Автором первых «кукольных записок» была французская писательница Луиза Ольней (Louise d’Aulnay, 1810–1891), писавшая под псевдонимом Юлия Гуро (Julie Gouraud). Ее книга «Мемуары куклы» («Mémoires d’une poupée») вышла во Франции в 1839 году. «Мемуары куклы» стали таким же типовым французским «изделием», как и сама фарфоровая кукла: их переводили, им подражали, их переделывали. В Германии были изданы «Мемуары берлинской куклы», а в Англии «Мемуары куклы», написанные от лица куклы-англичанки. Успехом пользовались кукольные «записки» и в России: в 1841 году в Петербурге вышло первое русское издание «записок» («Памятные записки куклы. Повести для маленьких девушек, взятые с французского В.К. Сомогоровым»), пять лет спустя появился новый перевод книги (Записки куклы / Пер. с фр. К.Е. Ольского. СПб., 1846). Через четверть века наблюдался всплеск переизданий «записок» (Записки петербургской куклы. СПб., 1872 (два издания); История одной куклы. М., 1878; Андреевская В. Записки куклы. СПб., 1898; она же. Кукла Милочка и ее подруги. СПб., 1911; Булгакова Е. Из дневника куклы. М., 1908), завершившийся изданием кукольных «мемуаров» в 1920-е годы.

Публикуя «записки», русские издатели не считали нужным упоминать имя французской сочинительницы. В результате мистификации авторства французская кукла и писательница-француженка стали для русского читателя словно одним лицом. Похожую мистификацию разыгрывали английские и немецкие издатели, помещая в своих книгах два предисловия: одно от лица издателя, а другое – от лица самой куклы (и опять же без упоминания имени создательницы). Подобная форма повествования не потеряла занимательности и тогда, когда юные читатели «записок» выросли и захотели перечитать их своим детям (об этом свидетельствовали новые издания «записок»).

Привязанность сюжета «записок» к условиям французского быта и традициям воспитания не помешала популярности книг Л. Ольней за пределами Франции. В быту и светской жизни русские дворяне ориентировались на европейские образцы. Схожими в приличном обществе были требования этикета и поведения, а также нормы гендерного воспитания. Общеевропейским типажам следовали также производители кукол, да и сама игрушка была интернациональным созданием – фарфоровые головки изготавливались в одной стране, образцы модной одежды заимствовались из другой, а обшивали игрушку в третьей.

Первыми читательницами «записок куклы» были дети из обеспеченных слоев французского общества (из семей аристократов, богатых негоциантов и крупных чиновников). Обладание дорогой игрушкой служило в этой среде маркером материального достатка и социального статуса. Дети 6–12 лет – в этих возрастных границах девочке прилично играть в куклы – встречались на детских балах, именинах и праздниках, куда приходили со своими игрушками. Ограничения, которые накладывал на девочек пол и возраст, искупались свободой общения в кругу ровесниц, единством интересов, игр и книг. Взрослые поощряли такое поведение. Традиции детского сообщества были особенно развиты во Франции. Совместная игра детей ценилась так же высоко, как беседа между взрослыми людьми, поскольку в процессе игры девочки набирались светского опыта и закрепляли социальные контакты. «Маленькому женскому обществу», как оно именовалось в «записках куклы», и предназначала Л. Ольней свое издание («маленьким мужчинам» она посвятила другие книги, оказавшиеся менее востребованными).

«Записки куклы» написаны в традициях французских беллетристических изданий. Их отличали сюжетная новизна, разнообразие повествовательных приемов и легкая фронда по отношению к воспитательным догмам и светским правилам. Чего стоило утверждение малолетней героини из повести графини де Сегюр (урожденной Ростопчиной) «Приключения Сонички»: «Я постараюсь исправиться, но слушаться – такая скука!» Русские авторы и издатели предпочитали ориентироваться на немецкие моралистические издания, жертвуя занимательностью в пользу назидательности. Если в моде и развлечениях господствовал французский стиль, то нравственно просвещать детей нужно было «по-немецки». «Записки куклы» эту традицию потеснили, причем не только в русских изданиях для детей, но и в самой немецкой литературе. Переводчицей «записок» на немецкий язык стала популярная писательница Антония фон Космар (A. von Cosmar), она же была издательницей модных обозрений («Berliner Modenspiegel»).

Модным был и сам жанр литературных «записок». Изданные от имени великих или малых мира сего, записки (мемуары) выражали личный взгляд на историю и современность, открывали то, что оставалось за границами официально известного. Это могли быть «записки» реальной светской дамы или ее мнимой камеристки, известного литератора или его ученого кота – важна была позиция наблюдателя, находящегося в пределах домашнего, интимного пространства. Таким наблюдателем детской жизни в «записках» Л. Ольней выступает кукла.

Повествование начинается с того, что мать собирается прочесть своим дочерям «нечто особенное». Чтение она предваряет словами: «Одна умная кукла выучилась писать и написала свои собственные записки». Столь фантастическое предположение, высказанное образованной дамой, оправдано тем, что чтение «записок» происходит во время рождественских праздников, с их атмосферой праздника и игры. Мистификация завершается в конце книги открытием, которое сделала девочка, хозяйка куклы: «Открыв ее письменный стол, я нашла несколько маленьких тетрадей, исписанных так мелко, что мне нужно было вооружить глаза свои увеличительным стеклом, чтобы прочитать написанное. Тетради эти названы: „Памятные записки куклы“. Подле них лежало перышко от колибри, на котором засохли чернила».

Казалось бы, повествование от лица куклы – такая же условность, как и рассказ от лица любого другого персонажа. Однако кукольная мистификация в глазах детей претендовала на правдоподобие. Тому, кто играет с куклой, легко поверить в ее способность писать. Так и произошло, когда «записки» увидели свет. Обсуждение их авторства в детском читательском кругу стало настоящим событием. «Одни, притом и большинство, говорят, что не Снежана [имя куклы. – М.К.] написала эти записки; другие приписывают их маменьке, еще другие, наконец, говорят, что тут вмешался домовой; везде только и говорят о Снежане и о ее Памятных Записках». Приходилось разубеждать слишком доверчивых читателей, наивно думающих, что кукла живая. «Вот я читала сама записки какой-то куклы, а разве она в состоянии была видеть и понимать что-нибудь, а между тем она письменно уверяла, что все понимает и все видит. – А ты веришь этому? – Конечно, верю. – Да как же кукла может писать? – Она занималась ночью письмом и записки свои, написанные пером колибри, прятала под постель свою. – Не верь этим глупостям, бедная моя Лиза, записки куклы написаны какою-то дамой, она для большего интереса сама себя назвала куклой, и под этим именем выдала книгу. – Так ты полагаешь, что писательница записок была не настоящая кукла? – Конечно, не настоящая. Ну как же может безжизненная кукла, сделанная из дерева, лайки и набитая отрубями, как может она рассуждать, видеть, слышать и писать?» Примечательно, что разговор о правдоподобии ведется в книге под названием «Записки осла» С. де Сегюр. Условность повествования от имени такого персонажа не подвергалась сомнению, а вот рассуждения от лица куклы могли ввести в заблуждение доверчивых любительниц кукольной игры.

Обложка книги «Записки куклы», изданной в революционной Москве 1918 года (изд. И. Кнебель)

Бороться с заблуждениями детского воображения считали нужным и русские писательницы. Александра Ишимова, издательница журналов для девочек «Звездочка» (1842–1863) и «Лучи» (1850–1860), была сторонницей «правдивых» рассказов для детей, без фантастических элементов и сказочных преувеличений. В «Разговоре о новых книгах», помещенном в «Звездочке» за 1844 год, брат и сестра рассказывают о своих читательских предпочтениях. Мальчик расхваливает книгу «Путешествия Гулливера», от которой он пришел в полный восторг. Наставница возражает: что хорошо для мальчика, не подходит для его младшей сестры. «Она получила бы самые ложные и смешные понятия, которые надобно было бы потом с трудом искоренять в ней». Сестрица послушно соглашается: «Да и гораздо веселее читать о том, что в самом деле бывает на свете, нежели о том, что никогда не бывало и не будет». Ишимова не упоминала на страницах своих журналов о «записках куклы», но от назидательных рассказов с участием кукол она не отказывалась.

«Записки куклы» посвящены рассказу о странствиях парижской куклы «по морю житейскому». Во время странствий кукла несколько раз меняет своих хозяек – девочек, различающихся характерами, социальным положением и материальным достатком. Многократная смена хозяев дорогостоящей игрушки была житейской практикой (кукол из магазинов часто передавали родным и знакомым по мере взросления детей, а также жертвовали малоимущим по мере износа куклы). Путешествие куклы по этажам социальной лестницы – повод рассказать о жизни разных слоев общества: от аристократов и образованных господ до городских люмпенов и крестьян.

Свой жизненный путь кукла начинает в магазине игрушек, который подобен институту для девиц, где все равны и полны надежд на будущее. Из этого девичьего «монастыря» кукла попадает в семью с хорошим доходом и разумным воспитанием детей. Затем куклу продают на детском благотворительном аукционе, после чего она оказывается в доме юной аристократки, богатой и невоспитанной девочки. Испорченную небрежением игрушку богачка отдает дочери горничной. Трудолюбивая девочка находит время для того, чтобы позаботиться о кукле. Затем социальная среда вновь меняется – читатель знакомится с семьей чиновника среднего достатка, откуда кукла отправляется на европейский курорт. Там ее похищает американка и увозит с собой в пансион для девочек. Раскаявшись, виновница возвращает куклу прежней хозяйке, семья которой вынуждена переехать в деревню из-за финансовых проблем. Девочка вместе с куклой проводит время в благотворительных трудах среди скромных поселян. На последних страницах книги метафора «море жизни» становится настоящим морем, в волнах которого оканчивает свою жизнь фарфоровая кукла. Смерть куклы, о чем сообщается в эпилоге «записок», не воспринимается как трагическая: девочка стала взрослой барышней и кукла ей больше не нужна. В продолжениях «записок», написанных подражателями Л. Ольней, чудо-куколка счастливо спасалась из воды и вновь попадала в круговорот детской жизни.

Отрывочные дневниковые записи, на которые разбито повествование, создают пеструю картину калейдоскопа жизни: «Подарок на Новый год», «Лотерея», «Несчастья», «Болезнь», «Прогулка в Тюльерийском саду», «Болезнь. Выздоровление. Свадьба», «Прогулка в Ахен», «Пансион», «Признание», «Несчастье», «Деревня», «Старуха», «Буря». В русском издании, увидевшем свет полвека спустя, то же мелькание глав с событиями из кукольной жизни: «Мое первое вступление в свет», «Лотерея», «У Маши», «Моя болезнь», «В городском саду», «Моя свадьба», «Меня похитили», «В пансионе», «Раскаяние», «Опять у Сони», «Как я удила рыбу», «Бедная старушка», «Как меня испугала мышь», «На волосок от смерти» и т. д.

Русские издатели позволяли себе вольно обращаться с иностранным текстом: они то укорачивали его, превращая в назидательный рассказ, то наращивали до объема приключенческой повести. Правда, авантюрных приключений в «записках» куклы не так уж много, в основном это бытописательные картины из жизни разных слоев парижского (лондонского, берлинского, петербургского) общества, куда волею судеб попадает кукла. Так, в английских изданиях рассказывалось, как кукла, сделанная в Нюрнберге, была куплена англичанином для своей дочери, потом попала в Индию вместе с семьей негоцианта, затем перевезена в Чикаго, а после оказалась в Париже («Воспоминания куклы», 1885). Русские издатели ориентировались на реалии отечественного житья-бытья: вместо каникул в бретонском замке – дача в Парголово («Записки петербургской куклы», 1872) и хутор в Малороссии (Андреевская В. «Записки куклы», 1898), вместо плавания по океану и путешествия в Индию – прогулки по Летнему саду и лечение на водах в Пятигорске («Записки куклы», 1846).

В роли автора «записок» выступает дорогая кукла из воска или фарфора. По кукольному ранжиру, это дама-аристократка, о чем свидетельствует ее роскошный наряд и высокая цена, указанная на ярлыке. Однако литературный прототип «сочинительницы» лучше искать среди дам полусвета, побывавших в разных житейских передрягах. В произведениях, написанных от лица французской камелии или русской содержанки, по-разному варьировался образ женщины-куклы, оказавшейся жертвой рока или пикантных обстоятельств. Именно в этом контексте рассматривали «записки куклы» взрослые читатели, находившие занимательность в таком чтении.

Отношение к женщине как бездушной вещице или игрушке становилось предметом осуждения в назидательной, реалистической и бульварной литературе. Однако объяснения этому печальному факту предлагались разные: авторы бульварных романов были не прочь порассуждать о притягательной для женщины «прелести порока», в то время как прогрессисты указывали на социальную зависимость, превращавшую женщину в «куклу» в руках мужчины. О положении женщин составлялись социологические отчеты и делались неутешительные прогнозы. К концу XIX века «прогрессивные» идеи попали и на страницы девичьих романов. Их героини бурно протестуют против мужских комплиментов, считая их унизительными. Так, девица в повести В. Желиховской с многозначительным названием «Кукла» боится показаться «хорошенькой куколкой» в глазах жениха и всячески подчеркивает свою независимость. Это было популярное изложение феминистских идей и жизненного кредо самой писательницы. Между тем задолго до юных героинь Желиховской протест против отношения к женщине как игрушке был высказан в «записках куклы».

В России первыми переводчиками «Записок кукол» были авторы, далекие от гендерных проблем: К. Сомогоров издавал литературные анекдоты, а Е. Классен – бытописательные романы и пособия по цветоводству (одновременно он занимался педагогической деятельностью и издавал исследования в области происхождения русского языка). Их интерес к книге французской писательницы был вызван желанием поиграть с женским (на их взгляд, анекдотичным) взглядом на жизнь. Дамы-писательницы открыли для себя «мемуары куклы» значительно позже. «Недавно я имела случай прочитать записки одной парижской куклы, которые меня очень заинтересовали, – славную штуку придумала эта француженка, сколько детей, я думаю, она потешила, не попробовать ли и мне написать свою биографию, как будто одна французская болтовня хороша – и русский рассказ имеет свою прелесть».

Запоздалый интерес русских писательниц к жанру «кукольных записок» объясняется стереотипами писательских ролей в отечественных изданиях для детей: их сочинительницы предпочитали рядиться в одежды умудренных опытом «старушек» (А. Ишимовой в пору написания «Записок старушки» было немногим за тридцать) или благочестивых матерей, наставляющих своих дочерей на смертном одре. И те и другие (в силу преклонного возраста или тяжелой болезни) свободны от слабостей, присущих женскому полу, что давало им право наставлять девиц, вступающих в жизнь. «Большею частию дамы-писательницы скромны: они посвящают свои труды на пользу детей и пишут книги, относящиеся к воспитанию. Ты согласишься, что никто лучше женщины-матери не может написать таких сочинений», – убеждает свою воспитанницу гувернантка. Умудренность в понимании жизни сочеталась со свойственной дамам детской наивностью и простотой письма, которые, с точки зрения современников, выгодно отличали женское письмо от мужского.

В «Записках куклы» слово принадлежит женщине в расцвете молодости и красоты. Кукольная красота не меркнет с годами, о чем говорится с легкой иронией («…мы, куклы, счастливее людей, век можем прожить, не стареясь, только знай – меняй головы. Нам не страшно глядеть в зеркало, оно не покажет нам ни морщин, ни седин, почему и не за что будет на него сердиться, как часто делают это люди, обвиняя бедное, невинное зеркало в неверности»). Кукла не стыдится своей эмоциональности, давая волю женским вздохам и восклицаниям, наивности и кокетству. Правда, надежного счастья кукольная красавица так и не находит. Увы, такова судьба всякой женщины, красота и молодость которой преходящи, а легкомыслие и ветреность наказуемы. На сходство кукольной и женской судеб намекают сентенции, которыми пестрят «записки» куклы («тщетные сожаления – сожаления куклы» или «как непрочна красота куклы!»). Сравнение женщины с куклой стало клише в литературе и речевом обиходе. Кукла не прочь посетовать на трудную судьбу («Я – кукла, я – всего лишь кукла, но я столько пережила, что не могу отказать себе в удовольствии изложить все это на бумаге»). Назначение кукольных сетований и вздохов – предостеречь девочек от будущих страстей и свойственного женщинам легкомыслия («Жизнь кукол – увы – подвержена бездне случайностей и тысяче капризов. Последнее, по-моему, горше первого»). Взлеты и падения кукольной судьбы должны были напомнить читателям о бренности земной роскоши. Особенно это касалось женщин, чье благополучие зависело от служебного и материального положения мужчины (отца или мужа). Умейте сохранить достоинство и в этой ситуации – призывали авторы-моралисты, приводя примеры женского трудолюбия и смирения. Однако предостережения, высказанные от лица куклы, выглядят так соблазнительно! Да и весь антураж из мира взрослой женщины, которым окружена фарфоровая дама, казался юным читательницам таким привлекательным.

Модная кукла демонстрирует платье для детского бала (Фос Я. Детский кружок. Сборник для детей. Кн. 1. СПб.: тип. К. Вульфа, 1860)

Не претендуя на славу, к которой стремятся писатели-мужчины, кукла довольствуется приватным положением. В такой позиции есть немалые преимущества: «Если б я писала эти записки для публики, то, может быть, была бы не так откровенна и скромнее в своих суждениях. Но я убеждена, что кукла, пишущая для собственного удовольствия, может говорить все, что ей придет в голову». Кукле приходит в голову всякое: от женских глупостей до вполне разумных мыслей (и тогда кукла самодовольно заявляет: «Я самая разумная кукла в мире»). Кукла замечает то, что скрыто от посторонних взглядов за стенами великосветских особняков. «Ах, если бы люди знали, что мы видим ежедневно! Сколько обжор, сколько ленивиц не заслужили бы тех похвал, которых удостаиваются в гостиной!» Рассказывая об увиденном, кукла взывает к лучшим чувствам детей, выставляя себя настоящей моралисткой («Будьте добры и любезны, милые дети; нам маменьки, нянюшки и даже куклы беспрестанно твердят об этом» – эпиграф к изданиям «записок»).

Морализаторством «записки куклы» напоминали стиль «записок матери» – дидактических текстов для девиц, написанных в форме материнских наставлений дочери. Куклы, подобно матерям, выступают в роли резонерок, оценивающих недостатки своих дочерей. Эти недостатки разного свойства. Одни из них «природные», свойственные детям по малолетству, другие – «прививные», полученные в результате плохого материнского воспитания. «Разве мы можем преобразовать весь род людской, учить матерей? – восклицает кукла, а затем добавляет: – Но и мы можем кое-что сделать умными замечаниями». Умные замечания предназначены дамам, занимающимся воспитанием своих дочерей (на это особо указывалось в предисловиях к «запискам»). Однако в «Записках» эти наставления из уст куклы становятся игрой.

В оценке женского поведения кукла всегда остается сторонницей традиционных представлений о роли женщины как «слабейшего пола», определенного Богом и обществом к ведению домашнего хозяйства. Нравственная беллетристика повторяла утверждения, прописанные в официальных текстах. Устав женских воспитательных учреждений, одобренный принцем Ольденбургским, гласил: «Главное назначение женщины есть семейство: женщина как создание нежное, назначенное природою быть в зависимости от других, должна знать, что ей суждено не повелевать, а покоряться мужу, и что строгим лишь исполнением обязанностей семейных она упрочит свое счастье и приобретет любовь и уважение, как в кругу семейном, так и вне оного». Поэтому кукла осуждает излишнюю ученость, которой стараются блеснуть некоторые дамы и девицы («Я прихожу в ужас от кукол, знающих по-гречески и по-латыни! Живые языки – другое дело, они полезны в путешествиях; при том всегда приятно следить за разговором, хоть сама и молчишь»). Устами куклы высказывались утверждения о вреде серьезного образования для женщин, которые в книгах для малолетних девиц подавались как бесспорные истины.

В то же время утверждалось, что девочка не должна походить на «парикмахерскую» куклу – воплощение женской глупости. «У парикмахеров есть также куклы в лавках; они вечно стоят на месте, и лица у них преглупые. И не мудрено, никто ими не занимается. А мы, Милка, мы путешествуем, учимся истории и географии». Со временем менялись представления о том, что именно нужно знать воспитанной девице. «Если ты вздумаешь рассуждать так, как рассуждали старички прошедшего столетия, что прожили же люди, не зная и не читая ничего об искусствах, литературе, музыке, что и ты также можешь прожить без этого, то при этом ты должна вспомнить, что теперь все и всё идут вперед, а не назад, что ты с таким отсталым понятием и мнением не будешь считаться ни умной, ни образованной девушкой». Читательницам внушали, что знания нужны девице исключительно для того, чтобы стать хорошей женой и помощницей своего мужа. Впрочем, в большинстве случаев так оно и было.

Эпизоды из книги «История одной куклы. Рассказ для детей» (М.: А.Д. Преснов, 1878)

Кукла – знаток светских приличий, которыми следовало обладать девице, вступающей в свет. Согласно уставам женских заведений, необходимо «избегать всего того, что могло бы оскорблять скромность пола и возраста и что было бы противно приличию и нравственности». Лучшей школой для освоения этих приличий служит «разумное домашнее воспитание и усвоенная в семейном быту привычка ко всему тому, что называется «хорошим тоном». Кукла берется наставлять своих читательниц в сфере нравственности и этикетности. Делается это на примерах из жизни хороших и плохих девиц. К последним относятся аристократки, которые «не испорчены, а избалованы счастием». Для таких девочек придумывались изощренные приемы исправления, в том числе с помощью дорогих кукол. В одной из историй родители подарили дочери красивую восковую куклу. Игрушка была одета в богатое платье с передником, на котором вышита нравоучительная надпись: «Для той, которая сознается в своих дурных поступках и будет стараться исправить свой дурной характер» (исправить надлежало девочку, кидавшую в служанок банки из-под помады). Другой девочке мать подарила куклу, которая жестами показывала, что нужно делать: играть на фортепьяно, читать, писать, молиться. Когда пришли гости, кукла изобразила, как девочка берет чужие вещи и подслушивает. Разыгранной игрушкой спектакль так потряс хозяйку куклы, что она тут же исправилась. Оказалось, что внутри игрушки были кнопки и пружины, с помощью которых мать заводила куклу и та выполняла нужные манипуляции. Все эти истории печатались как «правдивые» рассказы из детской жизни, и описания чудо-кукол поражали детское воображение.

Девичьи мечты о кукле. (Кукла умненькой девочки, небольшая история с присоединением сказок, песен и повестей / Пер. с фр. М.: тип. Александра Семена, 1850)

Кукла-дама – долгожданный подарок для девочки. (Кукла умненькой девочки, небольшая история с присоединением сказок, песен и повестей / Пер. с фр. М.: тип. Александра Семена, 1850)

Авторы «записок» напоминали своим читательницам о важности нравственного просвещения девочки. В противном случае слово «кукла» станет обидным, но, увы, справедливым прозвищем для особы женского пола, щегольски одетой, но недалекой. «Дорогие дети, вспомните, что, если вы не сделаетесь добры, образованы и трудолюбивы, вас сравнят позже с этими игрушками вашего детства и скажут: она прекрасна, но бесполезна как кукла».

Служить на пользу девочке кукла могла только до известного возраста ее хозяйки. Затем барышня должна была расстаться с игрушкой и заняться подготовкой к выходу в свет. Возрастной переход маркировался резкой сменой наряда, досуга и этикета, которые у девочки и у барышни принципиально различались. Пятнадцатилетие было официальным пределом перехода (в бытовых практиках «невеститься» начинали с 12–13 лет). Поэтические вирши, написанные от лица девиц, воспевали момент вхождения в мир женщин.

В кукольных «записках» напоминалось, что воспитанная барышня должна своевременно прощаться с куклой. Юные дворянки становились невестами, еще играя с куклами, поэтому наставление было не лишним. От лица куклы высказывались по этому поводу сентиментальные сентенции. «Хотя Изабелла иногда и взглядывала на меня случайно, но стыдилась играть со мною и называть своей дочкой. Это очень грустная черта в жизни кукол: мы не меняемся к нашим госпожам и всегда готовы забавлять их, но оне с летами начинают пренебрегать нами, и мы перестаем существовать для них…» Шутливые сожаления становятся серьезным наставлением в том случае, если девочка не торопится расстаться с игрушкой. Мать заявляет дочери: «Ты уже слишком велика, чтобы играть в куклы, и пора тебе более серьезно учиться», и девочка, обливаясь слезами, оставляет любимую куклу. Общаться с игрушкой девочка может теперь только как воспитательница своих младших сестер, которые еще играют в куклы.

Пестрит советами и другая книга Л. Ольней «Переписка двух кукол» (1864), в которой одна из кукол-корреспонденток то и дело совершает промахи, а другая на правах старшей дает ей советы. «Младшая» эти советы с готовностью принимает. «У тебя ума хватит на двоих. Обращайся со мной, как с дочкой, жури меня, поучай, я обещаю слушаться». Переписка детей – популярный жанр в детских изданиях XIX века. Считалось, что поучение от лица ровесника избавит повествование от излишнего ригоризма, хотя вряд ли можно говорить о правдоподобии образов малолетних резонеров. Когда же «переписку» ведут куклы, назидание окрашивается юмором и приобретает игровой характер.

Юмор и игра сочетались с серьезностью нравственных посылов, содержащихся в текстах для девиц. Французская система воспитания, широко распространенная в семьях русских дворян, отличалась многословным артикулированием правил и нравственных догм. Наставления были приняты как в беседах родителей с детьми, так и в речи гувернанток, на глазах которых проходила вся жизнь девочек. «Заместительницей» гувернантки служит кукла, которая, подобно надзирательнице, знает о тайных грехах и дурных поступках девочек. То, что кукла все видит и слышит, многократно повторялось в «записках» – матери внушали это своим дочерям в назидательных целях. Хорошим девочкам подобный контроль не мешает, а плохие испытывают неприязнь к немому свидетелю их «преступлений» и ищут повод избавиться от куклы (ломают ее или выбрасывают).

Подобное желание испытывали не только книжные герои, но и девочки в реальной жизни, тяготившиеся контролем над игрой с куклой. Взрослые же приходили в восторг, видя, как дети старательно играют с купленными для них куклами. Это был «оптический обман» педагогической идиллии. Одна из мемуаристок писала: «Нас хвалили и награждали, когда мы „играли хорошо“, нас бранили и наказывали, когда мы вяло исполняли программу обязательных игр»: упреки взрослых («вы не умеете ценить») отбивали всякое желание играть с дорогими игрушками.

Тягостными (и малоэффективными) были многословные нотации, повторявшиеся как из уст воспитателей, так и на страницах нравственно-дидактических изданий. Такая метода, заимствованная из иностранных воспитательных практик, давала обратные результаты. О том же свидетельствовала другая мемуаристка. «Девочек воспитывали строго и с приложением той не совсем удачной французской системы, которая путем бесконечных разговоров о долге (le devoir) низводила это понятие до повседневных мелочей и вместо внедрения моральной ответственности достигала обратного: дети пропускали эти внушения мимо ушей, и понятие „долга“ совершенно дискредитировалось». Сентенции, произнесенные от лица куклы, должны были внести разнообразие в этот риторический поток.

Популярность формата кукольных «записок» и «переписок» поддерживалась обязательными эпистолярными практиками: дворянские девушки должны были уметь вести записки, дневники, еженедельники, писать письма. Эпистолярная деятельность охватывала разные стороны жизни европейской женщины из образованных сословий. Добрая мать сообщает своей дочери: «Есть у меня книга, называемая Записками, куда более десяти лет я заношу все важнейшее в моей жизни». К важнейшему относились выписки нравоучительного характера и размышления по их поводу, а также бытовые и хозяйственные записи. Материнский пример вдохновляет дочь, которая также берется за перо и начинает вести журнал.

Освоение дневниковых практик начиналось с 10–12 лет и обставлялось родительскими дарами: девочка получала в подарок (обычно на именины) альбом, журнал для записей и чернильницу с пером, а иногда собственный письменный столик. Получение альбома было радостным событием, поскольку означало приближение к заманчивому периоду взросления. В «Отрывках из дневника Маши» В. Одоевского описаны восторги девочки при получении книги и чернильницы со звонком. «Сегодня мне исполнилось десять лет… Маменька хочет, чтобы я с сего же дня начала писать то, что она называет журналом, то есть она хочет, чтобы я записывала каждый день все, что со мною случится… Признаюсь, я этому очень рада. Это значит, что я уже большая девушка!..» Родители контролировали эпистолярную деятельность девочек и всячески поощряли их занятия с дневником и журналом, прежде всего в целях совершенствования письма и умения излагать свои мысли на бумаге. «В переписке двух кукол старалась я, в маленьких рассказах, взятых большею частию из жизни, выставить разные характеры девочек с их хорошими и дурными качествами. Форма писем принята с той целию, чтобы дать хотя б приблизительно понятие о том, что письма должны быть простым рассказом событий, случающимися с нами». Помимо практической пользы, дневник имел воспитательное значение. Считалось, что дневниковая запись – это разновидность исповеди, полезной для нравственного самовоспитания девицы (дневниковые записи принято было показывать родителям). Разумная мать объясняет дочери цели ведения дневника: «Он пишется для того, чтобы в нем находилось все, что человек делает в продолжении дня, чтобы потом, прочитывая записанное, он не забывал о своих дурных поступках и старался бы исправиться. Это называется… отдавать себе отчет в своей жизни». Поскольку письма и дневники читались взрослыми, девочки старались соответствовать в своих записях родительским ожиданиям. Примерная героиня заканчивает свой дневник словами: «Прощай, мой журнал! Благодарю тебя за то, что ты внушил мне добрые мысли». Воспитательную функцию выполняли также материнские дневники, в которых мать описывает проступки детей. Моралисты утверждали, что совместное чтение родительских записей помогает девочкам исправиться, и приводили примеры этого в своих произведениях.

В свою очередь, девочки учат кукол вести дневниковые записи, повторяя во время игры слова и интонации своих матерей. Маленькая Соня сажает куклу за стол, кладет перед ней разлинованную тетрадку и призывает куклу вести дневник: «Дорогая Милочка, будь умница, напиши в этой тетрадке все, что с тобою случалось в продолжении твоей жизни». Примером такой игры для девочек служили кукольные «записки».

Несмотря на популярность «записок куклы» в читательской среде, журнальные критики и публицисты оставили кукольную «мемуаристику» без внимания. Считалось, что этот чужеземный гендерный формат не играет большой роли в чтении русских детей. Критиками не принималось во внимание, что издания «записок» были семейным чтением во многих домах. Пренебрежение литературных экспертов искупалось рекомендательной активностью авторов. На страницах своих произведений они советовали девочкам читать «записки куклы». Так, в «Катиной книжке» (1864) А. Карелиной от лица маленькой девочки пересказывается английское издание «записок куклы». Восторгаются «записками» маленькие героини повести В. Андреевской «Кукла Милочка» (они ссылаются на немецкое издание «кукольных записок»). Подобные восторги не были выдумкой писательницы. Кукольные истории глубоко переживались их читательницами. В расхожих образах и типичных примерах девочки находили сходство с собой и своей жизнью. «…Мне казалось, что в этой книге рассказана моя собственная история, так как в описании наружности героини повести, Розины, я находила сходство с собой, да к тому ж на одной картинке она была представлена с большой куклой в руках, – точь-в-точь как я с Мими. Двух, трех черт в этом роде достаточно было, чтобы мое воображение дополнило остальное». «Записки куклы» с удовольствием читали и те, кто вырос из игры в куклы. Взрослые барышни, матери и бабушки, как признаются авторы «записок», сохраняют любовь к куклам на всю жизнь («кто не знает, что матери и даже бабушки с удовольствием вспоминают о том времени, когда они играли в куклы»).

Восторги любительниц кукол и кукольных «записок» сталкивались с неприязнью их противников. На страницы «кукольных историй» выплескивались споры о роли кукол в воспитании девиц, не утихавшие на протяжении всего XIX века. И противники, и сторонники эмансипации равно использовали образ куклы в обличительной риторике. Кукол упрекали в «развращении» девочек, приучении их к роскоши и расточительству, легкомыслию и праздности, кокетству и прочим женским порокам (антисветская риторика). «Каждая красивая кукла делает одну девочку высокомерной и сто других завистливыми», – утверждали педагоги (педагогическая риторика). Вторили им детские писатели, считавшие, что кукла искажает чистый образ ребенка (романтическая риторика). Прогрессистов возмущала способность куклы пробуждать в девочке праздные фантазии, не реализуемые в жизни (нигилистическая риторика). За «идейными» борцами с куклой скрывались часто ненавистники женского пола. Они проклинали куклу за ее сходство с обидевшей их женщиной (ярый обличитель кукол признался, что ненавистная игрушка напоминает ему даму, задевшую в детстве самолюбие мальчика). С мужским высокомерием писали о кукле даже не склонные к преувеличениям ученые люди. Например, доктор И.А. Сикорский называл игры девочек с куклами «рутинными» и утверждал, что «у мальчиков гораздо больше фантазии».

В книге «Записки петербургской куклы» (СПб.: тип. И.И. Глазунова, 1872) запечатлены картинки из русской жизни: дача в Парголово и крестьянский дом в окрестностях Петербурга (гравер Н. Куньев)

Неприязнь к кукле испытывали также сторонники воспитания дворянских девочек в народном духе (народническая риторика). Противником приобретения кукол для своих детей был Лев Толстой. Правда, выдержать систему воспитания без игрушек ему так и не удалось – под давлением женской половины семьи (жены и няни) у девочек появились куклы, а у мальчиков лошадки. Сам Толстой лишь однажды отступил от своего правила: во время болезни дочери Татьяны писатель подарил девочке набор из семи фарфоровых куколок и ванночку для их купания. Риторическое обличение кукол и житейское отношение к ним при воспитании собственных детей расходились довольно часто.

Неприятие кукол демонстрировали и представительницы женского сообщества. В дневниках и мемуарах они противопоставляли игру с куклами чтению книг (предпочтение книг свидетельствовало о духовных приоритетах дамы или девицы). Анна Керн утверждала, что книги заменяли ей в детские годы игру в куклы. «Куклы, на мой взгляд, разговоры с ними и прочее, приучают детей верить в представления своего собственного воображения, как в действительность, и делают детей самообольщающими себя, мечтательными, обманывающими самих себя». Мемуаристка считала себя свободной от подобных грехов. Отрекались от игрушек своего детства и эмансипированные дамы – кукол они ставили в один ряд с «пошлыми» нарядами и «безнравственными» украшениями. Некоторые из мемуаристок не без основания видели в навязывании кукол способ гендерного «программирования» девочек (феминистическая риторика). Сошлемся на воспоминания Марии Безобразовой, активной деятельницы русского женского движения. «Я не только никогда не играла в куклы, но возненавидела повод, по которому их дарят, – елку. На елку приезжали те старшие родные, для которых мои молодые родители не были законодателями и не могли им сказать „не дарите“. Эти старшие заваливали меня, как первенца, аршинными куклами, их кроватками, шкапиками и другой дребеденью, а я была несчастна не потому только, что все это было мне не нужно, а по совсем другой причине. Мне надо было показать благодарность, даже радость». Признаться в любви к кукле в эпоху обсуждения женского вопроса решались немногие дамы. Формой признания были не публицистические статьи или воспоминания, а посвященные куклам издания для детского чтения. От имени фарфоровой игрушки авторы «записок» и «переписок» защищали кукол, называя их лучшими подругами девочек и их незаменимыми воспитательницами.