Издается к 60-летию Великой Октябрьской социалистической революции

 

Вступление

Эта необычная встреча произошла в бытность мою корреспондентом в одной из Балканских стран. Я не называю ее по той простой причине, что в событиях, о которых собираюсь рассказать, страна никакой роли не играет.

Здесь, на чужбине, окончил свой век донской казак Прохор Елизаров. Мне не привелось его видеть, он умер года за два до моего приезда в возрасте семидесяти шести лет. Случай свел меня с его женой, которую казак увез из родной станицы в суматохе деникинского отступления. Евдокия Петровна успела захватить с собой лишь узелок с кое-какой одежонкой, икону — родительское благословение да старые серебряные часы мужа, которые он почему-то не носил.

Однажды в Турции, куда вначале попали бежавшие из Новороссийска донцы, Евдокия показала мужу часы. Своим сюрпризом она надеялась его порадовать. Вышло же наоборот. Прохор побледнел, крепко выругался, что с ним бывало крайне редко, и вырвал часы из рук оторопевшей жены.

— Зачем ты взяла их с собой?! — воскликнул казак. — На них проклятье лежит… Ох, горе мое, горе!..

Прохор долго сидел, задумавшись, и по временам тяжко вздыхал: видимо, одолевали его какие-то невеселые мысли. Притихла и Евдокия. Хоть и непонятно было поведение мужа, да боялась она разгневать его своими расспросами.

— Ну будь что будет! Авось бог от нас не отступится. Сбережем до черного дня. — С этими словами Прохор завернул часы в чистую тряпицу и упрятал на дно переметной сумы, где лежали его пожитки.

Умер Прохор Елизаров, сидя за столом. Евдокия куда-то отлучилась. Вернулась — он уже похолодел. На столе лежали часы, а на полу валялась тряпица, в которую завернул их казак еще тогда, в Турции.

Эту странную историю мне поведала Евдокия Петровна. Несмотря на свои семьдесят лет и тяжелую скитальческую жизнь, она была еще бодрая, работящая старуха. Я сидел в ее доме где-то на окраине города. Как сейчас помню убогое жилище с подслеповатым оконцем, сквозь которое едва пробивался дневной свет. У окошка стояли расшатанный стол и два табурета, в углу — кровать, застланная ветхим одеялом. Над изголовьем кровати — потемневшая от времени икона.

— А где же эти часы? — спросил я.

— Сейчас, милок.

Старушка проворно вытащила из-под кровати затасканную кожаную суму, порылась в ней и достала сверточек. Осторожно раскрыв его, протянула часы.

Это были старые, должно быть, недорогие карманные серебряные часы. Машинально я стал крутить головку.

— Они от ключа заводятся, — сказала не сводившая с меня глаз Евдокия Петровна. — А ключ-то потерялся, не знаю когда.

Я повертел часы в руках, откинул крышку.

Что это? Фигурка средневекового воина и короткая надпись, выгравированная готическим шрифтом. Где я видел этого человека с пикой? Вдруг меня словно озарило: да ведь это же…

Наверное, у меня был растерянный вид. Евдокия Петровна спросила не то с опаской, не то с участием:

— Что вы там увидали?

Я молчал, потрясенный. Неужели? Неужели я держу в руках те самые часы, о которых несколько лет назад слышал невероятную историю? Рассказывали, будто такие вот серебряные часы завещал палачу приговоренный к расстрелу моряк с восставшего балтийского корабля. Признаться, я не поверил тогда: молва частенько приписывает народным героям необычные поступки. Но часы существуют, они у меня в руках! Значит, и рассказ тот не вымысел, не плод фантазии? Было от чего растеряться.

Я возвратил Евдокии Петровне часы и стал прощаться, обещая навестить ее еще раз. К сожалению, случилось так, что в том городе побывать мне больше не пришлось: вскоре я должен был выехать на Родину. Но мысли о стареньких серебряных часах не выходили из головы. Они вновь и вновь возвращали меня к революционной Балтике 1906 года.

Я окунулся в мир поисков… И вот родилась книга — повесть о волнующих событиях, ставших легендой.

 

К эстонским берегам

Большой Кронштадтский рейд. Вдоль него прямо из воды встают мрачные каменные сооружения: форты, охраняющие морской подступ к столице Российской империи Санкт-Петербургу.

Навигация 1906 года только началась. Рейд был еще заполнен военными кораблями всех классов — от огромных, похожих на утюги броненосцев до небольших, словно игрушечных, сторожевых и посыльных судов.

23 мая, закончив погрузку угля, боеприпасов, продовольствия, пресной воды, подняли якоря корабли учебно-артиллерийского отряда. Первым оставлял рейд дозорный миноносец. За ним — крейсер «Память Азова», трехтрубный корабль в семь тысяч тонн водоизмещением. Форштевень крейсера украшали белый Георгиевский крест и черно-оранжевая лента. На корме развевался не обычный военно-морской флаг, а георгиевский: в центре бело-голубого андреевского полотнища по красному полю изображен Георгий Победоносец на белом коне. Предком балтийского крейсера был 74-пушечный линейный корабль «Азов», особо отличившийся в знаменитом Наваринском сражении. За тот бой впервые в истории отечественного флота он удостоился георгиевских флага и вымпела.

На «Памяти Азова» держал свой) штаб командир учебно-артиллерийского отряда флигель-адъютант капитан 1-го ранга Дабич.

В кильватер флагману выстраивались остальные корабли. Толбухин маяк, за которым открывались просторы Финского залива, эскадра прошла уже в боевом порядке. Она направлялась к Ревелю — так официально именовался Таллин. У эстонских берегов отряду предстояло провести практическое обучение будущих морских артиллеристов — офицеров и матросов.

…Первый день плавания близился к концу. На ходовой мостик флагманского корабля поднялся капитан 1-го ранга Лозинский. Он проверил курс и сразу же прошел на левое крыло мостика. Уединившись, Лозинский предался далеко не радостным размышлениям:

«Докладывали, будто азовцев на каких-то сборищах в Кронштадте видели. Но кого? Никто не знает. Впереди ревельская стоянка. В Эстляндской губернии обстановка напряженная, военное положение введено неспроста. Как уберечь матросов от береговых смутьянов?»

Лозинский зябко передернул плечами.

«И тут еще эта скверная история с листовками! — с раздражением вспомнил он. — Кондуктор Давыдов божился, что одну из прокламаций заметил в руках минера Исадского. Вызванный к старшему офицеру, тот, глазом не моргнув, заявил, что «письмецо видит впервые». Так ничего определенного установить и не удалось. Но факт остается фактом: на военном корабле — противоправительственная прокламация!»

Командир постоял еще немного, глядя куда-то в ночь, и медленно направился в боевую рубку.

«Неужели на крейсере действительно завелись смутьяны? — спрашивал он себя, переступая комингс. — Не верится…»

Размышления Лозинского прервал старший офицер, капитан 2-го ранга Мазуров.

— Имею честь доложить…

— Пожалуйста… Садитесь, Георгий Николаевич, — ответил Лозинский и тут же поспешно добавил: — Докладывайте.

— Благодарю, — ответил Мазуров, делая вид, что не заметил замешательства командира.

Старший офицер подсел к привинченному к борту рубки столу, на котором лежали ходовая карта, линейка, набор карандашей, фуражка.

— Иеромонах Клавдий, — начал Мазуров, — сообщил мне о матросском сборище…

— Этого еще недоставало! вырвалось у командира. — Какое сборище? Где?

— Отец Клавдий зачем-то зашел в носовую часть и увидел, что в малярном помещении собираются люди. Едва он приблизился к двери, откуда ни возьмись матрос. «Вы, батюшка, наверное, заблудились», — проговорил он и повел отца Клавдия к трапу. Эту сцену видел ученик Тильман. Батюшка спросил его, что там за сборище и кто тот вежливый матрос. Тильман ответил: «Наверное, царя ругают», — а в матросе опознал маляра Павла Пелевина.

Командир слушал старшего помощника, нервно теребя надетое на безымянный палец обручальное кольцо. Семидесятитрехлетний иеромонах был назначен на крейсер священником неделю назад. При знакомстве он как бы невзначай заметил, что в команде есть «неблагонадежные матросики».

— Я поспешил спуститься в малярное помещение, — продолжал Мазуров. — Там, кроме Пелевина, никого не оказалось. Расспрашивать его о сборище счел бесполезным. К тому же матрос мог плохо подумать об отце Клавдии.

— Разумно поступили.

«Таким растерянным я его никогда не видел, — глядя на командира, думал Мазуров. — Напуганный либерал!.. Тюфяк!»

Рано утром корабли учебно-артиллерийского отряда прибыли в Ревель. Многим морякам приходилось здесь бывать не раз. И все же город снова поражал своей неповторимой красотой.

После обильных майских дождей установилась теплая солнечная погода. Буйный зеленый разлив поднялся по склонам Вышгородского холма, скрыл сложенную из грубо отесанного серого плитняка средневековую крепостную стену, что опоясывала старую часть города с его узкими, извилистыми улочками, застроенными домами под черепичными крышами. Из зеленого моря, словно маяки, торчали сторожевые башни, тоже крытые черепицей, и колокольни старинных кирок, среди которых выделялась церковь Святого Олая — самое высокое сооружение города, пережившее почти семь столетий.

От церкви Святого Олая рукой подать до приземистой круглой башни «Толстая Маргарита», построенной еще в XVI веке. В прошлом году, когда городская тюрьма была переполнена, башню вместе с новой пристройкой превратили в дополнительный застенок. «Толстая Маргарита» примыкает к Большим морским воротам. Выйдешь через арку из города — и попадешь в совсем иной мир. Здесь дымят и грохочут заводы. Вокруг — рабочие казармы, бараки, кабаки, лавчонки.

Матросы «Памяти Азова» с особой тщательностью чистили орудия, мыли палубу, до блеска надраивали медные части. Каждому хотелось поскорее уволиться на берег, побывать в городе.

После обеда команде дали отдых до самого ужина. Получившие увольнение, таких против обычного оказалось совсем мало, съехали на берег. Остальные завалились спать или просто лежали на койках. Кое-кто сел писать домой письма.

Баталер 1-й статьи Степан Гаврилов, призванный на службу из села Верхний Услон, что раскинулось на правом, высоком берегу Волги против Казани, достал из рундука потрепанную книгу. Его сразу же окружили товарищи. Книгу эту Гаврилов по дешевке купил на рынке в Кронштадте. Она состояла из двух десятков переплетенных вместе юмористических журналов, выходивших в пятом году. В свободное время он любил рассматривать карикатуры, читать смешные рассказы, басни. Книга полюбилась матросам. Послушать чтение приходили и из других помещений.

— Смотри, ребята, этот фараон на нашего урядника похож! — воскликнул матрос Иван Кротков, указывая на карикатуру с выразительной подписью «Власть»: городовой здоровенным кулаком «просвещает» фабричного. — Ох, и матерщинник же он! И в зубы давать горазд.

— Ну, Рязань, про свое понесла! — улыбаясь, проговорил комендор Семен Крикунов. — Ты все свой Скопинский уезд вспоминаешь, поищи любителей зуботычин поближе!

Озадаченный Кротков молчал.

— Да вон старший механик Максимов почище твоего урядника! Посчитай, сколько он зубов повыбивал, — продолжал Крикунов. — И лейтенант Захаров не лучше его.

— Ну чего там спорить, ребята, — оборвал разговор Гаврилов, заметив в дверях кубрика кондуктора Лавриненко.

— Что за шум, а драки нету? — с наигранной серьезностью спросил Лавриненко.

— Да вот ребята про смешное просят почитать, — ответил Гаврилов. — Присаживайтесь, Кирилл Федорович, гостем будете.

— Что ж, посмеяться морякам не грешно, — пристраиваясь на краю койки, ответил кондуктор.

Худощавый, среднего роста тридцатитрехлетний артиллерист Кирилл Лавриненко флотскую службу нес двенадцатый год. На крейсере «Память Азова» он плавал первую навигацию. Но скоро матросы приметили, что в отличие от других кондукторов, которых за подлость и свирепое обращение звали «шкурами», у нового кондуктора незлобивый характер. Он не отдалялся от матросов. Наоборот, Лавриненко охотно вступал с ними в беседу, давал житейские советы, не отказывал, когда малограмотные просили написать родным. И все же с его приходом в кубрике появилась какая-то скованность. Прочитали вслух безобидную историю о злоключениях простака-крестьянина. Посмеялись. Но настороженность матросов не проходила. Тогда Гаврилов обратился к Крикунову:

— Семен, а рассказал бы ты про свои похождения.

— Да о чем же? Все уж ребята слышали.

— Пусть и Кирилл Федорович послушает с нами, — настаивал Гаврилов.

— Давай про тыкву, — предложил кто-то.

Семен — человек бывалый. Многое успел повидать: с малых лет батрачил на сахарных плантациях князя Терещенко, у богатых казаков на Дону; ходил с обозами в Москву, Ростов, Харьков; работал на Золотовском руднике в Донбассе. Знал он историй и анекдотов без счета и рассказывать был мастак. Матросы любили его слушать.

— Так вот, не любо — не слушай, а врать не мешай… — начал с любимой присказки Семен. — Родом я из Раевки — может, кто и слышал про такое село в Курской губернии. По соседству с нашим двором живет справный мужик Алексей Локтев. Сын у него Мартын. Ох и бахвал, особливо когда выпьет, — другого такого во всей нашей Чернянской волости не сыщешь. Стал он как-то на посиделках хвастать, что средним пальцем арбуз проткнет. А где его, арбуз-то, зимой взять, разве что моченый! Тогда мой брат старший, Владимир, не растерялся, решил проучить хвастуна, а в помощники в том деле взял меня. Шепнул мне, я и слазил в один миг в подпол за тыквой. «Ты вот, Мартын, грозишь арбуз пальцем проткнуть, — говорит Владимир, — а я, смотри, тыкву продырявлю». С этими словами брательник взял у меня тыкву и вонзил в нее палец. Мартын так и взвился с досады: «Уж коли ты смог, я тем более сделаю!» И тут же со всего маху ткнул в другой бок. Тыкву он, конечно, не пробил, а вот палец сломал, да так завыл от боли!..

— Ну и горазд же ты врать, Семен, — заметил один из молодых матросов. — Виданное ли дело — пальцем тыкву проткнуть.

— Эх, простота! — ухмыльнулся Семен. — Да я же выбрал тыкву подгнившую, в тот бок брательник и ткнул.

Матросы стали просить Крикунова рассказать еще что-нибудь, но тот отрезал:

— Баста! На сегодня баек хватит, скоро ужинать.

На баке, облокотись о фальшборт, в одиночестве стоял Петр Колодин. Это был стройный, с открытым лицом и изящными, тонкими усами-сабельками матрос. Под мышкой он держал книгу «Рассказы из русской истории», которую только что кончил читать.

Колодин родился и вырос в большом селе Лысогорском, недалеко от Тамбова. Море впервые увидел, когда привезли его, новобранца, в Кронштадт, во флотский экипаж. И оно сразу покорило молодого матроса. Присматриваясь к морю, он постоянно открывал для себя что-нибудь новое. Ему нравилось наблюдать изменение цвета морской воды в зависимости от времени дня и года; матрос даже стал вести запись, как он говорил, «цветной жизни моря». Вот и сейчас Колодин обратил внимание на то, что окраска воды в бухте неодинаковая. В одной половине она ультрамариновая, в другой — коричневая с фиолетовым оттенком: над этой частью залива в небе стояли сплошные слоистые облака, бросавшие на воду тень.

— Все на море не наглядишься?

Эти слова вывели Колодина из задумчивости. Он повернулся и увидел артиллерийского квартирмейстера Нефеда Лобадина.

— Уже вернулся?! — обрадовался Колодин. — А я и не слышал, что подошел катер. Ну как?

— Полный порядок… Квартиру нашел. Связной из Петербурга прибыл, дали явку.

— Когда?

— В воскресенье. Помнишь лес за ситцевой фабрикой, где в прошлом году гуляли? Вот там с ним и встретимся.

— А кто связной?

— Мне спрашивать было неудобно, а на квартире сказали: «Пароля не даем, со связным вы знакомы. Он сам к вам подойдет».

— Кто же это может быть?

Лобадин только пожал широкими плечами.

— Ну не будем гадать… — сказал Колодин. — А на почту сходил?

— Был. Письмо пришло от старшего брата.

— А мне?

— Пишут…

— Ну а что дома? — поинтересовался Колодин.

— Радости мало. Зима трудная была. С хлеба на квас перебивались. Земля — песок да суглинок, а надел — воробьиный. Пишет брат, снова отец ходил к кулаку-мироеду просить семена. Кое-как отсеялись. Алексей в сплавщики подался — по Суре до Волги будет плоты гонять. Видать, совсем плохо стали жить, раз на сплав нанялся…

Лобадин замолк, задумался. Ему представилась Большая Садовка в пензенской глуши. Избенка на краю села. Даже почудился знакомый с зыбки запах прелой овчины и квашеной капусты… Ложились с темнотой, поднимались чуть свет. Лучина, вставленная в деревянную защипку в углу огромной печки. Свет лучины был тусклым, как сама жизнь. Еще в начальной церковноприходской школе о многом стал допытываться не по годам смышленый Нефед, самый младший, шестой ребенок в семье.

Когда ему исполнилось четырнадцать лет, упросил брата Алексея взять с собою в лес на заработки. А пришла пора рекрутчины, попал служить на флот. И в кронштадтском флотском экипаже, и в плавании, уже матросом-артиллеристом, — везде Нефед старался побольше узнать. Как ни тяжела была служба в царском флоте, он не унывал. Лобадин продолжал верить в «чудесную страну», где все люди живут в достатке и по справедливости. О ней он как-то услышал на лесосеке от приезжего человека. Но что это за страна — узнать Нефеду не удалось: неожиданно исчез тот лесоруб, даже расчета не успел взять.

Жажда знаний, наивные поиски мира, «лучшего для всех», привели его в конце концов в один из подпольных кружков кронштадтской военной организации большевиков. Здесь он получил ответы на многие волновавшие его вопросы, впервые услышал о Ленине.

 

Один за всех, все за одного!

Майский день клонился к концу. Над заводом «Вольта» проревел гудок, возвестивший об окончании рабочего дня.

Слесарь Александр Альтдорф собрал инструмент, сложил его в ящик, вытер ветошью руки. Делал он это не спеша, поглядывая в другой конец цеха. Там Юлиус Тамберг тоже прибирал свое рабочее место. И когда тот, громко переговариваясь с товарищами, направился к выходу, Альтдорф последовал за ним. Нагнал уже за проходной, на шоссе. Они молча пересекли дорогу и через калитку вошли на кладбище Каламая. У одной из могил стоял человек. Неожиданно Тамберг сошел с тропинки и по-русски обратился к нему:

— Знакомьтесь, наш главный дружинник Альтдорф.

— Очень приятно, Минеc, — ответил тот и, приветливо улыбаясь, протянул Альтдорфу руку. — Зовите меня Оскаром.

Новый знакомый был немного выше Альтдорфа. Длинные, слегка вьющиеся светлые волосы аккуратно зачесаны назад. Синие глаза смотрят прямо. Одет в суконные брюки флотского покроя. Под длинным однобортным пиджаком, придававшим худощавой фигуре некоторую солидность, видна темная косоворотка. Трудно определить его возраст, но больше двадцати двух — двадцати трех лет дать нельзя. Еще труднее угадать профессию: по лицу, разговору, манерам интеллигент, по одежде не то рабочий, не то из моряков.

— Товарищ Оскар прибыл сюда, — пояснил Тамберг, — связным от петербургской военной организации большевиков. Он будет вести работу среди матросов и солдат. Боевой дружине нашего завода поручено обеспечить охрану митингов, которые будет он проводить. Как думаешь, справимся?

— Почему бы нет?

— Но это полдела. Сейчас главное — укрепление связи с рабочими. Революция скоро грянет. Готова ли к ней ваша дружина? — Оскар вопросительно посмотрел на Альтдорфа.

— Какая там дружина, если нет оружия, — ответил тот.

— Оружие — дело наживное. Каково настроение ваших рабочих?

— Настроение? Будет оружие, будет и хорошее настроение.

— Действительно, с оружием у нас плохо, — вмешался Тамберг. — Даже обучать дружинников нечем. Но люди есть. Надежные, готовые умереть.

— Ну зачем же умирать? — улыбнулся Оскар. — Надо победить. Оружием попробуем вам подсобить, но и сами думайте, как его раздобыть.

— Как будем держать связь? — спросил Альтдорф.

— Через товарища Тамберга. Только помните: вы меня никогда не видели.

Оскар хитровато подмигнул, вынул из кармана пенсне и нацепил его на переносицу. От этого лицо молодого человека заметно изменилось: стало старше, серьезнее. Простившись, он пошел по тропинке к выходу, а друзья свернули в аллею.

— Ты документы его хорошо проверил? — осведомился Альтдорф.

— А как же? Документы верные. Оскар у меня и ночевал.

Солнце садилось где-то за поселком. Огненно-красными отсветами горели окна дач, приютившихся в молодом сосняке. Около одной из них остановилась пролетка. Из нее вышли двое. Расплатившись с извозчиком, они миновали уютный, весь в цветах дворик и вошли в дом.

— Это вы, Aст? — послышался из-за двери, ведущей в комнаты, приветливый голос, и на пороге появилась миловидная женщина лет тридцати двух. То была старшая Мельдер. — Мы вас ждем.

— И с нетерпением, — кокетничая, добавила ее сестра, заглядывая в прихожую.

Все прошли в комнату.

— Будьте знакомы, наш гость из Петербурга, Оскар Минеc, — представил Аст своего спутника дамам.

— Будьте как дома, — произнесла младшая сестра. — Мы живем просто, без претензий.

— Спасибо, — кивнул Оскар.

— О, среди этих очаровательных и добродетельных дам, уверен, вам будет хорошо.

Тут в гостиную вошел невысокий молодой шатен.

— А вот и Эдуард Отто! — воскликнул Аст и повернулся в сторону Оскара. — Рекомендую, ваш единомышленник по тактике борьбы. Отчаянный боевик.

Такое неожиданное заявление, в котором к тому же сквозили нотки сарказма, не столько удивило Оскара, сколько насторожило и озадачило. «Что бы могла означать такая откровенность лидера эстонских меньшевиков?» — подумал он. Но его размышления прервала Мельдер-старшая:

— Прошу к столу, господа!

Она успела расставить чашки, вазочки с печеньем и вареньем. Ее сестра внесла кипящий самовар, на конфорке которого стоял заварной чайник.

«И правда, на русский манер живут», — глядя на самовар, отметил про себя Оскар. Дорогой Аст рассказывал ему, что хозяйки дачи получили образование в Петербурге, обожают русскую живопись, без ума от Бунина, Леонида Андреева, Блока. «И вообще наши барышни такие русофилки, — насмешливо заключил Аст, — что даже удивительно, как это они идут против царя-батюшки».

Аст привез Оскара Минеса на дачу в пригородном поселке Нымме, чтобы обеспечить его надежной конспиративной квартирой и познакомить с Отто. Кроме того, в городском комитете РСДРП, членом которого являлся Аст, было решено, что Оскар может пользоваться и городской квартирой сестер. По мнению товарищей, полиция не подозревала их в принадлежности к революционной организации.

После чая Мельдер-младшая исполнила несколько миниатюр Грига. Игра всем понравилась. Но разговор сам собою погас, словно костер на заснувшем биваке. Воспользовавшись длительной паузой, Аст заспешил домой, заявив, что уже поздно. Пожелав сестрам спокойной ночи, Оскар и Отто поднялись в мансарду, где им было отведено жилье.

Отто зажег керосиновую лампу и помог гостю соорудить на раскладушке постель.

— Давно вы здесь? — спросил Оскар, закончив приготовления ко сну.

— Вторую неделю. И хоть в петлю лезь от безделья!

— Почему же комитет не дает вам поручений?

— Вот об этом я и хотел поговорить, — начал Отто. — Может быть, вы меня поймете. Начну по порядку. Девятого декабря прошлого года меня арестовали и выслали в Вологодскую губернию, в город Грязовец. Был я меньшевиком. В ссылке подружился с большевиками. Когда до нас дошли известия о подавлении вооруженного восстания в Москве, среди ссыльных разгорелись жаркие споры. Я, в частности, не был согласен с доводами Плеханова, который писал, что сила пролетариата якобы оказалась недостаточной для победы и потому не нужно было браться за оружие. — Отто сделал глубокую затяжку и продолжал: — Я высказывался в поддержку Ленина. Говорил, что надо дать возможность пролетариату собраться с силами, укрепить связь с крестьянством и готовиться к новому вооруженному восстанию. Возможно, я излишне горячился, кое-кого обидел. Но не в том дело: моя позиция не понравилась товарищам меньшевикам…

— Еще бы! — улыбнулся Оскар.

— Мне удалось бежать из ссылки, и вот я снова в Таллине. Встретили меня здесь хорошо, снабдили паспортом, деньгами, устроили, как видите, на надежной квартире. Но чувствую себя не в своей тарелке. Здешние меньшевики заявили, что в ссылке я стал неисправимым большевиком и еще хуже — террористом. Что, кроме разложения, в организацию ничего не принесу. Ни адресов, ни явок мне не дают. А вы говорите — поручения…

— Выходит, ваши друзья не прочь от вас избавиться?..

— Я и сам пришел к выводу, что мои пути с меньшевиками окончательно разошлись.

Оскар с интересом посмотрел на собеседника. Такая непосредственность, искренность ему нравились.

— Дело для вас, думаю, найдем, — твердо заявил он. — Без обиняков скажу — положение в городе тяжелое. После декабрьских арестов здешний комитет сильно ослаблен. Меньшевики захватили в нем руководящее положение. Но основные ячейки партии, промышленные рабочие идут за большевиками. В этом — главное. Когда я дал понять, что нужно готовиться к вооруженному восстанию, меньшевики охотно уступили мне всю военную работу и даже городскую боевую дружину.

— А разве такая есть? — удивился Отто.

— Есть.

— Но ведь меньшевики против оружия…

— А кто вам сказал, что дружина вооруженная? — усмехнулся Оскар. — В том-то и дело, что дружина не имеет оружия и уж никак не боевая. А терпят ее господа «революционеры» как дань времени, чтобы заработать себе политический капиталец. В общем, эта дружина — дипломатический трюк местных меньшевиков, которые ведут себя куда более гибко, чем, скажем, их единомышленники в столице. Но до городской дружины у меня пока руки не дошли. Давайте завтра вернемся к этому вопросу, а сейчас будем спать.

Сосновый лес, любимое место отдыха ткачей «Балтийской мануфактуры», начинается сразу за кочковатым лугом, поросшим чахлым кустарником. По воскресеньям рабочие с утра отправляются в чащу, неся с собой пироги, одеяла, выпивку — все, без чего немыслим воскресный досуг российского мастерового. До вечера в лесу слышатся веселые голоса, залихватская песня под гармонику, треньканье балалайки, надрывные звуки гитары. Там и здесь звучит русская и эстонская речь.

…Далеко за полдень на лугу появилась одинокая фигура. Человек был в светлой косоворотке и накинутом на плечи темном пиджаке. Внимательный наблюдатель заметил бы, что здешние места он знает плохо, идет не очень уверенно, напряженно всматривается в лес. Вслед за ним показалась компания запоздавших на пикник рабочих. Их было четверо. Один нес кошелку, из которой торчали головки пивных бутылок.

Достигнув леса, человек с пиджаком внакидку остановился и привалился плечом к толстой сосне. Подождав, когда четверо углубятся в заросли, он присоединился к ним. Неподалеку мелькали белые форменки и бескозырки военных моряков. Они привлекли внимание пришедших. Группа матросов с крейсера «Память Азова», о чем говорили трафареты на ленточках бескозырок, с увлечением играла в «орлянку».

— Наше вам, мореплаватели! — приветствовал азовцев человек в косоворотке. — А сухопутных принимаете в игру?

— Смотря кого… — в тон ему ответил один из матросов.

— Так вон, оказывается, кто к нам пожаловал! — воскликнул улыбающийся Лобадин, протягивая подошедшему руку.

Матрос нисколько не сомневался, что это и есть связной из Петербурга. Он сразу не смог вспомнить фамилию прибывшего, но имя помнил точно — Оскар, или, как его любовно называли балтийцы, Ося.

Лобадин познакомился с Оскаром Минесом в кронштадтской военно-партийной организации.

Однажды Лобадин и Колодин были на совещании, в котором участвовали Оскар и приехавший с ним из столицы большевик-эстонец Сырмус. Когда совещание закончилось, все стали расходиться. Лобадин с товарищем покинули помещение одними из первых. Было уже поздно. Моряки быстро шагали пустынными улицами к казарме флотского экипажа. Дул порывистый ветер, под ногами шуршали сухие, подернутые изморозью листья. Миновав несколько кварталов, они вдруг услышали крики и тревожные свистки. Матросы остановились. Послышался топот ног, и из ближайших ворот выбежал человек в распахнутом пальто.

— Ося! — невольно воскликнул Лобадин, узнав Минеса. И мгновенно сообразил: — Давай за угол, а там через пустырь…

Тут же из ворот выбежал незнакомец. Задыхаясь от бега, он едва выдавил:

— Лови его!

Моряки, не сговариваясь, кинулись на человека, повалили его на землю. И вовремя: появился дворник, а по улице спешил военный патруль с офицером.

— Ваше благородие! — молодцевато вытянулся Лобадин перед офицером. — Подозрительную личность схватили, вот из этих ворот от свистков удирал.

Ругаясь, с земли поднялась «подозрительная личность», в которой дворник без труда узнал сотрудника полицейского сыска. Но матросы так натурально разыграли свое «рвение», что не вызвали у офицера подозрения и были отпущены.

— Приехал друзей-морячков проведать, — и Оскар крепко пожал протянутую руку.

— Здесь все свои, комитетчики, — тихо проговорил Лобадин, выразительно посмотрев на спутников Оскара.

— А это мои эстонские друзья, — указал тот на четверых рабочих. — Прошу любить и жаловать.

Вскоре дружинники-эстонцы разошлись в разные стороны, чтобы нести охрану. Матросы, несколько углубившись в лес, сели в кружок. На всякий случай кто-то достал колоду карт, приготовил ее к сдаче.

— Товарищи, — проговорил Лобадин, — к нам на заседание комитета прибыл связной петербургских большевиков Оскар Минес.

Лобадин вопросительно взглянул на Оскара.

— Прежде всего хотелось услышать, что делается у вас, — опередил его Оскар.

Лобадин собрался с мыслями и стал докладывать:

— Директиву, что получили в Кронштадте, мы обсудили на комитете. Людей готовим к вооруженному восстанию. Усилили пропаганду среди матросов. Да вот трудность-то какая: команда на «Памяти Азова» неоднородна. Кроме основного состава, на который можно вполне положиться, имеются ученики класса артиллерийских квартирмейстеров и комендоров. В революционном отношении эта часть команды еще сырая, а учеников-то на корабле почти вдвое больше основного экипажа. Но и среди них есть крепкие ребята.

Нам удалось наладить связь с командами других кораблей отряда, — продолжал Лобадин. — Самые надежные — «Рига» и минный крейсер «Абрек», где также действуют большевистские организации. Выявлены сочувствующие нашему делу на минном крейсере «Воевода» и миноносцах. Но чтобы подготовить к: выступлению весь отряд, нужно, конечно, время.

— Что ж, дела у вас идут неплохо, — заметил Оскар, когда Лобадин кончил. — А что скажете об эсерах?

— Есть они у нас, — нехотя ответил Лобадин.

— Знаю, что есть. Контакт с ними установили?

— Контакт-то установили… Держатся они уж очень обособленно. Ждут своих эмиссаров из Кронштадта, которые будто должны возглавить восстание на крейсере.

— Лишнее болтают, ведут себя неосмотрительно, — добавил Колодин. — Из-за них того и гляди дело провалить можно.

— Понимаю, — ответил Оскар. — Обособленность эсеров можно объяснить, партия-то самостоятельная. А то, что они конспирацию нарушают, — это недопустимо. Надо тебе, Нефед Лукьяныч, поговорить с их руководителями.

— Пытался. Да куда там! — махнул рукой Лобадин. — Раскудахтались: «Не командуй, сами с усами!» А разве я командую? По-товарищески, как бы между прочим сказал об этом. Во внутренние ихние дела и не думал встревать.

— Правильно делаешь, — одобрил Оскар и, обращаясь ко всем, добавил: — Мы против царизма, и эсеры против него. Значит, ближайшая цель у нас общая. Но вот формы борьбы у них ошибочные — индивидуальный террор, много стихийного. И программа путаная, далекая от научного социализма.

— Революция не закончилась, товарищи, — с подъемом заговорил Оскар. — Россия бурлит. Пролетариат собирается с силами для решающего боя. Мы, большевики, сейчас работаем над тем, чтобы флот и крепости ка Балтике дружно поддержали народное восстание. Потемкинцы начали, азовцы продолжат. Не так ли?

— За нами дело не станет, — твердо заявил Колодин.

— Добре говорите, — ответил Оскар. — А власти пуще огня боятся выступлений матросов! Одессу четыре дня лихорадило от одного присутствия броненосца «Потемкин». Сам видел…

— Ну! Расскажите! — попросил Колодин.

Матросы оживились, ближе пододвинулись к Оскару.

— В Одессу я приехал с партийным поручением, — начал Оскар. — А там — «Потемкин». Услышал о революционном корабле и, как мальчишка, бросился на берег. Вижу, группа рабочих грузит на шаланду провизию. Узнаю: купили в складчину для матросов «Потемкина». Попросил ребят и меня взять с собой…

— Взяли? — нетерпеливо спросил кто-то.

— Едва уговорил… — усмехнулся Оскар. — Подходим к броненосцу. Только передали на палубу корзины с буханками хлеба, мешки с колбасой и сахаром, как на корабле пробили боевую тревогу. Мы давай скорей отходить. Видим, со стороны Севастополя дымят пять броненосцев. А вокруг — флотилия контрминоносцев. Скоро в полуденной дымке можно было различить «Ростислава» и «Трех святителей». Они впереди шли. Мы замерли.

Оскар обвел взглядом азовцев и продолжал:

— Тем временем «Потемкин» снялся с якоря и двинулся на эскадру, наведя на нее гигантские пушки. Вот красный флаг плывет меж вражескими кораблями. Их строй рассечен. Смотрим, броненосцы «Синоп» и «Георгий Победоносец» нарушили боевой порядок. «Георгий» совсем близко от нашей шаланды прошел. С него семафорят: «Не могу. Не могу. Не могу…».

Эскадра застопорила ход. «Потемкин» тоже остановился. Впереди — открытое море. Но нельзя же ему оставлять Одессу! И революционный корабль утюжит бухту в обратном направлении. Вновь красный флаг рассекает строй правительственных кораблей. На броненосцах «Георгий Победоносец», «Синоп», «Двенадцать апостолов» команда высыпала на палубу. Матросы кричат «ура», машут бескозырками. Потемкинцы отвечают тем же. Мы тоже вскочили, размахиваем веслами, руками…

— Вот здорово! — воскликнул кто-то из азовцев. — А дальше-то что?

— Тише, — одернул Лобадин. — Дай же человеку закончить.

Оскар улыбнулся.

— Дальше для царской эскадры получился полный конфуз. Едва «Потемкин» вновь занял позицию у Одессы, как пришедшие корабли развернулись и отправились восвояси. Но ушли они без «Георгия Победоносца». Он присоединился к «Потемкину». Правда, вскоре предатели совершили свое черное дело: посадили «Победоносец» на камни.

Оскар поведал азовцам все, что знал о восстании на «Потемкине». Когда замолчал, Колодин спросил:

— А Вакуленчука вы знали?

— Нет, — покачал головой Оскар. — Я его видел только мертвым, во время похорон. Вся трудовая Одесса пришла прощаться с павшим героем. На его груди лежала записка, в которой говорилось, как погиб вожак потемкинцев. Помню, она заканчивалась словами: «Один за всех, все за одного!»

— Один за всех, все за одного! — в раздумье повторил Лобадин.

 

Серебряные часы

Вскоре после встречи в лесу за ситцевой фабрикой Лобадин и Гаврилов попросили увольнение на берег. Выйдя из Купеческой гавани, куда их вместе с другими матросами доставил катер, друзья быстро зашагали мимо сложенных из серого плитняка складов, спиртозавода и вышли на Нарвское шоссе — одну из оживленных улиц города. Убедившись, что все съехавшие с ними на берег азовцы разошлись, Лобадин и Гаврилов перешли на другую сторону улицы и свернули на Большую Юрьевскую, застроенную, как вся эта часть города, одноэтажными и двухэтажными деревянными домами.

На углу Большой и Малой Юрьевских улиц азовцы постояли у круглой афишной тумбы. Матросы не столько читали афиши, сколько внимательно просматривали улицу, настороженно прощупывали глазами прохожих.

— Как будто штилевая погода, — проговорил Гаврилов.

И они зашагали по Малой Юрьевской. Вот и нужный дом № 19. Вошли во двор. Гаврилов остался возле калитки, выглядывая на улицу. Лобадин приблизился к двери с двойкой, написанной на жестяном квадратике, и постучал ладонью, затем пробарабанил пальцами. Некоторое время в квартире было тихо. Потом послышался мужской голос:

— Кого нужно?

— Степан Петров тут проживает? — не очень решительно спросил матрос.

— Здесь, только его нет дома.

— Разрешите тогда письмо оставить.

Дверь приоткрылась.

— Входите.

Лобадин позвал спутника, и они вошли в полутемную прихожую.

— Что, не узнали? — спросил уже другим голосом человек, открывший дверь.

— Ну и артист же вы, товарищ Оскар! — восхитился Лобадин.

— Наше дело такое.

Оскар Минес провел матросов в небольшую комнату с простым столиком, железной кроватью и тремя венскими стульями. Два окна выходили во двор, на солнечную сторону.

Обычно свидания с нужными людьми Оскар назначал в сквере, чайной или просто на улице. Адрес квартиры на Малой Юрьевской он дал только для экстренных встреч руководителям большевистских организаций. Временного квартиранта в доме знали как мещанина Степана Никифоровича Петрова, приехавшего из Тамбова по личным делам.

Азовцы были здесь впервые, явились без предупреждения. Поэтому Оскар с тревогой спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Да.

И Лобадин рассказал об инциденте, происшедшем на корабле накануне, 25 июня.

Во время обеда матросы обнаружили, что суп сварен из протухшего мяса. Команда отказалась его есть, вышла из-за столов и собралась на баке. Были вызваны командир и старший офицер. Лозинский сдержанно обратился к матросам:

— Чем, братцы, недовольны?

— Не хотим есть гнилое мясо, — послышалось в ответ.

Прибежал врач. Сделал пробу и доложил:

— Ничего особенного, есть можно.

Лозинский брезгливо пригубил ложку с супом.

— Обед за борт, приготовить другой! — громко приказал он и, резко повернувшись на каблуках, поспешил в каюту.

На палубе, кроме вахтенного начальника, который тотчас же ушел на ходовой мостик, не осталось ни одного офицера. Среди матросов снова поднялось возбуждение. Раздавались выкрики, призывы к расправе с офицерами.

— С большим трудом удалось угомонить горячие головы, успокоить людей, заставить их разойтись. А сегодня, — закончил сообщение Лобадин, — по распоряжению командира выбрали артельщиков.

— Если такая заваруха начнется в другой раз, не знаем, удастся ли удержать команду, — вставил Гаврилов.

Оскар слушал матросов в большом волнении. «Как опасны сейчас вот такие «суповые бунты»! — думал он. — А матросы-то пошли за нами, но не за крикунами. Значит, наша партия имеет авторитет, силу на корабле!»

— Удерживать надо! — произнес он. — Вот вы рассказывали, что командир велел вылить суп за борт. Неслыханное дело! Так ведь?

— По всему видно, офицерье крепко перепугалось, — заметил Гаврилов. — Доподлинно известно, что командир не доложил о случившемся начальству.

— Может, господа офицеры извлекли урок из «Потемкина», — рассудил Лобадин. — Не решились на кровопускание.

— Возможно, это и так, — обдумывая слова матросов, медленно сказал Оскар. — Но и нам такое поведение офицеров необходимо учесть. Матросам продолжайте разъяснять: стихийное выступление одного корабля — только бунт, а нам нужно накапливать силы для революции… Меня известили, что восстание поднимет Свеаборг.

— Значит, скоро?! — не удержался Гаврилов.

— Не совсем, — ответил Оскар. — Как крестьяне уберут урожай, тут и следует ждать больших событий. Раньше никак нельзя. По сигналу свеаборжцев вы должны поддержать восстание и увлечь за собой остальные корабли отряда.

— Как мы узнаем о сигнале? — спросил Лобадин.

— О том я и хочу посоветоваться. Это будет условная телеграмма из Свеаборга. На кого, по-вашему, ее следует послать? — И, не дожидаясь ответа, вдруг спросил: — Что, если на товарища Гаврилова?

— Выбор правильный, — заметил Лобадин. — На корабле он вне подозрений, увольнительные получает безотказно.

— А вы сами-то как думаете? — обратился к Гаврилову Оскар.

— Пусть отобьют на меня, — согласился тот. — Нефеду и так дел по горло. К тому же на него начальство коситься стало.

— Вот и порешили, — сказал Оскар. — Телеграмма должна гласить: «Отец здоров». Это читай: «Восстание началось». Не забыли, что в воскресенье будет митинг?

— Как можно, товарищ Оскар, такое забыть! — воскликнул Лобадин.

— На митинге надо рассказать о вчерашнем случае, разъяснить товарищам, как сейчас держаться.

Выйдя из дома на Малой Юрьевской, Лобадин и Гаврилов заспешили к Ратушной площади. Там, в знакомом кабачке, была назначена встреча с Дмитрием Григорьевым, который отпросился на берег, чтобы купить часы.

Григорьев уже сидел за столиком в дальнем углу. Когда к нему подошли товарищи, он с нарочитой важностью вынул из брючного кармана часы и проговорил:

— Господа матросы, вы изволили опоздать… по моим серебряным на тридцать семь минут.

— Просим господина хозяина трюмных отсеков извинить нас за опоздание, — ответил Гаврилов, именуя новоявленного обладателя часов его полной флотской должностью. — Кажется, ваше превосходительство, довольны приобретением?

— Очень. Мне повезло с покупкой.

— Не думаете ли вы, — продолжал Гаврилов, усаживаясь за стол, — что от морского воздуха механизм часов может заржаветь?

— А для чего папаша Томас? — поняв намек товарищей, подмигнул Григорьев спешившему с подносом в руках хозяину кабачка.

На столе появился графинчик водки, три рюмки и тарелки с горкой жареной мелкой рыбы.

— Спасибо, папаша! — ответил Лобадин. — Пригубь и ты с нами.

— С хорошими людьми почему не выпить. — И эстонец принес четвертую рюмку.

— За покупку и здоровье ее хозяина! — провозгласил Гаврилов.

Все выпили, закусив килькой, зажаренной на собственном жире.

— Они не только серебряные, но еще и ходят! — улыбнулся Гаврилов, прикладывая к уху часы.

Рассматривая их, он открыл верхнюю крышку футляра.

— А это что еще за штуковина?

Друзья склонились над часами. На внутренней стороне откинутой крышки они увидели искусно выгравированную фигурку странно одетого человечка, держащего в отставленной в сторону руке копье с флажком. Тут же короткая надпись на непонятном языке.

— Я и не заметил!.. — растерянно проговорил Григорьев.

— Чего ты забеспокоился, часы ходят хорошо и не старые, — стал подбадривать товарища Лобадин. — А что рисунок, так это даже интересней.

— Правильно, — поддержал Гаврилов. — Вот только бы узнать, что здесь написано.

— Папаша Томас, — обратился к кабатчику Лобадин. — Не сможете ли прочесть нам, что тут за надпись?

Тот взял часы и посмотрел на гравировку. Глаза его посветлели.

— Надпись сделана по-эстонски. Она означает: «Помни Таллин».

— А кто этот человечек? — спросил Лобадин.

— О, это же Вана Томас!

— Кто? — переспросил Лобадин.

— По-русски — Старый Томас, разъяснил эстонец. — Это страж нашего города.

— Значит, твой тезка! — удивленно воскликнул Гаврилов.

Хозяин кабачка заулыбался, явно польщенный таким замечанием.

— Да, я ему тезка, — проговорил он. — В старой Эстонии это было самое распространенное имя, как у вас, скажем, Иван.

— А чем же Старый Томас так знаменит, что его даже на часах вырезают? — допытывался Гаврилов.

— У нашего народа про Старого Томаса сложена легенда. Давно это было, очень давно. Однажды на Таллин напали враги. Городские ворота не успели закрыть, но стоявший возле них часовой не растерялся. Он смело вступил в бой и дрался до тех пор, пока подоспевшие на подмогу воины не отогнали врагов. Будете проходить мимо ратуши, посмотрите на ее шпиль: там увидите Вана Томаса.

Ну, давайте расплачиваться. Пора и на корабль, — заметил Лобадин.

Когда азовцы пересекали площадь, они задержались против средневековой ратуши. Над ее высокой двускатной крышей вонзалась в небо увенчанная шпилем башня. На шпиле, словно живой, чуть-чуть покачиваясь на свежем ветру, стоял знакомый морякам металлический воин в средневековых доспехах.

— «1530», — прочитал вслух Григорьев вырезанную на флаге дату. — Без малого четыре века стоит на посту!

 

Оружие будет!

Вопрос об оружии все чаще и чаще вставал перед Оскаром. Наконец он решил послать в Петербург надежного человека. Перебирая в уме своих помощников, Оскар остановил выбор на Эдуарде Отто, в преданности и осмотрительности которого успел убедиться.

Вскоре после ночного разговора на даче в Нымме он дал Отто явку в штаб дружины. Эдуард отправился туда в сопровождении двух латышей-боевиков, которые, скрываясь от полиции, недавно перебрались в Эстонию из Риги. В Таллине их никто не знал.

Когда Отто и его товарищи пришли на конспиративную квартиру дружины, там уже находился начальник штаба жестянщик Петер Ярви. Разговорились.

— Организовалась дружина прошлой осенью, — сообщил Ярви. — Она поддерживала порядок в городе, охраняла митинги, собрания. Напуганные революцией, власти терпимо относились к нам. Но после московских событий реакция подняла голову. Начались аресты, и дружине пришлось уйти в подполье.

— Чем вы теперь занимаетесь? — спросил Отто.

— По правде говоря, одними разговорами, — признался Ярви.

— В чем же дело? Может, люди стали отходить от революции?

— Ну что вы! — воскликнул Ярви. — Правда, состав дружины у нас пестрый, но ребята что надо! А как вспомню, что на всех полтора десятка револьверов, да и те в городском комитете приказали в тайник спрятать, так руки опускаются.

— А вы не прячьте…

— И не думаем. Револьверы у дружинников. Но этого мало!

— Ярви правильно говорит, — вмешался в разговор один из членов штаба. — Нам нужно оружие.

— И дело, — добавил другой. — Цель мы потеряли. Это уже страшно!

Завязался откровенный разговор. Беседуя с членами штаба, Отто обратил внимание на молодого парня. Запомнились его большие уши. Тот отвел в сторонку латышей-боевиков, которые пришли с Отто, и, судя по всему, о чем-то их настойчиво расспрашивал. Такое поведение настораживало. «Что нужно этому лопоухому?» — подумал Отто с досадой.

— С оружием туго, но постараемся вам помочь, — сказал прежде чем попрощаться Отто. — А пока давайте хорошенько подумаем, кому его можно доверить. Все ли надежны? Все ли готовы к боям?

…Снабженный явкой и шифрованным письмом, адресованным в военную организацию петербургских большевиков, Эдуард Отто выехал в столицу. Примерно через неделю Оскар получил известие: его связной благополучно прибыл в Петербург и направлен в Гельсингфорс. Там он получит оружие, динамит и через Финский залив переправится в Таллин.

Когда по всем расчетам ему пора было вернуться, до Оскара дошли сведения, которые крайне его встревожили.

Недалеко от устья реки Пирита, впадающей в Таллинскую бухту, после шторма нашли лодку, изрядно побитую о прибрежные камни. На другой день в том же районе был обнаружен труп. Полиция не допускала к нему зевак. На место происшествия дважды приезжали жандармские чины, хотя, казалось бы, какое им дело до простого утопленника, тут и околоточному делать нечего. Странно было и то, что в падких до сенсаций газетах не появилось ни строчки о происшествии у Пириты. Все это навело Оскара на подозрение: не была ли разбитая лодка той, на которой переправлялся из Финляндии Отто? Во всяком случае, это было не рядовое происшествие, раз им занялись жандармы.

В Гельсингфорс Эдуард Отто приехал с товарищем Андреем. Военная организация Петербургского комитета РСДРП посылала его в Бельгию закупить оружие и попутно поручила связаться с Финляндской военной организацией (ФВО). От Андрея Эдуард узнал, что эта организация возникла в конце 1905 года, ведет работу в воинских частях и среди гарнизона Свеаборгской крепости. ФВО поддерживает тесную связь с Финской социал-демократической партией и Красной гвардией.

С вокзала Андрей привез Эдуарда Отто в университет и оставил на попечении библиотекаря Владимира Смирнова. Уходя, шепнул:

— Не беспокойся: Владимир Мартынович — член нашей партии.

Смирнов провел Эдуарда в одну из комнат, примыкавших к читальному залу.

— Здесь вас не потревожат, — сказал он. — Вакация, и сейчас в библиотеку редко кто заглядывает.

Минуло часа два. Отто не знал, что и думать, когда перед ним появился Смирнов в сопровождении высокого, хорошо одетого господина в элегантной шляпе, надвинутой на глаза. Эдуард насторожился.

— Вот и наш узник, — весело сказал Владимир Мартынович, пропуская вперед незнакомца.

— Тере, — проговорил тот, приближаясь к Отто.

— Тере, тере… — машинально ответил на эстонское приветствие тот и, увидев в руках вошедшего футляр скрипки, недоуменно взглянул на Смирнова.

— Смотрите, не узнает, — с деланным возмущением воскликнул незнакомец.

— Сырмус! — изумился Отто. — Вот так встреча!

Они обнялись.

— Теперь мне здесь, кажется, делать нечего? Не буду мешать. — С этими словами Смирнов вышел.

— Сколько же мы не виделись? — заговорил Сырмус. — Пожалуй, года четыре…

— Это было… Когда тебя, кажется, исключили из университета и ты из Тарту приехал в Таллин. Ну, конечно! Здесь мы и познакомились на вечеринке у сестер Мельдер. Помнишь?

— Совершенно верно. А что, кстати, делают эти милые мечтательницы?

— Живут… — неопределенно протянул Отто. — Стали правоверными меньшевичками. Почитательницы салонной музыки и лирической поэзии. В общем-то они добродетельные девицы. А ты давно в Гельсингфорсе?

— Нет. Бежал из Питера. А тут пришелся кстати — начала выходить газета «Вестник казармы», сестра петербургской «Казармы». Мне нашлось в редакции дело.

— Да, конечно. Кто-то мне говорил, что ты в Петербурге редактировал эстонскую газету.

— Верно. Вот из-за нее-то к моей персоне столь повышенный интерес у полиции. Газету закрыли, меня же собирались посадить под арест.

— Ас музыкой как?

— Как видишь, скрипка всегда со мною. На этой неделе организуем благотворительный концерт в пользу народной печати. Если точнее, сбор поступает в фонд «Вестника казармы». Приглашаю тебя.

— С удовольствием. Когда же ты всюду успеваешь?

— Ну об этом потом. Сейчас поговорим о деле. Андрей был в Центральной группе, сообщил о твоей миссии. Мне поручили быть твоим опекуном.

— А где Андрей?

— Он уже на пути к Або. Ему мешкать нельзя, иначе опоздает на стокгольмский пароход «Борэ». Все и все в движении. Идет настройка инструментов, музыка — впереди!

— А что это за Центральная группа? И вообще расскажи, как вы тут работаете?

— Видишь ли, в Финляндии условия работы отличные от российских. У финнов свой сенат, свое самоуправление. Арестовать человека может только финская полиция. Охранка, конечно, слежку ведет и тут. Специфична и здешняя организация РСДРП, можно сказать, единственная в своем роде — исключительно военного характера. И учти, сплошь большевистская, без какой-либо примеси меньшевиков. Так вот, Финляндская организация РСДРП состоит из местных групп. А возглавляет их Центральная группа. Понятно?

В кафе, куда Сырмус привел Отто, было пусто. Они уселись за один из четырех таких же миниатюрных, как само заведение, столиков. От цементного пола, только что политого водой, тянуло приятной прохладой. Лучшее убежище от зноя трудно найти. Вслед за ними сюда пришел цветущий тридцатилетний блондин — член финской партии Активного сопротивления Вальтер Стенбек.

— Вы, как всегда, точны, дорогой друг, — приветствовал его Сырмус. — А это тот самый коммерсант, что приехал за известным товаром.

Отто подал руку.

— Чертовская жара, — утирая с лица платком пот, проговорил Стенбек.

Опустившись на стул, он что-то сказал по-фински белевшей за стойкой фигуре. Тотчас перед ними появилась бутылка сельтерской и фужеры с кусочками льда. Шипящую, приятно ударявшую в нос воду пили не спеша, небольшими глотками. Наконец Сырмус спросил:

— Разговаривали?

Стенбек кивнул головой.

— Ну и что?

— Да разве их поймешь…

Снова пауза.

— Сами будете договариваться. — Стенбек обвел взглядом эстонцев.

— Когда?

— Сегодня.

Положив на стол монету, Стенбек вдруг встал.

— Пойдемте, нас ждут.

Финляндская военная организация большевиков сумела выделить для Ревеля немного оружия. Отто просил динамит, но его не было. Решили добыть динамит у эсеров. Переговоры с ними Сырмус повел через Стенбека, тесно связанного с боевой организацией этой партии.

На конспиративной квартире, куда Стенбек привел эстонцев, их ждал человек, в котором Сырмус сразу же узнал Виктора Чернова, члена Центрального Комитета партии социал-революционеров.

— Зачем вам динамит? — спросил Чернов, едва ответив на приветствие.

— Нам нужно оружие, а динамит — это бомбы, — уклончиво ответил Отто.

— Бомбы, бомбы! — подхватил Чернов. Глаза его загорелись. — Вот и настало время, которое я предрекал. Бомба изменит мир! Да, да, мужик и бомба — вот движущие силы революции в России!

Эстонцы и сидевший в стороне финн деликатно молчали.

— Я, господа, очень и очень уважаю вашего Ульянова. — Тут голос Чернова стал мягче. — Честнейший революционер, умница. Но он же фантаст! Не пролетариат, а крестьянство решит судьбу лапотной России. Все, все крестьянство недовольно царизмом. Пойдет, уже идет за пашей партией! Я тоже изучал Маркса. Но это же ученый европейский. Для нас, россиян, ближе Бакунин, Кропоткин.

Неизвестно, сколько бы еще говорил Чернов, но его прервал вкрадчивый голос:

— Виктор Михайлович немного отклонился от темы.

Из соседней комнаты, заслоняя своей громоздкой фигурой проем двери, появился человек. Он был одет франтовато, насколько это позволяло не по годам рано располневшее тело. Черные прямые волосы над низким лбом, большие карие, навыкате, глаза, широкий сплюснутый нос и под стать ему толстые, выпяченные губы — все это оставляло неприятное впечатление. В руке вошедшего дымилась толстая папироса.

— Валентин Кузьмич, — представил неожиданного гостя Чернов.

Валентин Кузьмич как старому знакомому кивнул Стенбеку и, обойдя стол, двинулся к креслу, стоявшему поодаль. Когда он проходил мимо окна и на какой-то момент повернулся к Отто, тот еле сдержался, чтобы не вскрикнуть.

«Он! — заработал мозг. — Тот же бульдожий, выдвинутый подбородок!»

— Мы не встречались раньше? — ленивым голосом спросил Валентин Кузьмич, усаживаясь.

Отто почувствовал на себе его острый взгляд и понял, что вопрос обращен к нему. «Неужели догадался?» Но напряжение уже схлынуло, и Эдуард спокойно ответил:

— Нет. Я вас вижу впервые. — И, помолчав, спросил: — А вы у нас в Эстонии бывали?

— Сожалею, не приходилось, — попыхивая папиросой, ответил толстяк. — Так вам, господа, нужен динамит?

— Да, — подтвердил Сырмус, с беспокойством поглядывая на Отто. — В Эстонии, как вам известно, готовится восстание…

— Оно начнется по нашему сигналу, — перебил Чернов.

— Мне поручено доставить в Ревель оружие и динамит, — будто не слыша его слов, заговорил Отто.

— Как думаете распорядиться динамитом? — спросил Валентин Кузьмич, стряхивая с колен табачный пепел.

Опасаясь подвоха, Отто ответил уклончиво:

— Станем делать бомбы.

— Какие и кто будет делать?

— Определенно я не могу сказать. Но раз велели привезти динамит, то, видимо, есть кому делать бомбы.

— А кого собираетесь убивать? — Бульдожий подбородок уставился на Отто.

— В ходе восстания будет видно…

— Почему бы не губернатора, скажем? И не дожидаясь восстания… А?

— Но такой акт может помешать выступлению, — начал было Сырмус.

Его перебил Чернов:

— Убийство царского сатрапа никогда не помешает нашему делу.

— Вот-вот! — запыхтел Валентин Кузьмич. — Такой акт может послужить сигналом к восстанию. — И без всякого перехода: — А что слышно в морском учебном отряде? На крейсере «Память Азова»?

— Я среди матросов не работаю. Точно сказать ничего не могу. Знаю, что на крейсере есть наши люди.

— М-да… — обдумывая что-то, протянул Валентин Кузьмич. — А как перевезете оружие?

Отто не успел ответить, его опередил Сырмус:

— Думаем через залив переправить. Сочувствующих финских рыбаков нетрудно найти.

— Морем, пожалуй, наиболее разумный путь, — одобрил Валентин Кузьмич. — На том берегу поосторожней будьте. Не ровен час на пограничную стражу или казачий разъезд напоретесь. Высаживайтесь в городе, рекомендую.

— Возможно, так и сделаем, — ответил Отто. — С лодочником посоветуемся.

— Было бы чего выгружать, — сглаживая напряжение, пошутил Сырмус. — Как я понял, динамитом, нам поможете?

Эсеры переглянулись. Вопрос требовал конкретного ответа.

— Туго у нас с динамитом, — заговорил Чернов. — И свои планы имеются…

— Да, мы готовим ряд серьезнейших террористических актов в столице, — важно бросил Валентин Кузьмич. — Динамит нам самим крайне нужен. Но помочь поможем. Как, Виктор Михайлович?

— Смотрите, вы глава, — ответил Чернов. — Лично я не против.

— Ну, значит, решено. — На одутловатом лице Валентина Кузьмича появилось подобие улыбки.

Он встал. Поднялись и остальные.

— Можете своим сообщить, — заговорил он опять, — завтра динамит получите. Не обещаю много, но кое-что выкроим. Возможно, часть будет в виде студня, так сказать, полуфабрикат. Но раз у вас имеется специалист, это не помеха. К тому же студень безопасней перевозить.

Отто опять ощутил на себе тяжелый взгляд.

— Мы рады, что и единомышленники Ульянова признают бомбу.

— Как боевое оружие в ходе восстания… — начал было Отто.

— Да, конечно, конечно. Я сам устал от террора, но партийная дисциплина обязывает. Я только солдат… А где сейчас Владимир Ильич? Надеюсь, он здоров и еще в Гельсингфорсе? Или уехал в столицу?

В памяти Отто возник опять человек, который тогда в Петербурге, вылезая из экипажа, вот так же сутулился, как Валентин Кузьмич. Отто неопределенно пожал плечами.

Взгляд эсера перескочил на Сырмуса, и тот проговорил первое, что пришло в голову:

— Владимир Ильич, кажется, из Гельсингфорса уехал. Но точно разве мы можем знать, в особенности Отто…

— Да, да, понимаю, — закуривая от догоревшей папиросы новую, протянул Валентин Кузьмич. — Откуда вам знать. Конспирация — дело тонкое. Руководителей нужно беречь…

— И очень! — вставил Чернов.

— Желаю счастливого пути.

Отто почувствовал в своей руке потную ладонь Валентина Кузьмича.

— А губернатора-то пристукните. Он того стоит…

Их взоры встретились.

 

Кто же он?

Сырмус и Отто шли молча, занятые своими мыслями. Первым заговорил Сырмус:

— Кажется, товар будет…

Отто промолчал.

— Что, сомневаешься?

— Нет, я о другом…

— О чем же?

— Чертовщина какая-то. Даже соображение потерял.

— А мы сейчас найдем твое соображение, — все еще нe понимая душевного состояния товарища, пошутил Сырмус. — Я знаю неподалеку подходящее местечко. Там всегда чудесные сосиски и бесподобное пиво. Хозяин — мюнхенский немец. Прямо а-ля Бавария.

— Согласен. Признаться, я здорово проголодался.

Пивная помещалась в полуподвале на одной из улочек, сбегающих к эспланаде — широкой магистрали с бульваром посредине. Подвальчик встретил Сырмуса и Отто клубами табачного дыма, оживленным говором и глухим постукиванием высоких оловянных кружек. На ступеньках они остановились, высматривая место. У дальней стены оказался незанятый столик.

— Здесь, кажется, мы можем спокойно поговорить, — сказал Сырмус, когда им подали ужин. — Мне сдается, что этот мрачный толстяк чем-то озадачил тебя. Да, типчик скользкий…

— И так озадачил, что у меня язык не поворачивается.

Сырмус вопросительно взглянул на товарища. Тот резко нагнулся к столу и выпалил:

— Он служит в охранном отделении!

— Кто?!

— Да этот толстый тип…

— Валентин Кузьмич? — Сырмус задохнулся от волнения. — Говори же толком!

— Так вот, в Петербурге я остановился в меблированных комнатах неподалеку от Цепного моста. Вечером, когда мне нужно было ехать сюда, за мной зашел товарищ Андрей, и мы направились на Финляндский вокзал. Я безмерно восхищался Питером. Солнце садилось за Невой. Меня очаровал силуэт города, романтичная Фонтанка. Мое настроение, видимо, передалось Андрею. Не мешая мне восхищаться, он рассказывал любопытные истории, указывал примечательные места, шутил, смеялся. Когда мы вышли к Пантелеймоновской, Андрей сказал:

— Вот за этим зданием департамент полиции. Парадный подъезд с Фонтанки, а мы сейчас будем проходить мимо задних ворот. Трепещи!

В это время нас обогнал закрытый экипаж. Из него проворно вышли двое и скрылись в воротах. Эта сцена продолжалась не более минуты. Мой взгляд невольно задержался на грузном человеке, вторым спрыгнувшем на тротуар. Поразил его профиль — вернее, подбородок. Он как-то необычно выдавался, и не запомнить его было невозможно. Андрей проговорил:

— Нам повезло. Мы удостоились лицезреть самого Рачковского.

Я удивленно посмотрел на Андрея. Он понял это по-своему и, засмеявшись, сказал:

— Не знаешь, кто такой Рачковский? Наш главный опекун: начальник политического сыска. Это ему принадлежит патент на изобретение Парижского отделения русской охранки, что недреманным оком следит в Европе за нашим братом. Он первое время и возглавлял зарубежный филиал. Ясно теперь, какого гуся мы повстречали?

— Скорее не гуся, а борова, — заметил я.

— Это почему же?

— Да больно дороден…

Теперь Андрей вопросительно взглянул на меня.

— Какой же он боров? Худощав и шея тонкая.

— Признаться, я думал, ты говоришь о втором…

— Ах, вот в чем дело! Мы о разных господах говорим. Рачковский — тот, что вышел первым. Я сразу узнал его. Он приковал все мое внимание. Спутника же не успел рассмотреть.

— Тоже, наверное, большой чин…

— Не исключено, — согласился Андрей. — А может быть, из тех, кого с парадного входа не принимают.

Отто отпил пива и закончил:

— В ту же ночь мы выехали в Финляндию. Что было дальше, тебе известно.

Сырмус молча сопоставлял только что услышанное с тем, что видел на явке с эсерами. Если Валентин Кузьмич и спутник Рачковского — одно и то же лицо, то открытие Отто чудовищно. Но, может быть, что только двойник? И снова подозрение: зачем Валентину Кузьмичу интересоваться местопребыванием Ленина? Это к делу никак не относилось. Просто любопытство? Оно недопустимо. Но может ли быть, чтобы один из главарей партии эсеров, бесспорно крупный террорист, являлся и агентом охранки?! Плеве, великий князь Сергей, Дуба-сов… Да мало ли на счету эсеровских бомбистов ближайших дарю лиц! Уж кого-кого, а их-то провокатор обязан уберечь. Иначе к чему он в полиции? Отто видел неизвестного господина мимоходом. Опытный подпольщик, Андрей не успел на него обратить внимание. Значит, ом не сумеет подтвердить справедливость догадки Отто, если даже ему показать Валентина Кузьмича.

— То, что ты рассказал, чрезвычайно важно, — наконец проговорил Сырмус. — Ты, надеюсь, понимаешь…

— Если бы не понимал, то не мучился бы гак. Внутренне уверен в своей правоте, а доказательств — кот наплакал!

— Как бы там ни было, мы обязаны доложить нашим.

— Правильно!

— И постараемся это сделать сейчас же. — Сырмус посмотрел на часы. — Четверть десятого. Успеем!

Расплатившись, они поспешили к выходу. На ближайшем перекрестке вскочили в трамвай, который доставил их в предместье Сёрнаэс, населенное рабочими — металлистами, текстильщиками, железнодорожниками. Миновав Хагнескую площадь, друзья проходным двором вышли на слабо освещенную улицу, потом на другую. Тут Сырмус сделал знак Отто, и они осторожно вошли во двор. В глубине его чернел одноэтажный дом. В крайнем, не доверху занавешенном окне горел свет. Сырмус нагнулся, взял с дорожки песку и дважды швырнул им в окно. Было слышно, как песчинки зашуршали по раме, стене дома и затихли в траве. Дверь приоткрылась.

— Входите.

Сырмус, оставаясь на месте, проговорил:

— Мы не к хозяину, а к жильцу.

— Жилец уже спит, но разбудить его недолго.

Вошли в прихожую. На столе у окна горела семилинейная лампа, лежала раскрытая книга. Дверь из соседней комнаты отворилась, и в ней показался среднего роста коренастый мужчина в очках.

— А, Сырмус пожаловал! — воскликнул он.

В комнате сидело еще двое. Горела лампа, оба окна завешены плотной материей. Товарищ, впустивший гостей в дом, остался в передней. Там, по-видимому, был его пост.

— Ну что скажете, полуночники? — спросил худощавый брюнет. Он смотрел строгими глазами, но голос был мягким, добрым. — Как прошла встреча?

Сырмус стал докладывать. Отто знал: эти трое возглавляют Финляндскую военную организацию РСДРП. И худощавый брюнет — председатель ее Центральной группы. Товарищи называют его Анатолием. Он лично знаком с Лениным. Тот, что в очках (Отто никак не мог вспомнить его имя), несколько лет назад был исключен из Петербургского университета за участие в студенческих беспорядках. С тех пор он профессиональный революционер. Через стол, уперев подбородок в поставленные друг на друга кулаки, сидит товарищ Павел. Эдуарду видна лишь его голова. Лоб прячется в свисающих, как пакля из куля, слегка вьющихся светлых волосах. Время от времени Павел посматривает на Сырмуса, и тогда Отто видит его светлые умные глаза. До прошлогодних октябрьских волнений в Финляндии Павел служил на миноносце. Был арестован за распространение большевистских листовок в поддержку всеобщей забастовки гельсингфорсских рабочих. Бежал с гауптвахты. Финские красногвардейцы укрыли его, а затем связали с ФВО. С той поры матрос на нелегальном положении. Весной помогал переправлять в Стокгольм и обратно делегатов IV съезда партии. Охранял Ленина, когда тот после съезда остановился в Финляндии.

— Мы надеемся, что динамит получим… Ни в какие споры с эсерами, как было нам сказано, не ввязывались.

— Правильно, — одобрил Анатолий. — Будем считать, что поручение товарищи выполнили.

— У нас… Вернее, Отто, — волнуясь, заговорил Сырмус, — имеет сообщить важные сведения.

— Мы слушаем.

Эдуарду показалось, что товарищ Анатолий произнес это официально, и Отто стало как-то не по себе. Растерявшись, спросил, ни к кому не обращаясь:

— С чего же начать?

Анатолий смотрел серьезными глазами, но вот вокруг них собрались морщинки, взгляд потеплел:

— Лучше с самого начала…

Шутливый тон старшего товарища подействовал успокаивающе.

— Нет, придется все же с конца, — произнес Отто.

— Только и начало не забудьте, — улыбаясь, вставил товарищ в очках.

— В Валентине Кузьмиче я узнал господина, которого видел вместе с Рачковским.

Эта фраза согнала с лиц улыбки. Все выжидательно смотрели на Отто. Тот уверенно, в двух словах рассказал о встрече на Пантелеймоновской.

— А вы не ошиблись?

— Не думаю…

— «Не думаю» для таких обстоятельств не ответ, — Анатолий смотрел в сторону.

— Вы знаете, кто такой Валентин Кузьмич?

Отто и Сырмус молчали.

— Это же Азеф! Евно Азеф! Член центрального комитета партии эсеров, глава их боевой организации, осуществляющей террор. И если Азеф действительно провокатор, то представляете, сколько он погубил честных людей и сколько еще может погубить! Ваше открытие, товарищ Отто, приобретает и для нас немаловажное значение. Дело в том, что на днях эсеры предложили нам вступить в соглашение о совместных действиях. Понимая, что с этой партией могут быть только временные боевые контакты при строго конкретной цели, мы отклонили их предложение. Но по нашей рекомендации в обеих организациях созданы информационные комиссии. Теперь ясно, что до поры до времени мы и во взаимной информации должны быть осмотрительней.

Помолчав, Анатолий продолжал:

— Когда из Бельгии возвратится Андрей, мы его расспросим о встрече на Пантелеймоновской. Возможно, он кое-что все-таки припомнит. Задерживать Отто никак нельзя. Ему нужно быстрее возвращаться в Ревель. Товарищ Павел, с утра займись динамитом. Если к вечеру эсеры его доставят, то в ночь при всех обстоятельствах Отто должен выходить в море. Подбери надежную охрану, не менее пяти-шести боевиков. Надо быть готовым к встрече на эстонском берегу.

— Не зря Валентин Кузьмич о пограничниках и казаках предупреждал, — заметил Павел. — Заботливый эсерик!

— Вот именно! — живо отозвался Анатолий. — Об отъезде никто не должен знать. А высаживаться следует подальше от Ревеля. Как говорится, берегись бед, пока их нет.

— Валентин Кузьмич и Лениным интересовался! — вспомнил Отто.

— Спрашивал, где он сейчас, — оживился Сырмус.

— Вот как! — воскликнул Павел. — Что же вы ему ответили?

— Сказали, что не знаем.

— Да, дела… Завтра же придется связного в Питер послать, — проговорил Анатолий, — надо ЦК проинформировать.

 

Когда молчат музы

Июльский день долго не хотел уступить место ночи. Солнце давно село, но было светло. Это тревожило Отто.

— Не нервничай, — успокаивал Сырмус. — Сейчас ночи хоть и короткие, но темные. В самый раз для вашей экспедиции.

Отто промолчал, закурил папиросу. Друзья ожидали отплытия, сидя в сарае, где хранились сети, веревки, парусина и другие предметы рыболовецкого промысла. То Отто, то Сырмус осторожно выглядывали в распахнутую дверь. По-прежнему во дворе было тихо. За стеной сарая хрустко жевала корова. На сеновале слышался приглушенный разговор: там отдыхали шестеро боевиков — эстонцев, латышей, русских. Они должны не только сопроводить Отто, но и пополнить ревельскую городскую боевую дружину.

— Сам знаешь, не картошку везем… А ты не будешь волноваться завтра на концерте?

— Конечно, буду. Но это совсем другое волнение. Ведь я артист. Разве может быть человек искусства с холодной душой! Я частенько задумываюсь над тем, как жили и творили Лидия Койдула, Амандус Адамсон, Иохан Кёлер — гордость эстонского народа. Я уже не говорю о гениях русской культуры — наших учителях.

Передохнув, Сырмус заговорил с еще большим темпераментом:

— Помнишь, «Соловья Эмайыги» Койдулы? Кёлера нельзя забыть, пока сохраняются его полотна. Адамсон уже при жизни увековечил себя «Русалкой» и севастопольским памятником погибшим кораблям. Я преклоняюсь перед этими творениями — в них чувствуется великая страсть, бьющаяся мысль, боль народная… А что может оставить после себя артист? Аплодисменты, крики «браво», которые завтра забудутся? Конечно, сохранятся афиши, газетные рецензии. Но это же мертво! Разве они передадут душу, горение музыканта?..

— Нет, ты не прав, Юлиус! — перебил Отто. — Твой талант тоже принадлежит народу. Своей скрипкой ты служишь революции. Мне рассказывали, с каким жаром ты играл во время студенческой демонстрации протеста против Кровавого воскресенья. В январскую стужу за тобой, во главе всей Петербургской консерватории, шли твои товарищи со скрипками у плеча. Ты не раз огнем своей игры зажигал других, звал к борьбе… А сборы, которые передаешь в партийную кассу? Пойми: тебе не обязательно лезть в самое пекло. Береги себя.

— Нет. Тут я придерживаюсь французского афоризма: «Когда говорят пушки — музы молчат…» После нашей победы музыка будет славить героев, труд, новую жизнь. Революция принесет людям не только свободу, но и духовное обновление, расцвет культуры. Сейчас же я прежде всего боец. Разве эти руки, руки скрипача, не принесли сегодня сюда чемодан с динамитом?

Послышались шаги. Кто-то шел через двор решительной походкой. Друзья оборвали разговор. Только теперь они заметили, что стемнело.

— Есть тут кто живой?

Не дожидаясь ответа, в сарай вошел Павел. Оба эстонца поднялись ему навстречу.

— Вот и добрался до вас, — здороваясь, проговорил матрос. Нащупав в темноте какой-то ящик, он сел. — Я из города прямо к лайбе ходил.

— Как там? — не утерпел Отто.

— Старик было заупрямился. Погода ему не нравится. Пророчит шторм. Похоже, и так. Но задерживаться нельзя. Еле-еле уговорил. В его надежности не сомневайтесь, не раз нас выручал. Товарищи отдыхают? Пора их поднимать.

С этими словами Павел вышел. Было слышно, как он взобрался по приставной лестнице на сеновал. Оттуда донеслись тихий говор и возня. Потом по одному в сарай вошли боевики. Зажгли фонарь. Из-под сетей вытащили ящики с оружием и патронами, мешки с провизией. Взвалив на себя груз, все цепочкой двинулись за Павлом. Шли молча. Кое-где из темноты выступали силуэты домов и сараев рыбацкого поселка. Скоро они исчезли за росшими на склоне соснами. По деревья кончились, и вместо каменной тверди под ногами заскрипел песок. В лицо ударил ветер. Послышался шум волн. Запахло водорослями.

Лайба стояла у самого берега на глубоком месте От ветра с моря лодку надежно прикрывала скала.

— Товарищ Анатолий встречался сегодня с Черновым, — вполголоса заговорил Павел, отведя в сторону Отто и Сырмуса. — Рассказал ему про Валентина Кузьмича. И что, вы думаете, тот ответил? «Это уже не первый случай, когда охранное отделение распускает о Валентине Кузьмиче злостную клевету. Наша партия верит в его честность». Но мы-то знаем и другое. Теперь ни для кого не секрет, что Гапон, с которым эсерики столько цацкались, оказался чистокровным полицейским агентом. А разве большевики не предупреждали об этом? И пришлось архиреволюционерам своего «героя» повесить на глухой даче под Питером.

Павел зло сплюнул.

— Эсеры уверяют, — продолжал он, — будто в Кронштадте к восстанию все готово. Якобы на броненосцах «Слава», «Цесаревич» и других кораблях матросы только ждут сигнала. Но мы опасаемся преждевременных, спровоцированных выступлений. Вместо удара кулаком получится тыканье растопыренными пальцами. Революционность эсеров на поверку может обернуться авантюрой. Беда, что многие их слушают. Товарищ Отто, проинформируй обо всем Оскара. Подтверди ему, что восстание назначено на конец августа — начало сентября.

Старый рыбак успел по-хозяйски уложить в лайбе груз, тщательно прикрыв его брезентом и сетью. Парус был подвязан и опробован. Люди спокойно, без сутолоки занимали места. На берегу на корточках присел сын рыбака и с трудом удерживал за борт качающуюся лодку.

— До скорой встречи! — Павел задержал шершавую ладонь старого финна. — Надеюсь, как на себя.

— А бури не миновать, — сердито проворчал лодочник.

Он окликнул сына, и тот проворно вскочил в лайбу. Вооружившись багром, юноша уперся им о камень, отводя нос лодки к выходу из бухты.

— Весла! — бросил старик, проверяя руль.

Две пары весел опустились на воду. Лайба медленно, как бы нехотя, стала отходить, растворяясь в темноте.

Утром стало известно: царь вероломно распустил Государственную думу.

«Нужно выпустить листовку, — решил Оскар. — Жаль, что типография в руках меньшевиков. Но ничего, пусть участники митинга выскажут свое отношение к роспуску Думы, тогда господам меньшевикам не отвертеться. Напечатают боевую листовку!»

И он сел писать воззвание.

Листовка была почти готова, когда в наружной двери щелкнул замок. Затем послышался цокот копыт и шум отъезжающего экипажа. Оскар насторожился. Увлекшись работой, он, оказывается, не обратил внимания, как к дому кто-то подъехал. Это могли быть сестры Мельдер. Но зачем им в воскресенье, да еще гак рано, приезжать с дачи? Оскар приготовился было уничтожить рукопись, но услышал торопливые женские шаги и успокоился.

— К вам можно? — раздался голос Мельдер-младшей.

— Да, пожалуйста.

— Здравствуйте, — еще с порога проговорила Мельдер. — Я с большой новостью — объявился Отто!

— Где?!

— У нас на даче. Просил срочно вас известить и сообщить, что у него все в порядке.

— Как он кстати! — вырвалось у Оскара. — Спасибо за добрую весть.

— Не стоит, — ответила девушка. — Я с часок отдохну, потом зайду кое-куда и вернусь на дачу.

— Буду вам признателен, если передадите Отто, что я очень рад его видеть и вечером непременно приеду.

Дописав воззвание, Оскар вышел из дому и направился к Кадриоргу. День выдался по-настоящему летний. В тенистых аллеях огромного парка-красавца, заложенного еще Петром Первым, было людно. Оскар прошел к пруду. На одной из скамеек сидела девушка. Едва Оскар приблизился, она поднялась с места, и вскоре пара затерялась в потоке гуляющих. Валя была его связной, она подтвердила, что делегаты батареи на митинге будут и один из них скажет речь. Обещал выступить еще фельдшер гарнизонного госпиталя.

— Это вы, Валя, здорово надумали — пропагандировать выздоравливающих солдат! — похвалил Оскар.

— Через них-то я и добралась до батареи.

— Ну а как с пехотой?

— Пока плохо. Народ трудный, недоверчивый, офицеров как огня боятся.

— Да, — согласился Оскар. — Если бы здешние полки в Маньчжурии побывали, тогда другое дело: война бы их просветила.

Разговаривая, молодые люди не заметили, как вышли к бухте. Там скользили шлюпки, проплывали белоснежные яхты. В отдалении стояло «на бочках» несколько военных кораблей. В Купеческой гавани виднелись трубы грузовых пароходов, мачты парусников. На берегу, как и в Кадриорге, было много нарядно одетой публики.

…После митинга Оскар заторопился на дачу в Нымме. Ехал он конкой. Приходилось все время быть начеку, смотреть в оба: не увязался ли шпик. Но вот конка миновала железнодорожный переезд и стала двигаться по малонаселенной окраине города. Пассажиров в вагоне стало меньше. Напряжение Оскара спало, и молодой подпольщик дал волю мыслям.

…В сосновый бор за ситцевой фабрикой пришли матросы, артиллеристы, рабочие большинства предприятий города. Было несколько пехотинцев. Рабочие-дружинники обеспечили надежную охрану. Митинг открыл Оскар. Рассказал о роспуске Государственной думы и зачитал написанное утром воззвание. Оно было единодушно одобрено, и выступавшие высказались за немедленный выпуск листовки. Делегаты кораблей и заводов сообщили, что у них сделано и делается для восстания. «На матросов и рабочих мы орудий не наведем!» — горячо заявил солдат береговой артиллерии под восторженные крики собравшихся.

«Артиллеристу даже меньшевики аплодировали, — усмехнулся Оскар. — Это, кажется, был единственный случай проявления одобрения. Явно пришли для вида, чтобы окончательно себя не скомпрометировать перед массами. А выступать отказались. Да и что могли сказать? Пойти против событий? Не такие уж они глупцы. Неспроста Аст заюлил, увидев, как единодушно была принята прокламация. «Незамедлительно напечатаем, товарищ Оскар». Ишь как заговорил лицемер!»

Резкий толчок на остановке вывел Оскара из задумчивости. Он незаметно окинул взглядом пассажиров — новых не появилось.

«А как Валя здорово поддела меньшевиков! — снова мысленно вернулся к митингу Оскар. — «Мы готовы, — сказала она под аплодисменты, — уже сегодня ночью расклеивать листовку, только напечатайте!» Сколько в ее речи было непосредственности, энтузиазма! И организатором себя хорошим показала — все ее делегаты на митинг пришли. К тому же товарищ надежный, смелый. Жаль, что ее уже отзывают в Питер…»

…Оскар застал Эдуарда уже отдохнувшим. На даче они оказались одни: сестры деликатно уехали ночевать в город. Друзья удобно расположились в гостиной, и Отто поведал о своей поездке.

— Несмотря на бурю, финн доставил нас довольно точно, лайба пристала около залива Копли, западнее города, как мы и рассчитывали, на рассвете. Хотя в этот глухой угол редко кто заглядывает даже в хорошую погоду, нужно было торопиться. Не прошло и часа, как весь груз мы перетащили в лес и надежно укрыли. Рыбаки тотчас отправились в обратный путь. Нам повезло — море и берег были пустынны.

— Где боевики? — спросил Оскар.

— В лесу. Охраняют оружие и динамит. Товарищей надо поскорее переправить в город, чтобы они могли включиться в работу. Им необходимы паспорта, деньги, квартиры.

— Но как все это достать?

— Нужно просить помощи у городского комитета партии, — решительно заявил Отто. — Если не возражаете, я готов завтра же встретиться с Астом.

— Иного выхода у нас нет, — согласился Оскар. — К тому же месяц назад городской комитет выделил средства на подготовку вооруженного восстания. Но господа меньшевики саботируют. Теперь есть все основания потребовать выполнения решения комитета.

Они помолчали. Потом Оскар вернулся к разговору о Финляндии.

— Значит, Сырмус в Гельсингфорсе? — в раздумье проговорил он. — Вы правы, Юлиус — самородок. И не только как музыкант, но и как революционер, — в этом я убедился. Однажды в Кронштадте мы возвращались с партийного собрания. На улице меня опознал агент охранки. Сырмус ловко отвлек шпика на себя, а я проходными дворами выбежал на другую улицу и с помощью знакомых матросов-азовцев скрылся. Сырмуса тогда задержали. В полицейском участке он с достоинством предъявил корреспондентский пропуск в здание Государственной думы и был немедленно отпущен. «Да еще извинились!» — смеялся потом Юлиус.

 

Пропавший агент