Следствием руководил главный военно-морской прокурор Матвеенко, которому еще в Петербурге был дан строгий наказ: «Не тянуть». И он старался вовсю. Допросы обвиняемых и свидетелей в спешном порядке производили не только военные юристы, но и строевые командиры. Они допытывались: «Кто руководил восстанием? Кто из матросов был с оружием, стрелял в офицеров?».

Революционеры держались стойко. Большинство свидетелей-матросов не предали товарищей: сообщали скупые, общего характера сведения.

Властей особенно интересовала личность Оскара Минеса. По паспорту он значился тамбовским мещанином Степаном Никифоровичем Петровым. Документ оказался поддельным. Арестованный себя не называл. Наконец охранка расшифровала: под партийной кличкой Оскара Минеса скрывается большевик Арсений Иванович Коптюх. Убедившись, что охранка знает о нем многое, он дал следствию единственное показание:

«Я привлекался к дознаниям по политическим преступлениям два раза: в 1903 году в Екатеринославе за принадлежность к партии социал-демократов и в 1904 году в Петербурге, за то же».

Несколько скупых строчек. Последнее, что написано рукой героя.

Раскрываю архивные папки. Находки помогают восстановить короткую, но полную волнующих и бурных событий биографию Арсения Коптюха.

…1903 год. Юный Коптюх вскоре после окончания ремесленного училища покидает родную Одессу. С рекомендательным письмом старого революционера он переезжает в Николаев, где поступает слесарем на судостроительный завод. Включается в работу большевистского подполья, вступает в члены РСДРП. Арест. Побег. Арсений переходит на нелегальное положение и по заданию партии направляется в Екатеринослав.

Не успел Арсений осмотреться на новом месте, как в городе началась всеобщая политическая забастовка. Возглавил ее ленинско-искровский комитет. Во время уличной демонстрации в столкновении с казаками Коптюх был ранен в правую ногу. Его бросили в тюрьму. Глубокая рваная рана не заживала, стала гноиться. Тогда Арсения временно перевели в земскую больницу.

Около палаты с арестантом на третьем этаже хирургического корпуса дежурил жандарм. Казалось, вырваться отсюда невозможно. Но товарищи помогли. Зябким декабрьским утром во время врачебного обхода Коптюх переоделся в переданное с воли женское платье и покинул палату. Спокойно пересек оживленный двор, вышел к Соборной площади, где наготове стоял экипаж. Поиски беглеца ничего не дали. Департаменту полиции только и оставалось, что включить приметы Коптюха в «Циркуляр о повсеместном розыске». К тому времени Арсений был переправлен через границу, в Швейцарию.

24 мая следующего года негласное парижское отделение царской охранки шифрованной телеграммой уведомило свое начальство в Петербурге: «Бежавший из земской больницы в Екатеринославе Коптюх выехал из Цюриха в Россию».

Пока жандармы и шпики высматривали на пограничных станциях государственного преступника, Коптюх с паспортом на имя Николая Ивановича Рязанова уже устроился слесарем на Невский механический завод в столице империи. По поручению партии он вел пропагандистскую работу среди студентов.

4 декабря 1904 года Коптюх снова попал в руки полиции по обвинению в принадлежности к «Объединенной социал-демократической организации студентов города Санкт-Петербурга». В списке арестованных мнимый Рязанов значился первым. При обыске у него нашли нелегальную литературу и револьвер. Веские улики! Но Коптюху повезло: жандармы не дознались, что перед ними екатеринославский беглец.

Следствие затянулось. Однажды, воспользовавшись оплошностью охраны, Арсений бежал из тюрьмы. Товарищи укрыли его. В это время пришла весть: Одесса бастует, на ее улицах баррикады. Коптюх немедленно обратился в боевую организацию петербургских большевиков за разрешением выехать в родной город — там он сейчас нужнее.

Ему удалось увидеть восставший «Потемкин», участвовать в баррикадных боях. Вел работу среди крестьян Александрийского уезда. Затем снова Петербург. И вот Таллин…

Средневековый рыцарский замок на Вышгороде не сохранился. От него уцелела лишь внешняя стена. К ней в свое время пристроили трехэтажное белое здание — губернаторский дом. По традиции новый дом также стали называть замком, хотя внешне он не имел ничего общего с сооружениями подобного рода. В замке жил губернатор с семьей, размещалась его канцелярия. Здесь же, внутри двора, разделяя его на две половины, находилось здание губернской тюрьмы.

В переполненных камерах губернской тюрьмы было тесно. Заключенным приходилось спать вповалку на тюфяках, положенных прямо на пол. Духота в камерах стояла страшная, и потому администрация тюрьмы разрешила двери в коридор держать открытыми.

В одной из камер содержались двенадцать азовцев. Заключенные только что пообедали.

— Теперь жди вызова на допрос, — с тревогой проговорил матрос Ширяев. — Что с нами будет?..

— Не вешай носа, — подбодрил его Колодин. — На допросе больше молчи да волынь незнайку: и себе лучше и товарищей не подведешь.

— Споем, что ли, — предложил Григорьев, — а то на душе кошки скребут…

Крючков вполголоса затянул:

Запевалу поддержали. Песня долетела до часового — тщедушного солдата с редкими белесыми усенками, которые и заметны-то были лишь благодаря загару на лице. Солдат несмело пододвинулся к дверному проему, опершись на винтовку, слушал и вздыхал.

— Послушай, пехота, — обратился к нему один из азовцев. — Ты откуда будешь?

— Нам разговаривать не велено, — буркнул солдат. — Я ж вас стерегу, при службе нахожусь.

— Что верно, то верно, — вступил в разговор Баженов, пересаживаясь поближе к двери. — Справно службу несешь. А вот скажи, положа руку на сердце, если здешние рабочие забастуют, солдаты будут в них стрелять?

— Если начальство прикажет, конечно, будем.

— Вот темнота! — возмутился Крючков.

— Погоди, охолонь чуток, — перебил его Баженов. — Ну а если нас осудят на расстрел, то и в нас будете стрелять?

Такой вопрос, видимо, озадачил пехотинца, и он поспешно отошел от двери. Солдат отошел вовремя. Хлопнула входная дверь, и в коридоре послышался топот сапог. Шаги ближе, голоса громче:

— Костин… Черноусов… Кузнецов, выходи!

И в открытую дверь:

— Ширяев!..

Ширяев изменился в лице. Но под ободряющими взглядами товарищей решительно встал, одернул робу и шагнул к двери.

В то субботнее утро директор вагоностроительного завода «Двигатель» прибыл в контору вместе с гудком. Ровно в семь в кабинет вошел полицейский надзиратель.

— Честь имею, господин директор, — проговорил офицер. — По всем признакам — быть грозе.

— Что вы имеете в виду?

— Рабочие сегодня забастовку задумали.

— Ох уж эта кутерьма с матросами!

— В том-то, извините, и вся закавыка, — согласился полицейский. — Из-за азовцев забастовка готовится. Протест, так сказать.

Протяжный заводской гудок прервал разглагольствование полицейского надзирателя. Собеседники, не сговариваясь, подошли к окну, осторожно выглянули из-за раздвинутой плюшевой шторы. Как только гудок смолк, из ворот мастерских, из закоулков огромной заводской территории — отовсюду стали стекаться на середину двора люди. На опрокинутый ящик взобрался рабочий. Он снял кепку и начал что-то говорить.

— Так-с, изволят без разрешения митинговать! Это уже злодеяние, — злорадно улыбнулся офицер.

Вдруг опять раздался гудок. Затем забасил другой, третий… По их тону директор безошибочно определил, что гудят на «Вольте», «Крулле», «Балтийской мануфактуре»…

— Наш «Двигатель» начал первым. Зачинщик забастовки… — забеспокоился директор. — Этого еще недоставало! Есть у нас на заводе охрана или нет?! Мы важные правительственные заказы выполняем, а тут того и гляди мастерские подожгут, машины начнут ломать.

Офицер растерянно молчал. «Только бы не пожаловался губернатору или, чего доброго, в Петербург, в свое правление! А уж зачинщики от меня не уйдут!»

— Вот, полюбуйтесь, прокламации появились! — воскликнул директор. — Где же ваши казаки, полиция?

Митинг закончился. Читая на ходу и передавая друг другу листовки, рабочие направлялись к проходным воротам. Вскоре заводская территория опустела.

В полдень 31 июля на дворе губернаторского дома выстроился третий взвод четвертой роты 146-го пехотного Царицынского полка. Солдаты стояли по диагонали — от арки ворот, из которой видна пятиглавая громада Александро-Невского собора, до дверей тюрьмы. В узком проходе, ведущем на задний двор, разместилось пятеро солдат. Еще пятеро, при офицере, охраняли ворота с внешней стороны. Далее, на соборной площади расположился взвод солдат во главе с офицером. По улицам, прилегающим к Вышгороду, расхаживали городовые, разъезжали казаки, шныряли шпики.

Из дверей тюрьмы в сопровождении конвоя длинной цепочкой вышли азовцы. Впереди, высоко подняв голову, шагал Арсений Коптюх. Вслед за ним — Петр Колодин. Замыкал шествие Иван Аникеев, которого поддерживали товарищи. Лицо у него было забинтовано, матрос сильно хромал. Контрреволюционеры, бросив Аникеева в море, думали, что он мертв. В воде матрос пришел в себя, собрал остаток сил и поплыл. Его подобрала проходившая мимо яхта, но едва она пристала к берегу, ее окружили полицейские и солдаты. Аникеев был доставлен в тюрьму.

Моряки миновали цепь угрюмо потупившихся царицынцев и через дверь в арке вошли в вестибюль губернаторского дома. Здесь их еще раз обыскали, а затем по деревянной лестнице повели на второй этаж. Через высокую, отделанную под орех дверь с медными узорчатыми ручками матросы вступили в просторный, почти квадратный двусветный зал. Один ряд окон выходил на соборную площадь, противоположный — на тюремный двор. В зале стояли длинные скамьи, сколоченные из грубо оструганных досок, не вязавшиеся с богатой отделкой зала. На скамьи сели азовцы. Рядом выстроились конвойные.

Через зал был протянут морской канат. Он отделял скамьи подсудимых от длинного стола, покрытого зеленым сукном.

— Встать, суд идет! — раздалась команда.

Дверь справа, рядом с той, через которую в зал вошли подсудимые, распахнулась, и в ней появились семь офицеров. Когда они чопорно, в торжественном молчании уселись за стол, председательствующий капитан 1-го ранга Русин сухим, бесстрастным голосом объявил:

— Судебное заседание особой комиссии по делу о восстании на крейсере «Память Азова» объявляю открытым.

…Арсений Коптюх много думал над событиями, анализировал причины поражения восстания. Искал и находил обстоятельства, которые могли бы облегчить судьбу матросов, смягчить им наказание. Отвечая на вопросы судей, Арсений всячески выгораживал товарищей, принимая ответственность за восстание на себя и Нефеда Лобадина, которого уже не было в живых. Это поняли матросы. Азовцы вели себя мужественно, не просили снисхождения, не вымаливали пощады. Они и здесь помнили девиз потемкинцев: «Один за всех, все за одного».

— Мы знаем, царский трибунал готовит нам суровую участь, — бросил в лицо судьям Коптюх. — Но нас это не страшит. Мы гордимся, что первыми на Балтийском флоте подняли красный флаг. Мы гордимся, что славным крейсером «Память Азова» командовал большевик Нефед Лобадин. В российском флоте еще не бывало, чтобы крупным кораблем управлял матрос. Никакие суды не остановят революцию. Самодержавие обречено!

Вечер. Закончилось судебное заседание. Члены трибунала удалились на совещание, чтобы вынести приговор.

Вернувшись в свою камеру, Коптюх прилег на койку, покрытую серым, колючим одеялом. И, странно, напряжение, которым Арсений был охвачен последние дни, стало спадать. Он понимал, что наступает развязка. На снисхождение не рассчитывал, но и умирать не хотелось. Когда человеку минуло лишь двадцать лет, разве он думает о смерти?!

В тревожном сне увидел мать. «Не уезжай, останься с нами, Арсюша», — уговаривала она. Нефеда Лобадина со знаменем… Броненосец «Князь Потемкин-Таврический» на одесском рейде… Вдруг юноша очутился на вокзале. В руках посылка. Ее хочет отнять жандарм. Они бегут куда-то, потом выхватывают револьверы и одновременно стреляют друг в друга. Жандарм исчезает, а Коптюх чувствует боль в левом, раненом плече…

— Вставайте. Слышите, вставайте!

Коптюх открывает глаза. Над ним склонился унтер-офицер тюремной охраны и, покашливая в кулак, трясет за плечо.

В час ночи 5 августа азовцев в последний раз ввели в зал судебного заседания. Председательствующий зачитал приговор: восемнадцать человек осуждались на смертную казнь, двенадцать — на каторгу сроком от двадцати до шести лет, тринадцать — в дисциплинарные батальоны и тюрьмы, пятнадцать наказывались в дисциплинарном порядке.

Приговоренным к смертной казни дали полчаса на составление завещаний. Когда осужденные со связанными руками вышли во двор тюрьмы, они запели революционную песню. Тюрьма не спала. Мрачные своды темницы огласились криками протеста.

Приговоренных привели в губернаторский сад. Здесь их в ряд привязали к канату, протянутому меж деревьями.

В темноте молча замерла спешенная третья сотня 27-го Донского казачьего полка. На ее долю выпал черный жребий.

…Наступила глухая тишина. Ее нарушил твердый голос Дмитрия Григорьева:

— Казаки, цельтесь в нас лучше. Тому, кто будет в меня стрелять и поразит наповал, я завещаю серебряные часы. Они у господина полицмейстера.

— Молчать! — закричал жандармский ротмистр.

— Прощайте, товарищи! — Азовцы еще теснее прижались друг к другу. — Помните: мы умираем за народ!..

Залп. Второй…

С деревьев с шумом поднялись испуганные галки и черной тучей унеслись прочь.

Тела казненных спешно погрузили на телеги, прикрыли рогожами. Под усиленной охраной процессия двинулась к порту. Когда спускались по узенькой улочке, в окне стоявшего на откосе дома мелькнула чья-то рука, и солдат-возница увидел, как на подводу упали алые гвоздики. Он отвел глаза, словно ничего не заметил. В порту на пирсе уже стояли ящики. В них уложили трупы, сунули в каждый ящик по куску железа для тяжести, забили крышки, и скорбный груз поместили на баржу.

На полпути к острову Нарген тела героев предали морю. Оно приняло их ласково, как родных детей, убаюкивая легким шелестом волн.

Солнце пламенело над Финским заливом. В городе заговорили заводские гудки. Они звучали необычно протяжно и скорбно. То пролетарии Таллина прощались со своими братьями азовцами, павшими от рук царских палачей.