I

Военные действия на Востоке начались в ночь на 9 августа, ровно через три месяца после окончания войны на Западе. Наступление развернулось по всему фронту — в пять тысяч километров — от Посьета до сыпучих песков Чохарской пустыни.

По Квантунской армии, укрывшейся за горными хребтами, водными преградами и железобетоном приграничных укрепрайонов, ударили одновременно войска трех наших фронтов.

Армии 1-го Дальневосточного фронта наносили главный удар из района Гродеково в направлениях Муданьцзян, Харбин и Гирин, Чанчунь. В ту ночь в Приморье бушевал сильный ливень. Грозовые раскаты в темном, иссеченном молниями небе слились с мощным грохотом снарядов над Хутоуским укрепрайоном. Сплошной гул на земле и в небе можно было принять за протяжное эхо, долетевшее сюда от последних артиллерийских канонад, потрясавших спасенную Европу.

В час ночи по хабаровскому времени пошли в наступление войска 2-го Дальневосточного фронта, взаимодействовавшие с Амурской флотилией. Корабли вошли в Сунгари и двинулись вверх по течению, содействуя войскам 15-й армии, наступавшим на Харбин вдоль реки.

Необычайно тихо, почти бесшумно началась война на главном направлении Забайкальского фронта.

Танковая бригада Волобоя после недолгой стоянки в выжидательном районе совершила стокилометровый марш и ночью вышла на исходный рубеж — к приграничной сопке Ара-Бурды, напоминавшей чем-то Бутугур. Вышла и замерла в ожидании.

Тишина. На монгольскую степь спустилась темная душная ночь. Разогретые за день травы источали густой, терпкий запах. Из-за крутой горбины Ара-Бурды выплыла на минуту луна и тут же исчезла, запутавшись в дымчатых тучах.

В штабном автобусе тоже тихо. Тускло светила крошечная аккумуляторная лампочка. Волобой сидел в самом углу, беспрестанно курил, то и дело поглядывал на полевой телефон — ждал сигнала «Буря», по которому бригада должна сорваться с места и двинуться в наступление. Телефон пока молчал. Начальник штаба Сизов заправлял в планшет карту и досадовал, что по восточным масштабам планшет его маловат. По здешним расстояниям планшеты надо иметь площадью не менее одного квадратного метра.

Викентий Иванович вышел из автобуса, впился глазами в кромешную темень. Ни единой полоски света, ни единого звука. Молчала онемевшая граница. В темноте едва проступали башни танков, короткие стволы пушек. В траве у гусениц танков лежали наготове десантники, ждали команды. Викентий Иванович не видел их лиц, но он и без того знал, что у них сейчас на душе. Застоялись бутугурцы. Четыре года томились в ожидании боев! Полторы тысячи дней и ночей гадали: сегодня или завтра? Может ли это понять человек, не испытавший на себе такой участи?

Когда батальон Ветрова влился в волобоевскую бригаду, нетерпение бутугурцев усилилось еще больше. Фронтовики не словами, а всем своим видом как бы говорили: «Мы в Европе свое дело сделали, посмотрим: на что способны вы?»

Сегодня вечером на привале Баторов присел у танка переобуться. К нему подошел механик-водитель Гиренок. Вся грудь у Гиренка в орденах и медалях. А у Бальжана — один значок ГТО едва поблескивал над кармашком.

— Что сидишь, пехота? — спросил танкист. — Мозоли считаешь?

Возможно, у фронтовика и в мыслях не было обидеть забайкальца. Но Бальжан вспыхнул как свечка:

— Хвастун, — процедил он сквозь зубы.

Механик-водитель не остался в долгу и назвал десантника значкистом и кочколазом. На этом и разошлись.

В тот же вечер в штабном автобусе произошел такой случай. Собрались после ужина офицеры и начали толковать о предстоящем наступлении. Все уже знали, что бригада пойдет в первом эшелоне, и каждому хотелось высказать, что, по его мнению, надо сделать для успешного выполнения боевой задачи. Начальник штаба Сизов напирал на взаимодействие танкистов и десантников, возмущался, что этому вопросу в батальонах не уделяют должного внимания.

— Как же мы будем брать Хинганские высоты, если впереди ни пехоты, ни артиллерии. — Он поглядел на Ветрова и добавил: — А на броне необстрелянные автоматчики.

Последние слова покоробили Ветрова. Он покраснел, точно ему дали пощечину. Вначале хотел, видно, сдержать себя, но не смог. Глянул в упор на Сизова, спросил с обидой и упреком:

— За что оскорбляете, товарищ гвардии полковник?

Вмешался Волобой:

— Не горячись, забайкалец. Придет твой час, и у тебя будет полная возможность доказать, что опасения начальника штаба не имели оснований. Что ж ты кипятишься, как тульский самовар?

Вспомнив сейчас о той короткой стычке, Русанов подумал: «Час наш подходит, но сумеем ли мы доказать, что беспокойства Сизова были напрасными?» Он глянул на фосфорические стрелки часов и направился к танку. В нескольких шагах от автобуса увидел в траве две неподвижные фигуры. Это были Иволгин и Драгунский.

— Как самочувствие, гвардия?

— Признаюсь, странное самочувствие, — ответил Валерий. — Ни черта не боюсь — хоть сейчас на амбразуру, — а волнения побороть не могу.

— Все волнуются, — заметил Русанов. — Без волнения воевать нельзя.

— Скорей бы уж... Что мотают душу?

— Теперь ждать осталось недолго — больше ждали, — тихо сказал Русанов и направился к «Бесстрашному».

Танкисты и десантники лежали в высокой траве у самого танка, смотрели в сторону границы, прислушивались к ночным звукам. Среди бойцов у самой гусеницы сидел Ван Гу-ан — в том же темном халате и соломенной шляпе. Последние дни его возил с собой Державин, чтобы поточнее с его помощью определить границы Халун-Аршанского укрепленного района. Они каждый день колесили у горы Хаирхоньта, взбирались на знаменитую высоту Баин-Цаган, кружили на виллисе вокруг Дзуркин-Харула, накручивали по пятьсот километров в сутки.

Духота томила бойцов. Все, конечно, волновались, но никто не хотел выказывать своего волнения: фронтовики держали гвардейскую марку, бутугурцы тянулись за фронтовиками.

Механик-водитель Гиренок проверил свою машину, подошел к десантникам, лег на траву.

— Ну, славяне, как вас прикажете везти: с ветерком аль потише?

— Давай с ветерком, едрена мышь, — ответил Юртайкин. — Что нам ветер? Он без сучков.

— Только бы тарантас свой не перепутать в темноте, — пробурчал Посохин. — Ночью все кошки серые.

— С тобой все может случиться, — хихикнул в темноте Сеня.

— А что ты смеешься? Я в темноте не шибко вижу. Даже собственных ребятишков однажды перепутал — обмишулился.

— Это как же случилась такая оплошность с твоей стороны? — приподнялся Забалуев.

— Да как... Обыкновенно. Шел поздно вечером с работы. Под мухой, однако, был. Гляжу, паря, в темноте на дороге ребятишки в пыли возятся. Пригляделся к одному — вроде мой. Взял я его, постреленка, под мышку, несу домой. Сейчас, думаю, Матрена накинется за то, что выпил, дай-кось опережу ее. Зашел в избу, кричу командирским голосом: «Пошто за детишками не смотришь? По ночам они шляются где попало!» А она как ширкнет глазищами: «Ты что, говорит, пьянчужка окаянный! Наши все дома — на полатях спят. Кого это ты приволок?» Произвел я вечернюю поверку — и впрямь мои все в наличности — штука в штуку. Ох и попало мне тотда от моей благоверной! Как взяла ухват — насилу спасся в кладовке от ее свирепства.

Викентий Иванович в темноте улыбнулся. «До чего же спокоен этот Посохин! Почему его не волнуют столь опасные минуты жизни? Может быть, он все еще не верит, что скоро начнется война. Задубел, видно, Поликарп, — подумал Русанов, но тут же спохватился: — Безусловно, несу чепуху. Ведь умение видеть в опасности совсем другое, чем опасность, — это и есть драгоценнейшая черта в характере настоящего солдата.»

Посохин умолк, и у танка воцарилась тишина. Вскоре послышался шум моторов. Через боевые порядки бригады пошли к границе бронетранспортеры с разведчиками. Танкисты и десантники, полагая, что сейчас будет подана команда и для них, бросились к машинам.

— Спокойно, товарищи, спокойно, — поднял руку Русанов.

И снова тишина. Вспыхивали зарницы, освещая на мгновение притихшую пограничную полосу. Что могла означать эта тишина? Может быть, разведчиков без выстрела захватили японцы? Или японцев там не оказалось? Знать об этом сейчас никто не может: пользоваться радиосвязью до утра запрещено.

Обойдя боевые порядки, Викентий Иванович направился в штаб бригады. Тут его и застала долгожданная весть. Из полуоткрытых дверей автобуса донесся стрекот полевого телефона, а затем голос комбрига:

— Есть!

Понял: началось!

Знаменосцы вынесли гвардейское знамя, и оно затрепетало на бронетранспортере как живое в косых лучах света от стоявшего напротив танка. Подошла клубная автомашина. На ее борту прикреплены разрисованные щиты. На одном — схематическая карта Дальнего Востока. Из-за Амура высунут японский кулак, пронзенный красноармейским штыком, на другом — зубастый дракон с длинным самурайским мечом. Он кромсает земли Кореи, Катая, Индонезии, Бирмы, Вьетнама, кидает жадный взор на Урал. «Азия для азиатов!» — вылетает из широко разинутого рта чудовища. Под щитом надпись: «Сокрушим азиатского Гитлера!»

На бронетранспортере — Волобой, Русанов и начальник штаба Сизов. Русанов, щурясь от света фар, зачитал заявление Советского правительства о вступлении в войну с Японией.

— Ура-а-а-а! — понеслось от танка к танку.

— А ведь по-серьезному начинается, Поликарп Агафонович? — послышался голос Юртайкина.

— Пока границу не перейдем — не поверю, — угрюмо пробурчал Посохин.

Слово взял командир бригады. Он посмотрел на бойцов, на щит, который высветили фары соседней машины, заговорил о союзническом долге, о великой освободительной миссии, которая выпала на долю нашей армии. Говорил недолго. Закончил призывом до конца выполнить воинский долг.

— Товарищи гвардейцы! Я твердо верю — вы с честью оправдаете высокую гвардейскую марку!

Шумные аплодисменты покрыли слова комбрига.

Из темноты на освещенное фарами пространство перед клубной автомашиной выскочил Ван Гу-ан, погрозил кулаком зубастому дракону, крикнул:

— Ян гуйцзы!

Бойцы не понимали его слов, но они чувствовали душой, почему так негодовал и торжествовал в то же время этот китаец.

Волобой поднял руку и в полный голос подал команду.

Все бросились к машинам. Знаменосцы вложили знамя в чехол, заспешили к стоявшему неподалеку танку.

— Второй гвардейский, за мной! — послышался голос Иволгина.

— Ну, теперь ты поверил? — прокричал Юртайкин над самым ухом Посохина.

— Хотел бы я увидеть того самурая, что стрелял по нас на Бутугуре в сорок втором году! — неистово ответил Поликарп.

Заурчали моторы. Русанов был слегка удивлен, увидев, как просто, обыденно начинается война. Не такими ему представлялись эти исторические минуты. Воображение рисовало мощную артиллерийскую подготовку: гром дальнобойных орудий, усеянное самолетами небо, железный скрежет «катюш», мечущих огненные стрелы... А тут — ни артиллерийской, ни авиационной подготовки. И только вспыхивающие в бледном небе зарницы напоминали, что где-то на других фронтах, возможно, гремят орудия и рвутся бомбы.

Бригада пошла на восток, где уже разгоралась летняя заря. На малиновом ее фоне отчетливо вырисовывались темные контуры передних танков и силуэты прижавшихся к башням десантников. На одной из машин среди автоматчиков ехал Ван Гу-ан. Ему, наверное, казалось: все, что происходит сейчас вокруг, делается по его просьбе. Пришел он к хорошим людям, рассказал о большом своем горе — и вот поднялась несметная добрая сила заступников. Берегись, Хромой Дракон!

Машины шли с погашенными фарами, то взбирались на заросшие кустарником склоны, то спускались в вязкие низины. «Бесстрашный» тяжело ворочался, глухо урчал, точно был недоволен тем, что ему приходится пробираться по такому бездорожью. Иволгин прижался к броне, сжал в руке автомат и не моргая смотрел вперед, стараясь хоть что-нибудь там увидеть. Но впереди пока ничего не было видно — кромешная тьма.

По расчетам Иволгина, вот-вот должны начаться укрепления Халун-Аршана. Хлестанет пулеметная очередь или рванет снаряд — и придется камнем лететь на землю и бежать потом под прикрытием брони. Но не слышно пока ни снарядов, ни пулеметного лая. Где же Халун-Аршан с его трехъярусными долговременными сооружениями? Где шестиамбразурные доты, бетонированные противотанковые рвы, замаскированные заграждения из рельсов и железобетонных шипов, о которых рассказывал бригадный инженер?

При спуске в лощину «Бесстрашный» сильно накренился в левую сторону, потом вздрогнул, качнулся вправо и помчался на высокой скорости вперед. Что-то сухо хряснуло, по лицу стегнули колючие ветки. Вначале Иволгину показалось, что ударил пулемет, но это просто треснуло сломанное дерево.

Начало светать. На пути все чаще попадались глубокие промоины, похожие на противотанковые рвы. Но настоящих противотанковых рвов пока не было. Не было и дотов.

Наконец из-за гор показалось светлое, лучистое солнце. Иволгин огляделся по сторонам и сразу почувствовал, как далеко ушла бригада от исходных позиций. Ровной монгольской степи как не бывало. Вокруг горбатились косогоры, покрытые густым кустарником, зеленели низкорослые тальники. А потом начались непролазные солончаки и болота. Зыбкие трясины, покрытые ряской, засасывали нагруженные горючим и боеприпасами студебеккеры, походные кухни, повозки и автобусы.

Чавкали в размешенной грязи колеса орудий. Рычали осевшие в болото грузовики, обдавая все вокруг шматками бурой липкой грязи.

Когда застревал грузовик, его обступали со всех сторон пехотинцы, кидали в раскисшие колеи камни, сучья, подставляли под борта плечи и с гиком выкатывали машину на твердое место. А не хватало солдатской силы, на помощь приходили тягачи с металлическими буксирами. И трясина выпускала свою жертву.

Едва наступило утро, а на термометре под сорок — дышать нечем. Все устали, вымазались — не узнать. У Посохина грязь на штанах, на плечах, даже пилотка вроде бы из грязи слеплена. Под стать Посохину Забалуев — тоже измазан с ног до головы. Ему доставалось больше всех. Подставит под борт могучее плечо — трещат и гнутся дощатые снасти, облегченно вздыхает мотор: вот это сила!

В непролазных трясинах десантникам помогали танкисты. Только механик-водитель «Бесстрашного» Гиренок не вылезал из машины, посматривал на автоматчиков вроде бы свысока, называл их кочколазами. Десантникам впору обидеться бы на такого высокомера, но они не обижались: что ни говори, на гимнастерке три ордена Славы! Сам Волобой называет его лучшим механиком-водителем. Один Баторов не давал гвардейцу спуску.

— Ты еще не полный кавалер, — говорил он ему. — Совести у тебя не хватает для полного кавалера. Понятно?

Уже не один десяток километров прошла бригада, но не встретила пока ни одного японца. Это озадачивало всех. «В чем дело? Где же японцы?» — спрашивали друг друга бойцы, не зная, разумеется, что их направили в обход укрепрайона. Иволгин тоже не знал замыслов командования и ощущал некоторую растерянность. На митинге он вместе со всеми радовался, что подошел наконец долгожданный час. Вспомнил Шатрова: старый дирижер оказался дальновидным. Теперь командир взвода нетерпеливо ждал встречи с противником, чтобы скорее испытать себя: сумеет ли он как следует выполнить свои обязанности? Ведь он единственный в батальоне участник минувшей войны и должен показать подчиненным, как надо бить врагов. Беспокойство усиливалось еще и потому, что командир бригады оказался его старым знакомым. Разве можно перед ним ударить лицом в грязь!

В его воображении рисовались картины боев в горных ущельях и на скалистых кручах. Перед глазами вырастали хитро замаскированные доты, которые он блокировал со своими автоматчиками, противотанковые рвы, которые он вовремя обнаруживал и тем самым спасал танки. Словом, мысленно он воевал вовсю, а наяву вроде бы находился просто на учебном марше. И от этого казалось, будто его обманули.

В полдень, когда танковая колонна взобралась на лесистый косогор, с севера донесся одиночный пушечный выстрел. За первым послышался второй, третий.

Иволгин в бинокль посмотрел на синеющие вдали горы. У их подножия виднелись строения, чернели груды каменного угля, тянулась цепочка тополей. Там, вдоль железнодорожной линии, продвигался передовой отряд стрелковой дивизии и наскочил видно на заслон. «Может быть, нас бросят на выручку?» — с надеждой подумал он. Но тут же засомневался: у соседей два дивизиона артиллерии на мехтяге, дюжина самоходок, противотанковые батареи, «катюши». Вряд ли они запросят помощи.

Рядом остановился командирский танк. Волобой вызвал по радио командира отряда.

— С кем воюешь? — спросил он. — Может, помочь? Ну, валяй сам. Было бы предложено...

Иволгин снова приник к биноклю, увидел вынырнувший из-за края высотки эшелон. Поезд шел, видимо, из Халун-Аршана к разъезду. Попыхивал дымком паровоз, катились за ним темно-коричневые вагоны. Грянул орудийный залп. Вагоны окутало густым, стелющимся по земле дымом. Эшелон остановился. Чаще захлопали орудийные выстрелы. Потом стрельба постепенно начала стихать.

К вечеру бригада Волобоя, обойдя Халун-Аршанский укрепрайон с юга, остановилась у отрога Хингана на привал. Неподалеку поблескивало поросшее осокой озеро, торчали из воды стебли камыша. Пахло торфяной гнилью. От озера тянулась узкая полоска чумизы, а за ней помигивала редкими огоньками баргутская деревушка, оставленная без боя эскадроном маньчжурских войск.

Бойцы падали на траву не чуя под собой ног, вытряхивали из ботинок и обмоток сгустки белесого солончака, переобувались, протирали автоматы. С севера, от разъезда, изредка доносились орудийные выстрелы. Край темного неба порой озаряли малиновые огненные вспышки.

— Это «катюши» смолят самураев, — догадался Посохин.

Чтобы спастись от комаров и мошкары, Поликарп разжег хитрый костер без пламени. Топором он раскромсал раздавленную гусеницами танков доску. К запаху перегоревшей солярки примешивался приятный горьковатый дымок от затлевшей древесины. От кухни потянуло разваренной кашей.

— Доску-то зачем изрубил? Чай, пригодилась бы, — упрекнул Посохина ефрейтор Туз.

— Доска, паря, дело наживное, человек дороже доски, — ответил Поликарп, уселся поудобнее и достал трубку. — У нас в Чегырке в войну такой был случай. Морозы стояли несносные, а топить печки бабам нечем: лесу близко лет. Прослышал про ту беду мой кум Северьян. И пишет с фронту письмо: «Раскатайте мою избенку, бревна раздайте вдовам, у которых детишков помногу. А мне, бобылю, она ни к чему». Видишь, как? Для людей фронтовик избы не пожалел.

Поликарп принялся проверять свои карманы. Чего только там не было! И табак, и кресало, и обрезки от алюминиевого котелка, и обломки от расчески, из которых он мастерил наборные мундштуки, меняя их потом на махорку; были там и патроны «про запас», и завернутые в газету сухари «про черный день». Сеня Юртайкин уверял, что у Посохина можно найти даже запасные части к лобогрейке. Оттопыренные карманы не украшали и без того далеко не атлетическую фигуру Поликарпа. Цыбуля грозился опустошить его карманы собственными руками, но все как-то не решался — щадил солдата.

К удивлению десантников, Поликарп устал в дороге меньше других. Он собирал хворост, подбрасывал его в костер. Только лицо у него сильно изменилось — опухло от комариных укусов.

— Эк тебя разнесло, голубь сизокрылый, — смеялся Юртайкин. — Ну, сам того пожелал. Ведь какую должность человеку предлагали: комендант Бутугура! Сиди себе на железном ведре да покуривай. Супругу выписал бы с ребятишками и зажил бы — кум королю, сват министру.

— Да-а, паря, тут я дал промашку, — согласился Посохин. — Но ежели рассудить, пошто промахнулся, то обратно Сенька всему виной. Поглядел я тогда ему вслед — идет человек на войну с балалайкой. Когда же, думаю, он с балалайкой войну-то сломает? Вот и подался на помощь — выручать вятского.

— А ты что, ко дворам так торопишься, Поликарп Агафонович? — поинтересовался Забалуев.

— Кочерги захотел! — прыснул со смеху Сеня.

— Спешу по делу — на то есть причина. — Поликарп сказал это с такой серьезностью, что можно было подумать: действительно есть у него неотложное дело. Но все обернулось в шутку: — Сон мне приснился на прошлой неделе, будто вернулся с войны мой разлюбезный куманек Северьян. А поскольку жить тепереча ему негде, стал он ночевать у каждой бабы по очереди. Как с крайней избы начал, так и пошел по порядку по всей деревне. — Поликарп помолчал. — До моей Матрены ему три двора оставалось, — с той же серьезностью добавил он и безнадежно махнул рукой: — Теперь уж, наверно, дошел...

 

II

Китаец Ван Гу-ан сначала шагал за танками вместе с десантниками, затем начал все чаще отрываться от них — забирал все влево, а потом и вовсе куда-то исчез, как провалился.

Вечером мукденский рикша снова появился в бригаде. И не один — притащил откуда-то пленного — невысокого вертлявого субъекта в войлочной шляпе, одетого в травяной плащ, какие носят баргутские пастухи. С пленником он не церемонился — подталкивал его прикладом, вел к палатке комбрига.

В палатке сидели Волобой и Викентий Иванович — обсуждали планы на завтра. Над столом горела прикрученная к столбику электрическая лампочка, в нее упрямо тыкалась головастая ночная совка. Ван Гу-ан со своим пленником вначале удивил комбрига — зачем китаец задержал этого оборванного пастуха? Но в дальнейшем выяснилось, что этот «пастух» — верный помощник Хромого Дракона японский майор Мамура. Он пробирался из блокированного нашими войсками Халун-Аршана в соседний опорный пункт Учагоу. Ван Гу-ан поймал его у овечьей отары, где он только что убил пастуха и, надев его одежду, жег на костре свой офицерский мундир.

Волобой внимательно оглядел пленного, спросил, с какой целью он шел в Учагоу. Мамура сверлил злыми глазами командира бригады, надменно задирал вверх голову и молчал.

Вот таких же самоуверенных пленных Волобой встречал на Западе в первый год войны. Спросит, бывало, у него номер части, кто командир, а он кричит как угорелый: «Хайль Гитлер!» Не битый как следует самурай, видно, изображал из себя частицу «великой расы ямато». Смотрите, дескать, как я силен! Завоевал пол-Азии! Заставил попятиться союзников.

Комбриг, кивнув на пленного, сказал Викентию Ивановичу:

— Видите, сколько спеси у этого гада?

Мамура густо покраснел и вдруг заговорил довольно чисто по-русски:

— Прошу вас, господин полковник, не оскорблять моей чести. Я офицер японской императорской армии. — И многозначительно добавил: — Я потомок Оямы. Вы знаете такого маршала?

— Куда же вы дели свой мундир, потомок маршала? — спросил с иронией Волобой. — Кстати, вы на самом деле потомок Оямы или просто хотите напомнить мне некоторые страницы истории?

— Вы догадливы, господин полковник, — осклабился Мамура. — Я хотел вам напомнить страницы истории...

— Ясно. А вы не родственник, случайно, генерала Камацубары?

— Нет, не родственник, — торопливо ответил пленный.

Волобою было неприятно говорить со спесивым майором. Но перед ним, судя но всему, сидел штабной офицер. Он должен был знать, что намеревается предпринять командующий японским 3-м фронтом генерал Усироку Дзюн, и это заставляло комбрига продолжать допрос.

— Не будем углубляться в дебри истории, — посоветовал Волобой. — Давайте поговорим о настоящем. Как вы расценили появление наших танков у вас в тылу?

— Мы думали, что ваши танки пойдут по Чохарской равнине на Жэхэ. Но вы пошли через Большой Хинган. Вы сошли с ума.

— Значит, вы считаете нас сумасшедшими?

— Это от потери крови. У вас кружится голова. Вам бы лежать в постели, а вы лезете на Хинган!

— Вы считаете его непроходимым?

— О, я понимаю: вы намерены быстро-быстро пройти с танками в центр Маньчжоу-ди-Го, хотите сделать блицкриг. Но вы можете попасть в смешное положение.

Мамура стал говорить о непроходимости Большого Хингана для танковых частей, о крутых подъемах и спусках, о горных узких тропинках, по которым могут пройти лишь мелкие подразделения пехоты. По его словам, комендант Халун-Аршанского укрепрайона долго смеялся, узнав, что русские танки пошли через Хинганский хребет.

— Смеялся, говорите? Не рано ли? Ведь смеется хорошо тот, кто смеется последним.

— Вы хотите хорошо смеяться? Но у вас впереди Хинган, а сзади Халун-Аршан. Там у нас много солдат. Вы не боитесь иметь такую силу у себя за спиной?

— Не пугайте. Были у нас немцы в тылу и под Корсунью, и под Яссами. И ничего получалось.

Волобой не без любопытства разглядывал представителя Гумбацу, и он показался ему чем-то похожим на эту ночную совку, что упрямо билась о лампочку, стараясь ее погасить. Удар слева, удар снизу — а лампочка все горит.

— Я знаю военную историю: Суворов! Альпы!

— Да, Суворов не устарел.

— Но ваш Суворов говорил про солдат, а не про танки.

— Он просто не успел сказать: не дожил до них.

— Вы оптимист! Но не ваш ли дедушка собирался закидать нас шапками сорок лет назад? — снова осклабился Мамура.

— Знаю. Старик просчитался. Шапками вас не закидаешь. А снарядами и бомбами закидать можно. И мы это сделаем! — Комбриг изучающе поглядел на японца, чиркнул зажигалкой.

— Нет! — вскинул голову Мамура. — Перед вами лучшая в Японии Квантунская армия. Полки генерала Усироку Дзюна. Им гордится микадо!

— Скажите откровенно, у вас хватит сил задержать нас на хинганских перевалах? — спросил Волобой.

— Для этого не надо иметь много сил. В горах одна батарея остановит ваши железные машины.

Волобой понимал, что Мамура во многом прав: в горах танк задержать не трудно. Но все-таки сказал, что одна батарея его не задержит. Тогда Мамура поднял вверх палец и назидательно, почти торжественно проговорил:

— Не забывайте, господин полковник: для современной армии сотня километров — не расстояние.

— И вы, господин майор, не забывайте, наша авиация не позволит вам подбросить на перевалы артиллерию.

— Она ждет вас. Идите в горы, идите! Мы отрежем вам пути назад, закроем выходы из гор на той стороне. Вы будете зимовать в горах. Хинган будет вашей могилой, танки будут вашими гробами! Да, да! Вы вспомните меня...

Волобой с усмешкой посмотрел на Мамуру. Ему стало ясно: японцы не предполагали, что наши танки пойдут через Хинган. Гораздо логичнее было считать, что они двинутся по равнине. Но на том, видимо, и строился замысел всей операции — поступить «нелогично», свалиться на врага оттуда, откуда он не ждет.

— Вы не ответили прямо ни на один вопрос, — сказал он. — Но я узнал все, что мне нужно. Вы не хотите, чтобы наши танки шли в горы. Значит, вы не ждали их там и вам нечем их держать. Так ведь?

Ван Гу-ан почувствовал, что разговор подходит к концу, сжал винтовку, шагнул к Мамуре. Тот шарахнулся в сторону.

— Бакаяро!

— Вам мерещатся расстрелянные китайцы? — спросил Викентий Иванович. — Бойтесь живых!

Прежде чем выпроводить очумелого майора, Волобой сказал:

— Натворили вы здесь — хуже некуда. Убирайтесь домой. Что вы хорохоритесь? Во всем мире наступило замирение. Одни вы мечами размахиваете. Пора прийти в себя.

С Большого Хингана спускалась на землю темная ночь. Где-то выли шакалы. Прохладнее стал воздух, сильнее запахло болотной гнилью. Из потонувшей во мгле баргутской деревушки доносился запах горелого кизяка. Все тише становилось в стане. Поужинав, бойцы ложились на разостланные шинели, одни тут же засыпали, другие тихонько переговаривались. Илько глядел на деревушку, шептал стихи:

— И деревня сонная, шо лежить у гор, валом обнесенная, як тюремный двор...

В стороне темнел горный отрог, у его подножия — неподвижная фигура часового. Там в заросшей травой яме сидел майор Мамура. Волобой решил переправить его завтра утром в штаб армии, где он может пригодиться при прорыве Халун-Аршана. Ван Гу-ан сидел у потухшего костра и смотрел на часового. Мукденскому рикше хотелось поскорее рассчитаться со своим заклятым врагом, но автоматчики сдерживали его.

— Не горячись, Иван Гуанович, — остепенял китайца силач Забалуев. — Мамура не уйдет, получит все, что заслужил.

Из палатки комбрига вышел Викентий Иванович, позвал Ван Гу-ана сходить с ним в баргутскую деревушку. Ван Гу-ан не возражал: ему самому хотелось навестить семью Чан Су-лина, которого японцы расстреляли в Халун-Аршане.

Вместе с замполитом в деревню отправились Иволгин, Аня и отделение автоматчиков. Всем хотелось увидеть первый населенный пункт, освобожденный их бригадой.

В притихшем селении — ни огней, ни людского говора, ни собачьего лая. Десантники наскочили в темноте на земляной вал, которым была обнесена деревушка. За валом показались глинобитные фанзы. Долго плутали по темным закоулкам, натыкались на глиняные стены, на плетни. Ван Гу-ан заходил во дворы, чтобы узнать, где живет семья Чан Су-лина. Наконец они перешли овраг и увидели низенькую одинокую фанзу, похожую на стожок почерневшего сена.

Вход был завешен соломенной циновкой. Ван Гу-ан отвел ее в сторону и что-то сказал по-китайски. Никто ему не ответил. Из фанзы пахнуло дымом, прелью, тяжелым запахом распаренной травы. На полу меж камней горел маленький костер. Присмотревшись, Иволгин увидел около него дряхлую старуху с глиняным горшком в руках и полуголых китайчат. Старуха испугалась нежданных гостей, подняла руки, точно защищаясь от удара. Китайчата мгновенно разбежались по темным углам, видимо ожидая беды. Ван Гу-ан ласково сказал им несколько слов, и все успокоились.

Старуха опять принялась за свое дело — палочкой стала помешивать разопревшую в горшке траву. По ее строго-безразличному, испещренному морщинами лицу трудно было определить ее душевное состояние.

В потолке зияла дыра, но дым не шел туда, разъедал глаза, щекотал в носу. Огонек лизал днище горшка и бросал тусклые отсветы на стены фанзы и лица китайчат, на разостланные соломенные циновки.

— Ох, как здесь страшно, — прошептала Аня, прикрыв ладонью глаза.

— Як первобытные люди в каменном веке, — тихо произнес Илько, пораженный бедностью обитателей фанзы.

Китайчата диковато, но с любопытством посматривали на гостей. Все были худыми — кожа да кости, с большими животами.

Ван Гу-ан заговорил со старухой. Викентий Иванович прислушивался к их разговору.

— Старуха не жинка ли того расстрелянного китайца? — спросил Посохин.

— Это его мать, — ответил Русанов. — Жена умерла недавно.

— Что же они трубу не сделают? Глины, что ли, в Китае недостаток? — спросил Поликарп, вытирая прокуренным пальцем навернувшиеся от дыма слезы.

— За трубу надо платить налог. А чем платить? Ребятишками? — ответил Русанов.

— И дверей, мабуть, по той же причине не имеють, — догадался Илько.

Викентий Иванович с удивлением отметил, что в фанзе нет ни одного железного или стеклянного предмета — все сделано из глины или камня. Единственное оконце затянуто бычьим пузырем. «Каменный век...» — вздохнул он и, обернувшись, увидел в темном углу еще одного китайчонка, неподвижно лежавшего на циновке под овечьей шкурой.

— Пацан-то, однако, хворый? — высказал догадку Посохин.

Старуха достала из горшка травяную лепешку, с трудом поднялась и заковыляла в угол, где лежал китайчонок. Ноги у нее были маленькие, детские. Она шла, как на култышках.

— Калека, — шепнул Забалуев.

— Это у них обычай такой. — Викентий Иванович рассказал, что в Китае девочкам в детстве бинтуют ноги, чтобы остановить их рост. Девочка вырастает, а ноги остаются детскими.

— Какая дикость! — Аня прижала ладони к покрасневшим от волнения щекам.

Запасливый Посохин, у которого всегда были «лезервы» про черный день, достал кусок хлеба, разрезал ножичком на несколько частей и положил на каждую по ломтику сала.

— А ну, пацаны, налетай! Ково тут, паря, стесняться!

Китайчата набросились на еду. Автоматчики угостили их сахаром. Ребятишки брали кусочки сахара с недоверием, приняв их, видимо, просто за камешки. Но вот самый маленький попробовал камешек и удовлетворенно захрумкал. За ним — остальные.

— Ага, раскутали, бесенята! — засмеялся Юртайкин. Но китайчата не улыбались, и всем стало жутко.

Аня склонилась над лежавшим ребенком. Это была девочка лет пяти — маленький скелет, обтянутый желтой кожей. Открытые глаза ее были неподвижны, будто остекленели.

— Да она же мертвая! — вскрикнула Аня, прикоснувшись рукой к остывшему тельцу.

— Не говорите старухе про сына. И без того ей не сладко, — сказал Иволгин замполиту.

— Она уже знает, — ответил Русанов.

— Знает? — Иволгин был поражен тем, что старуха, узнав о смерти сына, не выказала никаких признаков волнения: не заголосила, как голосят по мертвому русские женщины, и даже вроде повеселела. — И не жалко ей сына?

— Чан Су-лин, по ее понятиям, встретится теперь на том свете с женой и дочкой, — пояснил Викентий Иванович.

— Матэ ридна, матэ ридна... Та де ж той бог, шо принис стилькэ горя? — не поднимая глаз, произнес Илько.

— Да-а, не везет им на правителей, — повторил свою мысль Посохин, — до каких же пор будут блукать в потемках?

Ван Гу-ан смотрел на мигающее пламя в очаге. Его небритое худое лицо совсем помрачнело. Он глубоко вздохнул, порывисто поднялся и направился к выходу.

Автоматчики возвращались на стоянку подавленные. У Иволгина разболелась голова, пересохло во рту. Его начало знобить. Много повидал он человеческих мук, много встречал голодных и обездоленных людей, но все те люди как-то тянулись к жизни, дрались за нее. А тут — полная покорность судьбе, отрешенность от всего. «Так вот какая она — азиатская «зона процветания», в которую самураи хотят включить наш Дальний Восток!» — негодовал он, потрясенный всем, что увидел в дымной фанзе. И ему совестно было вспомнить о своих ребяческих планах поймать атамана Семенова, забраться на Голгофу и снять с креста посрамленную Россию. Все это детская игра. Другие планы, другие желания рождались в его голове.

Рядом напористо шагал Ван Гу-ан. Он тихо всхлипывал, потом стал шумно дышать. Казалось, ему не хватало воздуха.

О чем думал сейчас мукденский рикша? Может быть, вспомнил, как они с Чан Су-лином упали после залпа в одну могилу? Как валились им на головы комья земли?

На полпути китаец, бормоча проклятия, стремительно рванулся к биваку. Нелегко угнаться за рикшей, который пробежал за свою жизнь не одну тысячу ли.

Блеснуло в стороне озеро, показался темный ряд танков. А вот и яма. Ван Гу-ан обрадовался, увидев, что около нее нет часового. Он с разбегу прыгнул на лежавшего под темным халатом человека, хотел задушить сейчас же ненавистного Мамуру, но, откинув халат, вдруг с криком отпрянул назад. Перед ним лежал белоголовый русский солдат в нательной рубашке, мокрой от крови.

Подняли тревогу. Убитого часового вытащили из пещеры. Это был автоматчик из взвода Драгунского — тихий, исполнительный солдат Семушкин. В одной руке он зажал фляжку, другая повисла плетью вдоль туловища. Из пробитой ножом груди сочилась кровь.

По отстегнутой от ремня фляжке и другим деталям (разводящий слышал, как японец просил пить) установили, как все могло произойти. Добрая русская душа Семушкин решил, видимо, напоить пленного. И когда подал ему фляжку, тот схватил его за руку, дернул вниз и ударил ножом в сердце. Снятое с солдата обмундирование помогло Мамуре беспрепятственно выйти из расположения части.

— Недаром говорят китайцы: неубитая змея и в бамбуковой палке будет извиваться, — проговорил Викентий Иванович, горестно глядя на мертвого Семушкина.

Ван Гу-ан глухо простонал, вскинул на плечо трофейную винтовку и, не сказав никому ни слова, пошел крупными шагами в ночь — искать Мамуру.

 

III

Халун-Аршан остался позади. С рассветом бригада покинула ночную стоянку и двинулась дальше на восток. Машины обходили крутые высоты и вязкие трясины, порой исчезали в низинах, заросших ивняком, и вновь взбирались на косогоры. На легкопроходимых местах шли двумя-тремя колоннами, растекаясь вширь, а в тесных горловинах снова сжимались. Над колонной недвижно висела пыль, смешанная с дымом сгоревшей солярки.

Волобой высунулся по грудь из башни танка и, впившись в бинокль, смотрел на приближавшиеся горы. Лицо у него сумрачное, озабоченное. Комбригу сейчас впору бы и вздохнуть с облегчением: Халун-Аршан пройден! Остались позади противотанковые рвы и надолбы, мощные артиллерийские доты с двухметровым железобетонным покрытием. Проскользнуть мимо такой опасности, не потеряв ни одного танка, — это такое счастье, которое на войне приходит далеко не каждый день! Но Волобой думал не о том, что за спиной, а о том, что впереди. А впереди Большой Хинган, его не обойдешь: полторы тысячи километров в длину, двести-триста в ширину. В заоблачные выси уходят лесистые горы и скалы.

Когда стояли в выжидательном районе, Волобой с пристрастием выспрашивал у корпусного инженера, проходим ли Большой Хинган. Инженер сказал, что проходимыми считают лишь горные отроги. Зимой к подножью хребта за соболем, белкой или чернобурой лисицей забредают иногда охотники, а осенью, когда выгорают стенные травы, в горных долинах появляются со своими стадами баргутские пастухи. В самые выси редко поднимается человек. Непроходимы таежные буреломы. Тишину дубняков, зарослей лиственницы нарушает лишь рев зверя да клекот горных орлов.

Есть два прохода через Хинган, созданные самой природой. Но они накрепко закрыты железобетонными засовами — Хайларским и Халун-Аршанским укрепрайонами.

Выходит, горный хребет даже сам по себе — серьезное препятствие. А если к тому же он оседлан неприятелем? Не зря, видно, грозился майор похоронить здесь русских танкистов.

Волобой иногда вылезал из своего танка, садился в виллис и ехал вдоль колонны, торопил командиров рот, распекал саперов, не успевших замостить трясину или взорвать нависший над тропой шаткий камень.

— Ахмет, в голову колонны! Ахмет, в обоз! — то и дело приказывал он шоферу. Потом комбриг снова садился в танк, налетал на радиосвязь.

У комбрига была, пожалуй, самая громкая в бригаде фамилия. И она соответствовала его кипучей, неуемной натуре. Получив какое-либо задание, Волобой не знал ни покоя, ни отдыха, никому не давал спуску, настраивал бригаду на боевой лад. Иногда бывал резок, несдержан. Но гвардейцы прощали ему эти недостатки и любили его прежде всего за то, что он был справедлив даже в гневе, отходчив и незлопамятен. Вчера «снял стружку» с одного механика-водителя за оплошность, а сегодня расцеловал его перед всем экипажем за проявленную находчивость. Но больше всего любила бригада своего командира за то, что был он бескорыстен, дорожил пуще жизни боевой славой бригады и никогда не щадил себя в бою. Если надо, бросался в самое пекло. А вот имя — Евтихий — ему совсем не подходило. И комбриг все собирался в шутку променять его какому-нибудь полусонному обознику.

— Ну и подшутил надо мной проклятый поп. Не предвидел, кудлатый, что буду танкистом.

Сегодня у Волобоя забот больше, чем вчера: ему передали из штаба корпуса предостережение, которое сильно обеспокоило его. Под утро 124-я дивизия, находившаяся в резерве командующего армией, ударила по Халун-Аршанскому укрепрайону. Чтобы избежать полного окружения, посаженные на автомашины японские полки пехоты и артиллерийские батареи хлынут в сторону хинганских перевалов, наперерез нашим передовым подвижным отрядам. Они могут и во фланг ударить, и обогнать — первыми выйти к перевалам. Гляди в оба!

Командирский виллис взбежал на взлобок, остановился. Комбриг поглядел в бинокль в южную сторону — там пока все спокойно. Глянул в небо — увидел самолеты. Наши эскадрильи летели на юго-восток — бомбить, видимо, железнодорожные узлы Мукдена, Сыпингая, Чанчуня, чтобы помешать японцам перебрасывать войска из глубины Маньчжурии к хинганским перевалам.

На Западе Волобой говорил: «Все решает генерал Скорость!» Здесь, на Востоке, значение скорости возросло еще больше, а возможности увеличить ее снизились до минимума. Причина — горы, леса, болота. На такой местности очень трудно выдержать направление. Тут по азимуту не пойдешь — поворачивай, куда ведет тропка. Вот и приходится петлять, кружить, а иногда и пятиться назад. Саперы и разведчики на мотоциклах выбирают дорогу, но они не могут предугадать, что впереди. Дальнюю разведку для бригады ведут самолеты По-2 — на Западе их называли «кукурузниками», а здесь — «поводырями».

С утра бригада направилась было вдоль притока Гуйлюрхэ, прошли километров двадцать, как вдруг над головами застрекотал «поводырь», сбросил вымпел:

«Впереди тупик. Поворачивайте назад. Берите направление на лысую вершину».

— Где ты раньше был, летун! — кричит Волобой. Но кричи не кричи, а надо возвращаться назад и разыскивать ориентир — лысую вершину.

Путь становился все труднее. После крутого подъема шел не менее крутой спуск. Вереница танков, автомашин и повозок спустилась наконец в долину — к берегу реки Гуйлин-Гол, заросшему лозняком. Река пересохла, лишь на дне поблескивала влажная сизая грязь. Четыре танка прошли благополучно, а пятый застрял: колея превратилась в месиво. Второй четверке пришлось идти другим путем, третьей — брать еще правее. Танковая колонна растянулась по фронту.

За пересохшей речкой — заболоченная пойма, справа — высокая отвесная скала. До подхода бригады саперы замостили лишь треть пути. Пришлось послать всех десантников и танкистов таскать камни, рубить хворост, гатить прижавшуюся к скалам узкую полоску зыбкой земли.

Впереди шел танковый взвод Хлобыстова. Сидевшие на броне «Бесстрашного» солдаты напряглись до предела: в таких местах гляди да гляди — или вниз загремишь, или японский смертник тебя подстрелит. А смертников на пути становится все больше — то сверху свалится, то из-под обрыва вынырнет и норовит кинуться под машину с миной за спиной. Саперы и разведчики, конечно, прочесывают местность, да разве в таких лабиринтах все осмотришь? Ночью японцы взорвали цистерну с горючим и едва не подожгли посланный в разведку танк.

Баторов сидит наготове, как на медвежьей охоте. Рядом Посохин, насупился — мрачнее тучи. Не по нутру Поликарпу в опасных местах сидеть на танке — весь на виду, как на ладошке. В трудную минуту он предпочитает быть на земле: здесь сподручнее — каждый бугорок тебя может прикрыть, любой ровик сгодится. А тут висишь на железе как неприкаянный.

Вдали открылась новая горная гряда. Низ ее окаймлен елями и лиственницами, к вершинам лес редел, будто боялся взобраться на большую высоту. На темени гор виднелись голые камни — то бурые, то светлые, как льдины. Где-то среди этих вершин лежит и горный перевал Хорул-Даба.

Колонна прошла мимо круглой лесистой высоты и начала втягиваться в тесный проем между сблизившимися хребтами. Над тропой справа возвышалась отвесная скала с каменными выступами, а слева зияла пропасть, заросшая по краям мелким кустарником. Горная тропа то спускалась вниз, то снова тянулась кверху, прижимаясь к отвесной скале.

Впереди показалась двугорбая гора. Над нею кружили встревоженные танковым ревом орлы. Гора была похожа на верблюжьи горбы.

— Ну и законопатили нас! Подобрали маршрутик... — сказал Хлобыстов. Лицо у него озабоченно, в глазах тревога.

В каких только переплетах не приходилось ему бывать на Западе, но такого Хлобыстов еще не видывал. Если ударят японские пушки, куда деваться в такой щели?

Утром горы бомбила наша авиация. Но вряд ли она сумела в таком хаосе обнаружить и поразить японские батареи. Правда, по тропе недавно прошла головная походная застава. И хотя саперы и разведчики осмотрели местность, беда может нагрянуть оттуда, сверху.

«Вот тут-то, видно, собирался Мамура похоронить нас в стальных гробах», — подумал Хлобыстов, поглядывая с опаской то на отвесные скалы, впритирку к которым шел танк, то на двугорбую высоту.

Двугорбая сразу насторожила Хлобыстова. Ее правый горб был пониже левого. На склоне, поросшем бурой травой, кое-где росли деревья. А господствующий горб был облезлый, точно изъеденный лишаями. Между горбами пролегала зеленая седловина. Туда и вела горная тропа.

Колонна медленно подползала к высоте. В низине душно, как в бане. Сюда не залетал ветер, горячий воздух стоял неподвижно, и сизый дым висел над машинами. Замшелые скалы все выше поднимались над головой, закрывая солнце. На их острых зубцах лежало узкое небо, там плыли редкие облака, как прозрачные льдинки. Вдруг сверху раздалась длинная пулеметная очередь. Гулкое эхо выстрелов покатилось к дальнему хребту. Десантники мигом спрыгнули с брони, распластались на земле, увидели, как над рыжей травой, над папоротником поплыли светло-сизые клубочки дыма.

— Начинается, — с досадой процедил Хлобыстов, смахнув сбегавшие со щек капельки пота.

Головная походная застава остановилась. К машине Хлобыстова, за которой шел Будыкин, подбежал разведчик, доложил:

— Косит, проклятый, под корень. Двоих саперов наповал...

По высоте ударили танковые пушки. На склоне горы взметнулись султаны пыли и дыма, полетели в стороны камни, запахло сгоревшим порохом.

Пулемет умолк, но это никого не обрадовало. Не ясно было, что там, на Верблюжьей высоте. Опорный пункт или случайная позиция бежавшего из Халун-Аршана пулеметчика? И почему замолчал пулемет? Накрыли снарядом? А может быть, самурай ждет подходящего момента? Подойдет пехота, он и резанет в упор. Пулемет танку не помеха, а если там и пушки? Пока обнаружишь амбразуру, развернешься, прицелишься — самурай успеет не один раз выстрелить.

Командирский танк медленно двинулся вперед. За ним пошли и другие машины. Хлобыстов воспаленными глазами смотрел на высоту, поглядывал и по сторонам, стараясь предугадать, откуда японцы могут открыть огонь. «Бесстрашный» вышел на место, где были обстреляны разведчики и саперы. На краю обрыва вверх лицом лежали два бойца, сраженные внезапной очередью. «Вот и первые наши жертвы на этой восточной войне, — с горечью подумал Андрей. — А если грохнет пушка — и нам несдобровать».

Но вместо пушки по танку градом ударила пулеметная очередь. Пули отскакивали от брони, никому не причиняя вреда: десантники хоронились за машиной.

— Строчи, строчи, все равно не пробьешь! — сказал Хлобыстов, рассматривая через зеленоватое стекло триплекса заросший подлеском склон высоты. «Ага, вот он!» — Андрей увидел на срезе ближней скалы узкую щель — бойницу. Ее края были, видимо, замазаны серым цементом, зацвели зеленоватым мхом и совершенно сливались с таким же серо-зеленым фоном.

Увидел бойницу и командир башни. Ствол пушки пополз вверх: сержант нажал электроспуск, грянул выстрел. Парившие в небе орлы пошли по крутой спирали ввысь. Снаряд ударил в скалу над верхним краем бойницы. Посыпались вниз камни, гулко грохаясь на кремневую тропу.

— Мазила! — с раздражением сказал Хлобыстов, щелкнув переговорным ключом.

Командир башни вновь прильнул к прицелу, сделал поправку в наводке, выстрелил. Снаряд угодил в самую бойницу. Из щели брызнула щебенка, вылетело облако черного дыма, как из трубы.

— Дай им чертей! — крикнул лежавший за танком Баторов.

И танкист «давал». Со звоном падали на стальное дно танка опорожненные «стаканы», из них струился дымок. Пулеметная амбразура с каждым взрывом становилась шире. Наконец огонь прекратился. Направляющая тридцатьчетверка головной походной заставы пошла вперед, как бы испытывая, что будет дальше, есть ли у противника орудия? За ней двинулись еще два танка. Андрей до боли в глазах смотрел на ближний склон высоты.

Едва машины миновали кустарник, как с горы ударил пушечный выстрел. Да, у японцев были противотанковые средства. Дело принимало серьезный оборот. Хлобыстов ответил огнем трех танковых пушек, и машины головной походной заставы укрылись в подлеске.

Над горами спускалась душная летняя ночь. Иволгин лежал у гусеницы «Бесстрашного», поджидая разведчиков; и глядел на вершину Верблюжьей. Комары лезли в глаза, кусали руки, шею — от них невозможно было отбиться. Не помогал и табачный дым.

Вскоре пришли разведчики. Они и огорчили и обрадовали взводного. Оказалось, на пути к перевалу есть глубокая промоина, превращенная в противотанковый ров. Вдоль нее — доты. Но, к счастью, они имеют амбразуры лишь в западном направлении, их легко можно блокировать.

Собрали командиров взводов. Создали шесть штурмовых групп для блокировки. Автоматчики получили противотанковые гранаты, полный комплект патронов и, разделившись на две группы, начали обтекать Верблюжью гору, чтобы атаковать ее с тыла. С левого фланга пошел взвод Иволгина, с правого — взвод Драгунского. Час спустя группа Иволгина уже выходила к западному склону. Внизу ударили наши танковые пушки, дробью застучали автоматы — имитировалась ночная атака. Метрах в ста от Иволгина заклокотал ответным огнем дот, и штурмовая группа кинулась к нему. Взрыв противотанковой гранаты — и дот замер. Для верности в амбразуру полетело еще несколько гранат.

При свете луны Иволгин увидел обвалившуюся траншею, что вела к доту. Дымился заваленный блиндаж, рядом валялись разбитые ящики с патронами. Около них лежал, широко разбросав руки, убитый японец в кителе, на погонах его чуть поблескивала одна звездочка — офицер. Подле опрокинутых плетеных корзин из-под снарядов лежали трупы четырех солдат в окровавленных рубахах, в обмотках и легких тапочках.

Выше и ниже по склону прогремели гранатные взрывы. Иволгин понял — надо скорее связаться с другими штурмовыми группами, но он не предусмотрел этого заранее. Теперь оставалось одно — немедленно скатиться вниз. Он дал команду, пересчитали людей, двинулись, но тут же они напоролись на завесу заградительного огня. Пулемет бил с той стороны, куда ушел взвод Драгунского. Более часа автоматчики лежали, прижавшись к скале. Лежали, пока не пришел на выручку Драгунский.

Иволгин ощущал досаду и недовольство собой, хотя его группе удалось блокировать два дота и дзот. Но ведь он второпях не предусмотрел взаимодействия с соседями. Хорошо еще, что Драгунский блокировал огневую точку, которая преграждала отход.

В ночном бою Валерий был ранен и вернулся с перевязанной рукой.

— Имей в виду, из-за тебя, чертушка, ранение принял, — слабо улыбнулся он Иволгину, поправляя загрязнившийся бинт.

— Давай, давай громи, — угрюмо ответил тот.

 

IV

Военные действия на Востоке развивались с поразительной быстротой. Войска 1-го Дальневосточного фронта, действовавшие со стороны Приморья, после упорных боев штурмом овладели сильно укрепленными узлами сопротивления у Пограничной и Санчагоу и продвинулись за сутки на тридцать километров.

Неожиданностью второго дня войны были события на Забайкальском фронте. Обойдя мощные укрепления Халун-Аршана и Хайлара, подвижные части продвинулись за день на сто семьдесят километров и врезались в труднопроходимые дебри Большого Хингана.

Сто семьдесят километров за день!

На карте Державина их путь обозначен красными стремительными стрелами. Глядит на них генерал, и все мысли его направлены к одному: чтобы войска не остановились, чтобы красные стрелы продвигались дальше, достигли бы перевалов Большого Хингана раньше, чем дотянутся туда синие стрелы генерала Ямады.

Державин только что вернулся из 124-й стрелковой дивизии, находившейся во втором эшелоне — в резерве командующего армией. Сегодня на рассвете под прикрытием утреннего тумана она переправилась через Халхин-Гол и ударила по Халун-Аршанскому укрепленному району. Загрохотали тяжелые орудия у Хайдагая, пылью и дымом заволокло зеленые холмы Джари-Ура-Ула. Дым все выше поднимался в небо. Скрылось вынырнувшее из-за горы солнце, исчезли в дыму сопки. Удар был нанесен не на узком участке, а по всей полосе сорокакилометрового фронта, вдоль которой протянулись узлы сопротивления укрепленного района.

Едва начал стихать артиллерийский грохот, как заскрежетали «катюши». Огненные трассы пронизывали густую пелену дыма, нависшую над укреплениями. Поднялись в небо столбы вздыбленной земли, взлетали камни, бревна, куски бетона.

Державин видел в бинокль, как поднялась пехота, поддерживаемая орудиями прямой наводки. Бойцы бросали на остатки проволочных заграждений шинели, плащ-палатки, шаг за шагом продвигались вперед. Японцы начали отходить.

Командир дивизии был уверен, что японцы отходят потому, что не выдержали огня его артиллерии. Но он, Державин, хорошо угадывал истинную причину отхода: старая лиса Усироку Дзюн — командующий 3-м фронтом Квантунской армии — не мог удерживать свои насиженные халун-аршанские норы сотому, что над ними с севера навис наш 94-й корпус, а с юга хлынула танковая армия, продвинувшись за день в глубь гор на сто семьдесят километров!

Таким образом, необычный план операции — начать наступление без артиллерийской подготовки, а танковую армию и танковые бригады корпусов, которые обычно вводятся в прорыв, выдвинуть в первый эшелон — дал на главном направлении удивительный эффект: вдвое возросли предполагаемые первоначально темпы наступления! С одной стороны, это хорошо: войска быстро приближаются к перевалам. Но с другой стороны — беда: танкисты оторвались от баз снабжения, от своих тылов. Вот-вот наступление застопорится. Куда пойдешь без горючего?

«Вся надежда на сильные, самостоятельно действующие подвижные отряды», — думал Державин, вспоминая недавний разговор у маршала Малиновского. Он расстегнул ворот гимнастерки, влажной от пота, подошел к окну. Из степи тянуло сухим зноем, горьковатой, припаленной солнцем травой. Монгольский городок Тамцак-Булак, где расположился штаб фронта, как будто плавился от жары. Разбросанные вокруг снежно-белые юрты, казалось, вот-вот начнут таять под палящим солнцем. Штаб фронта перебрался сюда из Чойбалсана и уже приготовился к новому броску за Хинганский хребет.

В соседнем штабном домике стрекотали пишущие машинки. Кто-то по телефону вызывал «Волгу», и Державину показалось: это зовут настоящую Волгу, чтобы хлебнуть холодной воды.

Генерал склонился над картой. Провоевав на Западе два года, он многому научился и хорошо понимал природу современного боя. А вот началась война на Востоке, и он сразу почувствовал: одного фронтового опыта мало, многое здесь надо решать иначе, применительно к особенностям дальневосточного театра военных действий. И не один Державин ощущал это. Перед началом Восточной кампании в штаб Забайкальского фронта прибыло немало офицеров и генералов, прошедших со 2-м Украинским фронтом от Днепра до Дуная. Все они столкнулись здесь с неизвестными прежде трудностями. Ну кто, скажем, в Румынии или Венгрии думал о воде? Думать там о ней все равно, что заботиться о снабжении войск кислородом. А здесь вода — главная проблема. В одном месте ее избыток, в другом недостаток. В долинах Амура, Уссури, Сунгари прошли ливневые дожди, все залило водой, снесло переправы, размыло дороги. Там вода — бедствие. А здесь каждая капля — на вес золота. Попробуй-ка напоить войска в такую жару в безводной пустыне, да еще залить водой тысячи радиаторов машин!

Генерал представил, что творится сейчас в накаленных песчаных барханах. Разведка не обнаружила там ни противника, ни каких-либо укреплений — ни дотов, ни противотанковых рвов. Остановить противника, по расчетам Усироку Дзюна, должна сама неприступная пустыня. Препятствие нешуточное.

Генерал стал просматривать приказы командующего, которым надо немедленно дать ход. Вызвал по телефону штаб воздушной армии.

— Срочно помогите Жилину. Его авангарды задыхаются без горючего. Командующий фронтом приказал...

Доставка горючего — тоже проблема. Бензовозы по горным тропам идут с большим трудом, транспортные самолеты в горах посадить негде. А горный хребет — триста километров шириной.

Из танковой армии генерала Кравченко просят выделить дополнительное количество бензовозов или студебеккеров: расход горючего в горах оказался в полтора-два раза выше нормы...

Державин вытер вспотевший лоб.

— Все просят прибавить, а откуда взять? Где можно убавить, урезать? — спросил он офицера, докладывавшего о просьбе генерала Кравченко. Тот беспомощно развел руками.

А вот еще один проситель — прибывший из госпиталя подполковник Туманян. Был он невысок, черноглаз. На смуглом подвижном лице просьба, мольба.

— Начальник политотдела танковой бригады подполковник Туманян! — доложил он с заметным кавказским акцентом. — Товарищ генерал, мне надо в бригаду. Очень прошу — помогите! — И провел ладонью по горлу. Подполковник проклинал тот день и час, когда под нажимом комбрига согласился сойти в Чите с поезда и лечь в госпиталь долечивать старую рану. Знай он, что так скоро начнется война, не сделал бы этой глупости. Теперь вот бригада наступает, а начальник политотдела «загорает» в тылах.

— Вам к Волобою? — спросил Державин и сразу вспомнил и Викешу, и Ветрова, и даже старшину Цыбулю. — Добраться туда теперь не легко. Я позавчера у них был. Ваши обязанности выполняет мой родич Русанов. Прошу прощенья...

На столе Державина то и дело звонили телефоны, в юрту заходили с докладами офицеры то с радостными, то с встревоженными лицами: сюда, в штаб Забайкальского фронта, стекались донесения из наступающих армий, а отсюда обработанные и зашифрованные уходили в ставку главного командования советских войск на Дальнем Востоке — к маршалу Василевскому.

Частые телефонные звонки, торопливый стук машинок, озабоченные лица штабных офицеров — все говорило о необычайном напряжении в наступающих частях. В политуправлении фронта, куда Туманян прежде всего явился, на глаза ему не попался ни один знакомый: все разъехались в наступавшие дивизии. Встретивший Туманяна полковник с красными от недосыпания глазами послал его в штаб к Державину, вручил пачку листовок и кипу свежих номеров фронтовой газеты, попросил доставить их попутно в политотдел армии.

В юрту вошел полковник-связист. Левая рука у него перевязана — висела на марлевой косынке.

— Вы прямо из Хайлара? Что там? — спросил генерал.

Полковник доложил о тяжелых боях в Хайларе. В этот город, окруженный укрепленными высотами, наша дивизия ворвалась вчера вечером. Отрезанные от своих частей японцы согласились на капитуляцию. А ночью вдруг открыли с высот внезапный артиллерийский огонь и нанесли нам серьезный урон. Бои продолжаются.

— Это повадки старой лисы Усироку Дзюна. Хайлар он так просто не оставит. Оттуда его выкуривать надо! — нахмурился Державин. И сказал, что создана оперативная группа: две стрелковые дивизии и две артиллерийско-пулеметные бригады для ликвидации хайларского узла сопротивления. Кучумовская дивизия уже подошла к Хайларским высотам.

— Но я не сказал еще главного, — снова заговорил полковник-связист. — В японской лаборатории наши медики обнаружили пробирки с бактериями чумы и холеры.

Рассеченная бровь Державина поднялась.

— С этого и следовало начинать! А вы с хвостика картинки рисуете. — Выслушав подробности, Державин заметил: — Пора нам узнать их, пора! Кстати сказать, русско-японскую войну проиграли во многом оттого, что Японию знали приблизительно: дескать, страна хризантем, сакуры и красивых гейш...

У дверей появился с пакетом в руках усталый вспотевший подполковник, — офицер связи из конно-механизированной группы Плиева. Гимнастерка потемнела от пота, на мокрой шее красная полоса.

Державин быстро прочел донесение, тихо проговорил:

— Вот и Плиев посягает на наши резервы.

— Тяжело у нас...

— А где легко? — Генерал отложил в сторону бумагу, глянул на плиевца. — Кстати, вы не могли бы рассказать подробнее, что у вас там натворил этот артиллерист Маюров? Тут приехали монгольские товарищи — они сейчас у маршала, — настоятельно просят представить Маюрова к званию Героя.

— Правильно просят... Он спас их эскадрон.

— Как же это случилось?

— Обыкновенно. Между прочим, сам Маюров не признает, что он спас их. «Это, говорит, они меня спасли, а не я их».

— Ну, рассказывайте. Присаживайтесь.

Подполковник присел на стул, вытер мокрым платком мокрую шею, скомкал его в кулаке и начал рассказывать о том, как монгольский передовой конный отряд, оторвавшись от своей дивизии, попал в окружение и как старший на батарее лейтенант Маюров, рискуя жизнью, вызволил его из беды.

Тревожная весть об окружении эскадрона капитана Жамбалына пришла в дивизион поздно ночью. Командир дивизиона принял решение немедленно помочь соседям. Но как? Первым делом надо отыскать наблюдательный пункт для управления огнем. Самым подходящим местом была высота Круглая, но в штабе никто не знал, в чьих она руках.

Лейтенант Маюров сам вызвался найти наблюдательный пункт. Взял с собой радиста и разведчика и отправился на Круглую. К рассвету они забрались на вершину высоты, вырыли там глубокую траншею, установили связь с дивизионом. Когда рассеялся туман и показалось солнце, лейтенант отчетливо увидел сгрудившийся в долине монгольский эскадрон, плотное кольцо окружения и передал по рации первую команду.

Снаряды били точно по целям, и самураи конечно же, догадались, где находится корректировщик, — бросились на вершину Круглой. Около часа три артиллериста отбивались от наседавших самураев, продолжая выполнять поставленную задачу. Рядом разорвалась граната — сразила осколком разведчика. Потом замертво упал в траншею радист. И Маюров один, отбиваясь гранатами и автоматными очередями, продолжал передавать в дивизион все новые и новые команды, чтобы разрубить кольцо окружения. А когда не стало ни гранат, ни патронов, передал последнюю команду:

— Окружен врагами — огонь на меня!

По высоте ударили все батареи дивизиона.

— И что же, погиб? — нетерпеливо спросил Державин.

— Никак нет! Уцелел! Не тронули его свои снаряды.

— Вот какой случай...

— Но на этом испытания Маюрова не закончились, — продолжал офицер связи. — Уцелел на вершине сопки не только он, но еще японский поручик. Едва Маюров выкарабкался из заваленной траншеи, как тот кинулся на него как бешеный и начал душить. Борьба не на живот, а на смерть. Ничьей быть не могло. С большим трудом Маюров столкнул самурая в воронку из-под снаряда, и сам не удержался на ногах — повалился как подкошенный. А потом вдруг услышал шум. Приподнялся на локти и видит: на вершину сопки бегут самураи. «Ну, думает, амба! Ни гранаты, ни патронов и никаких сил — значит, конец». И вдруг все повернули вспять, побежали вниз. Оказывается, монгольские конники вырвались из кольца и бросились к сопке.

— Выручили, значит, — удовлетворенно отметил Державин.

— Так точно. Вот так мы там и выручаем друг друга, — заключил подполковник. — Читали сегодня в газете, как монгольский цирик спас экипаж нашего броневика? Любопытная история.

Он хотел рассказать про цирика, но тут за окном послышался разговор.

— Командующий провожает монгольских гостей, — сказал Державин и повел Туманяна к полковнику, который должен был лететь в штаб армии.

Вместе они вышли из юрты и присоединились к офицерам и генералам, направлявшимся к саманной стене, где под маскировочной сеткой стояли легковая машина и два оседланных коня.

Среди офицеров и генералов Туманян увидел маршала Малиновского и генерала Тевченкова. Рядом с ними шли, как пояснил Державин, начальник главпура монгольской армии Цеденбал и заместитель Плиева Лхагвасурэн — оба загорелые, смуглые. По всей вероятности, они были на докладе у Чойбалсана и теперь направлялись в штаб Плиева. Цеденбал рассказывал об одном совместном бое в пустыне Гоби двух передовых походных застав — советской и монгольской — с конным отрядом князя Дэвана.

Туманян не видел командующего фронтом почти полгода и нашел, что он не изменился: то же круглое лицо, те же ямочки на щеках, поседевшие виски, быстрый, живой взгляд, который, казалось, мало гармонировал с его спокойными, неторопливыми движениями.

Шли медленно. Под ногами хрустела, ломалась иссушенная зноем трава. В пожелтевших былинках стрекотали кузнечики. У кромки горизонта дрожало, переливаясь, сизое марево, словно дымилась степь, готовая вспыхнуть от полуденного солнца.

Командующий фронтом тронул Цеденбала за локоть, сказал, что направление, где наступают монгольские войска и группа генерала Плиева, является очень важным. Впереди оккупированный японцами Пекин. Туда с юга подойдут части Народно-освободительной армии Китая. Они должны перейти в наступление, чтобы образовать с нами единый фронт. Только бы не задержались...

— Вы у нас на правом фланге, — значит, вы наша правая рука, — подчеркнул Малиновский. — А правой рукой в России называют самого близкого друга, самого верного помощника.

— Спасибо за хорошие слова. Будем вместе, как на Халхин-Голе, — ответил Цеденбал и, пожимая маршалу руку, еще раз напомнил о своей просьбе: — Не забудьте про Маюрова!

Монгольские гости попрощались, вскочили на коней и, припав к гривам, поскакали по бескрайней степи к аэродрому.

Командующий повернулся к машине и увидел Туманяна:

— Где я вас видел, подполковник?

Туманян хотел представиться, но маршал остановил его движением руки, желая, видимо, проверить свою память.

— Под Яссами? Нет, в Будапеште? У Волобоя!

— Так точно, — подтвердил Туманян и доложил, что возвращается из госпиталя в свою бригаду.

— Передайте Волобою: я недоволен его темпами продвижения, — сказал Малиновский. — Посмотрите, куда Кравченко хватил! Подходит к Корохону!

— На Корохон маршрут полегче, — вступился Державин.

— Вы не оправдывайте Волобоя! — Командующий строго погрозил пальцем и начал разъяснять Туманяну, в чем главная задача волобоевской бригады. Главное — выйти на перевалы. Основные силы Квавтунской армии находятся в центре Маньчжурии — примерно на таком же расстоянии от перевалов, как и войска Забайкальского фронта. Если Усироку Дзюн захватит перевалы раньше, он закроет нам выходы из гор. Заставит нас зимовать в ущельях да еще, чего доброго, посыплет сверху чумой или холерой. Надо спешить — идти день и ночь. Забыть об усталости.

— Будем стараться! — вытянулся Туманян.

— Я только что разговаривал с Александром Михайловичем Василевским, — сказал, понизив голос, Малиновский. — Японское правительство все решает, что делать в связи с нашим вступлением в войну. Мы должны помочь им принять верное решение. Каким образом? Очень просто! — Малиновский нагнул вперед голову, прижал к груди сжатые кулаки и с силой выбросил их вперед, точно хотел подтолкнуть подчиненные ему дивизии, корпуса и бригады. Попрощавшись, он сел рядом с шофером, бросил коротко: «К авиаторам!» Машина скрылась в облаке бурой пыли.

Державин знал, зачем командующий поехал к авиаторам. Сейчас многое зависело от воздушной армии. Наши передовые подвижные отряды подходят к перевалам, но, может быть, и японцы на подступах к ним? Авиация должна попридержать противника, затормозить его продвижение. Но главное даже не в этом. В танковых частях на исходе горючее. Они могут остановиться в нескольких километрах от цели. А горючее и боеприпасы может доставить танкистам теперь только транспортная авиация. На нее командующий возлагал большие надежды, планируя операцию, и теперь сам хотел убедиться, все ли сделали авиаторы, чтобы выполнить боевую задачу. Не может ли воздушная армия в сложившихся условиях сделать больше, чем позволяют технические возможности и установленные законы летной службы?

Державин представил Туманяна полковнику, спешившему в армейский штаб. Торопливо написал на листке из блокнота записку Викентию Ивановичу. Потом перевернул листок и приписал привет Иволгину.

По дороге к юрте Державин посмотрел в сторону Большого Хингана, подумал: «Где-то там наступает Волобой со своими орлами. Нашла коса на камень. И как, должно быть, тверды хинганские камни, если их с трудом берет герой Фокшан и Будапешта!»

 

V

Горы... Куда ни глянь — горы, горы...

Они беспорядочно громоздились друг над другом, уходили в заоблачные выси. Как будто хлестнула, вздыбилась гигантская волна и застыла в беге, окаменела. Снизу горы окаймлены ярко-зелеными лесами. Но чем выше к небу — меньше лесов. И странно было видеть, как где-нибудь на крутояре забелеет вдруг березка. Какими ураганами ее туда занесло?

Вероника с тревогой в душе смотрела из кабины санитарной машины на исполинские хребты и думала о раненых, которых приходится везти с собой по такому бездорожью. Раненым нужен покой, а тут ужасная тряска. Дальше, говорят, будет еще хуже. Число раненых увеличится. Как их переправлять по камням и колдобинам через заоблачные кручи? Вместе с тяжелоранеными лежат пострадавшие от теплового удара. Солнце выводит из строя по десять — пятнадцать человек в день.

С тех пор как батальон влился в гвардейскую бригаду, Вероника, попав в подчинение к старшему бригадному врачу, уже не отвечала всецело, как прежде, за медицинское обслуживание бутугурского батальона. Но старая привычка давала о себе знать — о десантниках она пеклась больше всего. На всех привалах забегала к ним в первую очередь — справлялась, все ли здоровы, не нужна ли кому медицинская помощь.

Вчера вечером повстречала Ветрова, но поговорить с ним как следует не удалось: он спешил в штаб бригады.

— Как дела? — спросил на ходу.

— Хуже некуда, — ответила Вероника. — Никак не можем эвакуировать раненых. Неужели нет нигде поблизости медсанбата?

— Ищут его — никак не могут найти. Придется еще раз напомнить начальнику штаба.

И убежал — все некогда, некогда.

Валерий Драгунский лежал на приткнутых к борту санитарного грузовика носилках и время от времени надоедливо повторял слова о том, как в лесной сторожке на жесткой постели умирал от вражеской пули его друг и товарищ моряк Ураган. В грузовике душно, пахло йодом и прогретым брезентом. Около раненых хлопотала Аня — подавала им пить, меняла повязки. Сегодня утром, спускаясь с горы, грузовик едва не скатился юзом под откос. Аня вскрикнула, перепугалась, выпрыгнула из машины. Раненые бросились за ней. Не двинулся с места лишь Драгунский — лежал на носилках и курил папиросу, будто все, что происходило вокруг, его не касалось. К счастью, все обошлось благополучно. К машине подоспели Забалуев, ефрейтор Туз и Посохин, уперлись плечами и руками в борт и предотвратили катастрофу.

Когда опасность миновала, Аня напустилась на Драгунского:

— Ну что вы фасоните, товарищ лейтенант? Ведь могли разбиться.

— И все по уставу — «товарищ лейтенант»... — подосадовал Драгунский. — Бедному лейтенанту все равно. — Неподвижно глядя куда-то в сторону, он пустился в философские рассуждения о жизни и смерти.

— Что вы несете, товарищ лейтенант? Как вам не стыдно!

До войны Валерию казалось, что он в первом же бою сумеет удивить всех своей храбростью. В бутугурской землянке он мечтал о горячих боях, головокружительных рейдах, мечтал сражаться эффектно, красиво, но первый же бой на Верблюжьей высоте заставил Валерия взглянуть на войну другими глазами. Война — штука тяжелая, будничная. И не так-то легко отличиться, обратить на себя внимание вышестоящих начальников. Он был ранен, но строя не покинул — повел бойцов на штурм высоты. Втайне ему казалось, что он совершил подвиг. Он даже подумал, что эту высоту с неблагозвучным названием Верблюжья когда-нибудь могут назвать сопкой Драгунского. Но едва закончился бой, как о Верблюжьей сопке перестали вспоминать, вроде и вовсе ее не было.

После боя Валерий написал рапорт командиру бригады, просил оставить его в строю. Но, судя но всему, Волобой даже не нашел времени ответить на рапорт, считая, видимо, поступок Валерия обычным делом. Выходит, кроме перевалов, комбриг и знать и видеть ничего не хочет. Горные хребты заслонили живого человека. Валерию хотелось пойти к комбригу, поговорить, но он не решился: не выносил хитроватого всепонимающего волобоевского прищура. Чего доброго, назовет орденопросцем. Лучше уж помолчать...

— Между прочим, когда меня ранило, первая мысль была — остаться в строю. Бить врага, гнать его с китайской земли, — сказал он Ане, отрешенно глядя в сторону. — А теперь думаю: кто оценит мой боевой порыв? Эх, святая наивность!

— Как кто? Все заметят, кто будет идти с вами рядом, — возразила Аня.

— Замечают, да не всех, — ответил Драгунский. — Вот Сережку, к примеру...

Валерий долго лежал молча, потом снова заговорил про лесную сторожку, где умирал матрос Ураган.

— Хватит вам! Ну что вы наводите скуку на раненых своим Ураганом?

Аня до вчерашнего дня относилась к Валерию так же, как и ко всем другим, иногда просто не замечала его. А теперь ненавидела за нытье и желание казаться необычайно умным и даже за то, что он носит Сережкину тельняшку. Зачем он напялил ее?

«Вот ведь как устроено в жизни: кто постыл — тот рядом, а кто нужен — того не дозовешься», — подумала она, сидя у борта и глядя на сумрачные скалы. Но разве приятно было бы, если бы здесь лежал Иволгин? Нет-нет! Этого она не хочет. Ни в коем случае!

Аня в последние дни редко видела Иволгина. Он раздобыл трофейный японский мотоцикл и носится теперь по ухабам и рытвинам — того гляди, шею свернет. Ходит весь в ссадинах, но даже зеленкой не дает себя помазать.

Мотоцикл Сергей называет «Игренькой». Сегодня он на своем «Игреньке» по заданию комбрига с утра уехал к самоходчикам, и до сих пор от него ни слуху ни духу. Как только поблизости начинал трещать мотор, Аня бросалась к борту.

Валерий терпеливо выносил толчки и тряску. Порой ему хотелось признаться совершенно откровенно: «Милая Аня, это ты, ты моя главная мучительница! Ты причина моих обид и несчастий!»

Но сказать этого Валерий не мог: не позволяло самолюбие. И к чему теперь эти слова? Видел он, как металась Аня у подножия Верблюжьей, искала Иволгина. А утром еще больше утвердился в своей догадке, когда увидел сияющие от радости и мокрые от слез Анины глаза, глядевшие на Сережку. Так бурно радоваться могут только женщины, которые любят.

Утром Аня перевязывала Валерию рану, прикасаясь к ней нежно, осторожно. От этих прикосновений, от Аниной близости Валерию стало приятно, и в душе опять затеплился маленький огонек надежды. Но мимо санитарной машины промчался на мотоцикле Иволгин. Как Аня взволновалась! И погасла надежда Валерия, как гаснет на ветру едва вспыхнувшая спичка.

— Все, решено — подамся в медсанбат! А оттуда попрошусь в другую часть, — громко сказал он, выкинув за борт догоревшую папиросу. — Надоели вы мне!

— Ну и уходите куда хотите, — вспыхнула Аня. — Говорят, походный госпиталь подтянулся к нам. Завтра же отвезу вас, чтобы не ныли...

«Какая-то карусель, — подумал Валерий. — Она — к нему. Он — ноль внимания. И остаюсь я в гордом одиночестве».

Вечером, когда горы уже заволокло вязкой мутью, бригада дотянулась до порожистого ручья и остановилась на ночевку. За танками, вытянувшимися вдоль ручья, в темноте проступали крытые брезентом автомашины, стояли повозки, слышался солдатский говор, звон котелков и уже запахло подгоревшей гречневой кашей, над биваком разнесся голос старшины Цыбули:

— Приступить к приему пищи!

Вероника Бережная послала Аню с санитаром к ручью взять пробу воды для анализа. Ручей мог быть отравлен, было такое предупреждение. Где-то в горах прошел дождь, ручей вздулся, вода залила травянистую пойму. Аня пробралась по камням на глубокое место, наполнила пробирки и отдала санитару. Тот понес их в походную лабораторию.

Послышался близкий стрекот мотоцикла.

— Сережка! — испуганно вскрикнула Аня, когда мотоцикл Иволгина, разбрасывая в стороны водяные брызги, выскочил из тьмы прямо на нее. — У нас нет хирурга, чтобы собирать твои косточки.

— Обойдемся без хирургов, — ответил Иволгин, останавливая мотоцикл.

Бок у него был в грязи, щека оцарапана, видно, шлепнулся где-то. Сергей закатил своего «Игреньку» в ручей и начал смывать грязь.

Ане казалось, что Иволгин катается на мотоцикле ради забавы. На самом деле это было не так. Находясь в головной походной заставе, он не раз видел, как в поисках подходящего пути попусту кружили, точно впотьмах, танки, сжигая драгоценное горючее. «Почему во взводе автоматчиков нет ни одной лошади? Верхом на коне проберешься по самой узкой звериной тропке и разведаешь, куда можно и куда нельзя идти танкам. Будь при мне сейчас Игренька — танковая колонна не сделала бы ни одного лишнего поворота», — рассуждал он.

Раздобыв мотоцикл, он резонно определил, что машина заменит в какой-то степени коня, и стал вырываться далеко вперед и в стороны, чтобы опробовать дорогу и проверить, нет ли где засады смертников. Он использовал мотоцикл и для передачи Волобою разведданных. По рации можно было передавать далеко не все из того, что узнавала головная походная застава. К тому же в горах радиосвязь действует очень плохо.

Иволгин за один день объездил своего трофейного «Игреньку». А потом приучил к нему смекалистого ефрейтора Туза и цепкого до всего Сеню Юртайкина. Мотоцикл стал на вооружение взвода автоматчиков.

— Не знаю, кто на ком больше ездит — я на нем или он на мне? — невольно сказал Иволгин, вытаскивая свой трофей из желтой хлюпающей воды. — Могу подвезти, пожалуйста...

— Спасибо, я еще нужна раненым.

— Доставим с полной гарантией.

— На тот свет в лазарет?

— Неужели я такой ненадежный? Кстати, как там, рука у моего лучшего друга? Подживает?

— Замучил меня твой друг — ноет и ноет.

— Значит, недоволен лечением. Возьми над ним личное шефство.

Аня печально улыбнулась. После боя на Верблюжьей сопке вся рота поняла, что у нее на сердце. Не понял лишь тот, кто должен был догадаться раньше всех. А он вот по-прежнему отсылает ее к Валерию.

Иволгин вытянул мотоцикл из воды и подошел к Ане.

— Ну и пленный сегодня попался. Злой, как хорек, — проговорил он. — Едва утихомирил. Я мину с него срываю, а он чуть меня ножом не пырнул. Нож отобрал, он харакири себе сделать хотел. Прямо очумел самурай. Так связанным и привез. А губить его не хотелось: задурачили им головы — себя не помнят.

— Поосторожней ты с ними, — сказала Аня.

От ручья потянуло прохладой. Сквозь ночную мглу проступали близкие силуэты гор, закрывая край неба. Ане казалось, что звезды норовили заглянуть в ручей, а он ершился, не принимал их трепетного света. Слева темноту ночи прорезали огни фар: в дверях штабного автобуса показалась кудлатая голова Волобоя.

У походной кухни ворчал и чертыхался старшина Цыбуля:

— Возможно, вы думали, шо старшина Цыбуля сам непосредственно будэ сушить та разглажувать вам обмундирование? Чи будэ крахмалыть вам воротники та сушить портянки? Надо ж самим понимать, бо у мэнэ глотка нэ лужоная.

У танка, где мелькали светлячками папиросные огоньки, раздался голос Баторова:

— А командиру взвода ужин принесли?

Ане было хорошо оттого, что солдаты так заботятся о своем взводном, ей хотелось сказать, что она тоже беспокоится, чтобы не задела его японская пуля.

От танкового ряда вдруг донесся раздраженный голос Драгунского:

— Младший лейтенант Иволгин, к выходу!

Иволгин хотел откликнуться, но Ане было приятно стоять вот так, вдвоем, и она схватила его за руку.

— Пусть поищет, пусть, — прошептала она, не выпуская Сережкину руку, лежавшую на руле мотоцикла. Рука у него грубая, мокрая. Но вместе с тем родная, теплая, и от этого тепла еще отраднее у Ани на душе.

— Вот друга нажил! — улыбнулся в темноте Иволгин. — У такого в самовольную отлучку не уйдешь.

Снова они услышали голос Драгунского:

— Где младший лейтенант, я спрашиваю? Ротный его вызывает.

— А, значит, по делу, — сказал Иволгин, тронув мотоцикл. — Наверное в разведку пошлют.

— Ну что же, иди, — сказала Аня и, нахмурясь, вздохнула: — Иди.

Они вместе направились к биваку. Шли в полной темноте, но Ане казалось, что со всех сторон их освещает радостно-голубой свет. И шагают они будто не по мокрой траве, а по легким, воздушным облакам...

Аня пригласила Иволгина в санитарную машину, чтобы обработать царапину.

— Еще чего придумала, медицина?! Засохнет, как на собаке, — небрежно отмахнулся он и, повернув мотоцикл, заспешил к танковому ряду.

«Даже не простился, а в разведку идет», — подумала Аня, глядя вслед Сергею. И потом начала корить себя за то, что ничего ему не сказала. Откуда ему знать, что у нее на сердце? Но как открыться первой?

До приезда на Бутугур Иволгина она чувствовала себя вполне счастливой: ей все угождали, все старались понравиться, смотрели на нее влюбленными глазами. Как тут не поверить, что ты самая привлекательная, самая симпатичная девушка?

Но вот приехал Иволгин, и привычное ощущение счастья начало таять, улетучиваться. Он не пренебрегал ею, не смотрел свысока, но и не торчал по вечерам в санчасти, как другие. Просто ходил да улыбался и, пожалуй, даже не замечал ее. И это наводило Аню на грустные размышления: видно, любят ее здесь не потому, что хороша, а потому, что одна-единственная.

В такие минуты Аня всегда завидовала Веронике.

Хорошо на свете быть красивой. Красивую каждый полюбит. А вот она, Аня, обыкновенная. Недаром ее Ковылинкой прозвали. Белесая степная травка. И брови белесые. Она пробовала подводить их спичечным огарком, но не замечал Сережка ее подведенных бровей.

Аня считала, что на войне, где свистят пули да стонут раненые, ей будет не до Иволгина. Но оказалось совсем наоборот: здесь о нем думается еще больше. В этом она убедилась и глядя на Веронику, которая всегда в опасные минуты искала глазами Ветрова.

Нет, не гаснет на войне любовь. Она светит тут даже ярче. Видно, потому, что ходит рядом со смертью.

 

VI

Горы угрожающе надвигались на танковую колонну. Плоское дно ущелья сначала превратилось в каменный желоб, потом — в глубокий овраг, наконец — в пропасть. Посланный опять в головную походную заставу взвод Хлобыстова едва протискивался между отвесной скалой и пропастью. Впереди «Бесстрашный». Его водителю Гиренку приказано опробовать оленью тропу.

Позади с автоматчиками шел Иволгин. Он дивился, как искусно лавировала направляющая машина между препятствиями, оглянулся — не видно ли колонны, и тут же почувствовал, что отыскивает глазами не колонну, а санитарную машину, в которой едет Аня. Так и влюбиться недолго, раскиснуть и ныть, как Драгунский. А когда же вздыхать, если война требует тебя всего, без остатка?

Еще в училище он читал книжку про одного гусара. Был тот гусар необыкновенной храбрости. На него пистолет наводят, а он стоит себе да черешню ест. Но совсем другим стал этот храбрец, когда влюбился. Выстрелов стал бояться, как чумы: жалко ему было оставлять на земле свою возлюбленную. Одним словом, кончился гусар. Такая беда может с каждым случиться.

Чтобы выкинуть поскорее из головы Аню, он стал думать о своих делах. В училище говорили: основа обучения и воспитания личный пример — делай, как я. На Бутугуре он так и поступал, когда учил солдат переползать по-пластунски, подтягиваться на турнике. В бою пример командира тоже не последнее дело. Однако говорят: «Нельзя командиру очертя голову бросаться куда попало, надо командовать взводом». А как же пример?

Обидно, что на пути не попадались населенные пункты. Как приятно бывало на Западе приносить в село или город счастье людям! Однажды их полк на рассвете ворвался в полуразрушенную деревушку. Сережка наткнулся на амбар, откуда доносились стоны. Сбить замок он не сумел, помогли подбежавшие минометчики. Когда выломали двери и ворвались в амбар, увидели на полу обессилевших людей, изнемогавших от жажды.

— Тащи воды! — приказал командир минометного расчета.

Сережка принес полное ведро холодной колодезной воды и поил, поил полуживых людей с опухшими, окровавленными, потрескавшимися губами.

Вспомнив про этот случай, он приложил к глазам бинокль и стал рассматривать скалу причудливой формы. Сначала скала показалась похожей на средневековый замок, потом на увеличенную до гигантских размеров отцовскую кузницу, усыпанную кленовыми листьями. Затем он представил себе, что это вовсе и не скала, а крепость, где Дракон держит в застенках десять тысяч пленников. Среди них сидит закованный в цепи Чан Су-линь, тоскуя по своей фанзе, по детям. Крепки железные ворота, и охраняет их команда отпетых головорезов майора Мамуры, а по сторонам двадцать пять пушек, а может, и больше. Но он, Иволгин, прорывается сквозь тюремные двери. Навстречу бросаются истощенные узники, впереди — Чан Су-линь. Иволгин снимает с него цепи и на студебеккере везет в фанзу. Обрадованные китайчата бросаются к отцу. А студебеккер нагружен рисом, шоколадом, свиной тушенкой, всякой одеждой и обувью. «Бери, старина, это все твое», — говорит он китайцу. Китайчата едят палочками рисовую кашу, развертывают конфеты, надевают новую добротную одежду. А вот уже рядом с фанзой вырастает большой светлый дом. Его Сережка безвозмездно дарит Чан Су-линю — живи да вспоминай Россию. На высокое крыльцо взбегает по воле Сережкиной фантазии девочка с букетом хризантем и поет расчудесную песенку без слов. Только Сережке некогда слушать песни — он снова мчится вперед: пробивается через бури и штормы к омытому теплыми морями острову Ява, спешит во Вьетнам, где растут вечнозеленые пальмы, или поднимается на самую высокую на земном шаре гималайскую вершину, чтобы крикнуть оттуда на всю Азию: «Вы свободны!»

«Вот и мечты у меня какие-то ребяческие», — подумал Иволгин и увидел прямо перед собой скалистый бок круглой высоты, которую в мечтах принял за японскую крепость. Скала и скала — голая, скользкая и не такая уж красивая, как показалось издали.

— За мной! Не отставать! — крикнул взводный десантникам, и они побежали к головной машине.

Прижатый к скале, «Бесстрашный» пробирался по узкому карнизу вверх, нависнув над пропастью. Это, кажется, было самое опасное место — даже незначительная оплошность механика-водителя могла привести к беде. Сразу за кремнистым горбом начинался крутой поворот вправо. «Бесстрашный» заскрежетал по камням гусеницами, взобрался на горб и грохнулся носом в крутую выбоину. В этот миг раздался взрыв. Танк вздрогнул и застыл. Вынырнувший из-под обрыва смертник сделал свое дело.

Над башней показался мрачный обеспокоенный Хлобыстов. Стянул с головы шлемофон, бросил на броню и, опершись руками о края башни, хотел выскочить из люка. В следующее мгновение рука у Хлобыстова подвернулась, он потерял равновесие и свалился обратно в люк. По броне ударила неизвестно откуда прилетевшая пуля.

— Танкист, жив? — спросил, прильнув к танку, Иволгин.

— Лоб рассадил... — со стоном отозвался из танка Андрей, — И рация повреждена, — добавил он. — Пусть Бушуев передаст комбригу...

Иволгин тревожно огляделся. За крутым поворотом вправо торчал над пропастью острый выступ утеса, будто киль окаменевшего корабля.

«Бесстрашный» накренился влево и был похож на подбитую птицу, вцепившуюся когтями в камни. Ни с той, ни с другой стороны танк не обойдешь и столкнуть под откос нельзя: в танке люди. А выйти им невозможно — верхний люк под обстрелом снайпера, нижний заклинило взрывом. Лишь одному Гиренку удалось благополучно выскочить из танка. Схватившись за ушибленное колено, механик-водитель принялся костерить автоматчиков, которые, по его мнению, плохо обследовали карниз скалы.

— Ротозеи! Вы мне ответите за машину. Я до комбрига дойду!

— Перестаньте, без вас тошно! — зыкнул на него Иволгин.

Из-под ладони он оглядел склон высоты по ту сторону пропасти, заметил груду камней на замшелом уступе и на всякий случай прошелся по ним длинной очередью. Над камнями закружилась пыль.

— По-моему, он вон на том дубу, — предположил Баторов и тоже дал очередь.

Позади них в молодом сосняке разворачивалась тридцатьчетверка Бушуева. Ее пушка повернулась в сторону пропасти, и тишину горного ущелья разорвал первый орудийный выстрел. Снаряд взметнул вверх комья земли, срезанные прутья кустов.

По склону высоты, заросшему маньчжурским дубом и бересклетом, начали бить танковые пушки. Некоторые снаряды рвались так близко, что подброшенные взрывом камни перелетали через ущелье и как град барабанили по танковой броне. В орудийный гул вливались автоматные очереди. Десантники прочесывали уступы и щели ската, отыскивая засевшего где-то снайпера.

Иволгин крикнул в слуховое отверстие «Бесстрашного»:

— Попробуем подняться наверх!

Прежде чем вытаскивать раненого Хлобыстова, танкисты решили проверить, цел ли снайпер. Над башней подняли черный шлемофон. И сразу же шлепнула пуля. Иволгин поразился: пуля пробила шлем, а выстрела он не слышал. Ясно было, что японцы все предусмотрели и пытаются надолго задержать здесь бригаду.

Иволгин послал разведчиков на противоположную сторону ущелья и пошел к Бушуеву, командиру второго танка, чтобы вместе подумать, как продвинуться вперед. Разумней всего оттащить танк назад на широкую площадку. Но как это сделать, если позади торчит каменный гребень?

Решили попробовать. По сигналу Бушуева танк подошел к подорванной тридцатьчетверке и потянул ее назад. Трос натянулся как струна, машина забуксовала, сбрасывая в пропасть обломки горной породы. «Бесстрашный» не сдвинулся с места.

Пока возились у подбитого танка, снова прилетела неизвестно откуда пуля и ранила в живот сапера Гусева. Он упал на край обрыва, корчась от нестерпимой боли.

«Почему не слышно выстрелов? — уже в который раз спрашивал себя Иволгин. — Не иначе, какая-то хитрость. Но какая?»

Бушуева вызвал по рации «Беркут».

— До каких пор будете топтаться на месте? — сердито спросил Волобой.

— Машина Хлобыстова заклинила дорогу. Обойти не могу.

— Так сбросьте ее к чертовой матери в пропасть.

— В машине люди.

— Эвакуируйте экипаж.

— Нет возможности, по машине бьет снайпер.

— Снайпер? — Волобой повысил голос. — С пушками и пулеметами не можете справиться со снайпером? А что там Иволгин делает? На мотоцикле катается? Передайте ему немедленно мой приказ.

Иволгин по лицу Бушуева понял, что разговор с комбригом принял крутой оборот.

— Вы думаете о судьбе одного танка, — говорил комбриг. — А вы представляете, куда мы идем, черт вас возьми! Или мне приехать и разъяснить, чего может нам стоить ваше ротозейство?

— Будем принимать меры, — ответил Бушуев.

Иволгин понимал, что Волобой ругает их не зря. А если японцы вызовут авиацию или подтянут артиллерию? В узкой щели бригаду можно раскромсать в два счета.

Вернулся Баторов с автоматчиками, доложил, что снайпер не обнаружен.

— Нашли под обрывом гнездо смертника, который напакостил нам, — дополнил его доклад Посохин и бросил под сосенку белый марлевый мешочек с галетами, две банки консервов и пустую бутылку из-под сакэ. — Спьяна он кинулся на танк.

Зафырчал мотоцикл — саперы привезли в коляске дымовые шашки. Иволгин и Бушуев для верности решили ослепить снайпера не только огнем, но и дымом. Снова ударили танковые пушки, заговорили автоматы. Снаряды летели к вершине и на скаты крутобокой высоты, рвались там, разбрызгивая во все стороны каменную россыпь. Скалу спереди заволокло пылью и дымом.

— Поджигай шашки! — приказал Иволгин.

Клубы черного дыма плотно окутали и склоны высоты, и танк, и обрыв, где укрывались автоматчики, — все, что было доступно глазу.

— Теперь пусть целится, — послышался вятский говорок Юртайкина.

— Будем пробовать! — крикнул Иволгин в слуховое отверстие.

— Есть, пробовать! — отозвался в танке наводчик орудия Рагулин.

Он поднялся над башней, ступил на борт тридцатьчетверки и тут же кубарем свалился вниз, больно ударившись о камень.

— Что с тобой? — бросился к нему Гиренок и, оттолкнув локтем Баторова, погрозил: — Ты, пехота, и за него мне ответишь.

Рагулин пальцами сжимал плечо. Из-под пальцев сочилась кровь, пуля попала в ключицу. От боли танкист побледнел, закусывал губы.

Посохин протянул ему фляжку:

— Выпей, паря, полегчает.

Рагулина ранило в разгар артиллерийского обстрела, и это удивило всех: на снайпера обрушился такой плотный огонь, а он продолжал стрелять. Далеко засесть он не мог — издали метко не выстрелишь. А если он близко, почему не слышно выстрелов?

— Отставить эвакуацию! — распорядился Иволгин.

— Что у вас творится? — послышался из танка голос Хлобыстова.

По окутанной дымом башне «Бесстрашного» непрерывно стучали пули. Танки неподвижно стояли на месте.

— Товарищ лейтенант, вас опять вызывает «Беркут», — доложил Бушуеву заряжающий.

А что могли сказать комбригу Иволгин и Бушуев? Снайпер держит танки — кто в это поверит?

Бушуев, включившись в радиосеть, сразу же услышал накаленный гневом голос Волобоя:

— Что вы там стоите, как извозчики на бирже?

— Все перепробовали, не помогает.

— Вы с ума спятили: снайпер держит танки!

Гнев Волобоя никогда не нагонял страха на подчиненных. Хуже было, если Волобой становился вежливым, переходил на «вы». Это было опасно. Тут недалеко и до военного трибунала. И все-таки Бушуев не на шутку испугался, лихорадочно раздумывал, что же предпринять?

Вытаскивать Хлобыстова из танка — значит погубить его: люки под прицельным огнем снайпера. Столкнуть танк в пропасть — риск еще больший: танк не раз перевернется и вряд ли танкисты выдержат это ужасное испытание.

Из танка донесся голос Хлобыстова. Командир взвода гнал заряжающего Тиханкова и требовал, чтобы его машину сейчас же столкнули. Тиханков не хотел покидать командира — погибать, так вместе. В наступившей тишине вдруг послышался шум авиационных моторов. Иволгин побледнел, глаза его округлились. Дождались!

Подполз Посохин, протянул клочок бумаги, выброшенный из танка. Иволгин прочитал:

«Приказываю немедленно сбросить мой танк в пропасть. За меня не беспокойтесь — сдюжу. Не гибнуть же бригаде! Пусть живет гвардия! Хлобыстов».

Иволгин вздохнул, скомкал бумажку. «Эх, Андрей, Андрей, — мысленно сказал он Хлобыстову, — знаем, что ты готов пожертвовать собой. Но кто же посмеет столкнуть тебя — раненого?»

Шум авиационных моторов нарастал. «Наши или чужие?» — думали автоматчики, теснее прижимаясь к скале.

Дым плотной пеленой висел над танками, клубился под обрывом, и пропасть была похожа на реку, окутанную утренним туманом. Иволгин метался от одного танка к другому, не находил выхода из положения и все яснее понимал, чем может заплатить бригада за то, что он не выполнил свою задачу. Если над ними кружит японский разведчик, он приведет эскадрильи бомбардировщиков и тогда...

«Надо вскочить на танк и самому вытащить Хлобыстова! Двум смертям не бывать...» Но от этой мысли пришлось отказаться: могут убить и Хлобыстова.

К Иволгину подбежал Баторов. Щека у него расцарапана, из ссадины сочится кровь, пилотка сбита набок, но в узких глазах поблескивают торжествующие огоньки.

— Сукина сына самурай! Ой, хитер! Рагулин вылазил из танка носом к Косматой горе, пуля угодил в него спереди. Значит, снайпер засел там, на Косматой.

— Если на Косматой, почему не стреляет сейчас? Мы же за правым бортом!..

— Хитрит. Разрешите разведать?

— Косматая рядом, почему же не слышно выстрелов?

— Клянусь — хитрит! Шум слева делает, а бьет оттуда. Может, малопулька у него есть какой. Разрешите? — Баторов приложил к пилотке прямую ладонь, уставился на командира. Иволгину самому хотелось повести разведчиков, но он сдержался.

— Крой! Только в обход.

Баторов с канатом за спиной залез на бушуевский танк, перескочил на скалистый выступ и стал карабкаться вверх. Добравшись до следующего уступа, он сбросил канат автоматчикам. Десантники стали подниматься.

Вот пройдена каменистая расщелина. Снова подъем. Заросшие кустарником впадины десантники пробегали быстро, пригибаясь к земле. У открытых мест падали на траву и ползли без передышки. Бальжан ползет впереди всех — только локти мелькают. За ним колобком катится Сеня Юртайкин. Позади всех двигается Посохин и завидует в эти минуты маленькому, легонькому Юртайкину. Много ли силы требуется, чтобы пустить в ход эту юлу?

Десантники пробрались через сплетения мышиного горошка и стали приближаться к обрывистому торцу кряжа. Где-то здесь и засел японский снайпер. Осторожно лавируя между камнями, Бальжан перевалил через бугорок и подал сигнал рукой — немедленно ползти сюда всем остальным.

Десантники спустились в седловину, круто повернули вправо. Показалась узкая промоина, рассекавшая вершину Косматой горы. Донесся хлопок, потом второй. Баторов метнул в промоину гранату и после взрыва рванулся вперед.

— Я же говорил, я говорил! — вскрикнул он, подбежал к щели и швырнул туда вторую гранату.

Когда рассеялся дым, Бальжан прыгнул в щель и сразу же наугад дал очередь.

Сверху в щель свалился Забалуев, за ним посыпались остальные. На Бальжана кто-то налетел, толкнул к стене. «Не пострелять бы своих», — подумал Баторов, дал снова короткую очередь и, проскочив еще одну извилину, увидел сквозь дым светлый пролом, а в нем — сгорбленную фигуру японского солдата. Японец вскинул винтовку, но в проем уже полетела чья-то граната. Взрыв — и солдат упал у самого выхода. Рядом свалился еще один японец — без фуражки, с ножом в руке. Третий бросился наутек, но не ушел от пули — повис над ущельем.

Автоматчики выбежали на тесную, заваленную камнями площадку. Внизу пролегла пропасть, над ней, накренившись, свисал «Бесстрашный». На площадке лежали снайперские винтовки. Одна из них была зажата в выдолбленные пазы камня и направлена в наш танк.

— Ишь ты! Как в станке! — воскликнул ефрейтор Туз.

— Потому он и видел сквозь дым, — догадался Посохин.

Юртайкин поднял винтовку, нажал на спусковой крючок. Раздался легкий хлопок.

— Шепотком стреляет, проклятая...

Беззвучная снайперская винтовка «Арисака» и помогла японцам ненадолго ввести в заблуждение наших бойцов.

Баторов взбежал на груду камней и, довольный, дал длинную очередь из автомата, потом две короткие. Это значило, что снайперский пост уничтожен и путь свободен.

Только теперь Иволгин, оглянувшись назад, увидел приближающуюся колонну с барражировавшими над ней самолетами. Он кинулся к башне «Бесстрашного», сунул в люк руку:

— Эй, гвардия, вылазь!

Хлобыстов, подталкиваемый снизу Тиханковым, с трудом выбрался из башни. На левом рукаве комбинезона темнела полоска крови, плечо было перевязано бинтом с багровыми пятнами.

— Что-то меня шатает, ребята, — сказал он, опустившись на землю.

А бушуевский танк уже двинулся на «Бесстрашного». Сообразив, что машину хотят столкнуть в пропасть, Андрей рванулся к ней, прижался спиной к корме.

— Погодите, что вы делаете? — с болью выкрикнул он.

К нему подошел Иволгин, глянул в упор:

— Так надо, Андрей! Приказ Волобоя. Понял? — и оттащил танкиста в сторону.

«Бесстрашный» под напором бушуевского танка опустил еще ниже украшенный звездами ствол пушки и как бы нехотя, упираясь, придвинулся к пропасти. Еще толчок — и он тяжело грохнулся на нижний выступ, неуклюже перевернулся, сбил лобовой броней попавший на пути камень и покатился вместе с ним дальше вниз, подняв за собой облако темно-коричневой пыли.

— Как вы можете! — болезненно сморщился Хлобыстов, охватив ладонью разбитый о броню окровавленный лоб. На глазах у него показались слезы. — Его же японцы сожгут. Гиренок, беги к комбригу за тягачами. Да живо! — приказал он и, проклиная всех японских богов и боженят, бросился под откос. За ним прыгнул Тиханков и еще пять-шесть автоматчиков.

Головная походная застава пошла вперед.

У Косматой горы Иволгин оглянулся. Там, где стоял «Бесстрашный», уже двигалась танковая колонна бригады. Не задерживаясь, она прошла по горному карнизу, опоясала круглую гору, а потом взяла курс на восток — пробивать трудный, нехоженый путь к главному Хинганскому хребту. Там — перевал Хорул-Даба.

 

VII

Бензовоз тяжело пробирался меж скалистыми выступами и вязкими солончаковыми трясинами, уходил все дальше и дальше в глубь гор. По временам он взбегал на взлобки, а потом снова исчезал в ярко-зеленых и кремнисто-серых горных складках. Впереди него шел бронетранспортер с автоматчиками — конвой, охранявший груз.

На поворотах и заросших кустарником тропах останавливались или замедляли ход. Тогда саперы и автоматчики, рассыпавшись цепью, проверяли, нет ли на пути мины, не притаился ли где смертник с гранатой.

«Ну и война!» — уже в который раз повторял Туманян, наблюдая из кабины машины за осторожно идущими вперед бойцами со взятыми наизготовку автоматами. Можно подумать, что они пробираются где-нибудь в тылу врага, рядом с его гарнизонами.

В политотделе армии Туманяна предупредили:

— Нагнать Волобоя будет трудно. Это не на Западе.

Теперь Туманян убедился в этом сам. Танковая бригада, передовой подвижной отряд стрелкового корпуса, далеко оторвалась от основных сил и ушла в глубину гор. Она не вступала в мелкие стычки с противником, не тратила времени на преследование разбитых подразделений. Ее задача — захватить перевал Хорул-Даба. И путь, пройденный бригадой, нельзя было считать занятой нами землей: по ущельям бродили разобщенные японские отряды, горы кишели смертниками, которые, пропустив танки, снова притаились у троп — перехватывали связных, пускали под обрывы автомашины и повозки с продовольствием, охотились за транспортами с горючим.

Цель — как можно скорее выйти на Маньчжурскую равнину — наложила особый отпечаток на весь характер военных действий. Волобоевская бригада подходит к перевалу Хорул-Даба, а тамцак-булакская дивизия только что разделалась с пограничной халун-аршанской группировкой японцев. «Выходит, — думал Туманян, — один еще на границе воюет, а другой уже нацелился на столицу Маньчжурии. Ну и война!..» Просидев с полчаса у Державина, он узнал, что с других участков Забайкальского фронта в штаб приходили еще более разительные вести: авангарды танковой армии Кравченко захватили хинганский перевал Корохон, протаранили Большой Хинган и заняли уже за хребтом город Ванемяо. В это же время дивизия Кучумова ведет кровопролитные бои в Хайларском укрепрайоне — неподалеку от границы. Вот и разбери, где проходит передовая, где фронт, где тыл!

Политотдельцы дали Туманяну виллис, чтобы догнать бронетранспортер с автоматчиками, сопровождавшими два бензовоза, отправленных в бригаду Волобоя. Автоматчиков он догнал, только они сопровождали уже не два, а один бензовоз. Второй был взорван вынырнувшим из кустов смертником.

— И откуда его вынесло? — сокрушался начальник конвоя лейтенант Пеночкин, облизывая языком потрескавшиеся губы.

После этой потери машины сбавили скорость: надо было хоть один бензовоз доставить в бригаду.

Бензовоз подбрасывало на ухабах, он дрожал и трясся, ударяясь колесами о торчавшие повсюду камни. Туманян, ссутулившись, сидел в кабине и смотрел через запыленное стекло на вилявший впереди бронетранспортер. Из-под колес брызгала мелкая галька, стучала о металлическое дно; на крутых скатах машина едва не переворачивалась.

За небольшим перевалом показалась походная колонна стрелкового полка. Сквозь мелкий сосняк Туманян увидел саперов с миноискателями, через распадок куда-то проскакали конные разведчики. Здесь можно было ехать без опаски — местность прочесана пехотой.

— Газуй! — обрадовался молоденький водитель бензовоза, лихо сбив на затылок пилотку.

Пехотинцы остались позади, и машинам пришлось снова замедлить ход. С бронетранспортера спрыгнули саперы, стали проверять, нет ли на дороге мин. Осматривали каждую трещину, тщательно прочесывали заросший кустарником край ущелья, обстреляли его из автоматов. Из-под такого же обрыва сегодня утром выскочил смертник, взорвавший бензовоз.

Туманян выбрался из кабины и пошел рядом с машиной, всматриваясь в горные цепи: не покажется ли где-нибудь на взлобке колонна танковой бригады. Медленная езда, частые остановки угнетали его. Он понимал — осмотрительность нужна, но пешком бригаду не нагонишь. Значит, надо нажимать, несмотря на опасности.

Тропинка пошла круто вверх, извиваясь между пропастью и высокой горой. Бензовоз и транспортер с трудом забрались на крутой гребень. Внизу простиралась долина. Там Туманян увидел зеленую палатку, рядом стояла санитарная машина, суетились люди. Автоматчики подъехали. У машины хлопотала белокурая девушка в легких сапожках, мрачно отдавал команды санитарам смуглый подполковник — военврач, поодаль возбужденно ходил взад и вперед лейтенант с перевязанной рукой. По выражению лиц Туманян понял: произошло что-то страшное.

— Что случилось? — спросил он.

— Беда... — ответил военврач, стоявший у палатки. — Тут были раненые, мы планировали эвакуировать их на самолете, а ночью напали смертники. Вырезали всех до единого.

Туманян молча отбросил полог. На свежескошенной траве в разных позах лежали мертвые. Прямо у входа распластался чернобровый сержант с открытыми безжизненными глазами, у его ног застыл, скрючившись, солдат. С забинтованным плечом в дальнем углу лежал боец с подсунутой под край палатки головой: видно, хотел выползти, но тут его настиг удар ножа. У всех убитых на груди или спине чернели вырезанные ножом звезды.

— Да... — Туманян стиснул зубы.

К палатке подошел Пеночкин с автоматчиками. Увидев мертвых, молча снял каску и сказал, еле шевеля потрескавшимися губами:

— На раненых они храбрецы. Мы три дня шли — ни одного выстрела. А защучат где-нибудь связиста или раненого...

— Это вредительство — ни больше ни меньше! — резко сказал лейтенант с перевязанной рукой. — Тут надо разобраться да пригласить куда следует...

— В каком смысле? — насторожился Туманян.

— В том смысле, что никому не дано права подставлять раненых под самурайский нож.

— Не понимаю.

— А что тут понимать? Кто оставил раненых на произвол судьбы?

— Но зачем вы так говорите? — вмешался подполковник медицинской службы. — У нас не было другого выхода. Раненых нельзя было везти по тряской дороге. Мы оставили их под охраной.

— Вот она, ваша охрана, — со злостью перебил лейтенант, показав на трупы автоматчиков. — Вот так бы и я лежал, если бы прибыл к вам на сутки раньше.

Туманян узнал, что перед ним главный хирург ближайшего госпиталя Бережной. Его прислали сюда сделать неотложную операцию тяжелораненому офицеру. А белокурая медичка — санинструктор Аня из бригады Волобоя, привезла раненых, в том числе и этого шумноватого лейтенанта Драгунского. Теперь ей придется вместе с лейтенантом и другими ранеными возвращаться в свою бригаду.

Валерий повел начальника политотдела к санитарной машине показать раненых. Модест Петрович стал расспрашивать у Ани, как живет Вероника, здорова ли она, не нуждается ли в чем. Написал ей короткую записку, обещал при первой возможности к ним заехать. Аня слушала его на ходу, спешила к санитарной машине: пора возвращаться в бригаду. Фыркнул бронетранспортер, и небольшая колонна, замыкаемая санитарной машиной, тронулась в горы.

Трагедия в медсанбате расстроила Драгунского до глубины души. Увидев шагавшего рядом с бензовозом Туманяна, он вылез из санитарной машины и пошел вместе с ним. На ходу стал рассказывать о делах в бригаде. Прежде всего разругал интендантов, которые выдали бойцам стеклянные фляжки. Все фляжки побились, и теперь, в жару, солдаты не могут напиться. Не пощадил он и политотдел бригады: бойцы проявляют храбрость и героизм, а сказать о них доброе слово некому. Автоматчикам до сих пор почему-то не выдали гвардейских знаков. Еще хуже с горючим. А на перевал на одном энтузиазме не заберешься.

— Вот будет рад гвардии полковник Волобой, когда увидит ваш бензовоз, — сказал Драгунский.

— Увидит ли?

— Надо сберечь. Может быть, он и вознесет нас на Хорул-Даба? — Драгунский, попросив разрешение, убежал вперед, чтобы проследить, все ли там в порядке.

Когда прошли ущелье, Драгунский снова подошел к Туманяну.

— Товарищ гвардии подполковник, мы у цели! — объявил он. — Вон подбитые танки нашей бригады, тут недалеко и колонна.

На пригорке поодаль стояли тягач и две тридцатьчетверки, там возились ремонтники. Цель была совсем близко, к ней вела узкая тропа, пролегавшая между грядой скал и заросшим кустами обрывом. По тропе змейкой тянулся какой-то обоз. Туманян повеселел: если прошла воинская часть, значит, местность впереди прочесана, можно ехать без опаски.

— Здесь с ветерком! — сказал он шоферу.

У кабины в это время вырос Драгунский.

— У меня к вам убедительная просьба, товарищ гвардии подполковник, — пересядьте на бронетранспортер.

— Почему?

— Я в какой-то степени отвечаю за вашу жизнь.

— Что за шутки? Зачем меня опекаете?

— Эти проклятые смертники охотятся за бензовозами, как ежи за мышами. Ну, посудите сами, зачем получать за вас выговор от комбрига?..

— Чудак человек, ой, какой чудак! — засмеялся Туманян, но все-таки послушался лейтенанта — пересел в бронетранспортер.

Колонна прошла мимо ручья и стала выходить на бугор, по которому тащились повозки. Четыре танка, стоявшие на пригорке, были почти рядом, Туманян представил, как бензовоз подойдет к ним и танки рванутся вперед, догоняя бригаду. Принимай, гвардия, пополнение!

Туманян взглянул на скалу, мимо которой проходил бензовоз, и вдруг увидел, как что-то сорвалось сверху и покатилось вниз. Вначале показалось, что это камень, но потом в пыльном вихре он разглядел летевшего вниз японца с притороченной за спиной миной. Смертник упал у самого бензовоза. Раздался взрыв, и бензовоз, охваченный оранжевым пламенем, покатился в пропасть.

Туманян выскочил из кабины бронетранспортера, подбежал к обрыву. Снизу валил едкий иссиня-черный дым. Из-под обрыва карабкался наверх чудом уцелевший водитель.

— Эх, не уберегли-и-и!.. — сокрушался Туманян.

Подбежал Драгунский.

— Что я вам говорил! Что говорил! — кричал он.

— Наверняка! — согласился Туманян. — Спасибо, дружище!

Валерию было приятно слышать такие слова.

— Какой разговор, — сказал он смущенно, — Сам погибай, а товарища выручай — закон боя. — Он шумно вздохнул, вытер вспотевший лоб и направился к бронетранспортеру.

Виллис Волобоя стоял на крутом косогоре: комбриг ждал, когда саперы расчистят дорогу. Отсюда открывался живописный вид на лежавшие впереди горные вершины. Высокие даурские лиственницы росли у их подножия, над ними зеленели сосны.

— Хорул-Даба? — спросил комбриг.

— Вроде бы, — ответил Викентий Иванович, сидевший позади комбрига, рядом с начальником штаба.

— Недаром этот Хинган назвали Большим, — вздохнул Волобой, почесывая затылок.

Он вышел из машины, окинул взглядом хребет, протянувшийся с севера на юг. По гребню плыли сизо-белые облака, посередине виднелась выбоина — крутое седло перевала. В ломаных нагромождениях ближнего хребта зиял пролом. Вот они, Ворота Дракона, — единственный проход к Хорул-Даба.

— Это есть наш последний и решительный... — сказал комбриг, щелкнув зажигалкой.

— Это называется пройти между Сциллой и Харибдой, — потер лоб Русанов.

— Да, наш перевал будет покруче Корохона...

— К северу горы еще выше. Вершина Хуанган-Шаня более двух тысяч метров.

— Дело не в высоте, — вступил в разговор Сизов. — Меня беспокоит другое: успели или не успели японцы подтянуть артиллерию?

Русанов пожал плечами:

— Эфир, между прочим, забит сообщениями о скорой капитуляции Японии.

— Если мы так будем продвигаться дальше, они и через год не капитулируют. — Волобой злился, что бригада тянется черепашьим шагом — пять-шесть километров в час. Правда, соседей с севера удалось обойти, но от южных далеко отстали. Жилин перевалил уже Корохон и вышел на Маньчжурскую равнину, а у него, у Волобоя, кончается горючее. Хватит ли его, чтобы с ходу взобраться на Хорул-Даба? Транспортный самолет сбросил вчера на парашютах шесть бочек дизельного топлива, но две разбились, угодив на острые камни. Из корпуса сообщили — в бригаду направлены два бензовоза. Их сопровождает Туманян. Но прошло полдня, а Туманяна с бензовозами нет и нет.

Посмотрев еще раз на горный перевал и Ворота Дракона, Волобой подумал озабоченно: «Чем же встретит нас Хорул-Даба? Японцы куда-то исчезли. Может быть, копят силы у перевала, надеются нас разбить там?»

Командир корпуса еще раз предупредил Волобоя об опасности с севера. В этом направлении от Халун-Аршана отступали японская военная школа и двухтысячный отряд кавалеристов. Они уже в горах и могут перерезать тропы, по которым идет танковая бригада. Волобой выставил на фланге сильное охранение, но в душе побаивался другого. Командующий 3-м фронтом Квантунской армии генерал Усироку Дзюн, узнав, что русские бросили на Большой Хинган танки, конечно же, попытается подбросить сюда противотанковую артиллерию. Возможно, на перевале стоит дивизион, а то и два. Разве могла наша авиация проконтролировать каждую горную тропку, особенно в ночное время?

Неизвестность мучила Волобоя. Скулы у него еще более заострились, прищур глаз стал жестким. Сегодня несколько раз к нему подходил ординарец Ахмет, предлагал поесть, а он рассеянно пожевал кусочек хлеба и запил теплым чаем из трофейного термоса. Ахмет лишь сокрушенно качал головой.

Опустив бинокль, Волобой обернулся. Далеко внизу по тропе шла его танковая бригада. В прозрачной пелене синего дыма позади танков, грузовиков и автобусов он вдруг увидел санитарную машину, которую утром послали в медсанбат и ждали ее возвращения.

— Ага, санитарка вернулась! — обрадовался он.

От колонны отделился бронетранспортер, вскоре он подкатил к комбриговскому виллису. Из бронетранспортера выпрыгнул Туманян.

— Наконец-то тебя дождались! — воскликнул Волобой и обнял Туманяна. — Тут воюешь без передыху, а он по госпиталям слоняется, здоровье, понимаешь, поправляет.

— Зачем стоим? Почему стоим? — спросил Туманян.

— Вот тебе и контроль нагрянул. Что да отчего? Нагулялся и спрашивает. Только, я смотрю, не нагулял ты здоровья — такой же худющий. Наверное, удрал из госпиталя? — спросил Волобой. — Ну, ладно, знакомься с майором, который нес твой тяжкий жребий.

Туманян пожал Русанову руку и сказал Волобою:

— С несчастьем повстречались в дороге. Японцы напали на медсанбат, зарезали семерых раненых.

— Раненых? — Лицо Волобоя помрачнело, ноздри вздрогнули, на челюстях заходили желваки, в полуприщуренных глазах сверкнули злые искорки. Туманян рассказал о судьбе бензовозов, о том, как сам едва не погиб. Хорошо, что лейтенант вытянул его из кабины. Потом заговорил о встрече с маршалом Малиновским.

— Видел его? — спросил Волобой.

— Видел... Недоволен командующий нашей бригадой. Куда, говорит, девался боевой пыл Волобоя. И передайте, говорит, ему, что хочу его видеть таким, каким знал под Яссами и Фокшанами, — закончил Туманян.

— Да разве под Фокшанами местность такая? — раздраженно сказал Волобой. — А смертники?

— Жилина маршал ставил в пример...

— Жилина... Ему все горючее переправили самолетами и теперь вот — Жилин! Жилин!

Евтихий Волобой был прямым человеком, никогда не оправдывал свои промахи. Раз не взял населенный пункт — говорил прямо: «Не взял, не сумел». Теперь же ему впервые приходилось ссылаться на смертников, на крутые скалы, на недостаток горючего. И это было ему неприятно.

— А вам записка от генерала Державина. — Туманян протянул Русанову сложенный листок.

— Что пишет? — спросил Волобой. — Тоже недоволен нашими скоростями?

— Привет передает. Ну и о скоростях, конечно... Послушайте: «Сейчас, дружище, нужен сильнейший рывок вперед. Как у Хвалынки, под Спасском, в двадцать втором. Помнишь?»

— Штурмовые ночи Спасска вспомнил старик... — усмехнувшись, сказал Волобой.

К бронетранспортеру на мотоцикле подкатил Иволгин.

— Какая-нибудь новость из головной походной заставы, — предположил Викентий Иванович.

Иволгин соскочил с сиденья и вместе с Драгунским направился на взлобок.

— Товарищ гвардии полковник! Японцы у Ворот Дракона выбросили белый флаг, — отрапортовал он. — Их офицер передал, что готовы сдаться, если им гарантируют жизнь и оставят холодное оружие.

— Прекрасно! — обрадовался Волобой.

— Они просят направить для переговоров офицера чином не ниже полковника.

— Это что еще за условия! — Комбриг презрительно прищурился.

— Узнаю самураев, — заметил Русанов. — Если сдаваться — так по всей форме. Гонористые! — И попросил послать его на переговоры.

— Некогда нам разглагольствовать, — возразил Волобой. — Они наших раненых режут, а мы будем с ними антимонии разводить. Дайте пару пушечных залпов. И врывайтесь в расположение.

— В проломе противотанковый ров с водой: пройти можно только пешему у края скалы, — пояснил Иволгин.

— Выслать саперов! Мы не можем терять ни минуты.

— Но возможно, на переговоры времени уйдет меньше, чем на штурм, — рассудил Сизов.

— Японский офицер сказал, что, если мы сохраним им жизнь и холодное оружие, они отдадут нам склад с горючим, — добавил Иволгин.

— Горючее? — Волобой насторожился. Это добавление заставило его по-иному взглянуть на создавшееся положение. До равнины еще далеко, а баки танков почти пусты. С бою склад не возьмешь: вспыхнет, как спичка, от своего же снаряда. — А что? Может, пошлем парламентеров? Может, есть смысл? Тогда давай, комиссар, комплектуй дипломатическую миссию, — сказал комбриг и, подумав, горько усмехнулся: — Два бензовоза я уже получил. Теперь приобрету склад с горючим — и можно не тужить до самого Порт-Артура!

Драгунский был уверен, что Русанов возьмет с собой Иволгина, и тоже попросился участовать в переговорах.

Получив «добро» от замполита, он остановил Цыбулю, который «лично сам» вез на мотоцикле обед в головную походную заставу, и примостился в коляске рядом с термосом. Иволгин завел свой мотоцикл. Русанов сел на заднее сидение.

— Только не разводите там гнилую дипломатию, — напутствовал его Волобой. — Нам некогда устраивать приемы.

Пока Викентий Иванович находился в головной походной заставе и комплектовал там «дипломатическую миссию», Туманян рассказал командиру бригады о том, что происходит на других участках огромного Забайкальского фронта: о кровопролитных боях в Хайларе, о труднейшем походе полков Плиева через безводную пустыню Гоби, где все тяготы и лишения наши солдаты делят с монгольскими цириками.

— У них там пожарче, чем здесь, — подытожил он свой рассказ. Потом вынул из полевой сумки пачку листовок, попросил водителя отвезти их в политотдел. Одну листовку подал Волобою.

Вот о чем рассказывала листовка.

 

VIII

Это было в раскаленных песках Гоби.

Монгольский эскадрон капитана Жамбалына, вырвавшись из окружения, по сыпучим барханам пробивался на Калган. Зноем дышала безжизненная пустыня. С полинялого неба пекло желтое, будто расплавленное, солнце. Кипел под ногами коней накаленный песок.

За головной походной заставой шел конный отряд. С левой стороны — тоже конная застава. А еще левее — дозорный Батын Галсан на своем мохноногом Донжуре. Конь и седло для Батына привычны: он научился ездить верхом раньше, чем ходить по земле. Но пробираться по зыбкой тропе под палящими лучами куда труднее, чем мчаться с ветерком по зеленой монгольской степи. Тяжко здесь и всаднику, и коню. Донжур то и дело опускает голову, шевелит губами, хочет чем-нибудь поживиться. Но что тут найдешь? Под ногами горячий песок, жесткий караган да сухой саксаул.

Конь в пустыне не имеет цены. Цирик на коне — что ветер в степи. Ему не страшны расстояния. Пал конь — пропал всадник. Гоби не пощадит пешего. В трудном походе цирик сильнее привязался к своему коню: ухаживал за ним, как за ребенком, не жалел последнего глотка воды из своей фляжки, чтобы смочить ему пересохшие губы. Он даже научил Донжура укрываться от вражеской пули. Крикнет ему: «Хэвт!» — значит: «Ложись!» — и тот на всем скаку падает в песок.

Донжур не раз выносил хозяина невредимым из боевых схваток. Догонял врага на первой версте. Только не бей его плетью, не коли шпорами. Потрепли ласково по гриве — все отдаст.

День только наступал, а дышать уже нечем. От жары кружилась голова, сохло в горле. На ремне болталась пустая фляжка. «Где же твой конец, Гоби?» — прошептал Батын, вглядываясь из-под ладони в сизую даль, где в степном мареве дрожали синие призрачные озера — миражи. Время от времени он приподнимался на стременах, поглядывал на север. Там шел советский передовой кавалерийский отряд. Правее отряда — боковая застава и конный дозорный, его веселый, добрый нухур. Они иногда съезжались вместе, перекидывались двумя-тремя словами. У обоих одна беда, одна забота: в пустыне мало воды, да и та отравлена.

Вчера Батын снова увидел русского дозорного.

— Сайн байну!, — весело крикнул тот, выехав из-за песчаного бугра.

— Дырасте! — ответил ему Батын.

Они пожали друг другу руки и поехали рядом — стремя в стремя. Улыбка у русского нухура светлая, как вода в Керулене, а глаза голубые, как монгольское небо.

— Найти бы нам хоть один чистый колодец! — воскликнул он.

Проехав так не более километра, они вдруг увидели степной колодец и галопом помчались к нему. Как хотелось коснуться губами прохладной влаги, промочить пересохшее горло! Но увы... у колодца следы — значит, здесь побывал враг. Напрасно спешили — в воде стрихнин.

На сучке саксаула Батын увидел приколотый клочок рисовой бумаги — записка на монгольском языке:

«Вы не пройдете! Боги низвергнут вас в ущелья Большого Хингана. Вы прошли через мертвую пустыню Шамо только потому, что обманным путем захватили ночью наши колодцы. Но через гневные потоки рек вас не перенесет никакая сила. Мосты исчезнут. Пусть погибнут русские, но монгольские цирики должны вернуться назад, чтобы жить. Их славные предки видели светлоликого всепобеждающего Тимучина. Пусть это великое имя хранит их от бед и несчастий. Это говорю вам я, потомок Дудэ, который был стремянным Джучи, сына Тимучина, я — Тимур-Дудэ».

— Кто такой Тимур-Дудэ? — спросил русский нухур. — Он хочет нас поссорить.

— Ха! Пустой башка...

Батын не договорил: под горой показался всадник. Дозорные сорвались с места, помчались в карьер.

Батын первым настиг незнакомца. Это был тощий, заросший беззубый монгол из Мынцзяна. На костлявом плече у него висела сумка. В ней — стрихнин. Перепуганный пленник рассказал, кто такой Тимур-Дудэ. Оказывается, это русский белогвардеец. Отец у него был ротмистром, служил в личной охране царя, а сын превратился в «потомка Чингисхана» — стремянного Джучи и прислуживает князю Дэвану.

Дозорные отвели пленного в походную заставу и опять вместе — стремя в стремя — тронулись в путь. Они свои люди, делают одно дело. Русский нухур спросил:

— У тебя на губах кровь: ты отдал воду своему коню?

— Отдал... — признался Батын.

— Ну, тогда давай пить мою. — Он взял фляжку, поболтал у самого уха. — Есть немножко.

— Сам давай пей...

Порешили пить вдвоем. Пили не спеша из одной фляжки — то один приложится, то другой. Только Батын замечал: голубоглазый нухур пил мало, лишь для вида мочил губы — хотел, видно, больше оставить ему, Батыну. Потом Батын достал кисет, закурили.

— Кури, — улыбнулся он и прихвастнул: дескать, табаку у них в отряде, как песку в пустыне.

Наконец пришла ночь. Барханы скрылись во тьме. Потом румяная огромная, в полнеба, заря съела темноту. Батын снова в седле и снова ищет глазами русского нухура. В полдень, когда солнце снова поднялось на верхушку поблекшего неба, Батын глянул на север и вдруг увидел на песчаном пригорке коня без всадника. Где же голубоглазый нухур? Цирик подождал немного. Всадник не появился. Почувствовав недоброе, Батын поскакал на север.

Русский дозорный лежал с закрытыми глазами у ног своего коня. Лицо у него было пунцовое, с синеватым отливом, на лбу — испарина. У куста карагача валялась пилотка.

Огненное солнце плыло так низко, что казалось, опалит голову.

— О Гоби, что же ты делаешь с северным человеком?! — простонал Батын, взвалил дозорного на коня и повез к советской заставе.

Больной побледнел, его губы запеклись, покрылись сукровицей. «Прости меня, нухур, — прошептал цирик. — Ты сам хотел пить. Зачем обманул?»

Вот и застава. К Батыну бросились солдаты, подбежала девушка-медичка.

— Это я виноват. Я выпил воду, — сказал Батын. Девушка плеснула на лицо водой, дала что-то понюхать больному, сказала:

— Тепловой удар.

На обратном пути Батын Галсан думал о голубоглазом нухуре. Не брат ли он того русского батора, который закрыл своей грудью амбразуру фашистского дота и спас боевых друзей? А не он ли вырвал из окружения их эскадрон?

С востока пришла еще одна ночь, накрыла мягким пологом желтые барханы, но, завидев в небе яркую зарю, покорно поплелась на запад. Утром передовые отряды подошли к серым отрогам хребта Дациншань.

Идти в горах было куда опаснее. На равнине неприятеля увидишь за пять — десять километров, а здесь он может внезапно появиться в трех шагах от караванного пути. Передовые отряды сблизились, а боковые заставы слились в одну. Батын выехал вперед и вдруг увидел голубоглазого нухура.

— Дырасте! Дырасте! — крикнул цирик.

Раздались выстрелы, свистнули пули, И снова обманчивая тишина. Дозорные мигом укрылись в ложбине, подняли бинокли. У подножия дальнего кряжа промелькнул всадник, потом показалась и сразу исчезла цепочка пеших солдат. Сомнений не было — в горах противник. Только непонятны его намерения: пойдет ли он без задержки дальше или даст бой?

— Это хвост князя Дэвана — надо рубить сабля, — Галсан нетерпеливо глянул туда, откуда должна показаться застава.

— На конях трудно атаковать: порежут пулеметами. Броневичок бы сюда... — Русский дозорный пополз в ложбину разыскивать взводного.

Подошла монгольская походная застава. Батын доложил обо всем своему капитану Жамбалыну и добавил, что надо сейчас же ударить по княжескому хвосту, пока тот не успел спрятать его в землю. Капитан подал команду спешиться и повел заставу вперед. А Батына оставил караулить лошадей.

Галсан в бинокль посмотрел на уходившую заставу. Сумеют ли ребята как следует ударить по хвосту Дэвана? Извилистая цепочка цириков мелкими перебежками удалялась в глубь гор. Вот она перекатилась через песчаный бугор и стала опять подниматься по косогору.

Едва застава поравнялась с горным выступом, горячий воздух разорвала раскатистая пулеметная очередь. Запрыгали желтые фонтанчики пыли на гребнях барханов. Донжур навострил уши. Должно быть, в склоне горного кряжа был впаян броневой колпак.

— Проклятый гадина! — выругался Галсан.

Пулемет вскоре умолк, но стоило только цирику поднять голову — он снова стрелял.

— Что же нам делать, Донжур? — растерянно сказал Батын и прижался плечом к гриве коня. Что же делать? Большой генерал Исса Плиев приказал брать Калган, выходить к морю, а застава уткнулась в хвост Дэвана — и ни с места.

Палило белое солнце, нагревало сухой недвижимый воздух и мелкий пыльный песок. В небе ни единой тучки. Но бывают ли когда тучи над Гоби? О Гоби, Гоби!..

Цирик обернулся, болезненно сощурился. Где-то там шел передовой отряд. Когда он подойдет? Дождутся ли его прижатые к накаленному песку бойцы? Он посмотрел на север и вдруг увидел там коричневый клубок поднятой пыли, а в нем — темную точку. Что это? Точка быстро росла, увеличивалась и вот превратилась в броневик! Машина катилась к горному кряжу. Рядом скакал всадник, будто показывал ей дорогу. «Да это же голубоглазый нухур! — догадался Батын. — Он ведет броневик на помощь нашей заставе!»

Машина поравнялась с укрытыми в барханах конями, пахнула облаком густой пыли и рванулась дальше. А голубоглазый дозорный спешился, погрозил сжатым кулаком:

— Сейчас он даст им прикурить!

Вначале Батын не понял: зачем это надо прикурить? Почему такая честь подлому Дэвану? Но когда броневик дал с ходу выстрел за выстрелом, смекнул, каким огоньком угощают дэвановцев. Над кряжем поднялся столб темно-рыжего дыма, взлетели белые обломки бронеколпака.

Броневик для верности выстрелил еще раз, круто развернулся и запылил по распадку дальше. Цирики бросились за ним.

Батын Галсан запрыгал от нахлынувшей на него радости, хотел броситься к своему другу, обнять его за то, что привел подмогу, но не успел этого сделать. Броневик вскочил на косогор, сильно накренился в сторону и вдруг свалился на бок. Закрутились вхолостую колеса, брызнули в стороны песчаные струйки. Цирики кинулись к машине, но слева ударил пулемет и снова прижал их к земле.

— Аз нь хая, — зло сплюнул Батын и схватился за саблю.

Русский нухур поскакал разыскивать своего командира, чтобы доложить о случившемся, а Батын впился в бинокль и смотрел на песчаный взлобок, где, будто подстреленный конь, лежал зеленый броневик. Цирики то и дело пытались прорваться к опрокинутой машине, но плотный заградительный огонь всякий раз преграждал им путь.

«Скоро ли подоспеет помощь?» — подумал Батын и вдруг оторопел от неожиданности. Неподалеку от броневика над барханом показались широкополые шляпы дэвановцев, вынырнули и тут же исчезли в зыбком песчаном месиве. Сомнений не было: дэвановцы подбирались к броневику. Еще две-три минуты, и они подожгут броневик, кинутся с ножами на русских парней — тех самых парней, которые спасли от гибели их эскадрон и снова пришли на помощь цирикам! Что же делать? Надо рвануть гранатой железобетонный колпак, в котором укрывается пулеметчик!

— Донжур! — крикнул Батын, вскочил в седло и потрепал коня по жесткой гриве.

И помчался Донжур туда, где стучал вражеский пулемет. В глазах Батына зарябили, замелькали желтые барханы. Знойный ветер обжигал лицо, звенел в ушах, из-под копыт Донжура летел горячий песок. Батын прильнул к шее коня, впился глазами в горный срез, неистово закричал и не слышал своего голоса:

— Донжур, скачи! Донжур, лети!

Конь перемахнул через песчаный занос, цокнул копытами по каменистому склону, взлетел на пригорок. Пулеметчик хотел, видно, как можно скорее покончить с опасным для него броневиком, и забыл о флангах. Батын воспользовался его оплошностью, подскочил на гранатный бросок к бронеколпаку и, не осаживая коня, сунул руку за лимонкой. Но где лимонка? Должно быть, выронил. Он пришпорил коня, отчаянно крикнул:

— Донжур, вперед! — и снова тронул ладонью конскую гриву.

Донжур сделал стремительный бросок. Вот и бронеколпак.

— Хэвт! — скомандовал Батын, и конь на всем скаку упал перед амбразурой. Пулемет прошил коня, срезал всадника и умолк.

Батын лежал, прижавшись щекой к растрепанной гриве. Он уже не видел, как поднялись во весь рост избавленные от кинжального огня цирики, как подбежали к броневику, порубили клинками окруживших его дэвановцев.

Не дошел Батын до Калгана, не дожил по победы, навсегда остался в желтых отрогах Дациншаня. Но слава о нем не умрет на узком караванном пути — разнесется по всей неоглядной Гоби, прошумит над Большим Хинганом, покатится по монгольским степям к берегам Керулена. Степные араты передадут детям и внукам имя отважного цирика. Он — герой: повторил подвиг русского батора!

 

IX

«Дипломатическую миссию» Русанов скомплектовал быстро. И вот три офицера в сопровождении автоматчиков направились к Воротам Дракона.

Пролом, образованный, видимо, кипучими горными потоками, был похож на открытые ворота. А замком к этим воротам стал противотанковый ров, заполненный водой. Судя по свежей мокрой глине, вырыли его недавно. Вывороченных камней и глины было порядочно — ров, видать, глубокий.

— Поликарпа-то зря взяли, — тихо сказал Сеня. — Посмотрят самураи на такого голубя сизокрылого и подумают, что у нас прошла тотальная мобилизация — все остатки подмели. Кому сдаваться-то? Что за войско? Один песок...

— Вот тебя действительно по ошибке взяли, — отпарировал Посохин, пожевав губами. — Все дело, паря, можешь попортить. Посмотрят японцы на тебя и сдаваться раздумают. Ростом — аршин с шапкой, весом — пуд в мокрых валенках. Кому сдаваться?

Иволгин строго посмотрел на автоматчиков, и те притихли.

Как только парламентеры приблизились к пролому, японский полковник в высоких сапогах и зеленоватом френче, с длинным, не по росту, офицерским мечом на боку пошел им навстречу по мостику из двух бревен, проложенному над водой.

— Комендант хинганский крепость полковник Кабаяси, — представился он, приложив два пальца к козырьку, и, как бы спохватившись, спросил: — А где порковник?

Викентий Иванович протянул японцу руку, тот холодно пожал ее, потом заискивающе заулыбался. Приторная улыбка полковника как-то не вязалась с мрачным видом сопровождавших его солдат. Те смотрели на русских отчужденно и как будто были чем-то напуганы.

— А они такие же... Как тогда... — тихо произнес Посохин, не видевший японцев с гражданской войны.

Иволгин глянул на Поликарпа и только сейчас заметил за его спиной вещмешок.

— Ох и вид у вас — горно-вьючный! — Тронув вещмешок, Иволгин нащупал две противотанковые гранаты. — А это зачем?

— Карманная артиллерия завсегда при мне. Такой мой обычай. На всякий случай ношу, как говорил тот монах... — степенно ответил Поликарп.

Японский полковник пригласил парламентеров в крепость, где, по его мнению, удобнее всего вести переговоры.

Парламентеры завернули за скалистый выступ и очутились в котловине, заросшей лопухами и крапивой. Сюда не залетал ветер — парило, как перед дождем. Поникли разогретые жарким августовским солнцем травы. Пахло полынью.

— Где же ваша крепость? — спросил Викентий Иванович полковника.

— Все, что изворим видеть, есть крепость, — улыбнулся японец, показав крупные зубы. Он обвел глазами крутую, почти отвесную, стену горного кряжа с острыми зубцами у пролома. — Это застава от китайский хунхуза — крюч от перевала Хорур-Даба, — пояснил комендант.

Да, это была крепость, созданная самой природой. Каменистый горный кряж — покрепче любой стены, а заполненный водой ров — тоже серьезное препятствие.

— Просу мой резиденций, — с той же улыбкой сказал Кабаяси и показал на приземистое строение, сложенное из огромных камней.

Резиденцию коменданта нельзя было назвать ни домиком, ни землянкой: стены высотой метра в полтора, окна маленькие, похожие на амбразуры дота, крыша толстая, видимо из цельных железобетонных плит. В подвальной части постройки темнели узкие бойницы.

В глубине виднелись еще два строения с такими же оконцами. На лужайке паслось не меньше сотни лошадей. «Остатки баргутского отряда», — отметил Русанов, шагая рядом с полковником.

Оглядев все, Русанов пришел к выводу, что взять эту естественную крепость было бы не легко. Каменный гребень хорошо прикрывал японцев от фронтальных ударов. Перемахнуть через гребень невозможно: он абсолютно голый — ни кустика, ни травинки. Бить по воротам из пушек бесполезно: огневые точки японцев расположены в стороне от входа, чтобы стрелять по ним прямой наводкой, надо сперва пройти через Ворота Дракона. А там — ров, доты...

Полковник Кабаяси по каменным ступенькам спустился вниз, открыл бронированную дверь и провел парламентеров через полутемный коридор в свой кабинет.

— Позарста, позарста, — приглашал он.

У окна стоял низенький стол с приземистыми стульями. Слева у двери висела старая шашка с лакированной рукояткой. Над столом — медно-красный диск с изображением восходящего солнца. Викентий Иванович увидел на диске выгравированную священную гору Такатихо, куда, по преданию, с неба спускался внук богини Солнца, чтобы управлять землей. У этой горы, как гласит легенда, родился первый император Японии Дзимму, от которого будто бы и унаследовали божественное происхождение все японские императоры.

Прежде чем усадить гостей, полковник Кабаяси церемонно обратился к Русанову:

— Сожарею, что вы не порковник. Но хоросо, хоросо! Торько я бы хотер говорить русский офицер без низкий цин.

— Это невозможно, — твердо возразил Русанов. — Они все — члены делегации. Если вы хотите что-либо сказать только офицерам, скажите по-японски. Я вас пойму.

По лицу коменданта скользнула тень недовольства.

— Ну, хоросо — йороси, йороси, — согласился он. — Это есть демоскратос: солдат, офицер — один котерок каса. — Он хлопнул в ладоши, и в кабинет неслышно вошел солдат с подносом, на столе появились бутылки сакэ, тарелки с фасолью и фруктами.

Полковнику Кабаяси было за пятьдесят. У рта пролегли глубокие морщины, над узкими черными глазами щеткой торчали остистые брови, что придавало его лицу сердитое выражение.

Выпив чашку холодной воды, Русанов предложил незамедлительно приступить к переговорам.

— О, вы хотите торопиться? — деланно изумился комендант. — Тихо едес — дарсе будес — так говорят росскэ.

— От того места, куда едешь, — добавил Русанов.

— Просу, кусай сакэ, — заискивающе улыбнулся хозяин, наливая в рюмки вино.

Русанов настойчиво повторил — надо немедленно приступить к переговорам.

— Хоросо — йороси. Брицпереговор! — весело произнес Кабаяси и сообщил, что комендантом крепости он стал лишь вчера вечером, а до этого был начальником унтер-офицерской школы в Халзи-Оршане. Школу он пытался вывезти по железной дороге в глубь Маньчжурии, но на станции Ханахай эшелон попал под бомбежку. Пришлось вместе с баргутскими кавалеристами уходить в горы.

— Когда мы приступим к переговорам? — перебил Русанов.

Кабаяси встопорщил остистые брови, согнал с лица улыбку, спросил, на каких условиях русские хотят принять капитуляцию?

— Условия обыкновенные: сложить оружие, сдаться в плен, — ответил Русанов. — Мы гарантируем вам жизнь, офицерам оставим холодное оружие.

Кабаяси удовлетворенно кивнул:

— Аригато. Усровия йороси, но есть, как говорица, один загвоздка.

Кабаяси, с трудом подбирая русские слова, начал объяснять. Командующий 3-м фронтом генерал Усироку Дзюн разрешил ему сдать Ворота Дракона, но одновременно приказал взорвать склад с четырьмя тоннами горючего. Не будут ли русские возражать против выполнения приказа?

— Горючее вы обязаны сдать полностью, — категорически потребовал Русанов. — Иначе мы не можем гарантировать вам безопасность.

— Но я имею приказ.

— Если вы взорвете склад, мы прекратим переговоры и начнем бой. Зачем бесцельно проливать кровь? Вы и без того потеряли много людей в Хиросиме и Нагасаки.

— Хиросима? Нагасаки? — вскинул голову Кабаяси. — Япония не потеряла там ни одного сордата. Ни одного!

Волобой дал на переговоры десять минут. Они уже прошли, а ничего, по существу, не было сделано. Дипломатический такт не позволял Русанову часто прерывать собеседника, Кабаяси пользовался этим, пространно говорил и говорил.

— Прошу извинить, господин полковник. Мы спешим, — прервал его Русанов. — Или вы немедленно сдаете все оружие и горючее, или мы прерываем переговоры.

— Я буду спросить штаб. — Кабаяси кинулся к полевому телефону. Он долго добивался, чтобы его соединили с каким-то генералом, кому-то угрожал. Русанов ждал. Ему хотелось уйти, но тогда — бой, тогда бригада потеряет горючее: японцы успеют его сжечь. Что же делать? Видимо, самураи хотят выиграть время, чтобы подтянуть к перевалу войска.

— Если вы не согласитесь сдать оружие и горючее, мы не будем ждать ни одной минуты, — резко сказал Русанов.

Поликарп Посохин в это время снял свой вещмешок, дернул завязку.

— Видно, не зря прихватил я карманную артиллерию, — тронул он локтем Иволгина.

Кабаяси опять потянулся к телефону:

— Исо несколько минута... — Он приподнялся, глянул на боковую дверь и, помрачнев, снова опустился на стул.

— Итак, полковник, мы уходим! — Русанов направился к выходу. Но дверь оказалась запертой.

— Что это значит? Вы...

Боковая дверь вдруг распахнулась, и в кабинет буквально ввалились японские солдаты с вытянутыми вперед штыками.

— Руки вверх! — крикнул вбежавший вместе с ними майор Мамура с пистолетом в руке. Он был чисто выбрит, в новеньком френче.

В то же мгновение Иволгин выхватил из вещмешка Посохина две противотанковые гранаты, тряхнул ими над головой и ринулся на Мамуру.

— Бей гадов!

— Круши! — гаркнул Забалуев.

Японцы от неожиданности шарахнулись назад — захлопнули за собой железную дверь. Иволгин тут же задвинул дверной засов.

Неожиданный поворот дела ошеломил всех. Автоматчики с затаенной тревогой и открытой злостью смотрели на тяжелую дверь, за которой скрылись японцы.

— А гранатка сгодилась вроде, — пошутил Поликарп Посохин.

Его спокойствие как бы расковало оцепеневших на миг автоматчиков.

— Гранатки твои нам еще пригодятся, — с расстановкой сказал Русанов и распорядился: — Вали стол, воздвигай баррикаду! Драться будем до конца!

К дверям полетели выломанные доски, толстые соломенные маты, стулья.

Викентий Иванович поставил около дверей трех автоматчиков и бросился к окну — самому уязвимому месту в их обороне. Первая же граната, влетевшая сюда, может решить их участь.

— Забить окно, — приказал он.

Забалуев, натужась, поднял железный сейф и, как пробкой, заткнул им оконце. Между косяком и сейфом образовалась щель, похожая на бойницу. Забалуев подпер сейф могучим плечом, а Посохин прикладом разбил письменный стол и проворно начал забивать клинья между сейфом и косяком. Юртайкин подносил доски.

— Вот и вышло по-моему, как я говорил, — назидательно бурчал Поликарп, загоняя прикладом последний клин. — Поглядели они на тебя, недоростка, и пошли в наступление.

— Хватит тебе...

Стало темно. Автоматчики натыкались друг на друга, спотыкались о разбросанные на полу циновки, обломки стульев, на разбитую раму от ширмы.

Иволгин ощупью разыскал в стене нишу с постелью, выломал доски и взялся выворачивать стойку, чтобы для прочности подпереть ею сейф. И вдруг натолкнулся на Драгунского. Тот, запрокинув голову, пил из бутылки сакэ.

— С ума спятил! — прошипел Сергей и вышиб у него бутылку.

— А, помирать, так с музыкой! — махнул рукой Валерий.

Зазвонил телефон. Викентий Иванович взял трубку. Полковник Кабаяси приносил глубокие извинения, ругал Мамуру. Это он своим неожиданным вмешательством сорвал переговоры, а сам убежал с баргутскими кавалеристами. Кабаяси готов немедленно открыть Ворота Дракона, сложить оружие и передать русским все дизельное топливо.

«Нет, больше ты не надуешь меня», — подумал Русанов и крикнул в трубку:

— Как вы посмели задержать парламентеров!

— Это Мамура. Я готов срожить оружие.

— Вам никто не мешает это сделать. Постройте солдат и ведите их к пролому. Там командир примет вашу капитуляцию.

Последовало молчание, потом сдержанный полушепот:

— Йороси, хоросо...

Русанов положил трубку. Ни одному слову Кабаяси он не верил. Вся затея с капитуляцией придумана лишь для того, чтобы выиграть время, задержать, насколько возможно, бригаду. Но почему японцы не предпринимают попыток ворваться в убежище? На этот вопрос Русанов тут же нашел ответ: зачем же им ершиться, если у них цель — затянуть время? Они создают впечатление, будто переговоры продолжаются. Тишина им на руку, они не сделали ни одного выстрела. Не без ума работают! А нам надо шуметь, чтобы наши поняли: мы попали в западню и ведем бой. Подумав так, Русанов бросился к смотровой щели. У подножия скалы шныряли японские солдаты и суетились два офицера.

— Вы что на них любуетесь? Огонь! — приказал Русанов.

Зазвенели стекла, ефрейтор Туз дал очередь поверх сейфа, а Илько просунул автомат в амбразуру, прицелился и послал свои пули в офицеров.

Сразу же зазвонил телефон.

— Приказываю прекратить огонь! — кричал по-русски майор Мамура.

— Ах, вы еще здесь? Вам не нравятся наши выстрелы? — спросил Русанов.

— Вы обречены. Здесь тысяча наших солдат. Стены заминированы. Сдавайтесь!

— За Воротами Дракона сотни наших танков. У вас нет другого выхода, кроме плена.

— Ваши танки стоят без горючего. Дорога закрыта: Хорул-Даба занят нашими горноартиллерийскими батареями.

— Вы хотите заставить нас заночевать здесь, чтобы подтянуть к перевалу эти батареи? Не выйдет. Хорул-Даба сегодня будет в наших руках.

— Мы не боимся ваших танков, не боимся бомб. Вы слышите? У нас есть новый меч. Мы задушим вас чумой и холерой. Копайте себе могилу!..

Издали глухо донесся пушечный выстрел.

— Бригада услышала нас! — крикнул Иволгин.

— Нас в беде не оставят, но и мы должны помочь бригаде, — сказал Викентий Иванович. Он шагнул к двери, потом к окну. Автоматчики впервые видели таким своего замполита, злость на японцев прямо-таки преобразила его. Даже голос изменился — стал тверже.

В дверь дважды ударили чем-то тяжелым.

— Один выстрел, и мы взрываем вас ко всем чертям! — предупредил Мамура.

— Огонь! — в ответ скомандовал Русанов.

Ефрейтор Туз дал короткую очередь, на длинную пожалел патронов. И сразу же из-за хребта донеслись выстрелы и шум моторов. Значит, комбриг все понял и начал бой.

Теперь надвигалось худшее: Мамура, конечно же, постарается уничтожить пленников, чтобы не мешали ему обороняться.

— Росскэ, сдавайс, — галдели за дверью.

— А гранату хочешь? — ответил Ерофей Забалуев.

Туз и Посохин не отходили от окна. Когда видели японцев, стреляли. По временам автоматчики полностью заслоняли бойницу, и тогда становилось совсем темно. Только чуть поблескивал тусклой позолотой солнечный диск с внуком богини Солнца, спускавшимся на облаке на священную гору.

За дверью разорвалась граната, в темноте что-то свалилось, ударилось о пол. Иволгин подумал, что выбита железная дверь, и инстинктивно бросился к ней. Но дверь оказалась целой.

— Японцы накапливаются у окна! — доложил ефрейтор Туз.

Русанов заглянул в щель. Лицо его покрылось багровыми пятнами, у переносья залегла морщинка.

— Это опасно, — сказал он, прислушиваясь к топоту ног и приглушенным голосам.

— Надо пугнуть их, — сказал Иволгин замполиту и приподнял противотанковую гранату.

— Наддай!

Но бросить гранату не удалось. Под окном тяжко рвануло, дрогнули стены. Взрывной волной сейф швырнуло на пол, и он едва не задел стоявшего неподалеку Забалуева. Взметнулось облако цыли, запахло гарью. У Посохина взрывом сорвало с головы каску.

— Бим-бом-брам-стеньга... — произнес Драгунский, выплевывая попавшую в рот землю.

И тут в окно ворвался рев авиационных моторов. «Неужели японские? — подумал Викентий Иванович. — Когда же успели их вызвать?»

Снова грянул взрыв. Тряхнуло стены, сверху посыпались камни. Все попадали на пол. В глаза ударил ослепительный свет — снесло крышу и вышибло переднюю стену. Кабинет коменданта стал похож на открытую террасу. Под торчавшими балками качался на цепочке диск восходящего солнца.

— Спокойно, товарищи! Раз бомбы падают на японскую крепость, значит, это наши самолеты! — сказал Русанов.

Забалуев в порванной гимнастерке с белой от пыли головой уже залег между обломками стены, выбрал удобное место для стрельбы по Воротам Дракона. Баторов стоял на коленях, раздвигал в стороны камни.

Рядом с постройкой упал снаряд.

— Ложись! — скомандовал Иволгин.

Грохнул взрыв, взвизгнули осколки. Когда рассеялся дым, Иволгин на засыпанном щебенкой полу увидел окровавленного Березкина. Его стал перевязывать Туз. У разбитого телефонного аппарата лежал автоматчик Селянин, убитый. Около них ползал запыленный Посохин, без каски, с оторванным погоном.

— Ты контужен? — дернул его за рукав Баторов.

— Ничего, жив-здоров. Тут у них подполье, должно быть. Погреб... Ну, как у нас для картошки.

Поликарп оказался прав: подполье вскоре нашлось. Он приподнял крышку, бросил в темную дыру гранату и, переждав взрыв, прыгнул вниз.

— Давай сюда! — крикнул он.

За ним шмыгнул Юртайкин, потом Иволгин с карманным фонариком. В его свете они увидели серые бетонные стены, узкую амбразуру с пулеметом, убитого японца. Слева чернел дверной проем. Кто-то бросился к двери, закрыл ее на засов. Иволгин вылез из подвала, сказал Русанову:

— Там хорошее бомбоубежище.

«В бомбоубежище, конечно, безопаснее, — подумал Русанов, — бомба там не достанет. Но если японцы ворвутся на террасу и забросают подвал гранатами? Тогда конец».

Решение пришло само собой: людей укрыть внизу, но и террасу не отдавать, отстаивать до конца.

— Всем в убежище! — скомандовал он, взмахнув рукой. Его никто не слышал, но по энергичному жесту все поняли — надо спускаться вниз.

На террасе остался один Драгунский, только что вылезший из-под обломков.

— Я не полезу в подвал! — крикнул он. — Пусть они, гады, видят, как умеют умирать русские люди! — Он вскочил на поваленную стену, рванул ворот гимнастерки. — На, стреляй, сволочь!

— Фазан неумный! — зло сплюнул Иволгин.

В Драгунского никто не стрелял. Перепуганные бомбежкой, японцы попрятались в норы. Валерий с проклятиями полез в убежище.

 

X

Обнаруженный под полом дот стал крепостью для парламентеров. Вросшие в землю железобетонные стены взрывной волной не свалишь, а к люку подобраться не так-то просто: завалы из камней, упавшая железная балка, выломанные взрывом бревна прикрывали верхний люк от пуль и гранатных осколков.

В доте было душно и тесно, пахло прелыми соломенными циновками и пороховой гарью. Среди осколков битого стекла на тумбочке лежал чей-то карманный фонарик, косо освещая стены, низкий потолок, квадратную железную дверь и амбразуру с пулеметом.

Русанов, убедившись, что боковая дверь закрыта и находится под охраной Забалуева, сказал Баторову:

— За верхний люк отвечаете головой. Понятно?

— Есть, отвечать!

Бальжан вскочил на ящик и вынырнул по пояс из убежища, словно из траншеи. Попробуй, самурай, подобраться к люку!

Викентий Иванович понимал, что долго здесь не продержаться. Может накрыть прямым попаданием авиабомбы. А еще хуже, если через боковую дверь ворвутся японцы или сунут в амбразуру гранату. И все-таки он был удовлетворен. Кабаяси хотел превратить их в заложников, чтобы задержать бригаду, а получил прямо у себя в расположении огневую точку противника. Она связала его, мешала маневрировать. Безусловно, он примет меры, чтобы избавиться от них перед боем с нашими танками. Но все же дот — не веранда. Только вот патронов маловато. Приходится экономить.

— Не подпускайте японцев к пролому, — приказал Русанов лежавшему за пулеметом ефрейтору Тузу. — Они могут помешать нашим.

И тут же Викентий Иванович увидел бежавших к пролому трех японских солдат. Туз дал короткую очередь: и срезал всех трех.

Вверху тяжело грохнула бомба. Дрогнул под ногами бетонированный пол. Фонарик на тумбочке подпрыгнул и упал. За боковой дверью послышался скрежет лопаты и голос:

— Росскэ, сдавайс!

В углу на циновке раненый Березкин кусал пересохшие губы, просил пить и все шарил, шарил вокруг себя, разыскивая автомат.

— Да здесь твой автомат, туточки лежит, рядом, — увещевал его сердобольный Илько. — Мы только патроны взяли.

Иволгин кинулся к Русанову, наткнулся на Драгунского, с досадой подумал: «Орет, храбрится, пустоцвет окаянный. А толку никакого, только мешает...» Увидев Викентия Ивановича, сказал:

— Надо пугнуть их гранатой. Взорвут дверь — тогда все пропало.

— У кого есть граната? — спросил Русанов.

— Так вот она, — протянул Посохин свою противотанковую.

— Эта нам еще пригодится... — остановил его замполит. «Для всех...» — мысленно закончил он фразу.

— У мэнэ е ручная, — откликнулся Илько.

С гранатой Иволгин шагнул вперед. Забалуев дернул засов, приоткрыл дверь. Иволгин сунул гранату в щель, и дверь захлопнулась. Все отскочили в сторону. За дверью раздался глухой гудящий взрыв, а вслед за ним крики, вой, стоны.

Иволгин метнулся к верхнему люку, который охранял Бальжан Баторов. Опасность необычайно разгорячила бутугурского буяна, и он, весь обсыпанный землей и штукатуркой, вертелся как бес — то высовывался из подвала до пояса над грудой камней и щебня, чтобы разгадать, что же думают предпринять японцы, то снова нырял в убежище, спасаясь от японской пули или осколка. Вот он заметил крадущегося японца, выстрелил и камнем свалился вниз.

— Дайте, братцы, патронов! Ну, хоть один патрон!

Посохин дал ему три патрона.

Бальжан выглянул из люка и замер, сощурив глаза. За разрушенной стеной что-то зашуршало. Там — в мертвом пространстве — могли скопиться японцы. Бальжан не ошибся: за бревном, лежавшим поверх камней, мелькнула желто-зеленая фуражка, потом показалась рука с гранатой. Баторов пригнулся, потом вскочил, ловко поймал гранату и бросил обратно:

— Получай!

Спустя минуту из-за каменной баррикады вылетела еще одна граната, брошенная с задержкой, с хитростью. Бальжан понял это, успел нырнуть в люк. Граната взорвалась на лету, обсыпав его сухой пылью и мелким щебнем.

Сразу же после взрыва Баторов высунулся из люка и в упор застрелил выскочившего было на гребень камней японца. Тот, взмахнув руками, упал навзничь. Бальжан в восторге, но на душе у него снова тревога: опустел магазин автомата.

— Братцы — хоть один патрон! — завопил он, присев на корточки.

Никто не отозвался — у каждого осталось всего по одному-два патрона.

— Посохин! — с придыханием крикнул Бальжан.

Поликарп достал из своего бездонного кармана еще два патрона.

— Последние лезервы — в загашнике...

Бальжан нетерпеливо схватил их, поднялся над люком.

За боковой дверью что-то шебаршило, будто скреблись крысы.

— Еще хотите? — спросил Забалуев и с силой ударил прикладом автомата в загудевшую железную дверь.

Угроза прозвучала внушительно. Только нечем было Забалуеву «шугануть» японца. На всех осталась одна противотанковая граната. Ее решено пустить в ход в самую последнюю минуту.

Сверху донесся рокот пулемета. Русанов приник к амбразуре, пытался понять, что там происходит? Стрелял явно японский пулемет. Наверное, наши хотят перевалить через кряж. По голой вершине не очень-то проберешься: один пулемет уложит целый батальон. Надо пробиваться через пролом. В Ворота Дракона, по всей видимости, не попала ни одна бомба. Авиация бомбила военный городок, повредила доты, но там все еще сидели японцы. Выбить их могли только танки. А танкам нужен проход. Волобою придется еще раз вызывать самолеты, чтобы расчистить дорогу.

— Дайте патронов, или мы пропали! — снова взмолился Баторов. — Один патрон. Оди-ин! Можете?..

Русанов подошел к автоматчикам, охранявшим боковые двери.

— Отдать все патроны! — приказал он. — На крайний случай нам хватит противотанковой.

Ефрейтор Туз, Илько и Забалуев дали Баторову по одному патрону. Бальжан вновь выглянул из люка, стрельнул узкими глазами вправо, влево. Три выстрела, и автомат замолк.

Русанов подскочил к амбразуре.

— Вы слышали приказ? Отдать все патроны!

Кто бы мог подумать, что этот книжник, который называл солдат юношами да голубчиками и носил в кобуре вместо пистолета русско-китайский словарь, будет так твердо руководить боем!

Снабдив Баторова патронами, Русанов метнулся к боковой двери, где стоял Иволгин.

— Лезут?

— Хотят, видно, взорвать...

За дверью грянул взрыв, и они оба оказались на полу, сбитые взрывной волной. Дверь, сорванная с нетель, ударилась о потолок и с грохотом упала. В нос шибануло дымом и копотью, загорелась соломенная циновка.

— Последний парад наступает! — воскликнул в темноте Драгунский.

Теперь стоит японцам бросить одну-две гранаты — и в живых не останется ни одного человека. Иволгин понял это и бросился в дверной проем, чтобы загородить его своим телом. Удар в грудь. «Граната!..» Он отпрянул за косяк. Взрыв, отчаянный крик.

Осколок гранаты сразил насмерть автоматчика Максимова.

— Ой, мамочка ридна, що воно будэ... — простонал Илько.

Посохин поднял искореженную взрывом дверь, привалил ее к косяку, подтащил сюда же перевернутый стол. Голос Баторова:

— За камнями скопились японцы — сейчас атака! Крышка! Дайте, дайте гранату!

Русанов приказал Посохину:

— Отдайте последнюю.

Поликарп с неохотой протянул Баторову гранату. Тот мгновенно высунулся из люка и метнул ее. Взрыв потряс стены подземелья. А после минутной тишины грохнула авиабомба, вторая, третья...

— Давай, давай! — кричал Бальжан, потрясая над головой кулаками. Бомбы могли упасть на террасу, но Бальжану казалось, что свои бомбы не причинят ему вреда.

После каждого взрыва в подземелье сыпались комья земли, щебень, сползали вниз расколотые железобетонные плиты. Гора камней и щебня громоздилась возле самого люка.

У Драгунского сдали нервы.

— Проклятая духота! Пустите меня наверх! — крикнул он, вскочив на ноги.

— Красивой смерти ищешь? — упрекнул его Русанов. — А ты выдержи, выстой!

Он взял увесистый булыжник, скомандовал:

— Вооружиться камнями! Живо!..

Десантники приготовились к последней схватке.

О переговорах с японцами комбат Ветров узнал, находясь в хвосте танковой колонны.

— Что же они наделали! — воскликнул он и побежал к комбригу.

Ветров знал повадки японцев еще по халхингольским боям и сразу заподозрил обман. Он досадовал, что не сумел вовремя вмешаться, отговорить от напрасной затеи.

Тридцатьчетверка комбрига стояла возле штабного автобуса. Из башни доносился голос Волобоя:

— Что? Слышишь выстрелы? Какие выстрелы? Ты у меня смотри, Бушуев! За парламентеров отвечаешь головой!

Едва Волобой спрыгнул с танка, как к нему подбежал Ветров.

— Это обман, товарищ гвардии полковник! Как можно верить!

— Еще один пророк объявился.

— Их надо спасать! Спасать.

— Спаси. Попробуй, когда они у черта в пасти. Добровольно туда залезли. Надули нас самураи.

— Да как же Русанов мог? Он знает японцев как облупленных!

— Сам настоял. Знаток самурайской психологии! Видишь, что вышло? Ну, об этом сейчас не будем. Действовать надо. — Волобой посмотрел на часы. Прошло больше часа, а от парламентеров ни слуху, ни духу. Теперь он уже не сомневался в обмане, понял: ни минуты терять нельзя. Приближается ночь. Ясно, что японцы для того и задумали переговоры, чтобы остановить наши танки и подтянуть на перевал свою артиллерию.

Волобой приказал Ветрову взять две роты автоматчиков, саперов и начать подготовку к штурму. Ветров передал приказание комбрига инженеру Воробьеву и командирам рот, а сам на мотоцикле помчался к Воротам Дракона, чтобы на месте оценить обстановку и принять решение.

Мотоцикл стучал длинными пулеметными очередями, на подъемах фырчал, кашлял. А комбат обдумывал, как скорее расчистить дорогу танкам и спасти заложников.

«Как нелепо получилось! — думал он. — Уж если погибнуть — так в бою, а не в самурайской западне». Горькое чувство досады давило сердце. Жалел Русанова, к которому прикипел за четыре года всем сердцем. «Эх, Викеша, Викеша...» — шептал комбат.

Еще сегодня утром Викентий Иванович обрадовал Ветрова, сказав:

— Ну, брат, отцарствовал я на высоком посту. Приезжает начальник политотдела бригады.

— Значит, и мое единовластие закончилось, — шутливо-недовольным тоном заметил Петров.

Они постояли, поговорили. И кто бы мог подумать, что к вечеру разыграется такая трагедия.

Мотоцикл подкатил к подлеску, где стояла головная походная застава. Из-за танка выскочил Бушуев.

— Там идет бой, — встревоженно сказал он. — К Воротам японцы нас не подпускают.

— Комбриг вызвал авиацию, — сказал Ветров. — Будем прорываться силой.

Бушуев доложил, что уже пробовал пробиться через Ворота Дракона, посылал туда танк. Но вернулся танк ни с чем. Горная речушка, что течет через пролом, глубока, — по существу, это естественный противотанковый ров, заполненный водой. Нужна помощь саперов. А японский пулеметчик не подпускает к Воротам.

Пока Ветров вникал в обстановку, наши бомбардировщики появились у Ворот Дракона, и вниз полетели бомбы. Одна из них упала в речушку, выбросив вверх султан грязной воды. Пролом окутало густо-коричневым дымом. Другая бомба угодила в какое-то строение, вверх и в стороны полетели комья земли, накатник, штукатурка, расколотые в щепу доски. «Не там ли наши парламентеры?» — подумал Ветров и болезненно поморщился.

Бомбы дробили стены пролома, раздвигали проход, камни, груды земли сыпались сверху в клокотавшую речушку. Когда грохот бомбежки стих, к Воротам Дракона пошли танки, за ними побежали автоматчики. В синем дыму, что шлейфом тянулся за танками, Ветров увидел Будыкина. Следом спешил с катушкой за спиной маленький связист.

— Ура-а-а! — прорвалось сквозь танковый рев.

В забрызганный липкой грязью, изрытый осколками пролом Ветров вбежал, когда первая группа автоматчиков уже проскочила через него и устремилась дальше. В узкой горловине клубился дым, застилая наполненные водой воронки. Автоматчики бежали, кричали «ура», спотыкались о вывороченные камни, проваливались в желтое месиво грязи.

На выходе из Ворот Дракона танки остановились. Выброшенная авиабомбой земля завалила русло речушки, вода поднялась, хлынувший поток затопил глубокую воронку, забурлил в каменных завалах.

— Где саперы? Саперов сюда! — закричал Ветров.

Бухарбай со своими автоматчиками попытался выйти из узкой горловины, но их обстреляли минометы. Все поползли назад, к танкам...

Минометный огонь преградил путь вперед. «Вся надежда теперь на танки», — глянув на рычавшие машины, подумал Ветров.

Направляющая тридцатьчетверка поползла по срезу скалы над самым краем воронки. Но не удержалась на крутизне, боком съехала вниз и плюхнулась по самую башню в воду.

Бушуев выругался в сердцах, но тут же сообразил: торчавшая из воды тридцатьчетверка может послужить мостом для других машин. Танк Бушуева, опираясь на застрявшую машину и на край воронки, пошел вперед. У выхода из пролома подмял японского пулеметчика, дал два пушечных выстрела и, развернувшись, ринулся к дымящимся развалинам. За развороченными стенами мельтешили в пыли и дыму баргуты. Они вскакивали на коней и мчались во весь опор к перевалу.

— Дай им духу! — крикнул Бухарбай, погрозив кулаком.

— Вперед! — Ветров вместе с десантниками побежал за бушуевской тридцатьчетверкой. Танк пробился через каменный завал и вдруг нырнул в глубокую воронку. Комбат оказался на виду у японцев. Разорвалась мина, и Ветров упал на каменистый пригорок.

Танк выбрался из воронки и стремительно рванулся к развалинам. Бушуев, прильнув к стеклу триплекса, оглядывал все, что лежало на пути. Остался позади вывороченный с корневищем дуб, хрястнул под гусеницами сваленный телеграфный столб. Дальше показалась разрушенная стена. Из-под нее вдруг вынырнул человек, замахал руками. Башенный стрелок хотел срезать его очередью, но Бушуев вовремя скомандовал:

— Отставить! Это наш десантник — тот бурят-отчаюга!..

Около Баторова появился Юртайкин, потом вырос Забалуев. Прокопченные, запыленные, они с радостными криками бросились к танку. А от пролома навстречу им бежали автоматчики, перелезали через обломки стен, трясли за плечи, обнимали освобожденных пленников.

— Они живые! Живые!

— Это у нас запросто!.. — хвастанул по привычке Юртайкин, хотя от усталости едва держался на ногах.

— Семен силен!

— Только вы, ребята, не вздумайте качать меня! — предупредил он. — Уроните, черти, а я не застрахованный...

Как из-под земли вырос старшина Цыбуля с термосом за плечами.

— Боны ж, мабуть, голодные, як цуцыки, — сказал он и внушительно скомандовал: — Всему личному составу прынять горячу пищу!

Всеобщую радость оборвала Аня Беленькая.

— С комбатом несчастье! — пронзительно вскрикнула она, подбежав к развалинам. Лицо у нее заплаканное, волосы растрепались.

Все бросились к пролому.

Алексей Ветров лежал без сознания на каменистом бугре вверх лицом с плотно закрытыми глазами. На выгоревшей гимнастерке темнели расплывшиеся пятна крови. Минный осколок попал в грудь, пониже ордена. Над раненым склонилась на коленях Вероника — щупала пульс, зачем-то терла пальцами его лоб, то и дело ерошила волосы.

— Нет, он еще живой, дышит... — проговорила она.

Полуживого комбата осторожно перенесли в санитарную машину. Трех убитых автоматчиков и шестерых саперов, погибших при штурме крепости, похоронили на холме у Ворот Дракона. С ними положили и умершего от раны Березкина.

Чувствительный Илько смахнул ладонью непрошеную слезу, тихо прошептал:

— Скушно им будэ лежать на чужбине... Остаются в китайской земле...

Волобой подал команду «По машинам!», и все бросились к танкам.

Судя по тому, с каким упорством Кабаяси пытался задержать бригаду у пролома, можно было наверняка предугадать: японцы подтягивают артиллерию. И комбриг спешил к перевалу.

 

XI

Над Большим Хинганом собиралась гроза.

Порывистый ветер метался по ущельям, трепал вцепившиеся в горные кручи деревья, пригибал к земле травы, рвал в клочья тучи, и они, разорванные, бесформенные, ползли по низкому, хмурому небу.

Танки шли навстречу грозе.

Иволгин с беспокойством поглядывал на тучи, на темневшие впереди горы. Он рассказал Бушуеву о своих злоключениях в катакомбах Кабаяси, о встрече с Мамурой, и теперь оба они сожалели о том, что гроза привяжет к земле авиацию, и она не сможет нанести удар по японской артиллерии, если ее успели подтянуть. Значит, обстановка может сложиться здесь потруднее, чем у Ворот Дракона.

Выше в горы — сильнее ветер. Здесь, на просторе, он неистово бил в лица, трепал кроны деревьев. Шумевшая под пасмурным небом листва казалась неестественно бледной — как выгоревшая солдатская гимнастерка. Иногда на колонну налетала дождевая волна, смывала с танковой брони дорожную пыль, неслась игристыми потоками по склонам и сумеречным распадкам.

Иволгин вытер ладонью мокрое лицо, поправил сорванный ветром капюшон, оглянулся. Позади едва угадывались Ворота Дракона, их уже затянуло мутной мглой. Там навсегда остался боец его взвода Березкин. Жалко парня, но что поделаешь? Война. Невольно пришли на память горькие слова из шатровского вальса: «Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена...»

В лицо хлестнула дождевая волна. А когда Иволгин открыл глаза, вдруг увидел подкативший сзади танк. Его лобовая броня в пятнах, гусеницы измазаны желтой глиной. Над башней с надписью «Бесстрашный» появилась голова Андрея Хлобыстова — он без шлемофона, лоб забинтован. Вытащил-таки своего любимца из пропасти! Значит, благополучно упал и не глубоко свалился. Повезло!

— Андре-е-ей! — заорал от радости Иволгин.

— Смотри-ка! Выбрался! — обрадовались десантники.

— Родимый мой! — запрыгал Юртайкин.

Хлобыстов помахал автоматчикам рукой и проехал на свое место — в голову походной заставы.

Подъем становился все круче. Скрежетали о мокрые камни туго натянутые гусеницы, урчали перегруженные моторы. Качались стволы пушек, словно примеривались — далеко ли противник.

Сквозь косую сетку дождя проступали неясные контуры Хорул-Даба. Глубокая седловина издали была похожа на огромную чашу в разрезе. Там шевелились клубы туч, бушевал ливень, и от этого казалось, будто чаша кипела, дымилась.

Вымокшие десантники соскакивали с танков и, не отрываясь от них, бежали вверх, с опаской поглядывая по сторонам. Наступал самый ответственный момент.

Вот-вот резанет по колонне пулемет, грохнет замаскированная где-нибудь в скалах чужая пушка.

Но молчат пока японские пушки.

Десантники догнали разведчиков. Мокрые, усталые, вымазанные в грязи, они были чертовски веселы.

— Ни души! Хоть шаром покати! — сказал командир разведгруппы, сдвигая назад прилипшую ко лбу каску.

— Здорово! — воскликнул Иволгин.

— Опередили мы их! Опередили! — зачастил Юртайкин. — Шли-то как, будь здоров!

Автоматчики и разведчики двинулись вперед. Под ногами плескались сбегавшие с перевала ручьи, гремели промытые дождем голыши. Сверху снова хлынул дождевой поток, всех обдал холодом. А потом вдруг зарокотала приглушенная ветром и дождем пулеметная очередь. Пулемет бил с правого края седла. Пули зацокали по броне направляющего танка.

«Вот тебе и ни души!..» — подумал Иволгин.

— Иду на цель! — послышался из башни голос Хлобыстова.

«Бесстрашный» двинулся туда, откуда строчил японский пулемет. Иволгин с автоматчиками бросился вслед за танком.

Тяжело ухнула танковая пушка, лизнув оранжевым пламенем мокрый полумрак. Снаряд разорвался где-то вверху, вскинув огненный веер. Грянул второй пушечный выстрел, третий... Снаряды рвались то выше, то ниже, нащупывая цель. А ее заслоняли тучи. Потом пушечный грохот стих: видно, кончились снаряды. Но тридцатьчетверка продолжала карабкаться вверх. Задний край левого борта свисал над обрывом, правый передний устремлен к тучам.

— Куда он? — забеспокоились десантники.

Над «Бесстрашным» метался ветер, кружил сорванные листья, хлестал по броне дождевой водой, точно хотел остановить машину. А она все ползла, срывалась, съезжала книзу и снова вскакивала, нацеливаясь на огневую точку. Автоматчики старались предугадать, чем же кончится поединок механика-водителя с японским пулеметчиком?

— Ну и Гиренок!.. Альпы брал! — не выдержал Баторов, покоренный талантом механика-водителя.

У Иволгина от восторга перехватило дух. «Да, это гвардия!» — повторял он, не спуская глаз с командирского танка.

«Бесстрашный» поднялся на дыбы, толкнул бронированным лбом стену дота, и пулеметная дробь оборвалась.

— Задавил! Задавил! — раздались голоса.

Потом грохнул взрыв, танк дрогнул и замер на месте. Автоматчики не поняли, что это был за взрыв, — выскочили на вершину хребта и закричали от восторга и радости, позабыв и про дождь, и про ветер.

— Танки за облаками! Ура-а-а-а!

— Тэбэ я вижу, мий Хинган, — и лес, и горы, и туман! — восторженно продекламировал Илько.

— Свои давай, свои! — перебил его Юртайкин.

Хлобыстов спрыгнул с танка. Иволгин хлопнул его ладонью по мокрому, измазанному комбинезону, спросил:

— Как же ты — из преисподней да на самые небеса?

Хлобыстов поглядел вниз на клочья туч, перевел озабоченный взгляд на «Бесстрашного», покачал головой:

— Из пропасти мы его вытянули. А отсюда не сведем. Все. Амба. Рана у него смертельная. Я доложил начальству.

К подорванной тридцатьчетверке подошли ремонтники — пожилые небритые солдаты в комбинезонах, выпачканных соляркой.

— Лечить? — удивился Гиренок, хорошо понимая, что после такого взрыва танк за облаками не отремонтируешь.

— Не за тем послали нас сюда, браток, — ответил старший ремонтник. — Танк приказано оставить на перевале.

— Да ты что?

— Комбриг так и сказал: «Пущай, говорит, стоит там на память про наш поход».

Гиренок попробовал возразить, но Хлобыстов осадил его властным жестом: приказ есть приказ.

И «Бесстрашный» остался на вершине хребта — превратился в памятник. Ремонтники выжгли автогеном на его башне:

«Здесь в августе 1945 года прошли советские танки».

Вершина Хорул-Даба скрылась в беспросветной хлюпающей тьме. Ветер с воем и свистом проносился над танковой колонной, бил по броне густой дождевой дробью.

Волобой, придерживая плащ-накидку, добрался до каменистой горбины перевала. Предстояло решить, как спуститься вниз. Черное небо резанула молния, выхватив на мгновение из мрака многоступенчатый головокружительный спуск. Комбриг успел заметить, что восточный склон Хорул-Даба круче западного, спуститься к подножию хребта здесь труднее, чем подняться вверх.

Уже не закрываясь от дождя, Волобой шагнул вниз. Ахмет не отставал от комбрига ни на шаг.

— Куда лезем? Зачем лезем? — ворчал он. — Человек не горный козел.

— Понадобится, станешь и козлом, и самим дьяволом, — проворчал Волобой, спускаясь на следующий уступ, где в сполохах молний стояли мокрые, нахохлившиеся Сизов и Туманян.

— Побьем танки, — сокрушался Сизов. — Крутизна-то какая!

— Надо срезать взрывом эту горбину, — предложил вынырнувший из тьмы бригадный инженер Воробьев.

— Весь перевал не срежешь.

Еще недавно, у Ворот Дракона, командиру бригады казалось, что, поднявшись на Хорул-Даба, он будет счастлив. Но вот танки взобрались на перевал, опередив японцев, а порадоваться некогда: нахлынули новые тревоги и заботы. Как спустить танки по крутизне, превышающей все предусмотренные нормы и возможности?

Пока Волобой с инженером прикидывали, как лучше срезать гребень, Туманян с двумя саперами решил уточнить, далеко ли тянется эта непроходимая для танков крутизна. Они спустились на скользкий каменный выступ, перебрались на другой. Сверкнула ветвистая молния, осветив нависший камень и кругляшки полированной гальки, по которой с шумом и плеском несся ручей.

Спрыгивая вниз на осклизлый валун, Туманян упал, больно ударился спиной о камень.

— Ну, кажется, отвоевался... — со стоном сказал он подбежавшим саперам.

Они склонились над Туманяном, хотели помочь, но жестом он остановил их.

— Разбередил старую рану, ушиб позвоночник, — тихо проговорил он, давая понять, что наверх ему не взобраться даже с их помощью.

— Всем в укрытие — взрываем гребень! — донесся усиленный рупором голос.

Посоветовавшись, саперы решили укрыть Туманяна в глубокой выбоине под скалой. Потащили его на плащ-палатке как можно осторожнее. Туманян не стонал, только сжимал рукой плечо сапера.

Наверху раздался сильный взрыв. Смачно зашлепали по воде камни, посыпалась, шурша, мелкая щебенка.

Один из саперов, видимо командир отделения, полез по склону наверх. Отыскав Волобоя — тот с карманным фонариком осматривал место взрыва, — сапер начал докладывать о случившемся. Ветер и шум дождя заглушали его хрипловатый голос.

— Не слышу! — Волобой сдернул прилипший к голове мокрый капюшон.

Наконец он понял, приказал приостановить взрывы и перенести Туманяна в безопасное место. А сам снова кинулся к танкам, захваченный одной мыслью: как до ночевки переправить на восточный склон Хорул-Даба хотя бы один взвод, чтобы заслонить подход к перевалу?

Танки решили спускать на тросах, иного выхода не было. У направляющей тридцатьчетверки в свете фар мелькнула раскрученная спираль троса. Петлю зацепили за рым.

— Осади назад! — крикнул Бушуев механику-водителю второго танка.

Машина, натягивая стальной канат, попятилась назад.

— Трогай! — взмахнул рукой Волобой.

Два танка, связанные туго натянутым тросом, медленно двинулись к спуску. Тридцатьчетверка Бушуева по крутой наклонной плоскости пошла вниз. Второй танк — противовес — подползал к обрыву, осторожно спуская направляющую машину на нижнюю каменную ступень.

Когда на восточный склон перевала были спущены три машины, Иволгин повел десантников вслед за ними. К десантникам пришвартовался со своим экипажем «безлошадный» Хлобыстов.

Под ногами скользили мокрые камни, ползла расквашенная ливнем земля. Бойцы спотыкались, падали и, поднимаясь, снова спешили догнать ползущие в темноте тридцатьчетверки. За Иволгиным проворно ступал слева Посохин, рядом с ним колобком катился Юртайкин.

— В тартарары летим! — взвизгнул он.

Сзади послышался бас старшины Цыбули:

— Живэм, як у сказки: чим дальше, тим страшнийше...

Громовые раскаты потрясали небо. Ливень хлестал по прилипшим к головам пилоткам. В сполохах молний Иволгин увидел глубокий, темный выем, пролегавший по склону хребта. По нему катилась вниз дождевая вода. Танки ползли у самой воды, сильно накренившись.

Бившая из-под машины горячая струя перегоревшей солярки кружила голову, щекотала в носу. Иволгин замедлил шаг, приотстал и, выпрямившись, подставил мокрое, разгоряченное лицо под холодный дождевой душ. Затем, подобрав полы плащ-накидки, побежал дальше. У рытвины оступился и едва не упал в ручей.

— Держись за землю! — крикнул ему Хлобыстов.

Они остановились, посмотрели вверх, где по-прежнему мелькали огоньки фар. Из темноты вынырнула Аня — промокшая, взволнованная.

— Сережа, Андрей! Гляньте наверх, — возбужденно проговорила она.

Темный, окутанный тучами перевал вдруг засветился множеством огней. Маскироваться в такую непогодь не было смысла — японские самолеты не поднимутся, артиллерии, по данным разведки, поблизости нет. Тридцатьчетверки пошли с зажженными фарами.

Освещаемая молниями и разноцветными ракетами, танковая бригада спускалась с перевала. Все смотрели на огненную реку, спадавшую вниз, на яркое зарево над перевалом. В его сиянии еле проступал темный силуэт подбитого танка. Вот полоснула сине-голубая молния, наверху, между туч, блеснул мокрой броней вздыбленный «Бесстрашный» с приподнятым кверху стволом пушки. Грянул гром, и Андрею Хлобыстову показалось, что это палит в темное небо его именной танк — израненный ветеран бригады будто салютует в честь выхода на вершину горного хребта!

 

XII

Всю ночь под сильным ливнем с перевала спускали танки. Свирепо выли моторы, скрежетали стальные тросы, выворачивая камни. Временами на узкую седловину перевала налетал бешеный ураган, окатывал водяной лавиной хлопотавших у машин бойцов и уносился в темную, хлюпающую ночь.

Под утро ветер заметно ослаб, но дождь все лил и лил с прежней силой. На рассвете подошел черед переправлять вниз бригадные тылы. Викентий Иванович отстегнул висевший на груди карманный фонарик и, бросив под ноги желтый кружок света, пошел в санчасть. За крутым уступом перескочил через пенистый, шипящий ручей, повернул к санитарной машине, где лежал Алексей Ветров. Много хлопот было в эту ночь у Русанова, принявшего на себя обязанности командира батальона, но что бы он ни делал, тревожные думы о комбате ни на минуту не покидали его. С тех пор как Ветров, сраженный минным осколком, упал на твердый каменный бугор и санитары с величайшей осторожностью внесли его на носилках в санитарную машину, прошло уже более одиннадцати часов, но сознание не возвращалось к нему.

За походной кухней в дождевой мути показалось слабо освещенное окно санитарной машины. Русанов молча соскреб с сапог липкую грязь, стряхнул с плащ-накидки воду, тихонько приоткрыл дверь. В слабом свете аккумуляторной лампы показалось бледное, безжизненное лицо Ветрова. Глаза его были закрыты, губы плотно сжаты. У изголовья сидела Вероника Бережная. Она медленно подняла голову и, увидев Русанова, осторожно пошла к нему навстречу.

— Как дела? — тихо спросил Русанов.

— Так же.

— Ах ты беда какая...

В темном дверном проеме показался мокрый, будто облитый из ведра, Будыкин, вошел в машину, и они втроем начали шепотом обсуждать, как лучше переправить Ветрова на ту сторону перевала. В санитарной машине переправлять нельзя: машину будут спускать на тросах, она может дать сильный крен вперед или в сторону. Тогда беды не избежать. Оставалось одно — перенести носилки на руках. Это тоже небезопасно: хлещет ливень, беснуется ветер, под ногами камни, рытвины, скользкая грязь. Раненого можно и простудить, и уронить. Но другого выхода не было.

Вероника сделала Ветрову укол, укутала его шинелью, накрыла одеялами, плащ-палаткой, торопливо оделась сама. Викентий Иванович и Будыкин подняли носилки, осторожно протиснулись к выходу. Ветер обрушил на них поток воды. Санитары подхватили носилки и понесли комбата навстречу ветру вверх на седло перевала. Вероника шла рядом, то и дело поправляя шинель, концы плащ-палатки, все приговаривала:

— Не спешите! Осторожнее!

На вершине перевала остановились, сменились носильщики. Четверо автоматчиков, ощупывая ногами мокрые, скользкие камни, спустились на нижний уступ и подняли кверху руки.

Носилки с комбатом поплыли вниз. Через минуту их подхватили санитары, спустившиеся на следующий уступ. Так, от уступа к уступу, добрались наконец до подножия перевала и укрылись от ветра в подлеске, за каменным выступом.

Вскоре засветились фары — подошла санитарная машина. Ветрова внесли в нее. Вероника сняла с носилок мокрую плащ-палатку, сбросила шинель, присела, согнувшись, на стул и взяла раненого за руку. Осторожно перебирая тонкими пальцами, она с мучительным отчаянием пыталась найти на холодной, бесчувственной руке место, где удары сердца слышались бы более отчетливо. «Я слишком волнуюсь, — подумала она. — Не надо так, спокойнее. Ну, еще раз». И снова ее пальцы едва заметно передвинулись по руке повыше, пониже — искали ощутимых ударов крови. Пульс едва прощупывался. Сердце еле-еле поддерживало жизнь в тяжело раненном теле.

— Ну, как? — тихо спросил Викентий Иванович.

— Плохо, — ответила Вероника.

Русанов и Будыкин, стоявшие у двери, смотрели на восковое лицо комбата, мучительно раздумывали, как ему помочь, что можно сделать для его спасения.

— Надо в госпиталь, сегодня, — прервал молчание Будыкин.

— Я уже думал об этом, — озабоченно проронил Русанов. — Все дело в погоде. Переправить его можно только на самолете.

— Везти по такому бездорожью невозможно: он не выдержит, — сказала Вероника.

— Что же делать?

У дверей санитарной машины показался Иволгин, вслед за ним Драгунский.

— Нужна неотложная квалифицированная помощь, — быстро заговорил Драгунский. — Взглянув на Веронику, тут же осекся: — Не обижайтесь, доктор, мы все знаем: вы хороший врач. Но требуется опытный хирург. Верно? Я берусь доставить такого хирурга.

— Только без фантазии, — нетерпеливо прервал его Русанов.

— Никаких фантазий. Давайте выйдем и все обсудим.

Они вышли из машины. План Валерия заключался в следующем. Во время поездки в медсанбат он видел там главного хирурга госпиталя Бережного. Драгунский знал, что он, Бережной, не собирался возвращаться в тылы, намеревался ждать, пока подойдет в тот район филиал госпиталя. Значит, Бережной наверняка находится сейчас там, где стоял медсанбат. А это недалеко — его нетрудно найти.

— Он же прекрасный специалист, — горячо убеждал Валерий. — С того света людей возвращал. Дайте мне мотоцикл, и я к вечеру доставлю его сюда.

Идея Драгунского понравилась, но все понимали: осуществить ее должен кто-то другой: у Валерия прострелена рука, а в такой дороге можно налететь на японскую засаду, вступить в бой со смертниками.

— Пошлите меня, — вызвался Иволгин.

Будыкин тут же отвел его кандидатуру: нельзя оставлять взвод без командира.

Пока подбирали подходящего человека, из-за кузова студебеккера вынырнула закутанная в плащ-палатку фигура. Это был Баторов.

— Прошу, пожальста, посылай меня. Умру, но доктора привезу! — И он клятвенно тронул ладонью свою грудь.

Более подходящего человека для столь сложного задания трудно было найти. И смел, и хитер, и ловок. Из любого положения выкрутится. В помощь ему хотели выделить автоматчика, но Баторов решительно отказался: обратно троих по такой грязи мотоцикл не потянет. Начало светать. Викентий Иванович пошел в штаб бригады, Будыкин с Иволгиным отправились к ремонтной летучке готовить в дорогу Баторова, а Вероника склонилась над носилками, задумалась. Ветров дышал редко и тяжко, внутри у него что-то хлюпало. «Так он долго не протянет, — думала она. — Нужен хирург». Ей не хотелось встречаться с мужем, но надежда на то, что он сможет помочь Ветрову, брала верх. И теперь она с нетерпением стала ждать Бережного.

Ветер стихал, дождь тоже терял силу. Между колесами санитарной машины журчал ручей, стучался о камни, бился в колеса. По крыше и борту санитарной машины барабанил дождь. Обессилевшая Вероника начала дремать. Ей почудилось, что она плывет в открытом море в запечатанной бочке. Шумит ветер, хлещут по днищу волны, а бочка плывет и плывет неизвестно куда...

Под монотонный шум все плотнее слипались ресницы. Но вдруг она услышала слабый стон.

— Где я? — спросил Ветров, открыв глаза.

— Ты с нами, Алеша. Лежи спокойно — все хорошо.

Ветров поморщился, нахмурил брови.

— Что... шумит? — с усилием произнес он.

— Дождь шумит, — ответила Вероника, низко склонившись над его головой.

Ветров закрыл глаза, замолчал. Потом опять с усилием приподнял веки, посмотрел на Веронику.

— Где бригада?

— Мы уже спустились с перевала. Скоро равнина.

— Хорул-Даба... взяли? — спросил он.

— Взяли. Все хорошо. Не надо про него.

Она погладила его волосы, лоб, поправила ворот рубашки, прикоснулась губами к щеке. Слеза упала на лицо Ветрова.

— Ты плачешь?..

— Нет, нет! Лежи спокойно, родной.

— Где Викентий?

— Он за тебя остался. Хлопочет.

Ветров помолчал, лизнул языком сухие губы, прошептал на выдохе:

— Пить...

Вероника приподняла его голову, поднесла к губам кружку. Ветров с трудом сделал два глотка, болезненно поморщился. Заметив, что Вероника смахнула набежавшую слезу, сказал заплетающимся языком:

— Не плачь... Дело сделано... Теперь и туда не страшно...

— Зачем ты так?

— Об одном... прошу тебя... Об одном... — Он затих и долго молчал, накапливая силы, поим заговорил снова, произнося каждое слово отдельно: — Не оставь Игоря... Жена больная, небось уж нет...

— Обещаю тебе, обещаю, — тяжело задышала Вероника. — Только зачем ты так? Тебя вылечат. Ты сильный, поправишься. Ты будешь жить, будешь.

— На всякий случай... Без боя не сдамся... До последнего патрона... — Он сжал губы, закрыл глаза, потом вдруг судорожно закашлялся. Изо рта показалась красная кровяная пена, и он опять потерял сознание.

Вероника испуганно вскрикнула, не зная, что делать. Когда же приедет Бережной? Скорей бы!

...Бережного привезли в бригаду во второй половине дня, когда танковая колонна, спустившись с высокого хребта, прошла заросшее мелколесьем плоскогорье и остановилась у горного прохода, где трудились саперы, расчищая путь танкам. Баторов подогнал мотоцикл к глинистому, изъеденному ручьями косогору и оттуда вместе с хирургом спустился пешком вниз. Здесь их поджидал Викентий Иванович.

— Спасибо вам большое, что приехали в такую непогодь, — поблагодарил он мокрого, обляпанного грязью Бережного, беря его под руку.

— Благодарите этого молодого человека, — хирург кивнул на увешанного гранатами Бальжана. — По такой дороге может проехать только сам дьявол, да вот он и никто больше. Это виртуоз! Циркач!

Усталый сконфуженный Баторов едва стоял на ногах. Он был весь в грязи, без пилотки, на щеке вздулся синяк, на лбу — свежая ссадина.

— Идите отдыхать, — сказал ему Русанов и повел Бережного к санитарной машине.

— Как Ветров? — осведомился хирург.

— Плохо. Без сознания. Вся надежда на вас.

Они прошли по каменистому ручью. У машины их встретила озабоченная Вероника. Ее вид поразил Бережного.

— Что с тобой, дорогая? — участливо спросил он. — Ты нездорова?

— Не обо мне речь, — сухо ответила Вероника, пропуская мужа в машину.

Модесту Петровичу многое хотелось сказать Веронике — они не виделись почти месяц. Но профессиональная привычка сразу переключила внимание на больного.

— Да, да, понимаю, — произнес он, а сам торопливо надевал халат, вглядываясь в лицо раненого. Оно, видать, не понравилось хирургу — мертвенный отсвет на всем лице, синюшный цвет губ. Густые круги под глазами — все это говорило о тяжести ранения. Бережной привычно протер спиртом руки, взял руку больного: пульс еле прощупывался, временами совсем исчезал, жизнь едва теплилась...

Вероника неотступно следила за Модестом Петровичем, пытаясь угадать его мысли. Глаза Бережного становились все суровее, брови медленно стянулись. Он попросил открыть рану. Вероника перерезала ножницами бинт, опоясывающий грудь Ветрова, сняла салфетку, завернутую в марлю вату. Салфетка густо пропиталась кровью — открылась рваная рана, из которой торчал темно-багровый тампон.

Бережной внимательно осматривал рану, потом ухом приложился к груди пониже раны, прислушался. Дыхание было редким, поверхностным. Хирург мрачнел. Вероника сразу отметила это. У нее похолодело внутри, учащенно забилось сердце. Она и раньше знала, что рана Ветрова опасна. Об этом говорил и врач бригады. Теперь предстояло услышать окончательный приговор: есть ли хоть малейшая надежда на выздоровление или ее совсем нет...

— Да-а... — с тревожной неопределенностью протянул Бережной.

Вероника подошла к Ветрову, прикрыла рану, положила сверху толстый слой марли, потянула одеяло. Модест Петрович вымыл руки, начал вытирать полотенцем каждый палец в отдельности. После длительного раздумья покачал головой:

— К сожалению, ему уже ничем нельзя помочь.

Побледнев, Вероника мгновенно повернулась к мужу, коснулась кончиками пальцев виска, прошептала:

— Как же? Ты что?

Бережной удивленно глянул на нее:

— Да что с тобой? Тебе нехорошо? Надо привыкать...

— Нет, нет, этого не может быть... Не может! — Губы ее дрожали, глаза затуманили слезы.

Вероника понимала, что ей надлежит сейчас вести себя по-иному, но близкая смерть Ветрова настолько устрашила ее, что она не могла больше, да и не хотела ничего скрывать.

— Умоляю тебя, Модест, помоги ему! Ты ведь все можешь...

Бережной оторопел, промокнул платком выступивший на лбу пот и, опустившись на стул, поправил съехавшие очки. Его лицо покрылось красными пятнами. Теперь он наконец понял то, чего совсем не понимал раньше. Понял, почему Вероника не захотела покинуть батальон, отказалась перейти служить к нему в госпиталь. Да, наверное, она любит этого молодого капитана и поэтому пошла на войну вместе с ним. Только почему же не сказала об этом раньше, откровенно, прямо в глаза? Неужели все это так? Он с неприязнью поглядел на совсем белое лицо Ветрова, на его запекшиеся губы и попробовал справиться с собой: ведь капитану осталось жить на белом свете не более часа.

— Понимаю тебя, понимаю, — сказал он, не глядя на жену.

Модесту Петровичу хотелось отмести прочь свои догадки и подозрения, но он уже не мог этого сделать.

— Но тут, увы, ничего не поделаешь. Ничего. Ты врач, и сама видишь все. Я же не волшебник с живой водой...

Вероника не знала, что ответить. Разумом она, конечно, сознавала, что положение Ветрова трагично, но сердцем никак не могла смириться. Не будет Алексея! Как же без него жить, дышать, ходить по земле? Да и зачем?

— Модест Петрович, умоляю тебя, помоги ему, — проговорила она сквозь слезы. — Сколько людей ты спас, спаси и его! Сделай это ради всего лучшего, что было у нас с тобою...

Бережной молчал. Вероника опустилась на стул и, обхватив жесткую, потертую на рубцах шинель Ветрова, прижалась к ней щекой.

— Зачем я сюда ехал? — тяжко спросил себя Бережной. — Кажется, это самая жестокая кара из всех, которые посылала мне судьба.

Вероника молчала. Дверь приоткрылась, в машину заглянул Русанов. Он хотел задать тревоживший всех вопрос: «Как?» Но, глянув на Бережного, Веронику, на совсем уже угасшее лицо Ветрова, все понял и хотел прикрыть дверь. Но его окликнул Бережной:

— Да, да, пожалуйста. А впрочем, выйдем на волю: здесь очень душно. Очень...

У дверей машины хирурга ждали офицеры десантного батальона. У самого выхода стояли Будыкин и Бухарбай, у бортового окна автобуса — командиры из минометной роты, возле студебеккера — Иволгин и Драгунский. Бережной печально оглядел собравшихся и, не поднимая глаз, сказал:

— Плохо дело, очень плохо.

Все умолкли. Будыкин хотел что-то спросить, вытянув шею, приоткрыл рот, да так и застыл, будто лишился голоса. Викентий Иванович часто моргал глазами, точно хотел лучше разглядеть хирурга и убедиться: он ли это говорит? Потом, прислонившись плечом к борту машины, начал молча счищать с нее прилипшую грязь. Иволгин, стесняясь обнаружить слабость, повернулся в сторону горного кряжа, где клубились, переваливаясь через вершину, тяжелые, изодранные в клочья тучи. Драгунский пошел к походной кухне, потом вернулся к санитарной машине, стал около Иволгина. К ним подошел Будыкин и сказал, глядя под ноги:

— Бойцам пока ничего не говорите: им и без того худо...

— Верно, — согласился Драгунский. — А зачем человека хоронить заживо? Ведь все еще может быть...

Подавленный всем случившимся, Бережной стоял у санитарной машины, виновато хмурился, словно просил прощения за нанесенную людям боль. Сколько раз в жизни ему приходилось приносить и радостные, и печальные известия. Приятно, конечно, сообщить хорошую, добрую весть, и как тяжко врачу признаваться в своем бессилии. Но что делать, такова уж судьба врача...

Но больше всего он сожалел сейчас о том, что приехал сюда. Зачем? Не появись он здесь, не выпала бы на его долю столь трудная миссия. К тому же он ничего не знал бы о Веронике и Ветрове. Теперь он испытывал лишь единственное желание — скорее уехать отсюда!

— Мне надо незамедлительно обратно, — попросил он, повернувшись к Русанову.

Викентий Иванович растерянно глядел в землю. Бережной тронул его за плечо.

— Да, хорошо. Я распоряжусь, — очнулся наконец Русанов. Поглядев на усталое лицо хирурга, он хотел было предложить ему малость передохнуть в бригаде, но тот опередил его:

— Нет, нет, я не могу задерживаться, там ждут раненые...

Стали прикидывать, кому везти хирурга в филиал полевого госпиталя? Баторов сильно устал. Пока подбирали подходящего бойца, появился Бальжан — похудевший, сердитый. Оказывается, он вовсе и не думал отдыхать после трудной поездки — бродил возле машин, допытываясь, смогут ли спасти комбата.

— Я повезу доктора, — сказал, насупившись, Бальжан. — Я привозил, я и увезу, больше никто не знает дорога.

— Вы устали, вам надо отдохнуть, — пытался отговорить его Викентий Иванович.

— После война отдыхать будем, — отрезал Бальжан и, пошатываясь, направился к мотоциклу.

Викентий Иванович не стал возражать, рассеянно пожелал Бережному доброго пути.

Запахнув мокрую, забрызганную грязью плащ-накидку, хирург направился к заведенному мотоциклу. Но вдруг на полпути остановился: «Не выйдет ли проводить?» Нет, не вышла. Модест Петрович шагнул вперед, сел в коляску.

— Давай! — приказал Баторову.

Мотоцикл дыхнул синим дымом и помчался вдоль распадка. Предстоял опасный обратный путь, но Бережной не думал сейчас об этом. Ему хотелось лишь одного: скорее добраться до госпиталя. Только этого — и ничего другого.

 

XIII

После короткого привала бригада снова тронулась в путь. Куда ни глянь — вода. То не было ее ни капли — губы трескались от жажды, а теперь залито все — хоть на лодке плыви!

Зашумел, забрызгал водяной пылью Большой Хинган, зашипел ручьями и водопадами, точно озлился за то, что люди посмели ступить на его косматую гриву...

Катились вниз воды.

Катились вниз танки.

Переднюю командирскую машину ведет Гиренок. Он занял место механика-водителя, повредившего руку при спуске с вершины Хорул-Даба. Командир этой машины получил ранение при бомбежке Ворот Дракона. И вот из двух экипажей сделали один. «Безлошадный» Гиренок снова за рычагами — и черт ему не брат!

Автоматчики бежали по жидкому месиву вслед за танком. Настроение у всех радостное. Как ни труден путь, а Хорул-Даба уже позади. Непролазная грязь — ерунда. Зато — под горку. О состоянии здоровья Ветрова им ничего не говорили, и они надеялись, что все обойдется хорошо. Тем более самый главный хирург приезжал. Быть комбату на ногах в самое ближайшее время! А с ним ни град, ни дождь нипочем.

— Что он нам, дождик, — ведь он без сучков! — бодрился Юртайкин.

— Это правда — дождик Сеньке нипочем, — слышится голос Посохина. — Он только грязи боится — малосильный, завод у него скоро выходит. Засекаться стал на левую ногу, как Фиалкина кобыленка.

В ответ Юртайкин норовит достать черенком саперной лопатки Поликарпову стеклянную фляжку. Все десантники давно побили фляжки на крутых спусках, на подъемах. Один хитроумный Поликарп пронес свою в сохранности. Обернул ее мохом, засунул в чехол и попивает водицу из своих «лезервов» Сеньке на зависть.

— Выбрось ты ее к едреной бабушке хоть теперь-то, — пристает Сеня. — На кой ляд она тебе сдалась? Воды кругом — тебя утопить можно, окаянного...

— Фляжка — не баба, солдату не помеха, — отвечает Поликарп.

Юртайкин снова замахивается черенком, но его сдерживает Забалуев:

— Ох и назойливый ты, Семен, как осенняя муха! Недаром тебя теща била.

Сеня отстает от Посохина, переключается на Забалуева:

— Ты напраслину не возводи — до драки у нас дело никогда не доходило. Но крови она напортила мне, сердешная, — будь здоров. Я так считаю: жизнь с тещей надо засчитывать год за три, как на фронте. А точила она меня все за тот же малый рост. Подавай ей длинного зятя, да и только. По мне, говорит, зять пусть хоть дураком будет, да был бы во всю лавку. Вот как ставила вопрос. Так что наш Ерофей, — заключил под общий смех Сеня, — по всем статьям подошел бы ей в зятья. Уж это точно!

Илько не слушает Сенькину болтовню: занят другим — внимательно оглядывает новые, незнакомые места. Замечает, что восточные склоны Большого Хингана сильно отличаются от западных. Спуски здесь круче и наряд у гор богаче: ярко-зеленые ясеневые рощи широко растекаются у подножий. А повыше поднимаются островерхие таежные лиственницы. Поляны усеяны цветами. Написать бы об этом стихи, да теперь не до них. Не отстать бы от танка.

В полдень бригада подошла к узкому крутому спуску, остановилась на короткий привал. Промокшие до нитки, бойцы отделения Баторова расположились у танка — начали переобуваться, выжимать портянки. Ефрейтор Туз достал из вещмешка учебник алгебры, по которому еще на Бутугуре готовился в институт, и горько вздохнул: книжка разбухла, страницы слиплись. Просушить бы ее, скоро потребуется, да где ж в такой дождь?

Илько разглаживал на коленке дивизионку со стихами Петра Комарова. Он выучил их наизусть, перевел на украинский язык. Но вот беда — все размокло, превратилось в кашу. Размок и боевой листок, выпущенный перед штурмом Хорул-Даба. Редактор хотел сохранить его для музея бригады, но бумага раскисла, буквы расплылись. Один лозунг сверху остался, да и тот чудной какой-то получился: «Наша ненависть к врагу в условиях горно-лесистой местности не ослабевает!» Нет, для музея это не годится.

Всем хотелось есть, а есть нечего.

Старшина Цыбуля не находил себе места. Не было в его службе такого случая, чтобы он не накормил, не напоил вовремя личный состав роты. А как началась война — все пошло кувырком. В монгольской степи, когда у него были продукты, никто не хотел есть — все хотели пить. А теперь все наоборот: про воду никто ни слова — ее хоть залейся. Подавай всем есть, а обозы за хребтом на черепахе тянутся. Личный состав голодный.

Юртайкин подкатился к Забалуеву, мечтательно заговорил:

— Да, Ерофей, неплохо бы сейчас заполучить, скажем, на Никишкина. Как думаешь?

Забалуев хмуро молчал. За него ответил Посохин:

— Совсем отощал наш Ерофей без Никишкина — щеки-то со спины видать.

Вместо обеда начали обсуждать, долго ли японцы будут сопротивляться. Баторов утверждал: раз хинганские перевалы взяты — самураю каюк. Туз считал, радужные перспективы строить рано. У японцев в Маньчжурии целый миллион войск, и они попытаются остановить наше продвижение. Сеня Юртайкин весь разговор свел к шутке.

— Положение, конечно, сложное, — солидно начал он, — и я вот беспокоюсь о несоюзной молодежи — о нашем уважаемом Поликарпе Агафоновиче.

— Почему он так тебя заботит?

— Как почему? По такой погоде войну скоро не закончишь. Значит, кум Северьян вполне могет дойти до его избенки!

— Ты погляди, до чего смышленые вятские люди! — ухмыльнулся Посохин, вытирая о траву размокшие ботинки. — А когда перевал взяли, громче всех орал: «Уря, уря! Победа!»

— Это он с целью шумел, — серьезным тоном сказал Забалуев. — Хотел под шумок поразжиться табачком.

— Знамо дело, хотел, — хмыкнул Посохин. — Орал, орал, потом подкатывается с пустым кисетом: «Отсыпь толику. Ведь перевал взяли. К Покрову в Чегырке будешь». Видал, на что пошел? На обман. Думал, я по своей малограмотности отдам ему курево.

— Ну, и зря не отдал — табак-то все равно отсырел, — вмешался в разговор Гиренок. — Я даже в танке ни одной щепотки не сохранил. Сплошной силос получился.

Поликарп с ухмылкой посмотрел на механика-водителя, с ехидцей проговорил:

— Не повезло, значит, танкистам. Оно понятно: броня воду пропущает. А вот пехота закурит!

— Закурить задумал? Пустой номер! — засмеялся Гиренок. — Глотай и ты вместе с нами слюнки!

— А ежели мы лезервы поднимем?

— Даю голову на отсечение! — Гиренок провел ладонью по горлу.

— Ребята, секите танкисту голову! — приказал Посохин, подморгнув дружкам.

Бойцы недоверчиво глядели на Поликарпа: мог ли он уберечь в такую погоду хотя бы щепотку табаку, если сам похож на водяного? А Поликарп взял в руки свою верную спутницу — фляжку, встряхнул ее и высыпал на ладонь горку сухого-пресухого табаку.

— Что, взяли? — победоносно спросил он. Потом набил трубку, секанул «катюшей» по кремню и, на зависть всем, затянулся табачным дымом.

— Вот почему он фляжку не выбрасывал! Под табакерку приспособил! — воскликнул Юртайкин и взмолился: — Поликарп Агафонович! Не оставь своей милостью. Дай хоть раз затянуться, а то так есть хочется, аж переночевать негде...

— И мне! — потянулись руки.

Посохин жадничать не стал — всех оделил табаком. Сене сыпнул в последнюю очередь и то с попреком:

— Это не Сенька, а сплошные убытки. Недаром его из разведки выперли.

— Не выперли, а попросили, — поправил Юртайкин.

— Ты что, в разведке служил? — заинтересовался Гиренок.

— Было дело под Полтавой... — неопределенно протянул Сеня.

— Ну, не ломайся, Семен, расскажи гвардии, за что ты пострадал, — ухмыльнулся Поликарп.

— А что мне ломаться — я не таюсь: попросили меня, товарищ гвардии старшина, за то, что не обеспечил скрытности, демаскировался в один ответственный момент. Была, к сожалению, такая клякса в моей автобиографии. Рассказал бы, да устал, как дьявол. Язык не ворочается.

— Давай, давай — для коллектива, — стрельнул глазом Туз.

— Чего давать-то? Печаль одна. Прирожденного, можно сказать, разведчика в стрелки разжаловали. А за что? Смех один. Ну, уж коль начал — слушайте. — Сеня кашлянул, сделал, как подобает, небольшую паузу и начал: — В ту пору я служил в Цыгуловском Дацане. Выехали мы как-то на учения к Онону. Вызывает меня командир и говорит: «Вон в том лесочке должен обосноваться штаб «противника». Идите, говорит, товарищ Юртайкин, в тот лесок и послушайте, о чем толкует наш «противник». Ну, приказ есть приказ. Пошел я в лесок, замаскировался под пенек, сижу — жду. Наступает темная ночка. Слышу, машины фырчат, фарами шарят. Подкатили штабисты, палатки расставляют — прямо у меня под носом. Я, конечно, доволен: будет у меня добыча! И только навострил я уши воспринимать разведданные, представьте себе, подходит ко мне влюбленная парочка — должно быть, писарь штабной с телефонисткой. Подошли, вздыхают. Пенек мой, видно, им приглянулся. «Давай, говорит, милочка, посидим на этом пеньке». Милочка, будь она неладна, не возражает, садится! «Ну, думаю, Семен, попал ты, как муха в сметану!» Сели они, значит, на меня, окаянные, и давай любовь крутить. Им — удовольствие, а мне каково держать их двоих на своей хребтине? Пока они миловались, терпел я, как деревянный. Не срывать же боевое задание! Но тут ситуация резко меняется не в мою пользу. Над моим организмом нависла, можно сказать, смертельная опасность.

— Какая опасность?

— А самая непредвидимая. Вы слушайте дальше. Достает этот проклятый писарчук из чехла финский нож и принимается — вы чуете? — принимается вырезать лично на мне, будто на мертвом пне, пронзенное сердце и там разные инициалы! Представляете? На память! Я, конечно, заорал благим матом. Влюбленные шарахнулись к палаткам. Тревога поднялась, шум, гам. А я зажал ладонью ранетое место — и дай бог ноги. Такого стрекача дал — кусты мелькали! Прибежал в расположение части, докладываю командиру обстановку. Так, мол, и так, из-под ножа ушел. А он смеется, не верит, конечно: «Эту легенду, — говорит, — ты сочинил, разгильдяй, пока из леса бежал. Знаю я тебя!» Так и не поверил, Что поделаешь? Потому и пришлось мне, товарищ гвардии старшина, расстаться с разведкой. Не обеспечил скрытности — демаскировался!

Сеня рассчитывал повеселить дружков, но все так устали, что никто даже не усмехнулся. Хохотал один Гиренок. И все приговаривал:

— Ну, пехота. Дает дрозда! На ходу подметки рвет!

— Ей-богу, не вру! — уверял Юртайкин. — Клянусь здоровьем собственной тещи!

Из головной заставы тем временем передали, что на пути узкое ущелье — единственный проход для танков. По ущелью текла горная речушка, взбухшая от дождей. Японцы взрывом завалили ущелье, вода поднялась и закрыла дорогу танкам.

Бригада двинулась к ущелью.

Андрей Хлобыстов, недовольно морщась, глядел сквозь частую сетку дождя на теснину, пролегавшую между замшелыми пирамидальными высотами. Бывалого танкиста брала досада: получил машину и уже настроился штурмовать Холунь. И вдруг опять ущелье, да еще заполненное водой. Когда же кончатся эти проклятые горы и откроется удобная для танков равнина?

На Холунь, по данным разведки, двигались японские части — их надо опередить. Ущелье было последней преградой.

Танки подошли к теснине. Андрей посмотрел вокруг, прислушался. В темном каменном коридоре клокотала мутная дождевая вода. Саперы, перепрыгивая с камня на камень, побежали в глубь ущелья. Вскоре оттуда послышалась стрельба. Видимо, японцы не подпускали саперов к запруде. Но вот грохнул взрыв, за ним еще один. Уровень воды начал падать. Направляющая тридцатьчетверка двинулась вперед, за нею другие. В шум водяного потока ворвался танковый рев, металлический скрежет. Волны хлестали по танкам, обдавая брызгами вцепившихся в стальные скобки бойцов. Где-то вверху снова захлопали выстрелы, но увидеть, кто и откуда стреляет, было трудно: над ущельем клубился сизый дым.

Гиренок лавировал в узкой теснине, обходя острые выступы. Спешить тут рискованно, но ползти — риск не меньший: могут встретиться глубокие ямы, преодолеть их можно только с разбегу. Вот и соображай, выбирай среднее.

Опасаясь натолкнуться на подводные камни и боковые выступы, Гиренок замедлил ход, но тут же услышал хриплый голос Хлобыстова:

— Прибавь газу! Ночевать собрался в этой дыре?

Чем уже становилась теснина, тем выше поднималась вода. И Хлобыстову казалось, что машины уже не шли по дну ущелья, а плыли, будто бронированные глиссеры. Разбегались в стороны дуги волн, взлетали клочья пены, мириады кипящих брызг.

«Только бы не остановиться...» — думал Андрей Хлобыстов, посматривая то на бурлящую вокруг воду, то на камни, темневшие у поворота. Он ясно представлял, что будет, если вдруг заглохнет хоть один танковый мотор в голове колонны или, еще страшнее, если танк подорвут японцы. Конечно, этого не должны бы допустить пехотинцы и саперы — они обшаривают каждый камень. Но попробуй разгляди в этой кутерьме притаившегося смертника!

За поворотом показалась темная скала, под которой пенился, кружился седой водоворот. «Не там ли засада? — подумал Хлобыстов. — Рванет сейчас этот камешек — и поминай как звали».

Сверху из-за выступа японцы открыли плотный ружейный огонь. Десантники посыпались с машин, укрылись за камнями, дали несколько ответных очередей. В суматохе Юртайкин сорвался с камня, свалился в воду. Его подхватил Забалуев и вытащил на осклизлый выступ каменного коридора.

Открыла огонь пушка головного танка, и японцы замолчали, должно быть, отступили в горы.

Танки пробились сквозь теснину и взяли курс на Холунь.

 

XIV

Волобой приподнялся над башней танка, откинул капюшон плащ-накидки, стал в бинокль рассматривать окутанный дождевой мутью город, расположенный в глубокой низине. Он видел кривые улицы, темные пятна садов, крыши, какую-то башню.

Для Волобоя взять Холунь — это выйти наконец на Центральную Маньчжурскую равнину. Больше того — здесь может окончиться война. Уж если в горных и укрепрайонах не сумели задержать наши танки, то кто же задержит их на равнине?

Комбриг только что допросил пленного поручика и перешедшего к нам офицера войск Маньчжоу-Го. Полученные сведения Волобоя не радовали. Город обороняла большая группировка японских войск. Все, что бежало из блокированного Халун-Аршана, откатывалось с перевалов Большого Хингана и спешило нам навстречу из окрестных японских гарнизонов, — все это скопилось теперь в Холуни. Правда, войска разношерстные, собраны из разбитых частей и разрозненных отрядов. Кавалерийские части Маньчжоу-Го, по утверждению перебежчика, не хотят поддерживать японцев и готовы сдаться. Но тем не менее сил у противника достаточно и высоты возле города хорошо укреплены — с налета их не возьмешь.

Волобой получил довольно полные данные об укрепленных высотах, между которыми должна прорваться его бригада в город. На пути встанут надолбы, два противотанковых рва. Наружный имеет проходы, а внутренний — сплошной, хорошо замаскирован, с бетонированными казематами, ячейками для стрельбы. Выше — траншеи полного профиля, заваленные для маскировки плетнями и укрытые дерном, пулеметно-артиллерийские доты, обнесенные проволочными заграждениями.

Командир бригады уже знал, что слева стоит передовой подвижной отряд стрелковой дивизии с сильной артиллерией и гвардейскими минометами, а еще левее — два стрелковых полка. С запада движутся другие части. Хорошо бы их подождать и брать город с бо́льшими силами, но медлить нельзя. Из корпуса передали зашифрованный приказ Державина — брать Холунь немедленно, потому что с севера сюда спешит на помощь японская стрелковая дивизия. Овладеть городом надо до ее подхода.

Ровно в семнадцать часов самоходные установки с трех сторон ударили по холуньским высотам. Снаряды вздымали мокрую землю, кромсали каменные глыбы, косили под корень деревья. Багровые стрелы «катюш» вонзались в поднятую копоть, рассекали ее на части. Волобой впился в едва видимые сквозь сетку дождя склоны высот, ждал своей минуты.

Подошло время вступать в бой танкам. Хлобыстов нырнул в башню, посмотрел на приборы, желая еще раз убедиться, все ли как надо, и подал команду открыть огонь.

От выстрелов танковых пушек звенело в ушах, ближний склон высоты застлало иссиня-черной завесой дыма, через нее пробивались огненно-рыжие фонтаны взрывов.

За танками двинулась и пехота.

— Вперед! — скомандовал Иволгин, и по склону прокатилось «ура».

Но в это время на вершине зарокотал уцелевший японский пулемет, цепи автоматчиков скатились вниз, к спасительному кустарнику. Хлобыстов с досадой поглядел на вершину. Она была так перепахана взрывами, что цель отыскать было просто невозможно. Где он, этот хитро впаянный в самую макушку дот?

Дважды автоматчики бросались на высоту и дважды откатывались вниз. Разрушить дот артиллерийским огнем не удавалось — снаряды скользили по низкому, покатому лбу дота.

А именно этот дот прикрывал подходы к другим огневым точкам, которые контролировали горный проход в город, держали наши танки.

Командир роты решил еще раз атаковать высоту. Тяжело грохнула танковая пушка, эхом отозвался разорвавшийся на вершине снаряд. За сигнальным выстрелом ударили все орудия. Били хлестко и, казалось, громче, чем днем. Высота стала похожа на оживший вулкан, извергавший в небо расплавленную лаву. Пороховой дым затушевал горный выступ, против которого лежали десантники, и он стал совсем черным, будто его закоптили сажей.

Иволгин отполз в кусты, посмотрел на вершину. Лицо его было грязным, взгляд жестким, на лоб спадал потемневший от копоти чуб, по щекам ползли извилистые полоски от дождевых струек. Ныла ушибленная о камень рука.

Позади лежали автоматчики — ждали сигнала к атаке. Огненные блики метались по их настороженным лицам, по вороненой стали автоматов.

Взводному показалось, что автоматчики сейчас испытующе посматривают на него, взвешивают, чего он стоит. Ведь с него особый спрос — он фронтовик, кавалер ордена Славы. «Но понимают ли они, что на фронте я был просто солдатом, да еще трубачом, а здесь надо командовать — это куда труднее», — подумал он.

Когда стих гул канонады, Будыкин выстрелил из ракетницы.

— Вперед! — вскочил Иволгин, и автоматчики кинулись по склону наверх.

— Ура! — пронеслось по цепи, но возглас этот после артиллерийской подготовки казался совсем слабым.

Перед крутым подъемом, на уступе, усыпанном мелким крошевом камней, Иволгин обогнал саперов, волочивших ящики с толом, взбежал на отлогую площадку, изрытую снарядами, и увидел Баторова. Лицо у Бальжана было красным, в глазах отражался свет взлетевшей ракеты. Рядом с ним бежал с приподнятым автоматом ефрейтор Туз, за ним тяжело топал Забалуев.

Подъем становился круче, ракеты освещали вздыбленную землю, расколотый, полуразрушенный дот. На пути все чаще попадались воронки. В одну из них с разбегу свалился Юртайкин. Расчетливый Посохин обогнул воронку слева, перемахнул через каменный выступ и догнал Забалуева. Они обошли заваленную кустарником выбоину и побежали к зиявшему рваной амбразурой доту.

— Вперед! — скомандовал Иволгин и хотел броситься к умолкнувшему доту, но сдержал себя: вспомнил — он командир и должен руководить боем.

Штурмовая группа Баторова миновала усыпанную хрусткой галькой площадку и оказалась совсем неподалеку от дота с обнаженными и растопыренными железными прутьями. Казалось, еще рывок, еще одно усилие — и дот взлетит на воздух. Но в это время снова ударил пулемет.

— Ожил, шайтан! — выругался Баторов и со злостью глянул на плясавшие в темном проеме амбразуры огневые вспышки.

Забалуев метнул гранату, и пулемет умолк.

Но едва автоматчики оторвались от земли, с вершины снова резанула пулеметная очередь. Прижимаясь к пропахшей дымом сопке, Иволгин с опаской поглядел на вершину и понял, что удерживать голый горб, по которому теперь хлестал японский пулемет, бессмысленно. Открытое место освещали ракеты, рядом чиркали пули, разбрызгивая мелкую щебенку.

— Всем вниз! — подал он команду, а сам, скатившись к краю воронки, отодвинул тело убитого пулеметчика и начал строчить по огненным вспышкам.

В воронку, где лежал Иволгин, сполз Посохин. Увидев командира за пулеметом, подумал :«Вот так, наверное, и мой на фронте егозит...»

— Идите вниз, я прикрою, — прокричал Поликарп, пытаясь оттеснить командира от пулемета. — Не ваше это дело!

— Я кому приказал! — оттолкнул его Иволгин. Лицо взводного перекосилось от гнева: — Вниз! Ты слышишь?.. Пришибу!

Поликарп покатился под откос. На уступе он споткнулся, упал и, запрокинув вверх голову, увидел на том месте, где лежал за пулеметом командир взвода, мгновенную огненно-красную вспышку...

Иволгин очнулся ночью, открыл глаза и вначале не понял, где он находится. Вокруг комья вывороченной земли, над головой черное небо. Но вот в небесной черноте что-то блеснуло, точно зарница, зажглась ракета, из тьмы выпер горбом изрытый снарядами склон высоты с торчавшими неподалеку железными прутьями дота, и он вспомнил: рота откатилась вниз.

Почему же он здесь? Может, ранен? Пошевелил рукой, ногой, все, кажется, в порядке. Значит, цел! Просто здорово тряхнуло, засыпало землей.

Во рту сухо, точно не пил неделю. Губы запеклись, язык распух, и от боли, раскалывалась голова.

«Ну, дал нам прикурить самурай», — подумал Иволгин, и смешными показались ему недавние ребяческие мечты о том, как он на танке ворвется в китайский город, развернет красное знамя: «Вы свободны, друзья!» Не так-то просто одолеть эту самую мировую гидру, о которой не раз твердил ему отец.

Иволгину захотелось стряхнуть засыпавшую его землю, встать на ноги. Но застучавший на вершине пулемет и трассирующие пули, прочертившие над ним пунктирные дорожки, заставили его еще плотнее прижаться к земле. Да, положение сложнее, чем показалось вначале. Японцы не видят его или принимают за мертвого. А попробуй шелохнись — останешься здесь навсегда.

Сергей поглядел вниз. Где-то там залегла будыкинская рота, готовится, должно быть, к новой атаке. Сопку будут атаковать, пока не возьмут, — это ясно. Много ли рота потеряла людей, скатываясь с этой проклятой высоты? Иволгин почувствовал себя виноватым — не так что-то получилось в этом бою. Зачем он взялся сам прикрывать отход взвода? Вгорячах видно натворил, пожалел многодетного Посохина. И откуда принесло этого несуразного Поликарпа?

Им овладела злость, какая рождается от сознания собственного бессилия. Что же получилось? Потратили столько сил, пролили столько пота и крови — и откатились на прежние позиции!

Сегодняшняя ошибка заставила Иволгина еще раз прочувствовать, насколько трудна командирская стежка, которую он выбрал. И трудна по той причине, что в самые напряженные минуты на поле боя тебя учит, почти всегда, не страшный опытный товарищ, а беспощадный враг. От него не жди скидок на молодость, на неопытность. За каждую оплошность, за каждый просчет он берет плату кровью.

«И все-то у меня получается не как у людей. Как же выпутаться из этого дурацкого положения?» — подумал Иволгин, и на душе у него стало еще горше.

Темное небо озарила зеленоватая ракета, на вершине в амбразуре дота рыкнул пулемет. «Ну погоди, самурай, я тебе устрою веселую жизнь, — тихо произнес Иволгин. — Уж ты меня запомнишь на веки вечные...»

Он торопливо ощупал себя. Пистолет на месте — хорошо. В кармане нож — тоже неплохо. Ощутив под рукой шершавое тело гранаты, шумно вздохнул: в такую минуту граната нужнее хлеба.

Решение созрело сразу: он подползет к доту и швырнет гранату — на, захлебнись! Сергей хотел было ползти вверх, но, поразмыслив, спросил себя: «А что это даст?» И понял, что затея не стоит и выеденного яйца. Ну, убьет он японского пулеметчика. А дальше что? За пулемет ляжет другой и завтра будет хлестать по нашим автоматчикам. «Вот если бы запустить гранату во время атаки — это дело! Только как продержаться до рассвета? Японцы — рядом, могут с минуты на минуту заметить...»

Желание уничтожить дот во время атаки так захватило Иволгина, что он готов был осуществить его даже ценою собственной жизни. Умеешь ошибаться — умей платить за ошибки. «Ничего, продержусь, — прошептал Сергей, сжимая гранату. — Погоди, самурай! Ты у меня отведаешь...»

Иволгину хотелось пить, ныла спина — повернуться бы на бок, размяться, но нет уж, лежи замертво.

Между тем на востоке посветлело, потянуло свежим ветерком. Под утро, когда Иволгин с минуты на минуту ждал артналета и начала атаки, неподалеку послышался шорох. От японского дота кто-то полз к воронке. Иволгин приоткрыл глаз и увидел подползавшего к нему японца. «Вот те раз!» — тревожно подумал он и застыл как лежал — прикинулся мертвым.

Японец хрипло дышал, озирался кругом, торопливо сунул в Сережкин карман руку, вытащил часы. Затем расстегнул карман гимнастерки, начал шарить на груди и вдруг оторопел, почувствовал теплоту живого тела, частые удары сердца.

Медлить было нельзя. Блеснуло лезвие ножа — удар. Японец без звука клюнул носом в землю.

И тут же от дота донесся негромкий оклик:

— Такасима!

Иволгин прижал руку к сердцу, казалось, оно выдаст его своим оглушительным стуком. От дота донеслось уже громче:

— Такасима!

«Ну, готовься!..» — мысленно сказал себе Иволгин и вынул из кобуры пистолет.

Около дота показались два японца.

«Ну что они там тянут?» — Сергей кинул молящий взгляд вниз, где залегла в тумане его рота.

Японцы подползали все ближе. Неужели конец?..

 

XV

Взять с ходу Холунь не удалось. Стрелковые роты после неудачной атаки отошли в подлесок, танки стали, наткнувшись на рвы и надолбы, прикрытые фланговым огнем орудий и пулеметов.

Ночью Волобой поехал к командиру стрелковой дивизии уточнить задачу на утро.

Комдив — низкорослый, головастый полковник с загорелым до черна лицом, сказал ему:

— Будем считать ночные дела разведкой боем, а на рассвете двинем, как следует. — И пожалел, что из-за плохой погоды город придется брать без помощи авиации. Главный удар он намеревался нанести на рассвете с восточной, менее укрепленной стороны.

Учитывая предостережение Державина относительно японской дивизии, нависавшей с севера, командир дивизии выдвинул один полк к северным высотам.

Перед Волобоем стояла прежняя задача — прорваться в город через узкий проход между высотами, подавить огневые точки врага и не дать ему перебросить силы к восточной окраине, откуда будут наступать стрелки

Вернувшись к себе, Волобой справился: не нашелся ли Иволгин? Ответ его огорчил, и он сказал Будыкину не терпящим возражений голосом:

— Высоту надо взять! Она держит нас! Понимаете?

Будыкин начал обдумывать, как распределить силы, чтобы подавить дот, который путал им все карты.

Моросил нудный дождь. В ожидании утреннего штурма в роте почти никто не спал.

— Да, жалко младшего, — послышался у санитарной машины голос Драгунского.

— А ты его видел мертвого? — спросил Мусин.

— Иди попробуй посмотри.

— Миной накрыло?

— Сам виноват. Зачем взялся прикрывать отход?

— Почему же его не вынесли?

Голос Баторова:

— Все исползал, все излазил — ни живого, ни мертвого... Как сгорел человек.

— Самураи заплатят нам за него, — горячился Валерий. — Я сам поведу штурмовую группу.

— После драки кулаками не машут.

Илько обвинял во всем себя и свое отделение:

— Мы виноваты — и нэма нам прощения...

Его оборвал старший брат:

— Нэ жужжи над вухом, як комар, бо нэхто мертвым його нэ бачив. — И громко распорядился: — Оставыть на младшего лейтенанта Иволгина расход — прыйдэ в роту, будэ принымать пищу.

Аня Беленькая стояла у санитарной машины, где лежал Ветров, смотрела на темную злополучную высоту и тихо, украдкой плакала, прижимая к лицу ладони. Теперь и у нее горя столько же, сколько у Вероники. Что с Иволгиным? Где он? Она хотела разыскать его — живого или мертвого, — поползла на сопку. Но ее вернули, назвали девчонкой. Бальжан препоручил Поликарпу Посохину присматривать за Аней, а сам снова пополз наверх, чтобы обшарить еще раз весь изрытый склон. Поликарп переобувался и, ни к кому не обращаясь, бурчал:

— Прыток больно, потому так вышло. Пошто к пулемету лез? Кто просил? Воевать без него некому? Детишков моих, видно, пожалел. Все их жалеют... А взвод? Ты про взвод думай, коли он тебе даденый. Ишо орать вздумал... «Пришибу!»

Аня понимала, что старшина и Поликарп хотят утешить ее и говорят о Сережке, как о живом. Но если бы он был жив, давно бы вернулся. Значит, убит или ранен. Если ранен — еще страшнее: может истечь кровью, могут захватить японцы.

«И во всем виновата я», — горько досадовала Аня. Надо было идти с ним. Надо искать его. А она всего боится — и темноты, и наказания от командира роты. Аня только теперь поняла, как много значит для нее Иволгин. Какой будничной казалась ей когда-то жизнь на пограничной сопке. И совсем иной она стала с того дня, как приехал к ним этот белокурый паренек. И трава ярче зазеленела, и падь Урулюнгуй вроде бы стала шире, и небо голубее. Так как же можно терять такого человека! Нет, ни за что на свете!

Аня сорвалась с места и кинулась в темноту на крутой склон высоты, куда только что уполз Бальжан Баторов.

— Сумасшедшая... — прошипел Драгунский и бросился за ней...

С рассветом началась артиллерийская подготовка. Дружно ухнули пушки, разрывая тугой утренний воздух. Опять запахло гарью, сверху посыпались комья земли, куски известняка.

Будыкин взмахнул рукой — и автоматчики двинулись к вершине высоты. В пыли и дыму их трудно было отличить друг от друга. Сзади, не пригибаясь, бежал Баторов, принявший командование взводом. Вот уже подбежали к месту, где захлебнулась вчерашняя атака...

Вражеский дот молчал.

«Неужели оживет? Неужели?» — гадал, насторожившись, Будыкин.

Баторов бросился вперед, увлекая за собой автоматчиков, но опять заклокотала длинная пулеметная очередь.

Ожил проклятый дот.

На крутом выгибе склона попискивали пули.

«Выкосит, гадюка, выкосит!..» — с болью думал Будыкин, лежа на каменистом склоне. К доту, видимо, подходит горная трещина. По ней японцы подбрасывают свежие силы. Нужен резкий рывок. Надо забросать дот гранатами. Но как туда подобраться? Он еще раз окинул взглядом вершину, разрушенный дот и вдруг удивленно заморгал глазами: наверху кто-то подкрадывался к доту. Кто мог там оказаться?

А смельчак между тем замер у выщербленного гребня, потом чуть приподнялся и швырнул в рваную амбразуру гранату. Взрыв оборвал пулеметную очередь. Бойцы бросились вперед.

— Ура-а-а! — прокатилось по склону высоты.

«Что за чудо? Кого туда занесло?» — подивился Будыкин, поспешая за цепью бойцов. И вдруг у разваленного дота среди набежавших со всех сторон автоматчиков увидел Иволгина. Пропащая душа! Весь он был выпачкан в грязи, прокопчен пороховой гарью — белели одни зубы. Обрадованные автоматчики, хотели качнуть найденного командира, но он не позволил.

— Ладно вам, раскаркались. Марш вперед! — сердито приказал он.

— Не качать, а пороть надо этого героя, — кинул ему на ходу Будыкин, пробегая мимо.

— Выпороть легче всего, — буркнул в ответ Сергей, вытряхивая из-под гимнастерки набившуюся туда землю. — Ишь ты — в герои произвели... Было бы этому герою на орехи, если б артподготовка не подоспела.

Иволгин глянул вниз и увидел там Аню. Она тоже заметила его и бежала вверх, размахивая от радости санитарной сумкой. Поговорить бы с ней хоть минутку, да когда же здесь разговаривать. Сергей стряхнул с почерневшей головы землю и побежал с автоматчиками помогать саперам закладывать взрывчатку, чтобы взорвать дот. Баторов с отделением кинулся к нижнему доту: он мешал саперам проделывать проход для танков. Оглушительный взрыв — и саперы с волокушами уже бегут к противотанковому рву и каменным надолбам. Танки, тяжело покачиваясь на рытвинах и ухабах, устремились в город.

...Андрей Хлобыстов, съезжая с высоты, успел заметить, что город тянется узкой полосой, будто сдавленный с боков крутыми сопками. Посредине его разделяет на две почти равные части переполненная ливневой водой река.

Вот и крайняя улица, глиняный вал, около него стожок сена.

Из фанзы застучал пулемет, защелкали частые ружейные выстрелы. Гиренок направил машину прямо на глиняный вал, окружавший огороды.

Танки шли парами. Командирская машина, прижавшись к правой стороне улицы, била по левому порядку домов, а ехавший слева Бушуев обстреливал огневые точки правой стороны — гвоздил по подвалам, уничтожая забравшихся туда японских пулеметчиков.

Гранатами и пулеметным огнем японцам удалось отсечь от танков большую часть нашей пехоты. Но все тридцатьчетверки были целы, и можно было двигаться дальше.

Проскочив мимо каменных казарм с проломленными стенами и окнами, из которых валил дым, танки выкатились на перекресток. Отсюда вниз вел неширокий переулок и упирался в деревянный мост. Едва успела машина Бушуева выскочить на бугор, как справа по ней ударили из орудия. Танк Бушуева крутанулся на месте и загорелся.

Гиренок дал задний ход. Хлобыстов приоткрыл крышку люка, высунулся из башни. Не было видно ничего подозрительного: ни дотов, ни бронированных колпаков, ни земляных укреплений. На склоне высоты стояли домики, возле них цветочные газоны и клумбы. «Не из этих ли скворечников лупят самураи?» — подумал Андрей.

Звенит в ушах от частых выстрелов. Боевое отделение тридцатьчетверки заполнилось дымом, со звоном падают отстрелянные гильзы.

А на мост уже высыпали бежавшие с того берега пехотинцы из соседней дивизии. Танки рвутся дальше, десантники — за ними.

По домикам на горе начали бить из-за реки наши самоходки. Можно было подумать — сейчас откроется путь к центру города. Но когда стрелки проскочили перекресток и устремились к домикам, их остановил пулеметный и орудийный огонь. К командирскому танку подбежал Иволгин.

— Под постройками доты! — крикнул он.

«Откуда?» — хотел было спросить Хлобыстов.

Но тут не до расспросов. Танки через дворы пробрались к высоте, начали бить по фундаментам пылавших построек.

Самоходные артиллерийские установки продолжали ковырять уступы горы, рушили снарядами хитро замаскированные доты. А Хлобыстов рванул с пехотой в глубь города — туда, где вел тяжелый бой прорвавшийся с востока стрелковый полк.

В танке — нечем дышать. Андрей прильнул к триплексу, но так и не мог понять, что же творится впереди. Танк качало из стороны в сторону, пот застилал глаза. Андрей высунулся из башни, но снаружи было так же душно и так же сумрачно, как в танке. Горел подожженный снарядами винокуренный завод, пахло винным перегаром, жженой чумизой, по улицам клубился тяжелый дым, в воздухе летала поднятая ветром гарь.

Проскочив несколько кварталов, танк Хлобыстова врезался в баррикаду из бочек и бревен. Японцы окружили нашу штурмовую группу, захватившую каменный дом, и с криком «Банзай!» пошли в атаку. С восточной окраины на выручку пробивалась стрелковая рота, но ее заставили залечь возле разрушенных построек. Десантников обстреливал поднятый на водонапорную башню пулемет.

Орудия обоих танков открыли огонь по водонапорной башне. Пулемет замолчал. Но стрелкам не давал ходу заградительный огонь у подножия высоты. Хлобыстов оставил одну тридцатьчетверку у окруженного японцами дома, а Гиренку приказал гнать машину туда, откуда доносилась пулеметная дробь.

Перекатываясь через разрушенные глинобитные стены, тараня заборы, плетеные изгороди и ворота, тридцатьчетверка Хлобыстова приближалась к высоким лиственницам, зеленевшим у водонапорной башни. Танковая пушка била наугад, цели не было видно. Но вот танк подкатил к старым лиственницам. За ними оказалась металлическая вышка, метров двадцать высотой. На вышке — бронированный колпак, из которого пулеметчик вел огонь.

— Смотри, куда забрался! — удивился Хлобыстов.

Командир башни дал несколько прицельных выстрелов по колпаку. Взрывом вырвало бронированную дверцу, из колпака вывалился убитый пулеметчик и повис на цепи, которой был прикован к пулемету.

— Вот, гады, что вытворяют! — выругался Иволгин.

К полудню город был взят.

Пленных японцев построили в колонны и повели к мосту. Хлынул проливной дождь, подул резкий, порывистый ветер. Пленные ежились, тупо глядели себе под ноги.

— Байкал им приглянулся? Ну топай, топай, высшая раса Ямато! — крикнул им вслед Хлобыстов и, спрыгнув с танка, подбежал к Иволгину.

— Ты где всю ночь пропадал, непутевый? — спросил он Сергея. — Мы уж поминки собирались справлять по тебе.

Иволгин начал было рассказывать о своих ночных приключениях, но тут к ним подбежала заплаканная Аня:

— Комбат умер. Где Викентий Иванович?

Печальная весть о смерти Алексея Ветрова не была внезапной. Иволгин знал: дни комбата сочтены, и все-таки горе пришло нежданно-негаданно, больно ударило по сердцу. Они бросились к санитарной машине, а там уже толпились бойцы. Иволгин увидел Волобоя, низко склонившего голову. Рядом с ним стоял Викентий Иванович. Ветров лежал на носилках, прикрытый плащ-палаткой. У носилок сутулилась постаревшая Вероника Бережная. Она не плакала, не суетилась — пристально глядела на бледное мертвое лицо, точно хотела запомнить его на всю жизнь.

«Выплакала все слезы», — подумал Иволгин, опустив глаза...

Похоронили Ветрова в братской могиле на вершине высоты, которую брала будыкинская рота. Высота эта была, видно, последним отрогом гигантского хребта. На запад от нее беспорядочно громоздились горы, на восток — простиралась бескрайняя маньчжурская равнина.

Прозвучал прощальный салют — последняя почесть павшим. А когда стихли выстрелы, от набережной, где бурлили, гомонили бойцы стрелковой дивизии, донеслись громкие многоголосые выкрики:

— Победа! Ура-а-а-а!

— Капут самураям!

Несколько минут спустя десантники и танкисты влились в шумный водоворот ликовавших стрелков. Все куда-то бежали, спешили, кричали.

— Япония капитулировала! — во всю силу горланил разведчик в забрызганном маскхалате.

— Не выдержала кишка!

«Так бывает только на войне: и радость, и горе — вместе», — подумал Иволгин.

Подъехал командир дивизии, подтвердил новость и поздравил гвардейцев с победой. Сквозь шум и гам прорвался громкий голос Евтихия Волобоя:

— А теперь слушайте мой приказ, — сказал комбриг. — Из Холуни отошел в южном направлении полк Токугавы. Нам дано задание разоружить его. Не хочет самурай сдаваться в этаком дыму — желает на лоне природы! — со злостью закончил Волобой и бросил свою неизменную команду: — По коням!

Танковая бригада вышла из задымленного города вместе с пехотным полком. Пехотинцы салютовали в честь победы, строчили из автоматов, пускали в небо ракеты — красные, голубые, зеленые, желтые. Они взлетали над танковой колонной и тут же падали, заливаемые дождем.

В зеленых, изрезанных ручьями отрогах Большого Хингана хлопали одиночные выстрелы. Где-то рванула граната. С севера донесся протяжный, приглушенный расстоянием орудийный гул. Но возбужденные нахлынувшей радостью бойцы не слышали ни гула орудий, ни свиста ветра, ни шума дождя. Они слышали и видели только ее — желанную победу!

Десантники шагали молча: душило горе — с ними не было их комбата, с которым пройдено столько нелегких дорог. Посохин непрерывно курил, о чем-то молча размышлял. Ерофей Забалуев то и дело оглядывался назад, болезненно морщился. Илько смотрел из-под ладони на затканную дождем маньчжурскую степь, пологие сопки, как всегда шевелил пухлыми губами:

Десантники вслед за танками вышли на окраину Холуни. Позади своего взвода еле тащился Иволгин. Ноги у него заплетались от усталости, трещала от контузии голова. Его догнал Драгунский.

— Эй, гвардия, жми на скалы Артура — снимать с креста Россию! — с накалом бросил он.

Сергей поморщился.

— Погоди снимать ее. Дойди сперва до тех скал.

— Дойдем! — Валерий разрядил в воздух свой пистолет.

— Побереги патроны — могут пригодиться.

— Так война же кончилась, голова садовая!

— Скоро больно она у тебя кончается. Забыл Ворота Дракона?

— Вот чудило! По радио передавали. Не веришь?

— Почему не верю? Все может быть. Только ты знаешь, когда я поверю самураю? Когда в землю его закопаю.

Иволгин запахнул полы плащ-накидки, крепко сжал челюсти и, превозмогая адскую головную боль, побежал догонять свой взвод.