выбрал два приблизительно одинаковых, сравнил их длину и массу, иными словами, вес, как говорили в старину.

— Вот этим! — объявил он наконец. — До полного удовлетворения.

— До полного! — дружно ответили неустрашимые дуэлянты.

Бойцы сняли пальто, приготовления достигли высшей точки.

Пока Пекар в последние, долгие минуты предавался философским размышлениям о жизни и смерти и шептал про себя что-то в стиле монолога Сирано перед дуэлью, Гутфройд занялся гимнастикой. Поднимал колени к подбородку, начинал бег на месте, даже не ведая, что умные люди уже назвали его упражнения «лифтингом» и «скиппингом». Сделал он и приседание, одно, но классное, развел руки в стороны и начал крутить руками и шеей, как индийская танцовщица. При этом он еще не забывал запугивать противника:

— Я лет десять заочно занимался каратэ, моего бекхэнда боялись все боцманы Дунайского пароходства. Правой, левой, хук, небо, ангелы! Сущая Африка, пятеро мертвецов! Как-то в Будапеште собрался поглазеть весь Видам-парк! Да если я тебе влеплю одну, они тебя водой не отольют! А если дам тебе по морде, ты улетишь на полюс и вернешься весь в снегу и с воспоминаниями о северном сиянии!

Преддуэльное настроение от лермонтовской меланхолии плавно перерастало в настроение финала деревенского масленичного гулянья.

— Ну, удар мужчины, трусишь, дорогуша, да? — провоцирует дунайский каратист. — Посмотри, какие мускулы. Вот тут можешь хоть неделю топором рубить…

После нескольких осторожных взмахов на расстоянии, во время которых пострадал только чересчур любопытный секундант Дуланский, дуэль неожиданно кончилась. Юлиус Гутфройд провалился в кротовую нору и, по собственному утверждению, свихнул лодыжку. Он сразу же начал интересоваться, кто из присутствующих будет платить ему пособие по временной нетрудоспособности или же пенсию по инвалидности или старости, в то время как Пекар принимал поздравления.

— Я не в форме. Перетренировался. Для начинающего ты был неплох… — наконец признал почти по-спортивному Гутфройд.

А у Эльвиры во время этого поединка открылись глаза; прижав носовой платок к губам и потупив очи долу, она тихо сказала Пекару:

— Схожу на рынок и приготовлю тебе лечо, ты ведь любишь… Помидоры сейчас по четыре кроны…

Туман поднялся, и стало видно автостраду. По ней в обоих направлениях тянулись непрерывным потоком колонны машин.

Пекар, возглавлявший группу, хотел гордо перейти автостраду, чтобы сократить путь к автобусной остановке. Все остановились на обочине, дожидаясь промежутка в потоке машин, чтобы проскочить на противоположную сторону. Но движение все нарастало.

Они ждали, ждали, но никто их пропускать не собирался.

В конце концов им пришлось воспользоваться бетонной трубой, проложенной под автострадой поперек ее, и они почти на карачках преодолели этот участок пути.

По выходе из трубы разошлись в разные стороны. Дуланский с козой отправился домой к Пекарам тренировать дыхание. У Эльвиры было дежурство на распределительной подстанции, а у Гутфройда — опять на третьей платформе вокзала.

Пекар же направился в студию короткометражных фильмов.

Здесь во время плодотворных переговоров о планах следующего полугодия его застал запыхавшийся почтальон. Пекар расписался на квитанции и получил телеграмму. На обертке ее была изображена скорбящая вдова с вуалью, что не предвещало ничего хорошего. Краткий текст тоже:

СРОЧНО ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ТЧК ТРАГИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ СЕМЬЕ ГРУСТЯЩИЙ ДУЛАНСКИИ ТЧК

— Я должен немедленно вернуться домой, — сообщил Пекар собравшимся короткометражникам. — Дома что-то стряслось…

 

11

ФИНИТА ЛЯ КОМЕДИЯ?

На этот раз на скамейке перед панельным домом Пекара дожидался Дуланский во всем черном, что было ему к лицу. Он сделал шаг навстречу Каролу и вскинул руки, будто играл в волейбол.

— Примите мое искреннее соболезнование, — выкрикнул он с неподдельной печалью и сразу же сообщил подробности: — Скончалась спокойно и без причины, смерть у нее была красивая…

— Я всегда ей говорил, чтобы она не вешала сама этих занавесок… — ответил Пекар неуверенно, так как не мог сообразить в спешке, что полагается говорить в подобном случае.

«У нее была красивая смерть, — думал он, — какая нелепость; что это значит — красивая смерть?» В эту минуту ему пришла на ум еще большая нелепость, и он высказал ее и сам удивился своим словам:

— Ее смерть застала нас неподготовленными…

— Может быть, я страдаю больше, чем вы… — попытался смягчить его боль имитатор.

— Вам-то чего страдать, — сказал Пекар и как-то странно посмотрел, тень ревности легла на его лицо. — С ней жил я, а не вы!

— Вы с ней жили? — так же подозрительно спросил Дуланский, делая ударение на последнем слове.

— А как же! Она была моей женой…

Дуланский вздохнул, разговор вернулся на нормальные рельсы, шок был предотвращен.

— Ах, я и забыл, пани супруга! Ее я уже информировал. Она просила передать вам, что пошла одолжить вуаль. Зеленая фасоль с яйцом в духовке, подогрейте ее, помешивая, чтобы снизу не подгорела.

— А кто тогда, собственно…

Только сейчас до него дошло, кого, собственно, они потеряли, и Пекар, сломленный, опустился на скамью.

— Мир этому не поверит…

— Мир-то, может, и поверит, а вот я — нет, — возразил удрученный Дуланский. — Это неспроста, тут надо искать широкие взаимосвязи. Пока не увижу результатов вскрытия, не поверю.

— Извините, но вы же не будете сейчас, в такие тяжелые минуты, раздувать личные ссоры? — урезонивает его Пекар.

Значит, сдохла коза-кормилица, коза-неповторимый художник и коза-товарищ. Ее внезапный уход наложил свою печать на всех заинтересованных лиц, и только сейчас стало ясно, что, собственно, скрывалось в их душах. Все без различия пола и квалификационных уровней зарплаты отбросили старые распри и сплотились вокруг стола на кухне у Пекаров, чтобы достойно проводить усопшую в ее последний путь.

Легко говорить о проводах в последний путь, но многие вопросы при этом остаются без ответа. Куда, кто, как. Дуланский хотел заказать в типографии самые дорогие бланки траурных извещений, предлагал кремировать козу, отмечая, что это самый современный способ похорон, в то время как Карол Пекар составлял список адресов лиц и учреждений, которых надо пригласить на похороны. Он уже придумывал трогательную эпитафию и заглядывал через забор мастерской по обработке камня, есть ли у них подходящий каррарский мрамор; в эти минуты он мог даже объявить козу мученицей.

Конечно, любезный читатель, намерения у них были самые благородные, планы — грандиозные и утопические. Суровая действительность их притормозила и обкорнала. В типографии отказались принять заказ на извещение о похоронах, так как члены семьи усопшей не смогли предъявить справку о кончине. Таких шутников, которые заказывали траурные извещения, сообщая о смерти благополучно живущего товарища, они, по их словам, уже имели, и предостаточно. В крематории и в мастерской по обработке камня Пекар тоже не добился успеха, а вместе с этим кончились споры о том, организовать ли гражданскую или церковную, католическую или лютеранскую погребальную церемонию.

Один Юлиус Гутфройд, хотя никто не ожидал от него этого, стоял обеими ногами на твердой земле. Он вспомнил времена, когда был дунайским волком, и предложил организовать настоящие матросские похороны. Хотя ему самому видеть таких не приходилось, но слышать он о них слышал, и предостаточно.

Он обещал церемонию простую, но достойную. После долгого раздумья, из-за полного отсутствия контрпредложений, все приняли его вариант с единственным условием: наличных денег он не получит ни за что, хотя бы и для самых наиважнейших расходов.

Гутфройд в ответ на это проворчал что-то, но заявил, что вопреки гнусному недоверию он организует похороны, даже если бы ему пришлось доплатить за них из собственного кармана. Где-то раздобыл или одолжил — этого мы уже никогда не узнаем — наполовину матросскую, наполовину гусарскую форму и с неожиданной энергией начал действовать.

Вместо многочисленной публики они пригласили только своих ближайших родственников и знакомых. В назначенное время все собрались на газоне перед подстанцией с разрешения мастера Ондращака, который дежурил и следил за церемонией из окна маленького замка.

Главный скорбящий — Карол Пекар, рядом, поддерживая его, Эльвира в трауре и под вуалью. Трактирщик Беккенбауэр в это утро закрыл пивную и принял участие в погребальной церемонии, со своих клиентов он, не спрашивая их согласия, взял по пять крон и купил венок. Этим он разрешил и сомнения постоянных посетителей своего заведения, не знавших, куда им деваться. Поскольку пивную он закрыл, так все оказались на похоронах: Лойзо сегодня привязал свою лошадь возле шлагбаума, Эчи — дипломированный истопник котлов среднего давления — рассуждал о загробной жизни с Теркой, единственной и неизменной женской звездой на небосклоне корчмы «У Грязного».

Кинематография, естественно, от этих полуофициальных похорон полуофициально отмежевалась, но явилась деловитая Мартушка с прелестным букетом роз. Вместе с уже известной нам секретаршей телевидения они сразу же начали хлюпать носами.

Неофициальным гостем был и талантливый сценарист, но бо́льшим вниманием, чем его персона, пользовалась бутылка сливянки, которую он пустил по кругу. Вместе с бутылкой он пустил по кругу известие, что на этот раз у него действительно есть фантастический сюжет цветного фильма.

Кроме названных, пришла и живописная группка лиц, которых мы видели в рядах самых разных статистов на съемках самых разных фильмов; людей, которые, так же как Пекар, связали свою судьбу с голубым экраном.

Имитатор Дуланский стоял слева впереди с баяном, который одолжил ему Беккенбауэр, и высоким голосом пел популярные песенки и арии из опер с козьей тематикой. Свое выступление он тщательно продумал и начал с шуточной детской:

Затем, после отрывка из классической оперы «Кози фан тутте», он затянул известную чешскую застольную:

Присутствующие с облегчением подхватили припев, который мощно разнесся над газоном:

Прощальная речь Гутфройда, которой многие опасались, была короткой и по-военному энергичной, но содержала колоссальное количество нетрафаретных мыслей и удивительных словосочетаний.

— Слушайте меня все! Ефрейтор — не чин, коза — не имущество, я говорил, нет? Ну видите, а вы умничали! Как тот цыган! Одолжить в музее пушечные ядра мне не позволили, так что я положил ей в головах и в ногах по камню из дамбы. Если Дунай размоет кусок берега, этого никто не заметит, но, если человек хочет одолжить пару камней, все сразу вопят, будто от этого Европа станет меньше. Поэтому никогда никого не спрашивай, можно ли взять камни, а спрашивай, чьи они. Они принадлежат тому, кто их возьмет! Сейчас по этой деревянной доске мы опустим ее в стремительные волны Дуная, но так, чтобы никто этого не заметил, ибо сегодня хоронить по-матросски запрещено. Когда я скажу «готово», поднимите ее. Хорошая была коза, скажу я вам, лучше кого другого, человек мог ее даже пнуть. И ведь не тяжелая. Может, у нее были и сердце, и легкие, и мозги, и все такое, как у человека. Кто там разбирается в животных, как, собственно, обстоят их дела. У одного дружка была собака, так она любила пиво. Ну видите, сущая Африка, пятеро мертвецов! Вот солнце на небе, кто его знает, что такое солнце. Одни это называют «шютанап», другие — «зонненшайн», но никто не знает, что такое солнце. Масло мы знаем, что оно такое, а солнце? Может, эта, которая здесь лежит, имела душу, а почему и нет? И сейчас она смотрит на нас с какого-то своего козьего неба. И так хорошо, лучше, чем вывалиться из скорого поезда. Только пусть не бросает на нас сверху своих орешков. У нее ведь их было навалом. Как у кое-кого речей… Не поминайте покойницу лихом… Финита ля комедия… Готово!

По данному знаку самые стойкие из скорбящих близких подошли к доске, заимствованной со строительства Клуба писателей. Мастера Ондращака до такой степени растрогала погребальная церемония, что он выбежал из маленького замка на луг с прекрасным и редким расцветшим кактусом.

Дуланский первый пожал Пекару руку и таинственно зашептал ему в ухо:

— Коза умерла, да здравствует коза! Режиссер сказал, королевство за козу!..

Где же еще могли состояться поминки, как не у Беккенбауэра! Карол Пекар с траурной повязкой стоит возле пульта и звонит по телефону. Перед ним куча листиков, в которые он все время заглядывает, набирает разные номера и расторгает договора. Говорит сдержанно, и после каждого телефонного разговора для него как бы закрывается еще одна комната замка, созданного его фантазией. И после каждого разговора он кладет Беккенбауэру в руку пятьдесят геллеров. По договоренности с последним предварительно заплачено было только за пятьдесят граммов на каждого, за все остальное скорбящие близкие должны были платить сами.

— Алло, студия короткометражных фильмов? Говорит Пекар. Я аннулирую договор от пятого марта. Непреодолимые препятствия, важные семейные причины. Остаюсь с приветом… Алло, опера? На гастроли не поедем, отказываемся. Непреодолимая сила, важные семейные обстоятельства… Чего? Гастроли под угрозой? Ну, об этом вы должны были думать сами! Если бы вы дублировали козу, с вами бы этого не произошло… Помогайте себе сами…

Жизнь вдруг стала пустой, и будущее представилось ему в самом черном свете. Ему уже мерещится злорадная усмешка на лице мастера Ондращака, который ходит вокруг, как томимый страстью кот, дожидаясь удобного момента, чтобы своими словами прокомментировать его бесславное возвращение в лоно электростанции.

Вечный сценарист наконец нашел благодарного слушателя. Беккенбауэр внимательно выслушал содержание его последнего потрясного сюжета.

— …Хуже всего то, что объективный критик не существует! — объясняет он изумленному трактирщику.

— Зато контролеров и санинспекторов, готовых штрафовать за грязную скатерть, навалом! — поддакивает Беккенбауэр.

Сценарист чувствует в нем родную душу и начинает уговаривать:

— Ты должен работать в литературном отделе, там ты мог бы осуществить собственные идеи…

Гутфройд, верный своему обычаю, обходит столы и проверяет человеколюбие посетителей. Не может он обойти своими тестами и Пекара.

— Здоровье, босс, я возьму у вас сигарету? Курить буду сам. Могу заказать пиво, правда? Не купите стр… трс… ср… Никак не могу выговорить. Сущая Африка! У меня дружок в зоопарке, они как раз закрыты на учет. Так ловко расписали тотализатор, что каждому из служащих кое-что перепало. Он дал бы мне его просто так, по знакомству, я однажды привез ему из Венгрии жареный кофе… За двадцать крон я вам бы его уступил, потому что вы любите бессловесную тварь…

Пекар не обращает на его слова никакого внимания, приложив ухо к трубке, он вслушивается в шум далей, как будто это морская раковина, и философствует:

— Среди людей, а такой одинокий, какой парадокс! Слова теряют значение, мы не способны вести диалог…

— Ну, за пятнадцать, вместе с мешком, — понижает цену Гутфройд. — Он сгодится и на противень, хотя, признаю, может оказаться немного жестковатым. Но ляжки как у индюка, а мясища!

— У вас уже было когда-то чувство, что вы не можете договориться с самыми близкими людьми?

Гутфройд задумался и вдруг вспомнил:

— Само собой. В Констанце с одной замужней, Она трещит свое по-румынски, мол — плоешти, букурешти, мурмурешти. Так я ей в конце сказал, мол — не пищи! А насчет того что вы скажете?

— А что, собственно, у вас?

Гутфройд начал что-то ему шептать, одной рукой обнял его за плечи и за спиной подал трактирщику знак, чтобы тот налил два раза по пятьдесят граммов «смешанного», что Пекар, мол, заплатит. В Пекаре сразу проснулся интерес, он посмотрел на трубку, которую все еще держал в своей руке, и совсем другим голосом начал в нее кричать:

— Алло, я ошибся, ничего не ликвидируем, это было только мелкое недоразумение, ошибка в координации, алло…

Эльвира Пекарова уже успела обменяться с Мартушкой рецептом диетического творожного пирога и сейчас обменивается с ней мнениями о мужчинах. В пивной по-явился фотограф Гуштафик, как о нем говорят, с фотоаппаратом после похорон.

Нужно ли удивляться, если на другой день мы увидим Карола Пекара входящим в здание телевидения таким же уверенным твердым шагом, как в прошлые плодотворные времена. Сторож железно игнорирует всех остальных искателей славы, отдавая предпочтение Пекару, и даже прикладывает два пальца к козырьку, показывая, что знает его.

Пекар решительным шагом направляется туда, где готовят телевизионную адаптацию пьесы «Три страусовых пера».

Его переговоры были непривычно долгими и проходили отнюдь не в дружеской атмосфере, так как из комнаты иногда доносились в коридор повышенные голоса — похоже, там ссорились.

Пекар покинул кабинет с красным лицом, даже погрозив ни в чем не повинной двери кулаком. Дома, бегая по кухне от стола к холодильнику и обратно, второпях рассказал Эльвире, как ему не повезло.

— Что, мол, на живых животных положиться нельзя, что это, мол, неоправданный риск… Мол, если я не видел американский фильм «Акула» и нового их «Кинг-Конга», то пусть обязательно схожу посмотреть. Они теперь строят этакий макет животного, совсем как настоящий, внутрь запихивают счетно-вычислительную машину, и эта зверюга двигается потом, как они ее запрограммируют. Американцы так делают, а наши будут обезьянничать. Что это им встанет в какие-то там миллионы, это они признают, но так, мол, надежней. Дурачье, захотели завести свой Голливуд. Живую личность игнорируют! Хотят майского жука, возьмут макет майского жука и всунут в него компьютер. Хотят лягушку, опять засовывают в лягушачью кожу компьютер! Хотят верблюда, хотят гиену, хотят рождественского карпа…

Эльвира позволила Каролу перечислить весь известный ему животный мир; с самого его прихода домой она как-то странно посматривает на него. Так она на него еще никогда до этого не смотрела. И вдруг заговорила, как уже бессчетное количество раз видела в кино:

— Карчи, я должна тебе что-то сказать… У нас будет… ребенок…

Но Карол, как и тысячи киногероев до него, на ее слова не реагирует, он не бросается от радости на пол, собственно, он Эльвиру даже не слышит. Выглядывает в окно и осматривает скверик перед панельным домом.

— Где этот Гутфройд запропастился, когда он нужен?

— Здорово, босс, — раздается со скамейки под окнами.

— Слушайте, Гутфройд! Нельзя ли по дешевке раздобыть какой-нибудь приличный компьютер?

— Пара пустяков, босс! — звучит ответ. — У меня дружок поваром в Вычислительном центре ООН, сущая Африка…