При сборе материалов о легендарных событиях на Балтике автору удалось найти очевидцев, родных и друзей участников восстания на «Памяти Азова». А о том, что произошло в Свеаборге, свидетельствовали лишь архивные документы. Хоть бы одно слово живого человека!

Как-то я навестил давнего знакомого — старого учителя рисования, завзятого краеведа, коллекционирующего, по его выражению, и древние черепки, и кружева, сплетенные еще при лучине, и документы… Учитель давно на пенсии, живет в одном из подмосковных поселков. Я поведал ему о своем затруднении. Старый художник оглядел ряды пухлых папок на самодельных стеллажах и улыбнулся:

— Кажется, помогу вам. Но надо поискать…

Действительно, через несколько дней я получил по почте бандероль. В ней оказалась тетрадь с обтрепанными, обгоревшими краями, без обложки и первых листков. К тетради была приложена записка старого художника:

«Один из моих учеников, офицер морской пехоты, нашел этот дневник во время прорыва блокады Ленинграда в полуразрушенном домике под Ораниенбаумом. Зная мое пристрастие к истории, он прислал его мне в подарок. Автор записок неизвестен. На мой взгляд, то был офицер-неудачник, не нашедший себе места ни среди восставших, ни среди тех, кто отстаивал царский режим. Надеюсь, что его свидетельство все же будет вам полезным».

Я прочитал дневник. Да ведь это же то, чего мне не хватало!

«Судьба распорядилась мною так, что я нежданно-негаданно оказался свидетелем событий, кои вновь потрясли Россию.

По своей натуре я не создан для решительных действий, хотя пошел по военной стезе. И нынешние события это подтверждают. Что-то в российской действительности происходит не то. Но что? Почему столько крови, неповиновения народного? Вот хоть сейчас здесь.

После адской канонады 18 июля я уснул далеко за полночь. Шум прибоя действовал успокаивающе. Перед самым рассветом меня разбудили людской гомон, разноязычная речь. Осторожно выглянул в окно. У пристани отчетливо вырисовывались на фоне голубевшего неба надстройка и труба парохода. Я сразу узнал «Выстрел», принадлежащий артиллерийскому ведомству. С палубы парохода черной вереницей сходили вооруженные гражданские люди. Их с восторгом встречали солдаты. То прибыли из города финские красногвардейцы, человек двести.

Да, пожалуй, классы не знают национального различия. Каждый из них тянется к родственному себе. Вот пример: финские рабочие пришли на помощь русским мужикам, одетым в шинели, и тут налицо единение. А намедни в Офицерском собрании говорили о финской белой гвардии, ругали ее, обвиняли в национализме. Где она сейчас? Видел я этих лицеистов и студентов с белыми шарфами через плечо. Только пальцем наши поманят, они тут как тут, по своим же финнам стрелять начнут, вот в этих самых рабочих, что прибыли в Михайловский форт.

…Проснулся от грохота орудийных залпов. Земля ходила ходуном. Невольная тюрьма наша подпрыгивала при каждом выстреле одиннадцатидюймовых мортир Бастаковской батареи. Им вторил средний калибр. Когда перезаряжают орудия, слышится тугой стук пулеметов. Это здорово придумано: ни минуты передышки не дают мятежники.

Активнее вчерашнего велся огонь и с Комендантского острова. Слышалась ружейно-пулеметная стрельба с Лагерного: туда, видимо, высадили пехоту. И теперь Михайловский остров оказался под обстрелом с двух сторон. Но эффект от того малый. Если ничего особого не произойдет в ближайшие часы, то генералу Лаймингу придется выбросить белый флаг.

Мы не знали тогда, что у коменданта были надежды на спасение и он откладывал сдачу крепости. Дело в том, что утром в Гельсингфорс пробился из лагерей поезд командира 22-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Зальца. С ним прибыл батальон пехоты с четырьмя пулеметами. Немедленно была направлена телеграмма главнокомандующему с просьбой прислать эскадру надежных кораблей. Около двух часов дня пришел ответ: к Свеаборгу вышли броненосцы «Слава», «Цесаревич» и крейсер «Богатырь».

Именно в это время солдаты принесли нам обед в котелках. Не могу без улыбки вспомнить, как господа офицеры брезгливо приняли такую пищу в солдатской посудине. Но, как говорится, голод не тетка. Пришлось похлебать щей простых да кашу съесть.

В два часа пополудни вновь началась баталия. Неподалеку от наших домиков разорвался снаряд. Потом в двухстах метрах — второй. Явная «вилка»! Последовавшие затем разрывы не оставили сомнения, что по Михайловскому острову заговорили полевые пушки. Слежу за выстрелами: так и есть, стреляют с Лагерного острова. Как потом выяснилось, на оставленном мятежниками острове ночью были найдены два орудия какой-то армейской батареи. Они сейчас стреляют безнаказанно. Видимо, в грохоте канонады повстанцы их не замечают.

Мои размышления прерывает страшнейший взрыв.

Крыша домика снесена. Все мы, полуоглохшие, обсыпанные штукатуркой и опилками, валяемся на полу. Долго не можем понять, что произошло.

— Не иначе, как пороховой запас взлетел! — предположил кто-то.

Догадка подтвердилась. Над лощиной, где в деревянном сарае было приготовлено для отправки в Кронштадт 3482 пуда дымного пороха, поднялась черно-бурая волна. Будто море встало дыбом. Горизонта не видно. Дым и гарь медленно оседали, сквозь них чуть проглядывало солнце, словно произошло затмение, и мы смотрели на светило сквозь закопченное стекло.

Причина взрыва так и осталась загадкой. От кого узнаешь? Все, кто оказался поблизости от злополучного склада, погибли или искалечены. Думаю, именно снаряд с Лагерного принес столько бед.

В Михайловском форту началась страшная суматоха. На носилках и шинелях из лощины стали выносить раненых. Нескольких принесли в тень под стены нашего домика. Поддерживаемый двумя артиллеристами, к нам на веранду пришел Емельянов. Он был бледен. Китель расстегнут, нижняя рубашка залита кровью. Прибежал фельдшер и начал было делать перевязку.

— Не беспокойтесь, мне помогут товарищи, — сказал мятежный подпоручик. Указывая на раненых солдат, он добавил: — Вот их перевяжите.

Фельдшер настаивал, заявляя, что его долг в первую очередь оказывать помощь офицеру. Но Емельянов был неумолим, и тому ничего не оставалось делать, как поспешить к раненым солдатам. Сопровождавшие Емельянова артиллеристы бережно разрезали на нем рубашку, начали неумело бинтовать шею и грудь своего командира. Запыхавшись, прибежал Коханский.

— Аркадий, что с тобой? Ты жив?

— Как видишь… Не волнуйся. Пустяки, — ответил тот.

— Хороши пустяки! Сколько крови потерял! — Коханский опустился на колени и стал помогать делать перевязку.

К нам в крепость Емельянов и Коханский прибыли в прошлом году, после окончания Михайловского артиллерийского училища. И всегда неразлучны. Я им даже завидовал. Ведь за все годы службы я не нашел настоящего друга. Были приятели, собутыльники. И только…

К раненому сбегаются солдаты. Все встревожены случившимся, но лица светлеют, когда убеждаются, что их вожак жив.

— Евгений Львович, — говорит Емельянов. — Распорядитесь усилить обстрел Комендантского. Поверните восточную батарею против полевых орудий противника на Лагерном и подавите огонь.

Коханский поспешно удаляется. Вскоре огонь с Михайловских батарей усиливается. Крепчает он, впрочем, и с противоположной стороны.

— Товарищи, — обращается Емельянов к двум фейерверкерам. — Надо людей рассредоточить. Выведите на Александровский остров пехотинцев, красногвардейцев. Эвакуируйте туда раненых. Как бы новая беда не стряслась, везде боеприпасы лежат. И обстреливается в основном наш остров. Здесь оставьте только батарейных да небольшое стрелковое прикрытие.

Неожиданно стрельба прекратилась. Послышались крики «ура». Что бы это могло значить? Капитуляция крепости? Смотрю на Емельянова. Он тоже озадачен. Преодолевая слабость, покидает веранду. Навстречу ему бегут повстанцы с криком:

— Корабли пришли!

— Корабли? Какие? — слышатся вопросы. В них и надежда, и недоумение, и тревога.

— Конечно, революционные, что за вопрос? — уверенно заявил солдат с лицом, изрешеченным оспой. — Ведь говорили же, что флот в руках эсеров, только сигнала ждут. А тут уже двое ден сигналим, поди, в Ермании слышно. Вот матросики и подоспели. Тьма, сколько кораблей!

— Да, теперь коменданту хана! — поддержал его один из солдат.

— Да здравствует флот революции! — вдруг заорал рябой. — Ура партии социал-революционеров!

— Не кричи! — остановил его прибежавший артиллерист. — Товарищ Емельянов, против маяка Грохары встали броненосец «Цесаревич» и крейсер «Богатырь». Намерения их неясные.

— Спасибо, братец, за весть.

С этими словами Емельянов направился к Бастаковской высоте.

— Чего тут «намерения неясные», — бросил с вызовом приверженец эсеров. — Флот на помощь прибыл.

— Замолчи ты, балалайка! — огрызнулся только что подошедший артиллерист. Голова у него была забинтована, сквозь марлю проступала кровь. — Это еще надо знать, кому он на помощь пришел.

С моря донесся выстрел. За ним через равные промежутки — еще три. Воцарилась напряженная тишина. Ни одного разрыва не последовало. И сразу возгласы облегчения:

— Холостыми!

— Сигнал подают!

С Бастаковской батареи ответили также четырьмя холостыми выстрелами.

— Видал-миндал?! — воскликнул рябой эсер. — Нашли общий язык, а вы сумлевались…

— Твоими устами да мед бы пить. А зачем тогда, мил-человек, миноноска к броненосцу подходила? — спросила перевязанная голова.

— Какая миноноска?

— Из порта.

— Видать, перешла на нашу сторону.

— Если бы так, — задумчиво протянул раненый.

Разговор прервал громовой раскат морского орудия. Над нами зловеще прогудел снаряд главного калибра и разорвался в проливе около Александровского острова. После паузы вновь выстрел. На этот раз снаряд упал где-то в форту. С моря начался обстрел.

Спорщики бросились на землю.

— Вот тебе и «революционный флот», — узнал я голос раненого артиллериста.

— Погодь, погодь! Это ж какая-то ерунда получается, — отвечал ему рябой. — Может, твоя миноноска эту кутерьму и заварила. Начальству к обману не привыкать.

Послышался топот бегущих с высотки людей. Я посмотрел в ту сторону и увидел подпоручика Коханского в сопровождении нескольких солдат и матросов.

— Куда это вы? — окликнул одного из бегущих раненный в голову.

— На пароход, — ответил тот, задержавшись. — Видать, по недоразумению корабли по нас палить начали. Вот подпоручик и решил выяснить, в чем тут дело. Поедем с нами!

Раненый присоединился к бегущим. Рябой остался.

От пристани отвалил пароход «Выстрел». Скоро он скрылся за поворотом. Огонь с кораблей прекратился. Меня кто-то тронул за плечо. Я оглянулся.

— Пойдемте, — прошептал поручик Сенин, выразительно показывая на бинокль, спрятанный у него под кителем.

Соблазн проследить за событиями был так велик, что я, не раздумывая, принял приглашение. Осторожно, чтобы нас никто не заметил, мы стали пробираться кустами орешника к ближайшей скале, откуда хорошо виден рейд. К своему наблюдательному пункту мы добрались, когда «Выстрел» подходил к «Цесаревичу». В бинокль было видно, как на броненосец по трапу взошло несколько человек. Коханский впереди. Они тут же затерялись на стальной громаде. Вскоре на пароход сбежали матросы с винтовками, и «Выстрел» направился к порту. Мы переглянулись.

Башенные орудия выдохнули дым и пламя. В ответ оглушительно ухнули одиннадцатидюймовые мортиры. В центре форта стали рваться, нещадно дробя камень, снаряды, а вокруг кораблей поднимались и оседали высоченные водяные столбы. Один из них взметнулся возле самого «Цесаревича». Корабли поспешно начали отходить. Водяные столбы кинулись в погоню. Но скоро отстали, заметались на одном месте. Тогда броненосец и крейсер сбавили ход и, произведя маневр, отдали якоря. Артиллерийские башни, словно многохоботные слоны, повернули свои двенадцати- и четырнадцатидюймовые стволы в нашу сторону.

— Теперь мортирам до кораблей не достать, — заметил поручик Сенин. — Да и орудия у моряков с оптическими прицелами и дальномеры имеются. Ничего этого, слава богу, в крепости нет, начальство не позаботилось о нас. Говорят, нет худа без добра.

Я молчал.

— Здесь оставаться небезопасно, — снова заговорил мой спутник. — Давайте возвращаться.

Совет поручика пришелся кстати: «Цесаревич» начал пристреливаться по форту.

— Сдается мне, что корректируют из порта по радиотелеграфу, — проговорил я, припоминая солдатский разговор о миноноске. — Заметьте, какие длительные интервалы между пристрелочными выстрелами.

Обстрел корабельной артиллерии, поддержанный с Комендантского острова, застал нас уже в орешнике.

В этот уголок острова как будто не попадали еще снаряды. Но береженого бог бережет. И мы поспешили укрыться меж каменных глыб в надежде переждать бой, каковой, по нашим расчетам, должен прекратиться с наступлением темноты, а до нее оставалось недолго.

Теперь Михайловский остров взят в тиски. Но надо отдать должное его защитникам: они мужественно борются за свое дело.

— Полегче, — послышался голос. — Ох и саднит, терпежу нет!

— Потерпи, друг. Сейчас найдем удобное местечко, перевяжем, — ответил другой.

Верхушки кустов закачались совсем близко. Из зарослей, спотыкаясь о камни, вышел пехотинец, неся на себе товарища.

— Здесь вроде тихо, — проговорил он. — Давай освобождай ногу, бинтовать буду. — Он снял с себя нижнюю рубаху, деловито разорвал ее на полосы и приступил к перевязке.

— Ничего страшного, — успокаивал добровольный санитар, когда раненый начинал стонать. — Кость вроде цела. До свадьбы заживет.

— Где тут о свадьбе думать, — проговорил раненый. — Не до жиру — быть бы живу!

— От такой раны не умирают. Не я буду, если ты скоро не станешь отплясывать.

— Я не о том. Смотри, какая силища навалилась. Не устоим.

Вокруг начали собираться люди, в основном раненые.

— Что верно, то верно, — сказал один из подошедших. — Начальство, поди, озверело, милости от него не жди.

Кто-то тяжело вздохнул. Разговор прекратился. Из своего укрытия я видел усталые, растерянные лица.

— Может быть, и стоило взорвать склад с пироксилином?

— Какой такой склад?

Где-то я слышал этот голос. Выглянуть? Нет, могут заметить. Поручик тоже насторожился: еще бы, склад пироксилина в крепости один. Если его взорвать…

— Известно где, на Договорном острове.

— Ну и что же? — опять слышу знакомый голос. — Поджилки бы у коменданта лопнули, если бы взорвали.

— И впрямь надо было взорвать пироксилин, — говорит кто-то еще. — Ведь подняли они на воздух у нас склад пороха.

— Тоже сравнил порох с пироксилином! — ответил первый голос. — Горячие головы вроде вас сунулись к подпоручику Емельянову. Да от ворот поворот получили. Взрыв склада на Договорном принес бы столько жертв, что не сочтешь. И не в одной крепости, но и в городе. «Мы, — сказал Емельянов, — не варвары, а революционеры».

— Ну и зря! Шарахнуть надо этот склад пироксилиновый. Хрен с ним, с городом-то. Революцию губим. Вот что жалеть надо.

Стоп! Да ведь это говорит тот, рябой эсер. Я осторожно выглядываю из-за укрытия. Он и есть!

— Подозрителен ваш Емельянов, — разошелся рябой. — По госпиталю не стреляй. Офицеров пленных не трогай. Так разве революцию сделаешь! К чертям собачьим таких командиров. Из нашего брата они должны быть.

— Не из тебя ли?

— А что?.. Со мной не пропадешь.

— Там бой идет, а ты тут языком треплешь, балабон.

— Да еще на честных людей наговариваешь. Емельянов раненый, а из строя не вышел.

— Ты о нашем подпоручике плохое не говори. Он большевик, а не пустобрех эсеровский. Болтали, что флот на нашей стороне. А где он?

Поручик Сенин потянул меня за рукав, прошептал:

— Зачем высовываетесь? Заметят. От этих головорезов всего можно ожидать. Вернемся лучше к своим.

Я не стал возражать, и мы осторожно начали пробираться к офицерским домикам. Когда их достигли, стемнело. Корабли прекратили огонь. Он стал стихать также на Михайловском, Комендантском, Лагерном и других островах. Ружейная и пулеметная стрельба продолжалась. К ночи смолкла и она. Наступила пугающая тишина. Неизвестность тревожила, отгоняла сон. Около нашего убежища, как и в предыдущую ночь, виднелся силуэт часового. Он как бы символизировал порядок в мятежном стане и нашу отчужденность от жизни, которой жил Свеаборг.

Под утро стало известно, что совет представителей рот принял предложение Емельянова прекратить стрельбу и поднять белый флаг. На катерах, в шлюпках уходили повстанцы в город. Когда рассвело, по ним открыли огонь верные правительству войска.

Часовых около офицерских домиков уже не было, и я, не таясь, направился к пристани. Около нее лежали и сидели раненые. Тут я увидал подпоручика Емельянова. Поражение, казалось, не сломило духа этого человека. Время от времени он давал указания, которые в этой ситуации казались мне уже излишними. Исполнялись они беспрекословно. Спокойствие Емельянова передавалось остальным.

Я подошел совсем близко к пристани. Наши взоры встретились. Я невольно кивнул Аркадию Петровичу. Он ответил. И я увидел, как лицо его на мгновенье просияло, стало по-прежнему дружеским, располагающим к себе. К пристани подошел шестивесельный баркас, видимо прорвавшийся из города сквозь заградительный огонь. Емельянов отдал приказание погрузить тяжелораненых. Находившийся с ним артиллерист стал просить, чтобы и подпоручик садился в лодку.

— Нет, я с последней партией отплыву, — услышал я ответ Емельянова. — Негоже мне бросать в беде товарищей.

— Сейчас каратели ворвутся, — настаивал артиллерист. — Вас не помилуют. Садитесь скорее. Может, удастся уйти. Ведь и вы раненый…

— Не настаивайте, товарищ Детинич, — перебил Емельянов. — Это вам время отплывать. Не забывайте, вы еще руководитель крепостной партийной организации и сможете многое сделать для нашего дела, для спасения раненых. Там, в Гельсингфорсе, друзья помогут…

— Ни за что! Раз вы остаетесь, я около вас буду.

— Спасибо, Терентий Яковлевич, — сказал Емельянов и отвернулся.

Баркас стал отходить. Это была последняя лодка, ушедшая с Михайловского острова.

Предсказания артиллериста сбылись. Убедившись, что опасности нет, пехота вошла в форт.

Повстанцев, а их было не менее тысячи, согнали в старую казарму. В давно заброшенном помещении можно было только сидеть на полу. Кормили арестантов раз в день какими-то помоями.

Нам, пленным офицерам, объявили, что мы должны находиться пока на Комендантском острове и в дальнейшем будем привлечены к дознанию.

На рейде — ни «Цесаревича», ни «Богатыря». Куда же они девались? Под большим секретом один из знакомых офицеров штаба крепости сообщил мне, что в Ревеле восстал крейсер «Память Азова». Отряд тяжелых кораблей получил приказ немедленно отправиться на поиски мятежного крейсера и вынудить его сдаться. В море «Цесаревич» и «Богатырь» должны встретиться со «Славой», которая была предусмотрительно уведена в один из ближайших портов, ибо на ней команда оказалась ненадежной. В порту подозрительных матросов заменили гардемаринами. И теперь броненосец «Слава» возглавлял экспедицию против ревельского бунтаря. В ночь на 20 июля в Кронштадте эсеры и анархисты подняли бунт. Восставшим удалось водрузить на форте Константин огромный черный флаг. Но к утру мятеж был жестоко подавлен.

Первые жертвы свеаборгской бури: подпоручики Аркадий Емельянов и Евгений Коханский, фейерверкеры Терентий Детинич, Василий Тихонов, Макар Иванов, Василий Виноградов и Петр Герасимов. По приговору военно-полевого суда их расстреляли в крепости 29 июля.

Столь скорый суд и казнь потрясли меня. Но не меньше потрясло событие, предшествовавшее казни.

Во время следствия группа участников бунта содержалась на гауптвахте. На нее сделали налет скрывшиеся артиллеристы и финские красногвардейцы. Охрана, видимо, была застигнута врасплох, а может быть, сочувствовала мятежникам. Скорее всего и то и другое. Гауптвахта на короткое время оказалась в руках революционеров. Емельянову, Коханскому и их сподвижникам была прямая возможность бежать. Но они отказались это сделать.

— Вместе с солдатами сражалися, — заявил Емельянов, — не покинем их и сейчас.

Его поддержал Коханский».

На этом записи обрываются. Но и они дают живое представление о Свеаборгском восстании, сыгравшем важную роль в революционной закалке Балтийского флота — опоры большевиков в Октябрьскую бурю. Записки проливают также свет на вопрос: почему революционный крейсер «Память Азова» не получал на свои радиограммы ответа из Свеаборга, с броненосцев, из Кронштадта.

В Военно-Морском музее в Ленинграде экспонируется интереснейший документ.

«Милая, дорогая тетя Шура! Как ты обрадовала меня своим письмом! Ты столько дала мне бодрости, силы, что теперь нет для меня ничего страшного, нет ничего такого, что могло бы расстроить меня, заставить пасть духом. Только не дай пасть духом маме и убеди ее, что был я прав и пострадал невинно, что прямо и смело встретил этот удар судьбы, с верой, что воссияет солнце правды над землей. Милая, я помню тебя все эти дни, помню всех, кто только был близок ко мне, и, конечно, до самой последней минуты с вами. Не о себе я думал, для меня лучшее — избавиться навсегда от всех горестей и забот, думал о вас, жалко расставаться с вами. Что совершилось, того не изменить, поступил я, как мне подсказывали совесть и долг, и я совершенно чист перед собою. Прощай, дорогая, милая тетя, будь счастлива, верь в жизнь. Прощай.

Любящий тебя, крепко любящий Женя.

29 июля 1906 года».

«Простите, милая, дорогая тетя Шура, за те муки, которые причинили Вам последними днями. Но я спокоен, я знаю, что помыслы все Ваши с нами. Спасибо, дорогая, за это, оно подкрепляет нас в последние минуты. Прощайте, дорогая, милая Шуринька.

Целую крепко-крепко. Любящий Вас Аркадий.

От души всех Вам благ».

Эти строки были написаны Евгением Коханским и Аркадием Емельяновым перед расстрелом.

И вот я сижу в комнате «тети Шуры» — Александры Матвеевны Лавровой.

— В то время мы жили в Петербурге. В крепость ездил отец Евгения — Лев Клементьевич, подполковник в отставке, герой турецкой войны. Его сопровождал второй сын — Лева, кадет Александровского корпуса. В Свеаборге была также мать Аркадия Вера Константиновна, его старший брат Борис, артиллерийский офицер, и невеста Женя Белостоцкая.

Мать Евгения, моя сестра, Анна Матвеевна находилась в безутешном состоянии. И за ней самой и за малыми ее сыновьями — Николаем, Константином и Орестом — присматривать должна была я.

Со Львом Клементьевичем послала Жене и Аркаше свою записку. В ней, как сейчас помню, писала: «Я знаю вас и не верю, что вы совершили что-то преступное». Ответ был написан на одном листе бумаги. Они дружили почти одиннадцать лет, со второго класса кадетского корпуса. И рядом погибли…

Так прозвучало еще одно живое слово о героях Свеаборга.