Лежа за камнями на макушке холма, Джон Лагранж наблюдал за тем, как идут переговоры. А шли они так: Клейтон отдал заложника и разлегся на сухой траве, дымя сигарой.

Может быть, раньше Лагранжа возмутила бы подобная безалаберность. Но сейчас ему было на все плевать. Дело поручено Клейтону, ему и отвечать.

Пока же похвастаться было нечем. Ночью подожгли одну конюшню и залегли в соседней, чтобы перебить работников, которые кинутся тушить пожар. Но не дождались их. А тут еще кто-то разлил керосин, и вторая конюшня занялась сама собой. Хорошо, что сами не сгорели.

Со злости подожгли и третью, а потом трудно было удержать людей от похода на усадьбу. Шли туда, уже изрядно поддав, да и огромное пламя опьяняло сильнее, чем выпивка. Если бы раненые не орали так громко, на них бы и не оглянулись. Можно считать, что ночь закончилась удачно. Потеряли только двоих убитыми.

Лагранж подумал, что, если б он был на другой стороне, трупов оказалось бы гораздо больше. Что из себя представляла ночная атака ковбоев Клейтона? Цепь пьяных идиотов, медленно бредущих по хорошо освещенному склону навстречу смерти. Нет, имея под рукой пристрелянную винтовку, он бы никого не оставил в живых. Никого.

Форсайту сильно повезло, что Мутноглазый служил ему, а не Коннорсу. Лагранжу было все равно, кому служить, но такие парни, как Коннорс, всегда ему нравились настаивающие на своем, не уступающие никогда, даже если шансов у них — ноль.

Сам-то Коннорс и не знал, что у него нет шансов. Подстрелили его зимой, а приговорили гораздо раньше. Он был приговорен, когда Скотт Форсайт впервые увидел план Земельного Управления по отводу пастбищ в аренду.

Закон об аренде должны были принять только через год, и план был секретный, но у Форсайта всюду были свои люди. Вот он и поглядел краем глаза на карту Оклахомы, перекроенную на новый лад. И попросил Мутноглазого заняться Коннорсом…

Он думал, что все будет просто. Кто же знал, что Мойра не бросит хозяйство, а продаст его кому-то? И, наверно, ранчо было продано не первому встречному. Первый встречный не стал бы воевать так лихо.

С переговорами тоже вышла промашка. Старик вызвался уговорить защитников ранчо сдаться. Почему Клейтон ему поверил? Он же никому не верит, а тут вдруг согласился. Мутноглазый хотел возразить — и промолчал. Что же получилось? Старик исчез. А Клейтон лежит в траве и спокойно курит…

Сигара Боба Клейтона не догорела и до середины, когда из ворот ранчо вышел Рябой. На обеих руках белели свежие повязки. Он шел, растерянно оглядываясь. Заметив Клейтона, прибавил шагу, споткнулся, едва не упал, и затрусил под уклон, нелепо размахивая перевязанными руками.

Лагранж спустился вниз, к лошадям, и сел под навес из одеял — единственное укрытие от палящего солнца. Под редкими кустами, покрывавшими склон, отсыпались после бессонной ночи ковбои Клейтона.

Мутноглазый тоже всю ночь не смыкал глаз, но не чувствовал ни малейшей сонливости. Он был на взводе. В прежние годы он мог не спать и не есть сутками, пока не выполнит полученный заказ. Мог весь день пролежать в песке, дожидаясь одинокого всадника, чтобы снять его одним выстрелом, получить несколько сотен — и к утру спустить их за карточным столом….

Сейчас от него не требовалось никаких усилий. Все сделает Боб Клейтон. Или все испортит.

Клейтон подвел к нему Рябого.

— Половина дела сделана, — сказал Боб. — Осталось дождаться рассвета. Подпалим дом с двух концов.

— Они держали меня в сарае! — лихорадочно блестя глазами, заговорил Рябой. — Там опилки! От пола до потолка, сплошные опилки! Хватит одной спички!

— Погоди. До спичек еще далеко, — остановил его Клейтон. — Сколько у них людей?

— Ну…. Ну, много. Я никого не видел, они мне глаза завязали, когда допрашивали…

— Допрашивали? — Лагранж похлопал по траве рядом с собой. — Присядь. Что ты им рассказал?

— Ничего! Они все спрашивали, кто убил Коннорса, кто приказал, да зачем…. Но я ничего не сказал!

«Врет! — решил Мутноглазый. — Он им выложил все, что знал».

Клейтон потрогал повязку, и Рябой сморщился от боли.

— Что с руками?

— А ты будто не видишь! Еще трогаешь! Полруки оттяпали! А вторую насквозь прострелили! Если опять гангрена начнется, я сдохну! Боб, отвези меня к доктору поскорее!

— Да, медлить нельзя, — озабоченно сказал Лагранж. — Сейчас поедем. Боб, что я могу сказать боссу?

— Ничего не говори. Я сам доложу, когда закончу. — Клейтон сбил шляпу на затылок и вытер мокрый лоб. — И не подумаешь, что март. Припекает, как летом. А ночью зубы стучат от холода. Нет, пока ничего не говори боссу. Ты же сам видишь, если мы полезем, половины людей не досчитаемся. Я договорился. Ночью с ранчо все уйдут. Утром мы его сровняем с землей. И тогда можно будет докладывать боссу.

— Ты хочешь их всех выпустить?

Клейтон сплюнул.

— Скажу тебе так, Джо. Я не хочу их выпустить. Я хочу, чтобы они нас выпустили отсюда живыми и здоровыми. Ты сидишь тут и смотришь издалека. А я говорил с одним из них. Не с самым главным. С простым стрелком. Если там все такие, то нам лучше не трогать их. Пусть уйдут сами. Они обещали уйти, и я им верю.

Лагранж хотел смолчать, но не удержался.

— Может быть, ты им еще охрану дашь? И проводишь до города? Да нет, лучше уж до федерального суда в Форте Смит! Чтобы они рассказали обо всем не маршалу, а самому судье Паркеру!

— Ты не дослушал, — усмехнулся Клейтон. — Да, они обещали уйти. Пусть уходят. Я же не сказал, что они уйдут далеко. Мы их выпустим. И окружим. Несколько залпов с десяти шагов — и готово.

— Поступай как знаешь. — Лагранж поднялся с песка. — Рябой, ты с конем-то справишься? Возьми вон ту серую кобылу. Она как раз без хозяина осталась.

— Раненых забери с собой, — сказал Клейтон.

— Да не буди их. Сами доберутся, когда отоспятся.

* * *

Рябой сгорбился в седле, намотав повод на обрубок руки. В зубах у него торчала сигара, что не мешало ему непрерывно говорить.

Лагранж подумал, что защитникам ранчо не пришлось слишком сильно пытать калеку, чтобы развязать ему язык. Люди вообще не любят боли, а такие, как этот ублюдок — особенно. С каким наслаждением он затягивается! И какая гримаса неподдельного ужаса появилась на его роже, едва Клейтон коснулся повязки на руке…

Да, он все выболтал. Вполне возможно, он рассказал им не только про убийство Коннорса. На свою беду, Рябой знал слишком много.

Сам беглый, он не раз ходил на железную дорогу, чтобы устраивать побеги другим. Таким способом на ранчо Форсайта исправно поступали дешевые и сговорчивые работники.

Мог он проболтаться и насчет тайных стоянок для ворованного скота. Федеральный маршал дорого бы заплатил за такие сведения. Впрочем, еще дороже заплатила бы индейская полиция — краснокожие обожают перехватывать краденое. По их понятиям, то, что отнято у вора, не имеет владельца.

А еще Рябой знал о том, как Форсайт готовится к аукционам, на которых выставляют пастбища. И если он рассказал об этом…

Все земли Оклахомы были поделены федеральным правительством на две части — одну отдали под заселение, другая осталась в распоряжении индейцев. И каждый индейский вождь получал деньги за то, что пускал на свою землю тех, кто мог ее использовать. Шахты и железные дороги уже давно исправно отчисляли налог в индейскую казну. Теперь дошла очередь и до пастбищ.

В апреле все пастбища будут выставлены индейцами на аукцион. И кто больше заплатит, тот и получит самые выгодные участки. А потом откроет их — за гораздо более высокую цену — для скотоводов из соседних штатов.

До сих пор здесь паслись только стада местных мясных баронов. На тучных лугах Оклахомы скот прибавлял в весе гораздо быстрее, чем под знойным солнцем Техаса. Многие техасцы пригоняли сюда бычков и раньше. Была только одна небольшая проблема — получить свой скот обратно. Некоторые места пользовались дурной славой, потому что стада там редели чуть не вдвое.

Затея Скотта Форсайта состояла не только в том, чтобы сбить цену на район, где находилось его ранчо. Он хотел, чтобы сюда, в долину Волчьей реки, никто не осмелился бы направить стада.

Чего боятся скотоводы? Угонщиков, болезней и индейцев. Индейцев — в последнюю очередь, потому что среди них почти не осталось бунтовщиков.

Болезни? Да, есть участки, зараженные ядовитыми травами. Попадаются и луга, на вид весьма приятные и безопасные, но после пребывания на них скотина вдруг начинает резко худеть и валиться с ног. Почти все такие места уже были известны.

Что же касается угонщиков, то те, кто сдавал пастбища в аренду, могли включить в цену и стоимость охраны. А могли и не включить, если владелец стада сам отправит с ним вооруженный отряд.

Так или иначе, но лишние проблемы не нужны никому. И если один и тот же район вдруг «прославится» и болезнями, и угонами, и индейским бунтом — в него никто не сунется. Только об этом и мечтал Скотт Форсайт.

Правда, делясь своими замыслами с Мутноглазым, босс никогда не пояснял, почему он так стремится к одиночеству. Места в долине хватило бы еще на десяток таких скотопромышленников, как он, и коровам не пришлось бы тесниться. Но разве нормальный человек способен понять богачей?

И Лагранж не задумывался о том, чего не мог понять. И вопросов лишних не задавал. Босс ставил перед ним простые и ясные задачи. Ну, скажем, не всегда простые. Но всегда — ясные.

Он повернулся к Рябому.

— Ты говоришь, они спрашивали тебя о Коннорсе?

— … Они думали, что я сплю, а я все слышал… Что? Да, они ведь его дружки. Говорят, нам плевать, чья пуля попала в него. Нам, говорят, надо знать, кто послал вас на это дело. Только я им ничего не сказал!

— Ты молчал? Как тебе это удалось? Я бы не выдержал, — признался Мутноглазый. — Меня как-то ранило в руку. Да и раной-то не назовешь — пуля содрала кожу на запястье. Но я выл от боли. Честно признаюсь, выл. На стенку кидался. И если б меня кто-то схватил тогда за раненую руку, я бы ему маму родную выдал, не то что каких-то подонков…

— Я никого не выдал, — процедил Рябой. — Джо, мне не нравятся такие разговоры. Мне много чего не нравится. Те, кого я считал друзьями, кинули меня подыхать от гангрены. Я мог бы назвать их имена еще тогда, когда меня нашли в берлоге. И поверь, люди Коннорса живо разобрались бы с ними…

— С ними разобрались, — сказал Мутноглазый. — Не знаю, как люди Коннорса на них вышли. Но тела твоих друзей обнаружили через день после того, как ты пропал.

— Я никого не выдал! — крикнул Рябой, и сигара вылетела изо рта.

Во взгляде, которым он проводил ее, было столько отчаяния, что Лагранж рассмеялся.

— Тебе не позавидуешь, — сказал он. — Одной рукой спички не зажжешь.

— Ничего, научусь! — злобно прищурился Рябой. — Люди и без обеих рук живут! А у меня одна рука будет работать за две.

— Что можно делать одной рукой? Только пересчитывать мелочь в шляпе. Тебе придется поискать место, чтобы просить милостыню. Я заметил, что больше всего подают безногим. Даже слепые почему-то собирают меньше. А вот насчет одноруких… — Лагранж покачал головой. — Однорукому и я бы не подал.

— Я не собираюсь нищенствовать! На ранчо хватает работы! Буду прибирать, буду готовить…. И ночным сторожем могу работать. Точно, никто не любит ночью караулить. А я — буду. С дробовиком-то справлюсь и одной рукой.

— Кто ж его тебе даст, — вздохнул Лагранж, останавливая коня на развилке. — Ладно, Рябой, хватит. Дальше ты поедешь один.

— Почему?

— Не хотел тебе говорить, но ты сам напросился. Ты уволен. Форсайту не нужны калеки.

— Но… Но как же так? На что я буду жить? А мои вещи? Мои деньги? Все осталось дома…

— У тебя больше нет дома. Но все не так плохо. У тебя есть кое-что на первое время. Кобыла, седло и фляга с водой. Двигай на север. В Канзасе как-нибудь устроишься. Прощай.

Рябой посерел. Его губы дрожали, а в глазах заблестели слезы.

— Прощай… — еле слышно отозвался он и потянул повод, разворачивая кобылу.

Мутноглазый дал ему отъехать, и выстрелил в затылок.

* * *

По дороге к карьеру Лагранжу встретилось несколько кучек шахтеров. Одни шагали в сторону поселка, другие стояли на обочине, что-то обсуждая. Завидев Лагранжа, все они отворачивались и замолкали. В другое время он бы, наверно, погнал их обратно на работу. Но сейчас ему было плевать на все. «Что-то стряслось, — подумал он. — Ну и черт с вами. Да пусть вас всех завалит вместе с Форсайтом, я и пальцем не шевельну».

Мутноглазый остановил коня, не доехав до конторы, потому что ему очень не понравились люди, стоящие возле нее. Их было около десятка, все в одинаковых брезентовых плащах, одинаковых белых шляпах, одинаковых полумасках. Но первое, что заметил Лагранж — винтовки у них за спинами. Новенькие армейские винтовки.

«Так вот оно что! Босс арестован!» — подумал он. Всадники в масках появлялись, когда кто-то наверху решал, что пора сократить число мясных баронов.

Иногда их называли железными рейнджерами, иногда — легкой кавалерией. Официального названия не знал никто, да его, скорее всего, и не существовало. Потому что официально не существовали и сами эти люди с армейскими винтовками. Они врывались на ранчо, хватали владельца и везли его в Форт Смит. А судья Паркер, зачитав приговор, иногда выносил особую благодарность «добровольцам, чья скромность может сравниться только с их отвагой».

Лагранж подождал еще немного, пока на крыльце не показался Форсайт — без наручников, в чистой и целой одежде, с чистой и целой физиономией. Он не был похож на арестованного, и у Мутноглазого стало немного спокойнее на душе.

Он спешился возле крыльца, босс глянул на него без особого интереса.

— Зачем приехал?

— Я всегда делаю то, что обещал.

Форсайт кивком позвал его за собой, и они вошли в кабинет инженера. Босс устроился в кресле и вытянул руки на стол. Лагранж остался в дверях.

— Клейтон сжег конюшни.

— Да, я слышал об этом.

— Мы выдернули Рябого.

— Да ну? — Форсайт кивнул. — Не может быть. Какое достижение. И где же он?

Вместо ответа Лагранж бросил Форсайту кожаный кисет, в котором обычно носил дорогие патроны. Босс поймал его и взвесил на ладони.

— Что здесь? Надеюсь, не его сердце?

Форсайт потянул за тесемку, и кисет раскрылся. На стол выпал продолговатый кусок мяса, в синих и серых пленках.

— Я обещал, что сам привезу вам его язык, — гордо сказал Лагранж.

Босс стоял, зажмурившись и словно окаменев. Неожиданно лицо его побелело. Форсайт вскочил на кресло и попытался ногой оттолкнуть язык, сочащийся бурой жижей.

— Убери! — завизжал он бабьим голосом. — Идиот! Убери это! И сам убирайся! Скотина!

— Извините, босс, — пробормотал Мутноглазый, запихивая свое подношение обратно в кисет. — Я хотел вас порадовать. Рябой никому ничего не скажет.

— Скотина! — жалобно простонал Форсайт, трясущимися руками вытирая взмокшее лицо. — Разве ты не знаешь, что мне бывает дурно при виде крови!

«Как же тебя занесло в мясной бизнес? — подумал Лагранж. — В кровавый бизнес? Боишься крови, и проливаешь ее чужими руками? А каково тебе будет увидеть собственную кровь?»

Но он лишь виновато развел руками:

— Виноват, босс. Я хотел вас порадовать…

— Что ты заладил одно и то же! — Форсайт опустился в кресло и накрыл скомканным платком лужицу крови, блестевшую на полировке стола. — Ты порадуешь меня, когда доложишь, что шахтеры бегут с карьера.

— Босс, они бегут.

— Нет, пока они только мечутся из угла в угол. Это еще не исход. Но скоро, уже скоро они хлынут отсюда. Проследи, чтоб они не устроили погром в поселке. Эти твари на все способны…

— А как же ранчо Коннорса?

— Забудь о нем. Видел рейнджеров? Мне их прислали друзья. Мои друзья ценят мое время дороже, чем ты с Клейтоном. — Он сбросил намокший платок на пол и окончательно успокоился. — Возвращайся в поселок. Тебе еще надо разобраться с теми, кто у нас за решеткой.

— Разобраться?

— Ты что, стал плохо слышать? Мерфи, в отличие от тебя, слышит прекрасно. Он услышал и увидел слишком много. А тот, второй, дружок Коннорса — ему пора отправиться за своими друзьями.

— А фермер? — спросил Лагранж, надевая шляпу. — С ними сидит какой-то фермер. Его отпустить?

— Зачем? Чтобы он потом рассказывал про нас всякие небылицы? Нет. Разберись с ними со всеми. Попытка к бегству. — Форсайт нацелил на него палец и добавил, гневно сдвинув брови: — Только не вздумай привезти мне их головы!