Глава первая

етний день густ и душен, как перестоялый мёд. Над Замоскворецкой стороной сизо клубятся тучи, обещая грозу. Вот уже и пророк Илия издали глухо нет-нет да громыхнёт своей колесницей. А над другой стороной, над Ваганьками, где по вечерам молодые парни и девки играются, небо сине, ярко светит солнце, в лучах которого будто возгорается пёстрая «чешуя» крыш. Всяк двор на свой лад крыт: у кого кровля из золотистого тёсу, у кого из дубовой дранки, у кого из бересты, а у кого из соломы. Из высоких княжьих хором, обнесённых бревенчатой загородой, далеко видать окрест. Из кремлёвских-то окон у всякого глаз дальнозорок, коли он, конечно, вовсе не слеп!

Прямо с-под холма тянется топкий Васильевский луг, за ним - Большая или Великая улица до самых Кулишек; с другой стороны светлой лентой холм обжимает быстрая речка Неглинка со многими зерновыми мельнями в устье, за ней - Загородье. К западу от холма - болотины да овраги, Чертолье; за Чертольем - Самсонов луг, за Самсоновым лугом - Остожье… И куда ни глянь, всюду богатые сёла московские: Напрудное, Красное, Семчинское, Даниловское, Ногатинское, Коломенское, Хвостовское, Дьяковское, Кучково урочище… всех и не перечтёшь! Да сёла те и есть - суть Москва!

Весело взгляду - будто праздник Троицы навечно сошёл на землю! Потонула Москва в садах! Дворцов и тех не видать за кущей дерев, лишь кровли просверкивают. А по задам домов - огороды. В огородах все более репа да редька, лук, чеснок да укроп. Не у всякого ещё в огороде монастырская овощь - капуста.

А промеж сел бесконечные пустыри и обильные помойки, кои издали можно принять за ржавые болотины. Но лишь издали, потому как вблизи дух от них шибко смраден. Коли видишь с холма, как на дальней дороге ездец лошадёнку свою с шага в бег переводит, так, знать, неподалёку жители помойку наладили: гони скорей, пока не задохся!

А по холмам воздух свеж, тенист - там и сям разбросаны рощицы: где дуб, где орешина, где берёзки, как девушки в сарафанах; ну, конечно ж, и кремь - бор сосновый, из которого и загорода на холме срублена, что кремлём называется, и хоромы княжеские, и дома прочих жителей, и первая церковь московская Рождества Иоанна Предтечи.

Давно то было, когда лишь она одна средь мерзкого запустения возносилась к небу крестом Господним. Теперь не то: на взгорке, что пред Васильевским лугом, мала да лепа церковка Николы Льняного с шатровой кровелькой, а у пристаней, что у Яузских ворот, стоит церковь тоже в честь Николы, но Мокрого, на Торгу, как водится, церква Параскевы Пятницы, а в самом кремле - строгий храм Михаила Архангела.

Что и говорить, теперь-то чуть ли не в каждой улице ежели не церковка, так часовенка! А сколь крестов вознеслось из-за монастырских стен! Чтил Данила усердных молитвенников - на Посадской окраине основал Богоявленский монастырь, на Москве-реке свой - Данилов…

И на Торгу хлеб ныне дёшев. Говядину не на вес, а на глаз Продают. Блинами чуть не задаром потчуют:

«Лей, кубышка! Поливай! Не жалей хозяйского маслица!..» - вопят разносчики. И впрямь, не жалеют!

А чего жалеть-то? Гля-ко, как обильна стала Москва!

В озёрцах, тихих заводях да в малых ручьях, коих не счесть, чинно плавают несметные стаи гусей да уток, петухи горланят перед грозой, сзывая под крыло заполошных кур, до времени с дальних выпасов, упасая от грома, гонят бабы и ребятишки рогатый скот…

Вот уж истинно, как на дрожжах поднялась Москва, обильна стала, благочестива! И все то плоды покойного князя Даниила, Царство ему Небесное.

Стоит по его молитвам «град честен и кроток…»

Али не любо глядеть на него из оконца кремлёвского? Любо-то любо, глаз вроде и радуется, да только сердце завиствует. Есть в Руси и иные славные города - и древнее, и краше, и обильнее, и мощнее…

А и не должно так быть!

* * *

- Так не то ли нам и батюшка заповедовал? - задумчиво глядя в растворенное окно на город, произносит Иван.

Хоть и владетель он ныне над Москвой по вечному отсутствию старшего брата, однако не князь покуда, но княжич.

- Что, говоришь, заповедовал? ~? насмешливо спрашивает Юрий.

Иван оборачивает к брату линялые, водянистые глаза в рыжей опушке коротких ресниц:

- Сей град в чести держать!

- А не ты ли мне, брат, говорил, когда я тебя на Можайск с собой звал, что, мол, батюшка завещал нам Москву держать в Кротости? - усмехается Юрий.

- Так ить и в кротости, брат, - смиренно вздыхает Иван, и садясь к столу напротив Юрия, тоже усмехнувшись, добавляет: - Кабы одной кротостью-то можно было честь удержать так девки-то, поди, не ломаные ходили…

Душно; ни ветерком со двора не потянет. И там все замерло в ожидании бури. Лишь воробьи чирикают, лениво поругиваясь из-за просыпанного зерна перед коновязью, да неутомимые в любви голуби, раздувая зобы, ярятся перед голубками. Да мухи ещё бьются о стекла.

Юрий в алой камчатой рубахе нараспояску. По вороту и рукавам золотом птицы вышиты, пуговки в рядок из больших жемчужин. На ногах лёгкие, узорчатые сапоги из персидского сафьяна, тоже жемчугами унизаны, высокие каблуки подбиты серебряными подковками.

На Иване простая холстинковая рубаха, ниспадающая на толстые ляжки, под самым чревом, уже обозначившимся, туго подпоясана простым же двухцветным поясом. На ногах просторные опойковые ичиги.

Братья сидят за длинным столом, уставленным блюдами да тарелями со всяческой снедью, яблоками, резаными арбузами, жёлтыми дынями, винными ягодами, ковшами с квасом да взварами. Посреди стола изузоренная разложистая серебряная братина с двумя кольцами по каждую сторону для удобства подноса, в братине терпкий креплёный мёд. Из той общей чаши братья сами себе черпают мёд корцами, наливают в высокие фряжские достаканы. Однако не столько пьют, сколько пригубливают.

Боле беседуют.

Хотя чего беседовать, все и так уж давно оговорено.

Да ведь не сколь и беседуют, сколь молчат, изредка взглядывая друг на друга. В тех взглядах и суть: опасается Юрий, кабы Иван не обошёл его хитростью; боится Иван, кабы Юрий не отступился в последний миг от задуманного. Хотя и поздно уже отступаться-то!

- …Ежели б человеки только кротостью велики были, - вроде бы ни к селу ни к городу, тихонько так, себе под нос, рроговаривает Иван, - так немтырка безглазая, что на паперти у Спасского храма подаянием кормится, поди, первой была Среди всех.

- Ты мне грехи-то не поминай, - вспыхивает Юрий сухой берестой, - сам ведаю, в чём грешен! Ты мне, Ванька, не поп!

- Что ты, брат, ни сном ни духом!

Юрию вовсе уж некстати вспоминаются смоляные, вишнёвые глаза девкины, слова её дикие:

«…Бечь тебе за великим. Догнать и не догнать. По крови тропу торить. Тропу торить, а следа не оставить. Следа не оставишь, другому путь выстелешь…»

«Уж не Ваньке ли?..»

Муторно, знобко на сердце, точно в битву завтра идти.

«Так ведь биться и идти. Только и впрямь битва-то будто и немая. Да уж не отворотишься!»

Юрий отхлёбывает мёда из стакана, тыльной стороной ладони обтирает янтарную влагу с губ:

- Коли в чём и грешен, так в том, что девку эту, ведуницу чудскую, не велел надысь утопить в Козьем пруду. - Юрий усмехнулся: - Мудрен ты, брат! На этаку кровь подбиваешь, а никчёмной девкой в глаза тычешь!

- Да что ты, брат! - по-бабьи всплеснул руками Иван и заквохтал: - Да рази я тебя когда в чём попрекнул? Да рази смею я подбивать тебя? Эко сказал: подбивать! Чай, ты старший, ты и указ! Али я тебя за язык-то тянул объявляться великим князем?

- Молчи!

- А коли не мило тебе в Сарай бежать, так не беги! Не поздно ещё передумать-то!

- Молчи!

- Вон Максим благочинный зовёт тебя к себе во Владимир увещевать! Так пойди к Максиму-то, покайся, откажись от тяготы! Чай, тебе за смирение-то и на небе воздастся, и на земле честен будешь…

- Молчи!

- А я-то, брат, вседенно лишь об одном молю Господа: чтобы дал волю на славу твою! Чтобы дал нам сил довершить дело батюшкино!

* * *

Полтора года прошло со смерти Даниила Александровича. Кажется, и невелик срок. Но одно дело жить под отцовской волей, совсем иное самим властвовать. Словно враз повзрослели братья. Да как не повзрослеть - такое дело удумали!

Юрий, довольно высокий и статный, набрался ещё мужицкой крепости. Под лёгкой рубахой угадывалось сильное, мускулистое тело. Безволосые кисти рук схватывали золотые браслеты. Он построжел, как-то заострился лицом, точно кожа сильней обтянула высокие скулы, прямой тонкий нос. Отпустил вислые усы, что переходят в узкую бороду. Несмотря на то, что узка бородка, но как-то умудряется расщепляться ещё на две острых прядки. За разговором он то и дело (знать, ещё не обвыкся) скручивает её ладонью в косицу, да она все одно распадается на стороны.

Даже за столом спокойствия Юрий не знает: руки его беспрестанно чем-то заняты, то нож воткнёт в столешницу, то волосы пригладит на голове, то ворот дёрнет, то за ухо ухватится, то за другое, точно в ушах у него беспрестанно свербит.

Уши у Юрия примечательные: хрящеватые, жёсткие, напрочь лишённые мочек, петлисты и столь плотно прилегают к черепу, что не враз и заметишь. Глаза серые, настороженные, точно всегда ждут подвоха. И при этом лицо как-то странно ухмылисто: создаётся то впечатление из-за тонких подвижных губ. Не знаешь, чего и ждать от него: то ли рассмеётся, то ли оскалится. Сколь яростно гневен, столь и безудержно весел бывает Юрий.

Иван совсем иной. Будто и не одного чрева выходцы. По-бабьи рыхл, толстомяс, в движениях умерен, словно всякий миг в руке сосуд с драгоценной влагой держит и боится её расплескать. Длинные сальные волосы ниспадают на вялые плечи - знак того, что по сю пору скорбит по батюшке. А лицом ещё гол, хотя и у него под носом и по щекам пробивается жидкая поросль.

Голос тихий, вкрадчивый. Говорит невнятно, будто слюной давится. Не говорит, а шелестит - всё время нужно прислушиваться. Причём никогда не глядит в глаза собеседнику: либо поверх него, либо куда-то на плечико, точно и нет того, с кем беседует. Впрочем, говорит Иван мало, больше помалкивает. Хотя, конечно, по обстоятельствам. Когда надо, бывает и речевит…

Наездами, глядя на новую московскую жизнь свежим взглядом, замечает Юрий вроде и неприметные перемены и дивится брату:

«Скор, Ванька! Тих да скор! Эку паутину успел наплести паучок!..»

Иван и в самом деле потихоньку, однако же крепенько стал подбирать под себя Москву.

Что может быть любопытнее для умного человека, чем управлять другими людьми? Иван тому искусству с юности у батюшки обучался. Да судя по всему, хоть и юн летами, а уж и теперь в том искусстве преуспевает. Конечно, до батюшки ему ещё далеко, но жизнь-то долгая, поди, насобачится людишек стравливать себе на выгоду.

А есть ли на свете иное, более надёжное средство для управления людьми? Одному одно посулить, другому - иное, а потом взять да и столкнуть их промеж собой лбами, да поглядеть, что получится. У кого лоб-то крепче? Потом, коли выгодно это тебе, так примирить, а коли прибытку в том нет, так и расправиться с виноватым, то бишь с неугодным. А уж ежели оба неугодны, так оба и виноваты. Землицу их, раз провинился, либо себе прихватить, либо малыми частицами Меж иными - преданными - распределить, дабы ещё продажней стали!

По твёрдому разумению Ивана не должно быть в княжестве людишек богаче или жаднее самого князя. Да ведь жаднее Ивана-то, поди, и не сыскать никого в целом свете!

Между прочим, первым, кого согнал он с земли, стал большой боярин Акинф Гаврилыч Ботря. Все припомнил ему Иван, чего и не было! Акинф-то ещё должен был Бога молить за то, что живым из Москвы утёк.

А на его земли Иван посадил черниговского боярина Родиона Несторовича Квашню. Он в ту пору как раз на Москву пришёл, да не один, а с преотличнейшей кованой ратью чуть ли не в две тысячи копий!

По тем временам, когда и вся-то Москва уж никак не более двадцати тысяч жителей составляла, каково приобретение завидное!

Тих, ласков, благочестив, улыбчив Иван Данилович… Никак Юрий в толк не возьмёт: чем, как сплотил вокруг себя нужных людей? А ведь сплотил! Старик Протасий Вельяминов в рот ему смотрит, точно сам из ума выжил, Фёдор Бяконт за ручку ловит, новые бояре, те что из Коломны пришли, приблизились, а старые-то московские бояре из тех, что и отцу смели порой возразить, примолкли. Да опять же, кто помер, кого отдалили за неугодностью и ненадобностью.

Другая ныне Москва! Если раньше Юрьева незлобного озорства пугалась, так теперь ласкового Иванова взгляда боится.

И не понимает Юрий, как то брату удаётся? Он, Юрий, бывает гневен до крови, до смерти, а над ним не то чтобы подсмеиваются, нет, конечно, но и на гнев его смотрят со скукой: а чего, мол, ещё от него ожидать? Будто все знают про него, что лишь подл и ничтожен. А Ивана-то - трепещут воистину! Ближние трепещут, дальние боготворят, как и должно быть государю.

Ведь про него (не то что про Юрия!) никто и слова дурного не скажет. Напротив, народ-то ещё и умиляется, глядя, как в великие праздники, а то и в будние дни, пеш возвращается он от заутрени, кротко улыбаясь всякому встречному. Да идёт-то как-то бочком, вроде бы неуверенно: мол, не князь я над вами, люди добрые, всего лишь княжич, не могу осчастливить покудова…

А людишки-то уж тем счастливы, что видят его! И день ото дня крепчают шаги его толстых коротких ног.

- Да неужто и в самом деле, он, Юрий, лишь подл и ничтожен, а Ванька - велик и страшен?

Несправедливо то! Не по чести!

Юрий за это время упрочился в Переяславле. Без татар воротись от Тохты, Андрей Александрович потерял последнюю надежду выбить оттуда племянника. Затаился в бессильной злобе на Городце.

Юрий же, без битвы одержав победу над самим великим князем владимирским, так уверовал в свою мощь, что в первое же лето по смерти отца напал на Можайск.

Можайск был окраинным городом сильного Смоленского княжества. Окраинным, но отнюдь не захудалым и важным по своему значению. Он был связан с узловым перепутьем того времени Волоком-Ламским, через который в Низовую Русь шли латиняне и новгородские гости. Кроме того, стоял он у истоков Москвы-реки. Владея Можайском и Коломной, Москва становилась полноправной хозяйкой всей реки, по имени которой была и названа, от истока до устья.

Конечно, в верховьях Москва-река была не больно судоходиста, да и в низовье не Волга, а всё-таки - путь. Не Яуза с её бедными мытнями. Видно, примыслить к Москве Можайск было в загаде ещё Даниила Александровича.

Как врасплох оттяпал Данила у Рязани Коломну, так врасплох, волчьим наскоком, отнял Юрий Можайск у Смоленска. Конечно, этот первый самостоятельный поход Юрия мог бы окончиться крахом, поди, поломал бы он зубы на Можае, кабы, как водится, оповестил заранее о том, что идёт с войной. Но он напал на Можайск по-татарски, внезапно - после батюшкиных сороковин ещё вся Москва хмельна была.

Словом, Юрий со своими переяславцами, знать, соскучившимися по военной добыче, неожиданно легко взял Можайск, объявил его московским пригородом, а можайского князя Святослава Глебовича привёл в Москву пленником. Возмущённые смоляне, не успевшие подойти Можайску на выручку, все ещё чухались, сбивали полки на Москву, но уж поздно было кулаками махать: Святослав - не Константин Рязанский, которого по сю пору держали заложником на Москве, - легко смирился с потерей наследной вотчины, зато взамен получил не только свободу, но и дальний город Дебрянск, жители коего, узнав о постигшем Святослава несчастии, позвали его на княжение.

(Об этом князе уместно добавить ещё, что те же дебрянцы, что позвали его, спустя несколько лет и убили его. Знать, не больно-то путный был тот Святослав.)

А Юрьева слава после Можайска вознеслась до небес. Мол, такой ухватистый да удачливый этот Юрий - чего ни замыслит, так все примыслит! Между прочим, и брат Иван тоже сил приложил, чтобы повсеместно разнести ту молву. Но речь не о славе, а о том, что Юрий сам после этой победы окрылился. Уж ничто не казалось ему невозможным! Да и что кажется невозможным в двадцать-то лет? Тем более, когда ты в земле своей князь, а под руками у тебя тысячные полки, послушные твоему единому слову!

Невелика была тогда Русь, и много у Юрия было путей. Да поведи он тогда свои полки на тот же север, в Югорскую землю, обильную мехом, камнями и серебром, поди, и владений Руси примыслил, и славы бы добыл себе на века. Ну а коли и сгинул бы, так в чести. Но он избрал иной путь!

Неутомимым огнём жгла душу обида: пошто Господь не оправдал чаяний, пошто прибрал батюшку не ко времени, пошто лишил и малой надежды на великую власть?

Как батюшка, как покойный князь Дмитрий, как пёс-Андрей, да и дед его Александр Ярославич, болен был Юрий - жаждал власти, не зная, что власть - жажда неутолимая! Чем больше испьёшь, тем суше в глотке. Куда как более сильные души под властью ломаются - ржа и железо есть! - что уж тут говорить про Юрия.

Но если тот же Даниил Александрович шёл к власти исподволь, потаённо, то Юрий, лишённый и самого малого права на неё, желал власть яро, страстно, как желает девку насильник. Как девку силой берут без любви, так без права, силой да ещё ложью берут власть на Руси. Достало бы отваги! Иначе сказать: хватило бы наглости! Чего-чего, а уж наглости Юрию было не занимать!

Да и то бы было ещё ничего - и кипящая вода остывает, коли уголья в топке не подживить. Да ведь рядом с Юрием был Иван! Что, Юрий? Лишь камень - куда кинешь, там и падёт!

У Ивана были свои резоны подбивать брата на будущую бесправную каверзу. Что он и делал неустанно и кропотливо всякий раз, когда встречался с Юрием.

Юрий-то хоть и окрылился Можайском, а все одно побаивался, кабы не произошло с ним того, что случилось с московским же князьком Михалком Хоробритом, который чуть боле полвека назад взял да и наехал на своего дядю великого князя владимирского Святослава Всеволодовича и даже согнал его со стола. Да ведь тут же пришло наказание Господне - в тот же год его и убили!

А Иван знай себе пришепётывает:

- …Да ведь кабы и батюшка жив был, так и то баушканадвое сказала: вокняжился бы он во Владимире али нет? У Михаила-то Тверского, поди, и при живом батюшке прав на стол владимирский не мене - тоже внук Ярославов! Да и не в том суть, хан ныне над нами, ему и решать! Нет ныне иного права над Русью, кроме ханского! А коли нет права, ломи на силу. Али ты не силён, брат!

Юрий зло мотал головой, кричал поначалу:

- Дак коли в силе право, думаешь, устоим что ли против Твери?

То был не вопрос, то был приговор, потому как не было на ту пору сильней в Руси княжества, чем Тверское, не было и Дружины сплочённей и боевитей, чем Михайлова рать. И Иван то понимал не хуже Юрия, а всё же гнул своё:

- Да, брат, Тверь-она - твердь! Её нахрапом не возьмёшь, - и улыбайся смиренно. - Однако вон как люди-то говорят: Бог не выдаст, свинья не съест…

Дух захватывало у Юрия оттого, что сулил ему брат. А всё же и знобко было: как прокричать на весь свет, что ты вор? Ведь понимал же он, что затеяли они с братом непутное! И неведомо, ни как Русь отзовётся, ни как в Орде аукнется? Словом несмотря на болезненное, ущемлённое честолюбие ещё полгода назад сомневался Юрий, осилит ли ношу. Что называется, и на ёлку хотелось влезть, и жопу не поцарапать.

Да вот ещё что: ведь и Ивану Юрий не верил. Опасался, как бы тот нарочно не умыслил втравить его в безнадёжную склоку, чтобы тем скорее и вернее погубить и занять его место старшего.

А Иван нудил, льстил, настаивал:

- Я ли тебе, брат, не добра желаю! Я ли не чести ищу для тебя! Нощно и денно об одном молю Господа: чтобы сложилось все, как желал того батюшка! А кому и не складывать, как тебе! Видишь же, не дал мне Бог доблести…

- Зато хитростью наделил!

- Так и то не во грех, а на благо нам! - причитал Иван. - Вижу ясно, деваться нам некуда! Коли ноне об себе не заявим, навеки уйдёт под Тверь стол великий, заметит Михаил нам путь!

- Не перед дядей отрешиться боюсь, - огрызался Юрий. - Что он мне? В западню угодить не хочу!

- Да кто ж тебе яму-то выроет?

- Так ты же, Ваня, и выроешь…

- Что ты, что ты, Бог с тобой, брат!.. Коли велишь, так сам в Сарай побегу, молить за тебя буду хана! Да кто я там? Княжич бесправный!..

То лаялись, то мирились. Но сердцем Юрий с жутким и сладостным нетерпением уже ждал того мига, когда подохнет великий князь, чтобы прокричать себя первым!

Ну а уж когда из Сарая вернулся с ханским ответом Фёдор Бяконт, загодя посланный Иваном к хану с дарами, то и последние сомнения Юрия были сметены, как половодье сметает худые заплоты.

Целью посольства Фёдора Бяконта было, во-первых, выведать отношение Орды к Москве, во-вторых, предупредить возможный ханский гнев на то, что племянник бесправно восстанет на дядю. Посольство увенчалось нежданной удачей.

Ответ из Сарая был скор и благосклонен: «Правосудный хан, волей, данной ему на земле предопределением Вечно Синего Неба, не вмешивается в дела своих улусов до тех пор, пока в них царят мир и согласие.

Дело русских самим решать, кто из них более достоин ханского ярлыка, согласно их обычаям и законам. Дело же хана заключается в том, чтобы из достойных отличить лучшего. А потому хан полагает допустимым и племяннику встать над дядею, если племянник более предан и угоден хану, чем дядя…»

Вот так примерно.

Когда Иван ещё по весне передал Юрию ханский ответ, всё было решено окончательно и бесповоротно. И уже ничто: никакие посулы, никакие угрозы, никакие проклятия - не могли отвратить Юрия от решённого. Коли уж цель определилась, так в достижении её Юрий был не менее упорен, чем батюшка или младший брат. А по бездумию своему и горячности даже решительней их обоих, потому что, решившись, уже не знал никаких преград. Убедить его было трудно. Но уж переубедить - невозможно.

Нет, Юрий был не камень, брошенный абы куда. Юрий был неудержимая, стремительная, разящая и убийственная стрела. Иное дело, что стрела, пущенная расчётливой, хитрой рукой.

Юн был Иван. Но удивительно дальнозорок и хитромудр! Много резонов имел он в загаде. Главный: во что бы то ни стало, любой ценой, но не отдать в чужие руки великий владимирский стол. Пока теплилась, не истлела надежда, зароненная отцом, хоть какой грех прими на душу, но все предприми, чтобы не допустить Москве посрамления. Грехи-то молитвами, говорят, искупаются…

После смерти Даниила Александровича - ведь если во всём; видеть Промысел Божий, да и как же его не видеть, когда он очевиден! - единым законным наследником великокняжеского престола остался Михаил Тверской. Князь великий по духу. В ту пору он вошёл в зенит зрелости, обрёл мощь и достоинство, в коих никто не мог с ним сравниться. И потому знал Иван верно: если взойдёт, а главное, прочно укрепится на владимирском столе Михаил, то уж не на года, на века воцарится над Русью тверская, вовсе иная, напрочь несхожая с московской родовая ветвь Рюриковичей.

А что же тогда Москве-то останется? Локти кусать? Мало того, что обидно, так ведь и не укусишь, поди, свой локоток. Вот и подумал Иван, что куда сподобней чужие руки грызть да лучше по самые плечи! А ещё лучше не своими зубами, дабы в случае досадной промашки - коли зубы-то выкрошат! - было чем хлеб жевать самому.

Вот на то и надобен ему был брат старшой. Потому и подтравливал он брата подняться на Михаила. Подтравливал да посмеивался, потому что видел, и без его потравы Юрий в душе давно готов к окаянству.

Шалый до безрассудства, обидчивый, как дите, мстительный, будто змей, вспыльчивый до безумства, в непомерной гордыне жадный до славы и власти, как волк до крови, - таков и нужен был брат Ивану! Именно волк, чтобы алчно и безжалостно до кости, до кровавых лохмотьев грыз всякого, кто помехой встретится на пути.

Между прочим, на Ивановом пути!

Столь несхожие, втай ненавидевшие друг друга, прямо-таки как на диво братья дополняли друг друга!

Были у Ивана и иные резоны мутить и без того баламутную душу Юрия. Правда, их он брату и под пыткой не выдал бы. Да и себе не любил в них сознаваться, от себя-то таил в дальних извивах хитрого, загадливого ума.

Дело в том, что сызмала - вот проклятье-то злого, завистного Александрова семени! - сильно тяготил старший брат Ивана. Что говорить о соперничестве пред отцом, про кичливость и насмешливость Юрьеву да и прочее - одним старшинством тяготил!

Будь ты хоть семи пядей во лбу, ан всё одно - младший! Вон, поди ж ты, куда как умён Иван, а при старшем-то брате, выходит, и на Москве не хозяин. Точно не он это в самом деле-то княжит городом, а у брата в приживалах живёт. А Юрий-то не преминет напомнить о том: мол, я в роду старший!

Ни беса в хозяйстве не мыслит, а жадностью укоряет, требует с Москвы себе выхода, точно не сам князь московский, а ордынец какой. Да с его ухватками не то, что Русью - малым уделом не править - вмиг растрясёт, что другими накоплено.

Все знает Иван про брата, все ведает, видит душонку его насквозь, но покуда надобен ему Юрий, он льстив и ласков, смирен и вкрадчив до тошнотворности. Ведь и батюшка поучал терпению, коли то терпение помножено на расчёт.

Вот и ластится Иван к Юрию, как трава мятая к сапогам. А Юрий-то не сдержан, и прикрикнуть может, и ногами затопать. Однако, как ни смирен Иван, всё же не любит, когда на него кричат али ногами топают.

Так что мыслил Иван и иной исход в почти безнадёжном тягании брата с Михаилом Тверским: тайно, глубоко-глубоко в душе надеялся он, что дядя возмутится дерзостью племянника, ан возьмёт да и прибьёт его в назидание иным неразумным. Он, Иван, непременно так бы и поступил.

А брат - что ж, опять же, как говаривал покойный батюшка:

«Все в руце Божией…»

Возможная гибель Юрия не пугала Ивана. Одно дело, он становился старшим в роду, то есть полноправным московским владетелем, и другое дело, Юрий всё равно бы выполнил то, что требовалось Ивану от него в данное время.

Уже то, что Юрий вступился в борьбу за великий стол, ставило под сомнение саму законность Михайловой власти. Ранний петушиный крик Юрия должен был обозначить саму возможность притязаний Москвы на власть. Ивану было важно узнать, как отзовётся на тот Юрьев всполошный крик Русь: ежели безразлично, сонно и глухо, как всегда отзывается она на всякое воровство и беспутство, то есть ещё у Москвы надежда стать в земле первой.

Даже при вовсе неблагополучном исходе нынешнего суда Иван знал, что всё равно продолжит борьбу за Русь хоть с самим Михаилом, хоть с его сыновьями. И своим сыновьям ту борьбу заповедует.

Не хуже батюшки был загадлив и дальнозорок Иван.

А в борьбе с Михаилом, которой так или иначе, но было не миновать, в отличие от воинственного и безоглядного Юрия Иван уповал не на силу, а на собственную хитрость и деньги.

Чай, давно уж русские дела не в Руси вершатся, а в Сарае. А татарская власть жадная да лукавая: правды все одно не найдёшь, но зато за деньги чего хочешь укупишь: хоть власть, хоть бесчестие. Впрочем, бесчестия Иван не боялся. Не дорого стоит честь на земле без власти и серебра, а властью и серебром и бесчестие скоро забудется, тем более на Руси. Потому что беспамятна Русь…

Словом, хоть и об одном, но шибко по-разному мыслили братья. Один маялся ущемлённым честолюбием, обиды в сердце расстравливал, другой - не столь рассчитывая на ближнее, сколь загадывая на дальнее, копил серебро в ожидании верного часа.

А час ждать себя не заставил. Правда, пока ещё не Иванов, а Юрьев час.

В лето тысяча триста четвёртого года наконец-то освободил Русь от бездарного, бездельного, кровавого и тягостного правления последний прямой отпрыск злообильного семени, гнуснейший и ничтожнейший из сынов Невского, великий князь владимирский Андрей Александрович.

Вот тогда в тёмный, глухой, неурочный час и прокукарекал заполошный московский петух: мол, новое солнце грядёт и имя тому солнцу - Юрий! Великий князь Юрий Данилович!

А, каково? То ли прокукарекал, то ли каркнул зловещим вороном.

Русь аж оторопела от ужаса: будто Андрей Александрович, найдя в племяше достойного преемника своих чёрных дел и своей бесовской души, в последний раз, уже из смрадной могилы, рассмеялся над ней жутким хохотом.

* * *

Как жизнь Андрея Городецкого была проклята, так и сама смерть его урядила на Руси долгую кровавую смуту, беспощадную братоубийственную резню меж Москвой и Тверью, меж Тверью и Новгородом, меж Новгородом и Москвой… меж русскими.

Ради какой славы? Ради какого величия?

Но если и впрямь стали мы велики - разве ныне мы по добру живём, а не по той же дремучей зависти? - стоило ли тех неисчислимых жертв наше вечное призрачное величие?

Не нам судить, как бы все пошло на Руси, если бы в тот давний и переломный век иначе сложился расклад сил не столько земных, сколько Небесных и сил с Небес низринутых, однако все кажется, что обернись тогда по-другому, то и вся наша жизнь иначе сложилась бы.

Лучше?

Бог весть…

Но, может быть, чище и выше? Трудно представить, чтобы злее, неправее и безжалостней, чем было на самом-то деле.

Ох, уже это навряд - злее некуда!

Не терпел предположений мудрый Карамзин, но и он, рассуждая о том глухом времени, не удержался заметить: «История не терпит оптимизма и не должна в происшествиях искать доказательств, что все делается к лучшему…»

То-то и оно, не все что делается, то и к лучшему…

Да вот что ещё примечательно: как окончательно вознеслась и утвердилась над Русью Москва, так и прервалась власть потомков Александра Ярославича Невского. Всякие правители были меж них: доблестные, как Дмитрий Донской, и мудрые, как Иван Третий. Да вот закавыка какая: предпоследним из Александрова рода правил Русью, будто в отмщение ей, чистый бес в человечьем обличье, царь Иван Васильевич воистину Грозный. А уж самым последним, точно в насмешку, сел на царский престол бедный сын его Фёдор. Правитель не то чтобы скудоумный, но слабый, Фёдор Иоаннович надеялся собственной кротостью и молитвами искупить предбывшие великие грехи великого рода. Только разве ж искупишь такие грехи?..

Может, оттого так зыбка и неверна русская власть, что стоит, как на ржавой, поганой болотине, на извечной лжи и крови?

Впрочем, нечего и вопрос задавать, коли он безответен.

Ну да это лишь к слову…

* * *

- Скажи, Иван, по сердцу: сам-то ты веришь в то, что мне талдычишь? - неожиданно спросил Юрий.

- Мне слово говорено, - улыбнулся Иван. - Смотря про что спрашиваешь?

- Да веришь ли, что кабы батюшка был теперь жив, так тот же Михаил встал сейчас у него на пути, не дал бы ему во Владимире вокняжиться? - пояснил Юрий, не сводя с брата настороженных глаз.

- Так как же иначе-то! - всплеснул руками Иван. - Михаил-то тоже, чай, внук Ярославов! У него на Русь прав-то не мене, чем у батюшки.

А ведь в самом деле - хоть и жил Даниил надеждой заместить на великом столе Андрея, но и для него, вечно младшего отпрыска, владетеля нищего окраинного московского угла, поди не малых усилий стоило бы воплотить эту призрачную надежду в явь, потому как иное имя было тогда у всех на устах, иной государь - от Бога - грезился униженной и растоптаной татарами да собственными алчными князьками Руси, и мя тому государю было: князь Михаил Тверской!

- Выходит, был бы ныне жив батюшка, а с Михаилом нам так ли, эдак ли все одно воевать пришлось? Так что ли? - спросил Юрий.

- Дак ить, коли мосток узок, двум телегам по нему враз не Проехать, - кивнул Иван. На том бы ему и кончить, да не удержался - съехидничал. Или нехорошо ему стало оттого, что Юрий И впрямь в свою правоту уверует. А коли вдруг ненароком одержит над дядею верх в Орде, тогда что ж - на козе к нему не подъедешь! - Однако же Михаил-то не нам, брат, чета, - насмешливо протянул он и умолк.

- Что? Почему то? Да не тяни ты! - прикрикнул Юрий, но Ивана торопить, что улитку плетью гнать: быстрее не побежит.

- Оттого и слывёт Михаил благим во князях, что всех в Руси примирить хочет, Русь Залесскую с Великим Новгородом повенчать, чтобы все заедино жили да праведно!

- Так что? - Юрий нетерпеливо ударил кулаком по столу. - Да не гнуси ты под нос, чай, вдвоём сидим!

Иван виновато поднял глаза на брата, но продолжил столь же тихо; сосны в бору в безветренный день и то громче меж собой разговаривают.

- А то, что батюшка-то наш на добрый десяток лет старее был Михаила. Так неужто Михаил вопреки своим словам про праведность, да про обычаи древние отчаялся бы на старшинство посягнуть, на старшего-то брата поднялся? - не удержавшись, Иван растянул в глумливой усмешке тонкие губы. При этом его лицо приобрело чрезвычайно довольное и какое-то жабье выражение. Вот именно: с таким выражением на плоских харях нежатся вечерами жабы по берегам озерков, пощёлкивая мух да комариков.

- Что?! Ты что говоришь-то! Ты мне в укор что ли ставишь, что я на старшего посягнул, на дядю поднялся?! - в ярости задохнулся Юрий. - Ты - мне!..

Если бы не стол, разделявший братьев, он бы ухватил Ивана за грудки. Даже с лавки привстал и потянулся руками к брату. Да столешница была широка и для его длинных рук.

Иван отшатнулся: - Что ты, что ты! Откуль ты и слышишь, чего не говорено?

- Да ты же сам…

- А хоть бы и так, - перебив старшего брата, крикнул Иван. - Ты что, иной путь ведаешь, как над Русью подняться?

В воцарившейся тишине явственно обозначилось, как уныло бьётся об оконное стекло муха. Иван встал из-за стола, подошёл к окну, пухлой ладонью слегка прижал кремлёвскую пленницу и, чуть помедлив, послушав, как щекотно трепещет она хрупкими слюдяными крыльями под рукой, раздавил её о стекло.

- Смерть батюшкина Михаилу путь указала, - сказал он. - Так что - смерть? Никто не знает, когда придёт его час… Возрадовались на Твери кончине батюшкиной, толкуют ныне, что знак то Божий… А может, Юрий, смерть-то батюшкина не Михаилу знак на власть, а нам, сынам его, крест на плечи. Али мы ношу отцову на полпути бросим?

- Да ить не то меня жжёт, что бесправно на дядю я поднимаюсь, а знобко мне оттого, что одни мы, Иван, а за Михайлом-то - Русь! Вон бояре-то городецкие, ещё Андрей не подох, а они уж загодя в Тверь потянулись! Кострома ему славу орёт, Нижний колени клонит! Да что говорить, Великий Новгород и тот готов признать его волю, вон что!

А ведь и в самом деле с удивительным и редким единодушием Русь приняла тогда весть о том, что Михаил Ярославич Тверской наследует великокняжеский стол владимирский. Да кроме него по чести во всей Руси принять на себя эту ношу было некому! Извечные противники единовластия - новгородские вольники, и те уж урядили с ним договор, признавая над собой его власть, хотя и со многими увёртливыми отговорками.

Лишь Москва в обиде набычилась! Да и не вся Москва, а всего-то двое братьев Даниловичей решили встать поперёк. На что рассчитывали?

Ан, знать, рассчитывали. Особливо младшенький, кто и ведал расчётцами…

- …Вон что! Вон что! - горячился Юрий. - Одне мы!

- Всё так, брат, - скорбно вздохнул у окна Иван и усмехнулся украдкой: «Один да один уже двое! А князь великий, каков бы он ни был, чай, не мёд, всем мил никогда не будет!..»

По верным Ивановым сведениям, кои он получал отовсюду от нужных людей, уже обозначились на Руси и противники Михайловы, заранее опасавшиеся усиления Твери. Да ведь и в Орде, опять же по Ивановым сведениям, многие были против Тверского - сильный князь на Руси татарам не в честь и не в прибыль. А коли есть противники у Михаила, так, знать, будут союзники у Москвы.

«Да и есть уже…»

- Все так, брат, - тихо повторил Иван и, обернувшись к брату, может быть, впервые за весь разговор прямо взглянув ему в глаза, страстно добавил: - Только и нам деваться-то некуда! 'Коли ты ныне отступишься, никогда Москве первой не быть!

- А коли не отступлюсь, - угрюмо усмехнулся Юрий, - али наперёд выскочим?

- Верую, брат! Как батюшка в то верил - верую! - неожиданно страстно воскликнул Иван.

- Вопреки всей Руси?

- Э-э-э, Русь! Что ты заладил-то: Русь, Русь! Да где она эта Русь? - Иван махнул рукой. - У татарина на аркане волочится! А где её устои-то древние? Где её заединство-то, на кои Михаил уповает? Да кабы были те устои крепки, кабы было то заединство, так разве нам татаре петлю на шее стянули? То-то и оно, что не было на Руси и в помине ни того, ни другого, а тем паче и ныне нет! Волен Михаил бить в свой Спасский колокол: сплотимся, мол! Хватит, мол, злобствовать друг на дружку - да кто откликнется? Бояре нижегородские со своей крепосцы неприступной ему в ножки поклонятся? Новгородцы вятшие от вольности да кормов своих ради Твери его откажутся? Да они за малую закавыку в древнем Ярославовом договоре всякому горло перегрызут! А нам покуль то и надобно! От несвойственного ему необычного возбуждения, в котором Юрий наблюдал брата чуть ли не в первый раз, шея, щёки и лоб Ивана покрылись красными пятнами, бесцветные, вечно уклончивые глаза будто огнём зажглись.

- Русь, хе, Русь! - внезапно Иван, как в кашле, зашёлся в мелком смешке. - Где она, братка, Русь-то? На что уж татаре злы и могучи, а и у них Русь-то, аки вода, сквозь пальцы утекает! Сколь ни бились, ан не всякому своё тавро на лоб присобачили! Поди-ка накинь едину узду разом на табунище! Таку велику узду сплести ещё надобно! Время надоть на то! А у Михаила-то и вовсе норов не тот, чтобы узду-то плести! Он чает словами да добром Русь обольстить, а Русь-то на добро не памятна, на слова глуха, ха… пока калёным железом ухо ей не прижгешь. Вон что, Юрий!

Так же внезапно, как начал, так же внезапно Иван и оборвал свою речь, перевёл дух, отвёл глаза в пол и уже по-другому, сюсюкая и пришепётывая на обычный свой лад, тихо, невнятно продолжил:

- А то, что ноне славу ему орут, так ить неведомо, чем закончат. Нет, брат, справну одёжу из драных лоскутов не скроить. А Михаил-то непременно по-своему кроить зачнёт, к Твери своей лоскутья стягивать да примётывать… глядишь, и обколется, - последние слова Иван произнёс едва слышно.

- Ты уж так говоришь, будто Михаил из Сарая великим князем вернулся! - усмехнулся Юрий. - Пошто ж мне тогда зазря путь мять?

- Да вот опять не про то я! - заполошился Иван. - Не в том суть, Юрий, что ныне Михаилу славу орут, а в том, что у нас всегда зачинают во здравие, а заканчивают-то за упокой! Да и лукавы здравицы! Ить те же новгородцы, гляди-ко, вроде и урядили с ним договор, а в том уговоре и оговорились: мол, признать-то мы тебя признаем, да того, ты сначала ханский ярлык представь! Пошто така каверзна оговорка?

- Так вестимо, - пожал плечами Юрий, - без ханского ярлыка и в своей земле князь - не князь!

- Не токмо! - возразил Иван. - Не хотят они его! Боятся над собой его тяготы! А та оговорка и возможна-то стала лишь после того, как ты объявился Михаиле соперником! Чуешь, Юрий? Знать, уже не одни мы на Руси! Да ведь и в Орде тебя ждут! А ханский суд ещё неведомо, чем и кончится!

- Ну, коли ждут, надо ехать, - натужно рассмеялся Юрий, поднимаясь из-за стола и стягивая вокруг широкой рубахи наборный серебряный поясок. - Да, вот что, Ваня, ты вели серебра да всякой пушной рухляди вдвое надбавить. - Как вдвое, брат! - сразу же скиснув лицом, опешил Иван. - Чай, уж и обоз стоит собран!

- Так я не велю тебе того, что собрано, разбирать, - холодно сказал Юрий. - Я велю тебе к тому, что собрано, ещё вдвое надбавить.

Дары в Орду приготовлены были великие. Казна можайского князя Святослава, прихваченная Юрием, переяславские сокровища да ко всему тому присовокуплены были скопленные рачительным Даниилом кожаные мешки, полные тусклых серебряных гривен-новгородок, немецких артугов, арабских диргем, прочих монет; долгую опись составляли царьгородские, бухарские блюда, двуручные чаши, украшенные драгоценными каменьями, кубцы, овначи, достаканы, цепи и пояса: серебряные и золотые кольца, браслеты, серьги, жемчуга в россыпь и обнизью, иные бабьи безделки в подаренки тохтоевым жёнам; такая нарядная, изукрашенная затейливым узором конская справа, что впору её не коню, а любой девке примеривать; связки собольих, горностаевых, куньих, лисьих мехов ну и ткани саморазличные: объярь, камка, тафта, кармазин, бархат фряжский, сукно лунское…

Словом, всего да отнюдь не по малу собрано было братьями в плату за ханскую милость на бесчестье.

- Да где же я ещё-то добуду, брат? Сколь лет батюшка денно и нощно скапливал, неужто все в пыл пустим?! - запричитал Иван.

- В пыл? - сощурился Юрий. - Русь тебе - пыл?

И Иван осёкся.

- Где хошь, там и добудь! Хоть в рост возьми у жидов! - Юрий зло усмехнулся. - Зря что ли ты их на Москве привечаешь?

В том замечании Юрия была доля истины: именно при Иване Москва, по сути лишённая выгодных торговых путей, стала неожиданно и стремительно прирастать самым наиразличным торговым людом. Иван знал, что богатство-то само по себе не приумножается - либо войной, либо торгом. Воевать покуда он был неспособен, а вот торговлю в Москве наладил изрядную: где торг, там и доход. Купцам - легота, князю - выгода. И потянулись в Москву, торя тропы в непролазных лесах, со всех весей торговцы. Армяне, татары, персы, фряги, латины… ну и евреи, конечно, куда ж от них денешься?..

- Да ить они, брат, как птицы небесные - сами летят, - относительно евреев оправдался Иван.

Юрий нетерпеливо махнул рукой:

- Знамо как сами! В худой-то угол, поди, не сунутся! Киев-то, баят, совсем обезлюдел, потому как ты всех жидов к себе выманил!

- Дак ништо, тоже, чай, люди. Свою меру знают, - усмехнулся Иван.

- Да не про то я! Пчелы-то вон тоже кусачи, да мёд дают! Есть тебе охота, так хоть с кого бери взятки. А только я-то без серебра в Сарай на срам не пойду! Понял ли?

- Так, брат, - покорно кивнул Иван.

Хотя это покорство ох как тяжко ему далось: и на великое кровных-то жалко!

- Далее: как меня проводишь, отправляйся в Переяславль! Я переяславцам слово дал, что без защиты их не оставлю.

- Да кой из меня защитник-то? - отнекнулся было Иван. - Они, чай, в случае надобы и без меня управятся! - Но, подняв глаза на построжевшего Юрия, враз согласился: - Будь по-твоему.

Прав был Юрий: во-первых, от века переяславские земли считались великокняжеской вотчиной, во-вторых, покойным Иваном завещаны они были Москве отнюдь не по праву, ну а, в-третьих, коли княжил ныне Юрий не в Москве, а в Переяславле, так и тверской грозы, стало быть, следовало ждать как раз там.

- И к Максиму благочинному я на поклон не пойду! - продолжил Юрий. - Чего мне ждать от него, коли он Михаила-то во Владимире, говорят, с хоругвями встретил, а из Владимира в Сарай под колокола проводил! Нечего и слушать, что мне скажет - и так ведомо!

Дело в том, что третьего дня пришли в Москву из Владимира седобородые чернецы: митрополит Владимирский и Всея Руси преподобный Максим позвал к себе Юрия. Строго порвал. И ясно для чего: чтобы Божием вразумлением отвратить от задуманного.

- Да как же ты митрополита минуешь? - всполошился Иван.

- Так и миную!

- А вот негоже то! - резко возразил младший брат. Обойти стороной митрополита, а тем паче не явиться на его зов на Иванов взгляд, было немыслимой, недопустимой дерзостью. Против Бога - не против дяди пойти! Как бы ныне ни решилось дело в Орде, но власть на Руси не одним лишь ханским ярлыком даруется, но и Божием соизволением.

Впрочем, к слову сказать, случается, и гневом Божием насылаются на нерадивые народы князья недостойные: когда Господь Иерусалим Титу на разрушение предал, так ведь не Тита любя, а Иерусалим казня. А когда коварному Фоке Царьград во власть предал, так ведь опять же не Фоку любя, а возлюбленный Царьград казня за многие непростимые прегрешения. Да тому и иные примеры имеются…

Однако так или иначе, но ссориться с церковной властью, по мнению Ивана, было никак нельзя. Божием-то соизволением на земле люди ведают. Ныне одни, завтра другие, да ведь, коли не скупиться-то, так и ко всякому подлеститься можно - люди же!

- Негоже задумал, Юрий! - горячо повторил Иван. - Что скажет владыка, нам с тобой, может, и ведомо, ан поклониться-то все одно надобно!

- Зачем? - крикнул Юрий.

Ах, как бесили его советы Ивана! Но более-то всего бесило Юрия, что без советов младшего брата он и шагу сделать не мог!

- Зачем?! Али мне без проклятья его жить легко?

- А затем, что от поклона-то шея, чай, у тебя не сломится - одно дело! А другое - тебе, брат, и бояться-то его нечего! Максим-то хоть и Божий человек, так ведь тоже, поди, не прост!

- О чём ты?

- А вот не осмелится он судить тебя!

- Почему?

Иван неожиданно рассмеялся:

- Да ты, брат, сам посуди: а вдруг в Орде Тохта на тебя укажет, так что ж ему после того от своих слов отступаться? Али, может, он на того Тохту войной поднимется? А? - Иван победно ухмыльнулся: - Ништо, брат! Авось не отважится на проклятие-то!

Юрий глядел на брата с каким-то гадливым удивлением: кажется, век знал, да вот открыл нечто новое!

- Да говорить-то с ним постарайся наедине. Поди и ему без лишних глаз сподобней будет слукавить. Да и потом, опять же, всяко его слова обернуть можно будет, коли придёт в том надоба! А главное-то: не скупись с ним, Юрий - стар, свят, ан руки-то у него есть, а коли руки-то есть… ну, словом, посули ему на Божий-то промысел, чай, не откажется… Прости меня, Господи! - Иван размашисто осенил себя крестным знамением. - Ить, все на земле ради Христа нашего! Власть лишь одна от Господа!

Он вновь перекрестился, и Юрий, заворожённо глядя на брата, поднёс было персты колбу, но вдруг с непонятным ожесточением, будто ему не хватало воздуха, дёрнул ворот рубахи.

Не ко времени во дворе потемнело. Тучи, миг назад гулявшие над Загородьем, пали на город. Плотный воздух вдруг колыхнулся, будто сырым холодом дохнуло из открытого ледника. Враз посвежело. И внезапно, хоть и ждали её, разразилась бешеная августовская гроза.

Не дожидаясь, пока Юрий покинет горницу, Иван опустился перед божницей в переднем углу. Залепетал, запричитал невнятно, жалостливо и истово: так нищие на паперти, хватая за полу прохожих, просят о подаянии: «дай… дай… дай!..» Кривя губы в брезгливой усмешке, Юрий вышел из горницы.

 

Глава вторая

Всё «НЕ» да «НЕ»!

НЕ ходи в Орду! НЕ спорь с дядей! НЕ бери греха на душу! НЕ да НЕ!..

Да кто это вправе ему, Юрию, путь указывать?

А ведь всяк: от юрода убогого до Ирины-жены, что в затворе своём сама на юродку стала похожа, от трусоватых московских бояр до наглых владимирских мужиков, от самых доверенных и ближних окольных до благочинного митрополита Максима одно заладили: смирись, откажись, не чини новой смуты! Не по росту-де тебе стол владимирский!

Не столь по душевной или по иной супружеской надобе (той надобы Юрий уж давно не испытывал к переяславской боярышне!), но лишь для порядку, чтобы приметливые москвичи, а тем паче злоязычные москвички не больно-то судачили на тот счёт, что, мол, вовсе охладел князь к бессчастной жене, перед самым отъездом накоротко заехал Юрий к Ирине, что с тех самых пор, как отослал он её от себя из Переяславля, неотлучно и одиноко пребывала в своей особливой слободке. Ту слободу с затейливым теремом, что на диво и радость юной супруге возвёл Юрий, на Москве называли Ирининой или Арининой слободой. Правда, всем было ясно - немного радости тот дивный терем принёс её обитательнице, хоть и без стражи, а томилась она в нём, будто в порубе. С чего-ничего, а, видно, напрочь разладилось у молодых!

Последний раз Юрий навещал жену месяцев семь назад. Тогда она была ещё совсем слаба, едва начала вставать с постелей. Ведь вот уж скоро год будет, как Ирина разрешилась от бремени: вместо моленного у Бога сына принесла мужу дочь. Родила она в сентябре, и дочь по святцам нарекли Софьей. А роды были тяжёлые! Узкобёдра, слаба для княжьего-то семени оказалась боярышня. Мало-мало в горячке Богу душу не отдала. Однако же кое-как выходили её лекари, отпоили травяными настоями. Впрочем, в том, что выжила и до сих пор жила она на свете, кажется, ей и самой было мало радости. Сильно поскучнела Ирина с тех пор, как Юрий отдалил её от себя. А после родов и болезни вовсе поблекла.

Внезапный приезд князя переполошил Иринину слободу, жизнь в которой протекала уныло, однообразно и чуть ли не в монашеской строгости.

Челядь с шумом высыпала во двор, мамки вынесли встречь отцу девочку. Даже слабого умиления перед крохотным существом, в коем текла его кровь, не ощутил Юрий при виде дочери. Мельком глянул на щекастое личико, приметил лишь, что глаза у дочери его - серы, и отмахнулся от мамок:

- Прочь! После! Неколи мне!

От суматохи ли, от испуга девочка, к всеобщей досаде, заревела, и её плач подгонял Юрия, пока он взбегал по резным ступеням в светлицу к княгине.

Ирина встретила мужа в суконном чёрном платье, в накинутой на плечи меховой душегрее (кого кровь не греет, тому и в жаркий день зябко!), голову покрывала не женина кика, а тёмный, будто вдовий, убрус. Лицо бело, отёчные лиловые круги под запавшими глазищами, бескровные, будто выпитые губы… В неуверенном, робком взгляде та же покорность, тот же страх и молчаливая мольба… О чём?

«Вот уж истинно: краше в гроб кладут, - внутренне дёрнулся Юрий, глянув на жену. - Верно, знать, говорят: не жилица…»

Некое подобие жалости шевельнулось в нём - ведь это её он ласкал ночами, ведь это её он хотел любить! - но тут же и стихло, уступив место брезгливости здорового человека по отношению к чужой, а даже и обузной немощи.

Ирина поклонилась в пояс, сказала тихо:

- Здравствуй будь, Юрий!

Не решилась сказать «князь мой»; чай, давно знала, что не её он, что давно уж потеряла она его, впрочем, так и не обретя.

- И ты здравствуй, - как мог, ласково улыбнулся Юрий. - Али хвораешь все?

- Да чаю, недолго и хворать-то осталось, - просто сказала она.

Замолчали. Да и говорить-то им было не о чём, будто два незнакомых человека встренулись на пути, кивнули друг дружке и разминулись.

- Вот, проститься заехал. В Орду иду…

- Знаю, - кивнула она,- знаю…

И вдруг, чего уж никак не ждал Юрий, кинулась ему в ноги, алким телом припала к коленям, вперебив с задышливыми, горячечными словами стала ловить скорыми поцелуями его руки:

- Знаю, всё знаю, Юрий! Не мне тебя отговаривать, не меня ты послушаешь, но не иди в Сарай! Окромя срама ничего не будешь! Непутное вы с Иваном затеяли!.. Юрий попытался освободиться от её рук, но и у слабых в чаянии цепки объятия!

- Чего городишь! Молчи!

- Не любая я, худая жена тебе, но денно и нощно молюсь за тебя! Страшно мне! НЕ иди против Господа! Погаси обиду в душе, примирись с Михаилом, ведь знаешь: не ты, он - князь от Бога!

- Молчи, об чём разуметь не можешь! Знай, чего мелешь! - и рот-то ей не заткнуть - уворачивается!

- Знаю, тягота я на плечи твои - стряхни с плеч! Отпусти от себя! В монастыре усердной молитвенницей за тебя буду! Но и ты, Юрий, раскайся в гордыне, смирись перед Отцом и Заступником нашим, милостив он к раскаявшимся! Иной славой тебе воздаст, коли ты славы хочешь, только отступись от Руси, не твоя она!

Знать, в затворе-то больно много надумала, спешила прокричать, чтоб услышал!

А глаза-то блестят, щёки румянцем тронулись - хороша, как никогда хороша не была! Абы теперь-то ей юбки задрать да здесь же хоть на полу привести к послушанию женину: знай, на что годная! Да ведь и на то не годна, того и гляди под ним дух испустит!

- А я ведь ведаю, Юрий! С той ночи ведаю: не на Михаила ты поднялся…

- Молчи!

Вот ведь начала-то тихонечко, с придыхом, а в раж-то вошла, ишь возопила! Нешто и впрямь бесноватая?!

- Не смолчу теперь! Грешен ты! Не на дядю, на Господа возроптал!

- Убью!

- Убей! Грешен! Грешен! Ступай к Максиму, покайся, пока не поздно!

Дунь и угаснет, как свечка чахлая, а вона орёт как, откуль и сила взялась? Не токмо в тереме, а, поди, и во дворе рты разинули! Как унять её, бешеную?!

- Не зло во мне, боль кричит! О тебе жаль… А-а-а!..

Изо всех сил обеими руками он оттолкнул её, однако она лишь теснее прижалась к его ногам; тогда он сорвал убрус с её головы, ухватил за волосы, резко дёрнул вверх и на сторону да ещё коленом ударил в лицо. Захлебнулся крик кровушкой! Выкатила нестерпимые в боли глаза, а в них опять тож: страх, мольба молчаливая!

О чём?

Теперь-то знамо о чём!

Кто нашептал ей в уши его отговаривать? Кто застращал до безумия? До того, что, безропотная, она на него, на мужа своего, поднялась? А?

- А? Кто? Сказывай! Родня переяславская? Бояре московские? Людишки тверские? А? Кто? Кто тебя научил меня отговаривать?

Дико, безобразно, свирепо за волосы волочил он её по полу, пинал под ребра ногами, хлестал по щекам…

- Да говори же! Убью!

Она лишь бессвязно мычала в ответ.

Странно, что тут же на месте до смерти не забил; она уже заикала, пуская ртом розовые кровавые пузыри; да и много ли ей было надо, чтобы враз на тот свет спровадить? Поди одного удара верного и не хватило. Но тут спал порыв бешенства, опамятовался, остановился Юрий, Переводя дых и изумлённо глядя на распростёртое на полу тело Ирины. Не то чтобы совестно ему стало, просто понять не мог: пошто так зверствовал?

- Да вот же что вышло-то, - склонившись к Ирине, сказал он удивлённо. - Ить не хотел я!

- Я знаю, - сбитыми в кровь губами прошептала она.

- Так уж теперь-то скажи: кто тебя подучил? - и вздохнул, точно винясь. - Надо мне знать-то!

- Господь вразумил, - улыбнулась Ирина.

Неведомо что удержало Юрия от последнего сокрушительного удара: может быть то, что клеймо женоубийцы не в достоинство почли бы и на ханском суде?

- А ты и вовсе теперь не жилица, слышь, что ль? - сказал он.

- Я знаю, - легко и незлобно согласилась она. На том и простились…

 

Глава третья

Ну и далее пошло в том же духе!

Ведь знал Юрий, что нечего ему поклоны перед Максимом бить, заранее ведал, что ничего доброго из того не получится, а всё же послушал Ваньку, поплёлся-таки во Владимир!

Нет, как ни тешил себя Юрий тем, что, мол, старший он и во всём сам себе голова, ан в душе-то чуял цепкую власть тихого Иванова слова. И ненавидел за то младшего брата. Но без советов его обойтись не мог…

Широко раскинулся на овражистом высоком холме древний город, названный именем светлого князя Владимира Мономаха, что завещал потомкам крепить Русь единством пуще всего предостерегая в раздорах лить братнюю христианскую кровь.

Обилен город величавыми храмами, повсюду вскинулись в небо кресты золочёные, будто воздвигся новый Царьград. Не случайно именно сюда в «печерний», то есть в срединный, город из разорённого, напрочь обезлюдевшего Киева благочинный Максим перенёс митрополичью кафедру. Здесь отныне русское сердце! По всем законам обоюдного соподчинения мирской и духовной властей какая бы счастливая, умная мысль ни родилась в голове сильных мира сего, должны они согласовать её с сердцем - получить на путь Божие благословение.

Однако давно уж понял грек Максим, посвящённый Константинополем в русские митрополиты лет двадцать назад, что нет в этой непомерно великой земле непреложных законов - ни людских, ни Божиих!

За двадцать-то лет (и каких лет - когда кровь людская там и сям лилась как водица!) Максим многое повидал, многим восхитился и ужаснулся, да и в сущности ко всякому успел притерпеться, однако, чем более жил он в Руси, тем менее её понимал: что же в этих людях за страсть такая - самих себя и землю свою терзать? Мало безбожных татар им на голову, так нет же, кажется, более татар сами себя ненавидят! И при этом, поди, во всём мире нет народа, сильнее подверженного добру и склонного к милосердию.

Сколько ж всякого и всего вложил Господь в душу русскую! Однако, знать, по большой любви и страдания великие!

И ведь не глухи к истине! Да вся беда в том, что каждый свою истину ищет, лелеет её в душе и каждый по отдельности жаждет жить по добру… а вот все-то вместе точно бесу подвержены, словно ждут, когда он их поманит, чтобы враз предать эту истину ради лживого обольщения. Не раз в том с горечью и прискорбием убеждался митрополит Максим и, не зная, чем помочь, понимая тщету усилий, скорбел о Руси, как скорбит сын о святой и безумной матери…

Да и чем он, утомившийся жизнью семидесятилетний старик, хоть и Божий Предстоятель в этой земле, мог помочь её людям, коли слова его ничего не значат для этого жадного и тщеславного князька, вознамерившегося встать поперёк закона?..

Не мечите бисера перед свиньями, сказано. Да ведь нет у митрополита иной возможности, как словами попытаться образумить московского князя, неведомо от каких достоинств вознёсшегося в непомерной гордыне!

- …На низость Божьей помощи нет, - твёрдо сказал Максим. - Попомни то, сыне!

- Да в чём же я низок, святый отче? - вскинув светлый и дерзкий взгляд, удивлённо спросил Юрий.

- Да ведь ты на дядю поднялся! - в кой уж раз упрекнул Максим Юрия. Разговор их был долог, беспросветен, все возвращался к истоку.

- Он мне дядя, да не отец! - скривился Юрий. - А может, я отцову волю тем исполняю!

Максим усмехнулся:

- На воровство и отцова воля не властна!

- А ты, святый отче, вором меня не чести! - вспыхнул Юрий.

- Так что ж мне благословить тебя, что ли! - воскликнул митрополит. - Послать вслед гонца Михаилу, велеть сказать, что, мол, лишаю я его благословения-то, коим надысь с великой надеждой в путь проводил? Мол, передоверяю я Божию Благодать на плечи Юрию, мол, отступаюсь от тебя ради прибытка московского, так, что ли?

- А хоть бы и так! - угрюмо и тихо сказал Юрий. И возвысил голос: - Чем я хуже его? Я - внук Александров!

- Ты - внук! - усмехнулся Максим. - А Михаил-то сам по себе велик! И замыслил великое! Ради Руси, ради чади её, признай старшинство Михаилово! Не стоит на лжи царствие на земле!

- А коли Тохта, святый отче, возвысит меня над дядей, али откажешься признать мою правоту? - усмехнулся Юрий.

Максим поглядел на московского князя долгим взглядом, в котором не понять чего больше было: презрения ли, сожаления, и сказал с тем спокойствием и убеждением, что обретается жизнью, прожитой честно и строго:

- Стар я, сыне, чтобы смерти бояться. А коли бояться мне нечего, так перед смертью и на ложь не сподоблюсь. А ханский суд - не Божий суд… - Он помолчал и устало добавил: - Бывает на земле, что и высокое достигается через низкое, да только ещё раз повторяю тебе: на низость нет Божьей помощи!

А Юрий, не больно-то слушая старика, вдруг понял: Максим-то в самом деле стар и дряхл, и значит, скоро быть на Руси иному митрополиту, и значит, что бы он сейчас ему ни сказал и что бы Юрий ему ни ответил, в сущности не имеет смысла. И вновь подивился Ванькиной проницательности:

«Ить как по писаному читал…»

- Знать, не велишь мне идти в Сарай? - смиренно произнёс Юрий.

- Нет на то моей воли, сыне, - покачал головой Максим.

- Вон как! - будто даже и возрадовался Юрий и иным, насмешливым взглядом поглядел на митрополита.

- Чему смеёшься? - удивился Максим. Юрий пожал плечами:

- Да вот в толк не возьму, - сказал он зло улыбаясь, - ужели серебро-то, утварь церковная драгоценная, золотистые потиры да чаши, что ты, отче, давеча в дар-то от меня взял, не стоят твоей милости?

Голова Максима дёрнулась, как от удара, к щекам прилила кровь, а чёрные, как перезрелые сливы, с муторной старческой поволокой глаза зажглись гневом.

- Что? Что? - задыхаясь, прохрипел он. - Как смеешь? Церковь Господню серебром попрекаешь? Да нынче же велю дары твои из алтаря вынести как поганые! В пыль на Торгу велю кинуть - на коленях, в грязи своё золото станешь рыскать, как рыскаешь ты по Руси ради кровавого примысла!

- Лукавишь, грек! - крикнул Юрий. - Не сподобно чину твому! Али не знал ты, откуль то серебро и на что дарю его, когда с восхвалениями принимал его от меня?

Не мог Юрий тихо да без раздора принять митрополичий отказ. Не серебра жалко - иного! Коли мне в чести отказываешь, так знай, что и сам не свят!

Неведомо до чего б долаялись, но здесь случилось то, чего и Иван не предвидел: в митрополичьи покои взошла монашенка. Обычная с виду инокиня в низко повязанном над бровями грубом волоснике, в простой чёрной ряске. Однако, видать, имела на то монашенка право, коли вот так просто нарушила свидание митрополита с московским князем. Без смущения пересекла покои, припала губами к руке святейшего, спросила ласково, как у равного:

- Чтой-то ты ныне, батюшка, больно гневен?

- Да ведь что ж это? - задышливо ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, все ещё не в силах справиться с возмущением, проговорил Максим. - Али и впрямь они там, на Москве обезумели? Какой бес им ум застил? Неужто и правда верят, что подарёнками-то своими у меня, будто у татарина безбожного, прости Господи, можно право откупить на всякую мерзость анафемскую?!

- Ан что!.. - протянула монашенка и обернулась на Юрия. Скользнула коротким взглядом и вновь обратилась к Максиму: - А ты, батюшка, гневом-то душу свою не терзай, коли прав! Я вот тоже не удержалась - без зова явилась, прости, отец благочинный! Да как узнала, что сын Даниилов к тебе за благословением на кровь пожаловал, так и не удержалась взглянуть на Каина! - И вновь, но уже пристальней взглянула на князя: - Ты, что ли, Юрий-то будешь?

Уж на что отчаян был Юрий, но и он смутился, а от смущения будто ёжик ощетинился под жёстким, зорким и внимательным взглядом монашенки. Да и не мудрено: не всякому, а тем более тому, кто грешен был в чём перед ней, по силам было вынести взгляд умных и пронзительных глаз этой старой женщины с властным выражением лица, когда-то, надо полагать необычайно красивого. Впрочем, с высохшим тонким, строгих черт лицом, она и по сю пору была красива, но красива той красотой, что даётся величием души, постом и молитвой… То была инокиня Успенского монастыря мать Мария; в миру же княгиня тверская Ксения Юрьевна, то есть матушка Михаила Ярославича.

Ещё при жизни имя этой удивительной женщины произносили с благоговейным трепетом. Что уж говорить, коли в Твери её святой почитали!

Рано овдовев, Ксения Юрьевна приняла на свои плечи тяжкую долю правления и правила Тверью мудро, бережно - так, как не всякий бы муж управился.

Между прочим, ещё до Дюденева набега, когда Андрей Городецкий первый раз татар на Русь навёл, пожёг города от Мурома до Торжка, у Твери-то изверг лишь предгорье пожёг, потому как в кровь, дым и пепел вышла ему навстречу княгиня Ксения Юрьевна. Чем уж она его тогда урезонила, трудно сказать, однако же, уберегла Тверь от опустошения… Словом, редкой душевной силы и редкого ума была правительница.

Двадцать лет в исправе держала великое княжество, чтоб в чести и богатстве передать его сыну. А как возрос Михаил, как поняла она, что сын её крепок собственной силой, чист и благ высокими помыслами и более уж не нуждается в её наставлениях (как всякая мать не могла же она от них воздержаться!), так княгиня и оставила любезную её сердцу Тверь, удалилась от дел во Владимир, где в Успенском монастыре под именем Марии уневестилась Господу. Хотя и в миру жила она, почитай, монашенкой. Да видно, иной, строгой схимы искала её душа.

Но не упасёшься от мира и за монастырскими стенами, если мир округ лжив, коварен, жесток, равнодушен, труслив, тупоумен… а сыну её над тем миром выпало князем стать. Она и сама была не рада тому, потому что знала заранее, что коли ступил Михаил на путь, так уже не свернёт с него, и горек будет его путь, как всякий путь истинный…

«Да вот же ведь, - подумала, глядя на московского князя, - и шагу ступить не успел, а вот уж и тернии…»

Наряден был князь! Каблукасты сапоги крыты бисером, кафтан так простёган золотым шитьём, что глаза слепит, козырь - высоченный пристяжной воротник - украшен дорогими каменьями… А лицо-то мелкое, вострое - птичье, что ли? Не поймёшь: то ли кречет, то ли петух? Взглядывает дерзко, задиристо - уличён да не наказан, вон что! Мальчишка! Славы жаждет, завистлив, злобен - словом, так себе, мелкий князишка…

«Да ведь на Руси-то тернии - и репейник колючий! Вот беда-то!»

И вот что ещё тяжко поразило княгиню-схимницу: прямо-таки удивительно и лицом, и статью схож был Юрий не с Даниилом батюшкой, а с дядей родным - Андреем-бешеным! «Одна кость, одна кровь, одна душа чёрная! Вон что!»

- Так ты, что ли, Юрий, спрашиваю? - властно спросила она.

- Я - князь московский Юрий Данилович, - кивнул он.

- Ан, знать, не Данилович! - как отчеканив, бросила мать ария.

Пошто это я не Данилович? - удивлённо вскинул Юрий глаза на странную инокиню. Впрочем, он уже догадался, кто перед ним.

- А по то, что кабы чтил ты отца своего, так не посмел бы подняться на дядю своего Михаила-то Ярославича! Как и Михаил не поднялся бы на Даниила Александровича! Али не знаешь, что отец твой и сын мой в складниках состояли против Андрея-то Городецкого?

- Может, было то, а может, и не было, - ухмыльнулся Юрий. - Да и не суть в том, что прежде-то было, а в том, что ныне у меня и самого права…

- Нет у тебя прав, мальчишка! Мне-то хоть не ври! Потому как все знают и сам ты не хуже иных ведаешь, что нипочём не сидеть тебе на великом столе владимирском!

Юрий хотел было возразить, но мать Мария махнула рукой:

- Молчи! Я не спорить с тобой пришла, - она усмехнулась, - чай, слыхала - неуговористый! Я тебя просить пришла… хочешь на колени перед тобой паду: князь, не мути Руси, она и так от слёз мутная! Пред отцом благочинным, ради Христа Господа молю тебя - не расти обиды в душе, отступись от малого ради иного великого! Неужели не мыслишь, что раздоры наши одним лишь татарам на руку, неужели не ведаешь, что не для себя и не против Михаила в Орду идёшь, а лишь на русскую муку?! Али о том не ведаешь? - Она перевела дух и ещё добавила, может быть, о чём и поминать-то не следовало: - Знаю, не сам ты на то решился - ордынцы тебя позвали на Михаила подняться, ить для тебя-то и стол владимирский как можайский прибыток, но ты же, князь Юрий, людям своим - отец, ужели единая крепость-то русская не выше корысти? Молю: не ходи в Орду, не чини новой при, а напротив того, встань с сыном моим, пособи ему!

Мать Мария умолкла, будто осеклась о холодный внимательный Юрьев взгляд: кому и о чём она говорила? Юрий же, понимая, что слова её многого могут стоить на ханском суде как свидетельство Михайлова коварства, воскликнул с горячностью:

- Да в чём я пособить-то ему могу?

Мать Мария покачала головой и так поглядела на Юрия, что ему стало не по себе. Казалось, она его видела до самого дна души, до самых тайных и чёрных её закоулков.

- Ох тёмен ты малый, ох тёмен…

Нет, вилять да хитрить перед этой старухой было глупо. Ан и не хитрить было никак нельзя…

- Так что решил, князь? - не сводя с него глаз, спросила инокиня.

Юрий то поясок наборный одёргивал, то ухо рукой теребил - будто думал. Сказал наконец:

- А коли отступлюсь, так не вспомнит мне зла Михаил?

- Он не злопамятлив.

Юрий ещё помолчал. На самом-то деле вопроса не было перед ним, однако ж понял он, что лаяться ему теперь ещё и с княгиней никакого резона нет - больно громок окажется лай.

Да и к старому греку при ней следовало подластиться. К тому же, и для себя неожиданно, решил Юрий поторговаться впрок.

- А как Михаил Ярославич-то станет великим князем, не захочет ли он наново переяславскую вотчину под себя забрать?

Мать Мария, не веря ушам, удивлённо поглядела на Юрия.

- Ан я ошиблась в тебе? Ан ты, знать, не вовсе без головы, - проговорила она.

- Так что же, Переяславль-то чей будет? - настойчиво повторил Юрий.

- Что ж, Переяславль… чай, не Русь, - видно, не веря Юрию, саму себя убеждая в чём-то, тихо проговорила инокиня и вскинула на него и в старости не выцветшие, загоревшиеся надеждой глаза: - Матери слово тебе даю, коли отступишься, не посягнёт Михаил на Переяславль!

- Что ж, не стану и я суда требовать, - вздохнул Юрий.

- Неужто? Неужто одумался, сыне! - точно ото сна очнулся благочестивый митрополит. Хотя, конечно, не спал он, следил неустанно, как на весцах вечной борьбы то к Злу, то к Добру склоняется живая душа человеческая. Следил, да не уследил как, когда то Добро перевесило? Да в том ли суть, что не уследил, во всякой душе Господни уголья теплятся, знать, во всяку душу слетают ангелы, чтобы вздуть те уголья, как лампадку угасшую. - Да неужто одумался! - не помня обиды, возликовал Максим.

- Да ить разве ж мыслимо, святый отче, без твоего-то благословения шаг ступить? - смиренно произнёс Юрий и покаянно добавил: - А худые слова прости мне, отче! Не сдержан я…

- Что ты, что ты! - прервал его Максим. Слёзы умиления выступили у него на глазах. - Раскаянный грех - не грех, а раскаявшийся Господу ближе праведника! Иди же, сыне, благословлю тебя.

Юрий готовно кинулся на колени.

- Уверуй в Господа, и упасёт Он тебя от искушения Дьяволова, и наставит на путь, и возведёт на высоты твои… - крестным знамением осенил благочинный склонённую голову.

Дрогнула ли рука, его осеняющая? Вряд ли… Радость-то пуще слёз взгляд туманит…

Да ведь и мать Мария, изрядно умевшая в чужих душах читать, готова была возрадоваться… только отчего-то иные пришли ей на ум слова: поступит он вероломно, ибо от самого чрева материнского прозван отступником…

Немного понадобилось времени, чтобы те слова подтвердились.

Юрий, получив во Владимире все, что мог получить, даже то ещё, на что и совсем не рассчитывал - то бишь, благословение высочайшее, хотя и дано оно было отнюдь не на вероломство (да кто ж о том ведает?), решил в тот же день, не мешкая, отправиться в путь. Вернувшись от митрополита, велел снаряжаться в дорогу. На его приказание Федька Мина довольно и не без лукавства заметил:

- Так это мы вмиг, князь: нищему собраться, только подпоясаться, - и расхохотался.

Засмеялся и князь: на диво больно уж ловко все складывалось!

Дело в том, что Юрий пришёл во Владимир налегке, без обоза. Великие дары, уготовленные для Орды, ещё на полпути были скрытно погружены на лодьи нижегородских бояр, загодя подкупленных Иваном.

На какие посулы московские позарились те бояре, сказать трудно, вряд ли расчётливые нижегородцы всерьёз поверили в возможность того, что племянник возьмёт в суде верх над дядей, скорее всего просто-напросто корысть не смогли превозмочь. Так ли иначе, но именно нижегородцы дали суда под Юрьевы нужды, и теперь те суда ожидали Юрьев отряд в нижнем течении Клязьмы, откуда до самой Волги было рукой подать. Ну а уж по Волге путь в Орду открывался прямой, безо всяких преград. Сильно опасался Юрий, что Михаил попытается во что бы то ни стало стреножить его, потому и пошёл на эту уловку. И он умел быть предусмотрительным…

Так что прав был Федька: все сборы-то - дружинникам коней взнуздать, а ему, Юрию, под нарядный кафтан стальную кольчужку вправить, на тот случай, коли Михаил на него засаду выставил. Да только откуда ж знать Михаилу, что Юрий не сухопутьем, не суздальским опольем, а по Клязьме к Нижнему побежит…

И кони уже стояли под сёдлами, и кольчужка надёжно тяжелила плечи, да и сам Юрий уж сходил с крыльца, когда нежданно-негаданно на Княжьем дворе, где не по чину, а самовластно остановился Юрий, в сопровождении дьяков, в полном облачении, с большим крестом на груди вдруг появился святейший митрополит.

«Стар да прыток! Пошто припылил? Чего ещё ему надо, кажется, все уже сказано!» - Юрий тщетно пытался скрыть недовольство и даже испуг: губы плыли в кривой усмешке.

А Максим, утомлённый быстрой ходьбой, хоть и невелик путь от митрополичьих покоев до Княжеского двора, тяжело переводя дух, встал перед Юрием. На лбу, под жёстким обручем клобука выступила испарина, смуглые скулы выбелились старческой немочью, ан взгляд выкаченных иссиня-чёрных нерусских глаз гневен…

Враз во дворе смолкли крики дружинников, лишь кони, прося пути, нетерпеливо перебирали ногами, звеня обрядью.

- Здрав будь, отче, - неуверенно улыбнулся Юрий. - Вроде только расстались али я тебе опять стал надобен? Так пошто не позвал, пошто сам пожаловал?

Максим, все ещё не в силах справиться с тяжкой одышкой, недовольно махнул рукой: мол, брось, князь, оставь суесловие. Потом, опершись обеими руками на длинный посох с рукоятью, оправленной в золото, тихо, с передыхом, спросил:

- Скажи правду мне… куда идёшь?

Юрий передёрнул плечами:

- Так что ж наново спрашивать?

- Ответь! - уже совладав с дыханием, строго потребовал Максим.

«Вон как старый ущемить-то решил!.. Н-да…»

Одно дело с глазу на глаз обманывать да совсем иное на миру ротничать! В однова-то и крест целовать не страшно, а ты поцелуй его, когда на тебя сотня глаз глядит!

- Да что ж мы на дворе толк ведём, святый отче, пройди в горницу, - Юрий сбежал с крыльца, хотел ухватить благочинного под руку, однако Максим брезгливо оттолкнул его руку:

- Будешь ты отвечать мне?

Юрий пожал плечами и хмуро сказал:

- Так что ж, я и не скрывал вроде: в Сарай иду.

- В Сарай? - сузил глаза Максим. - Али не ты мне нынче слово давал?

- Слово? Какое слово? Что-то ты путаешь, святый отче, - искренне изумился Юрий. - Али я давал тебе слово в Сарай не ходить?

- Да не ты ли обещал не вставать на пути Михаиловом? - возмутился Максим.

- Я?.. Да ведь это не одно и тож, святый отче: Михаилу противиться и в Сарай не идти! Да вспомни ты: и слова я такого не давал! Да никто его у меня и не спрашивал! - Юрий и сам разгорячился, будто на него возводили напраслину. - Вот княгиня Ксения Юрьевна, при тебе то было сказано, дала мне слово, что не станет Михаил подо мной Переяславль искать! Разве не так то было, святой отец?

А ведь и впрямь так и было! Смутились мысли в Максимовой голове.

«Как же он обвёл-то нас? Да ведь не он нас обвёл, а сами мы с княгиней-инокиней обольстились не знамо чем, поверили, что и в пустыне каменной могут зерна взойти… А я-то, я-то давеча до слёз умилился! О, Господи, коли захочешь наказать, так прежде всего лишишь разума!»

- Ладно, - вздохнул старик, - знать, не услышали мы друг друга!

- Вот же! - торжествуя воскликнул Юрий. Он и двор обвёл наглым взглядом, точно всех призывал в свидетели своей правоты.

- Да не «вот же!» - рассердившись, ударил было посохом в землю митрополит, однако ж силы не соразмерил и, потеряв опору, качнулся на сторону и чуть было не упал. Да и упал, поди, кабы служки не поддержали.

- Может, воды испить тебе, отче? - заботливо спросил Юрий.

- Я ведь не за тем пришёл, Юрий, чтобы тебя при людях твоих честить, - слабо, на выдохе произнёс Максим, помолчал, собрался с силами и возвысил голос: - Слышишь, наново об том прошу тебя, сыне: не ходи в Орду! Не упорствуй!

- Да в чём я упорствую, святый отче? - будто в отчаянии Юрий всплеснул руками: - Не могу я в Сарай не идти - меня хан позвал! Не могу я его ослушаться! И тебе перечить не смею! Подскажи, как мне быть! Али ты своей волей можешь ханову власть превозмочь? Вон куда камень кинул! Коли до ханских ушей дойдёт, что митрополит Киевский, Владимирский и Всея Руси, а значит, и вся Православная церковь, зовёт к ослушанию, так велик будет повод безбожным агарянам новым огненным батогом пройти по Руси!

- Лукавишь, Юрий! Молчи! - предостерегающе поднял руку митрополит.

- Да что ж за лукавство-то? - крикнул Юрий. - Ить ты меня, святой отец, в клещи взял! Того не смей, туда не ходи! Альбо мне на каждый свой шаг дозволения у тебя спрашивать?

- Не у меня, - покачал головой Максим, - у Господа спрашивай! - Силы оставляли старого митрополита стремительно. Он уж и говорил едва слышно.

И Юрий, то ли не услышав, то ли не поняв в запале, что он сказал, а то ли расслышав и вполне поняв, ответил с дерзкой Усмешкой:

- Али я сам не ведаю, куда мне идить?

Митрополит вскинул на Юрия изумлённый взгляд. Только теперь он понял вполне, какая беда грядёт на Русь: подл и ничтожен стоял перед ним князь. И неуязвим от того, что подл и ничтожен.

Яростно и непримиримо глядели они глаза в глаза, проникая друг в друга до той нестерпимой ясности, когда слова уже не нужны.

- Знать, без Бога хочешь прожить? - глухо спросил Максим.

И не дождался ответа. Хотя молчание было красноречивее слов.

- Думаешь без Бога-то легче! - снова спросил Максим. И вновь не дождался ответа. - Нет, сыне! Это только мнится, что без Бога-то легче. Попомни, сыне: без Бога легко только зло творить.

И здесь не выдержал Юрий - отвёл глаза в землю.

Трудно сказать, но, может быть, сей миг на пыльном дворе владимирском окончательно определил Юрьев путь. Под взглядом митрополита остатними, задышливыми всхлипами какого-то давнего, детского плача рыдала его душа, каменея, чтобы уж никогда не обжечься слезами.

Кажется, был миг, когда все ещё было остановимо! И митрополит почувствовал этот миг. Ждал он: вот сейчас падёт перед ним, перед всеми людьми, перед Господом Юрий и покаянными слезами очистится от скверны его душа. Вера тогда на Руси была молода и наивна, обильна на чудеса. И патриархи её были чисты и наивны, как дети. Вот и Максим, вполне постигший Юрьеву душу, все ещё уповал на чудо, молил Бога о милости и к этой душе, и, может быть, потому в сей миг рвалась и металась, плакала и рыдала она - душа-то! Однако же благость Господня нисходит лишь к тем, кто верит.

- Последний раз говорю тебе, отче, - поднял Юрий взгляд от земли.

Светлы и насмешливы были его глаза, но тьма была в них! Знать, отрыдала душа…

- Не к Господу следуешь! Проклят станешь! - тихо сказал Максим.

- Тебе то не ведомо, отче, - зло усмехнулся Юрий и, дёрнув шеей, как-то на бок, по-петушиному вскинул голову, точно скулу ему колом подпёрло…

 

Глава четвёртая

Было на том пути и ещё огорчение Юрию. Впрочем, как на то поглядеть: давно уже, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским, некогда первейший его окольный, боярский сын Костя Редегин именно что костью поперёк горла встал. Так бывает, когда лучшие и самые верные становятся ненавистными. Конечно, не вдруг то случается. Но ведь и Юрий к Редегину, с которым сызмала был близок до дружества, не враз переменился на том клязьминском берегу…

Из Владимира вышли далеко за полдень. И хотя путь их вдоль Клязьмы до того места, где ожидали Юрьев отряд лодьи нижегородцев, был невелик, чтобы преодолеть его засветло, следовало гнать не щадя лошадей. Да и по всякому надо было бечь из Владимира во весь дух, потому как Юрий опасался преследования сторонников Михаила: больно уж недобрыми, а то и злорадными взглядами провожали владимирцы москвичей. А некоторые-то, что попроще да побойчей, кричали вслед, горлодёры:

- Беги, беги, сучий хвост, авось как раз на рогатку-то и напорешься!

И во Владимире знали, и для Юрия то не тайна была, что Михаил Ярославич, коли добром московского князя остановить не получится, силой велел повязать племянника, доставить в Тверь и держать его там как преступника вплоть до его, Михайлова, возвращения. Да ведь иначе и быть не могло, здесь Юрий и без Ивановой подсказки понимал, что Михаил, презрев даже возможный ханский гнев, примет все меры, к тому, чтобы не допустить заведомо неправедного и заведомо невыгодного для Руси княжеского соперничества на татарском судилище.

Грозен, силён тверской князь, ан и у сильного изъяны имеются: больно уж именем своим дорожит! Прав в том Иван!

Как ещё на Москве и предсказывал брат, не отважился князь тверской в благочинном Владимире на виду у всех и самого митрополита святейшего кровавую бойню устроить.

«…Ить, ясное дело, без крови бы не обошлось и что бы тогда запел грек лукавый: не стоит в земле царствие на крови? Ещё как стоит! Только на крови и стоит! Вон татары-то - не нам чета, двунадесяти годов не пройдёт, как законным ханам своим почём зря хребтины ломают, ан только крепче становятся! А Михаил-то чист над Русью воспарить хочет, аки голубь безвинный; сказывали люди, велел Юрия в Тверь непременно живым привести! Да коли так-то, опять же, ну и вели меня схватить да хоть в том же митрополичьем дворе, куды проще, да и всякий бы на его месте так бы и поступил, ан нет, пуще меня, грозы своей, опасается Михаил окаянным прослыть!

Да ведь разве не одно и тож окаянство, что во Владимире меня ухватить, что в ополье глухом? Ежели суть-то одна, так какая ему в том разница?» - недоумевал Юрий.

Хотя в недоумении его было больше хитрости перед самим собой, и он прекрасно осознавал ту разницу: не хотел Михаил Ярославич через зло над Русью вокняжиться, ну а коли уж вынудили его озлобиться, так и зло брал на себя одного - не мог он кровью обрызгать, то есть даже нечаянно повязать с тем злом, ещё и митрополита святейшего. Чем же вера тогда на Руси крепка будет, ведь найдутся подголоски московские, что в миг чего и не было в святотатнюю клевету обратят!

Ну а уж в том, что Михаил расставил на дорогах ловушки, Юрий не сомневался. Да и мир не без добрых людей - зря, что ли, их Ванька прикармливает по всем городам! - донесли о намерениях Михаила.

Теперь одна задача была: изловчиться да не попасть в те д0Вушки, потому как силой нечего было и рассчитывать прочиться через тверские заслоны - отряд Юрия был невелик, потому и летуч! Да на то и смётка, чтобы в ловушки не угодить - лодьи-то, добром груженные, на клязьминской водице покачивались, совсем в иной стороне от сухопутных дорог, что вели к Нижнему, на которых, по Юрьевым сведениям, и ждали его тверские засады.

«…Эх! Только бы владимирцы вдогон не кинулись! Тогда - все! Тогда псу под хвост все уловки и хитрости! Тогда…»

Что тогда? Страшно было представить! Озноб прошиб Юрия!

Нет, о грядущем нечего и загадывать! Темно оно! И врёт Максим, будто наперёд ведает, что случится! Никто не ведает, никому не дано - ни попам, ни колдуньям безглазым - знать, что станется! Так нечего и загадывать, нечего и забаиваться того, чего пока нет, и думать нечего!

Лети, пока конь бежит под тобой! Не помни, не думай - лети! Лети, Юрий, стрелой - стрела не знает, не помнит, не думает, стрела только бьёт!

«Бей! - Юрий бешено подгоняет коня. - Эх, только б владимирцы не схватились! Да авось не смекнут, не спохватятся, тупорылые! Бей! Бей!..» - без слов кричит Юрий, а губы тянутся в диком неудержимом смехе.

Вот, поди ж ты: чуть ли не проклят с утра человек и не знает, доживёт ли до вечера, а весело нынче Юрию, лихо как весело!

Так нещадно гнали по вихлястой дороге, слабо пробитой редкими путниками вдоль Клязьмы, что заморённые кони начали падать под всадниками. И то сказать, бежали аки черти от ладана! Выбитые из седел бросали коней околевать на Дороге, иные даже седельных сумок с них не снимали - пешими бросались вдогон. А чтобы легче было бежать, ухватывались за сбрую, а то и самые репицы лошажьих хвостов.

Юрий не велел останавливаться, хотя и пообещал, что, достигнув лодий, дождётся отставших на берегу. Коли они, конечно, не больно сильно отстанут. Вот и растянулся Юрьевотряд чуть ли не в три версты, но и до нужного места по всем приметам не более того оставалось, когда и под князем, виляя на косых ногах, закачался на стороны крепкий, осанистый жеребец кауровой масти.

- А-а-а! - Юрий успел соскочить с седла, прежде чем каурый, мелко задрожав, подломил передние ноги и ткнулся мордой в жёлтый песок, тут же залепивший мокрые ноздри, жадно хватавшие воздух.

Юрий стряхнул с портов кроваво-жёлтую пену, которой каурый закидал ездеца, носком сапога пнул с досадой по конскому крупу, хотя уж и видел, что тот более не поднимется - так, от одной досады. Больно уж нехорош знак был, что конь под ним пал. Под другими-то ничего, а вот ему пешим было оставаться никак негоже. Да, ясное дело, он и не остался бы пешим, а все одно нехорошо это было, что конь под ним пал.

Тут по прежнему своему обыкновению во всём быть для князя первым и спешился Костя Редегин. Во всяком случае, Юрий именно так это и понял, когда боярин подвёл ему своего коня. Ан у Константина-то, оказывается, совсем иное на уме было.

- Вот, князь, возьми коня моего. Авось он дотянет, - сказал Редегин, пыльным рукавом обтирая пот из-под шапки и оставляя на лбу грязные потеки. При этом усмехнулся он как-то странно. .

- Авось дотянет, - оглядывая крепкого, низкорослого татарского коника, кивнул Юрий.

- А я вишь князь, - все так же странно усмехаясь, продолжал Редегин, - далее-то не потяну с тобой.

- Ништо, Константин, - и на этот раз не придал значения его словам и усмешке Юрий, - чую, рядом уже эти лодьи! Не к Мурому ж их угнали!

- Не слышишь, Юрий, что говорю! - возвысил голос Редегин.

Юрий взглянул удивлённо:

- Что говоришь?

- Я-то далее не потяну с тобой! И Юрий понял!

«Вон что!..»

Давно уже, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским, их отношения сильно разладились. Разумеется, Юрий не завял, что Костя Редегин спас ему жизнь. Однако же и вспоминать о том не любил. А вот то, что окольный боярин уличил его в трусости да чуть ли не силком от бегства позорного удержал, большой занозой засело в памяти.

Шибко не любил Юрий выглядеть слабым в чужих глазах. Таков уж он был человек: не прощал того, за что должен был быть благодарен! Слишком высоко себя чтил, чтобы быть хоть кому-то в чём-то обязанным. Потому, наверное, и отдалил от себя Редегина. И в Переяславль его за собой не позвал. Лишь много позднее, уж после смерти батюшки и после счастливого взятия Можайска, когда вполне определилась будущая неизбежная борьба с Тверью и возникла нужда в надёжных доверенных людях, Юрий вновь кликнул к себе Редегина. Однако в ответ благодарности не почувствовал. И той сердечности, что ^некогда была меж ними, более не возникло. Юрий тогда решил, что затаил на него обиду боярин. И ему не понравилось, ишь, каково гусь вознёсся - обиделся!

Хотя до чужих обид Юрию никогда дела не было, как-то он даже подлестился к Константину:

- Нечего тебе на меня обижаться-то. Я же люблю тебя, Костя. Ну а коли вчера чем обидел, так завтра сторицей отплачу - ты ж меня знаешь!

- Знаю, - кивнул Редегин. - А что касаемо обиды, так нет её у меня - ты в своей милости волен, - и, усмехнувшись так же, как нынче, недобро, добавил, хотя никто его за язык не тянул: - Однако же ты-то, князь, видать, меня худо знаешь, коли плату сулишь: я ить тебе не холоп закупной, я ить тебе не из корысти служу…

«Вон что! Не в гордости и не в обиде суть дело - знать, уж тогда не по нутру было Костяну то, что я на дядю удумал подняться! Что ж раньше-то об том сказать не решился?! Али смутили его слова Максимовы? Иным-то прочим и дела нет, что там грек вякал - они за мной живут, на то я им князь! А он мне, вишь, не холоп!..»

- Что, не хочешь славы моей? - тихо, каким-то свистящим шёпотом спросил Юрий.

Последнее время и без того он, как в лихорадке, маялся. И малая закавыка приводила в бешенство. А ныне, после всех этих владимирских треволнений да пустословий, князь и вовсе готов был к гневу, как береста к огню. Высеки искру - полыхнёт!

- Спрашиваю: не хочешь славы моей? - уж опаляя огнём, яростно крикнул Юрий.

Но Редегин, точно не он это высек искру, от которой зашёлся в бешенстве Юрий, глядел спокойно.

- Не славы твоей не хочу, Юрий Данилович, а себе бесчестия.

- Али ты не бесчестный отступник, коли бежишь от меня?

- Боярин я - и сам волен князя себе избирать, - пожал плечами Редегин.

- Вон как! Может, на Тверь перекинешься?

- Может, и в Тверь уйду. Того пока не решил, - не опуская глаз перед Юрием, сказал Редегин и вновь усмехнулся: - Одно теперь верно знаю: тебе служить более не хочу!

- Когда решил?

- Да ить давно думал, князь, а вот сейчас и решил!

- Ан вовремя ты угадал! - зло ощерился Юрий.

- Прости, князь, а не могу я тебе служить! Говорил же: не корысти, а чести в службе ищу! - напомнил Редегин и вдруг с нежданной горячностью воскликнул: - Остановись, Юрич! Локти будешь после кусать! Мало ли тебе чести в своей земле?!

Так некогда, в детстве, когда в Антониевом монастыре вместе мыкались, осторожный и богобоязненный Костя отговаривал Юрия от какого-нибудь озорства. Хоть редко, ан случалось тогда, слушал княжич Редегина. Да ведь давно это было, а ныне не озорство безгрешное, святотатство анафемское взошло в сердце князя, альбо остановишь его словами?

Но Костя в последней надежде пытался в дверь достучаться, хоть и знал уже, что дом пустой:

- Юрич, сам-то взгляни: по Руси как тати бежим, следы хвостом заметаем, разве так-то в своей земле можно вокняжиться? Ить не ныне, так после возненавидят Москву-то! Эх, Юрич, и иное тебе скажу: это ведь не сам ты в Орду бежишь - Ванька-чёрт тебя шлёт! Али ты не ведаешь его хитрости? Тебе война с дядей, ему - Москва! Тебе поле дикое, ему - слава!

- Молчи, Костя!

- Да что ж молчать-то, ить дитю ясно: перед Богом не соперник ты Михаилу! Не про то ли тебе нынче митрополит Максим баял?

- Молчи!

- А я и ещё скажу: коли и Бог от Руси глаза отведёт, так ить все одно не сдюжишь ты перед Тверью!

- Молчи!

- А коли и сдюжишь, так и сам помысли: кой князь ты над Русью встанешь? Не пасут воры скот!

- А-а-а! Вором меня кличешь?!! - задыхаясь от чёрной, нестерпимой ненависти, подпёршей к горлу точно блевотина, прохрипел Юрий.

- Дак не вор ты, пока не украл! Откажись от воровства, Юрич!

- Язык проглоти!

И в самом деле, как осёкся, умолк Редегин. Иными, потухшими глазами взглянул на князя, все прочитал в них, все понял.

- Убить меня хочешь? - изумлённо, так дети спрашивают о том, чего не бывает на свете, спросил, и слабая, неуверенная улыбка тронула его губы: «Неужто убьёшь меня, Юрич?»

«Убью!» - глазами ответил Юрий.

Он знал, что убьёт Редегина. Давно про то знал. Может быть, с той самой битвы под Переяславлем-Рязанским и знал. Если не ранее… Всегда уж больно близок ему был Костя Редегин и гем мешал. Вечно в самый затылок за хребтиной дышал, вечно глазами своими иконными да словечками оплетными шаги окорачивал! Знать, пришла пора и расстаться! Да вот только что-то рука никак не поднимется на окаянное душегубство, ухватившие рукоять кривой и короткой татарской сабельки пальцы будто судорогой свело. Да то ещё худо, что первая самая ярая злоба отхлынула. Спокоен стал Юрий. Ан, знать, без гнева, по одной надобе убивать-то тяжельше?

«Али нет на то моей воли? Ведь не я - сам того захотел!» - для нового гнева травил себя Юрий. Однако не было гнева, была лишь холодная ясность необходимости сделать и этот шаг: переступить через труп того, кто когда-то был действительно близок и дорог.

- Не за что тебе, Юрий, меня убивать, - улыбаясь все той же неуверенной, какой-то детской улыбкой, которая теперь на его лице выглядела жалко и неуместно, пожал плечами Редегин. Кажется, до сих пор он не верил, что Юрий сможет его убить.

- Али тебя отпустить? - улыбнулся и Юрий. Но лучше б не улыбался. То была не улыбка, а волчья ощера. Позднее та волчья ощера вошла у князя в обыкновение, и редко кому удавалось выжить из тех, кого Юрий Данилович той улыбкой одаривал.

- Я верно тебе служил, я… - начал было Редегин.

- Ан измена-то верностью у Редегиных почитается? - язвительно оборвал его Юрий.

И за дорожной пылью было видно, как от обиды вспыхнуло редегинское лицо.

- Я тебе не изменщик, знаешь! Но и не холоп у тебя! Боярин я! - крикнул он и оглянулся на подоспевших дружинников, сошедшихся вокруг них с Юрием тесным кольцом.

И хоть были среди них и его, редегинские, боярчата, но не на кого и не на что было ему уповать. Кто ж посмеет перечить князю?

Молча, угрюмо глядели дружинники. Кто глаза отводил, а кто и злорадствовал: давно уж многие из них - всяк за своё, но более-то всего как раз за боярское чистоплюйство, недолюбливали Константина. И то сказать, не их стаи птица был Котя Редегин.

- Али оттого, что, боярин, я тебе измену должен просить? - холодно усмехнулся Юрий.

- А всё же не вправе ты, - покачал головой Редегин. - Вольно к тебе пришёл, вольно и ухожу! Прощай, князь, и прости, коли в чём виноват. - Костя поклонился, повернулся, тобы идти, и здесь до дрожи, до пота на лбу Юрий испугался, что Редегин вот так просто и в самом деле уйдёт! «Неужто нет на то моей воли?»

- Постой! - крикнул он и шагнул вслед за Редегиным. Константин обернулся, хоть тихо да веско сказал:

- Не бери греха надушу. Отпусти меня, Юрий Данилович.

- Отпустить? - от напряжения выбелились костяшки пальцев на руке, что сжимала саблю. - Отпустить? Чтобы ты, сучий сын, тверичей на мой след подтравил?

- Дак знаешь ты - не годен я на подтраву, я…

- Дак нет тебя! - вмах руки крикнул Юрий. - Х-е-е-к!

Вспыхнул над головой клинок и косо упал на Костину шею, туда, где у всех людей бьётся заветная жила. Мала та жилка, ан отвори её, так кровью умоешься!

Кровь и была последним, что увидел на этом свете Редегин. И ещё успел подивиться:

«Как много крови-то!»

Юрий обтёр ладонью лицо - красна от крови стала ладонь. Но не ужаснулся он оттого, а, напротив, будто возрадовался, от той редегинской крови ещё более укрепился в своей правоте.

«Есть на кровь моя воля! А коли есть на кровь воля, так и иного недостижимого нет… - торжествуя, подумал он и вдруг, даже для себя самого неожиданно, впервые открыто и святотатственно усмехнулся: - Аки святой водой на путь окропился!»

- Надоть бы прикопать боярина, - сказал кто-то.

- Ништо! - удивлённый собственным святотатством, кривя губы, усмехнулся Юрий.

- Так ить как же? - возразил тот же голос.

- А? Что? Неколи, неколи нам! Зверь приберёт! - в каком-то новом весёлом бешенстве дико закричал Юрий, вскакивая на редегинского коня. - Гони! Гони!

И, шарахаясь от убитого, понесли отряд кони. «Гони! Гони! Бей…»

 

Глава пятая

Шумно, многоголосо, разноязыко в Сарае. Кого здесь только не встретишь!

Рыжие норвеги, навек пропахшие селёдкой, степенные немцы в тяжёлых суконных кафтанах, евреи с курчавыми лохмами пейсов, генуэзцы, кои тем лишь и отличаются от евреев, что пейсов не отпускают, обидчивые, крикливые греки, жёлтые, как перезрелые дыни, китайцы, молчаливые, бородатые персы, что глядят из-под зелёных косынок настороженными, блескучими, как дамасская сталь, глазищами… И это не считая черкесов, ясов, армян, коих тоже в избытке.

И всяк, как из угарной избы выскочимши, непременно вприпрыжку бежит по улице, точно куда опоздать боится, ежели, конечно, в торговом ряду не стоит. Так и хочется взять такого за шиворот, встряхнуть да спросить с острасткой: куда спешишь, милый, кто и где ждёт-то тебя? Больно уж у русского, попавшего в Сарай в первый раз, от этой сутолоки в глазах рябит.

Зато истинного сарайца от заезжего басурманина всегда с лёгкостью по одной походке отличить можно - истинный сараец никогда и никуда не торопится. А отличать сарайца среди прочих полезно - уж шибко вспыльчивы! Бывает, всего-то и глянет иной человек на татарина не так, как тому захочется, так тут же и схлопочет по рылу. Особенно, коли русский. Причём не то чтобы татаре боле всех русских не любят, вовсе нет (настоящий-то татарин ко всем снисходит с безразличным высокомерием), однако ж русского - было б за что, непременно стукнет, хотя бы из одной удали. Да что уж говорить, видно, так повелось, что самый нищий и непутный татарин всегда глядит на русского с такой надменностью, будто он хан перед ним!

Впрочем, и того ещё мало для полной безопасности, чтобы среди прочих отличить сарайца - надо ещё умудриться пошить, что за птица перед тобой, то бишь, что за татарин? Ить их, непутных агарян, столько видов, что враз и не разберёшься! Тот кипчак из кереитов, тот - из уйгуров, тот лесной, тот белый, тот дикий татарин, ойрат, чаан, алчи, а тот вообще черемис… Поди-ка их, чертей, разбери!

А разбираться надо, потому как сами татаре сильно чинятся друг перед другом родами. И высшими среди всех почитают монголов. Даже богатый мурза из татар вряд ли отважится не уступить дорогу самому никудышнему монголу. Сказано в Джасаке: никто из подданных империи не имеет права иметь монгола слугой или рабом…

Да ведь ежели правду сказать, так татары-то были врагами Чингиза, с них он и начал покорение мира, их первыми привёл себе в рабство. А после монголы стали звать татарами всех, кого покорили. Их, не щадя, наперёд себя гнали в приступы, беря города… Оттого и пошёл по земле трепет пред грозным именем лихого народа: «Вон татаре идут!..»

Однако давно то было, ныне всяк в Сарае татарин, все балакают на одном куманском наречии, что досталось от половцев. На монгольском же языке лишь ламы да высшие огланы беседуют.

Ну и русских, кстати сказать, в Сарае изрядно! И наезжих, и местных. Целые улицы есть в Сарае, где живут одни русские. Их сразу узнаешь по бедным саманным домишкам, по вонь-кому запаху, что идёт от кожевенных сыромятен, да по шуму всякого ремесла. Здесь живут кузнецы, стеклодувы, кожемяки, опонники, гончары, древоделы, прочие искусные рукомысленники. Чай, со всей Руси, ещё при хане Баты, лучших мастеров в Сарай татары нагнали. Кто, ясное дело, сгинул, ну а кто на чужой земле зацепился; если уж не себе, так потомству мастерством своим волю выслужил. Хоть и чванливы татары, а и они русское усердие да искусность во всяком труде уважают. Ведь и Сарай этот распрекрасный, с белыми да розовыми домами из камня не татарами возведён, а рабами. А кто рабы? Известное дело, русские…

Татары же мало к какой работе сподручны. Хлеб не сеют, домы не ставят, гоняют себе по степи табуны от пастбища к пастбищу или войной пробавляются.

Такой отважный народ!..

* * *

Про татар и шёл разговор в просторной горнице московского подворья. То подворье в Сарае велел срубить ещё Даниил Александрович. Знать, предполагал в Орду хаживать, однако же сам на том подворье и погостевать не успел.

На лавках вдоль стен сидели окольные Федька Мина, Никита Кочева, Юрьев свояк Прокофий Заболотский, сын коломенского боярина, возвысившегося на Москве изменой под Переяславлем-Рязанским Алексея Хвоста, Петька Хвост-Босоволков да московский дьяк Иван по прозванию Кострома. Сидели вольно, нараспояску. Хоть и сентябрь на дворе кончается, ан жарко в этом Сарае, страсть! Ни арбуз не спасает, ни взвар с ледника…

- А, правда, бают, что у татар-то вместо души один пар, навроде как у собак? - скосив лукавый глаз на Кострому, задумчиво спросил Мина.

Дьяк заёрзал на лавке, боясь не угадать с ответом, - пуганный был надысь.

- Так ить сказано: все мы люди по Божьему образу и подобию… - осторожно произнёс он, но на всякий случай добавил: - Только что басурмане, оне…

- Не ври, дьяк, - оборвал Кострому Кочева, - бил я как-то татарина - нет души у него, чистый пар!

- А коли он попом-то крещён? - поставил Кочеву в неразрешимый тупик Кострома.

Кочева зло поглядел на дьяка, будто тот обидел его, потом шумно вздохнул и вынужден был уступить:

- Ну, коли крещён, так душевен, поди… Помолчали.

- А я вона что думаю, Юрий Данилыч, - засмеялся Федька, - есть ли душа у татарина, нет ли, ан жизнь у него куды слаще русской!

- Это, смотря по тому, Федька, каков русский, а каков татарин, - усмехнулся князь.

- Да чем же у татарина жизнь-то слаже? - вроде бы как себе под нос недовольно пробормотал Прокофий. - Чай, век табуны по степи гонять, поди, тоже умаешься.

- Да уж гоняют они табуны-то! - махнул рукой Федька. - Спят на конях, я видел!

- Да, татары спать любят, - важно подтвердил Кочева. Некогда он пожил бок о бок с татарами, а потому считал себя превосходным их знатоком.

- Да ить, как хитры они, черти, - точно порадовался за татар Федька. - Ить, в сам деле, не потому у татарина жён-то много, что они охочей до баб, чем мы, а потому, что спать шибко любят!

- Чай, бабы-то, напротив, спать не дают, - прикрыв рот ладонью, хихикнул Иван Кострома.

- Много ты понимаешь-то! - Федька посмотрел на него с большим сожалением: мол, хоть ты и дьяк, а дурак. И непререкаемо заявил: Бабы-то у татар не для баловства-жалости, бабы-то у них, чай, для дела! Вона как татарки усердны: и кожи шьют, и кошмы стегают, и сбрую правят, и арьку варят, и шерсть валяют, и стрелы вострят… А мужику-то что тогда делать? - чуть ли не с торжеством спросил Мина, да сам себе и ответил: - Либо спи, либо иди вон - воюй, коли спать надоело. Нет, Удачный народ татары, не нам чета, - заключил он.

- Ты, Федька, чую, в татары собрался податься? - насмешливо сощурился Юрий.

- Куцы!.. - махнул рукой Федька. - Нам это не надь! Просто завистно, - простодушно пояснил он. И тут же затравил новую байку, да все про то же - про татар, про Сарай.

А после и вовсе понёс про срамное:

- …А то, князь, здесь ещё есть девки продажные. От ребята-то, сласть, говорят, - Мина, растёкшись блаженной мордой, чуть слюну не пустил и облизнулся, чисто как мартовский кот.

Даже Прокофий Заболотский, сильно постный в последнее время, и тот не удержался от смеха, глядя на Мину.

* * *

С тех пор как Юрий явился в Сарай, бодрое, даже весёлое состояние духа не оставляло его. Не то, что на Руси, где кидало его то в ярь, то в смурь, то в мучительные сомнения.

Ещё недавно, всего-то две недели тому назад, когда по Волге сплавлялись, такая великая тоска напала на него, что аж лицом почернел. И в чём же печаль? Да вдруг подумал Юрий, что напрасны его усилия. И дело не в том, что Михаил, возможно, уже успел улестить Тохту, и тогда он явится в Сарай не соперником, а слугой Михайловым, и даже не в том, что ни с чем, несолоно хлебавши придётся ему возвращаться на позор всей Руси, но в том, что он действительно возомнил себя равным дяде!

Пусть на миг, однако же, сам себе изумился Юрий: как посмел он отважиться на такое, как поддался Ванькиным уговорам? Да что изумился - хоть на миг, но ужаснулся уже содеянному… да только, как волжская вода вспять не бежит, не было и ему хода назад.

Вот тогда и скрутило Юрия, да так скрутило, что на Божий мир смотреть стало тошно!

Велел пиры править. До поздних звёзд далеко разносились окрест хмельные крики, песни да здравицы. Но и пиры впрок не шли. На похмельное утро ещё мрачнее, ещё угрюмее становился Юрий. И тогда даже самые ближние из окольных лишний раз боялись попасть ему на глаза. Да где укроешься от княжьего взгляда? Тем паче на лодье, посреди воды.

Дьяка Кострому, коего приставил к Юрию то ли для совета, то ли для пригляда за ним Иван, за какое-то неосторожное слово велел в реке утопить.

Да ведь и разгневался-то невесть с чего! Сидели поутру лаком, пили квас на похмел, потому как на меды уж глядеть не могли, мололи пустопорожнее, ну дьяк по какому-то поводу и скажи: без Божией воли и волос, мол, с головы не падёт…

Что уж здесь князя задело, трудно сказать. Может, и то, что батюшка некстати почил, так и не добыв для себя, а стало быть, и для Юрия владимирского стола, а может, иное что? Да только взъярился как бешеный и велел бедного Кострому тотчас с кормы выкинуть.

Дьяк противится: за что, мол, князь? Не губи!

А Юрий лишь молча скалится, за ухо себя рукой дёргает. Однако в чём был - в длинной ряске и с крестом на груди - выкинули Кострому за борт. Поначалу-то думали, забавится князь. Да и дьяк, знать, на то и надеялся - и, утопая, всяко старался рассмешить князя, бултыхался причудно, орал благим матом, аки крылами взмахивая над водой широкими рукавами. Да смешного-то мало - мокрая одёжа на дно утягивать а лодья-то от дьяка всё далее убегает. Вот-вот пойдёт Кострома рыб кормить. И тогда возопил дьяк отчаянно:

- Спаси и помилуй мя, батюшка, спаси и помилуй мя, Юрий Данилович!

Ан не к Господу воззвал, а ко князю - понял Кострома, чего Юрий ждал от него! Так ведь поймёшь, поди, чего надо, когда из глуби взглянешь на солнце, а светило сквозь водную толщу, что сомкнулась уже над твоей головой, увидится мелкой денежкой.

Вытащили его однако. Как маленько пришёл в себя, так спросил его Юрий:

- Что, Кострома, и теперь веруешь, что есть дело Господу до твоей головы?

- Не томи, Юрь Данилович, - слёзно взмолился дьяк, - не по чину мне богохульствовать.

- Али я зову тебя богохульничать? - удивился Юрий. - Какое ж богохульство в том, что и ты, и я ведаем: нет Господу дела до наших голов. Так ли?

- Так, - кивнул дьяк.

- Вот и поладили, - скривился в усмешке князь. - А то несёшь околесицу: волос да не падёт! Разве нет у Бога иных забот, что печалиться, кабы мы здесь не оплешивели?

И вдруг рассмеялся, да так, что всем, кто слышал тот смех, кисло стало.

* * *

Впрочем, тревожился Юрий зря.

В Орде московского князя ждали! Более того, встретили столь ласково, как, говорят, и самого Михаила Ярославича не встречали!

Ха! Да его и по сей день, хоть и прибыл он много ранее, к хану не допустили, все мурыжили обещаниями… Правда, и Юрию не довелось ещё лицезреть могущественного Тохту, зато за эти дни столько лестных слов он о себе услышал, сколько, поди, и за всю-то жизнь не слыхал.

Ан прав был брат, ещё на Москве приговаривая:

«Абы не было нужды, так не позвали бы! А уж коли позвали, знать, есть у них свой расчёт…» - точно в воду глядел!

То, что расчёт у татар на Москву был крепок, Юрий скоро смекнул.

Если по пути в Сарай он ещё сильно сомневался в том, что владимирский стол может принадлежать ему, и даже отчаивался, то теперь былое отчаяние стало ему смешно; теперь иному изумлялся: как мог хоть на миг усомниться он в собственном праве?

«По праву, по праву я князь на Руси!» - пела его душа. Да как ей не запеть, когда все округ в один голос уверяли Юрия, что правосудный Тохта непременно решит дело в его пользу, потому, мол, нет Тохтоевой милости к тверскому князю, так как больно уж тот не уступчив, больно уж себе на уме. Да ведь и явился-то не смиренным просителем ханской милости, но властным хозяином Русской земли, уже признанным ею.

- Да много ли то признание стоит без ханского ярлыка? - посмеивались татары над тверским князем и, глядя, как вместе с ними смеётся Юрий, довольно цокали языком:

- Ты - не Михаил, ты - другой…

-  Другой я, другой!- согласно кивал Юрий и в лад подсмеивался высокородным татарам, чьё мнение многое значило в Дешт-и-Кипчаке.

А то и в грудь себя бил:

- Да чем же заручиться мне перед вами, что верой и правдой готов служить хану, хоть войском, хоть серебром, хоть…

Ан знал чем - как базарный ярыжка, спешил продать то, чему был не хозяин. На всех углах кричал безрассудные обещания: дайте мне только власть, а я уж вам сторицей отплачу!

И плевать ему было, что кровава будет та плата! Ради власти, как некогда дед его Александр Ярославич, снова готов был кинуть Русь на потраву ханским откупщикам. Впрочем, в этом с великим дедом и равнять его нечего - Александр Ярославич иного выхода не имел, ради Руси Русью жертвовал, а Юрия-то никто не неволил - одна лишь бесовская гордыня. И ведь знал, что невыполнимы те обещания, что не вынесет Русь новой тяготы!

Пошто ж тогда обещал?

Так ведь знал, поди, что без тех обещаний он и вовсе есть никто, звать никак и ничего-то не стоит. Вон что…

И чем щедрее, чем опрометчивей были его посулы, тем вернее росла поддержка московского князя у чиновных татар. Все выше, все ближе к хану всходил он по хитрой лестнице ордынской власти. Уже и самые большие вельможи Тохтоева двора принимали Юрия, причём принимали вполне благосклонно, не чванясь, брали подарки, что само по себе было добрым знаком, а некоторые открыто говорили, что непременно будут содействовать именно ему, Юрию, в достижении заветного ярлыка. К тому же стало известно, что сторону московского князя взял сам беклеребек - могущественный Кутлук-Тимур ведавший при Тохте и казной, и войной.

Разумеется, были у Юрия и противники. Он даже справедливо предполагал, что некоторые из тех татар, что обещали ему поддержку, лукавили. Поди, принимая дары от Тверского, они и того уверяли, что будут в числе его защитников перед ханом, известное дело - татары! Но уж то, что его, Юрия, поставили на одну доску с Михаилом-то Ярославичем, было славно! Ох как это тешило Юрьево самолюбие, ох как это обнадёживало его!

Ну а то, что русские, во множестве сошедшиеся в ту осень в Сарае, встречая Юрия, насмешливо любопытствовали:

- Пошто пришёл искать, чего не терял? - и плевали вслед, не больно-то смущало князя.

«Ништо, - мстительно думал он, - погляжу ещё, как вы пятки-то мне лизать будете. Не шершаво ль станет?»

А впрочем, постоянно чувствуя опасное соседство Тверского, без особой нужды в городе Юрий старался не выходить, предпочитал сидеть в ограде, ожидая, когда позовут.

* * *

- …А всёж-ки, скажу я вам, хоша это по русскому званию нам недоступно, однако же лучше нет на земле, чем татарином быть, - забавя князя и остальных, разглагольствовал Федька. - Хошь - воюй, хошь весь белый день у базара толкуй, хошь спи, а хоша и жён щурь, коли не спится. Одна сомлела, другу зови…

- Да тьфу ты! Какой же, Федька, поганый язык у тебя, - не вынес охальства Юрьев свояк.

- А ты уж больно, боярин, скромен! - весело рассмеялся Юрий.

Вдруг во дворе раздался какой-то шум, и через миг в горницу вбежал малый.

Что там? - нетерпеливо спросил Юрий.

- Бояре там тверские, послы к тебе, князь! Во двор ломятся. Пускать, не пускать ли?

Юрий переменился в лице, по вечной привычке ухватил себя за ухо, будто в ухе стрельнуло.

- Что ж, пусть во дворе и подождут, я сам к ним выйду…

Ясное дело, вышел не скоро - потомил. А заодно дождался, пока окольные обрядились, на всякий случай кольчужки под одёжку прикинули, ну и железом каким-никаким отяжелились - мало ли что, бережёного-то Бог, говорят, бережёт. Сам же при этом шагнул на крыльцо в чём был - распоясан, простоволос, лишь лёгкий кафтанец накинул на плечи поверх нижней рубахи. Перед своими-то людьми неподобно было князю в этаком виде, не то, что перед чужими.

А тверичей было всего пять человек. Да и не бойцы - седые бороды, всего и грозного-то, что угрюмые взгляды. Встреченные непочётно, удивлённо теснились друг к дружке, взятые вкруг Юрьевыми дружинниками. Правда, был среди них один плечистый боярин, годов тридцати пяти, с окладистой |каштановой бородой, с цепкими, внимательными глазами. Но был правивший тверским посольством в Сарае Святослав Яловега.

Он и вышел с поклоном наперёд прочих:

- Здрав будь, князь Юрий Данилович!

- Али Михаил Ярославич об моём здоровье заботился, когда из Владимира-то мне пути зарубили? - с такой весёлой ехидцей полюбопытствовал Юрий, что все вокруг засмеялись. - Ан все одно, передай дяде: коли ныне я от его зарубы ушёл, так теперь, поди, долго здрав буду. Пусть обо мне не печалится.

- Ныне ушёл стать, - не юля, не отпираясь, легко согласился тверич.

- Ладно, пошто явились?

- Князь Михаил Ярославич зовёт тебя к себе перемолвиться, - ещё раз поклонился боярин.

- Так что ж он сам ко мне не пришёл?

- Чай, не ты, а он тебе дядя, - спокойно напомнил Яловега и добавил, пряча усмешку в бороду: - А коли и пришёл бы так ты ворота ему, поди, не открыл.

Как ни нагл и востёр был Юрий, однако же боялся глаза в глаза встретиться с Михаилом. Не то чтобы совесть мучила - куды! Но даже очевидные подлости за спиной легче творить. Хотя иные-то люди, когда их подлости на виду, ещё более важничают и даже бахвалятся ими, точно девки косой. Да ведь и Юрий был из таких. Только в полный цвет ещё не взошёл.

- Да уж не открыл бы, бояре, - вроде бы вполне благодушно кивнул Юрий и вдруг закричал: - Да, авось не открыл бы, не открыл! Потому что не об чем мне с ним говорить! Я в Сарай не к нему пришёл…

- Знамо нам, для чего ты пришёл! - без почтения перебил князя боярин, возвысив густой, как у церковного дьяка, голос. - Знамо нам и то› каков ты упористый, от свово уже не отступишься!

- Да уж не отступлюсь!

- Да и речь не об том, чтоб тебя уговаривать! - неожиданно легко согласился боярин.

- Так говори, чего велено! - Юрий злился сам на себя: хотел иным предстать тверичам, да вот сбился на крик. Ан криком-то этого боярина не возьмёшь - эвона голосище-то, как труба иерихонская!

- А велено мне сказать вот что… - начал Святослав Яловега и замолчал, точно задумался, стоит ли слова терять попусту.

- Ну!

- Хочет Михаил Ярославич услышать тебя до суда, Юрий Данилович. И тобою быть услышанным до суда хочет! Дабы на том суде не было Руси ещё большего урона и посрамления! - Он замолчал, как замолкают послы, дожидаясь, пока толмач растолкует сказанное, будто не с русским князем говорил, а с каким иноязыким пришельцем.

- Не будет того! Так ему и передай!

- Чего не будет-то, не понял я, князь, - урона или посрамления?

Да он смеётся надо мной нешто?» - и хотя взгляд синих глаз боярина был невинен и безмятежен, как апрельское небо, Юрий едва удержался, чтобы не ухватить посла за бороду. - Ты ваньку-то перед Михаилом валяй! - сквозь зубы процедил Юрий.

«Лады», - кивнул тот и продолжил как ни в чём не бывало:

- А ещё велел передать тебе Михаил Ярославич вот что: коли нет иного пути, так согласен он и на Тохтоев суд. Как хан решит, так и быть тому. - И вновь умолк. А глядел так, будто спрашивал: «Ну, так понял, князь, чего говорю-то?»

- Да уж как хан решит, так и будет! - Юрий недовольно дёрнул плечом. - Чего молчишь, али новое что сказал?

- Новое не новое, а только ты, Юрий Данилыч, умерься! Не торгуй ярлык ни Русью, ни кровью, ни княжьей честью, а поднимись, когда сумеешь, своим достоинством! - боярин возвысил голос. - Вот что велел сказать тебе наш князь Михаил Ярославич. И ещё велел предупредить: что иное не простится тебе!

- Все? Боле ничего не велел передать Михаил? - слегка покачиваясь на носках и кривя губы, усмешливо спросил Юрий. Только сейчас он обрёл покой и уверенность.

- Боле ничего пока, князь Юрий Данилович, - склонил голову Святослав Яловега. - Коли новое будет, ещё приду.

- Убью тебя, боярин, - вдруг жутко, холодно улыбнувшись, точно загадывая наперёд, пообещал Юрий.

Боярин поднял на князя синий спокойный взгляд, пожал плечами:

- Долог век, - поглядим… - И тоже улыбнулся в ответ: - Меня уж пятеро хотели убить. Ты, знать, князь, шестой будешь.

- Вон! Вон со двора, псы тверские! Вон, пока заколоть не велел! - яростно выдохнул Юрий. - В плети их, в плети!..

И впрямь, хоть и не в плети, однако ж в тычки выпроводили со двора изумлённое тверское посольство.

Что ж, и это ответ. Юрий был вполне откровенен - так обходясь с послами, объявляют войну. Впрочем, война уж была объявлена.

 

Глава шестая

А хан всё не звал к себе Юрия. Да и Михаила не звал. То ли никак не мог решить, кому из них отдать первенство, то ли вовсе не помнил о русских князьях за иными заботами, а хитрые визири не докладывали ему о них, помаленьку выкачивая серебро из соперников.

Словом, тянулся обычный татарский чиновный волок… Юрий зря времени не терял. Упрочил свои знакомства среди татар, лестью да бесстыдными обещаниями приобрёл среди них самых горячих сторонников, да и русских подлещивал, суля несусветное. Некоторые и смутились. Разумеется, нашлись и сумы перемётные. Даже те, кто прибежал в Сарай вслед за Тверским, чтобы первым ему отдать поклон как великому князю, усомнились: верно ли, что хан на Михаила укажет? А коли нет? Кой татарину толк в русской чести? А коль так, надо к Юрию, хошь не хошь, приноравливаться.

Да вдруг (хотя вовсе не вдруг!) и явные противники Михайловы, а, следовательно, Юрьевы союзники, обнаружились.

Как-то посетили Юрия некие новгородцы, прибывшие в Сарай из Москвы, между прочим. Юрий с ними долго с глазу на глаз беседовал - дня не хватило. Побывали у него и князья пронские - близкие сородичи и соседи Юрьевых врагов князей рязанских. С пронскими князьями Юрий три дня бражничал, а прощаясь в губы их целовал. Федька Ржевский, дальний Юрьев сродственник, о котором он прежде-то и не слыхивал, нарочно примчал из Руси, чтобы прилюдно московскому князю признание выказать. Выказал! На Торгу пред Юрием в пыль обрушился:

- Милостник! Благодетель! Ныне добротой изуми татар, упаси чадь свою от нашествия, а уж на Руси-то мы тебя Тверскому не выдадим! Избранник ты наш!.. - И ещё чего много кричал, пуская хмельные слёзы.

Вздорный, пустой человек Федька Ржевский, ан шуму от него много. А где шум, там и польза.

Да ведь и иные, что потише и поумней, наведывались. И это обстоятельство особенно было радостно Юрию - знать, не одинок он в Руси!

Нет, уже не одиноки были московские братаны! На Руси-то всегда слушают не того, кто о ней хлопочет, а того, кто орёт громчее.

Однако, как бы ни был долог татарский волок, но и он когда-то кончается. В конце октября Юрия и Михаила позвали к Тохте.

* * *

Посреди широкого, мощённого камнем двора развевалось белое ханское знамя с бунчуками из ячьих хвостов, что, подобно ступеням лестницы, возносились один над другим. На знамени - серый охотничий кречет, закогтивший чёрного ворона. То знак Чингизова рода, восходящего от некоего Бодунчаpa, что был беден и жил соколиной охотой. Сам Божественный Чингис-хан, государь государей, обладатель несметных богатств, до конца своих дней был чужд роскоши. Умер в походной кибитке, так же просто и строго, как прожил свою великую жизнь. Ту строгость и простоту завещал он и чингизидам. Однако же много есть искушений на свете…

Тохтоев дворец, возведённый из гладкого белого греческого камня, слепил великолепием. Медная крыша, будто оплавляясь, стекала на высокие стены, фряжские стекла блестели в узких, как монгольские глаза, окнах. У входа в два ряда стояли ханские нукеры с обнажёнными саблями. В долгих коридорах, освещённых огнями византийских светильников, звуки шагов глохли в ласковой плоти бухарских ковров.

В огромной, круглой, как юрта, зале - высшие ордынские сановники, влиятельные темники, орхоны, нойоны, огланы, знатные беки; здесь же в грубых суконных рясах, в вытянутых колпаках монгольские ламы; здесь же юные царевичи, Тохтоевы сыновья Инсар с Ильбасаром, здесь и Тохтоевы жены…

Словом, цвет и слава всей Золотой Орды.

Прямо посреди пола, в выложенном камнем очаге жарк0 горит огонь. Сладкие аравийские благовония разносятся от кумирен, стоящих тут и там на высоких треногах. Но и аравийские благовония не в силах перебить терпкий, кислый запах конского пота, прочно приставший к вечным воинам и кочевникам.

В белых одеждах, суров и покоен, на приступе в семь широких ступеней, покрытом золотой кошмой, будто паря надо всеми, сидит белый царь - хан Тохта.

* * *

Гюис ад-дин Тохта взошёл на ордынский престол кривым путём. Впрочем, время его вхождения во власть не оставляло иного - надо было убить либо ждать, когда убьют тебя самого. Тохта, разумеется, выбрал первое.

Дело в том, что по смерти хана Менгу-Тимура нарушился порядок престолонаследия, заповеданный Чингизом. С того и началась великая смута в Джучиевом улусе, длившаяся чуть ли не двадцать лет. Ибо предупреждал же Владыка Человечества Божественный Чингисхан: если у государей, которые явятся после меня, их багатуры, нойоны и беки не будут крепко соблюдать Джасак, то дело государства потрясётся и прервётся. Опять станете охотно искать Чингисхана и не найдёте…

Итак, престол должен был перейти к молодому Тула-Буге, сыну старшего брата Менгу-Тимура Тарбу. Но этому воспрепятствовал хан Ногай. По настоянию всесильного темника власть неожиданно свалилась в руки младшего брата покойного хана Туда-Менгу. Более нелепый выбор трудно вообразить, ведь сказано же: выбирайте достойного из наследников, которому можно вверить правление. Туда-Менгу по слабости ума и воли был дитём на великом престоле. Однако за тем он и надобен был Ногаю, чтобы ослабить влияние рода Беркевичей.

И Ногай был чингизидом, но он принадлежал к числу тех его потомков, чьи отцы никогда не занимали ханского трона, и, следовательно, согласно закону он не мог претендовать на него. Тем не менее победитель Византии был одним из самых могущественных и грозных ордынских князей, его владения распростёрлись по лицу земли от Каспийского до Чёрного моря, от Днепра до Дуная! Знать, мало того было ногайскому хану, ему захотелось править всей Золотой Ордой!

Но можно ли править царством, не восседая на троне?

Можно. Если, конечно, ты силён и умён настолько, что сам сажаешь на трон того, кого хочешь, и сваливаешь того, кто себе неприятен. Этого и добивался Ногай. А может быть, его планы шли куда дальше: сначала ослабить власть Беркевичей, а после и вовсе уничтожить царственный род и тогда уж возвыситься надо всей Золотой Ордой полноправным владыкой?

Но спустя пять лет возросшие сыновья Менгу-Тимура Алгу и Тогрыл, а с ними и сын Тарбу Тула-Буга предложили дяде добровольно принять отставку. Туда-Менгу долго уговаривать не пришлось, он с радостью отрёкся от непомерной для него ноши в пользу племянника. (Только вот пожил после своего отречения добрейший Туда-Менгу странно недолго. Поговаривали, что его отравил Тула-Буга. Зачем ему было травить отрёкшегося - непонятно. Но вряд ли слух тот появился случайно, потому что спустя некоторое время он сильно пригодился другому из братьев Менгутимурычей. Главное ведь - заронить семена сомнения, не так ли?)

Своевольное смещение его ставленника стало ощутимым ударом по непререкаемой власти ака-Ногая, но тогда ему ничего другого не оставалось, как сделать вид, что и он благословляет на власть Тула-Бугу. Впрочем, он не терял надежд и его подчинить своему влиянию.

Не тут-то было. С первых дней молодой хан начал править жёстко и безо всякой оглядки на могучего крымского соседа. Конечно, это не могло понравиться старому лису. Меж тем и другим год от года утверждалась и росла ненависть, перешедшая в открытую борьбу. В конце концов Беркевичи решили Устранить опасного темника.

Однако изряден на козни был старый Ногай! Он тайно связался с царевичем Тохтой, который в ту пору как раз ввязался в спор с братом за власть. Видать, взошли брошенные предусмотрительной, мудрой рукой зерна сомнения, давшие гроздья раздора. Ака-Ногай поклялся возвести на трон Тохту, коли Тохта поможет ему свалить Тула-Бугу. Что ж, Тохта был не против.

Долго искали, как устранить хана. Но кто ищет, тот находит. Причём путь, избранный Ногаем, был настолько изощрён и коварен, что обезоружил бдительность подозрительного Тула-Буги. Ногай просто-напросто льстиво и подло обманул его мать.

«Ах, пришла пора старости, - плакал он, - я прекратил споры, я хочу залечить вражду истинным согласием… сын твой, мол, молод, а я могу быть полезен ему, и для того хочу встретиться с ним, но непременно без войск, чтобы не было крови… подскажи ему, хатум, верный путь к миру!»

Кто же не хочет мира? А тем более мать.

И Тула-Буга, поверив в чистосердечность Ногаевых намерений, из уважения к матери, однако напрочь забыв об осторожности, отправился на свидание с почтенным акой в сопровождении лишь небольшого отряда, скорее свиты, состоявшей из самых близких ему людей.

Чего и добивался Ногай. Разумеется, в условленном месте отряд Тула-Буги был окружён и немедленно перебит.

Сколько стоит великая власть?

Разве не стоит она одной головы, даже если то голова брата?

Впрочем, одной головой не обошлось. Тохта поступил не по летам мудро: Тула-Буге, Алгую, Тагруджу, Куту-гаку, Кадану, Малагану, Абаке, Анбуке, Кунчеке - всем сыновьям Тарбу и Менгу-Тимура переломили хребты. Тохтай хотел жить и править спокойно, а потому не оставил в живых никого, кто мог бы претендовать на престол.

По сю пору иногда слышал он по ночам странный хруст - так хрустели под пальцами шейные позвонки его братьев.

Разумеется, Тохта всегда помнил о том, кому обязан властью, и не было на земле более ненавистного хану человека, чем Ногай. Что делать, не только правителям, но и всякому, возвысившемуся хоть на вершок, не больно-то хочется сознаваться в том, что он кому-то обязан своим возвышением. Да ведь и Ногай не уставал напоминать своему новому ставленнику его же собственные слова:

«Дай мне, ака, ханаат, и пока жив, буду подвластен тебе и не стану выходить из пределов угодных тебе…»

Долго сохраняться такое положение вещей, разумеется, не могло, и лишь только Тохта вполне утвердился на троне, он начал хлопотать о войне со своим благодетелем. А кто хлопочет о войне, тот её получает.

Словом, если оставить подробности, шесть лет тому назад шестидесятитысячное войско Тохты встретилось с войском Ногая в битве при Куканлыке, неподалёку от Чёрного моря. Некоторое преимущество было на стороне Тохты, однако ещё неизвестно, как бы сложилась битва, если бы сам Ногай не сплоховал, допустив непростительную ошибку. Он обратился за помощью к магумеданам-хулагидам, извечным врагам Джучиева дома. Более того, заявил, что готов стать подданным Хулага Газана!

Монгол, чингизид, потомок того, кто беспощадно истреблял магумедан, того, кого сами магумедане называли не иначе как Проклятый, попросил у них помощи! Да видало ли когда-нибудь Вечно Синее Небо такого бессовестного отступника?

Этого Ногаю не простили даже самые верные сторонники. Накануне сражения тридцатитысячный отряд под водительством монгольских вождей Маджи, Сангуя, Утраджи, Акбуя и Тайги оставил Ногая и перешёл на сторону золотоордынского хана. Это и предрешило исход битвы.

А самого Ногая, к слову сказать, вздел на копьё русский воин из Тохтоева войска. Вот так. Можем же, когда захотим!

На том и закончилась первая ордынская замять, пошатнувшая некогда неколебимые устои царства Джучи.

* * *

Когда Тохта убил своих братьев, ему было двадцать, когда поквитался с Ногаем - тридцать, теперь он взошёл в срединную, зрелую пору - ему минуло тридцать пять.

Лицо его жёлто, как глина, узкие, обманчиво сонные глаза прикрыты тяжёлыми веками, тускло блестящие, чёрные, как воронье крыло, волосы стянуты позади в косицу, в ухе серьга, ни бороды, ни усов, по-бабьи голые щёки лоснятся, будто помазаны жиром. В самой осанке, во всяком его движении - неторопливом и плавном, величие и покой человека, познавшего в этом мире всё и ни в чём не нашедшего наслаждения.

Равно расположенный ко всем верам, ко всем народам, да и просто ко всем добрым людям Гюис ад-дин Тохта, прозванный Правосудным, ныне должен решить, кто станет первым из князей в Русском улусе. Да есть ли ему какое дело до того, кто будет править в этом забытом милостями Вечно Синего Неба, да и не самом обширном улусе его великой империи?

«Кто будет, тот и будет…» - именно это скучное безразличие явно читалось на ханском лице. Но было бы заблуждением, глядя на брезгливо опущенные углы губ, на затянутые поволокой равнодушия глаза, посчитать так.

«Когда есть царство, им нужно править! А царство - это государево тело, и как простому человеку важен и дорог всякий его член, будь то печень или сердце, или даже малый мизинец, так и государю важна и дорога всякая пядь земли в его государстве. А если на мизинце загноился ноготь, его надо лечить. Чтобы потом не пришлось отрубать всю руку…» - так полагал Тохта.

Неожиданно и для самого Тохты вокруг становления великого уруситского князя среди его главных визирей, первых сановников и самых ближайших советников разгорелись необычайно жаркие споры. Одни, во главе с беклеребеком, крепко держали сторону московского князя Юрия, другие, и среди них влиятельнейший бохша Гурген Сульджидей, стояли за князя тверского.

* * *

Некогда, в пору борьбы за власть, да и до самой смерти Ногая, глава ордынских ламаистов Гурген Сульджидей имел на хана огромное влияние. Поди, не зря в Сарае называли все ведающего и все примечающего бохшу «ханским глазом». И худо было тому, кто попадал в поле пристального внимания цепкого взгляда бывшего степного охотника.

Однако меняются пристрастия, меняются и советники. Гурген постарел, в то время как сам Тохта стал вполне мудрым мужем. Теперь он уже куда спокойней относился к счастливым предсказаниям или же гибельным, мрачным пророчествам Сульджидей.

..Счастливые предсказания сбывались собственной волей хана, до мрачных же надо было ещё дожить. К тому же частенько за пророчествами могущественного бокши Тохта обнаруживал обычные земные цели, которых пытался добиться Учитель.

Вот и теперь цель Гургена состояла вовсе не в том, чтобы поставить в русском улусе законного правителя, но в том, чтобы в заочном споре одержать победу над ненавистным ему беклеребеком Кутлук-Тимуром, а в его лице над всеми магумеданами, медленно, осторожно, но верно теснившими наивную и простодушную веру монголов.

В последнее время все яростней в разноязыком, многолюдном и, что примечательно, веротерпимом Сарае разгорались споры о том, чей Бог выше? И никто не мог убедить друг друга В; собственной правоте. Но что слова - дым! Куда красноречивей были башни минаретов и круглые купола мечетей, будто единым мановением подозрительно щедрой руки тут и там вознёсшиеся над пыльными улицами.

А ведь когда Сульджидей убеждал юного царевича Тохту Подняться на братьев (а это именно он подвиг его на борьбу!), то главная цель бохши заключалась в том, чтобы очистить Орду от магумеданской заразы, вползшей в ханские шатры коварно змеёй с Востока.

Но достигши величия, и Тохта оказался слаб. Не в вольной степи и великих походах ищет он теперь славы, а в роскоши, в богатых нарядах, в жирной пище и сладком питье, и самое страшное, в лживых, коварных словах магумеданских льстецов.

- Ты дай нам власть войти в душу твоих народов здесь, на земле, и восславят тебя все народы здесь, под луной, а на Небе получишь ты покой и вечное наслаждение в объятиях чистейших девственниц… - обещают они.

И хан благосклонен к ним! Не им ли в угоду привлёк к себе и возвысил надо всеми князьями Кутлук-Тимура, лживого из лживых, коварного из коварных?!

- Ты был мне всегда вместо сына, - пытался увещевать Тохту Сульджидей. - Почему не слышишь больше меня? Или и ты ради прельстительной веры арабов отступился от Джасака Божественного Чингиза?

Сам Чингиз, и о том мы уже говорили, веровал в Предопределение Вечно Синего Неба (Мёнке-Кёкё-Тенгри) и в единого Бога, подателя богатства и бедности, жизни и смерти. Всем монголам он заповедовал веровать в того Бога без имени, потому что знал: лишь БОГ БЕЗ ИМЕНИ может объединить все народы в единое Царство.

Однако Чингиз был мудр и прощал заблуждения прочих, предоставляя всякому право веровать в того, в кого он уверовал, будь то Будда, Моисей, Иисус или Магомет, потому что все они суть одно - тот же Бог.

- Ты знаешь, я верен Закону! - раздражённо отмахивался Тохта. - Подобно Чингизу, я верю лишь в Единого Бога, но, подобно ему же, я почитаю и остальных Богов! Чего ты ждёшь от меня?

- Я жду, когда ты услышишь меня! Я жду, когда над прочими ты возвысишь веру монголов, и тогда станет она крепка и воцарится мир!

- Нет, Сульджидей, не будет мира!

- Но разве не верно сказано: чья власть, того и вера? Оглянись, в наше Вечно Синее Небо вознеслись полуночные полумесяцы!

В Ты хочешь, чтобы я разрушил чужие храмы?

Да, этого хотел Сульджидей! И неустанно мрачно пророчествовал. Но видел лишь досаду и раздражение в глазах хана, когда говорил ему очевидное.

Зоркий умом Сульджидей с ужасом понимал: моложе, хитрей и сильней арабский Магомет безымянного монгольского Бога! Вскоре рухнет величайшая из империй самых свободных людей, созданная несокрушимой волей Чингиза! Рухнет, подточенная изнутри Алкораном - презренной и лицемерной «верой покорных», злой верой рабов.

И о том без устали пророчествовал Гурген. Однако отчего-то недоступны были уши хана для его слов, они вызывали лишь досаду и раздражение.

«Неужели так велика воля Аллаха, что зрячим застилает глаза, умных отвращает от знания, осторожных делает легкомысленными, а смелых трусливыми?..» - изумлялся Сульджидей, и отчаяние сокрушало сердце старого охотника, воина и мудреца.

Видно, одно лишь ему оставалось: из последних сил досаждать беклеребеку Кутлук-Тимуру. Что он и делал при всяком удобном случае. Потому и поддерживал Михаила. Потому и чернил, сколько мог, московского князя.

Но на самом деле до русского улуса Сульджидею не было никакого дела. Он не верил, да и мысли такой не мог допустить, что печальный и строгий Бог русских Иса взамен древнего безымянного Бога мог стать Богом монголов, хотя бы для того, чтобы им не стал Магомет.

Иса Сульджидею казался слабым.

Что ж, и мудрецы ошибаются…

* * *

Уж где он про то прознал, сказать трудно, но о жизни русского улуса и об обстоятельствах распри, а главное, о свойствах души претендентов Гурген Сульджидей знал неожиданно много.

- Не льстись, хан, Юрьевыми посулами, - предупреждал он. - Ныне даст полтораста, а завтра и малой пятины с него не возьмёшь. Сам знаешь, слаба Русь! А не далеко бежит конь в худом теле.

Ну про то, что Юрий завирается, хан и сам, предположим догадывался, а вот, например, о том, что московский князь девкам-ведуньям глаза самолично колет, впервые услышал. Но лишь пожал плечами: и то для правителя изъян не велик.

- Не велик, - согласился бохша. - Хотя жестокость не к девкам приемлема, но к врагам. Однако же и то заметь, хан: не с простой девкой забавился, а с ведуньей. Не для забавы, от страха он ей глаза выколол! Какого пророчества убоялся? Или нужен тебе слуга, чей путь чёрен?

А в другой день рассказал, как дрогнул Юрий в бою. Таких-то воинов, если отыскивались вдруг среди них, монголы, прежде чем убить, на позор одевали в бабье платье и к ослиным хвостам привязывали. Потому и не было среди них трусов.

- Или нужен тебе, хан, трусливый слуга? Равнодушно молчал Тохта, глядя мимо советчика.

«О чём мыслит?» - недоумевал Сульджидей, не в силах постичь величие хана, и не требовал, как некогда, - умолял:

- Не помогай ему хан - он слаб! Сказано: не помогай слабому, лишь руки оттянешь. А когда сам ослабеешь, он предаст тебя! Сказано: помоги сильному, ив трудный час он не оставит тебя.

И то знал Тохта. Но давно уж не убеждала его Тургенева мудрость.

Ныне слабый станет опорой, завтра сильный убьёт. Когда просил он помощи у Ногая на братьев, разве был он слаб? Кабы был слаб, так не братья, а он, Тохта, давно бы гнил уже под курганом.

«Э-э-э-э, все врут мудрецы!»

И ещё Гурген рассказал Тохте о том, как Юрий в своей земле не в срок устроил ловы на зайцев. О, это был проступок! К охоте всякий хан, да и все монголы относились с особенным трепетом - это была их жизнь, их лучшая, счастливая жизнь, так похожая на войну. Но если в войне против людей допускалось нарушение любых законов, то законы охоты были святы, их нарушения карались смертью. Джасак воспрещал кому бы то ни было от марта до октября убивать всякую живность, будь то олень или заяц, дабы ничто не мешало расплоду! К Но Тохта и на этот раз даже не изумился глупости князя: много в мире глупых князей.

- Хан! Кто не может хорошо вести свой дом, тот не может хорошо вести и владение! - чувствуя, что проигрывает, задыхался от старческой немочи и бессильно-яростного отчаяния последний великий ордынский волшебник бохша Сульджидей.

- Хорошо, хорошо, Гурген, - утешал старика Тохта. - Расскажи мне о Михаиле. Он действительно великий князь в своей, земле?

- Он велик, хан.

- Я не о том спросил, - поморщился Тохта.

- Я не так ответил, великий хан, - устало склонил голову Сульджидей и уточнил: - В его земле за ним - правда…

* * *

В то, что правда была за Михаилом, знали все, включая и правосудного хана. Но то была русская правда, а она у татар всегда немного стоила.

На то и ниспослало Вечно Синее Небо мудрость и силу монголам, чтобы править иными народами. Впрочем, не было особенной хитрости в приёмах их государей: сей зависть, пожнёшь вражду. Вражда исключает единство. А без единства Некрепко стоит всякий народ.

Так в чём же единство? В вере и власти. Да в общей беде. Беду и веру татары у русских отобрать не могли, а вот властью покуда распоряжались по-своему и вовсе не хотели менять установленного порядка. А порядок определён был исстари: кто более предан татарам и безжалостен к собственному народу, тот и князь на Руси. Все просто. Так что правосудному хану Тохте нечего было и придумывать нового.

К тому же многолетняя смута расшатала некогда прочное и жёсткое устройство внутренних дел Орды. А это, в свою очередь, не могло не отразиться на положении дел внешних… да Бог с ними, теми делами, они до нас не касаемы, но главное что вся эта татарская чехарда вокруг ханского трона сильно послужила во благо Руси, до которой у татар тогда просто не доходили руки. Разумеется, за исключением тех случаев, когда сами русские звали их поживиться на свой счёт. Но даже вопреки совершенной бездарности и слепоте князей Дмитрия да Андрея Александровичей, вместо достижения общего проку злобно теснивших друг друга, впервые от нашествия Баты Русь почувствовала хоть малое облегчение. Сама дань скостилась, не говоря уж о прочем.

Так вот теми внезапными льготами и торговал в Орде Юрий! И значит, его избрание было татарам выгодно, а следовательно, и предопределено!

О том и докладывал хану накануне суда могущественный беклеребек.

* * *

Звезда Кутлук-Тимура на небосклоне власти взошла внезапно, но ослепительно ярко! Будучи магумеданином и сыном влиятельного эмира в земле Ногая, во время последней войны он перешёл на сторону золотоордынского хана. Причём именно ему принадлежала заслуга в том, что монгольские нойоны в нужное время узнали о переговорах Ногая с презренными ху-лагидами. Это обстоятельство и послужило причиной возвышения Кутлук-Тимура.

Знать, заметило ум у Тохты, коли забыл он предупреждение Чингиза: никогда не доверяй изменникам, ибо предавший единожды и ещё предаст не однажды…

Как-то при осаде Самарканда, крепкого оплота Хорезмшаха, тридцать тысяч его защитников перекинулись на монгольскую сторону. Сначала Чингиз принял их любезно, но потом, когда пал Самарканд, велел беспощадно зарезать как изменников своему государю. Не было для Чингиза более презренных и ничтожных людей, чем предатели. А ведь Кутлук-Тимур, в отличие от тех монгольских нойонов, что перешли на Тохтоеву сторону, веру предал да и отца своего, а не только Ногая!

Ах, знать, заметило ум у Тохты!

Кутлук-Тимур был молод, умён, красив, улыбчив… Впрочем, вряд ли кто из тех, кого он одаривал своей жемчужной улыбкой, решился бы назвать ту улыбку доброй. Кабы умела она улыбаться, так, поди, и змея улыбалась бы, прежде чем укусить.

Из всех людей на земле более всех Кутлук-Тимур ненавидел русских. За что? Да он и сам бы не смог ответить - за что? Да за все! За то, что иные!

Как Сульджидей видел опасность в одной стороне, так Кутлук-Тимур видел её в другой. И покорённые, русские не стали татарами. Не отреклись от веры, в страхе, убожестве и смирении остались горды и великодушны. А покорённый не смеет быть гордым, покорённый не смеет прямо смотреть в глаза своему победителю.

Именно потому беклеребеку так претил князь Михаил, что взгляда не опускал, а коли склонялся, так и склонялся с достоинством. Нет, если уж нельзя своего татарина полновластным наместником водрузить на владимирский стол, так пусть над Русью вокняжится тот, кто станет послушен. А то, что неправдой взойдёт на стол, так и лучше, авось не забудет, кому руку лизать!

Словом, по всему его более устраивал Юрий. Московский князь приятен Кутлук-Тимуру - может быть, некоей схожестью с ним самим, в которой татарин, разумеется, не признался бы; но главное достоинство Юрия в глазах Кутлук-Тимура заключалось в его готовности к любым уступкам, а ежели когда понадобится, так и к подлости.

Видно, уже тогда Кутлук-Тимур понимал: каждый народ заслуживает тога правителя, которого он достоин. И по его глубокому убеждению низкие и подлые русские заслуживали как раз Юрия.

* * *

- …Юрий, Юрий нам нужен, великий хан! - убеждал Тохту беклеребек.

- Чем он угоден более?

- Тем и угоден, что более угоден, - улыбнулся Кутлук-Тимур.

- Ты хотел сказать - угодлив?

- Да, хан! Именно так! Возложи свой царственный палец на голову Юрия, и не будет у тебя покорней слуги! Да если теперь в обход дяди московский князь получит из твоих рук золотую пайцзу, он будет послушней чем молодая жена! - в запале воскликнул Кутлук-Тимур и прикусил язык.

Этого говорить не следовало. Не стоило напоминать хану о том, что и он когда-то в обход законного престолонаследника взял власть из Ногаевых рук. И его тогда, поди, называли приверженцы убитого Тула-Буги послушной женой в гареме дряхлого старика.

Кутлук-Тимур замер в ожидании ханского гнева. Однако ни один мускул не дрогнулна лице Тохты, покоен остался взгляд. Не то чтобы он не расслышал слов визиря, просто он давно уже пребывал в той выси, где не имеют значения толки. А потом, считал хан, человек должен иметь тень. Куда хуже, если у человека её нет. Это значит, что он уже больше не существует.

- Говорят, он низок, этот Юрий?

Кутлук-Тимур осторожно перевёл дух и ответил, как думал:

- Нет, хан, - он ничтожен.

- Зачем мне ничтожный князь?

- Говорю же: затем, что удобен!

- Разве может быть удобен ничтожный?

- Но в сравнении с тобой все слуги ничтожны, великий хан!

Как от кислого поморщился Тохта от слишком явной визиревой лести и усмехнулся:

- Мне не надо напоминать, любезный бек, о моём величии.

Кутлук-Тимур виновато опустил голову, но в душе и он усмехался:

«Ты не велик! Ты слеп, хан, если не видишь своих врагов! Неужели не ясно тебе - только ничтожная власть сохранит для нас Русь…»

- А что Михаил?

- Михаил непонятен, - помедлив, ответил Кутлук-Тимур и добавил: - И тем опасен.

- Но слышал я, достойный он князь в своей земле?

- И тем опасен, хан!

- Однако по праву встанет он над племянником и всеми иными князьями?

- И тем опасен, хан! - упрямо повторил беклеребек.

-  Но слышал я, что Византия уже признала его. Знать, и Богом возвышен он?

- И тем опасен! - в отчаянии, что и он не услышан, воскликнул Кутлук-Тимур. - Да какое нам дело, великий хан, до их неверного Бога?

- Един Бог на Небе, - усмехнулся Тохта и с любопытством взглянул на Кутлук-Тимура: осмелится ли возразить?

Известно, более иных ревностны в своей вере магумедане. Может быть, оттого, что их Бог моложе иных Богов? Или оттого, что не терпит Аллах даже Божественного соперничества?

И вновь вынужден был опустить глаза беклеребек, чтобы хан не прочёл его мыслей.

Когда же всего миг спустя Кутлук-Тимур поднял взгляд, хан хоть и восседал по-прежнему перед ним на золотой кошме, но был уже не здесь, не с ним - недоступен!

И тогда, прорываясь через величие и покой Тохтоева одиночества, крикнул беклеребек:

- Но он силён, хан!

- Кто? - неохотно возвращаясь из заоблачных высей, удивлённо спросил Тохта.

- Михаил!

- Ну и что?

- Вспомни, не он ли унизил царевича Дюденя, когда не впустил его в город! - И о том не следовало бы упоминать беклеребеку, - Дюдень был племянником Тохты, чуть не единственным из ближних родичей, оставленных ханом в живых.

Но и это не задело хана. Он лишь покачал головой:

- Никто не унизит сильного, если он сам себя не унизит…

- Но крепок князь из Твери! Неугоден! Опасен! - взмолился беклеребек.

- Довольно! - оборвал его хан. - Я не боюсь Руси. Русь - мой улус. Нет у меня врагов в моём улусе, - сказал он твёрдо и неожиданно улыбнулся: - Или ты сомневаешься в моей силе?

Так он это спросил и так улыбнулся, что у Кутлук-Тимура враз заструился пот по спине и он опять опустил глаза.

* * *

Чем далее жил Тохта, тем более понимал, что все на этом свете делается неправильно. И даже если что-то согласуется с высшей справедливостью, как её понимают люди, то потом, через годы или столетия, все вновь возвращается на круги своя. А это доказывает, что людям не дано знать ни истинной справедливости, ни того, чего хочет Небо. Суть Жизни предопределенна и неизменна, как бы люди ни тщились изменить эту суть.

Конечно, легко можно изменить судьбу человека, причём всякого человека, на это у других людей есть много приёмов и средств, но саму Жизнь изменить нельзя! Она идёт сама по себе, и проходит, и уходит сама по себе, как караван, от которого ты безнадёжно отстал. И даже если ты во главе того каравана, то ни лаской, ни плетью не заставишь верблюдов Времени бежать быстрее и не замедлишь их ход. А главное: не повернёшь, куда тебе надо, каков бы велик хан ни был ты на земле.

А людям кажется, что все во власти хана, люди верят, что если он караванщик, так знает, куда ведёт караван, и только он один, хан Тохта, понимает: даже самые могущественные и мудрые из государей не более чем погонщики. И они не знают пути, по которому вроде и гонят свои караваны, и они не ведают цели, к которой идут! Потому что никому на земле не дано изменить свыше предначертанный путь, по которому слепо бредут караваны народов. И никому не подвластна Жизнь Царств!

Однако был Темучин - Государь Государей, Владыка Человечества Делкян езен Суту Богдо Чингис-хан - вот он, постигши непостижимое, знал путь. И шёл по тому пути неустанно, несокрушимо и строго. Он вёл караван туда, куда лишь ему, и только ему было нужно! И приблизился к цели!

Но Баты поступил неверно! И прервался путь. И отдалилась цель…

Преследуя ненавистного врага своего Мухаммеда-Воителя и сына его Джелал-ад-Дина, Темучин взял на копьё весь Восток от Пекина до Кандагара. Через необозримые пустыни, через непроходимые горные перевалы, когда надо, меняя и русла рек, от страны к стране, от народа к народу, от города к городу шёл он неостановимо, победоносно и полководцам своим запрещал милосердие к побеждённым… и не было счета убитым! Но воевал он не ради крови, а ради мира/Топ кровью надеялся искупить будущее всеобщее счастье.

Да, Темучин был жестоким, но лишь потому, что глупы народы и упрямы их государи, а он стремился создать единое царство - Царство Человечества. Без крови и боли и человек не рождается! А он мечтал о великом и справедливом Царстве!

Но Темучин, в отличие от крестоносцев или же воинов Пророка, никогда не убивал людей ради возвышения одного единственно справедливого Бога над другим единственно справедливым Богом, потому что все Боги для Владыки Человечества были равновелики, а неверными он называл лишь предателей.

Но Темучин никогда не воевал ради собственного возвышения и непомерной гордыни, как некий царь Искандер, потому что и в простоте он оставался Божествен, а Божественность не требует доказательств.

Но Темучин никогда не воевал ради корыстного примысла и низких выгод, как от века делали и делают прочие государи, - для этого он был и слишком честен, и слишком богат.

Он воевал ради мира!

И, дойдя до Инда, в его водах омыв от крови копьё, Владыка Человечества установил мир на великом пространстве. Он создал могучее царство, о котором мечтал!

Но умер.

А Баты поступил неверно!

Давно сказано: на коне можно завоевать мир, но с коня управлять нельзя! Забыли то чингизиды, не продолжили начатого, не упрочили созданного, а утратили, уступили! Будто горячий ветер пустынь присыпал песком следы. И вновь юна, изнеженна и коварна в зелёных одеждах ислама непримиримо и грозно глядит на мир Азия.

Потому что Баты поступил неверно, поворотив коней с юга на север и с востока на запад. И прервался путь. И отдалилась цель. Баты поступил неверно! Он перепутал цель!

Какая же то была ошибка! Непоправимая!

Ведь Джебе и Субедей, багатуры, которых Чингиз послал на половцев, вовсе не искали войны с русскими. Напротив, предложили им дружбу. Так нет же, прямо-таки из какого-то непонятного противоречия, из непременного желания выглядеть выше и благородней (в чьих глазах?) встали русские на защиту половцев, этого дрянного народишки, состоящего сплошь из обманщиков и конокрадов. Да сами же русские от их воровства и терпели, сами и называли их не иначе как погаными! Поди же, пойми этих русских!

И при этом, взяли да и убили монгольских послов в нарушение всех обычаев и приличий!

«Что ж, мы вам не сделали зла, - сказали Джебе и Субедей. - Мы хотели с вами союза, а вы, слушаясь половцев, уби-наших послов. Хотите битвы? Да будет так!.. Бог един для всех народов, он нас рассудит».

Разумеется, половцы, по свойству своего низкого племени, предали русских. И пало их огромное множество, хотя отряд Джебе и Субедея вчетверо был меньше русского войска. А всё же монголы чтили русских, как сильный чтит сильного! Пленённых русских не зарезали, как тех же поганых половцев, но умертвили с высшим почётом, не проливая на землю кровь, - им просто переломали кости, возложив под помост, а котором багатуры праздновали победу. Так убивают лишь близких и дорогих. Так сам Чингиз велел убить своего сына Джучи, когда тот стал ему неугоден, так сам Тохта, когда пришло время взять ему царство, убил своих братьев. Но он не хотел им зла!

Однако не знали русские закона монголов, согласно которому убитый бескровно всего и теряет, что жалкую жизнь, но зато вечной остаётся его душа. И не поняли оказанного им почёта, и не приняли монгольского милосердия, - оставшиеся в живых, в ужасе вернувшиеся в дома свой, возопили об Антихристе, что грядёт на Святую Русь с востока! Забыв про то, что сами же и вложили в открытую монгольскую руку бич Божий!

Да каков же Антихрист Темучин, если сам он - Божествен? Смешно!..

Однако и то досадное недоразумение было ещё вполне поправимо. Но умер Чингиз. И снова стали слепы народы, потеряли истинный путь, что тянул Чингиз с востока на запад через кровь и войну к пониманию и миру.

А Баты поступил неверно! Зря поворотил он коней с юга на север! И не то беда, что запада не достиг, а то, что из русских сделал данщиков и врагов. Ах, если бы татары и русские стали едины, не было бы на свете выше народа и не было неколебимей державы!

Но поздно. Понимает Тохта: хоть и велик он хан на земле но бессилен что-либо изменить в Жизни Царств. Никто не поймёт его, не услышит. И печально, одиноко ему в чуждом омагумеданившемся Сарае, как тому караванщику, что отстал от своего каравана.

Вот такие странные мысли посещали порой правосудного хана Гюис-ад-дина Тохту.

А ещё жалел он о том, что не может помолиться русском Богу Исе, чей светлый и горестный лик видел на византийских иконах. Все ему казалось, что Бог этот сможет понять его и простить, и освободить его душу от горечи. А ещё сделать так, чтобы ночами, когда одиноко даже в объятиях жён, он больше не слышал последних криков братьев и хруста их позвонков.

Что ж, и правители ждут и ищут прощения.

Чай, не вовсе не люди…

 

Глава седьмая

Сумеречным, вечерним взглядом из-под толстых, будто набрякших век смотрит Тохта на русских. И не понять, что в том царственном взгляде: величественный покой, внимание, презрение, угроза или совершенное безразличие?

Юрий предстал перед ханом во всевозможном великолепии: кафтан красного бархата, с серебряными изузоренными тонкой вязью пуговицами и с парчовыми отворотами, тяжёлый пояс с золотой пряхой в хороший кулак, на пристяжном высоченном козыре изумруды, что рысьи глаза… Молод и Ладен собой, хоть и узок в кости. Словом, обличьем изрядно богат и достоин московский князь. Но, глядя на него, не враз и определишь, кто пред тобой - ни птица в небесах сыч, ни рак в рыбах рыбица, ни в зверях зверь ёж?

Ясно, что зверь, только кой - непонятно? То ли действительно сильный и умный, то ли хитрый, то ли всего лишь бессмысленно злой и увёртливый?

А и правда, есть в лице его нечто птичье, - с таким-то высокомерием обычно орлы глядят. Хотя ведь и петухам свойственно взирать на мир с такой же грозной надменностью. Да и в самих его повадках, в том, как остро и скоро взглядывает, будто змея кусает, в оскале мелких зубов - то ли волчьем, то ли лисьем, - в суетном движении рук - снуют, аки ящерки, - нет-нет, да и мелькнёт звериное.

Слова-то и те не говорит, а выкликивает подобострастно, будто кычет зазывно - это, когда к Тохте обращается, точно боится, что тот его не услышит, и метёт пред ним, как собачий хвост - ан так и мнится, что изумруды да пуговицы серебряные вместо репьёв на нём… А когда на дядю ярится, так рычит, огрызаясь, или лает по-пёсьи. Да вот и имя ему - чисто пёс!

И как-то в самом деле мелок он, что ли? Или то впечатление создаётся оттого, что ныне рядом с ним иной князь?

Да уж, - не тот Михаил!

Что скажешь про красивого человека? И лоб - так лоб, не бляхой приплюснутый, и глаза - не изюминки! Высок, плечист, статен, в руках мощь, в складках губ горечь знающего, волосы отпущены, будто в знак вечной скорби об отчизне, по лбу забраны златотканной повязкой.

Когда по Руси следует, рука встречающих сама ко лбу тянется, да ведь и на сарайских улицах достойные монголы и то с почтением вслед оборачиваются:

- Урус коназ идёт!

Словом, красен князь Михаил Ярославич! В тот год ему исполнилось тридцать три. Взошёл он в зрелую пору, в самый счастливый зенит, когда человеку кажется, что всякая ноша ему по силам. Не спрохвала Михаил готов был взвалить на плечи голгофский крест - издали шёл к нему бережным шагом. Давно ещё, в юности, в сокровенный молитвенный миг постиг он свой путь. И постигши, ступил на него и уже не собирался сворачивать: слишком многие бедствия знал он и видел в своей земле и хотел приуменьшить их. А на то имел не одно лишь благое желание (хотя на Руси у правителей и желание благое в редкость!), но и твёрдую волю, и крепкий ум, и дальние помыслы.

Да вот ведь и шагу ступить не успел, как стреножили! И горько, что верёвку-то для русской петли татары плетут из русских же нитей.

* * *

Долго тянется унизительная морока к вящей радости татарвы, собравшейся поглядеть, как князья московский и тверской будут тягаться промеж собой. Одни явно поддерживают московского, другие (их куда меньше) - тверского. Хлопают в ладоши, цокают языками, смеются, задорят, аки собак стравливают.

Да, ить, им, татарам, в том не одно удовольствие, но и каждому своя выгода - ныне в ханском дворце русские у татар Русь торгуют!

Всякая закавыка становится поводом к яростной пре. Да иначе и быть не может, ныне от тех закавык зависит, кому стать, великим князем владимирским. Да кабы это одно, а то ведь каждая закавыка, то бишь условие, в ханскую грамоту после, пометятся, а уж та грамотка русичей под худые ребра так подцепит, что мало-то никому не покажется. Вон и спорят до остервенения.

Если князь тверской обещает Орде верный союз на случай, войны, то московский сулит и без войны каждого десятого русского мужика ежегодно в ханское войско слать.

Али уж так дешева она, кровь-то русская?

Если тверской обещает оставить на кормление ханских, послов, то бишь числяков, стоящих наглым дозором чуть ли не в каждом городе, так московский новых зовёт - мол, мало нам без ваших даруг догляду! Придите, присмотрите за нами, убогими!

Али мало нам на Руси нахлебников? I Итак по всему: по гривнам и полугривнам, и по полушкам, и по чёрному бору, по медам, по зерну, по всякой рухляди, по Путям гостевым… мало-мало не дошли до «дыма с трубы», как в страшные Батыевы времена!

Не на то рассчитывал Михаил Ярославич. Хотел прийти к татарам с достоинством и от них с прибытком уйти. Ан перехитрили его, подтравили волчонка Данилова! Ясно, что злое семя, да ведь должна же быть голова на плечах, коли совести нет!

Одного хотел Михаил: взять за грудки того Юрия, встряхнуть, как следует, заглянуть ему в глазки и спросить доверчиво:

«Пошто в Сарай прибежал или не знал, на что ты татарам надобен? Да неужели ты, сучий охвостень, до той меры в себе уверился, что способен над Русью встать? Али кто тебя надоумил в том?»

Да поздно, не спросишь! Одно остаётся: скрипеть зубами да сверх набавлять, чтобы опередить племянника! Иначе никак нельзя - уйдёт Русь под Москву! А под Москвой негоже Руси, потому как умопомрачена Москва стяжательством и непомерной гордыней! Вот её суть!

А Юрий кычет, метёт хвостом, чувствуя поддержку татар, от слова к слову, все блядословней ротничает. (Кстати, не от него ли, не от Юрия и пошёл на Москве тот клятвопреступный обычай ротничать: у заутрени крест поцелуют, а к обедне тем же крестом лоб прошибут!)

«Вон как распалился-то Юрий Данилович! Да вели ему сейчас хан кресты с церквей снять, так он и на это отчается, лишь бы власть получить, - подумал вдруг Михаил Ярославич, и на миг ему стало жутко, точно бездну увидел. - Ить, коли татаре возьмут ныне власть сажать на Руси князей не по роду, а по одной своей надобе, так и тот час недалёк, когда над Русью и сам татарин возвысится?!! Нет, нельзя мне ему уступать, никак нельзя!»

Не вожделен, абы суетного возвышения ради, был Михаилу ханский ярлык, однако же необходим, потому что знал он свой путь!

Постыдно, горько было Тверскому. Будто слышал, как стонет чадь и его, между прочим, клянёт, что не смог защитить людей своих перед ханом. Да где ж здесь защитишь, последнего б не утратить!

«Что ж, бери, татарин, моё - пока дёшево! Авось ещё поквитаемся!»

И вновь пошла не иначе как Бесом затеянная, постыдная морока предательства и разора Божией Руси. Знать, оттого и возлюбила Русь Богородица, что, как сын Её Иисус, искренна она в любви и вере своей, да беззащитна перед собственными иудами.

А Тохта и впрямь с презрением смотрит на русских, думает о своём.

«…Или прав был Баты? Что за народ эти русские? Татары-то за татар куда крепче держатся! Жиды вон за соседову выгоду, как за свою удавятся, а эти… топчут друг друга без разума и без жалости, не знают ладу в дому своём! Вон как не слаженны, всяк на особицу. Но если достигнут лада, может, в своём величии станут равны и самим монголам? Нет, не достигнут, вон как топчут друг друга! Но если не велики, то отчего же остановили Баты? Не из-за них ли он так и не взял на копьё дальний город Париж?»

- …По мастям коней давать стану! - распалясь, чуть ли не весело кричит Юрий.

- Да что ж ты несёшь? Где ж ты лошадей-то в Руси напасёшь?

- Али и лошадьми Русь обескудела? - в лицо Михаилу нагло смеётся Юрий.

И вместе с ним смеются татары, брызгая слюной по усам.

- Не лошадьми, князьями Русь обескудела, - тяжко усмехается Михаил Ярославич. - Вот и на тебя гляжу, Юрий Данилыч, да дивлюсь: а князь ли ты?

- Я - внук Александров!

- А коли внук Александров, так пошто не знаешь, что и при деде твоём непосильна была нам та тягота. И при нём не могли по мастям коней поставлять!

- То тогда, а не ныне!

- А ныне сам-то ты не у кипчаков ли для своей Москвы коней в завод покупаешь?

- Сказал - так и будет!

- Молчи!

- Не умолкну! Не на то я к великому хану пришёл!

- Христом прошу тебя, Юрий, - отступись!

- Да кто ты!..

- Я - дядя твой, а ты мне сыновей!

- Да пошёл ты!.. - и далее все на куманском, на потеху татарам.

Михаил Ярославич и сам был в гневе горяч. Кабы случился такой непотребный, похабный спор на Руси, так, поди, не доспорил бы Юрий. Здесь бы и кончилась его жизнь. Не мечом достал, так руками, как курёнку, свернул бы шею ему Тверской! Но суда он просил у хана, а не права на беззаконие.

- Молчи, щенок! Коли далеко до достоинства, так хоть срама беги! - Михаил изумлённо покачал головой. - Пошто ты такой-то, Юрий - не князь? Или вовсе душа твоя мёртвая?

- Ты душу мою не тронь!

- Да ить нет у тебя души-то, как погляжу. А коли и есть, так вся чёрная… - Михаил Ярославич безнадёжно махнул рукой и, не в силах боле терпеть позорища, воскликнул:

Великий хан правосудный! Избавь от глума! Сам видишь, терплю от племянника! Нет в нём ни ума, ни достоинства! Без чести и без права пришёл он к тебе, несёт хулу на меня и на отчизну… - в гневном запале чуть было не произнёс Михаил: «хуже татарина!», но умолк, а после, твёрдо взглянув в глаза хану, добавил решительно и страстно: - Не суда, великий хан, прошу у тебя! Не след мне судиться с выблядком, ибо только выблядки не чтут мать свою. Ведь Русь - нам Мать, а не мачеха! А потому, великий хан, - поля прошу с сыновцом! Пусть Бог наш кровью рассудит, кто прав!

Тохта, будто очнувшись, с явным любопытством поглядел на Тверского. Усмехнулся:

- Мы говорим: Бог - на Небе, хан - на земле. Или ты не веришь, что моей воли хватит, чтобы вас рассудить и привести к согласию?

- Не будет меж нами согласия! - не сдержавшись, яростно выкрикнул Юрий.

Хан удивлённо взглянул на московского князя. Так смотрят на досадное насекомое.

- Кто нам непокорен, тот нам не слуга, - кратко, как бы между прочим равнодушно заметил хан.

И Юрий, ещё миг назад предвкушавший победу, с ужасом понял, что проиграл.

«Как? Да чего же нужно ему ещё? Разве он не татарин?» - и не злость проигравшего ощутил Юрий, не ненависть, а унизительный трепет холопа пред непостижимой волей хозяина.

Но суд ещё продолжался.

- Так веришь мне?., - вновь Тохта обратился к Тверскому.

В том кратком вопросе было куда более смысла. И Михаил Ярославич понял, о чём его спрашивает Тохта: верит ли он, русский князь, в добрую татарскую волю? Что здесь было ответить, если покуда вся совместная жизнь татар и русских зижделась лишь на крови? Как туго стянутая девичья коса та жизнь переплелась болью, унижением, нескончаемыми обидами…

- Как мне тебе не верить, великий хан? - вопросом ответил Тверской. - Тебя зовут Правосудным ! Я верю в твоё правосудие! Как ты решишь, так и будет… - склонился Михаил Ярославич.

И понял Тохта: не верит!

- Что ж, если тебе дам ярлык, по-прежнему ли будешь мне усердным слугой? - помолчав, спросил хан.

- Я твой данник, царь! И дань хочу исправно платить. Однако же и отчизне не в ущерб, - вновь не унизив достоинства, твёрдо сказал Тверской.

- Ханаат силён улусами, - согласно кивнул Тохта.

- Так вижу, чего он хочет, - продолжил князь, с презрением кивнув в сторону Юрия. - Ответь, хан, разве бьют твои пастухи жерёбых кобыл? Разве коров пасут для их шкуры, а не ради молока? А он власть чем выкупить хочет - новым бременем? Так падёт Русь, как конь заморённый! А разве оттого лучше станет Орде?

- Ну а каков же твой харадж, князь?

- Оставь ныне пятину?

- Вдвое даю, вдвое! - вперебив выкрикнул Юрий.

- Не тебя спросил, - недовольно поморщился хан и умолк. Надолго умолк. И никто уже не решался возвысить голос.

Кто знает, о чём думал правосудный хан Гюис-ад-дин Тохта?

Напряжённо ждали решения и русские и татары. И для них то решение, кроме прямой корысти, многое значило. Если хан возвысит Тверского - значит, вновь на коне Сульджидей и можно, как прежде, спокойно молиться древнему Богу. Если возвысит Юрия, значит, ещё на шаг по небесной лестнице поднимутся над Сараем и над всем Дешт-и-Кипчаком магумедане.

- Вечно Синее Небо повелело мне править народами. Властью, данной мне Небом, повелеваю встать над русским улусом, над людьми его и над всеми князьями… Михаилу Ярославичу, - наконец произнёс Тохта, помолчал и добавил: - А выход дашь не менее, чем тот обещал, - пальцем указал он на Юрия. - Пусть хранит тебя твой Иса…

- Но!..

- Разве в твоей земле говорят князю: но? - удивился Тохта.

В тот же день, напакостив по мере сил и возможностей и только теперь по-настоящему устрашась Михайлова гнева, Юрий бежал из Сарая.

О, как выла его душа! О, как выла! Так, поди, и сотня волков не взвоет! Однако же правила тем воем не обида, но теперь уж вовсе непримиримая, неукротимая ярость!

«Не жить, не жить ему рядом!» - выла душа.

И отныне лишь в том одном был свет непроглядной Юрьевой ночи.

* * *

А на Руси, оставленной в сомнении и безначалии, пока князья её тягались в Орде за власть, без них, но их именем уже творилось всякое беззаконие.

Орех, и тот надвое колется, а тут Русь!

Хоть смирна и покорна она до времени, вроде лежит себе неподвижной колодой, как в тяжком похмельном сне, ан зыбок да неверен тот сон - крикни ей, позови за собой, враз очухается и, не разобрав спросонок, куда зовут, побежит без пути по ухабам да кочкам, самою себя разнося в кровавые лоскуты. Ну а тех горлодёров-будильников, что мерзкими криками будоражат, зовут «в даль светлую», подманивают невыполнимыми, лживыми обещаниями, коли Бесу понадобится, всегда столь отыщется, сколь и надобно, чтоб смутить Русь доверчивую.

Да ведь что ещё поразительно: чем невыполнимее обещания, тем охотнее мы на них откликаемся. Вот уж истинно, не живём, а спим и во сне из века в век один и тот же сон видим: кабы проснуться да враз зажить счастливо. Тут кой горлопан и грянет над ухом:

«Айда, за мной!..»

И понеслась душа в рай!

А после, как опамятуемся, так онемеем от ужаса - чего натворили! И каемся: истинно, Бес попутал! Да вот только кровь - не грязь, с рук не смывается.

За то, поди, и наказаны…

Иван, пытаясь упрочить в умах Юрьево имя, а следовательно, и значение Москвы, по всей Руси разослал людишек сеять смуту и рознь. В большие же города, в те, где верно рассчитывал найти союзников, отправил посольства. Для пущей важности во главе их поставил братьев - Бориса и Афанасия. Борис пошёл с боярами в Кострому, Афанасий - в Нижний. В Великий Новгород должен был пойти Александр, но тот заупрямился - в Новгород побежал старый, но скорый на ногу, преданный Фёдор Бяконт.

И в Нижнем, и в Костроме москвичей встретили в ножи, д тех из своих горожан, кого заподозрили в сочувствии к Юрию, начали бессудно бить и зорить. Подозрение в сочувствии - понятие широкое, а потому кровь отворяли щедро. В Нижнем повесили тех бояр и купцов, что надысь помогали Юрию. Правда, вместе с ними и многих иных без вины прихватили.

Словом, по кратким, хотя и вполне определённым словам летописца о происшествиях того времени: «Бысть замятия на всей Суздальской земле, во всех градех…»

Бесчинствовали по пословице: бей своих, чужие бояться будут. В самом деле, есть ли ещё у какого иного народа такая пословица несуразная?

Впрочем, хитромудрый Фёдор Бяконт вернулся из Великого Новгорода жив-здоров и вовсе не опечаленный. На чём поладил он с вятшими новгородцами, неизвестно, однако, судя по тому, как долго с глазу на глаз отчитывался он о своём посольстве перед Иваном Даниловичем, было ему что рассказать.

Но самое непредвиденное, да по сути и гнусное, случилось под стенами Переяславля. А виной тому стал Акинф Великий, быть ему пусту!

Произошло же вот что…

Акинф Ботрин, выжитый из Москвы братьями, по сю пору чувствовал яростную обиду и ненависть к Даниловичам, обошедшимся с ним не по чести. Причём большую ненависть он испытывал даже не к Юрию, а к Ивану. Так вот, сведав о том, Что Иван покинул Москву и укрылся в Переяславле, боярин начал мучить тверичей. Знать, зажглось ему отомстить до последней крайности. Да к тому ж под шумок вернуть свою переяславскую вотчину, с которой москвичи-то согнали.

А здесь удача какая! Князь Михаил Ярославич в Орде, Юрий - там же в его противниках, а Ивашка-гнусавый - кой противник ему, Акинфу Великому? Да если он, Акинф, хоть и без Михайлова ведома, ныне прищемит хвост москвичам добудет князю Переяславль, али князь на него за то осердится? Нет, никак нельзя было Акинфу Ботре такого удобного случая упустить. Да и Бес, поди, рядом был! Разве устоишь перед искушением?

Ну и пошёл Акинф горло драть. А горло-то у него лужёное!

- Москва на Тверь поднялась! Нешто не накажем спесивцев?

- Да, правда, спесивы больно… Есть за что и посечь, - скребли бороды тверичи. Однако же сомневались.

А Акинф, знай, своё гнёт:

- Голыми руками возьмём! Славу - князю! Нам - имение! Али не Михаил князь велик? Вернём под Тверь дедову отчину! За Михаила!.. - Так и предают, твоим же именем прикрываясь.

И вот беда, не нашлось никого в Твери урезонить Акинфа пустоголового. Да путных-то и не слушали. Ведь, ясное дело, на худое-то всегда легче подбить, чем на доброе.

Словом, наскоро сбив дружину, повёл её боярин на Переяславль. Как ни внезапно он подступил, однако же с ходу-то обломал копьё о неприступную переяславскую крепость. Да ведь не спрохвала войну начинают! Одумались тверичи, стали уговаривать Ботрю отступиться, только куда там! Злой, что глухой!

- Подниму, - кричит, - на копьё Ивана! Ан вовсе не по Акинфову вышло!

Взяли город в осаду. Ботре уж и то в радость, что он всякими словами противника своего поносить может. А только и самыми охульными ругательствами война не выигрывается. Пока он так без всякой пользы бранился, клекоча индюком, нагрянул из Москвы боярин Родион Несторович со своей рваной ратью. Родион Несторович подпёр тверичей со спины, а в лоб им переяславцы из ворот выскочили. И началась резня…

Из тысячи с лишним ратников, что увёл за собой Акинф, в Тверь вернулось не боле полутора сотен. А боярину Акинфу Великому собственноручно снёс голову боярин Родион Шесторович Квашня. (Не суть дело в прозвище!) И, взоткнув ту глупую голову на копьё, так на копье и преподнёс Ивану Даниловичу:

- Вот, князь, голова местника твоего!..

Так первой обильной кровью вкрепился великий русский разлад между Москвой и Тверью.