Водяные стрелки часов равномерно шли вперед, нависая над стеклянным дворцом с шестью башнями и высоким рубиновым мостом с тяжелыми колоннами и рельефными готическими арками с остроконечными изогнутыми формами из крепкого красного металла, соединяющим скалистые подъездные пути с раскрытыми вратами, состоящими из разноцветных витражей, в осколках которых были видны сцены мифического прошлого — парящий белый дракон, и гордо восседающий на нем всадник с возвышающейся рукоятью белого клинка над ждущей его команды безмолвной армией — то были величайшие герои далеких и забытых времен. И всадник тот стоял на вершине ледяного утеса, покрытого непорочным снегом, смотря в бескрайнюю даль сквозь щели белой маски, и с глаз его текли кровавые слезы, и к каплям алым тянулись человеческие руки и исчезали в пыли при соприкосновении демонические миражи. В этом строении было больше алогизма, чем где бы то ни было — по стенам плелись барельефные изображения человеческих фигур, удерживающие заостренные пики и копья, пытаясь отогнать темных призраков, проскальзывающих в затянутые страхом тела, некоторые неслись на спинах диких волков, выставляя перед собой серповидные мечи, другие парили в воздухе, несомые фантастической красотой крыльев и сопровождал тех сокол, поднимающийся к вышине солнца. Кружевные ножки деревянного столика, на котором стоял хрустальный дворец, были покрыты золотой росписью роз и орхидей, являясь самым главным украшением причудливой комнаты. Здесь были сундуки, с аккуратно уложенными кимоно с яркими рисунками на ткани; флаконы с маслами и лучшими ароматами сухих духов; вдоль стен выстраивались многочисленные свертки с алебардами, ятаганами и черными копьями, сталь которых сверкала под проскальзывающими сквозь плотные алые бархатные шторы солнечными лучами. В шкафах находилось место и под старинные шахматы из драгоценных камней, и для начищенных до блеска зеркал высотой в четыре фута с резьбой в виде порхающих эльфов и красных бабочек, и целой галереи картин, мозаичных фресок. Некоторые из пейзажей были сожжены и хранились в небольших сейфах со своим орнаментом с висячими замочками, другим достался меньший урон — потемневшие и растрескавшиеся краски на большом полотне, опаленной пламенем рамой — они покоились под плотным стеклянным покрытием. Были и те, что реставрировались под всевидящими глазами мастера, что кропотливо, любя и усердно восстанавливал разрушенное произведение искусства. У хозяина этой лавки, спрятанной в глубине старого города, находились и отравленные клинки, мечи, павших бравых солдат, отдающих с честью и бесчестью свои ничтожные жизни, и, забирая с собой в огненную гиену других — не познавшие счастья. Лавочник всегда полагал, что те, кому поведали завтрашний день, обречены на гибель с самого начала. Немногие знают его настоящую историю, и стоит ли ее вообще рассказывать, когда в тишине и полумраке узких коридоров его обители, он проводил время за любимым занятием — его бледные крепкие руки были молоды, и если приглядеться к мастеру поближе, то покупатель разглядит цветущего юностью человека с невероятно красивым лицом. Широко поставленные глаза винного багрянца, при свете дня похожие на оттенок спелых вишен, мягкие и тонкие пряди, которые он подстригал каждый день, вставая перед зеркалом и с превосходной точностью отрезая серебряными ножницами светло-русые волосы, кончики которых доходили до подбородка. Он многое знал, но редко с кем делился своими знаниями, скорее он разбавлял скуку историями, таившимися за его меланхолической грустной улыбкой, чтобы скоротать быстрее день пока антикварные картины сушились на солнце или настаивались краски для старинных фресок. И истории его были до того невообразимы, что было порой невозможно отделить правду от вымысла. Его нельзя называть злодеем или добряком, он поступается лишь с собственными принципами справедливости — однажды он послал пятнадцать белых голубей с привязанными к лапкам листами воспламеняющейся бумаги, чей огонь нельзя было затушить ни водой, ни ветром, под натиском неукротимой стихии горела сама земля и заряженные ионы чистой энергии разъедали кислород, и пламя, переливаясь золотом, синевой и пурпуром, сожгло дотла целую провинцию. Мало, кто знал, что в маленьком поселке тогда бедствовала эпидемия безликих — падших созданий тьмы, что делали из человека неуязвимого мертвеца. Тела окрашивались в мертвенно-белый, а лица затягивались плоской маской без глаз и ноздрей, изменялся лишь рот, раскрываясь в широкой пасти с острыми зубцами бритвы, и голубые прожилки вен яростно пульсировали на лбу — ими двигал неутолимый инстинкт и жажда плоти, а еще безумная тяга к убийству. У них были толстые черные ногти, напоминающие кованые прутья, а длинные ноги передвигались их скоро и ловко, сила в мышцах позволяла перепрыгивать в высоту несколько десятков футов, настигая своих жертв. Это была болезнь, или некий вирус, передающийся воздушно-капельным путем — многочисленные микробы, обитающие в человеческом теле и впрыскивающие ядовитые распыления в кровь, полностью изменяющую структуру скелета и прогрызающее сознание, оставляя за собой одно мучающее желание, доводящее до фатального безумия. Агония пронзала внутренности, и яростные тонкие крики вырывались из их промерзлых грудей точно вой умирающего зверя. Он мало кому раскрывает свое фальшивое имя, но если этот человек тебе нужен, люди укажут дорогу к его загадочному магазину, ведь лавочник известен каждому несмышленому ребенку в Столице. О нем рассказывали страшные байки и удивительные, завораживающие слушателей легенды — самый загадочный из всех жителей Шанхая принимал сторону то добра, то зла, будто по настроению, как игривый, прыткий кот. Обманывал самих богов, сидящих на двенадцати белоснежных престолах, а может это всего лишь быль, чтобы нагнать ужаса и больше таинственности этой персоне. И непонятно было, почему никто и никогда не пресекал его действий, будь они во благо или в порок, да и человеком ли он был вообще или созданием иного мира? По ночам он впускал в комнаты богатый мягким серебром лунный свет, и золотистые сверчки слетались к красной калитке, опускаясь на бутоны раскрывающихся ночных лотосов, освещая собой одинокий и ухоженный сад. Здесь продавались сухие ароматизированные бабочки, на которые стоит подуть, как они рассыплются в пыли, овевая комнату фантастической цветочной эссенцией; калейдоскопы невиданной красоты в виде мраморных драконов и цветочных прядей пристроились на шелковых подставках, в которые стоит лишь заглянуть, как любопытного затянет в неизведанные фантастические миры с пустынными темными замками, где за эхом шагов по длинным пыльным холлам будут наблюдать ползучие живые тени, преследующие путника каждый новый поворот в расписной бальный зал со столами, полных искусных яств, и негласные призраки разойдутся чудесными фантазиями, как только вкусишь сладкий плод с праздничного банкета; табуретки украшали разноцветье камней и музыка далеких нежных голосов, расходящихся зыбкой мелодией, закрадывалась в самую глубь души слушателя.

Юноша наклонился над фреской, выполненной на граненной мраморной плите, осторожно провел пальцами по чертам расколотого вдребезги лица и взгляд его стал полон страсти неслыханной и одержимой, чувство буйной радости окрыляло. Он был молод телом и стар душой, и в этот час вся его натура пела, словно соловей, улыбка возрождала его к прежней жизни, делала его человечней и сострадательней. Под струящимся светом ламп, мастер собирал воедино крошечные крупицы в одно значимое полотно. Металлические палочки подцепили крупный сапфировый камень и вставили его в промежность между треснувшей половиной и нетронутой частью, идеально войдя в сформировавшееся углубление, и получилась небесная сережка с серебряной гравировкой с округлым контуром. В глубоком сосуде хранился ценный золотой песок, мастер закуривал мундштук и когда из золоченой трубки выгибались дымчатые струи, он скидывал пепел в узкое отверстие, и из горлышка в тот же миг вылезали песочные человечки в ярких нарядах и спрыгивали с вазы, разбегаясь каждый по своим делам. Одни складывали письма, заворачивая их в плотные цветные конверты, и ставили печать четырехгранной розы ветров на обжигающем красном воске, другие, корчась на корточках с серьезным и задумчивым видом, выбирали крупицы, отскобленные от каменной фрески, выкладывая схожие по длине и размеру осколки, после чего проникновенные глаза мастера будут долго осматривать каждый кусочек, вертя его перед собой и так, и эдак.

— Нужно сделать это сегодня, — это был мягкий голос, доносящийся из темноты, сравнимый с течением реки и перекатыванием слабых прибрежных волн, полный стальной уверенности и силы, но в нем и не слышалось ноток приказа или озлобленности, скорее наставление от стародавнего друга.

Мастер прекратил работу, тяжело вздыхая, но, не показывая раздражительности или усталости, скорее тот испытывал разочарование от того, что его отрывали от столь важного занятия. Он повернулся в сторону первого представителя, по-детски играющего пальцами с водяными часами, наблюдая, как зеркальные потоки меняют краски и оттенки, когда рука проходила сквозь струи и спокойно ответил:

— Если ты так того хочешь, я не буду препятствовать, и все же стать причиной бессмысленного окончания множества невинных жизней в очередной раз меня не слишком радует. На моей совести достаточно смертей, и у меня нет желания отягощать свою душу новыми раскаяниями, пускай это и неизбежно, я все время пытаюсь отсрочить наступления подобных событий. Лавочник снял с глаз голограммные линзы, пробегая взглядом по уже сделанной работе, оценивая ее качество, и с сожалением обнаружил, что еще не скоро сможет собрать хотя бы нижнюю часть лица, изображенного на полотне человека. Песочные человечки перемешивали в склянке глиняный раствор, обхватывая всем телом крупную деревянную ложку и подсыпали белую рассыпчатую смесь, хранящуюся в черных замшевых мешочках, перетянутых нитью жемчужных бусин, попеременно посматривая с любопытством и беспокойством на своего хозяина.

— Не ты один несешь на себе это бремя, не делай из себя мученика. Возьми в пример ту же провидицу, что наблюдает за свершенными судьбами людей из птичьей клетки, из которой не выбраться, даже чтобы издалека посмотреть на океан.

— Эта женщина мне омерзительна, но ненависти я к ней не чувствую. Скорее, — вздохнул он, откидываясь на спинку деревянного стула, глядя на звездчатый потолок, — она меня пугает. Она может быть равнодушна или коварна, живет столько лет, но остается человеком, несмотря на столь долгую и мучительную жизнь, похожую на пытку. Уверен, что она сожалеет о многом, — протянул лавочник, и его слова повисли в воздухе, смешиваясь с густым ароматом мятного чая с жасминовым медом, — также как и завидует — умереть-то она не может. Бедняжка, мне почти жаль ее.

— Мы не будем это обсуждать, я знаю, как ты к ней относишься. Гораздо важнее обсудить сегодняшний день. Разве мы не планировали сделать это сегодня? Другого шанса не будет.

— Ты планировал это, — с нажимом произнес хозяин лавки, отвернувшись от вестника беды к прекрасно выполненной фреске, ища потусторонней поддержки. Мастер с удивлением обнаружил, что впервые за долгое время испытывал подобие недовольства, пускай оно и длилось не более секунды. Необычно и ново, пугающе и странно чувствовать беспокойство за других, а может то было всего лишь — И, конечно же, я выполню твой приказ, но только если ты его отдашь, а взамен потребую с твоей стороны спокойствия для себя. Я не желаю становится участником новой эры кровопролитных боев. Я слишком устал, — пальцы вновь взялись за привычный холод серебряных щипцов, возвращаясь к изумрудной поверхности портрета, — мне в кое-то веки хочется побыть с чем-то знакомым.

Первый представитель поднялся со своего места, подходя к длинному столу, устланному пергаментными листами, исписанными мелким текстом и заставленным разнообразием стеклянных банок с цветными субстанциями, мешочками с порошковидными красками и лаками, в большой деревянной шкатулке в разных отсеках лежали засушливые цветы, а в выдвигающихся ящичках специи и благоухающие травы, несмотря на это, рабочее место мастера представляло собой идеализированный порядок — ни единой пылинки или среза от острых ножей на поверхности стола, которые часто использовались и лежали в кожаных сумках. Представитель наклонился к выгравированному портрету, пытаясь разглядеть силуэт незнакомца, но, как и на большинстве других работ, которые он встречал, там была пустота. Будто нечистая сила, спустившаяся на землю, решила смести все упоминания о человеке, который упорно уничтожал их многотысячные ряды.

— Когда он будет закончен? — настойчиво спросил представитель, неотрывная взгляда от гравюры.

— Нетерпение Вам не к лицу, мой господин, — с насмешкой произнес лавочник, смачивая инструменты в золотой кипящей жидкости, от которой исходил шипящий пар, — как только я закончу, Вы будите первым, кого я извещу об этом. Будьте уверены, — решительно сказал юноша, заглядывая представителю в глаза, будто своим взглядом, старясь уверовать его в правдивости своих слов. Они не часто спорили или соглашались друг с другом, встречи их были редки, и, как правило, проходили без посторонних, а содержание беседы всегда оставалось за пределами здравой логики, словно собеседники боялись обличать мысли в слова и разговаривали жестами и переглядами. У стен есть уши, у ветра скорость, у воды воспоминания, у земли чувства, а у огня сила, и сколь многое недоброжелатели могли почерпнуть из случайно оброненной фразы. Казалось, что те подчинялись строго оговоренным указаниям, выполняя приказ свыше, но чей то был наказ — мифических богов или тех, кто скрывался в настоящем людском мире — ответ знали только эти двое.

— Сегодня, — выдохнул представитель, отворачиваясь от демонических алых глаз, в которых слабо тлел уголь жажды, — ты и сам прекрасно понимаешь, что в этот раз все будет по-другому. Ты это чувствуешь, не может быть иначе, или вразуми, откуда это захватывающее предвестие перемен в груди? Такое я испытывал единожды, а сейчас волнение наполняет меня, словно вот сейчас выйдет главное действующее лицо и прокричит, что пришел конец томительному ожиданию.

— Ты и раньше это говорил, — надменно пробормотал мастер, сводя брови на переносице.

— Нет, лишь ты один не хочешь признаваться. Попробуй вспомнить, — представитель наклонился к юноше, шепча на ухо слова, которые он так хотел услышать, — ради чего ты сидишь в подземных катакомбах, начищая до блеска раритеты, которые никому не нужны. Прошлое — это ностальгические отрывки памяти, за которые мы хватаемся, как за спасательную ветвь, но бурное течение настоящего все равно уносит вперед, и в итоге будущее дает надежду. Ты же будущему не веришь, безропотно доверяя прошлому.

— Если я верю в прошлое, а ты в будущее, то кто же верит в настоящее?

— Те, кто выйдет с рассветом на Турнир, — пророчески вымолвил представитель. — Я хочу их испытывать столько, сколько потребуется. Жертвы неминуемы в этой борьбе, и я пойду на них, — бледные пальцы сильно сжали кружевную спинку стула, вены на его руках вздулись, костяшки побелели, а лицо приняло непроницаемое выражение, только сумрачные глаза блестели от нахлынувшего возбуждения. — Мальчик, которому достался сапфир, не обычен. Он послушен, и в то же время идет наперекор всем писаным и неписаным законам, установленными нашими богами, слушает зов сердца, а не разума. То его погибель и величайшая сила. Будет интересно посмотреть, к чему это его приведет.

— Ты всегда находишь себе любимчиков на арене, — сказал мастер, не разделяя разожженного любопытства и взбудораживающего интереса своего гостя. — Но пока, ни один из них не принес тебе освобождения от бессмертия и череды несчастий, настигающие Великие Империи и общество, которые ты пытаешься сохранить, принося в дань людскую кровь. Пальцы легко переливали черные и бардовые жидкости из одного флакона в другой, и крупные драгоценные кольца отсвечивали лазурью и бирюзой; если он проронит хоть одну каплю на кожу, то она прожжет ее до мяса, расщепляя кости и сухожилия. От консистенции расплавиться металл, а земля иссохнет, превратившись в пустырь, разойдясь трещинами и буграми. Он закупорил прозрачный флакон крышкой из цельного изумруда и крепко затянул прочной тонкой веревочкой, поставив на высокую стеклянную подставку, где хранились дюжины похожих снадобий.

— Я посмотрю на него, — пробормотал лавочник, рассматривая черную пустоту в своих зрачках в отражении багряной жидкости, колыхающейся в многоугольной кристаллической форме. Он поднялся из-за стола, тихо отодвинув кресло с высокой деревянной спинкой, и пообещал:

— Твое поручение будет исполнено сегодня. Надеюсь в предупреждении того, каковы будут последствия, ты не нуждаешься. Ароматные подсвечники и яркие огни в канделябрах затухали один за другим, пропуская длинную волнообразную струю дымки, передавая главенствующую силу мягким солнечным лучам, тянущимся сквозь шторы и падающие на хрустальный алый дворец. Казалось, что яркий рубиновый свет исходил из внутреннего строения архитектурного чуда, а не отражал непорочный и благородный оттенок солнца. Дворец наполнял плотный холодный и ощутимый сумрак комнаты загадочным сиянием, и темнота утопала в атмосфере неописуемой благости цвета крови.

Представитель проводил его удаляющиеся по деревянному коридору шаги леденящим и скорбным взглядом, будто провожал на помост смертника греховную душу, безнадежно канувшую в бездонной пропасти тьмы. Он чувствовал жалость к этому существу, объятому тенью неизвестного и пугающего прошлого. Он знал, что этот человек не допустит его до своих сокровенных воспоминаний. За столько лет, он так и не узнал, что в действительности представляет собой оборотень, прячущийся за человеческой маской — в чертах лица его отражалась то невероятная жалость и доброта, то необъяснимая жажда и непреодолимый гнев. Но между ними существовала крепкая и нерушимая связь общей цели, которой они объединены до поры до времени. Его длинные локоны взметнулись серебряной паутиной, когда он отодвигал седзи из темного эбенового дерева и холодный порыв ветра вместе с щемящей пеленой солнечного света затопили комнату, овеяв каждую из вещей. Золотые колокольчики, подвешенные на тонкие цепочки с крупными вставками яшмовых бусин, мелодично зазвенели, и несколько капель с водяных часов упали на черную плитку пола, мгновенно впитав в себя крупицы времени, а сверкающие солнечные блики отражались от зеркал в резной раме, украшенной роскошными образами цветущих растений и морских раковин, принимающих живой и осмысленный облик. Подручные, завидев белоснежную мантию, подхватили металлические ручки красного деревянного паланкина, приоткрывая шифоновый алый полог и ставя перед его ногами небольшую ступенчатую лесенку, женщины зажигали кадила, задувая длинные палочки с зажженным концом зеленоватого огня, и заливали кипятком смесь из душистых трав, отдающих сильным жасминовым духом. Их лбы украшали золотые подвески с кулоном в виде прозрачной слезы, а кожа была их цвета топленого молока, по которой шли мелкие китайские аспидные письмена из великого Пятикнижия, расходившиеся даже на веках глаз. Длинные ухоженные ногти покрывала филигранная серебряная сетка с мелкими сапфирами, и когда прислужницы приподнимали керамические чаши, наполняя их янтарной жидкостью, драгоценные камни сияли, и казалось, что руки их были пропитаны целебной магией. Когда его эскорт двинулся вперед, представитель в последний раз посмотрел на небольшую застройку с багряной черепичной крышей, перекрывающую вход в жилище лавочника перекрестной деревянной калиткой. Весной на задний двор слетаются цапли, расхаживая грациозной походкой по мутно-изумрудной воде, ослепляющий чистотой и изяществом белоснежный образ с черными полосами на крыльях, а когда те взлетают, поднимая веером блестящие холодные искры и изгибая узкую длинную шею, сердце зрителя замирает от предвкушения полета в далекие и бескрайние пучины облаков, в синеющую гладь небес. Неважно знойное то были дни, испытывающие простого обывателя удушающей жарой или сезоны дождей, от которых сердце сковывало равнодушием за долгие недели нескончаемой влаги и промерзлой земли, смотреть издалека на этих крылатых созданий было равносильно мгновению спокойствию. И пусть это было кратковременное утешение перед предстоящей болью утраты, он был счастлив и влюблен в часы, наполненные спокойствием, разрушаемым ночным пением цикад или мчащимся шумом дождя. Теперь это время больше не наступит никогда, он знал это. Завтрашний день станет началом новой истории, которая преобразит действительность, как это было когда-то. Представителю были знакомы эти ощущения, когда холодеют ладони, а в груди томится волнение, ускоряющее сердечный ритм — приятное и больное ожидание, которое закончилось. Начиная с первого дня, когда его высокие сабо ступили на белую лестницу здания Правительства, он расставался с беззаботной жизнью шестнадцатилетнего мальчика, и мать утешительно улыбалась ему — приободряющий взмах руки, означающий прощание; и заканчивая бесчисленными часами одиночества, и пугающая вечность ответственности и обязанности перед всем человечеством. Груз, мучавший его на протяжении стольких лет, постепенно исчезал, а за ним приходила неизвестность, что наступит завтра. Он вспомнил глубокие, как морская пучина глаза, в них отражались сопротивление и отчуждение, укоренившаяся ненависть, отвращение и стремление защищать любимых. И прежде доводилось ему встречать таких как он, и восхищаться ими, но такого яростного и сильного взгляда, он не видел ни у одного из тех, кто взошел на один из хризантемных престолов.

Солнце было в зените, и казалось, что золотистый диск скользил среди морозно-белых облаков, и шум рыночных площадей старого города заглушал рев стихии ветра, срывающий снежные лавины с высоких гор. Служители подняли паланкин, быстро пересекая арочные ворота, уводящие прочь в узкие и малонаселенные улочки, где отставала от стен отсыхающая краска и сливались с растительностью когда-то знатные дома. Чай обжигал горло и согревал тело, но не исцелял душу. Его душа будет исцелена уже завтра, когда наступит новое столетие, открывающее иные границы будущего и представляющее небывалых людей, которые изменят этот мир навсегда, дав начало новой эпохе. С того момента, все изменится окончательно. И перемены, которых он не ожидал увидеть уже никогда, наконец-то наступят. Когда-то давно, подобное происходило с человечеством, незнающим мощи стихий и силы мыслей, жажды и алчной жадности власти, теперь все повторяется. Истории свойственно приходить вновь в обновленном амплуа, но повторяться с той же трактовкой событий. В чай окунулся красный лепесток, похожий на тонкий и изящный изгиб лепестка дерева сакуры, но то было другое древо. И если оглянуться по сторонам, то можно увидеть древесные дома, плотно лепящиеся друг к другу, усеянные сплошь и рядом покрывалом из алых лепестков. И будто сама земля плакала в этих местах. Дорога, выложенная когда-то ровной плиткой, расходилась, образуя бугры и длинные трещины, и вела к садам, засаженными деревьями, на ветках которых распускались великолепные багряные цветы, так похожие на горячую кровь, струящуюся по жилам. И солнечный свет освещал разрушенные часовенки и храмы, и провожал путников к высоким ступеням, уходящим к вершинам гор.

Его слуги шли по мерзлой дороге, ступни ног раскраснелись от длительных переходов, но лица оставались бесстрастными, словно делая каждый шаг, те не ощущали острой боли от ссадин и болезненных мозолей, которые стреляли колкой и резкой струной по нервам при соприкосновении с грубой и жесткой землей. Когда же они подобрались к концу аллеи, аркой упругих и гибких ветвей прикрывающих небо, перед ними возник длинный лестничный подъем, достигающий дворцовых стен, стоящих на самом возвышении. Толстые колонны придерживали целый архитектурный комплекс прямоугольной формы, занимающий площадь равную половине Шанхая, а внутри ряды богато расписанных построек — храмов и молитвенных башен со свитками, хранящие знания о религии и научные открытия, догмы и легенды, не утерявшие ценности до настоящего времени и таящие в себе частицу правды, собранные со всего мира в течение долгих лет. Залы посвящения, которые украшали свыше десяти тысяч мастеров, высеченные памятники двенадцати Рефери, гордо восседающих на своих божественных престолах, и возле каждого из них стоял божественный зверь — символ их непобедимости и могущественности, а были и такие места, где можно было проходить только по специально обустроенным помостам, смотря на полную реконструкцию трех Империй с точным отображением цветочной резьбы по имперским домам, и стремящихся к верху острых шпилей британских зажиточных домов. Были и в этой небесной обители и склепы, и темницы, где до сих пор пленились герои прошлых времен. И первый представитель знал историю каждого из них, их судьбу и их конец. Новое столетие приносило с собой имена бравых храбрецов и страстных возлюбленных, встречающихся на поле битвы. Незнающие настоящих имен те влюблялись, а потом отчаянно ненавидели, узнавая на арене символику враждующей страны. Почему две Империи так стремились подавить друг друга? Из чего родился гнев, и появилась семя тьмы во всех отпрысках обеих знатных фамилий? Отчего не рождались счастливые концы? Обстоятельства, долг или принципы? Представитель остановился возле сверкающих белых дверей, но пройти внутрь невозможно — нет, ни ручек, ни ключей, способных отворить и впустить посетителя в пустой зал, ни замков и прорезей, и любой другой посчитал бы это обычной стеной, выделяющийся на фоне остального балконного периметра витиеватыми лозами гибискуса. И только некоторые знают, что внутри не только пустое пространство, а еще и темница для одного из британских царевичей, спящего мертвым сном. И великий князь более не проснется, сила воли того слишком слаба, чтобы протиснуться сквозь сладостное и безмятежное забвение, нежели распахнуть глаза и встретиться с жестоким настоящим.

Внезапно представитель остановился, остолбенев от мимолетной боли в груди, отдавшейся во всем теле, отчего губы его судорожно выдохнули воздух, и на краткий миг, на лице его отобразился кошмар. Он подошел к краю балкона, медленно и неуверенно с застывшими глазами, движения были скованны, словно под давлением чьей-то силы тело не могло двигаться вперед. Глаза его смотрели сквозь скопище дымчатых облаков далеко вниз, сквозь густую красную лиственницу и мелкие трещины на карнизах с раскрывающими пастями драконов, через худые древесные постройки и многолюдные улицы, смех детей, отзывающийся звонкой и радостной трелью в ушах и прыжком мелкой рыбешке в пруду, собравшей вихрь мелких блестящих крупинок воды вокруг своей серебристой чешуи, еще дальше вглубь земли, где в темноте подземных переходов читались слова забытого языка, и под палящим столбом света испепелялась кожа, скованного в цепях человекообразного существа. От долговязой и худощавой обнаженной фигуры исходила вонь, и зловонье становилось сильнее после каждого лопающегося жидкого пузыря на серо-бледной коже без волос, от которой шла густая завеса пепельного дыма. Оно выло, моля о пощаде и содрогалось от конвульсий, отбрасывая голову назад и выпячивая острые резцы, как у ядовитого змея, распахивая в исступлении красные глаза с узкой черной полосой посередине. Лицо покрывалось испариной и тлело в губительных лучах, падающих из квадратного голубого окна, и когда голос его от адских стонов охрип до состояния кровавых глотков из порванных гланд, сухие и потрескавшиеся губы лепетали бессвязный бред.

— Мне жаль, что тебе приходится страдать уже сейчас, подвергаясь таким изнурительным пыткам, — молвил мастер, очищая от голубой крови серебряное лезвие кинжала, — но время это непозволительная роскошь, и растрачивать его впустую я не собираюсь. И если жертвы, которые я принесу сегодня ночью во благо общей цели, принесут свои плоды, то чего сожалеть об утраченном счастье, если завтра может наступить еще более прекрасное будущее. С этими словами он занес клинок над головой, с размаху протыкая кисть руки, и из глубокой кровоточащей раны тут же полилась густая кровь, то расплескиваясь по стенам, то лиясь толстыми струями, растекаясь по каменным половицам. Существо замерло, все еще сгорая на солнечном свете, но смертельный и угасающий крик его прекратился. Голова наклонилась к полу, к подтекающей в его сторону багряной реке, и оно высунуло длинный язык, пробуя соленый и пряный букет лучшего из напитков.

— Своими поступками я отберу множество жизней, счастливых мгновений, — мастер устало прикрыл глаза, — а поможет ли это человечество в его стремлениях и выживании в целом? Этот вопрос лавочник задавал себе уже не в первый раз, но найти выход из сложившихся в сознании противоречий и укоренившихся принципов уже не мог, и словно дитя, он следовал по течению все тех же обстоятельств, в глубине сердца надеясь, что наступит день, когда придут те, кто изменит систему всей жизни, как это произошло когда-то. Капли крови смешивались с солеными слезами, впадая в чистую воду, и ядовитое снадобье растворилось, как туман рассеивается мощным порывом ветра. Отрава проникнет в самое сердце столицы, заражая детей и только вступивших на путь молодых и одаренных академиков, затронет кисловатый аром и торговые площади, где люди съезжались со всех уголков империи, дабы поразить преданных покупателей великолепными винами и искусно выполненными драгоценностями — жемчужными ожерельями, заколками и богато украшенными каменьями поясами, катанами, выкованными из лучшей стали с не имеющими себе равных по красоте ножнами, и на фоне синих небес будут встряхиваться тяжелые ковры, и выставляться пестрые наряды тончайшей ручной работы. Средь дорог, заполненных повозками и разрумянившейся листвой сакуры, бегают дети, вдогонку друг за другом те поглядывают по сторонам, раздумывая в какой конец товарной площади отправиться — к певцам или танцорам, повернуть ли в сторону длинной чайной улицы, откуда веет аромат шоколада и свежих трав, иль стоит им взойти на борт джонки и плыть вниз по реке, огибая на ладье изящные сады и кварталы, пропитанные чудесами, а может стоит закрыть глаза и следовать за птичьим пением, что доносится из центра площади, увитой палатками, где держат в золоченых клетках небожителей. И каких птиц вы там не повстречаете — яркое оперение и вразумительные крохотные пуговки глаз, тонкий черный клюв, высокие хвосты и красные хохолки, смертельные угольные когти и зачарованное пламенное сияние. В этот день пробиться на птичьем рынке невозможно, сюда приехали ценители и фанатики со всего континента, чтобы отдать любые деньги за редкий товар — изящные плетеные клетки из прутиков ядровой древесины или керамические дворцы из белого золота. И чтобы создать решетчатое творение некоторые тратили на изготовление не один десяток лет, уделяя мельчайшим деталям все свое время, вкладывая чувства, мысли и каждый удар сердца. Подмастерья впитывали в себя знания своих учителей, до поздней ночи обжигая хрупкие изделия, делая их прочными и твердыми, чтобы при падении не мог отломиться ни единый кусочек. А после наступало самое чарующее и завораживающее зрелище, когда тонкая кисть наносила рисунок на гладкую поверхность — свет, краски, опрятный вид и легкая улыбка на устах, чуть сдвинутые к переносице брови — человек, что со стороны наблюдал за необычайной терпеливой фигурой художника, и привлекал не столько живописный орнамент, сколько пылкий взгляд, обращенный на творение людских рук, одержимая подверженность и отдача делу, которому ты предназначен судьбой. Танцовщицы изящно распахивали полупрозрачные одеяния, оголяя плечи и ключицы, открывая взору драгоценный корсаж из крупных камней дымчатого кварца, отчего те походили на божественных и всевышних существ, состоящих из кристальных частиц водной сферы — чистые как первые слезы ребенка и обольстительные как ласка сияния полной луны. Кончики пальцев ног ступили в искусственный водоем, и девы, вздымая руки к солнцу, мягко раскрывая ладони и медленно с упоением на лице поднимая их выше к небу, начинали петь. И уста женщин разносили молву голосом небывалым, и те, кто слышали пение впервые, замирали на ходу, оборачиваясь на мелодичное звучанье, казалось, они передавали свободу ветра и воды, воспевали величие огня и благодарили богатую почву родной земли, а закрывая глаза любой смог бы ощутить как капля свежевыпавшей россы, стекает с темно-зеленой листвы, соединяясь с горным ручьем. Они ровным строем шли вперед, и после первых ударов барабанов раскинули руки в стороны, начиная медленно опускаться вглубь, пока их сглаженные горячим гребнем макушки не скрылись под водой. Шанхайские богини, музы и созвездия искусства, что так воодушевляли сказателей пересказывать их извечную красоту от одного поколения к другому, и тем, кому воочию довелось взглянуть на кукольные руки, поднимающиеся с бутоном расцветших лотосов, застывали на месте, не смея пошевелиться или моргнуть, и даже когда от слепящего солнца начинали болеть глаза, они не отводили взора, боясь упустить мгновение величавой красоты. Движения их были тягучи и стремительны, словно те стали едины со стихией, они водили причудливый хоровод в мириадах хрустальных капель, двигаясь свободно и легко, а экспрессия и харизматический накал мимолетного жеста порождал бурю рукоплесканий и восхищенных изумленных вздохов. Руки сами тянулись к ним, желание прикоснуться к бесподобной коже или стать подобным им, столь зависимым от танца в воде, когда утонченные тела сливаются с волной. Люди открывали клетки, откуда вылетали золотистые иволги, разнося музыку флейты; юные акробаты, которые только достигли десятилетнего возраста, делали сальто на высоте, изящно приземляясь на высокие шесты, а танцовщицы раскрывали алые шали, кружась в вихре белоснежных лепестков.

— Ну, что малыш, держи, — говорил мужчина, протягивая небольшую корзинку с поджаренными каштанами мальчику, стоящему с друзьями возле палатки кондитера, наблюдающими за девушкой, которая укладывала сладкие пирожные в золотые сундучки или посыпала сахарной пудрой и шоколадной глазурью медовые палочки. Ребенок весело улыбнулся, и ребята мгновенно пристроились на скамье, очищая скорлупа и быстро засовывая в рот горячие и сладкие орехи. Вкус напоминал сладкую картошку с корицей, которая таяла во рту.

— Вот это да! — мгновенно вскочил на ноги один из мальчиков, показывая пальцем в небеса, откуда на землю спускался феникс, полыхающий ярким пламенем, но когда перья его опускались к радостным лицам, то те не обжигали, а мягко растворялись в золотистых искрах. — Голограммные созвездия, птица вечности, вы видели! — не унимался малыш.

— Успокойся, сегодня же последний день перед официальной церемонией, — покачивая ножками, сказала девочка, несмело пробуя на вкус сладкие орехи. — Ничего удивительно, что в администрации во всю готовятся к торжеству. Мне повезет, если я во второй раз в своей жизни смогу увидеть такой наплыв торговцев и такое великолепие на улицах за один день. Все только начинается, нужно дождаться кульминационного момента в полночь, наверняка будут салюты и фейерверки, а еще будут разносить карамельные цветы.

— Интересно, а мы сможем увидеть кого-нибудь из участников? — взволнованно шептал про себя другой мальчик, нацепив себе на глаза диковинную мраморную белую маску, на которой расходился крест из четырех крупных рубинов, дабы скрыться от посторонних глаз. Он смущался под случайно брошенными взорами в его сторону и неловко косился на порванные штаны на коленках, прислушивался к гомону дорог и треску деревянных повозок, перевозивших цветы и декорации для театральных постановок, которые будут ставиться на главной площади до самого рассвета, куда он не сможет попасть из-за наплыва гостей столицы. Ему повезет, если он сможет мельком взглянуть на великолепный костюм актрисы, что будет исполнять роль османской принцессы, полюбившей человека из вражеского лагеря — в народе говорили, что для создания праздничного наряда съехались тысячи лучших ткачих, которые вышивали на ткани золотыми нитями азалии и чудотворных существ. Эту легенду столько раз рассказывали, что она стала одной из самых любимых и узнаваемых в его краях. Огненные перья феникса сыпались на землю, застилая карминовым оттенком голубое сияние неба. Маленькие пальчики осторожно подхватили перо, стремительно растворяющееся в воздухе, оставляя после себя приторный аромат розы.

По двухструнной эрху проходил золоченый смычок с рукояткой в виде свиристели, отчего отрывистый этюд наполнился звуками капель дождя, и многие действительно поднимали головы к небу, прикрываясь рукой от яркого света, ожидая почувствовать на лице леденящие крупицы слез небосвода. Дворянские кортежи длинной в несколько сотен метров проходили в сопровождении крупных белоснежных тигров, в серебристо-синих глазах проходила узкая черная расщелина, и любой, кто осмеливался заглянуть в лицо смертоносному хищнику, был одарен пугающей разинутой пастью. Дети знатных родов скромно и уверенно сидели на атласных перинах, не оглядываясь по сторонам, и не выказывали неуважение к более бедным слоям населения. Многие привозили с собой целые караваны с провизией: чистой водой и хлебом, фруктами и дичью, в настоящее время больше всего ценилась пища. Темные создания, наславшие на человечество свои гнев и злобу, показав истинное значение жажды и голода, сделали невозможным продолжение стабильного получения урожая, и многие посевы и поля с пшеницей уходили к особым районам, выстраивавшим вокруг себя защитные стены, но и те порой не спасали от набегов существ сумрака. Одни были как люди, и даже оставались жить на многие столетия в отдаленных от столиц империй поселениях, как знахари или предсказатели, требуя взамен соответствующую плату, и люди были готовы получить желаемое бессмертие и мечту, лишаясь жизни и прощаясь с воспоминаниями и эмоциями. Другие были сотканы из человеческих снов и кошмаров, принимая различные формы и внешность, обладая каждый своей уникальной опасной способностью. Со временем человечество научилось бороться с неизвестными, рожденными под покровом ночи и лазурным светом лунного диска, но они все еще бродили и оставались жить в тени среди людей, и беда всегда приходила неожиданно. И в этот день, знать жертвовала народу большую часть сбережений, отдавая дань и благодарность за дарованную и сохраненную жизнь их предкам Великими Судьями. Наследники благородных фамилий никогда не боялись марать свои красивые одежды, подходя к порогу бедного крестьянина, склоняя перед ним свою голову, увенчанную тиарой или небольшой подвеской на лбу, принося с собой чистую одежду и мишки с рисом, которых хватило бы на неурожайный год, чтобы прокормиться семье из пяти человек, обещая предоставить достойное образование его несовершеннолетним детям. Флейтисты, скрипачи и барабанщики в красных мантиях с золотою вышивкой играли на лучших инструментах, и солнце никогда еще не казалось таким теплым и нежным, ласковым, касаясь людей своим светом, как влюбленный проводивший кончиками пальцев по алым губам своей единственной возлюбленной при долгожданной встрече.

И посреди буйства красок и лаконичных торжественных празднований, веселья и долгожданного спокойствия, возбужденного восторга и пересечения дорог, сплетенных из человеческих судеб, шел юноша. Волосы цвета пепельного сумрака касались ворота черного безрукавного пальто, оголявшего восхитительного медного оттенка кожу, и по рукам его, плелись тесьмой тонкие золотые браслеты в виде стеблей и ростков цветка. Он был самым счастливым человеком, свободно гуляя по улицам и впитывая в себя запахи мирской суеты, и когда он делал новый шаг, внутри него словно распахивались крылья свободы, готовые унести его в бескрайний простор. Но когда он проходил мимо людей, одни почтительно склоняли головы, другие настороженно старались избегать, а третьи безмолвно провожали тем взглядом, с каким могли бы сопровождать хвалебную благодарность за спасение и защиту солдату, идущему на смертный бой. И доказательством тому служили два высоких черных копья за его спиной, находящихся в кожаных ремнях. Они были изготовлены из темного металла и, если обычный человек пытался прикоснуться к ним, то он в секунду лишился бы руки, таково было свойство его орудия — отвергать чуждое инородное тело. Эти два оружия одинаковы, как зеркальные братья, являющиеся продолжением сущности одной единственной личности на всем свете, преданные и неизменные в верности своему властелину, как само время, ни на секунду не прекращающее свой бег. Глаза его были, словно голубые топазы или осколки неба отраженные в крохотных озерах на замысловатых брусчатках дорог после долгого ливня. Рубиновая серьга отбрасывала розоватый свет, и когда он проходил через каменный западный мост с виртуозными боковыми арками и спиралевидными столбами, которые обхватывали толстые кольца небесных драконов из голубого стекла, он остановился возле одного из пролетов, где играли дети, весело хохоча во все горло. Те прыгали в кристально-прозрачную воду и плавали вместе с цветными мелкими рыбешками, болтая ногами, как бы уподобляясь им, их голоса звенели, словно игра бубенцов и струны сетара, наполняя живительным благом. На мраморные ладьи заходили сотни жителей и приезжих, чтобы со стороны реки полюбоваться на раскинувшийся белоснежный город, издалека прячущийся за сизой дымкой, и выбрать место для ночлега из живописных старинных домиков с протекающими по переулкам мелкими водными каналами. Со стен здания Правительства летели зеркальные струи искусственного водопада, и в ночи он напоминал млечный путь, падающий с небесных высот, затмевающий великолепие звездных огней. Шхуны из ливанского кедра проплывали под мостом, доверху забитые спелыми и сушеными фруктами, бочками с рябиновым и каштановым медом, сладкими винами, как нектар, и сотни гребцов напрягали мускулы на руках, поднимая весла высотой в несколько десятков метров. Фраус облокотился на широкие перилла, задумчиво смотря за шаловливой ребятней, совершающей изощренные сальто, вставая один другому на плечи, и с силой отталкиваясь ногами, совершая немыслимый переворот. И такой неописуемой и ни с чем несравнимый радостный крик вырывался из них, что в юноше на секунду закралось чувство зависти, которое так же быстро улетучилось, как и появилось. Он задавался вопросом, почему остановился и бездумно тратил свое отведенное для поисков попутчицы время понапрасну? С раннего утра, он расталкивал Дею, что спросонья протирала заспанные глаза и неловко приглаживала, вставшие пшеничными колосьями волосы, приводить себя в порядок и скорее просыпаться. Он не желал тратить ни единого мгновения, скорее рассмотреть все дороги и каждый уличный пролет, но если быть откровенным и покаяться, то ему невыносимо хотелось, чтобы она проснулась. Открыла свои чудесные глаза, которые сияли в сумраке ночи, когда она укладывалась в постель, сворачиваясь калачиком и плотнее кутаясь в широкие простыни и ворох одеял, исчезая из его видения на долгое время сна. Люди не могут без сна, как не могут без пищи и воды, солнца и воздуха, поэтому он шел на компромисс, и усаживался на подоконнике, откуда всепроникающий свет полного новолуния, освещал ее лицо и овевал, словно ласковый морской бриз. Иногда юноша даже не моргал, чтобы ни на долю секунды не упускать ее из вида и гадать, от чего под веками так бегают глаза и что ей снится. Ведь там, в долине забытья ей видеться что-то невероятное и фантастическое, вот бы попасть к ней в сновидение и разговаривать всю ночь, чтобы наутро вместе открыть глаза и вместе вступить в новый день. И время тянулось долго и мучительно, оно проходило столь скоро, когда она бодрствовала, и наступало столь долго, когда почивала. И вот уже когда нарастающее волнение города было непереносимо слуху, Фраус вскакивал с насиженного места, вскидывая вверх одеяла и шерстяные шали, которыми Дея обвязывала всю себя, словно боясь замерзнуть от холода, он начинал улыбаться, потому что всего через мгновение она распахнет свои глаза, что предстанут миру и его бытию. Он еще долго будет ждать, пока она соберется, заплетет длинные темные волосы в косички и уложит в элегантные колечки по бокам, прикрыв их золотым платком; немного покапризничает, рассуждая о приготовленной для нее им одеждой, а потом промолвит с невероятно нежной улыбкой, которую он жаждал увидеть с самого ее пробуждения: «С добрым утром!». Ослепленный счастьем, он был слишком самонадеян, отпустив ее в торговые ряды. Эта девушка со своей нарочитой любознательностью убежала вперед, оставив его в убогой и ничтожной роли беспризорника. Дея напоминала птицу, что дай ей волю, для которой по доброте сердечной распахиваешь клетку, улетит прочь, позабыв навсегда о своем хозяине. Мгновение назад, он еле касался ее пальцев, боясь приблизиться и стиснуть в ладонях хрупкую кисть, а теперь бродит по бесконечным как пространство и вечным как время улицам огромного города. Но правда была и в том, что ему нравилось находиться в состоянии поиска, и новая встреча при долгой разлуки придавала его жизни больше значимых, бесценных моментов.

Фраус очнулся от раздумий, когда в его сторону хлынула сильная волна ветра, отчего полы его плаща взметнулись вверх, а шезлонги носилок, в которых перевозили досточтимых господ оборваться, унося изящные ткани в небо, девушки, служившие в монастырях, обычно посещающие торговые лавочки целыми группами, придерживали широкие цветные шляпки и недовольно восклицали из-за связок украшений, запутавших в длинных волосах. К горлу подступил кисловатый комок, мешающий сделать полноценный глоток воздуха, словно мышцы сковал парализующий яд. Знакомое предчувствие, пугающее и будоражащее. Все было как прежде — люди, связи и отношения, но весь окружающий мир в секунду лишился глубинного содержания. Он не смел пошевелиться, силясь отыскать в разуме ответ, что заставило его так встрепенуться.

Неожиданно до его ушей донесся детский плач. Ребятня окружила мальчика, который, не переставая, продолжал кашлять громко и надрывисто, хватаясь одной рукой за плечо поддерживающего, а другой за шиворот хлопчатой голубой рубашки, комкая и разрывая удушающую материю. Из уголков глаз его текли слезы, и кожа возле век моментально приобрела болезненный темно-бардовый оттенок, а приступ кашля ни на секунду не прекращался, все усиливаясь.

— Позовите лекаря, — закричали старшие с пристани, принимая обессилившую фигурку с взволнованных рук детей, все так же преданной стайкой окружавших пострадавшего.

— В чем дело? — подбегали другие, в панике перешептываясь. Постепенно возле южной стороны моста старого города собирались жители, оставляя свои хлопоты и бросая повозки с провизией и лавочки с товаром. Мокрая от воды одежда превратилась в горячую, его тело бил озноб и лихорадка, и изо рта выхаркивалась тягучая кровь.

— Что произошло? — допрашивали взрослые. — Он ударился? Когда в последний раз проходил оздоровительный осмотр в центре? Где родители?

— Он просто наглотался сырой воды, а потом стал жаловаться на резкую боль в горле, — дрожащим голосом отвечала маленькая девочка лет шести, хватаясь за штанину самого высокого юноши, пряча покрасневшее и заплаканное лицо, который был сам белее мела и бумаги, — братик умирает, — добавила она со свойственной ребенку уверенностью в безысходности. Страдальческий тон ее голоса приводил в оцепеняющий ужас.

Все нарастал шквал криков, судорожных вздохов, а любопытное брожение среди умов разжигалось, как пламя, поедающее тонкие листы старых книг. Люди были неравнодушны к чужой беде, даже те, кто явно выдавал себя внешностью и богатством одежды не роптал и не сочувствовал с гримасой упрека и бесполезности, безучастия, а отдавал строгие приказы подручным, чтобы те поскорее доставили ребенка в ближайшие центры помощи. Всеединство и добротное отношение к нуждающимся слоям общества, потрясало Фрауса. Подобные связи, образующиеся крепкими путами между людьми, были только следствием присутствия Рефери или было что-то еще? Это походило на театральную сцену утопической саги. Места, откуда он был родом, были совершенно другими. При одном воспоминании лицо его пересекла гнетущая тень, и тело его обожгло палящее солнце — жар, испепеляющий кожу и оставляющий багряные волдыри; раскаленные цепи на запястьях рук и лодыжках ног; темнеющий мир, переходящий из одной иллюзии в другую. И его молитва, что он кричал в часы дождя, когда по лицу бежали леденящие капли, спускающиеся по плечам и пояснице, никогда не оставляла его.

— Сейчас тебе некогда наблюдать за посторонними проблемами, если у тебя, конечно же, нет ответного желания им помочь, — посторонний голос вывел его из раздумий, возвратив в реальность, и обернувшись в сторону, уносимого ветром звука, он увидел стоящего возле себя юношу четырнадцати лет с длинными волосами, затянутыми на макушке в тугой конский хвост, с которого спускались золотые цепочки с изумрудными камнями на кончиках. Глаза цвета плавящегося золота были направлены прямо на него, стойкий и непоколебимый взгляд ребенка, что душою и сердцем был гораздо старше своих лет.

— Я уже приобрел все, что ты заказывал, партия новых копий прибудет в шестом часу к пагоде. Я договорился со слугами, чтобы к этому времени все посторонние покинули нашу территорию, — прокомментировал юноша, опуская подбородок на каменный мост, смотря, как гамм возле пострадавшего мальчика постепенно утихал — прибыли медики, осторожно укладывающие его на носилки. — Дети слишком долго играли в игры? — поинтересовался он у Фрауса с выражением наделанного равнодушия.

— Это неплохо, когда есть воспоминания, переполненные весельем и радостью, и я бы пожелал каждому, чтобы у того было множество ярких фрагментов, которые бы составили в совокупности идеальную жизнь. Пусть вот такую и небогатую, — ветер тронул его волосы, когда он тяжело вздохнул, чтобы окончательно успокоиться, отвернувшись от злостных и черных мыслей. — Похоже, — с легкой насмешкой бормотал он, — что не успел мой день начаться так, как я о том мечтал, как все пошло в другом направлении.

— Я думал, вы с Деей отправитесь на прогулку за покупками. Не ожидал застать тебя в таком месте, ведь торговые ряды в противоположной стороне, а ты уже решил перебраться на противоположную сторону реки.

— Противоположную сторону? — задумчиво произнес Фраус, оглядываясь на высокие белоснежные здания, похожие на мираж в пустынных долинах, настолько прекрасны были дворцовые сооружения из белого камня и мрамора с золотыми готическими украшениями, высотные башни которых были скрыты за сизо-розоватой дымкою вдали. Иной мир, невиданный и зовущий. С завтрашнего дня начнется их история, и Фраус уже будет записан в ней, навсегда. Его имя будет среди тех, кто станет до последней капли крови, не жалея жизни и совести души, сражаться за свои желания. И эти мечты воспарят над миром, как птица, летящая в проливной дождь над городом, обнесенный стенами, прочь из человеческой клетки. Внезапная догадка, просветленная мысль достигла его сердца, когда он счастливо засмеялся, легко развернувшись на каблуках сапог, и обхватил низкорослого мальчишку за плечи, бросив на него загадочный взгляд.

— Я знаю, где она, — пророчески прошептал он, не переставая улыбаться.

— Правда? — заинтересовано спросил юноша с ноткой страха в голосе, волнительно ожидая следующих действий своего компаньона. Когда дело касалось Деи, этот человек становился вольнодумствующим и порочным, его не волновала ни мораль, ни поступки, он словно терял рассудок. И мальчик все ждал, когда же колени охватит судорогой в преддверии новых беспорядков, потому что в последний раз, когда Фраус потерял в многолюдной толпе свою спутницу перед отъездом с западных границ, то своими необдуманными действиями остановил целый крейсер с несколько тысячами пассажиров. После этого инцидента, за задержку воздушного корабля им пришлось выплатить восемьсот золотых ли, и они почти остались без сбережений.

— Да, но нам нужно поторопиться, иначе эта дуреха, исчерпает лимит оставшихся нам средств, — Фраус остановился. — Ты ведь купил то, что я тебя просил?

— Не переживай, сегодня утром возничий привез пять бочонков молока и столько же буханок хлеба, поэтому на неделю хватит точно, но ты же не оставил при ней все деньги? — с надеждой вопросил мальчик, уже приготовившись к фатальному ответу, но мысленно продолжал надеяться на благоразумие Фрауса. Однако после упавшей тени на его глаза, он понял, что ничего хорошего это не предвещало.

— Да ладно? — напутствовал он Фраусу, тем самым пытаясь успокоить себя, пока они оба пробирались через улицу, где столпились люди, заинтересованные необычным происшествием, которое по их мнению явно предвещало неблагоприятные события, раз это произошло накануне священного дня. — Ну, купит она себе парочку золотых украшений, сегодня же праздник, а девушка должна делать себе подарки.

— Если бы проблема была только в этом. Зная это несмышленое дитя, она не будет стоять перед зеркалом на рынке, примеряя шелковые платья или часами выбирать фарфоровые шкатулки с жидкими помадами и пудрой. Скорее пойдет в захламленный пылью и паутиной магазин с реликвиями и книгами, и будет рассматривать пожелтевшие страницы томиков, даже если не знает языка, на котором они написаны.

— Значит, мы идем в книжную лавку, — взбодрился он, представляя себе многоэтажное здание доверху забитое картами и стеллажи с поэтическими сонатами в драгоценных переплетах и кожаной обшивкой, но его мечты были тотчас разрушены.

— Нет, — ответил Фраус, смотря, как в небе плывут фантастические существа фиолетовых и неоновых свечений, огибающих своими телами дома и растворявшихся в искрах, которые на лету превращались в крохотные мертвенно-красные лепестки, — отправимся к торговцам певчих хранителей неба.

— Думаешь, она на птичьем рынке? — поинтересовался он.

— Дея сама как птица, разве я никогда тебе об этом не говорил? — улыбаясь, спрашивал Фраус, думая о той, что одним своим существованием заставляет его сердце трепетать, а затем его лицо меняется, становясь каменной и бездушной маской, когда он задумывается о событиях, очевидцем которых он стал на пристани. — Этот инцидент с детьми возле пристани для людей многое означает. Мне сложно представить в кого они верят, да и верят ли вообще в богов, пускай у них различные тотемы на каждом углу и храмы для поклонения, все равно кроме Судий, которых они встречают раз в столетие, если тем повезет, они ни о чем больше не задумываются. Уверен, новость о том, что у мальчика случился приступ посреди праздничного дня, разнесется пламенем по округе.

Было ли это единственным, что беспокоило его? Что-то колыхалось в завесе подсознания, и нужные воспоминания не всплывали наружу.

— Говоришь, что они ни во что не верят, тогда как они превыше всего ставят случайности и суеверные знаки.

Фраус на это лишь пожимает плечами, и это чуть заметно движение его тела напоминает ироническую улыбку:

— Мой добрый друг, именно случайности и создают нашу судьбу. Любое действие или бездействие человека, так или иначе, приведет к последствиям, все в этом обществе взаимосвязано, как наша встреча с тобой на мосту или мое расставание с Деей сегодня утром.

— Ты невероятный фаталист, так послушаешь, в дрожь бросает, — пробурчал мальчик себе под нос, чуть вздрагивая, будто от холода, коснувшийся его сильных плеч. Они проходили мимо танцовщиц, кружащихся в шелковых одеждах и спиралью подбрасывающих раскрытые красные зонты под музыку широкого каягыма, на котором играло десять музыкантов. Натянутые струны рассыпали звуки в пространстве, будто застывшие капли ледяных ручьев стекали с возвышающихся башен и отскакивали от идеальных ровных мощеных плит разноцветными стеклянными шариками. В этом мире до сих пор ценились традиции, и он бросил взгляд на руки одного из музыкантов, что блаженно улыбался, словно видел самый из чудесных снов и никак не мог поверить в его реальность, проводя руками по изгибам и отверстиям, загогулинкам и верхам, прожженным рисункам, и каждый символизировал определенное состояние вещей в мире — солнце и луну, образующие вместе космос.

Фраус всматривался в сотни лиц, мелькающих перед глазами, как все та же лавина крупиц дождя, неотличимых друг от друга. Он искал знакомый золотой платок, что так часто держал в руках, теребил и прикладывал к лицу, пока девушка мирно спала; проскальзывал взглядом по подолам многих прекрасных женщин, ища на платьях цветочную вышивку гортензий и белых ирисов; прислушивался к топоту многих сапог, голосов и шорохов, чтобы различить нежный тембр одного и единственного для него значимого звука, и все мелодии мира не представляли собой никакой ценности. Его сердце стучало в его ушах, ему казалось, что оно стучит так громко, так невыносимо громко в своем отчаянном ритме, что его барабанный стук может услышать каждый на огромной площади. Его губы чуть приоткрывались, и он проводил по линии сухого рта языком, чтобы успокоиться, сделать неровный вдох и чуть выдохнуть и перейти к следующим рядам пробегая глазами по целым отсекам с многочисленными товарами, поражающими своим разнообразием, красками, и эта пестрота ослепляла, давила на рассудок, которого он боялся лишиться. Он мчался и прорывался сквозь скопище фигур и лиц, в одно краткое мгновение ему хотелось, чтобы все это растворилось и исчезло, открыло путь к богине, которую он так яростно пытался отыскать. И в голове все билась безутешная фраза: «Где ты?». Она повторялась сотни и тысячи раз. Он должен найти ее и отвести в безопасное место, или прикрыть собой, чтобы никто другой не посмел коснуться ее или увидеть, забрать из его объятий, выкрасть у мира и оставить сокровище одному себе, поступая как последний трус и эгоист. Самуэль не успевал за ним, он терялся в толпе, выкрикивая его имя, но Фраусу было все равно. Его охватывала паника в те минуты и часы, когда он не мог находиться подле своей богини. Это похоже на отношение потрепанного пса к своей хозяйке, что не ел и не пил многие дни, убогий и грязный, волочащий жалкое и безвестное существование, но вечно жаждущий ласки и одобрения. В голове билась неустанная мысль — найти ее, увидеть хотя бы на мгновение, мимолетную секунду, мираж и иллюзию, мечту и сон воплоти.

Перед глазами мелькнул взмах крыльев маленькой птицы, взмывающий в небо, но это хрупкое создание, которое ничего не стоило раздавить силой его ладоней, было самой прекрасной из всех, что ему довелось увидеть за свою жизнь. Она была так прекрасна, так невероятно прекрасна, что хотелось проливать слезы и умирать от испытанного счастья, от увиденного пейзажа. Какой восторг, какой щедрый подарок положили к его ногам небеса. Он стоял, боясь отвернуться, сделать лишнее и неверное движение, потому что если он позволит себе это, ее образ может улетучиться и расплыться, как предрассветный туман в гуще леса. Его грудная клетка резко вздымалась и опускалась, словно он только что поднялся на одну из вершин тех занесенных снегом гор, что разъединяли Империи друг от друга. На лбу проступала влага, а тело заходилось в жарком и неистовом пламени. Но он никак не мог перестать улыбаться. Его птица, вечно изменяющая и втаптывающая его гордыню, достоинство и мужество в землю. Она улыбалась, и его мир расцветал. Фраус делал неторопливые шаги в ее сторону, неуверенные и пропитанные сомнением, вдруг все не более чем сладостное видение. Ее руки принимают увесистую клетку, сделанную полностью из зеленного малахита, покрытую золотой огранкой с цветочными сплетениями по решеткам, а внутри изящной тюрьмы с одной качели на другую перескакивал певец, истинный поэт природы, с любопытством рассматривающий свою деву, начинал петь для нее, варьируя звук и меняя мелодию. Птица умоляла показать улыбку, и Фраус хотел, чтобы Дея всегда могла улыбнуться подобным образом, когда ямочки появлялись на румяных щеках, а глаза блестели наивностью и ностальгией детских дней. Нечасто он увидел на ее лице такие искренние и непритворные эмоции. Маску фальши она умела одевать лучше, чем любой из вельмож императорской фамилии, и за привычной и однообразной улыбкой прячутся истинные чувства, уничтоженные, сломленные и разрушенные. В клетке был соловей, его оперение цвета топленого молока или полуденного неба в жаркий солнечный день полностью отличалось от тех диковинных и завораживающих созданий, что можно было повстречать в этом месте с удлиненными и пышными хвостами и шапочками. И Фраус решил, что скорее дело было в клетке. Дея любила роскошь и великолепие, но в особенности ценила мастерство и приложенные труды к вещи, которую выставляли на прилавках, и готова была приобрести ценность, показавшуюся ей достойной ее за любые деньги. И он вспомнил, когда однажды ночью, девушка призналась, что было бы чудесно слушать по вечерам колыбельные песни от лучшего из певцов на планете, чтобы слова, произнесенные его устами, забирали в далекие и чудесные сны, унося по течению, заволакивая в облачные потоки.

Ее веки щурились от яркого солнца, и она заметила его, стоящего в неподвижности вблизи себя, и с лица мгновенно исчезла радость, сменившись нежностью с привкусом раскаяния. Но ему нравился этот милый и трогательный взгляд, который удостаивался только его одного. Она словно пыталась извиниться за свой неудавшийся побег. Дея поправляла тяжелые сумки на плечах, когда Фраус забрал из ее рук клетку с некоторым недоверием смотря на создание, порхающие за каменными прутьями. Ему не нравилось, что теперь ее вниманием завладеет кто-то еще кроме него. Кто-то, на кого будут смотреть ее глаза, и кто будет подле нее в ночные часы.

— И как это понимать? — строго спросил Фраус, пробегая оценивающим взглядом по винтажной темнице, стараясь не выдавать своего беспокойства и мальчишеской ревности, сдерживая рвущуюся наружу печаль, что эти крошечные черные бездонные глаза будут приковывать к себе излишнее внимание. Его брови насупились, словно у ребенка, с которыми перестали проводить свободное время родители. А Дея ведь и заменяла ему всю семью, которой он был лишен с самого детства. Она была его первым воспоминанием, его первым открытием, его первой каплей дождя и глотком свежего воздуха, пропитанного запахом омелы. Девушка улыбалась, роясь в сумке, пока не достала пиалу из цветного стекла, переливающуюся множеством тонов и оттенков голубого, плотно закрытую праздничной бумагой с красным кожаным шнурком. Ее пальцы быстро развязали веревку и развернули содержимое. Внутри были крупные грецкие орехи и изюм, политые медом, а по краям застывали лепестки жасмина и зеленой свежей мяты. Дея подцепила деревянной палочкой сладкое угощение и протяженно произнесла, веселясь все больше с каждой проходящей секундой:

— Попробуй скорей.

Фраус послушно повиновался просьбе, и почувствовал на языке вкус лета, отчего он смущенно потупился, подумав, что, прежде ничего подобного не пробовал. Янтарно-изумрудный мед был теплым, будто его только что вынесли из улья, а орехи хрустящие, и от неожиданно приятного впечатления по телу пробежалась сладостная и расслабляющая дрожь. Былые страхи развеялись, словно все было кошмаром или их и вовсе не было.

— Может, перестанешь строить из себя невесть что и смело признаешься, — не сводя с нее глаз, спросил Фраус, хотя голос стал его менее жестким, но от этого не менее серьезным.

— Признаю что? — как ни в чем ни бывало, спрашивала девушка, не встречаясь с ним взглядом, а вместо этого присела на корточки, давая птице пощипать себя за нежную кожу на пальце.

— Дея, сколько это стоит? На слове «это», он сделал особое ударение. Клетка была тяжелой, ни вооруженным глазом было видно, что цена за такое великолепие явно превышала сотню золотых. Он так и знал, что этим закончится и отчего-то опять дал себя провести, а злиться не было сил. Просто единственным способом заставить эту несносную девчонку подняться с постели, было предложение оставить кошелек при ней. Вот и ответ на вопрос, почему она была так нетерпелива и поспешна, после того, как они оказались на главной площади, в которой она изловчилась умыкнуть из-под его пристального наблюдения и тотального присмотра. Дея неоднократно жаловалась ему, что он порой ведет себя как солдат, которому было приказано сопровождать опасную заключенную в качестве эскорта. Но отступать он не собирался. Фраус поставил птичью клетку на плиты под ногами, и устало потер переносицу.

— Просто скажи мне, ты же знаешь, что я ничего тебе не сделаю, даже корить не буду.

— Врешь, — твердо произнесла она, не изменившись в лице. — Ты всегда сердишься и буравишь меня своими синими глазами, словно пытаешься изо всех сил просверлить в моей голове дырку, это гораздо хуже, — на последних словах она позволила себе усмешку.

— Ты и так знаешь, что у нас нет денег, но позволяешь себе дорогие покупки, — упрекая, настаивал он.

— Мы здесь и недели можем не протянуть, поэтому к чему так беспокоится о деньгах? К тому же, — потягиваясь, говорила она, расслабленно глядя на небо, — это ты виноват, что оставил все сбережения у меня.

— Должно быть, все же рассчитывал, что ты окажешься немного умнее в этот раз, — его лицо потемнело, когда он замечает в распахнутой сумке опустевший черный мешочек, который по его воспоминаниям был забит так, что еле завязывался.

Дея замечает его взгляд, и быстро всучив ему пиалу, намертво завязывает сумку на несколько тугих узлов.

— Пять сотен ли я потратила на эту птицу, — резко произнесла она, перед этим глубоко втянув в легкие воздух, стараясь набраться храбрости или подавить подступающий смех.

Фраус не сразу приходит в себя от услышанного, скорее замирает с широко распахнутыми глазами, смотря в одну точку, как полоумный, но спустя несколько секунд возвращает самообладание, неловко прочищая горло. И прежде чем он успевает произнести хоть слово, она начинает говорить с тем потускневшем взором, который не раз рвал его сердце в клочья.

— Тебе не кажется, что эти птицы олицетворяют нас с тобой, Самуэля и остальных участников, которым с завтрашнего дня предстоит встретиться на арене, а потом безжалостно и жестоко отбирать жизнь. Мы тоже в клетке, неспособные изменить свою судьбу, что уготовили нам свыше. Мы не можем с тобой улететь за океан, и отправиться в путешествие, как всегда мечтали.

Фраус вздрагивает, хоть старается и не выдать своих ощущений, своей внутренней боли. Конечно, он помнил, об этом нельзя забыть. Он помнил, как ее продрогшее от холода тело билось в истошной конвульсии, пока он терпеливо массировал ее лодыжки и накладывал компрессы на люб, а потом долгие недели сидел подле нее, ухаживая за больной девочкой, которой оставалось несколько лишних дней до окончательной смерти, когда кожа из обжигающе горячей станет холоднее льда и превратится в камень. И она рассказывала ему об удивительных местах и чудесах, которые он никогда не видел. О бескрайних просторах воды соленой на вкус; о землях, покрытых вечной мерзлотой; о местах, где солнце не поднималось на небосвод несколько месяцев, и окрашивалось туманным свечением и миллиардами звезд, опоясывая кольцом ночное небо; о глубоких оазисах в глубине пустынь с чистейшей изумрудной водой, на поверхности которых в сумерках распускались фиолетовые бутоны цветов. Он слушал голос этой нежной, доброй, милой девочки, что обессилено засыпала в его объятиях, даже во сне не перестававшая предаваться мечтам.

— Но, на самом деле, соловей прекрасная птица. Он будет петь для нас в дни печали и радости, горести и счастья, забирая с собой все сожаления и потери, — ее взгляд мгновенно потеплел. — Когда родители были живы, они говорили, что увидеть соловья равносильно новому рождению. У рода Милославских был прекрасный сад, в котором находились десятки тысяч птиц, а соловей был любимой птицей королевских детей. Может это просто легенды, но мама говорила, что этот сад был настолько огромен, что там могли бы жить несколько сотен человек, можешь себе представить?

— Странно, что птица, которая якобы приносит счастье, тесно связана с проклятым русским родом, от которого пошла вся эта грязь и смертоубийства, а бесконечные вопли обескровленного народа и по сей день расплачивается за деяния своих прародителей. Наверняка, соловей сопровождал эту арию смерти вместе с многотысячным населением, тонущим в мучениях и страданиях.

— Нехорошо с твоей стороны отчитывать меня подобным образом, — тихо вымолвила она, поднимаясь с колен и отряхивая зеленые юбки. — Пойдем домой?

Это было подло. Он не хотел ее отчитывать, наказывать или тем более выказывать свое недовольство, но злость вырывалась из гортани, прорываясь сквозь слова и звуки. В действительности, Фраусу было наплевать на события прошлого, которое остается прошлым. Ему неинтересны политические распри среди королевских отпрысков, заговоры или ненавистные плевки в сторону падших земель, скорее он презирал тех, кто угнетал бедных людей, которые сполна отплатили человечеству все долги. Да и было ли за что нужно отдавать этот долг? Он никогда не был предан своей родине и, тем более, никогда не считал себя патриотом, потому как дома или места, которое бы можно было бы так обозвать, у него никогда не было. Дея — его дом и родина, а других он не знал, да и если бы представилась такая незаурядная возможность, все равно не стал бы испытывать судьбу. Все его воспоминания строились на ощущениях жара, жажды, боли, усталости, невыносимой скуки, а смерть все не приходила, не пыталась забрать с собой, тогда как с удовольствием встречала на перекрестке множество других невинных душ, дружественно приглашая в свои объятия. А Дея стала его спасением, тросом, по которому получилось взобраться на самую высоту.

— Прости, — извиняющимся тоном выговорил он, — не хотел ничего такого сказать. Это вырвалось. Нет, — заколебался он, — я виноват. Невероятно виноват. Я совершенно не против птицы. Мне стыдно за свои слова, — он глубоко поклонился, и его черные волосы прикрыли его лицо, искаженное страхом. — Умоляю, прости меня, Дея, — колени его подкосились, и юноша уткнулся лицом в мягкую зеленую ткань, от которой исходил аромат лаванды, крепко охватив девушку руками, бесконечно вымаливая ее прощения судорожным голосом.

— Фраус, прекрати, — пыталась остановить его девушка, неспособная высвободиться из его сильных рук, но он только крепче прижал ее к себе. — За что мне на тебя злиться? Это же я виновата, что потратила все деньги. Это моя вина, что все так вышло, и ты теперь волочешься по земле. Вставай, ну же, — просила она ему, пытаясь поднять его на ноги, но он мотал головой, как маленький ребенок, не верящий взрослому.

Дея тяжело вздохнула, посмотрев на птицу, с интересом поглядывающую на этих двоих, и Дея, улыбнулась своему пернатому другу, опустившись на землю вместе с Фраусом, приподнимая кончиками пальцев его лицо, и заставляя его посмотреть ей в глаза, мягко трепля его шелковистые волосы.

— Прости меня, ты был прав. Я никудышная напарница, я обязательно исправлюсь, но если сейчас же не встанешь и не скажешь, что конфликта нет, обижусь по-настоящему, и тебе придется после каждой победы преподносить мне еще более дорогой трофей, — Дея говорила это в шутку, но по выражению лица Фрауса, она поняла, что тот принимал ее слова абсолютно серьезно.

— Ты не злишься? — отчаянно спрашивал он. И от тона, которым он это произнес, Деи захотелось смеяться. Она не удержалась, внутри колотилась неудержимая сила, перед которой не было преград. И она залилась веселым и звонким смехом, отчего в уголках глаз появились слезы, и она находиться в опасной близости от глубокой пропасти. Девушка прижалась ближе к юноше, крепко держась за его кожаный плащ, через который было отчетливо слышно биение его сердца. А если закрыться от всех остальных звуков мира, ослепить глаза, чтобы не был виден свет, мешающий разуму, то можно услышать мелодию и ее сердца, бившегося в точности так же, как и его.

— По-моему, мы идеально подходим друг другу, — все еще смеясь, констатировала она. — Оба безрассудные, — чуть более тихо произнесла Дея, чувствуя щекой, как ветер играет с ее курчавыми локонами, выбившимися из-под золотистого платка, а на сетчатку глаз падает яркий столбик света, освещая ее нежную кожу. И все же неподдельное, настоящее тепло и нежность исходили от его рук, обвивших ее фигуру в защитный непорочный круг.

— Позвольте выразиться мне немного точнее, — громогласно провозгласил запыхавшийся мальчик, на которого оба подняли удивленно головы, — вы идиоты. Я совершил самую страшную ошибку в своей жизни, когда решил присоединиться к вам, — продолжал декларировать он, параллельно отряхивая видимую только для него пыль с нового голубого сюртука с расшитыми золотом рукавами и бриллиантовыми пуговицами, из-под которого выглядывали острые края белоснежной накрахмаленной рубахи. — Вы два сапога пара, — одинаковы во всем, что в поступках, что и в рассуждениях. Мне всего двенадцать лет, — Самуэль стукнул себя в грудь, выплевывая фразу им в лицо, словно тем самым надеялся достучаться до их рациональности, — но я куда серьезнее.

— Надо уходить, — шепнула Дея, прислонившись щекой к щеке Фрауса, отчего по его шее поползло приятное внутреннее тепло, — он опять завел свою шарманку. Самуэль стоял долго в отдалении от них, и пусть хотел казаться старше своих юных лет, так и оставался милым ребенком и обиженно кричал об их несуразности на всю торговую улицу, привлекая к себе излишнее внимание, мстя за их злостное безразличие к его персоне. Но в этом тоже был особый плюс, давай кричи и призывай к потехе тех, кто так долго следил за ними. Дея украдкой из-под плеча Фрауса поглядывала в сторону людей, которые прекращали свои беседы и нехотя обращали на них взгляды. Увидеть на главной торговой площади полную команду претендентов на пост Великого Судьи, которые будут участвовать на ринге, и проливать свою кровь, те, кто превзошел человечество по умственной и физической силе, сверхъестественные создания, истинное достижение человеческой эволюции, идеальная форма сознания — неразумно, глупо и фантастично. Но нехотя они смотрели по той причине, что боялись стать зависимыми от их красоты, от идеологической зависимости, которую они будут приносить собой на каждый день Турнира. Дети отталкивали взрослых, проступая вперед, указывая на них пальцами и смотря такими восхищенными от умиления глазами, что их можно было сравнить с сиянием падающих звезд. Солнце отражалось в каштановых волосах мальчика, который снимал с себя белую маску с красными камнями, издалека отсвечивающие, как брусничные ягоды винно-алым оттенком; в шоколадных глазах девочки, мерцающих медным блеском зари, во вздохах и учащенном пульсе, словно они увидели сказочных призраков, героев из обожаемых ими легенд. И там, сквозь толпу, проглядывались глаза тех, кто жаждал их обескровить. Дея заметила, как в близлежащих зданиях мелькнула высокая тень, прикрывающая огненно-красные локоны и бледное лицо, искаженное мрачной и опасной усмешкой, но приковал ее образ девушки по красоте сравнимой с ангельским ликом. Она стояла в тени, но полупрозрачная мгла не скрывала ее образ и, встретившись с ней взглядом, девушка не подумала отворачиваться или посылать таинственные и мистические жесты, смотрела так, как смотрит победитель — прямо и воинственно. И вместе с тем в ней было столько изящества, неуловимой величественности, что пронзают противника в самое сердце, лишают возможности сражаться за то, ради чего готов умереть. Белые волосы, затянутые золотой шнуровкой в высокий хвост спадали мягкой волной до середины спины, развиваясь в косых лучах полуденного солнца. Отблеск рубинового камня полыхнул огнем, и охристо-шафрановые крапинки праздничным хороводом пробежались по белоснежному платью с золотыми обручами на ключице, идеально обрисовывающее все достоинства женского тела, когда незнакомая девушка последовала за своим предшественником вглубь тесного переулка между высокими домами, оставляя Дею со своими мыслями. А еще Дея почувствовала, как по спине между позвонков пробежал холодок, чей-то взор сфокусировался на ее затылке, и девушку инстинктивно оглянулась, рассмотрев серебряный шарик, волчком кружащий в воздухе и мгновенно потускневший и упавший под ноги людям.

Будет лучше, если остальные участники не будут чувствовать в них угрозу, однако же, привлекать к себе внимание и так взволнованных людей не стоило, это могло породить за собой неприятные выговоры со стороны Правительства, да и проводники, которые покинули их накануне торжества, могли вновь оповестить о своем извечном существовании.

— Фраус, — мягко похлопала его по плечам Дея, — ну же, вставай, — она ободряюще улыбнулась ему, поднимая юношу с колен. — Не сердись на меня, уверена, что ты просто переволновался. Прости, что сбежала из-под твоего надзора, больше не повторится, — она протянула ему руку с выставленным вперед кончиком мизинца, чтобы Фраус принял ее обещание. И после их минутной клятвы, он осторожно поднял клетку и уговорил девушку отдать ему и сумки, что небрежно весели у нее на спине. Буйствовавший и все еще негодующий Самуэль угрюмо шел позади них, не проронив ни слова об их покупке, хотя Дея была более чем уверена, что он для вида надел на себя недобродушную маску и втайне радуется и заново прокручивает в своих мыслях момент, когда они с Фраусом поклонились ему, прося прощения. Самуэль странный мальчик, как для одного из кандидата, так и для человека. Он часами мог просиживаться в горячей ванне и всегда безупречно выглядел. Лицо его всегда оставалось свежим и бодрым, и даже после пережитых тяжелых часов, когда они находились на предварительном отборном туре в сердце подземных катакомб Шанхая, где содержали Омега различных классов, ни один мускул на его лице не дрогнул, даже когда перед ним разорвало на куски несколько мужчин старше его по возрасту и крупнее по физическим данным. И потом, уже по прибытии в столицу, он долгие часы проводил у зеркала, все смачивая белое вафельное полотенце в кипятке, осторожно прикладывая к лицу ткань и оттирая остатки крови погибших. И может от того его любовь к ортодоксальной чистоте, что он хотел стереть с себя все мерзость и грязь смерти, блуждающей по миру, изничтожить мельчайшие атомы и снять кожу от кончика правой брови до губ и диагональную полосу по носу, снять с себя, как это делают змеи. И в те минуты, наблюдая за ним, Дея думала, что он жалел, что не был рептилией.

Они не отправлялись на праздник, а решили оставаться в резиденции и дождаться салюта, который будет греметь до самого рассвета в их честь, и только когда сгусток тьмы накроет полоса света, им придется навсегда распрощаться с той жизнью, которую они знали прежде. А пока они будут наслаждаться отведенным им временем беззаботности и безмятежности. Дея проспала до самого вечера, все откладывая момент к подготовке на завтрашнее собрание, где сформированные команды будут представлены в священном зале перед Великими Судьями, чтобы произнести торжественные и сакральные клятвы. Она потеребила между пальцев рубиновую сережку и подумала, что, несмотря на свой небольшой размер, у нее был тяжелый вес, а чтобы ее носить, нужно было иметь нехилое мужество, как и достаточную смелость для продолжения жизни. Дея часто задумывалась о тех, кто был выбран на участие в Турнире еще многие столетия назад, ее предшественники. О чем думали они, каковы были их желания? У каждого есть заветная мечта, которую он хотел бы исполнить, и сила Всевышних Судий безгранична, те, кто достиг вечной славы и величия способны на все. Даже возвращать тех, кто оказался на той стороне. Эта сила даровала бессмертие на все времена, давала знания обо всех временах прошлого и грядущего, но и само происхождение и натура этой силы, ее неизвестность пугали больше, чем что-либо еще.

Она все еще не привыкла к своей чересчур просторной спальне с широкой кроватью размером с жилище, в котором они с Фраусом жили на пустынных территориях близ Османской Империи, как не привыкла и к холоду, которым было овеяно помещение. К вечеру слуги растапливали камин, и она долго сидела возле чугунной решетки, смотря, как сгорают поленья в огненных искрах, мягким пеплом оседая вниз, напоминая о снеге, только здесь он был чернее самой безлунной ночи.

— Мама, — единственное слово, которое она тихо произносила в тишине, ставшее спустя секунды безмолвным шевелением губ, и горе, пронзающее ее сердце раскаленным мечом, сдавливало горло и разрывало душу на сотни осколков. Дея листала книги, что появлялись на ее прикроватной тумбочке по утрам, и читала строки из поэм вслух, зная, что за стеною на террасе балкона сидит Фраус. Его подарки впоследствии превращались в стопку, которую она осторожно укладывала в шкаф, бережно проводя по красивым цветным корешкам. Все это без сомнения покупал Фраус, не зная букв и их значения, ему было стыдно признаться в неумении письма и чтения, но ему незнающему истории и культуры мира, было невероятно любопытно узнать все, начиная с первого появления человека на земле. Но когда Дея предложила разучить с ним несколько несложных диалектов, юноша твердо отказался. Мальчишеское упрямство, которое другие к его возрасту давным-давно должны были утратить, проявлялись в ошеломительных масштабах. Он просто хотел быть рядом с нею, и его неграмотность была залогом и гарантом того, что по ночам он будет слышать ее голос, читающий строки великих поэтов. Сегодня это был «Эпос о Гильгамеше», повествующем о царе древнего вавилонского государства. Увлекательное путешествие не ограничивалось опасностями, которые встречали герои на своем пути в поисках бессмертия, оно было пропитано атмосферой крепкой и всевластной дружбы. И слова пробуждали эхо забытых дней, окружая мелодией горячих песков, что горами выстроились вдаль, и прожигающий легкие ветер, поднимающий песчаные огненно-охристые вихри сопровождали полубога и получеловека в их дальний путь. И звуки, из которых складывались предложения, возводили в разуме высокие стены шумерского дворца города Урука, врата которого сияли как васильковые глубокие воды моря на солнечном свете. И две родственные души, что сплетаются вместе, как день и ночь, нераздельные и несуществующие друг без друга.

Она захлопнула книгу в желтоватом кожаном переплете, скользя пальцами по золотой розе ветров и металлическим замкам, слушая щебетание соловья и растягиваясь на ковре из пушистого белого меха, в наслаждении ощущая на теле пристальный взгляд полной голубой луны. Дверцы окон с шумом распахнулись, развевая тончайшие ткани на холодном воздухе ночи, впуская внутрь запах сирени, и по деревянному подоконнику просачивались зеленые лозы, разрастаясь в крупные стебли, образуя неповторимые и никогда ранее несуществующие цветы — пухлые и сильные бутоны раскрывали чарующие лепестки, мерцающие сиреневым. Лепестки походили на тончайшее стекло, сквозь которое виднелись серебряные прожилки, выплетающие узоры на кремовой поверхности. Растения ползли вниз по стенам, проникая на балкон, опутывая колонны и черепичную красную крышу, в ночи казавшуюся совсем черной; оплетали ростки и металлическую скамейку с кружевной длинной спинкой, прорастали из-под коры земли, лопая, как яичную скорлупу, ухоженную плитку на полу.

— Дея, — потусторонний голос другого мира прервал ее хитросплетенные строфы, что выплетала она в своем сознании, и витье узорного покрывала из цветов завершилось. — Если будешь продолжать, то вполне возможно лишишь нас и дома, — рассудительно говорил Фраус, ставя на белую тумбочку с львиными ножками поднос с фужером горячего зеленого чая, восточными сладостями и двумя маленькими пиалами с рисунками лепестков сакуры. Он так и не переоделся, но со спины исчезли грозные копья, и теперь в тусклом свете огня, он походил на безропотного слугу, нежели на безжалостного стража.

— Они прекрасны, — прошептал юноша, приблизившись к цветкам и легко дотронувшись до фиалкового бутона, — непрестанно удивляюсь богатству твоей фантазии. Ты, — в этот раз взгляд обожания и преклонения, он послал ей, — достойна звания лучшей из лучших.

— Мы все здесь лучшие из лучших, — парировала она, аккуратно разливая чай по пиалам. — И все мы здесь братья и сестры, куда в больше степени, ведь нас единит и талант, и происхождение. Пускай мы говорим на других диалектах в родных землях, пускай почитаем иные традиции и религию, богов и родителей, кровь у нас одна, верно? — и с этими словами губы прижались к фарфоровой чаше, и Дея немного отпила, ощущая на языке вкус мяты, и пока тепло проникало в плоть, бежало по венам и будило кровь, тепло чужой руки дотронулось пальцами до ее щеки, проводя нежную дорожку по скуле, отчего все тело было напряжено, как струна, а мысли опустошались, впадая в черную дыру. Чашка выпала из ее рук, и жидкость медленно стекала на махристый ковер, изменяя безупречный белый в желтый. Пятно будет сложно очистить, потому что чай приготовлен на основе кореньев красного дерева, что цветет возле святилищ в старой части города, и чтобы заполучить мелкие корешки, еле заметные на ладони, многие отдавали жизнь. Ведь у деревьев дивной красоты было свое темное и страстное начало. Люди, еще не знавшие его опасных свойств, влекомые необъяснимым притяжением и чувством спокойствия в сердце, полнейшей умиротворенности, припадали к коре, будто падая в объятия страстного любовника, окруженные аурой мечтательного сновидения. И принимали смерть, страдая в ужасающих муках. Поддавшись соблазну зверя, тот уже не выпустит человека из кольца своих рук, так и происходили с жизнями наведавших о смертельной опасности искателей. Кора приставала к коже, и даже если это всего лишь легкое касание, та присасывалась к телесной оболочке, как толстая пиявка и ядовитая змея, впрыскивая отраву в кровь, отчего органы быстро разлагались. Кожа становилась частью древа, и даже если плоть нещадно отрезали, ростки уже проникли в кости, и человек цвел как цветок, когда сквозь кожный покров прорывались красные цветы, распускаясь в алых брызгах крови. Кровь — лучшее из всех возможных удобрений. Горячая и пылающая жизнью, как огненная река, земля впитывала багровые капли, принимая в себя остатки надежд и последние драгоценные минуты мыслей умирающего. И пусть внешний облик прекрасен, а внутренняя суть уродлива и опасна, плоды оставались лекарством от всех болезней. Даже время для многих останавливалось, прекращая свой расторопный и неуловимый бег вперед. И именно корни красного дерева, сдобренные кровью на протяжении многих столетий, стали незаменимым лекарством, из которого была создана сыворотка, позволяющая костям за считанные секунды срастаться, коже, соединиться, суставам и нервам регенерировать, обезболивать. И капли теплого отвара еще не высохли с алеющих и полных, мягких губ, раскрытых, как бутон расцветшей дамасской розы. Дея утопала в его руках, растворялась в невидимом эфире и жгучем взоре серых глаз, во тьме комнаты сменились грозной тучей пасмурные дни. Его дыханье трепетало, а взор застила дымка, что простирается над озерами в часы рассвета, в отдаленных высотах, простирающих облака ночного неба.

Его ладони взяли ее лицо, приподняв так, чтобы их глаза встретились друг с другом, и когда большой палец нежно провел по верхней губе девушки, рот ее чуть приоткрылся, а щеки залил смущенный румянец, дыхание, сплетавшееся воедино. Ее пальцы зеркально проводили по линиям его темных бровей, он тяжело вздыхал немой и утомленный нежностью ее души, в которой было все лучшее от человека. Ему столько раз грезилось ее лицо, чудились прикосновения, он пьянел от аромата, сходил с ума от блестящих глаз.

— Я умру за тебя, — слетело с губ его признанье, и одно из его копий пробило ее сердце, отчего она могла бы умереть наповал, словно от выстрела картечи.

— Я не нуждаюсь в твоей смерти, — выдавила она из себя, отворачиваясь от его взгляда. — Зачем мне жизнь без друга, без духовного брата, следующего за мной? Тогда я останусь совсем одна, и все потеряет всякий смысл. Я не перенесу твоей утраты, и уж лучше пасть ради тебя, нежели остаться в одиночестве. Девушка резко поднялась, пройдя мимо него через арку, ведущую на балкон, с которого виднелись ночные огни города, освещающие черные небеса. Эйфория чувственной эпохи проходила сквозь пейзажи ночной тиши, маскарады-богов и головокружительные акробатические танцы, представления укротителей полуночных зверенышей черногривых львов с длинными белоснежными рогами и когтями из золота. На холодном ночном воздухе появлялись клубы пара от ее горячего дыхания, дымчатые змеи, растворяющиеся средь теней призрачных садов и жемчужного света луны. Она присела на каменную скамейку, подтянув под себя колени. Она думала о том, каков будет завтрашний день, до которого оставалось совсем немного времени, считанные минуты, быстро ускользающие секунды спокойствия. Именно покой был в ее сердце, она не боялась умереть, не боялась почувствовать телесную боль или голод, она ничего не боялась. Голова откинулась назад, и она глубоко выдохнула прохладный воздух, от которого слабело и немело тело. Но внутри она ощущала тревожное чувство, когда Фраус переживал, когда боялся и отдалялся в те места своей души, до которых она не могла добраться, Дея чувствовала это.

— Что волнует тебя? — спросила она, окидывая его встревоженным взглядом, лениво прислонившегося к дверному косяку. Ветер трепетал его чернильные волосы, сливающиеся с бездонной тьмой пропасти, а глаза устремились в сторону отдаленных праздничных огней. — Ты редко сердишься на меня из-за дороги покупок, у тебя это с самого похода на рынок. Что произошло?

— Ничего, — торопливо ответил он.

Ее подбородок резко вздернулся:

— Раньше ты мне хотя бы не лгал, — выкрикнула она, тяжело вздыхая от усталости. — Я чувствую, что тебя что-то гложет. Просто расскажи мне, ты же можешь мне довериться хотя бы раз, правда? — с мольбою спрашивала она, стискивая руки. В своей тоненькой прозрачной сорочке, чуть прикрывающей колени, она выглядела совсем беззащитной, совсем юной, откровенной и невероятно желанной. Одинокий зов этих печальных глаз, словно взывал к себе. Ткань облегала истинно женскую фигуру, подчеркивая изгибы и великолепную гладкую кожу, на ощупь та была нежной, с ароматом персиков, и Фраус не раз ловил себя на мысли, что будь он зверем, так бы и откусил от нее аппетитный кусочек, но в этом не признается никогда.

— И вправду, должно быть, я слишком многого прошу у тебя, — успокоившись, предположила Дея. — Ты совсем устал от меня.

Фраус рассеянно поглядел на ее тоскливое лицо и с неловкостью неопытного мальчишки спросил:

— Могу я присесть возле тебя?

Такой глупый и совершенно бестолковый вопрос, без капли смысла, но почему-то Фраус лишился всех самых важных слов, которые хотел ей сказать, и фраз, что жаждал произнести вслух, чтобы ветер донес их до нее тем же способом, что развевал кончики ее черных кудрей. А может иногда и не стоит что-то говорить, во что-то вдаваться, а просто быть рядом с человеком, даря ему свое человеческое тепло, открывая сердце и впуская в свои мысли. Она все так же была сжата, как и миг назад, когда их плечи соприкоснулись, а колени стукнулись. Ее выраженная сдержанность и опустошенность, ее переживание — он был тому причиной, и как же приятно было это осознавать. Фраус опустил голову ей на колени, удобно растянувшись во весь рост вдоль скамьи, смыкая глаза, погружаясь в забытье. Дея гладила его по волосам, намеренно запутывая руки в мягких прядях, растирая большими пальцами нахмуренные брови, разглаживая сомнения и уничтожая боль.

Так хорошо, просто быть рядом с ней, чувствовать ее присутствие, слышать голос, видеть лицо, улыбку, ощущать биение сердце, отдающееся эхом в его груди. Прочные удары, отмеряющие человеческую жизнь, самая прекрасная и грандиозная музыкальная композиция, состоящая из действий и поступков, творений. Как много раз он видел, как люди в дрейфующем и теплящемся сознании не веря, задавали вопрос: «Неужели я умираю?». Кому задавали этот вопрос, стоящие на перепутье двух миров, известного всем и неизвестного никому — себе или высшему сознанию? Тихая ночь, залитая зловещим предчувствием беды. Это настороженность нечасто возникала у Фрауса, но неоднократно спасала его жизнь. Это томящая душевная боль, отзывающаяся в груди, именуемая страхом, появилась еще на пристани, когда играли дети. Почему ужас приковал его к своим невидимым цепям? Почему не давал покоя? Все началось с детской и невинной улыбки, всплеском искрящихся капель воды. Дея провела ладонью по его вспотевшему лбу, и зашептала утешительные, целящие слова, отрадные, божественные слоги, звуки. Цветы, что сияли под силой ее глаз, что расцветали под мягкими губами, что шептали тысячи наречий и миллионы слов, раскрывались, и капли россы возносились в воздух, освещая их укромную завесу кристальную лазурью. Мир будто увидел новое ночное небо, усеянное другими звездами, не такими прекрасными и фальшивыми, но такими совершенными. Его сердце звучало в такт еще сотни тысяч сердец, он сравнивал, искал, беспристрастно анализировал, пока не отыскал средь многих тысяч ответ, который так боялся услышать. Одно сердце не билось, другое отстукивало чечетку, но от переизбытка адреналина остановилось навсегда, а затем еще десяток жизней унеслись в круговорот бездны.

Фраус открыл глаза и четко произнес:

— Они пришли.

— Кто? — с непониманием спросила Дея.

— Посланники смерти — возрожденные белой чумой.