ВСТУПЛЕНИЕ

Яннсен окинул взглядом лакея — он, одетый в костюм средневекового образца, выглядел гротескно на фоне зеркального потолка и огромных окон с видом на аэропорт. О, мода… Лакей потянул за ручку и огромная и, с виду, тяжеленная дверь отползла в сторону.

— Господин Флеберг Яннсен, представитель Северного Союза, объявил механический голос, лишенный всякого выражения.

Зал Совещаний — уже в который раз за последние несколько десятилетий здесь решалась судьба держав и порой отдельных личностей мировой величины. Яннсен старался не думать об ответственности, возложенной на его плечи. Это просто непостижимо! Как может один человек решать судьбу целой федерации?! Он один, а за его спиной миллионы жизней… Да что там жизней! Яннсен помнил лицо и голос Кильвайнена. Первым, что он увидел, был длинный стол и два ряда кресел по обе стороны. Лица проявились потом, Яннсен съежился — внутренне под взглядами двух с половиной десятков дипломатов. Естественно, все они — первоклассные политики, они умеют вести переговоры, они знают, когда и что предложить и какие условия выдвинуть. Яннсен же впервые присутствовал на заседании Совета.

— Прошу, господин Яннсен, — Тавор Мирович, глава Совета и Европейского альянса, указал на пустующее кресло. — По известным нам причинам господин Кильвайнен не смог представлять Северный Союз, так что мы рады видеть вас на заседании Совета.

Яннсен занял свое место. Он чувствовал себя очень неуютно здесь, в этом огромном зале, украшенном скульптурами и старинными часами без корпусов. Хотя, не обстановка действовала угнетающе, а люди…

— Итак, — Мирович открыл папку, до сих пор лежавшую перед ним на столе, — не будем тратить время на глупый официоз и приступим к делу. Мы обращаемся к вам, Яннсен как ко всему Северному Союзу. У вас есть необходимые полномочия или вам нужно посоветоваться с Кильвайненом?

— Я располагаю… полномочиями.

— Отлично. Позвольте вернуться на несколько месяцев назад. 26 августа 1985 года войска Северного Союза пересекли западную границу соседнего государства Эрзас. Хочу заметить, пересекли без согласия на то властей или даже предупреждения и разъяснения причин этой акции. Может быть, вы сейчас объясните, господин Яннсен?

Яннсен сглотнул — ну, давай, не подкачай…

— Безусловно, Мировой Совет хорошо информирован, но власти Восточного Эрзаса даже от вас смогли скрыть кое-что. На протяжении семи месяцев, то есть, с января сего года упомянутое вами государство производило военные маневры на границе с федерацией Северный Союз. Мы не давали согласия на это так же, как не давали согласия на произведение испытаний различных видов оружия рядом с озером Таувальке, что в пятидесяти милях от границы.

— Что вы подразумеваете под различными видами оружия?

— На пограничных заставах слышали взрывы.

По лицу Мировича скользнула тень ухмылки.

— И вы не удосужились проверить слова постовых?

— Нет. Испытания все же проводились на территории Эрзаса, хотя и в опасной близости к границе.

Отлично! Конечно, командование не могло оставить без внимания этот факт и полигон был нанесен на карты, но говорить об этом сейчас не обязательно. Тем более, что полигон наверняка секретный, вот пусть сами и проверяют.

— Продолжайте.

— Как уже было сказано, на протяжении семи месяцев в непосредственной близости к границе проводились военные маневры. И вот, 24 августа, за два дня до нашего ответа, над территорией Северного Союза было засечено два истребителя.

— И вы, конечно же, решили, что…

— Естественно. А вы поступили бы иначе?

Мирович откинулся в своем кресле.

— Господин Яннсен, главами Советов не рождаются, ими становятся. Я и сам был военным — сначала простым солдатом, потом офицером. Я прошел восемь войн, пять раз был тяжело ранен, но это к делу не относится. Я имею в виду мои ранения. Я знаю войну. Вы сами были на войне? Не в качестве стороннего наблюдателя или дипломата. Яннсен, отвечайте!

Яннсен вздрогнул — что-то больно кольнуло в сердце…1948 год, тогда Яннсену было десять. Они с родителями жили далеко от теперешнего Северного Союза, в совсем маленьком государстве Ребен. Становление Европейского альянса проходило не совсем гладко: кое-кто, как это обычно бывает, всеми руками цеплялся за независимость, некоторые из этих «кто-то» были настроены агрессивно. В общем, Ребен даже не считали за государство, он скорее стал полигоном для действий склочных соседей. Они просто растоптали его, вместе с людьми… «Отвечайте!» отдалось в ушах гулким эхом. Яннсен заметил в глазах Мировича играющие искорки. Вполне может быть, что он и прошел восемь упомянутых войн. Да, скорее всего, так и было, но он гордился этим…

— Нет.

— Вот видите. Но я не обвиняю вас, не вы принимали решения. Но действия Северного Союза явились причиной полномасштабной войны. Весь Восточный Эрзас охвачен ею. Что вы собираетесь делать?

— Вы спрашиваете, что делать с Эрзасом? Война есть, и идет она уже почти три месяца. Вы знакомы с тем, как они ведут войну?

— И как же? На войне, как известно, все средства хороши.

— Но не до такой же степени! Они вырезают целые пограничные селения, а потом все там минируют. Или пробираются в поселок ночью, разбрасывают по улицам детские игрушки, внутри которых смерть.

На этот раз ухмылка Мировича была откровенной.

— Насколько мне известно, Северный Союз также прибегает к… к нестандартным методам.

Яннсена будто кипятком обдало. Должно быть, краснота залила его щеки, потому что вокруг зашептались. Так, наверное, чувствовал себя Штирлиц на гране провала — Яннсен уже провалился…

— Мне этот факт не известен, — выдавил он.

— Хорошо, — Мирович хлопнул ладонью по столу, — теперь предоставлю слово коллегам. У кого есть вопросы и предложения?

Поднялся Ромьен, Яннсен знал его по фотографии. Он являлся вторым представителем Европейского альянса на заседании Совета Мирович не в счет.

— Мы считаем, — начал он, оглядываясь по сторонам, — что… Северный Союз не имел никакого права начинать военные действия! Это противоречит нормам международного права. Это вообще противозаконно и сродни объявлению войны. Почему-то в последнее время войны тяготеют к северному региону. Не объясните ли вы мне, господин Яннсен, почему?

Что за черт! Он несет полную бессмыслицу. Полнейшую! Бред! Для чего этот вопрос? К чему он клонит?

— Я не пойму сути вопроса, — ответил Яннсен.

— Жаль. — Ромьен скосил глаза куда-то вниз. — А я могу объяснить. Потому что кое-кто, заняв приличную территорию и завладев достаточным количеством… э-э… оружия, пытается показать, кто в доме хозяин. А вот это уже явная невежливость. Переходить на личности, пусть даже эта личность — целое государство, в обсуждении таких проблем признак дипломатической невоспитанности.

Но Мирович пропустил реплику Ромьена мимо ушей.

— Потрудитесь пояснить, месье Ромьен, кто же этот «кто-то», Яннсену просто нужно было время подумать.

— Северный Союз, естественно.

— Прямота в разговоре — это, конечно, хорошо, но… — Мирович наконец-то вспомнил, что главой Совета является он. — Месье Ромьен, я бы попросил вас выражаться немного более сдержанно.

Видимо, для Ромьена это был удар ниже пояса — он наверняка рассчитывал на поддержку Мировича, потому как весь мир был настроен неоднозначно по отношению к Северному Союзу. Ромьен запнулся и замолчал.

— Вам, господин Ромьен, — сказал Яннсен, — должно быть известно, что мировое сообщество давно вытравило заразу, именуемую войной. Северный Союз всеми силами поддерживает установившийся мир и спокойствие.

И это было правдой. Во время последней войны миротворческие силы Союза были наиболее активно, после окончания войн правительство ежегодно выплачивало необходимые взносы в фонд Мирового Совета и Совета безопасности. Никаких противозаконных акций — даже на теневом фронте — за Северным Союзом замечено не было. И Мирович, и все остальные это хорошо знали — козырь в руках Яннсена.

— Яннсен! — Мирович вновь решил вмешаться в разговор. — Еще раз повторю, если вы не поняли намека, не нужно мне говорить, что то, что у вас там происходит, это всего лишь стычки вооруженных группировок с местным населением и пограничниками. Эрзас охвачен настоящей войной. И, между прочим, только позавчера на территории Эрзаса были замечены войска Союза. Это так вы поддерживаете мир?

Яннсен не знал, что ответить… Лакей проводил его, как показалось, полным насмешливого презрения взглядом. Конечно, ведь дверь — идиотизм! — не достаточно звукоизолирована. Зачем тогда ставить хитроумные замки, бронированные двери и пуленепробиваемые стекла, если всегда есть вот такой лакей в костюме средневекового образца? Яннсен медленно вдохнул прохладный воздух средней осени. Желтый кленовый лист, покружившись, упал под ноги — будто искал приюта, как жмется к ногам маленький несмышленый щенок.

Яннсен миновал массивные ворота, украшенные гербом Совета — они с лязгом захлопнулись за спиной — и зашагал по улице, намеренно не ускоряя шаг. Шипели покрышки по асфальту дороги, торопились куда-то люди, торопились облака на небе — им всем было куда спешить. Каждый из прохожих, наверное, проговаривал про себя план на сегодняшний день. Каждая бродячая собака знала, что нужно найти что-нибудь съедобное и место для ночлега. И у всех была цель. У Яннсена тоже была цель — еще сегодня утром. Но… Он подписал смертный приговор своему государству. И согласное молчание, и одинаковое выражение глаз всех дипломатов. Почему говорили только двое? Но Яннсена не поймут — он провалил все…

Он завернул на Четвертую Авеню, прошел под указателем с надписью «Не проходите мимо — самые низкие цены!». У дверей бакалейного магазинчика сидел нищий в лохмотьях. Рядом стояла пустая бутылка. Яннсен остановился, и пара глаз впилась в его костюм. Даже рука удлинилась, высунувшись из рукава. И Яннсен выложил все, что было у него из наличности и удалился под возглас нищего. Теперь он сможет пить целую неделю и, может быть, замерзнет где-нибудь, ведь ночи нынче необычно холодные. На этом и закончится его существование — легко и быстро.

Яннсен выбрал самый узкий, самый захламленный и неприметный тупик, отходящий от основной улицы, из всех. Его привлекли не только груды хлама, но и большая липа с толстыми нижними ветвями. Через один такой сук Яннсен перекинул пояс, просунул в медную дужку конец и, взобравшись на бочку с мусором, накинул петлю себе на шею. И поразился — насколько силен человеческий инстинкт самосохранения! И пришлось закрыть глаза, набраться сил и… Хотелось вдохнуть поглубже, но зачем? Дышать, дышать, чтобы жить — но зачем? Яннсен шагнул вперед, толкнул бочку пяткой.

Тело дипломата Флеберга Яннсена нашли только вечером, двое патрульных полицейских. Они разгребли груды хлама, один посветил фонариком — узкий луч выхватил из темноты покачивающееся на ветру, уже огрузнувшее тело. Оно висело как мешок, только черная полоска ремня, да непомерно распухшее и почерневшее лицо… говорила, что это человек. Опознание происходило необычно: несколько дней, несколько раз подряд приходили люди, но лицо повешенного было изуродовано чрезмерным количеством крови. Тогда специально из Стокгольма и из Хельсинки, которые принадлежали Финляндии, были вызваны жена и брат Яннсена. Брат, Оле Хельгесен, даже не знал, что Яннсен состоит на службе у шведского правительства, ведь, по идее, уроженцы иной страны не могут поступать на правительственные должности. А Яннсен был финном. Ему повезло, можно сказать, он родился еще до того, как от Финляндии откололи кусок, названный Эрзасом. Хотя, кто знает… Эрзас до настоящего времени вовсе не принимали всерьез и неизвестно почему Совет так рьяно стоял за его права. Яннсена опознали и на следующий день, девятнадцатого октября, состоялись похороны. Присутствовало всего четверо, не считая священника: жена, брат, Готтфирд Геберг — с ним Яннсен крепко сдружился во время пребывания в Германии, и еще одна немка Анни Ниммерштайн, первая жена Яннсена. Священник быстро прочитал положенное из Библии, так как начинал накрапывать дождик. Противный осенний дождь. Жена, Тарья, осталась на кладбище даже когда все разошлись и на свежую могилу положили толстенную гранитную плиту с нейтральной надписью «Спи спокойно, дорогой человек». Дождь лил вовсю, текли потоки грязи, только черная женская фигура будто вросла в землю. Со стороны казалось, что на могиле стоит памятник из черного камня…

* * *

— За потерю персонажа, умышленную или нет, игрок лишается права хода, даже если ход не окончен! Игрок Свон!

Но Ведьма только улыбнулась зло и закружилась вокруг Сферы, напевая что-то себе под нос. Длинные волосы ее в потоках света десятков солнц из рыжих становились луковыми.

Свон отложил лиру, нагнулся к самой поверхности Сферы, пристально вгляделся в ее глубь. Там медленно гас малиновый огонек чьей-то жизни. Но ни Ведьма, ни Свон никогда не думали о персонажах, как о живых существах — они созданы игроком. Боги же выступали судьями и следили за игроками, а до персонажей им не было никакого дела. Свон взмахнул широко рукой и на Сферу осыпалось несколько легких белых перышек.

* * *

Вякинов напряженно следил за руками фокусника. Чумазый мальчишка с не в меру ловкими пальцами вытворял чудеса: то карты у него взлетали, то рассыпались веером, а то и вовсе становились в абсолютно не присущую игральным картам позу. Человек было меньше десятка, все с пограничной заставы, расположенной тут же, «за бугром» — пройди полсотни шагов и ты уже в чужой стране. Граница-то финнско-эрзасская, но русские, поскольку Россия и иже с нею лучшие друзья Северного Союза, служат там же.

Действо происходило в старом, дышащем на ладан сарае. Сквозь дыры сквозил ветер, залетал снег, светилось неприветливое небо. В нескольких десятках градусов отсюда еще догорала осень, а здесь уже вовсю царствовала зима, поскольку северный полярный круг очень даже близко. И вместе с ним все прелести северной жизни прямо тут, под боком. Мальчишка собрал потрепанные карты и блеснул зубами.

— Ну? — спросил он. — Игра будет?

Пограничники замялись: денег давно никто не «добывал», а играть в долг неприлично да и опасно порой. Но все тот же Вякинов, по званию старший сержант, у которого в кармане звенело кое-что, все же согласился сыграть пару раз. Игра простая — два наперстка и шарик.

Улыбка мальчишки стала еще шире.

— Давай, сержант, не подведи, — сказал кто-то сзади.

Вякинов посмотрел фокуснику в лицо. Смуглое, это видно, сажа коричневой не бывает. Сажа она черная, а поскольку мальчишка сидел ближе всех к неуклюжей печке, усыпан был ею с ног до головы. В этом краю только в Эрзасе можно встретить смуглого человека, потому что Эрзас вроде Штатов в свое время, населения коренного там нет, одни переселенцы. Точнее беженцы. Пришло таки время, когда государства отказались принимать бесконечные толпы беженцев и обеспечивать их правами и работой. И после многолетних политических перипетий, начавшихся еще в 1926 году, откололся от Финляндии немалых размеров кусок. Все финское население из этого района было удалено, а сам кусок — Эрзас заселен этими самыми беженцами.

У этого мальчишки в предках наверняка есть кто-то из Индии. Мальчишка с невинным видом показал, под какой чашечкой вместо наперстков — скрывается шарик и начал вертеть чашками из стороны в сторону. Кто скажет, что такие вот полупреступники-полуфокусники мастерством уступают признанным иллюзионистам?

Кажется, следил взглядом, не отрывался, вот, под этой самой чашкой он лежит. Вякинов указал пальцем на среднюю.

— Точно? — с лица мальчишки не сходила белоснежная улыбка.

— Точно… — Вякинов ни в чем не был уверен, слишком много он видел подобных игр и знал, что выиграть практически невозможно.

Но шанс все же есть, хоть он и ничтожно мал. Один раз — только один! — старшина Кенисенко, а было это около двух недель назад, выиграл двадцать три бакса! Все, с того дня никто не мог спать спокойно — все выспрашивали, как же выследил, как заметил. Ведь руки у мальчишки, всем известно, что змеи. А тот улыбался, строил загадочную мину, а на самом деле просто ткнул наугад. Повезло. А он и не понял, потратил свой шанс, свое везение на какой-то шарик за двадцать долларов. Ровно через десять дней его убили. С мирным населением пограничники отношения поддерживали, а солдаты — война она и есть война. С врагом водку пить не будешь и в карты играть тоже… Конечно, Вякинов не угадал и выложил на стол две зеленые бумажки. Но мальчишка знал, что в карманах у русских сейчас негусто и деньги не взял. Сказал, потом. Вякинов вздохнул и забрал деньги назад. И пошел спать, чтобы среди ночи вскочить и, еще находясь во сне, натянуть форму. В лунной ночи страшно выла сирена.

Неизвестно, сколько десятилетий простоял лес, обступивший многочисленные озера. Я чувствовал его темную мудрость, вдыхал горький запах плесени. Лес был стар, может быть, еще старше, чем озера. Нет зрелища прекраснее! Не зря прозвали Финляндию Страной Тысячи Озер — здесь везде вода. И сейчас, схватившись льдом, она сияет голубым в свете Луны. И стоит черный лес… Зрелище зачаровывает тебя, ты даже перестаешь ощущать холод и слышать вой ветра в ветвях. И вой сирены за спиной. Надо разузнать… Я повернулся и побежал.

Вой приближался, вот уже проступил сквозь шум стрекот оружия. Глупые они, люди. Понацепляли на себя железяк… И как оно им тело не режет, это железо? Наверное, до того тела огрубели, что уже ни железо, ни кожаные ремни не причиняют им боли. Может, это и хорошо. Только не могу я смотреть, как моих братьев и сестер, моих соседей растягивают на ремни! И как мой дом рушится под тяжким железом. Пусть люди дерутся, мы не при чем! Эх, а все таки жалко их. Забавные они, смешно на них глядеть. Так смотришь на муравья, и диву даешься, с каким упорством тащит он эту былинку, все в общую кучу. И слаженно ведь работают, черти! Прямо как люди. Только муравьи не дерутся, им не к чему. Они строят свой дом, а потом несут туда еду. И странно, почему люди до сих пор живут в бесконечной грызне — кому от этого хорошо?

Я присел на корточки у старого пня на пригорке и сверху наблюдал за происходящим у заставы. Одних было десять, даже чуть больше — двенадцать, других всего трое, но вооружены они были лучше. Толк в оружии я знаю, сколько уж воюют, а я смотрю. Наверное, дай мне автомат в руки и я стрелять смогу… Нет, шерсть все же мешать будет, да и рука у меня побольше. Впрочем, смотреть в этот раз не на что — тех троих быстро утихомирили. Они, наверное, и забрели сюда так, разведать. Разведчики… Глупые они, люди. Зачем идти, если можно лес попросить, чтобы он посмотрел и рассказал? Да куда им…

Пограничники отошли, на белом снегу четко отпечатались три распростертые фигуры. Было бы лето, их бы закопали и, может, даже кресты поставили. Но никому не хочется долбить мерзлую землю, когда от усталости подкашиваются ноги. Хотя, утром их могут и закопать.

Я вернулся в лес, направился к своей берлоге. В корнях вырыл я себе нору. Хорошую нору, просторную и сухую, что самое главное, ибо в сырости разве что черви да змеи живут. Низшие существа. Гады, одним словом. Там у меня припасено мясо — большой кусок, еще со вчерашней охоты. Охота — дело святое. Она всегда была, есть и будет. Без нее нельзя. Но только тогда она охота, когда ради пропитания убиваешь, а не как люди — ради забавы. Мясо, правда, промороженное до самой сердцевины, но это не беда. Разогреем. Было бы что греть, а то спать на голодный желудок охоты мало.

Вчерашняя добыча лежала там, куда я ее спрятал, но рядом, на держащейся только на морозе, коряге сидел Медведь. Дела — Медведь зимой!

— Здравствуй, Леший, — проворчал он.

Меня здесь все называют Лешим, хотя имя это пошло от людей. Наверняка, от слова «лихой», что означает «плохой» либо «дикий». Я себя таким никогда не считал.

— Здравствуй, — отозвался я, кося взглядом на дерновый холмик. Что, Медведь, наверное, мясо мое тебе приснилось? Мясо и впрямь хорошее, жирное, только вот я зимой не сплю и мне каждый день есть надо.

— Да нет, Леший, мясо твое мне ни к чему. Люди берлогу мою разворотили.

Вот это да! Гнев на ощупь горячий, а так — душный, липкий. Именно такой гнев захлестнул меня сейчас, но я отмел его. Не нужен он мне сейчас, надобности в нем нет.

— Как?! — Машинами. Там целая дорога через лес — все они своими машинами. Хорошо, хоть живой остался — не так-то оно легко медведю зимой просыпаться. Наш сон впятеро крепче обычного, так сходу и не вскочишь. А тут рушится все, коряги падают, земля сыплется. Ничего не соображу, ноги сами вынесли, а уж потом очнулся. Да как поглядел, так и сел — все, нету дома! И только два длинных следа от машин по снегу…

— Ну и что, ко мне хочешь?

— Да на кой мне твоя нора?! Ты, Леший, вроде и с нами всю жизнь, и сам — вон, — весь шерстью поросший, хотя и фигура у тебя человечья, а как сморозишь чего… Не знаешь разве, что медведь однажды только заснуть может, коль разбудишь — все. Так что, берлога мне твоя разве что укрыться, чтоб на снегу не сидеть. А? А хочу я, чтоб ты разобрался-то. Понял?

— Понял, — кивнул я.

Конечно, понял, что ж тут непонятного показать, кто в лесу хозяин и что никому не дозволено ибо мы не. Так-то. Только вот… В былые времена все проще было, когда и люди даже если и были чем вооружены, так мечами либо ножами. А сейчас? Куда ж против эдакой махины попрешь?.. Медведь выжидающе смотрел на меня, усевшись в сугроб. Человек удивился бы или рассмеялся, увидев зверя, сидящего вот так, сложив передние лапы. Эх…

— Ну что ж, поможем… попробую, — поправился я, — потому что обещать ничего не могу: времена нынче не те.

Медведь кивнул и опустил глаза: он и сам знал, что не те. В былые времена кто бы осмелился потревожить… можно сказать, ворваться во владения зимнего леса? Отродясь такого не было! А чтобы зверя к тому же… Те же соседи наши, славяне, которые и дали мне имя Леший, вообще медведя почитали за священного зверя, воплощение ихнего бога Велеса… И именно поэтому я стал… стал бояться людей. Мне стыдно признаться в этом, но ничего не поделаешь. Кто перестал верить, того не испугаешь одними словами. Кто жаждет знать или, того хуже, мнит себя всесильным, с тем разговаривать бесполезно. Нет, я ничего не имею против знания, но… я против фанатичности и слепоты на пути к этому знанию. Но что-то все же шевельнулось внутри и потеплело даже значит, не совсем еще рассохся, не полностью истончал. И это придало мне сил. Прыжками, от дерева к дереву, я направился к пограничной заставе.

Вякинов повалился на койку, стараясь закрыть лицо ладонями. Глаза резало, слезы текли ручьем — оказывается, за те двадцать минут он ни разу не моргнул. Их было трое, но они появились неожиданно и у них было хорошее оружие. Все трое не местные, значит, эрзасовцы. То есть, происхождения не местного. Пока что повезло, обошлось. Вякинов с ужасом подумал, каково там часовым — на улице холод до самых костей пробирает, хотя местные к нему привыкли уже. Еще и ветер, мелкий колючий снег метет — и это хуже всего. До рассвета оставалось несколько часов, нужно поспать… Небо, внезапно очистившись от туч, выгнулось полусферой и, хотя и не утратило голубизны, стало прозрачным. Такое ощущение, как будто стоишь, накрытый банкой цветного стекла, и смотришь вверх. А там — человеческие лица! Женщина и мужчина… Часы пролетели быстрее секунд. Вякинов целый день вспоминал свой сон — тот, как ни странно, не истерся из памяти через несколько минут, а прочно засел в мозгу. Вякинов отчетливо помнил стеклянный небосвод и сотню солнц с той стороны. И лица тоже помнил.

* * *

Мирович тряхнул сигарой, сбивая пепел — толстая, шоколадно коричневая сигара чадила не хуже заводской трубы. Но дым не был едким или кислым, как у дешевых сигар, он обладал тонким ароматом сушеных табачных листьев; пах не сгоревшим табаком, а именно листьями. Генрик Торбовский скромно курил сигарету. Представитель возрожденной Речи Посполитой в Совете и одет был скромнее, хотя положение и благосостояние позволяло многое. Торбовский был уже пожилым мужчиной на вид лет пятидесяти, хотя на самом деле ему было почти шестьдесят. Именно таким по мнению правительства Речи Посполитой должен быть политик: солидным, внушающим доверие, с благородной сединой в волосах. Молодость в этом отношении считалась пороком. Глава Совета курил медленно, наслаждаясь вкусом сигары и собственными мыслями. Он весь сиял удовольствием: конечно, одержать победу в политической схватке это даже лучше, чем выиграть в лотерею. Торбовский раздавил окурок в пепельнице.

— Ну, — начал он, — мы добились, чего хотели. Осмелюсь напомнить, что наши агенты…

— Я помню, — оборвал его Мирович, все еще находясь в прострации.

— И?

Надо сказать, Торбовский изрядно побаивался подобных встреч. Речь Посполитая теперь была крупнейшим государством в Союзе — Россия отошла к Северному Союзу. И потому обладала некоторыми льготами: право не допускать иностранцев, например. Да, Речь превратили в настоящую крепость с закрытыми для всех границами. Но Совет не возражал, пока Речь вела себя как дружественное государство. И если бы Совет знал, насколько возросла их военная сила… В общем, у Речи Посполитой были свои соображения насчет Эрзаса.

Мирович оторвал взгляд от потолка.

— Что — и? — переспросил он.

— Оплата. Работа агентов связана с риском для жизни. Поэтому…

Мирович сжал и без того узкие губы.

— Ваши агенты будут вознаграждены. Позже. Это я вам гарантирую. А теперь, если у вас больше нет ко мне…

Торбовский встал, попрощался и вышел из кабинета, сопровождаемый взглядом Мирович. Знал ли он, что двое людей, агентов Речи Посполитой были приговорены самим приказом о направлении в Эрзас и Финляндию? Наверное, нет. На столе перед Мировичем лежала толстая картонная папка с маленькой фотографией в углу и надписью «Скришевичевский П.»

Торбинский медленно шел по коридорам здания, проходя мимо массивных дверей — почти у каждой по два охранника. Достал из кармана пачку сигарет с названием на польском, вытряхнул одну.

Мирович переворачивал одну страницу за другой, скользя взглядом по листам с рукописным и печатным текстом.

Чиркнула зажигалка, взвился крохотный огонек. Торбинский затянулся. Он твердо смотрел вперед — туда, где в конце коридора светлел прямоугольник двери. Остановился на секунду, потом достал из кармана наполовину пустую пачку, скомкал и бросил…

Мирович положил трубку.

До урны было далеко, шагов двадцать — двадцать пять. Торбинский смотрел, как летит тугой комок. Время будто остановилось или нет растянулось, так лучше. Потому что все движения замедлились, звуки исчезли, кроме одного — будто капает вода. Вот, комок приближается к металлическому цилиндру. В холле нет никого, только два охранника у двери и еще один — сзади. Торбинский знал, что через мгновение горячий плевок вонзится ему в спину, и ждал этого с нетерпением. Он мог отойти в сторону, мог… но зачем?

Мирович затянулся дорогой сигарой — такая стоит не менее семидесяти, а то и ста долларов за штуку. Внизу послышался шум колес — БМВ, принадлежащий послу Генрику Торбинскому свернул за угол.

* * *

Свон в сердцах топнул ногой.

— Это ты, Ведьма! — вскричал он. — Ты с самого начала испортила мне ход!

— Как я могу повлиять на ход твоей игры? — спросила в ответ Ведьма, но в голосе ее звенели нотки ехидства.

Да, так написано в Уставе игры — невозможно повлиять на ход другого игрока. Но Ведьма ведь смогла! Как?..

— Твой ход, — сказал Свон и отвернулся.

* * *

Небо уже начало сереть — в этот предрассветный час человеческий сон наиболее крепок. Я обошел кругом низенькое строение со слепыми окошками. Там, внутри, живут наши невольные враги. И мой долг… Стены не деревянные. Жаль, можно было бы поджечь. Что же делать…

Мои размышления прервал шум — резкий и неожиданный. Хотя, возможно, я его просто не замечал. Такой шум может издавать только техника — военная техника людей. И в эту какофонию чуждых мне звуков иногда вплетался треск древесины. Деревья падают! Я вчера целый день наблюдал за заставой — не происходило ничего необычного. День начался и закончился как обычно. А вот… Стена леса расступилась. В этом месте деревья росли реже всего. Почти как в светлых южных перелесках, где невозможно заблудиться. И люди этим воспользовались. Конечно, там не было танков, но были вездеходы — самая современная военная машина, по прочности и мощи вообще ничем не уступает тому же, но обладает уникальной способностью — свободно двигаться на любой местности.

Я услышал возглас — дверь была открыта и покачивалась от ветра, а рядом стоял солдат. Он вытаращил глаза, оцепенев, хотя в сотне-другой метров ползли вездеходы.

— Саня, какого… — солдаты выскакивали один за одним, на ходу натягивая форму, но все замирали на месте, увидев меня.

Хорошо, не придется их убивать, сами друг друга перебьют. Вон, машины уже близко. Я повернулся и побежал в лес. Солдаты зашевелились, но было уже поздно — ветхий сарайчик, а следом и их импровизированный дом рухнули, подняв облака пыли и снега. Но машины ползли и ползли… Тогда я обогнал их, в несколько прыжков преодолев полторы сотни человеческих шагов. Эх, простите, деревья, но по-другому нельзя. Повалив несколько стволов, я сложил их на земле — благо, вездеходы двигались медленно. Наскоро оборвав сучья, я подхватил один ствол и, разбежавшись, вогнал его под днище. Раз. Второй вездеход удалось перевернуть. Черт, их, вроде, было больше… ну да ладно. Распахнулись люки, полезли наружу люди, ошалевшие от страха — им ведь видно было, что атаковало машины. Спасибо матушке-природе — силой меня наделила такой, что среди людей и не встретишь. Затрещали хребты — быстро управился. Потом встал в стороне, поглядел и ушел. Надо еще Медведю сказать, что, хоть и не заснет до следующей осени, может успокоится. Нет больше обидчиков.

* * *

Свон вскочил, размахнулся и ударил лирой о камень. Та, конечно, не выдержала такого. Жалобно застонала и разлетелась в щепки. По щекам Свона текли слезы. Ведьма же наоборот — смеялась. Кажется, ее целью было не победить в честной игре, а досадить противнику, губя всех его персонажей. Вместе со своими, конечно, но цель, как известно, оправдывает средства.

— Требую… — губы Свона еще тряслись, но он уже справился с собой, — считать партию недействительной!

— Согласны, — прогремело над Сферой; все солнца на небе собрались в один сияющий круг.

Это было знаком начала новой партии. И теперь право первого хода принадлежало Свону, а Ведьма, как нарушившая правила, должна один ход пропустить. Свон взмахнул руками — будто кусочек солнечного диска откололся и упал с небес, потускнел и вот — в руках поэта новая лира с серебряными струнами. Он усмехнулся, провел ладонью по поверхности Сферы…

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Мир рождался в противостоянии стихий. Вселенная была задумана как шар, так, чтобы она не имела границ и бесконечно продолжалась в любую сторону. Так легче, иначе пришлось бы придумывать всевозможные Края Света и то, что находилось бы за ними. Например, Океан или трех китов, или даже огромную черепаху. В неизмеримых просторах бушевал огонь, распадаясь на части, на составные элементы: Воздух, Воду и Землю. Частички первозданных элементов кружились, слипаясь друг с другом. Так формировалась Вселенная как таковая. Еще без планет, без земель и морей — без чего бы то ни было. Все это появилось позже. Все это время Свон, своими мыслями создающий свой мир, пел и играл на лире. В его песне не было слов, но было то, что является фундаментом слов. Картины, которые рождались в воображении поэта, тут же переносились внутрь Сферы, из них складывался новый мир. И был он гораздо богаче и красочнее ведьминого.

Наконец, Свон устал. Все уже было готово, можно было немного отдохнуть перед началом партии. Он отложил инструмент, сел на траву. Ведьма, заглянув в Сферу, улыбнулась. Наверное, мир ей понравился.

— Хорошо, — сказала она, — но я тоже хочу внести свою лепту. Ты не возражаешь? Многого я все равно сделать не смогу, все уже и так готово. Но кое-что… А?

— Конечно, — Свон был доволен своей работой и им овладело благодушие, он не видел ничего плохого в том, чтобы Ведьма немного подгорчила сваренный им мед. Ведьма вырвала из головы волосок — из темно-рыжего, цвета меди, он тут же стал черным.

Она бросила его в Сферу, прошептав: — Дарю тебе ненависть.

 

01

Пронзительно зазвонил телефон. Телефонный звонок среди ночи, когда все уже утихло, даже воинственные соседи этажом выше перестали бегать по квартире и бросаться мебелью (во всяком случае, звуки были примерно такими). Он показался оглушительно громким да еще и пришелся на не совсем приятный сон. В общем, я подскочил на постели, зашарил впотьмах руками, сшибая на пол книги. Наконец, пальцы нащупали выключатель, судорожно сжались — и загорелась настольная лампа. Михаил схватил трубку.

— Алло! — Миша! Миша, это Андрей!

Несколько секунд ушло на то, чтобы размести туман в голове по углам и сообразить, кто такой Андрей. Да, это из товарищества… или общества… Из клуба «Эверест», вот! Клуб альпинистов.

— Спасибо тебе, Андрей, ты избавил меня от самого отвратительного сна, какой ты только можешь себе представить.

— Всегда пожалуйста. Угадай, откуда я звоню. Джаспер-Плейс!

— Ну и что?

— Как что? Утром ты садишься на самолет, летишь сюда, потом мы садимся на поезд, едем на запада, а там — там гора Логан, а в нескольких сотнях километров гора Мак-Кинли! Помнишь, Миш, еще в школе на географии? Ну?

Я помнил. Сидя на школьных уроках географии, мы пялились в атлас, сосредоточенно водя пальцами по коричнево-зеленой карте, заучивая значения высот. Я тогда помнил каждый миллиметр карты, мог наизусть рассказать названия всех гор, плоскогорий и равнин с указанием высот. И особенно врезался в память урок, когда я впервые увидел фотографию Мак-Кинли! Плохую, издалека, на ней почти ничего не было видно, но я смог разглядеть все, что мне было нужно гордый профиль горы. И четыре цифры: 6193…

— Жди… — произнес я, но связь оборвалась и я не знаю, услышал ли меня Андрей. Остаток ночи я провел на кухне, вспоминая ту одну единственную фотографию. Почему-то ни одна вершина мира не притягивала меня так сильно. Наверное, причиной здесь — первое впечатление, нечто не доступное глазу, но врезавшееся в сознание. И вот, через несколько часов я сяду на самолет, а вскоре увижу Ее…

Первой моей мыслью при виде очереди человек в сорок было: «И почему было не позвонить заранее?» Но, постояв минут десять, я убедился в том, что очередь продвигается, в принципе, быстро. Насколько возможно быстро. Сказав, что скоро вернусь, я удалился. Хотелось погулять по аэропорту, выпить чего-нибудь в буфете — ничего криминального там все равно не продается. Я покружил немного по зданию, вышел на улицу — было только раннее утро, солнце поднималось над горизонтом, бросая блики на летное поле. В аэропорту было на удивление много людей — я уж думал, совсем перестали самолетами летать. Вернее, самолеты летать перестали. Раньше-то не в пример чаще рейсы были. А сейчас… Хотя, некоторые думают, что человеческой природе свойственно считать, что «раньше было лучше». Не знаю, не задумывался.

Наконец, выпив маленькую чашечку кофе и купив несколько до ужаса кислых леденцов, я отправился к кассе. Как раз подходила моя очередь. Меланхоличного вида женщина в окошке писала медленно и много. Скоро, скоро… сколько-то там часов в самолете — и я уже в Америке. Хорошо еще, что вещей с собой много брать не стал. Даже чемодана нет, только сумка с бритвой, сменой белья, кое-какой одеждой и немного нейтральной, не нуждающейся в холодильнике еды.

Подали трап. Нас встретила приветливая стюардесса. Мне подумалось, что, наверное, невыносимо тоскливо вот так летать из стороны в сторону. Хочется поскорее сойти на землю. Я занял свое место и уставился в иллюминатор — сосед мой оказался типом непонятно какой национальности, но с явным преобладанием «черных» кровей. Знакомится с ним у меня не было никакого желания. К тому же, он, по-моему, почти не знал русского: из кармана торчал уголок разговорника. Того, где русские слова написаны латиницей.

Несколько неприятных минут — заложило уши, кровь забилась в голове, — и мы в воздухе. Мерно гудели двигатели, проносились под самолетом белые облака. Солнце, будто огромный золотой шар, повисло напротив иллюминатора. Вскоре пассажиры расслабились, зашелестели пакетами с орешками, газетными и журнальными страницами.

Я открыл книгу, только вчера купленную и, судя по всему, «свежую» — страницы склеились и пахли краской и бумагой. Пробежав глазами по аннотации, поразился, насколько неправдоподобным может быть ее содержание. Ведь зачастую аннотация и близко не подходит с тексту книги. Но это все шелуха, главное внутри. К концу моего путешествия я надеялся книгу дочитать. Я читал, но краем глаза видел почти весь салон перед собой. И соседа своего, косящегося в книгу — его широкий нос морщился при попытках разобрать незнакомый текст.

Порой я отрывался от книги и смотрел в иллюминатор — иногда чтобы размять шею, иногда осмыслить прочитанное или просто полюбоваться видом. Облака теперь казались кучами тонкой овечьей шерсти, выкрашенной в серебряную краску. Они сияли, словно источник света находился не в пронзительно синем небе, а внутри них самих. Иногда облачный покров разрывался и в дырах проглядывала земля. А один раз, бросив взгляд в провал среди облаков, я увидел волнующуюся поверхность — Атлантический океан. Шея затекла от однообразности положения. Я потянулся, расставив руки в стороны. Кровь с новой силой хлынула по венам. И по артериям тоже. Окинув взглядом салон, я увидел, что почти все спят либо дремлют, положив головы на подушки или просто склонив набок. Мой сосед сидел, воткнув в уши наушники и закрыв глаза.

Я привстал — и вдруг ощутил в теле необычную легкость. Словно полностью состоял из воздуха. Оттолкнись от пола и… И я оторвался от кресла. Только никто не обратил на меня внимания. Наверное, пассажиры все уснули, а стюардессы были заняты разглядыванием журналов. Странно, но меня ничто не удивляло — ни полет внутри самолета, ни открытые иллюминаторы, сквозь которые врывался морозный ветерок. Но такого не может быть! Какая разница, наслаждайся невозможным, пока оно не испарилось, ответило что-то внутри меня.

Я последовал совету внутреннего голоса. Иллюминатор был так близко и так велик был соблазн. Вокруг было чертовски ярко. Все заливал белый свет, только небо оставалось по прежнему синим, будто волшебная сталь. А облака оказались упругими, вовсе это не пар. Я свободно шел по их поверхности, чуть-чуть увязая в белой массе. Мои щиколотки окунались в теплое молоко, а свет пронизывал меня всего, насквозь, я сам состоял из света и неба…

— Джаспер-Плейс! Джаспер-Плейс, господа!

Пришлось отгонять остатки сна — мне нечасто снятся хорошие сны, жаль их прерывать. Часы пролетели незаметно. На будущее надо запомнить — всегда лучше засыпать вначале поездки, тогда времени не замечаешь. Получилось так, что летели мы вместе с Солнцем — здесь было утро. Забавно…

В аэропорту меня встречал Андрей. Андрей Кожевников, я видел его последний раз больше года назад. Тогда мы всем клубом праздновали день рождения одного из «наших». Только невеселый был праздник: имениннику в тот день двадцать пять исполнилось бы… В горах сорвался. А Андрей почти не изменился, только лицо осунулось.

Мы поздоровались.

— Ну что, как ты живешь-то? — спросил он, открывая дверцу «Вольво» светло-кофейного цвета.

— Так и живу, — ответил я, разглядывая сверкающую новизной машину — такая у нас наверное стоит…

Хотя, чем мы от «них» отличаемся? Тем более теперь. Все одно и то же.

— Уже за тридцать, а ни жены, ни детей. Квартирка однокомнатная, работа такая, что только мне и хватает. В общем, завал, беспросветность и полнейший финиш…

— Не унывай, Миша. Все будет нормально.

«Конечно, хорошо тебе говорить. Ты системщик первоклассный, этого не отберешь, а платят тут наверное таким столько, что мне за полжизни не заработать…» Я отбросил в сторону эти мысли: год друга не видел, а уже завидую.

— Вот билеты. Сейчас отдохнем, через три часа поезд отходит. А потом уже все… Ты представь только!

Андрей полез в карман и достал… вот она, та самая фотография! Пожелтела и края истрепались.

— Помнишь?

Я взял фотографию в руки — черный силуэт среди снегов, вот и все, что осталось от изображения. Время стерло и многочисленные карманы. Двадцать лет, наверное, прошло, может и больше. «Гора Мак-Кинли, высота — шесть тысяч сто девяносто три метра… Записывайте!»

— Помню, — кивнул я.

Да, дороги здесь — не то, что у нас. Ровные, без единой выбоинки или трещинки. А о наших традиционных латках, которые имеют свойство превращаться в ямы, здесь и речи быть не может. Дорога — будто полотно. Такими и должны быть дороги в городе, тогда и машина изнашивается медленнее, следовательно, меньше происшествий.

Мы заехали в один из многочисленных ресторанчиков, какие очень любят показывать западные киношники. Обычный маленький кабачок, опрятный и чистый — без засиженных мухами столов и без вульгарной роскоши для определенных слоев населения. В такой можно просто зайти, если проголодался, купить бутерброд и чашку кофе, сесть и спокойно съесть это все. Даже кабачком это назвать язык не поворачивается. Бистро. И люди здесь не такие. Другие лица, другие глаза — все в них иное. Они и думают по другому. А еще говорят, что все люди одинаковы. Как же одинаковы — разве по одному руслу идет мышление русского человека и американца?

Время пролетело за беседой. Андрей рассказывал о своей жизни, расспрашивал о моей. У него тут семья — жена-американка и дочь. Хотя, у жены в родителях или дедах-бабушках тоже эмигранты есть. Что характерно, из Одессы. Жизнь здесь, конечно, лучше, но устрой чисто капиталистический: сколько работаешь, столько и получаешь. Хочешь много — работай, копи, открывай собственное дело, расти, расширяйся. Не хочешь — не надо, другие хотят. И государство о гражданах действительно заботится. И это, наверное, правильно.

— Поначалу трудно было, — говорил Андрей, — непривычно все. А потом ничего, привык. Тут и гибкость ума нашего, национальная черта, да и сам понимаешь — к хорошему привыкнуть легко, отвыкнуть трудно. Усвой только, что если ты к государству — то и оно к тебе. И все. Но нам пора идти, поезд скоро.

На вокзале — та же история, что и в аэропорту: множество людей, сосредоточенных на себе. Где то небрежное помахивание сумкой? Где веселость в разговоре со служащими? Я предъявил билет и занял положенное место.

* * *

— Ход окончен!

Свон явно был доволен началом партии — все пока текло спокойно и правильно, так, как предполагалось. Но что там думает Ведьма?.. По идее, в ее функции не входит разрушать то, что строит Свон — они не являются олицетворениями Добра и Зла, они просто обычные игроки, играющие в увлекательную игру. Почти настольную игру.

— Ход мой, — сказала Ведьма, — я ввожу еще одного персонажа и кое-что добавлю к миру. Это уже мое право и согласие второго игрока не обязательно. Я права?

— Да, — ответили Боги-судьи, следящие за ходом игры. Ведьма удовлетворенно кивнула.

* * *

Дженнингс поправил рюкзак за плечами и еще раз посмотрел на карту. Вырванный из атласа листок был уже порядком измазан в золе и просто грязи, Дженнингсу постоянно приходилось оттирать необходимый участок.

— Эй, Уил, погоди! Дженнингс поставил ногу на дырчатый камень и потянулся к карману за сигаретой. Далеко впереди белела вершина горы Мак-Кинли. Там, у ее основания, должна находиться старая фабрика — если верить словам старика Филиппа Брина. А верить ему опасно, потому как еще со второй мировой у него не все нормально с рассудком. Да и возраст в добавок ко всему. Шутка ли — восемьдесят лет!

Сзади, на склоне холма, пыхтел попутчик Уильяма Дженнингса Гедеон Раввель, коротышка непонятной национальности и неопределенного возраста. В общем, средний такой человечек, но в то же время абсолютно неповторимы как по части внешности, так и по части повадок. Раввель остановился рядом с Дженнингсом — он едва доставал ему до плеча, но карликом не был, то есть пропорции тела у Гедеона были нормальные. Он, как уже сказано, обладал необычной, но совершенно непримечательной внешностью: светлые, с рыжинкой волосы, такие же светлые глаза, загорелое лицо. Может быть, одна из ветвей его родословной уходила в индейские семьи — что-то в загаре Раввеля было необычное, будто не от солнца он, а от природы.

— К чему так бежать? — жалующимся тоном спросил Гедеон, сбрасывая рюкзак на землю.

— К тому. Ну да ладно, отдохни немного. Черт, Гед, говорил я тебе, нет — все равно увязался. Не подумай ничего плохого, но в одиночку я бы уже давно был у Мак-Кинли.

— Уильям, вспомни мать! Вспомни, что она сказала перед… перед… Забыл уже, да? Так я напомню. Она сказала: «Гедеон, никогда, ни при каких обстоятельствах не вздумай оставить моего сына Уильяма, потому что человек он непутевый и обязательно все провалит!» Вот, что она сказала.

Уил отбросил окурок. В Нью-Йорке у него осталась фирма, производящая ковровые покрытия. И оставил он ее на попечительство… Эх, хоть не вспоминай. Фирма не слишком крупная, но доход приносит и популярность имеет. У Дженнингса сердце екало каждый раз, как он вспоминал офис с окном во всю стену на двадцать третьем этаже и скользкую морду… черт!

— Ладно, отдыхать ночью будем, пошли, — Дженнингс поднял рюкзак, закинул его на спину. Гед плелся рядом, умоляя идти помедленнее. Дженнингсу казалось, что он и не идет, а ползет. Вроде, и склон тут не очень крутой.

— И все же, Гед, лучше было бы тебе остаться дома. И за фирмой присмотрел бы. Это ж ведь не лавочка тебе, тут и желание, и умение надо. И голову на плечах.

Гедеон промолчал. Наверное, ему просто надоело спорить на эту тему. Гораздо больше удовольствия доставляло созерцание природы, ибо здешняя природа неповторима, как неповторима природа крайнего севера с густыми лесами и коротким, но ярким летом. Воздух был нереально чист. Просто не верится, что где-то на Земле еще может быть такой воздух — он прозрачнее воды в горной реке, он прохладный и резкий, немного колет легкие. В воздухе нет жизни, но ничто не сможет противостоять смерти с большим упорством. Темнели склоны гор, укрытые лесом, среди деревьев блестела вода — изредка, если хорошо приглядеться. Пожалуй, именно в таком месте можно предаваться размышлениям о вечном и о смысле жизни. Но Солнце клонилось к горизонту гораздо быстрее, чем дорога сбегала вниз по склону.

Миновал полдень, запылал и быстро отгорел закат, сгустились сумерки. Дженнингс развел костер, сложив из небольших камней кольцо. Костер будет гореть всю ночь и оставит на этом месте черный выжженный круг, ограниченный надтреснутыми булыжниками. Зато в следующий раз путник не станет зря ранить землю, а разведет огонь в этом же месте. Ужин состоял из консервов, хлеба и воды, набранной из источника неподалеку отсюда. У воды был необычный вкус — настоящая живая вода. Костер и сам бы не прочь уснуть, да будто понимал, что нельзя, что всю ночь нужно охранять людей. Следовало только изредка подбрасывать несколько еловых ветвей — они смолистые, и горят хорошо, и дым комаров отгоняет. Огонь не торопился, ел древесину, потихоньку пережевывая каждое волокно. Дженнингс лежал на спине и смотрел в небо. Ночь уже вступила в свои права и зажгла на небосводе огни звезд. Одна, казавшаяся самой яркой, указывала на вершину горы Мак-Кинли.

 

02

Я вдохнул чистый до остроты воздух — наконец-то! Наконец-то, после всей этой городской грязи и пыли я вдохнул настоящий, чистый воздух! И, что самое главное, впереди, в лучах утреннего солнца высилась цель моей поездки, моего путешествия — гора Мак-Кинли. Сколько раз я видел во сне эту вершину! Еще учась в школе, я представлял ее себе, думал, как взойду на самый верх, как ступлю ногой на… Пусть я не первый, это совсем не важно для меня. Я хочу коснуться вершины этой горы!

— Пойдем скорее! — глаза моего приятеля также загорелись азартом при виде грозного величества.

Мы схватили рюкзаки и, сопровождаемые недоуменными взглядами крестьян, согласившихся проводить нас от станции, сошли с дороги. Цивилизация еще не успела отхватить крохотный клочок дикой природы. Почему человек так безжалостен к своему же миру? Почему губит его, топчет ногами? Я не шел, я летел. Резкая смена обстановки на диаметрально противоположную, сам свет, которым было пронизано все вокруг прибавили мне сил. Казалось, я могу сутками идти, не останавливаясь, и не чувствовать усталости. И суровая красота, и холод в воздухе… Я бы остался здесь навсегда!

Мы шли рядом, глядя по сторонам. Сейчас наши сознания просто впитывали информацию — картины, звуки, запахи. Обрабатываться она, информация, будет потом. Я заметил, что Андрей трет пальцами что-то висящее на шнурке у него на шее. Спрашивать было неудобно да и не до такой степени разыгралось мое любопытство. Мало ли, может, просто привычка, как у некоторых грызть ногти. Но это оказался кусочек дерева — я увидел его в просвет между пальцами.

— Что это у тебя? — спросил я, приглядываясь повнимательнее.

Удивительно! Какая красота скрыта в одном маленьком кусочке дерева! Он, во-первых, был гладкий, будто отполированный. Должно быть, привычка Андрея тереть его уже пустила прочные корни. Во-вторых, сама древесина осталось светлой, а линии потемнели до темно-каштанового цвета. Выглядело это потрясающе!

— Это? — Андрей положил свой талисман на ладонь. — Это мне досталось в Сибири, кусок кедра. Знаешь, сколько ему лет? Очень много, много больше человеческой жизни. И знаешь… Это удивительное дерево. Я видел людей, которые носили вот такой же кусочек, взятый от определенного кедра, они рассказали мне, что его нужно носить на шее и тереть пальцами, когда возникнет желание. Так вот, эти люди были очень старыми, они все выглядели не менее, чем на семьдесят. Но на деле им было гораздо больше. Это не укладывается в голове…

— То есть, ты хочешь сказать, что вот это продлевает жизнь?

— Они так говорили. И еще — они сказали, что кусок будет становиться все красивее и красивее. Так и происходит. Когда мне его дали, это был просто кусок дерева похожего на сосну. А теперь взгляни! Будто лаком покрыт!

Я вгляделся в рисунок на поверхности кусочка. Может, и вправду таит в себе древний кедр неведомую силу? Кто знает… Каких только тайн нет на Земле — и в земле, и в самой сути ее. Нам дано узнать об их существовании, но никогда не удастся проникнуть, познать, обратить в свою пользу. И это, наверное, правильно.

* * *

Вовсю распевали цикады, наполняли воздух призрачным шелестом мириады странных, похожих на ночных бабочек существ. Возможно, они и были ночными мотыльками, только очень большими. Или одной из разновидностей — благо, мир богат подобного рода чудесами. Два темных силуэта возникли на небе, четко вырисовываясь на фоне россыпи звезд. Вначале то были два пятнышка, которые вполне можно было принять за… каких-нибудь птиц, при желании, конечно. Пятнышки росли, увеличивались, раздался машинный стрекот — и разом умолкли ночные насекомые. Луна высветила из темноты два вертолета. Они снизились и сели недалеко от величественной громады Мак-Кинли, открылись дверцы, посыпались человеческие фигуры. После этого винты вновь пришли в движение, поднимая машины над землей. Они улетели, вскоре скрывшись в предутренней темноте.

* * *

Стоило мне проснуться, как сердце налилось едким предчувствием чего-то радостного — как в детстве, когда чего-нибудь долго ждешь и вот, наконец, приходит утро. Адреналин вырабатывался с такой силой, что у меня зудела кожа, а кости, казалось, вертятся вокруг своих осей. Ослепительно-ярко блистала вершина моей мечты! Мы наскоро умылись, позавтракали, доев вчерашние консервы с хлебом, и отправились в путь. До подножия горы оставалось все пару часов пути. Мы шли быстро, торопились, хотели поскорее коснуться стопами склонов… И мы не замечали усталости, а ведь почти бежали. И вот, наконец-то! Но что-то привлекло мое внимание, что-то, что темнело в тени деревьев под навесом, образованным породой. Остатки здания. Но откуда?

Я толкнул Андрея в бок, указывая туда, куда смотрел сам. Старая фабрика, она уже должна была развалиться и держалась неизвестно на чем. Деревянные части строения прогнили насквозь, от них несло гнилью, а железо было сплошной массой ржавчины. Вот, еще одна загадка Мироздания. И тут я услышал шум — шаги, множество торопливых шагов. А в следующее мгновение мои кисти взлетели до самого затылка, сжимаемые сталью, а если не сталью, то руками ничем металлу не уступающими. Я не удержался и вскрикнул, падая, но голос мой заглушила земля, ударившая в лицо. Я ослеп и онемел, слух — вот единственное, что у меня осталось. Множество звуков, но от неожиданности и недвусмысленности моего положения я ничего не слышал, кроме голоса отчаяния. В шею уперлось что-то холодное и, судя по всему, металлическое. Ствол?

— Кто такие? — вопрос прозвучал быстро, но громко и отчетливо. Должно быть, обладатель голоса не хотел, чтобы мы запомнили…

— Мы… мы путешественники, альпинисты-любители, — ответил Андрей, его голос был сдавленным, в нем прорезались тонкие нотки.

Наверное, ему досталось поболее моего, хотя… нет, Андрей прекрасно переносит боль. Как и я. И это мне очень пригодилось, потому что в спину мне ударило что-то. Не знаю что, но было это больно! Ствол убрали с моей шеи, а руки и ноги скрутили. Судя по звуку, клейкой лентой, скотчем. Такие путы ни за что не разорвешь, надежнее стальных наручников — те хоть открыть можно, мастера находятся. Шок уже прошел и мною овладело недоумение пополам с негодованием. Скорее всего… черт, а ведь они говорят по-русски! Я-то, я мог внимания не обратить — всего несколько часов пробыл в чужой стране. Но Андрей! Он лежал рядом, мог бы как-нибудь толкнуть что ли… И мне уже порядком надоело дышать землей!

Я выгнулся, приподнял насколько мог лицо и проговорил: — Послушайте, я гражданин другой страны, у меня и виза есть, и паспорт! На каком основании…

— Заткнись! — меня пихнули в затылок так, что я снова уткнулся носом в траву.

Рядом заворчал Андрей. Изредка я слышал голоса — их было много, человек десять, может, больше. Не знаю, трудно определить. Они бегали туда-сюда, но говорили редко или так, чтобы мы не слышали — тихо или шепотом. Эх, не обмануть им натренированный слух! Это солдаты. Иначе зачем им называть друг друга по званиям? И они американцы, а русский язык… Он ведь чистый, без всякого акцента, неужели так можно научиться? Хотя, имена могут быть и не настоящими. Какая-то настырная букашка все пыталась залезть мне в ухо, видимо, принимая его за нору или дыру в земле. Я тряс головой. Пытался трясти, раскачиваясь и неизменно натыкаясь на твердый ствол. Наконец, муравей оставил мое ухо и… полез в ноздрю! Внезапно беготня участилась, послышались крики — и что-то грузно упало рядом со мной. Еще один? Урожайный день на путешественников.

— Молодец, Дженнингс, только зачем привел этого? — впервые заговорили нормально, в полный голос — и это был голос военного, без всяких сомнений. Чувствовалась командная нотка, значит, офицер.

Этот «кто-то» рядом со мной отчаянно возился, вертелся, задевал меня руками и ногами, всхлипывал: — Так… Дже… Уил! Зач… ем? А-а… за… а-а-а!!!

Видно, его хорошенько пнули или огрели прикладом.

— Не надо его так, — произнесли тихо, голос был мужским, на голос военного не похож.

В нем даже слышалось сочувствие. Наверное, лежащий рядом был его товарищем. Ха, товарищ!

— А это кто? — спросил он же.

— Без понятия. Шастали тут. И, — здесь, по идее, должен быть кивок либо другой указующий жест, — приглядывались.

— Идиоты! — голос превратился в хрипящее шипение.

— Зачем было влезать?! Они бы просто ушли, наверняка это и собирались сделать! А теперь что с ними делать?

Сердце у меня подпрыгнуло — вот сейчас решится наша судьба. Андрей что-то совсем притих, наверное, прислушивался к разговору. Что же это за развалины такие?..

— Верно говорят про вас, армейцев, — продолжал голос, — вы когда думали в последний раз? Знаешь, анекдоты про прапорщиков?

Вот и сам выдал — они определенно русские. Никакой другой народ не знает анекдотов про прапорщиков. Тем более, все у них фамилии Джонсоны с Джексонами, как в старых детективах. Русские… Мне еще подумалось, кто же этот человек, что вот так разговаривает с… А, хотя, какая разница военный-не военный? Военные ведь не какая-то там привилегированная прослойка общества, такие же люди как и все.

— Да ничего. Завязать им глаза, отвести подальше и отпустить.

— А ты уверен, что они вас не видели?

— Уверен.

— Точно? Потому что иначе… могут быть проблемы, хотя и легкоразрешимые, но нам ведь не нужно, чтобы разошлись слухи, верно?

— Я абсолютно уверен.

— Тогда тех двоих отпустить… нет, пусть еще полежат, а этого оставьте. Или вообще развяжите. Да, развяжите его. Ну, слышали! Так, друзья, теперь мне нужно с вами поговорить.

Он ведь обращался к нам? Да, больше не к кому.

— У нас здесь, в данный момент сложилась неприятная для нас всех ситуация — вы оказались в неправильном месте в неправильное время. Это понятно? Я изобразил согласный кивок.

— Мы найдем общий язык. Понимаете, вам вовсе не нужно видеть то, что вокруг вас. Ну, не нужно и все. Так получилось. Именно поэтому вы находитесь в столь некомфортной позе. Но это временно, обещаю. Вы, вероятно, слышали наш разговор. Да, мы вас отпустим с одним условием: вы будете молчать. Если нет — вас найдут и тогда разговора не будет. Это понятно?

Куда уж понятнее… Но я кивнул еще раз.

— Отлично. А теперь поспите немного, ребята, вы ведь устали с дороги. Он сунул мне под нос пузырек с чем-то ужасно вонючим. Запах ударил в нос, в глаза, въелся в слизистую, которая будто остекленела. Все внутри у меня онемело, голова наполнилась туманом. Первоклассное зелье…

* * *

Дженнингсом с самого утра овладела задумчивость. Он уже не спешил, как вчера, а шел медленно, так что Гедеону не приходилось поминутно окликать его. Раввелю это показалось странным, но он списал молчаливость Дженнингса на усталость. Дженнингс же по мере приближения к горе становился все мрачнее и мрачнее. Он все время вытягивал шею, заглядывал вперед, высматривая что-то. Вскоре он окончательно умолк и Гедеону так и не удалось вытянуть из него ни единого слова. Гора росла, приближаясь. Наконец, показалась полоска голой почвы у подножия. И еще — древнее строение в гуще деревьев и кустов под самой горой.

— Погляди, Уил, — Гедеон подошел поближе. — Это что, фабрика?

— Да, это фабрика. Очень старая фабрика. Видишь, она почти сгнила вся. Извини, Гед. Последние слова Дженнингса абсолютно не подходили к вопросу. В чем он извиняется? Раввель обернулся, удивленно взглянув на Уильяма, но встретил тяжелый удар дубинкой. Откуда-то появились солдаты, они связали Раввеля, бросили на землю, где уже лежало двое. Он пытался вырваться, что-то сказать, но… Его утихомирили ударом сапога в спину.

* * *

Мы пролежали лицом вниз до самого вечера. Это невыносимо! Зелье оказалось ненадежным, его хватило только на пару часов. Все тело ломит, но это только вначале, потом — хуже. Потом суставы начинают болеть. Даже не болеть — они становятся источниками боли, которая разливается по всему телу. А уж потом приходит онемение. Все, боль уходит, а вместе с ней и все остальные ощущения. Тело чужое, не твое, вытесанное из камня. Только голова твоя, каким-то неизвестным художником-абстракционистом прилаженная к мраморной скульптуре.

Когда начались сгущаться сумерки, нам надели повязки на глаза и, наконец, сняли пленку с запястий и лодыжек. Встать я, конечно, не смог. Меня подняли и повели куда-то, подвесив рюкзак на плечо. Я заметил, что он порядочно полегчал. Постепенно кровь возобновляла свой ток, чуть покалывало в мышцах. Это хорошо. Наверное, на руках и ногах у меня черные линии где была намотана пленка. Сволочи! Это же издевательство над людьми! Я уже не говорю о нарушениях прав, в подобной обстановке это просто смешно. Но чисто по-человечески…

Нас несли довольно долго, после чего посадили на землю и удалились. Деревянными пальцами я кое-как стянул повязку с головы. Мак-Кинли была далеко, примерно как вчера вечером. Наши рюкзаки лежали тут же, на земле. Андрею было совсем плохо — кисти его были белыми, как мел, а под ногтями разлилась голубизна. Это очень плохо, нужно в что бы то ни стало привести его в чувство, вернуть жизнь в конечности пока не поздно.

Я встал на четвереньки, подполз к Андрею, снял с него повязку — по крайней мере, лицо у него было нормального цвета и принялся растирать руки. Растирал долго, пока вены не вздулись и по коже не пошла розовая краска. Ноги себе он уже растирал сам. И только сейчас… только сейчас я испугался. Понял, что нас запросто могли убить. Это понимание всегда приходит позже — прыгни на стальные прутья, пробеги сквозь огонь, не задумываясь, а потом похолодей от ужаса. И первым моим желанием было все бросить и бежать. Желание было сильно, очень сильно, так что ноги уже сами напряглись. Но я схватился руками за траву, удерживая неспокойное тело.

Андрей поднял на меня удивленные глаза.

— Что ты делаешь? — спросил он, глядя, как я цепляюсь за землю.

— Я хочу убежать… И если отпущу траву — побегу, куда глаза глядят.

Только к утру я почувствовал себя нормально — развеялась немота, я смог ходить, не хромая. Возвращаться глупо, если не убили в первый раз — убьют сейчас. Лучше всего сейчас для нас уйти отсюда как можно быстрее. Вещи наши не украли, полегчавший рюкзак был всего лишь плодом моего воображения. Все на месте, значит, они, в принципе, настроены не агрессивно, а мы просто попались под руку. Но что же такое там?.. В небо потянулась струйка дыма, как от костра. Создатель, кем бы он ни был, придумал любопытство для того, чтобы людям легче было впутываться в неприятности. Хотя, и наделил им каждого по разному. Наверное, чашка, из которой любопытство вливали в меня, перевернулась, выплеснув все. Я взял рюкзак и пошел обратно, нацарапав короткую записку: «Возвращайся домой, за мной не иди. Если я вернусь, то устрою такую гулянку, какой не видел ни ты, ни твой отец с дедом!»

 

03

Я шел, и сердце прыгало в груди. Вся жизнь мелькала перед глазами — драки, ссоры, любовь, ненависть, радость, горе… Если бы записать это, получилась бы увлекательнейшая книга, настоящая эпопея о жизни одного человека во всех подробностях. Человек такого не сочинит никогда, но жизнь подсказывает нам сюжеты.

Сизый дымок вился впереди, превращался в моем воображении в столб, даже не дыма, а простой мраморный столб, поставленный по чье-то прихоти. Или как памятник. Кажется, птицы умолкали при моем приближении и насекомые разлетались в стороны. Я тысячу раз сгорал от гнева на самого себя, тысячу раз мною овладевало желание вернуться и было оно ничуть не слабее жаления убежать вчера вечером. Но я шел. Может быть, Небо сохранит меня… И я увидел их — одни солдаты в форме, только двое в штатском. Один сидит связанный на земле — руки у него скручены за спиной, но ноги свободны. Наверное, это тот, которого бросили вчера рядом со мной. Невысокого роста, заурядной внешности… Его попутчик имел влияние среди военных. Во всяком случае, его они слушали, чуть ли не заглядывая в рот.

Старая фабрика была окружена вниманием и почетом: вокруг нее постоянно суетились солдаты, что-то подпирая, что-то очищая от грязи и ржавчины. Кусты и деревца, которыми фабрика обросла со всех сторон, уже вырубили и теперь она стояла, освещаемая солнцем, будто памятник губительному времени — черный прогнивший остов. Почему она не падает?.. Откуда-то показался солдат с бревном, он волочил его по земле, потому что поднять не смог бы. Приподнял, желая подпереть что-то, может, одну из стен или еще… и уронил! Прямо на стену! Я ожидал, что все строение сложится и рассыпется в пыль, но… ничего этого не произошло. В адрес нерадивого работника тут же полетели нелестные выражения человека в штатском, тот, потупив глаза, поднял бревно и затащил его за огромный валун.

Я сидел в кустах довольно далеко от группы военных, укрепляющих здание фабрики, и не смел даже пошевелиться — ветер дул от меня и вполне мог донести шум. Нет сомнений, меня услышат. Сидел уже около часа, если Солнце не обманывает. Человек в штатском… А ведь он не русский! Солдаты — да, русские, а он нет, у него акцент. Американец? Нет, скорее, англичанин. По происхождению англичанин, возможно, долго жил в России и выучил русский…

Что-то привлекло мое внимание — там, в траве, возле фабрики горит огонек. Нет, не настоящий огонь, конечно, скорее кусок зеркала, отражающий солнечные лучи. Во всяком случае, похоже. Его заметили. Человек в штатском — солдаты называли его Дженнингс — показал на огонек пальцем, а связанный, взглянув, страшно закричал. Дженнингс и сам побледнел, а через секунду и вовсе спал с лица. Огонек будто магнит притянул мой взгляд. Что же это такое? Связанный все кричал и бился в попытках освободить руки. В такие моменты человек способен на все — даже сталь порвет, не то, что веревки или ленту.

Огонек разгорался все ярче. И я услышал смех. Нет, хохот, безумный хохот, на какой способен только выживший из ума старик либо просто псих. Солдаты разом повернулись — смех доносился из-за фабрики — и вскинули автоматы. Полслова, полжеста командира — и тогда уж точно дождь пуль разнесет всю фабрику в пыль. Но приказа не было. Дженнингс дернул рукой и двое пошли в обход здания, а еще двое с другой стороны. Секунды тяжелы… и долги, растянулись… будто часы… ожидание.

Вскрик! Помимо воли — вскрик неожиданности. Обе пары встретились с той стороны здания, столкнулись нос к носу. И вслед за этим последовал еще один взрыв хохота… Прямо позади меня! Спину обожгло морозом, по щекам потекли струи пота. Да, я вспотел, как свинья, хотя вся кровь отхлынула от кожи. Меня сейчас, наверное, можно принять за альбиноса… Шея, будто свинцовая, из теплого свинца, еле поворачивается. Мышцы свело сильнейшей судорогой. Страх достиг своего апогея, выше которого подняться просто не мог… нет, выше только смерть, холодная смерть. Я повернулся. И увидел его. Человек, мужчина, он сидит на корточках, опираясь руками о землю. У него седые всклокоченные волосы, неопределенного цвета глаза — как у людей-альбиносов, худое узкое лицо с большим носом римского образца и тонкими губами. И еще у него абсолютно безумный взгляд. Он улыбнулся — совершенно по-идиотски, — пригнулся к земле, глядя впереди себя. Туда, где метались в панике солдаты. Я посмотрел и ужас, овладевший мною, еще более ожесточился.

Военные, люди служивые, наверняка повидавшие войну — они были готовы упасть и грызть землю, раздирать ее ногтями и зубами. Я видел это по их лицам. А Дженнингс стоял, как вкопанный, и светился смертельной белизной. Особенно это было заметно на солнце — лучи отражались от лица Дженнингса, как от листа хорошей бумаги.

— Посмотри на цветок, оторви лепесток… Боже! — И любимого вспомни, и…

Он прыгнул, как кузнечик, перепрыгнув меня и приземлившись так, чтобы заглянуть мне в лицо. И захохотать. От этого хохота у меня все внутри затряслось. Наверное, я бы обмочил штаны, если бы не справил нужду раньше. Черт, что же такое в этом человеке, что внушает такой ужас? Должно быть, все наложилось одно на другое — и обстановка, и события, и… он сам.

Он встал на четвереньки, стал ползать кругами, бормотать что-то себе под нос. Нес он полную несуразицу — до моих ушей долетали отдельные фразы. И вдруг… он встал, выпрямился, взгляд его обрел выражение, стал осмысленным. И дебильная улыбка исчезла с лица.

— Димитрий Норкаус, агент Национальной Разведки, — сказал он вполне нормальным голосом и чуть склонился, приложив руку к груди. Назовите свое имя.

— Михаил Муравьев… — ответил я машинально.

— Отлично. Благодарю вас, вы отвлекли их внимание на себя, он кивнул в сторону военных, — и тем самым дали мне шанс спастись. Ладно, хватит стоять столбом. Очнитесь же!

Все оцепенение мигом слетело с меня, вернулась ясность мышления. Я снова мог мыслить, здраво рассуждать.

— Вот так-то лучше, — он заглянул мне в глаза.

— Пойдемте, посмотрим, как там наши друзья.

Он усмехнулся. Черт подери, он смеется! Эти люди могли убить меня и… наверное, и его тоже. Но назвавшийся Димитрием Норкаусом направился к фабрике с такой неподдельной уверенностью, что… Мы спустились с пригорка, на котором я сидел все это время. Я не знаю, как он это сделал, но не хотел бы я быть врагом человека, с такой легкостью оперирующего чужим сознанием. Они все из людей превратились в животных, безмозглых и тупых. Они ползали по земле, они рычали друг на друга, их глаза налились кровью… Дженнингс все так же стоял, выпрямившись и глядя прямо перед собой. Глаза его были широко открыты и полны… пустоты. В них не было ничего! Я подошел, помахал перед лицом ладонью — никакой реакции. Дженнингс дьявольски бледен…

— Он мертв.

Норкаус стоял спиной ко мне, разглядывая здание фабрики только сейчас оно начало разваливаться: падали с остова хлопья ржавчины, сыпалась труха и гнилье.

— Что? — переспросил я; казалось, эти слова произнесены кем-то сторонним и относятся не ко мне.

Норкаус повернулся.

— Мертв, — повторил он, — если хотите, можете убедиться.

Лицо Дженнигса холодно, кожа на ощупь будто резина. Верное, мышцы свело судорогой, а потом тронуло окоченением. Он будет стоять так, пока ветер не свалит его или пока… пока разложившаяся плоть не подломится под весом туловища. А связанный, попутчик Дженнигса, лежал на траве под кустом. Его лицо посинело и набрякло: он задохнулся, воротник перетянул шею. Норкаус схватил меня за руку и потащил куда-то.

— Нам пора, — говорил он…

* * *

Золотистый шарик утвердился над головой Свона — ход перешел к нему. Свон заглянул в Сферу и печально покачал головой — слава Богам, Ведьма хотя бы не додумалась сгубить его главного персонажа. И это уже хорошо, от Ведьмы можно ждать чего угодно… Зато она приплела кого-то — толстую красно-черную нить рядом с зеленой нитью свонового человечка. Теперь две фигурки сияли рядом в Сфере — Свон удивился, увидев это. Как это воспринимать?..

* * *

Димитрий Норкаус тащил меня за руку, я даже не сопротивлялся. Не осталось сил, все выплеснул там, на пригорке, когда не мог оторваться от земли от страха. Мощнейший эмоциональный разряд. Один раз только спросил неуверенно «куда?..», но на этом все закончилось, а Норкаус, похоже, меня даже не услышал. Мимо нас мелькали какие-то горы, деревья… деревья были вначале хвойные, потом лиственные, а потом и вовсе средняя полоса пошла — дубы, березы, осины. Что за бред! Все смешалось в одну мельтешащую массу…

Наконец, Норкаус остановился и выпустил мою руку, а сам присел на дырчатый камень у дороги — из-под моих ног выбегала дорога и уходила вдаль, терялась среди лесов… Меня уже и не удивляла абсурдность окружающей природы, лимит эмоций на сегодня был исчерпан. Я просто повалился на землю и уснул.

Когда я проснулся, было темно и рядом горел костер — красный свет открытого огня дрожал на земле. Я перевернулся на другой бок, лицом к костру, и увидел Норкауса. Он сидел напротив, держа в руках несколько огромных сосновых шишек. Их он подбрасывал в огонь, чтобы отогнать насекомых. Да, на сумасшедшего он не похож. Скорее, на солидного пожилого юриста или врача с многолетней практикой. Пожеванного жизнью, но еще не сдавшегося, не взятого старостью. Я сел.

— Как спалось? — улыбнулся Норкаус и тут же ответил на свой вопрос: — Думаю, не очень: во сне вы кричали и размахивали руками. А один раз чуть не угодили кистью в костер. Я хотел разбудить, но не стал.

— Где мы? — я оглянулся; никакой горы и близко не было, кругом разлеглась лесистая равнина, а мы, похоже, расположились на вершине холма.

— Далеко… — неопределенно ответил Норкаус. — Как вы помните, Дженнигс был мертв, но солдаты не сошли с ума, это временно. Нужно было уходить. Быстро. Другого пути я не нашел…

— Какого, черт вас возьми, пути?! — я готов был взбунтоваться. Что за чушь вы несете?!

— Как? — удивился Норкаус. — Вы не знаете? Странно…

— Ничего странного, я не имею ни малейшего понятия о том, что вы пытаетесь мне сказать. Я знаю только один вид дороги: с места на место, а мы… — я еще раз оглянулся, — фиг знает где. Где Мак-Кинли?

— Ее здесь нет…

Черт, а он начинает меня раздражать! Тихо… Вид солдат, засевший в памяти, подстегнул мое воображение.

— Я вижу! Где она?!

— Ее здесь никогда и не было… Позвольте объяснить.

— Пожалуйста, объясняйте.

— Естественно, совершить такой скачок… э-э… извините, преодолеть такое расстояние за столь короткий срок мы бы, естественно, не смогли. Поэтому я решил прибегнуть к… В общем, это… Норкаус подыскивал необходимые слова, но или он не настолько хорошо знал русский язык, или просто считал меня… неспособным понять что-то. — Это, Михаил, не тот мир, не та Вселенная, в которой вы родились. Вот так.

Хотя, почему-то я не очень-то и удивился. Сейчас начнет рассказывать про параллельные миры и прочее, и прочее… Земля задрожала, в каком-то метре от меня открылась трещина. Я отскочил в сторону, а трещина все росла. Наконец, из-под земли вырвалось облако дыма и в небо взмыл настоящий ком огня. После этого земля утихла. Норкаус даже не двинулся с места.

— Не бойтесь, здесь все ненастоящее.

Ничего себе! Ком, рванувший из трещины, разлетелся в ночном небе на сотню кусков. Настоящий фейерверк… И выглядел он вполне натурально.

— Мир разделен на две части, или существует два разных мира как вам удобнее понять, — продолжил Норкаус. — В данный момент времени мы не находимся ни в одном из миров, а в промежуточном пространстве. Честно говоря, нас сейчас вообще не существует, и истории о нас ни в одной из Вселенных нет. Она появится в тот момент…

— Стоп, стоп! Какие миры, какая история? О чем вы вообще?

— Повторить?

— Нет, я попробую сам…

Итак, два мира… две части — Вселенная разделена пополам… как мне удобнее понять! А почему бы и нет? Не следует отметать все, что не можешь понять сразу.

— А что же с историей? Ведь я родился, рос… ну, семьи у меня не было еще, но были друзья, просто знакомые.

— Ничего этого в данный момент не существует. Ваши знакомые, может, и живут в родной вам Вселенной, но они не ваши знакомые, потому что вас там никогда не было. Это ясно?

— И что, стоит мне вернуться, как все это появится вновь?

— Конечно.

— А если я выберу другую… Вселенную?

— Тогда и история будет другая. Но у вас будут предки, причем, с самого начала рода человеческого, будут и друзья, и знакомые. Может быть, и семья, как сложится.

— Сложится? Что вы…

— Это лотерея, Михаил. Самая настоящая. Но играть в нее можно только однажды, потом она теряет смысл. Как сложатся карты, такая и будет судьба. Или как выберет… если есть кто-то выше нас.

— Бог?

— Назовите это как вам удобно. Я вообще не уверен в существовании этого, но чем черт не шутит. Итак, домой вам возвращаться нельзя. Солдаты вас видели. Они, конечно, вели себя как звери, но память сохранится. Так что… нет, вернуться вы, конечно, можете, но… короче, смотрите сами. Появись вы там — и все восстановится. Нельзя…

Значит, туда, к иным звездам? А почему бы и нет? Я никого не брошу, никого не оставлю там, ведь меня никогда не было…

— Я пойду с вами.

— Вы уверены. Там тоже можно погибнуть и тогда ваша история просто завершится. Я не смогу помочь.

— Да, я пойду с вами. Я решил. Ведите!

* * *

— Ход окончен! Свон вздрогнул, еще раз поглядел в Сферу и повернулся в сторону облачной громады.

— Великие Боги! Ведьма имела право немного изменить мир, немного! Но не разделять его на две половины!

— А что в этом противозаконного? — отозвался Голос. — Разве от этого преимущество переходит на ее сторону?

— Н-нет…

— Ваши права все так же равны. Ход твой, игрок Ведьма.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

04

Человек, восходящий на помост, был священником. Не обязательно в традиционном понимании этого слова, но его одежда обличала в нем служителя религии. Он шел медленно, словно хотел оттянуть тот момент, когда он встанет там, наверху, и схлестнутся над головой взгляды сотен людей. Он, наверное, боялся. Во всяком случае, на лице священника отразилось внутреннее смятение. Широкий капюшон лежал на спине, так было нужно — чтобы люди могли видеть глаза оратора. Иное считалось противозаконным. Ступень скрипнула под ногой… Железный медальон болтался у него на шее. Что это за символ? Издалека разобрать трудно. Нечто, похожее на Инкх, египетский крест. Только в Инкхе одна верхняя ветвь выполнена в виде петли, а у этого и две боковые тоже.

Вторая ступень… Ветер метался в складках его балахона и от этого казалось, что туловище утратило природную плотность. Призрак поднимался по деревянным ступеням. Третья… Позади помоста стояло два каменных столба с изваяниями фениксов наверху. Глаза птиц — рубины. Наверное, сами глазные выемки покрыты чем-то вроде серебряной пыли, чтобы отражать лучи, проходящие сквозь камни. И когда солнце освещало фениксов, их глаза пылали красным. А при надлежащем освещении, часто искусственном, из глаз исходили два красных луча.

Священник подошел к краю помоста, один миг смотрел вниз, на людей, а потом устремил взгляд куда-то вдаль. Речь его ничем не отличалась от остальных — уже сотни адептов стояли на этой платформе и произносили, как им казалось, революционные слова. Порой это сопровождалось таким пылким напором, что люди стояли, разинув рты. Мне кажется… те люди были хорошими псиотами. Я же всегда был против подобного насилия над разумом — слова вжигаются в сознание и вывести эти ожоги уже практически невозможно. Этот псиотическими способностями не обладал, а потому речь была скучной и вялой. Он был миссионером, то есть, его самого когда-то подвергли промывке мозгов. Такие люди ни на что не способны… Мне их жаль. Но все же что-то… что-то, если вглядеться и вслушаться, в нем было. То ли внутренний запал, то ли актерский талант… Священник говорил о неотвратимости наказания, о том, что дети ложных пророков уже сейчас пируют на костях мертвых, что все будут гореть в вечном пламени…

— Посмотрите вокруг! — кричал он. — Вот они, те, кто пожрет ваши же души! Да, вы считаете их своими друзьями, своими женами и, может быть, даже детьми. У детей зла нет родителей среди людей, их род — ложь! Вглядитесь в лица! Посмотрите в глаза! Разве не видите вы холода, колышущегося там? Я заметил, как — может быть, помимо воли — люди стали коситься друг на друга.

— Эй, старик, — крикнул кто-то в ответ, — за ложное обвинение тебе вырвут язык. И тогда ты уже не сможешь поносить честный народ.

— Это не обвинения, это правда. Мне некого обвинять. Я лишь знаю, что это правда… Вот, ты, — он ткнул пальцем куда-то в толпу, разве не помышляешь ты, как половчее добыть кошелек этого господина из его кармана? Разве не протянул ты уже руку и не нащупал тугую кожу, под которой деньги?

Послышался крик, над головами взлетела кисть, в которой действительно был кошелек. Этот человек будто бы поднял руку по своей воле, но я видел его лицо — его исказила боль. В следующую секунду вора повалили на мостовую и принялись бить ногами, сильно и жестоко, до крови, до смерти…

— Вот ты, — продолжал священник, указывая еще на кого-то, разве не ждешь вечера, чтобы тайком прокрасться в дом господина Лебурье? Разве не возжелал ты его жену?

Госпожа Лебурье, я знал ее как знатную даму и жену представительного купца, залилась краской, глаза ее расширились, грозя выскочить из орбит. Женщины… Природа не наделила вас способностью скрывать и теперь пострадает человек. Сам Лебурье взревел от гнева и бросился на отмеченного перстом священника.

— А разве ты, ты не убавлял нолей из счетов, разве не опустошал казны ради своего блага?

Люди застыли в изумлении — священник указывал на мэра Норвейля. Тяжелый вздох поднялся над площадью… и стражники, сорвавшись с мест, рванулись на помост. Священника столкнули вниз. Несколько ударов мечом — и все… Люди вскоре забыли о мэре и о избитых до полусмерти горожанах. Они утонули в собственных проблемах, как о священнике неизвестной веры вспоминали как «еще об одном». Его тело завернули в холстину, вывезли за ворота и бросили в реку. Даже не удосужившись похоронить.

* * *

У этих холмов сотня имен. И Костяными называли их, и Черными угодьями — в общем, сколько раз люди ни проходили по узкой тропинке, вьющейся меж каменистыми холмами, сколько раз ни смотрели на груды расколотых черепов, которые даже земля не хотела принимать, столько и различных имен давали.

За те сутки, что тело священника пробыло в ледяной воде, оно будто съежилось, сморщилось. Я нес его, завернутое в промокший насквозь саван, от самой реки, чтобы похоронить здесь, вместе с предками кочевников, в незапамятные века осаждавших город. То есть, не город, а то, из чего впоследствии вырос теперешний город Ойнен. Вот они, Черные угодья, посыпанные пеплом сотен веков и тысяч костров. В городе существует обычай: каждый год, в ночь с апреля на май, жечь на этих холмах костры. Огни вспыхивают вместе с закатом, большинство вскоре гаснет, а к утру остается только два-три костра. Страх гонит людей в дома. В минуту самых ярких огней выходит старик, северянин Вининкяйнен, и читает отрывки их своих книг на языке своего народа. И реке Ойнен дал имя тоже он. Тогда северянин особенно долго читал заклятия, всю ночь простояв на берегу в свете луны.

Я взошел на вершину одного из холмов и положил тело на обугленную землю. Теперь нужно разгрести пепел и кости — их тут действительно много. Странно, почему их не заносит землей? Вот уж поди несколько сотен лет лежат они, обжигаемые Солнцем и омываемые дождем. Вырыв неглубокую яму, я положил туда тело, бросил последний взгляд на грязную холстину и завалил яму камнями, соорудив нечто вроде памятника. Не мог я спокойно смотреть, как… человек имеет право на спокойную смерть.

* * *

— Ну ты не можешь без смертей! Ведьма улыбнулась и опустила глаза так, будто ей сделали комплимент.

— Конечно. А что такого? Ведь они всего лишь фигурки восковые, пластмассовые фигурки, как фишки. Такими же фигурками наверняка! — играют люди в твоем… нет, теперь уже нашем мире. Ведь у них есть настольные игры или ты этого не придумал?

— Люди могут играть… Ладно, мой ход.

* * *

На службу в пятнадцатый полк меня устроил Димитрий Норкаус. Он, оказывается, сам занимал не последнее место в городе — нечто вроде заместителя мэра, если говорить понятным языком. Нельзя сказать, что я истосковался по службе, мне с головой хватило обычного срока, отмеренного в моем родном государстве, но иного выхода не было — мне бы пришлось начинать хозяйство с нуля, а это значит просить займ из казны на постройку дома и покупку земли, а потом долго и с немалыми процентами возвращать. Такая перспектива меня не устраивала, поэтому я согласился на небольшое жалование в пятьдесят золотых за неделю. И через день после нашего — для Норкауса это было возвращение — прибытия в Ойнен я уже надел красный мундир с эполетами. Офицерский чин — из-за этого на меня косо посматривал кое-кто из младших чинов, которые годами не могли подняться выше. Но что делать? Везучий я человек… тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

С северо-запада к городу подходило море, в этом месте стена была особенно высока и прочна, сложена из огромных валунов, отесанных каменщиками. Так получилось, что Ойнен был окружен не как положено, четырехугольником, а пятиугольником. Зато можно было поставить еще одну башню, а значит и посадить в нее еще двух стрелков. И повесить еще один колокол. Сегодня была моя очередь дежурить на «морской» стене. Одевшись поплотнее, так как был уже август и ночи становились все прохладнее, я в положенные восемь часов вечера взошел на стену.

Жалко, что Солнце садиться на западе, а не на востоке. Я жалел об этом каждый раз, когда дежурил на стене ибо был лишен возможности наблюдать закат над морем. В поле моего зрения попадала только ярко-оранжевая дорога до самого горизонта, которая, впрочем, быстро растворялась в серой воде. Но сегодня вечером закат не наблюдал никто: с севера заходили тяжелые тучи. Похоже, ночью будет ливень. И это было еще одной причиной одеть под китель свитер из толстых шерстяных ниток. Темнело быстро, сумерки сгущались над землей плотным серым покровом. Стих разговор дежурных справа и слева от меня. Вместе с заходом Солнца испарилась их беспечность — конечно, при свете дня никто не станет подходить к стенам, кроме, может быть, мирных путников. А ночью…

Я стоял, свесившись через парапет, по обе стороны от моей головы темнели каменные зубья. Внизу мерно шумело море, но по всему было видно, что будет шторм. Может, последняя гроза в этом году прогремит. Волны лениво катились, наплывая одна на одну, и ударялись в стену. Камень там густо порос водорослями. По опыту я знал, что они скользкие, скольже льда — кое-где стена отходила в море недлинными косами, на них можно было встать, спустившись и отодвинув несколько камней. Какие цели преследовали строители, я не знаю. Но однажды, будучи в подпитии, я вылез на один из таких приступков, поскользнулся и грохнулся в воду, сильно ударившись коленом.

Ветер постепенно усиливался. Уже и волны били в стену жестче, и брызги взлетали выше. Тучи бежали по небу, меж отдельных их нагромождений мелькало чистое небо. Горизонт заплыл какой-то дымкой, и я уже до боли просмотрел глаза, пялясь в темноту. Что-то плеснуло в воде. Наверное, волна налетела на стену… Грянул гром, нежданно и резко, будто взорвалось что-то в небесах. Странно, что я не заметил молнии… Наверное, потому что в горизонт всматривался. Вот, еще одна полыхнула, яркая — через все небо. И гром… Вот это гром! Даже камень задрожал! Только почему не гаснет синий свет, и даже вроде бы усиливается… Свет идет издалека. Может, это далекие молнии бьют так часто, что сливаются в одну, не успевая гаснуть?.. Нет, не похоже, не бывает такого. А что это там, на горизонте?.. О, светлое Небо! Корабль! Так, осторожно, чтобы не поднимать зря тревоги… Тряхнуть головой — вдруг померещилось, отвести взгляд, подумать о другом… Нет, действительно корабль. Судно на горизонте. Полотнища парусов мечутся на мачтах. Идиоты, рвите, режьте все, ведь мачты сломаются! Вот, молния ясно осветила огромный корпус!

Почему-то у меня тряслись руки. Я поджег фитиль, поставил небольшой цилиндрик на камень и через несколько секунд в черное небо взметнулась струя красного огня. В тот же миг загудели колокола на башнях, перекрывая небесный гром. И хлынул ливень. Зашумели на улицах, загорелись огни, запылали факелы. Бежали к стене солдаты. Я знал, в огромном квадратном здании на противоположном конце городе гремят затворы и натужно скрипят деревянные колеса под пушками. Впереди всех бежал полковник Морвель, но взлетев на стену, он остановился как вкопанный. Сощурил глаза, вглядываясь в темноту.

— Там ничего нет, — наконец, проговорил он и, повернувшись ко мне, повторил: — там нет ничего.

— Как нет?! — но горизонт действительно был пуст, только волны дыбились да молнии сверкали. Что за черт! Минуту назад я ясно видел там корабль!

Я посмотрел на полковника, будто оправдываясь, но взгляд его был суров. Что же это, я, выходит, с ума схожу?.. В небо взлетела зеленая ракета, объявляя отбой. Меня сменили на стене, а наутро в город пришел человек…

Его звали Марсель Лавуазье, он был солдатом, одним из королевских пехотинцев. Когда-то, во времена славной молодости, когда каждый из них гонялся за славой и яркими юбками, когда каждый хотел внимания и считал за оскорбление взгляд, лишенный восторга. Они были глупы, но жизнь… жизнь всему научит, жизнь обобьет острые края. И остудит горячие головы. Марсель был заводилой в своем обществе. Именно в его голову приходили самые сумасбродные идеи, о которых потом шептались девицы по углам, сдерживая смех. А Марсель шел во главе своей компании, будто гусь, задрав подбородок.

Но жизнь… жизнь — лучший психолог. Никто так не угомонит горячий характер, никто лучше не сможет слепить из сырого горячего воска личность. Кто мог знать, что горячая голова Марсель станет дезертиром. И тот, кто в начале августа пришел в город Ойнен, уже не был молодым человеком с кипящей кровью. То был седой мужчина с блеклыми глазами. Походка его утратила уверенность, зато приобрела некоторую мягкость, а в привычку вошло постоянно оглядываться по сторонам. Если бы можно было заглянуть внутрь — мы бы увидели там только серость и тлен. У него уже не осталось ничего, что может называться душой. Марсель давно перестал смеяться и только иногда печально улыбался. Но и плакать он тоже не мог — слезы застревали где-то на полпути к свободе и становились камнем, расставив в стороны колючие руки и ноги.

Было утро, встало Солнце — и осветило золотом приготовившуюся опадать листву. Марсель Лавуазье подошел к высоким воротам. Видно, он долго решался на этот шаг. И постучал. Ответили не сразу. Хотя, растянувшиеся секунды могли быть просто иллюзией. Возможно, стражник тут же схватил алебарду и свистнул напарнику, чтоб на всякий случай стал по другую сторону. И открыл. Но при виде пришельца все опасения стражника должны были рассеяться — странно ждать беды от старика, даже если тому нет еще и сорока. Стражник мог увидеть пустоту в его глазах и понять, что этот человек сам полон страха.

— Нищий? Бродяга? — стражник перегородил дорогу Марселю алебардой и безжалостно жег того взглядом.

— Б… бродяга, — выговорил Марсель, не спуская глаз с остро отточенного лезвия.

Стражник еще раз смерил Лавуазье взглядом и впустил его. Марсель, наконец, смог вздохнуть спокойно. Весь день он прогулял по городу, только в полдень зашел в церковь, а вечером пришел в единственную гостиницу «Два щита». Когда-то она была обычной таверной, а сейчас…

Зал «Двух щитов» был, как обычно вечером, заполнен людьми. Мы с Норкаусом сидели за столиком у двери в компании двух приезжих девиц. Они были смешливы и быстро пьянели, а потому не понравились мне — что может быть хуже хмельной женщины? Дверь открылась, когда на улице уже установился вечер. Вошел мужчина, что пришел в город утром, окинул зал неуверенным взглядом и сел за столик соседний с нашим. Официантка подбежала принять заказ, записала в блокнот и хотела уже удалиться, но Марсель, так его звали, остановил ее. Он долго копался в кармане, выискивая монету, и, наконец, выложил содержимое на стол. В кармане он носил плетеный шнурок с какой-то деревяшкой на конце, маленькую записную книжку и… черт меня возьми, это визитная карточка! Почти новая, еще сохранившая глянец и белизну! Я толкнул Норкауса в бок, указывая глазами на соседний стол. Димитрий вздрогнул и застыл на месте.

— А что это? — спросила официантка, указывая на кредитную карточку; не спрашивая разрешения, она взяла картонный прямоугольник и принялась рассматривать. — Анатолий Корщеев, — прочитала она по слогам, — а что это? Видимо, ее заинтересовал номер телефона. — Вас ведь зовут Марсель? — неуверенно спросила она, возвратив карточку.

— Да, Марсель, — ответил он, — так меня звали в… моей стране, это слишком странное имя для этих мест. А это… дата моего рождения. Видишь, двадцать девятое число седьмого месяца… Он осекся, видимо, дошел до последних двух цифр.

— А что значит шестьдесят восемь? — В нашей стране счет дней ведется по иному, — ответ был неуверенным, но более менее вразумительным.

— Одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.

Глаза официантки расширились от удивления.

— Удивительно… — прошептала она, но вовремя вспомнила о своих прямых обязанностях и упорхнула на кухню.

Анатолий Корщеев, вот, значит, как его зовут. Ему немногим больше тридцати. Естественно, русский или украинец. А Норкаус говорил, что никто больше… Выходит, врал? Нет, вряд ли, он удивился не меньше меня. Значит, ошибался.

Утром я пришел в «Два щита» позавтракать — и он, Марсель-Анатолий сидел там, окруженный десятком детишек. Хозяин умиленно улыбался, глядя, как увлеченно слушают дети незнакомца.

— Моя страна далеко, — говорил он, — люди там говорят на другом языке, хотя знают и этот, ваш. А так у нас все то же самое Солнце встает и садится, зима холодная, а лето жаркое. А приплыл я на большом корабле…

Как?! Неужели на том самом?..

— На большом корабле с огромными мачтами и парусами. Только он разбился во время шторма и мне пришлось несколько миль плыть в холодной морской воде.

Удивленное «а-а» вырвалось из детских глоток. В пришельце они видели сказочного атланта или даже бога, пришедшего из легенд.

— Я плыл, плыл и непременно утонул бы, но мне помогли морские люди. Как, вы не знаете? Они живут в глубинах и всегда помогают тонущим, но утягивают на дно ворующих жемчуг.

Марсель рассмеялся.

— А теперь я расскажу вам про город, который встретил на своем пути. Это заброшенный город, старый, как сама земля. Строения там полностью из желтого камня, со многими колоннами, а колонны покрыты причудливой резьбой. Каких только картин не увидишь на стенах того города! Там такие звери, что вы и представить себе не можете! Огромные огнедышащие змеи с крыльями и ногами, полуптицы полульвы, люди с бычьими головами. Но по улицам гуляет лишь ветер, пустой ветер переносит пыль с места на место многие века… А по ночам в том городе бродит демон. Никогда не входите, если встретите тот город!

Марсель внезапно помрачнел и отвернулся. Дети пожали плечами и выбежали на улицу. Он допил свой чай, доел бутерброд с креветочным маслом и ушел.

— Кто он? — спросил я у хозяина.

Тот лишь покачал головой.

— Не знаю. И это меня беспокоит. Обычно я быстро узнаю людей.

* * *

Марсель шел уверенным шагом, словно дорога, что лежала перед ним, сто раз уже хожена-перехожена. Свернув пару раз в такие переулки, что и не каждый горожанин знает, он покинул город. Один угол городской стены трогало море. Утомленное ночной бурей, оно лениво колыхалось, поглаживая ноздреватый от постоянной влаги камень. С противоположной стороны на Ойнен взирали скалы. Красные, без единой травинки, сухие и трескучие скалы. Длинная гряда с севера на юг. Между скалами и городом раскинулся луг, а дальше на север даже начинался лес. За грядой же не было ничего. Вернее, там была пустыня, но красными скалами ограничивался мир горожан.

Марсель вышел за стену — днем ворота были заперты, но открывалась дверца в створках. Не настежь, конечно, а так, снимался засов. Так что каждый мог выйти из города, но зайти — стучи, проси разрешения. Остановившись на минуту, он втянул ноздрями воздух и направился в сторону гор. Пастухи никогда не подходили близко к скальному хребту. Люди вообще боялись тех гор — когда дует ветер, что-то странно воет в ущельях красного камня. Я-то склонен думать, что они просто имеют уникальное строение, так что ветер просто завивается среди камней и является причиной шума. Но люди… Хотя, после перехода из одного мира в другой уже ничему не удивишься. Откуда я знаю, что живет в этой Вселенной, а чего здесь нет? Может, отсюда и является всяческая нежить и нелюдь.

Марсель шел быстро, выбирая дорогу покороче. Видно, старался вернуться пораньше, чтобы не подумали лишнего. Наконец, скала красной громадой встала перед его носом. Он прикоснулся ладонью к камню, просто легонько погладил его, но скала загудела не хуже церковного колокола. Марсель улыбнулся и протиснулся в ущелье. Все это время — до ущелья — я следовал за ним. И, похоже, Марсель не замечал меня или, по крайней мере, делал вид… Сейчас же я встал перед проблемой — лезть вслед за Марселем-Анатолием в эту узкую щель, значит, показать себя. Гора загудела вновь, так же глух и кратковременен был ее возглас. Как?! Как заставил человек ответить вековой камень на прикосновение? Ведь не задрожала земля и не посыпались осколки…

Да-а… Протиснуться в щель между двумя глыбами или, вернее, просто в раскол цельной скалы было чертовски трудно. Цеплялись края одежды за зубчатые края, неприятно терлась одежда, частички кожи с рук и лица так и остались там, содранные острыми, как ломаное стекло, гранями. Слава Небу, дальше проход становился шире и переходил в небольшую пещерку. Свет сюда проникал из немногочисленных отверстий в стенах, многократно преломлялся в миниатюрных озерцах, на поверхности известняковых колонн. Ведь она всегда мокрая, всегда по этим башням течет вода, неся с собой растворенные минералы, из которых и складывается сталактит. Или сталагмит. В общем, получалось, что в воздухе на пути солнечных лучей искрятся облака разноцветных иголок и точек.

Еще дальше пещера раскрывалась. Выход имел форму круга или овала. Перед выходом природа установила небольшую площадку, вроде балкона. Земля находилась в паре футов книзу. Долина, замкнутая в кольцо скал — вот, куда выходила пещера. Совсем небольшое пространство, поросшее травой. В центре — огромная глыба. Наверное, присмотревшись к ней получше и с более близкого расстояния, можно было сделать некоторые интересные выводы. Возле глыбы стоял Марсель. Он поминутно прикладывался ладонями и лбом к куску красного камня, его губы шевелились — слов я, конечно, не слышал. Но видел эффект, производимый этими действиями: мелкие камни разлетались на куски, на мельчайшие осколки, которые затем образовывали на земле круг. Кольцо. Скалы гудели теперь постоянно, теперь уже гул сопровождался дрожью в земле. Наконец, с громким треском подобным выстрелу глыба раскололась, выпустила струю цветного огня. Синие и зеленые искры рассыпались вокруг, красные, желтые и оранжевые беспорядочно парили в воздухе. Я заметил, что стало почти темно, будто уже поздний вечер. И от этого искры сияли еще ярче, превратившись в крупные шары.

Марсель, стоящий в центре сверкающего хаоса, кричал, не шептал, но слов я не узнавал. Странный язык, с подавляющим большинством гласных в словах, а из согласных — только «м», «в», «х», «к» и «й». Шары кружились все быстрее и быстрее, пока не слились в однородную радужную массу. Это сопровождалось оглушительно-громким свистом, скалы гудели, крупно дрожа. Через какофонию звуков с трудом пробивался голос Марселя. В конце концов, пронзительный свист оборвался, все вмиг исчезло, затихло. Я поднял голову — там синело небо, полное солнечного света…

 

05

Норкаус потер подбородок — щетина, выросшая за последние четыре дня, не давала ему покоя, настолько привык он к чисто выбритому лицу. Но здесь мират города, то есть Норкаус, должен был ходить с бородой. Я видел в этом что-то от мусульманства, да и само название, мират, обладало восточным оттенком. Название должности.

С того самого дня, когда впервые увидел Марселя Лавуазье в «Двух щитах», Димитрий Норкаус пребывал в задумчивости. Он не упускал ни единой возможности проследить за пришельцем, который, похоже, и не собирался покидать город. Но прямой встречи с ним всячески избегал. Он слушал истории, которые рассказывал Марсель детям, завтракая. Настолько они были богаты подробностями… выдумать такое можно, конечно, но не всякому дано. Скорее всего, Лавуазье описывал места, которые реально видел. «А как же все эти его демоны, призраки?» — спрашивал я у Димитрия. «А ты думаешь, их нет? Поживешь здесь немного и сам увидишь, а потом привыкнешь к ним и перестанешь даже замечать», — отвечал он.

— Ты видел это… своими собственными глазами… — в сотый раз повторил Димитрий.

Он сидел за столом в своем кабинете — это его прихоть, привычка, перенесенная «с той стороны», невидящим взором глядя в окно. Там, за окном, желтели несколько подсолнухов, доцветали последние цветы да жухла потихоньку трава. Шустрые воробьи приспособились вынимать семечки прямо из отяжелевшего круга, а потом садились сверху и поглощали добычу. Синицы следили за их трапезой с забора. Им тоже хотелось, но у воробьев было гораздо больше наглости. Не храбрости, а именно наглости. Синицы попросту боялись к ним приближаться, так как подобная встреча могла обернуться выдранными перьями.

— Почему ты видел это, а не я?..

— А при чем тут это? По-моему, это вы попросили меня следить за Лавуазье при любой возможности. Он шел куда-то, я шел следом.

— Да, все правильно, мне следовало самому… Черт, ведь ты не понял ни слова из его заклинаний! А я… я бы разобрал, я бы понял! Понимаешь, для меня это возможность! Это шанс для меня… Шанс стать сильнее.

— Ну, скажите еще, что вам вообще не следовало брать меня с собой. Я стерплю это. Вы читаете книги? В отношениях учеников и учителей разногласия приняты за норму — учителя, оказавшись рядом с человеком несведущим в какой-то определенной области, в которой сам учитель как рыба в воде, возносят себя чуть ли не до божественной высоты.

— Учитель и ученик? А разве к нам подходит это? Я, вроде, ничему тебя не учу. Или это намек?

Я сам понял, что сморозил глупость. Да, что-то в Норкаусе было такое, что неизменно вызывало какой-то скрытый рефлекс обожания. Наверное, это осталось еще от наших первобытных предков, которые нуждались в хозяине и предводителе. Я заметил, что мэр отходил в тень при появлении Димитрия, что горожане приносили Норкаусу гораздо более богатые дары, что окружали его почетом, а к мэру относились как к чему-то необходимому, что было всегда и без чего обойтись никак невозможно. И сам мэр не противился этому, а сам смотрел на Норкауса взглядом, выражающим полнейшую покорность.

— Понимайте это как хотите, — я попытался увильнуть. — Но мне надоело выполнять ваши просьбы, которые на самом деле никакие не просьбы, а самые натуральные приказы. Может, вы и спасли мне жизнь может быть! Понимаете? Или вы пророк? Предсказатель, ясновидящий кто вы? Может быть, со мной ничего и не случилось бы, я вернулся бы к своему другу, в свой родной город. Подумайте, как могла сложиться моя жизнь, не появись в ней вы?

— Но никогда не поздно вернуть все на свои места, — улыбнулся Димитрий. — Чего ты так разнервничался? Как привел я тебя, так и уведу, что в этом сложного? Но я надеюсь… надеялся на твою помощь и сотрудничество. Или ты такой же, как эти горожане? Не понял иронии…

Норкаус усмехнулся одними глазами.

— Они исправно приносят мне дань и еще прибавляют кое-что от себя, потому что боятся. Они устали бояться, они хотят, но не могут и потому пытаются откупиться от меня. Я все понимаю, но почему я должен уходить? Здесь я по уши в золоте, хорошо питаюсь, живу почти почти во дворце. И угрызения совести давно перестали мучить меня. Я чудовище, правда? Я живу на их страхе — нет ничего лучше, чем жить на чьем-либо страхе, это безопасно и легко. И нет в этом ничего ужасного. А обвинения, которые ты сейчас бросишь мне в лицо — это зависть. Глубоко внутри тебя живет она и грызет, грызет, грызет. Ты не обязан ощущать ее и даже знать о ее существовании, для нее это не смертельно. Но она съест тебя в конце концов, поэтому следуй моему примеру. Пусть зависть ест других. Ну что, чудовище я или нет? — Н-не… не знаю, — Норкаус говорил пылко, быстро, с постоянной легкой улыбкой, и я не знал, как воспринимать сказанное им. Но слова его запали глубоко, очень глубоко.

В самом деле, что ужасного в том, чтобы жить за счет других? Ведь в истории человечества кто-то всегда живет, поедая кого-то. Так почему я должен быть пищей, а не львом? Нет ничего благородного в постоянном жертвовании собой. А святость разве это не способ добиться поклонения?

— Ты сомневаешься. Хорошо. Значит, ты еще не потерян для меня. Пойми, я не хочу казаться совершенным и не пытаюсь сделать тебя таким. Я просто человек. А что скрыто в этом слове не знает ни один житель Вселенной. Можно только гадать и догадываться…

На следующее утро мы вдвоем отправились к Красным скалам, вместе нашли ту щель — она, оказывается, не такая уж узкая, как мне показалось. Там, внутри, царили сумрак и прохлада. Камни чуть слышно потрескивали от разницы температур — днем они разогревались под солнцем, а ночью остывали. Но не было и следа того гула, который порождали скалы под прикосновением Марселя Лавуазье. Норкаус внимательно оглядел расколотую на три части глыбу. Словно огромным молотом ударили по ее верхушке. Ударили умело и сильно, так что раскололась она чисто, без мелких кусочков и пыли. Внутри грани были влажными, а внизу, в центре образовавшейся розетки, поблескивала вода.

— Он еще не совершил обратного перемещения, — тихо сказал Димитрий. — Иначе камень соединился бы. Понимаешь ли, он использовал внутреннюю силу скал, собрал ее здесь, — он погладил один из осколков — и, естественно, камень не выдержал такого напора. Это все равно, что в литровую банку попытаться вкачать целое море.

Норкаус оглядел скалы, во взгляде сквозило какое-то сожаление.

— Скалы мертвы… — сказал он. — Пока. Лавуазье поступил неразумно. Ему бы хватило и четвертой части этой силы, так нет же, он взял всю! Теперь, если мы захотим последовать за ним, нам придется искать другой источник.

— А вы знаете, куда он пошел? — спросил я.

— Нет, но скалы знают и земля знает. Ведь ты, когда идешь по влажной земле, оставляешь следы? Так и здесь.

— А силу… можно брать, откуда угодно?

— В принципе да. Но и распоряжаться ею нужно правильно: не брать слишком много, не выплескивать ее вот так. Все это травмирует…

Что «это» травмирует, Норкаус так и не сказал. Вместе этого он отправился в обход крохотного кусочка земли, ограниченного каменными стенами. Димитрий осматривал каждый кусочек поверхности, трогал руками камень и примятую траву, иногда усмехался, иногда качал головой, приговаривая что-то. Видимо, он действительно видел что-то недоступное мне. Я же вспоминал вчерашнюю феерию. И только тут до меня дошло: может быть, то зрелище тоже смогли бы увидеть только двое? Может быть, посторонний увидел бы только двух человек среди скал? Я прикрыл глаза, стараясь не концентрировать взгляд на чем бы то ни было, погрузился в мысли — и загорелись цветные пятна на камнях…

— Я вижу! — вскрикнул я от неожиданности, распахнул веки и все, естественно, исчезло.

— Что? — переспросил Норкаус, прервав осмотр.

— Вижу, — повторил я и подошел к нему. Теперь нужно повторить все… — Вот, здесь вытянутое малиновое пятно, здесь змейка какая-то, здесь ничего нет. Я вижу!

Димитрий усмехнулся.

— А теперь, — сказал он, — подними голову. Вон там солнце. Прищурь глаза. Расходящиеся во все стороны радужные лучики, да? Только не кричи «я вижу».

Черт! Такого разочарования я не испытывал никогда. Как же легко, оказывается, поверить в сказку. Но еще легче разрушить эту веру.

* * *

— Молодец, братец Свон! Ведьма рассмеялась и закружилась на месте, расставив руки в стороны. Из ее широких рукавов посыпались маргаритки, а темно-рыжие или даже светло-каштановые волосы взвились вихрем. — Хороший ход, правда? — сказала она. — Вот бы всегда так везло! А теперь сыграй мне что-нибудь…

Свон нахмурился, подобрал с земли лиру и принялся перебирать струны. Как сороконожка не задумывается, какую ногу поставить вперед, а какую вслед за ней, так Свон не задумывался, какая струна за какой следует… А Ведьма взмахнула еще раз рукавами и ударилась всем телом о Сферу.

* * *

Мы сидели среди скал долго и когда воздух начал наполняться мраком, я подумал, что уже вечер. Но сумерки вдруг расступились на секунду, полыхнул синий огонь, а через несколько секунд ударил гром. Началась гроза, упали первые капли, крупные и тяжелые. «Нет, подумал я, — та гроза была не последней, наверное, эта последняя». Гром ударил вновь. Как же громко, а звук еще отразился от камня. Голова будто оказалась в эпицентре взрыва.

— Надо уходить, — сказал Норкаус.

— Куда же идти. Посмотрите, скалы вверху сходятся, мы будто под колпаком. Снаружи скорее всего хлещет ливень, а здесь достаточно отойти…

Гром заглушил мои последние слова «к стене». Лицо Димитрия вдруг стало серьезным, словно надели на него стальную маску, идеально похожую на человеческое лицо. Он покачал головой. Когда гром прогремел в следующий раз, рядом со мной упало что-то гораздо тяжелее дождевой капли и даже градины. Я наклонился… мелкий камешек. Может, молния ударила в скалу?.. А в следующую секунду грохот заглушил даже раскаты грома. Скалы рушились, падали громадные обломки и гравий, пыль наполняла воздух. Вот почему Димитрий хотел уйти. Надо было послушаться… Инстинкт самосохранения заставил меня прыгнуть в центр, к расколотой глыбе. Рядом все время маячила фигура Норкауса.

— Мертвые скалы, мертвые! — кричал он. — Сами умерли и нас с собой забрать хотят! Нам на погибель — мертвые!

Отверстие вверху быстро расширялось. Нам на головы хлынул столб дождя и быстро прибил пыль к земле. Кажется, даже скалы утихомирились, встретившись с водой. Грохот обвала затих, только молнии сверкали да гром гремел с прежним остервенением. Но выход! Выход был завален сотнями тонн красного камня…

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГОРОД ИЗ ЖЕЛТОГО КАМНЯ

 

06

Все длилось только одно незримое мгновение. Марсель даже не успел ничего почувствовать. Может быть, только холод немного обжег кожу. Вот он, город, о котором рассказано столько историй, в том числе им самим. Тот, в котором прошла почти половина его жизни, половина, оставившая неизгладимый след в сознании. Многие теперь назовут Марселя сумасшедшим. Многие теперь поставят на него клеймо. Но он переживет и это, потому что пережил уже все то, что перемалывало людские души в кровавую кашу, и остался при этом человеком. Эфолеан Мантус, Навелиин Ренастр, Кен Валлсен, Анатолий Корщеев… Почти в каждом новом месте, будь то город или государство, он назывался новым именем. Но имя родное, данное матерью и отцом Марсель Лавуазье. Марсель — это то, что привело бы простой человеческий ум в смятение и озадачило бы на многие годы. Он, как сам иногда говорил мимолетным подругам, давно перестал быть человеком. Потому что не может человек жить вопреки всем существующим законам и отрицать саму возможность смерти. Марсель отрекся от многого, в том числе и от неизбежного конца, пожертвовал этим ради… ради зерна совершенства, брошенного в его душу. Только прорастет ли когда-нибудь это семя? Когда оно оживет, тогда и станет Марсель Лавуазье тем, кто не нуждается даже во Вселенной, тогда он получит способность творить и вырвется на свободу, и растопчет этот жалкий мир. И станет богом…

Городская стена из желтого камня, зубцы сверху — за ними можно спрятаться от стрел осаждающих. Или, если повезет, от неудачно пущенного катапультой камня. Только небольшого камня — большой разнесет зубец и у него еще достанет мощи, чтобы размозжить голову тому, кто будет скрываться на стене. Ветхие ворота-мост никогда не поднимались, а ров давно иссох и пошел трещинами. В этих трещинах очень любили жить гадюки. Так что, смертельность его ничуть не уменьшилась: в теплый день выложенный камнем ров просто кишел змеями.

Марсель проскользнул по гнилым доскам ворот внутрь, вдохнул запах пустых улиц. Хотя нет, улицы не были пусты. На веревке во дворе болталось белье, стояли у дверей два ведра с водой, лотки на базаре полны товаров… Люди были здесь мгновение назад, а куда делись — неизвестно. Или не было их никогда, а город вместе с его мостовыми и домами просто мираж в пустыне? Поскрипывает дверь на ветру — забыли закрыть, отошли на минутку, забежать в соседнюю лавку, а дверь прикрыть забыли. Только белье на веревке обветшалое, истлевшее, как только держится. Прогнило насквозь полотно. Наверное, если бы не висело, а лежало где-нибудь в углу, так и кишело бы червями. А вода в ведрах застоявшаяся, зеленая, вонючая. И дверь на ржавых петлях, потому и скрипит, а сама вся рассохлась да перекорежилась. А сладости на базарных лотках — так тут вообще лучше промолчать…

Пуст город, пуст уже много лет, много сотен лет. И нет в нем ни единой живой души, кроме Марселя, но он не в счет. Эх, как давно не касались ладони желтого камня, из которого выстроен весь город, как давно не ходили стопы по многочисленным мостовым. И зря говорят, что одиночество угнетает — нет! Неправда это! Не знал настоящего, чистого одиночества тот, кто это сказал! До хрустальной прозрачности чистого от чужих мыслей, от зависти, от злобы, от приторной доброты, от лживого сочувствия никому не нужного. Когда никто не мешает жить, когда никто не плюет в душу и не сыплет туда сахар, когда не лезут в эту самую душу грязными руками и сапогами — вот, что такое одиночество. Нирвана. Сансара.

Марсель сел на каменную скамью. Посреди площади высился фонтан — замысловатая скульптурная композиция с десятком фигур в самых необычных позах. Марсель прикрыл глаза, представив как искрится на солнце вода, льющаяся с рук каменных женщин и мужчин. Фонтан в городе был один. Зато многие улицы и площади украшали искусственные пруды и озера. Теперь они превратились в болота, а вскоре станут просто кучами торфа. Наверное, раньше город был очень красив. Конечно, был. Марсель вспомнил тот день, когда он, раздавленный свалившимся милостию божьей на плечи несчастьем, забрел сюда. Тогда камень был желт, как яичный желток, даже светился на солнце.

Вдоль улиц тянулись рябиновые и каштановые аллеи, кое-где шумели тополя. Деревья жили долго, Марсель ухаживал за ними как мог, но ведь они не вечны. Стража была доверчива, люди приветливы с незнакомцем. К тому же, город — жаль, не удалось запомнить названия — был крупным торговым центром, находился на пересечении многих торговых путей. Сюда постоянно приходили караваны, сплошным потоком шли ковры, кувшины, ткани, драгоценности, сувениры… Такие невиданные дива повидал Марсель здесь, что и не выдумаешь! Особенно хорошо запомнился театр. Нет, театр был не обычный, особый. В небольшом зале свет распределялся таким образом, что в глубине сцена была погружена в темноту и люди, одетые во все черное, орудовали куклами, предметами, одеждами и разноцветным освещением, создавая неповторимое по красоте и экстравагантности представление.

Солнце плыло к горизонту, красный, даже багровый шар. Устало Солнце за день — а ну, попробуй всю землю светом и теплом наделить. Смотрел Марсель на заходящее светило и щемило у него сердце… Томилось в тревожном предчувствии. Пролетела на городом последняя вечерняя птица. Вся природа готовилась ко сну. Близится осень, овладевает миром усталость от жаркого лета, от белых, горячих дней, от жарких ночей, от летнего оживления. Теперь нужно набраться сил для следующего утра, для следующего лета, чтобы можно было опять плясать в бешеном хороводе, без устали кружиться и гореть…

Зажглась на небе первая звезда. Поднял Марсель к небу глаза, отразилась в них ночная чернота да там и осталась. Встал он со скамьи, взвыл от боли внутренней и внешней, от серой тоски, от сознания своей судьбы. Благодарность богам, играют людьми как хотят — то улыбнутся и тогда в глазах горит белый свет, все идет правильно, все идет хорошо. Поиграют да и оставят. И наполняется взгляд чернотой… Марсель согнулся пополам, упал, корчась и брызжа слюной. Крик застрял в горле, стон… стон только и мог пробиться наружу… Полностью потемнело небо, взошла Луна, наполнила ночной воздух серебристой синью. И тогда встал с залитой потом и кровью мостовой… не человек, не Марсель Лавуазье, а демон Марсель. Тот, кто выжег жизнь из Города Желтого Камня. И сорвал вывеску, что была прибита перед воротами, и залил тогда все вокруг человечьей кровью. Той, что не смог вместить в себя, не смог выпить. И этим навсегда отвадил купцов. Теперь торговые пути странным образом изгибаются, чтобы была возможность пройти подальше от Города Желтого Камня.

Голод… Это не обычный голод, когда хочется наполнить желудок, это совершенно особое чувство. Я триста лет не был в шкуре демона. Может, больше, может, меньше. Я не считал. Но то, что все это время я не утолял свой голод, который больше никому ощущать не дано, это факт. Мне хотелось… Пожалуй, тепло мостовой перед воротами сохранилось до сих пор. Я залил ее кровью в первый же день. Кровь доходила до щиколоток. Она текла по мостовой, заполняла ямки и выбоины. Похоже, тогда пошел настоящий дождь из крови.

Я, Марсель, Мефистофель, часть той силы, что вечно хочет зла и… нет, эта часть цитаты не про меня, с огромным удовольствием повторил бы все это. Да, Луна сегодня ночью особенно ярка. Пойти прогуляться, ведь город все равно пуст. Что я найду здесь? Люди никогда не забудут жуткой славы, еще много тысяч лет пройдет, сменятся сотни поколений, прежде чем сотрется из преданий упоминание о демоне, в одну ночь истребившем население большого торгового города, известного во многих странах. Так что, селиться здесь уже никто никогда не будет. Как же все изменилось! Я помню, раньше там, за рвом, начиналась дорога, она бежала через пшеничное поле, пересекала деревню, потом лесок, а уж потом впадала в еще один город. Поменьше и не такой пышный, зато стоявший на реке.

Небо, как там было красиво! Берега реки, обсаженные фруктовыми деревьями, каждую весну будто снегом укрывались. А в августе ветви гнулись от тяжелых плодов. Я не стал трогать тех людей. Никогда на земле не было места лучше того городка! Но прошло очень много лет, все изменилось. Уже не колышется золотое море, дорога искривилась, поросла сорняком, по обочинам темнели громадные татарники — так некоторые называют растение с покрытым колючками травянистым стволом и сиреневым цветком. Видно, на поле все же высадили что-то, с чего хотели получить урожай, но так и забросили на полдороги. Поле заросло сорняком, пшеница выродилась… Зато лесок разросся в настоящий лес. Молодые деревца, тонкие стволы, куда все это делось? Теперь я видел громадные деревья, широченные кроны, слышал мерный шум листвы. Тропинка безнадежно затерялась среди коряг и старых муравьиных куч. Где-то рядом — болото. Слышно по запаху. Да и комары дают о себе знать. Интересно, эти насекомые хоть когда-нибудь спят? Или… Вот уж бестолковые создания! В упор не видят разницы между человеком… и… человеком и мной. Вот он, городок, там, впереди. Серебряно поблескивает лента реки. Она как раз не изменилась, даже изгибы берегов остались прежними. И все так же спокойна. И городок — мирный, спокойный, не огороженный дурацкими стенами. До него — рукой подать. Доносятся голоса, горят окна, ведь еще совсем рано. В былые времена в такую пору, летом, городок не засыпал до самого рассвета, потом утихал на несколько часов и расцветал вновь. Он назывался Мерсенвилль. И сохранил свое название: у дороги, на толстом деревянном шесте висела табличка — белые буквы на зеленом фоне. Как приятно вновь очутиться в знакомом месте… Он такой… беззащитный… Мерсенвилль.

Темные улицы, безлюдные. Может, это от того, что на окраине? Может, Мерсенвилль разросся и теперь стал настоящим городом, ничуть не хуже Желтых Камней? Занял его место? И нет фонарей, хотя там, ближе к центру, стоит желтое свечение. Освещаются только главные улицы. Прямо перед моим носом распахнулась дверь. Я отпрыгнул в тень, прижался к стене, ожидая чего-то. Кабачок «Эфес шпаги Клоррена» с вывеской, на которой изображен рыцарь в доспехах, синем плаще и с узким длинным мечом в руке. Совсем маленький и простой кабачок. Вышел мужик, рабочий, судя по виду, крестьянин. Мужик. Интересно, чей теперь Мерсенвилль? Раньше, помню, на западе стоял замок сеньора Лавфгарра, ему и принадлежал городок. Или теперь уже нет вассалов и сеньоров? Хрен знает, какие времена настали…

Мужик окинул улицу стеклянным взглядом, захлопнул за собой дверь, шагнул в неопределенном направлении. Если он продолжит свой путь по прямой линии, то упрется в стену дома напротив. Небо, как я голоден, как долго я не был в шкуре… Мужик был сильно пьян и не понял, что с ним случилось. Он успел только хрипло вскрикнуть, падая на землю, и взмахнуть руками. И все. Я свернул ему шею, наверное, самый быстрый способ умерщвления. Кровь у него была горьковатая, но после стольких лет человеческой диеты она показалась мне медом… На рассвете я вернулся в Желтые Камни, отяжелевший и усталый. Это все равно, что… а, неважно. Тело мужика я отнес на кладбище и зарыл там. Ну что ж, можно сказать, я его похоронил. Люди всегда делают так — закапывают мертвецов. До сих пор не понимаю зачем? Удобряют землю? Ведь лучше сжечь…

Голова отяжелела от крови, ноги слушались плохо. Я ждал рассвета. Небо светлело чертовски медленно. Мне хотелось поскорее покончить с этим, пока еще плавает в голове туман и ощущения смешались в одну кучу. Сейчас боль будет не такой сильной. Вот, наконец, краешек солнечного диска показался над горизонтом. Древний инстинкт, отсутствующий у людей, заставил меня отодвинуться в сторону, подальше от полоски света, ползущей по мостовой. Но я вернулся обратно. Правда, следил за светом с невольным ужасом. Любая другая тварь непременно умерла бы, испарилась, обратилась в пепел, но я — особый. Раз уж мне не суждено умереть, надо познать жизнь и не-жизнь во всех их проявлениях. Свет подобрался вплотную, обжег ступни и горячая волна боли раскатилась по телу…

* * *

Проснулся я человеком во всех смыслах этого слова: во-первых, в человеческом обличье, во-вторых на душе было легко и светло… Как никогда. Да, никогда еще мне не было так хорошо. За исключением, конечно, часов, которые я проводил в тайваньских погребках, наполненных сладковатым дымом, который нельзя вдохнуть, который сам лезет в легкие и расползается по всему организму. И тогда… Но это не в счет, это все искусственно и неестественно.

Я оделся. Есть мне совершенно не хотелось, а хотелось только прогуляться. И я отправился туда, в Мерсенвилль. Написано море книг по демонологии с описанием всевозможных существ и простых ведьм, а также способов борьбы с ними. Все это средневековая литература, авторами которой были полуграмотные инквизиторы-неудачники. Ни одна такая книга из числа виденных мною не содержит даже капельки правды. Ведьм никогда не жгли на кострах, их место всегда занимали глупые бабы или же сумасбродные девчушки, настоящие сумасшедшие. Или же лица мужского пола. Им все равно нечего терять, дураки были во все времена. Мы же… Мы или стояли на площади в толпе наблюдающих, или подписывали приговор, или подносили факел. Это мы выдумывали изощренные пытки, которыми прославилась инквизиция на все времена. Это мы — кто же еще мог целые дни и ночи проводить в подземельях? — выбивали из людей признание. Часто в числе «обвиняемых» были те, кто насолил чем-то церкви. Или другим высокопоставленным лицам. Или те, кто слишком много знал поговорка «будешь много знать — быстро постареешь» переросла в «будешь много знать — долго не проживешь». И всегда золотым звеном в этой цепи были мы — те, в кого слепо верили, но под чьим началом невольно ходили все от мала до велика.

На улицах царило тревожное оживление: все без исключения сочувственно качали головами и шептали что-то друг другу на ухо, хотя пятьдесят процентов не имели ни малейшего понятия о произошедшем. А произошло вот что — пропал человек. Мелкий землевладелец, он владел небольшим куском земли за городом у реки, бревенчатым домом. Молодая жена металась по улице, поминутно протирая платком воспаленные глаза. Я походил немного, поцокал языком, бросил несколько сожалеющих взглядов по сторонам и отправился в центр. Туда, где площади окружены лавками и кабаками. Где всегда много людей, где есть за кем понаблюдать.

Интересное изменение — мостовую на площади заменили дощатым настилом. Лошадиные копыта гулко стучали по нему, грозя проломить. Но, видимо, доски твердые и толстые. Только — зачем?

Я зашел в пару кабачков, выпил пару бокалов пива — в каждом разное, где светлее, где темнее, где горче, где слаще. Покружил еще немного по улицам, поглазел на витрины и собрался уже обратно, но что-то привлекло мое внимание… Кто-то. Человек. Мужчина, на вид лет… трудно определить, но волосы уже седые. Я его где-то уже видел, только где… Ладно, неважно. Может быть, просто дежа-вю, такое случается довольно часто. Желтые Камни после Мерсенвилля показался огромной пыльной библиотекой, где единственный звук — шорох передвигаемых книг. Вечная тишина. Самый большой дом в мире, ни у кого такого нет. Мой дом целый город, подумать только!

Я прошелся по домам. Искал что-нибудь, что-нибудь интересное, что могло сохраниться после нескольких сотен лет забвения. Книги. Да, здешние люди часто покупали книги. В основном, в Желтых Камнях жили люди образованные, не всякое там… Но книги почему-то все однотипные: романы на розовой бумаге, иногда — исторические романы. Это поинтереснее, только кто знает историю лучше меня, прожившего все, что происходило в мире? Драгоценности — они мне не нужны. Продать? В принципе, никогда не знаешь, когда понадобятся деньги. Можно, можно собрать драгоценности и разом… нет, лучше частями сплавить торговцам. Пригодится. Все, больше в домах искать нечего. Все остальное давно истлело, рассыпалось плесенью. Или вынесли вкрай осмелевшие воры. Я выбрал какую-то книжицу и уселся ждать заката.

Вечером я опять отправился в Мерсенвилль. Жаль, Луны сегодня не было. Небо заволокло тучами до самого горизонта. Но мне все равно. В темноте я вижу так же ясно, как люди на свету. Добыча не шла в руки, как вчера, пришлось ходить по улицам, выжидая неосторожного пешехода. Хотя, нет, неосторожного — неправильное слово. Запоздалого… Удача повернулась ко мне лицом только заполночь. Уже погасли окна, затих говор за дверями, улицы залила тьма и тишина. И я, уже отчаявшись, хотел было лезть в окно и вершить свои дела… когда наткнулся на алкаша, уснувшего прямо на мостовой. Этот был вообще!.. Почти мертв, жизнь едва теплится. Я никогда не думал, что так можно упиться. И кровь у него на вкус была отвратительной! Меня едва не вырвало! Как можно так гадить свой же организм? Оказывается, можно.

Сдерживая тошноту, я поплелся обратно.

— Стой, — темный силуэт вырос прямо передо мной.

Так неожиданно, что я усомнился, человек ли это. Да, человек… этот тот самый, с седыми волосами, я видел его днем! И откуда столько смелости? Он знает, с кем имеет дело?

— Ты что это, человече? — эх, жаль, нет Луны, я б ему показал личико…

— Зря ты, Марсель, к былому вернулся. Ведь жил человеком.

Голос! Норкаус! Этот голос долго звучал в моих снах… Я похолодел от ужаса. Мне тут же захотелось испариться, убежать куда-нибудь, скрыться… От этого человека нельзя скрыться! Лучшая защита — нападение, мой единственный, крохотный шанс… Но черная рука неумолимо взметнулась, целя мне в лицо. Что-то горячее ударило в глаза, удар отбросил меня на мостовую. И силуэт навис надо мной. Меж пальцев свисал шнурок и крохотный металлический талисман. Странный символ, но сила в нем — молодая, буйная, такая может сломать что угодно. Меня — тем более. Я попытался заслониться ладонями, но он ударил, широко размахнувшись. Шнурок был для меня подобен секире. Огненному топору бога-громовержца, карающего за непослушание и отступничество. Ночь погасла…

 

07

Я долго ходил кругами, глядел на камни, которые погребли нас под собой. А Димитрий сел прямо на землю и не желал ни думать, ни двигаться. Отчаяние доконало его? Я просто еще не осознал всего произошедшего, это всегда так, понимаешь только потом, вначале все кажется обычным и безобидным. Наконец, мне это надоело.

— Димитрий, вставайте! Надо выбираться! Слышите! Он лишь мотал головой, тупо уставившись в землю. Я бил его по щекам, дергал за волосы — никакой реакции, он был похож на психа, которого накачали всякой психотропной дрянью. Взяв за подбородок, я поднял его лицо кверху и заглянул в глаза. Мне стало страшно. Лучше бы я не видел этого. Лицо без выражения всегда вызывает страх или хотя бы недоумение. Глаза Норкауса — пусты, мышцы лица непроизвольно сокращаются, складываются в гримасы. Нечто, похожее на приступ эпилепсии, только не бьется он в судорогах и не брызжет пена изо рта. Может быть, это другая нервная болезнь? Но раньше я такого за ним не замечал… Надо подождать, если это приступ, то он пройдет. Если же это последствие шока, то мы обречены.

Дождь закончился, небо расчистилось, в наш каменный мешок заглянуло солнце. И заиграло на мокрых камнях. Встал в воздухе пар, видно было, как плывет он над землей и ползет по скалам. Что же делать? Разобрать завал — нереально, тем более вполне вероятно, что скала просто развалилась там, где проходила щель-выход. Карабкаться наверх? Я осмотрел уцелевшие скалы — почти отвесная стена, кольцом вокруг меня, еще и мокрая. Но влага испарится… Копать? Еще более глупо. Кто знает, как глубоко корни этих скал. Выходит, только лезть через верх. Но что тогда делать с Норкаусом? Как поднять его тело на такую высоту?

Солнце усердно разогревало остатки Красной скалы. Вот уже и высохла шершавая поверхность. Я осторожно ступил на груду обломков, взошел на ее верхушку. Уцепиться практически не за что, только мелкие выступы. Но, говорят, в экстремальной ситуации в человеке проявляются вовсе нечеловеческие способности. Я с огромным трудом дополз до середины, прилепился к стене, будто паук, и поглядел вверх — заманчиво сияло синее небо в обрамлении солнечного света. На край жерла, иначе и не назовешь, села пичуга. Интересно, как ее зовут…

Все внутри меня похолодело и сдалось в один тугой и до безобразия липкий ком. Кажется, этот комок тяжелее всех этих скал вместе взятых. И он тянет меня вниз, отрывается от скалы… Время растянулось, все движения вокруг меня стали чудовищно медленным — пичуга уже, наверное, минуту поднимала крылья, чтобы взмахнуть и взлететь. Я рванулся вперед, к скале, вцепился в камень пальцами, сжал так, что на коже выступила кровь. Вот он, выход, еще немного вверх, пока не иссяк порыв!.. Когда голова перестала кружиться и время потекло с обычной скоростью, я уже сидел на узкой кромке. Внизу паровала мокрая земля и сидел, качаясь, Димитрий Норкаус.

Через два часа я уже вернулся с мотком прочной веревки и двумя помощниками — спасать мирата вызывался каждый второй, а каждый первый был просто уверен, что пойдет он. Это не благородство, отнюдь: каждый надеялся на благодарность мирата, например, освобождение от налогов, если не пожизненное, то хотя бы на год. Они оба работали на шахтах сеньора Каприццио. Он очень гордился богатой примесью римских кровей в своих жилах и считал себя хозяином половины мира. Правда, по мере приближения к Красным скалам, храбрость шахтеров потихоньку улетучивалась. Они все чаще оглядывались, бросали друг на друга опасливые взгляды. Я боялся, что они могут в любой момент все бросить и сделать ручкой, забыв и о налогах, и о мирате. Но этого, слава Небу, не случилось.

Мы благополучно дошли до скал, представлявших собой довольно плачевное зрелище. Громадные трещины, груды обломков — вот то, во что превратился массив за одну только ночь. Видно, и от молний скалы тоже пострадали: тут и там виднелись оплавленные грани. Камень плавится! Подумать только, какая же мощь заложена в молнии, что плавит даже камень! Наверное, от человека не осталось бы даже пепла. Взбираться наверх было уже сложнее, особенно неуклюжим рабочим. Они привыкли к ограниченности движения, в них не было необходимой ловкости. Они ломились по камням, как два медведя. И каждый раз мое сердце проваливалось глубоко, куда глубже пяток, когда за ними с грохотом осыпались камни.

Я первым заглянул в дыру. И увидел Норкауса, он уже не сидел, раскачиваясь, он ходил по своей камере.

— Димитрий! — он поднял голову, сощурился, видимо, яркий свет причинял боль его глазам. — Держите веревку!

Один конец каната держали мои помощники, а другим обмотался Норкаус. И мы, медленно и осторожно, подняли его. Димитрий был бледен, а кожа его холодна, холоднее льда. Я заметил, что он едва держится на ногах и поспешил доставить его в город.

Димитрий сидел на кровати, держал в руках чашку с дымящимся чаем, смотрел в стену. Бледность уже оставила его лицо, в движениях появилась твердость и уверенность. Да и по всему было видно, чувствует он себя гораздо лучше. Чем тогда, на камнях, когда он был холоден, дрожал то ли от холода, то ли от страха, то ли от слабости. Широко распахнутые глаза, бессвязный говор, непроизвольные движения. Я сел напротив.

— Что с вами произошло? — наверное, в десятый раз спросил я.

— Ничего… Я просто смотрел, следил, слушал. Меня там вообще не было и нечего было меня бить и таскать за волосы, ты только мешал.

— Вы ужасно выглядели.

— Да и чувствовал я себя не лучше. Я чуть было не умер там, зато сумел проследить за Марселем, узнать, где он.

— И?

— Не так уж далеко. Прыжок занял бы всего мгновение, если найти хорошее место. Марсель, поганец, сжег все, что было в скалах. Но и прыжок был отличный, моментальный, не занял времени вообще!

— Как такое может быть? Все, что ни делается, требует времени.

— Смотря что делается. Говорю же, Марсель использовал колоссальное количество силы, а подобная операция… В общем, аналога ей просто не существует, это действие с тонкими материями. Тебе это трудно понять. Прыгнуть отсюда у нас не выйдет, надо искать другое место…

* * *

За Красными скалами лежала пустыня. Именно отсюда приходил горячий сухой ветер, редко, правда, но приходил. В жаркое лето, когда Солнце и не сходило с небосклона, только, пожалуй, на несколько часов — на ночь. А в остальное время безжалостно жарило землю. Вот тогда и приходил ветер, словно довесок ко всем несчастьям. И выжигал все оставшиеся посевы, высушивал землю до такого состояния, что она даже не каменела, а рассыпалась под ногами. Идешь, а она крошится…

Пустыня не имела имени. Или имела, но у народов, живущих по другую ее сторону. Каменистая почва со следами соли, песка совсем мало и тот снесен в большие холмы-барханы. Кое-где — редкие колючки, в высоту сантиметров десять, зато корень, я слышал, может быть до пятнадцати метров. В воздухе висел запах раскаленного камня — один раз такой услышишь и на всю жизнь упомнишь, совершенно особый запах, сравнить не с чем. Может быть, только с запахом земли в этой же пустыне. Земли, которая давно перестала быть почвой, а превратилась в одну гигантскую растрескавшуюся глыбу. Даже осенние и весенние дожди не могли возродить в ней жизнь.

С собой мы взяли много воды и гораздо меньше пищи. Еду, как сказал Норкаус, можно найти даже в этой пустыне — сверху неприметное такое растеньице, а корень у него как арбуз. Размерами. А по вкусу сырая репа.

Шли мы целый день, только один раз остановившись на отдых у огромной выглаженной ветрами глыбы. Скудная тень не давала прохлады, но защищала от лучей Солнца. Вообще, удивительно, насколько разнится климат в пустыне и в долине с той стороны скал! Непонятное природное явление! Здесь — настоящая Сахара, даже жарче и суше, а там — обычная осень средней полосы. Норкаус говорил, что в этом мире есть гораздо более необычные странности и что на эту внимание обращать вообще не стоит. Здесь и день длиннее, и Солнце поднимается выше, словом, все не так. Не так, как должно быть. Может быть, если хорошенько посмотреть, можно увидеть, что эти регионы разделяет нечто большее обычных скал?..

Вечером пустыню залил багрянец. Все стало темно-красным: и небо на западе, где висело, как яблоко, солнце, и камни, и барханы, и сам воздух. Оптический эффект. О таком нужно в учебниках физики писать как о чудесных явлениях в природе. Ведь на нашей Земле такого не увидишь — нет там света, способного окрасить воздух.

Костер разводить было не из чего да и незачем: камни так нагрелись за день, что можно было спокойно класть еду на них. Только хлеб, сушеная рыба и мясо сами достаточно разогрелись в наших мешках. Я боялся, что хлеб зацветет, покроется бело-зеленой плесенью. Тогда придется выбрасывать большую часть наших запасов, не будешь ведь есть эту гадость! Хорошо, если он высохнет. Сушеные лещи истекали жиром. Это от температуры. И я в очередной раз укорил Норкауса за неправильность выбора: ведь рыбу прежде чем сушить, солят, после нее нас будет мучить жажда. На что Димитрий ответил: «Больше взять было нечего, другая еда испортилась бы уже к полудню».

Мы поели, завернулись в одеяла и легли спать. Завтра нужно встать пораньше, пока не жарит солнце и успеть пройти как можно больше… Малиновый огонь взрывает тьму. Он словно исполинский клинок, режет, мечет, рубит, рвет все на части. Столб огня прыгает в темноте, высвечивая камни, деревья, людей, дома. Он исходит с небес. Звезды, слившись в одну, пали на землю разрушительным пламенем. О Боги, о великое Небо, нет! Огненный палец втирает в землю все, до чего может дотянуться. Люди заходятся в криках и падают ниц пред перстом богов, а через мгновение они лежат, растертые в пепел…

* * *

Ведьма устало вздохнула. Видно, ход отнял много сил. Зато она добилась успеха. Вскоре герои — ее и Свона — встретятся и тогда не обойдется без схватки. Возможно, насмерть. Это исход игры. Или нет? Что скажут Боги-судьи? Они создали прекрасный мир. Полный, многогранный, почти настоящий. И Ведьма, и Свон пытались внести в него что-нибудь новое, что видели вокруг себя. Они создавали его максимально похожим на реальность. Свона тоже охватил азарт. Он видел, к чему ведет Ведьма. И сам хотел испытать своего персонажа на прочность. Во что обернется их схватка? Ведь единственно ради этого и творилась Вселенная под куполом Сферы. Следующий ход…

* * *

Ночью поднялся ветер. Сильный, жесткий и удивительно холодный. Мне казалось, что в таком месте попросту не может быть холодно… Я поежился и встал, плотнее кутаясь в одеяло. По небу неслись редкие облака, висела Луна, заливая пустыню мертвенным светом. Димитрий… Он давно не спал, он ходил кругами, подбирая с земли камни и выкладывая из них окружность. Когда круг был завершен, он посмотрел на меня; видимо, Димитрий не заметил, что я проснулся и хотел меня будить.

— Подойди сюда, — сказал он, сам встал в центр круга, а мне велел встать рядом. — Вот, я нашел место. Чувствуешь силу? Она струится здесь, идет от земли, от камней к самому небу. Она везде, чистая, сырая сила. Абсолютная энергия.

Я и вправду почувствовал что-то. Не могу точно сказать что. Оно просто было и я знал, я ощущал его. Димитрий велел мне расслабиться и не сопротивляться — чему? Хорошо, я стоял спокойно, глядя в звездную даль и думал о чем-то отвлеченном.

— Нет! — Норкаус вскрикнул гневно. — Ты делаешь неправильно. Расслабься и не сопротивляйся, я же сказал. Думай об этом, пусть оно войдет в тебя. А ты не даешь силе завладеть тобой.

Сплошные загадки, неужели нельзя говорить понятно… Я попытался вновь ощутить прикосновение этого, что Димитрий называл силой. И вздрогнул от неожиданности: оно накатывало волнами, оно колыхалось в воздухе подобно мареву в жаркий день. Такое ощущение, словно стоишь по шею в воде и море, волнуясь, колышет тебя из стороны в сторону. Норкаус зашептал… Но его шепот казался мне криком, от него все внутри дрожало: желудок явно пытался вывернуться наизнанку, а сердце давно и безнадежно сбилось с ритма, трепыхалось, скакало из стороны в сторону. В голове поднялся гул. Пустыня поплыла по кругу, расцвела радужными фонтанами.

И тут Норкаус закричал по-настоящему, во всю силу легких. И мир провалился в никуда… Я не знаю, сколько это длилось, но прошло совершенно без ощущений. Я просто заснул на какое-то время, а проснулся уже в другом месте. Посреди поля, заросшего наполовину пшеницей, наполовину сорняком. Там, где поле, оканчивалось, стоял город, окруженный стеной из желтого камня. А сзади шумел лес.

— Быстро! — Димитрий рванулся в сторону леса. — Быстро, говорю, чего стал!

Ноги побежали сами. В голове еще кружилось, чередовались обрывки картин каменистой степи и желтого города. Даже в свете Луны стена имела цвет яичного желтка. За лесом стоял еще один город. Не каменный, приветливый, обычный городок. И плавно изгибалась под ним река.

Норкаус мчался, не разбирая дороги, миновал табличку «Мерсенвилль», текст которой был написан латиницей. На улице я заметил темную фигуру. О, Небо! Что угодно, но не человек! Демон, мифическое чудище, но не человек! Но глаза его вспыхнули ужасом при виде Димитрия. Оно упало на мостовую… Нет, это Норкаус ударил его, а потом занес над ним руку с чем-то на шнурке и ударил…

Я стоял, оцепенев, а Норкаус хлестал его, и демон вопил, Небо, как он кричал!.. Загорались одно за одним окна, люди выбегали на улицу, крестились, зажимали рты. От раскрытых окон и дверей на улице стало светло. Да, это настоящий демон, как на картинах в церквях и старинных книгах. В руках Норкауса поблескивал металлический значок, привязанный к шнурку. Именно им он бил демона. Потоки черной крови текли по мостовой, кровь дымилась, кипела, по ней бегали язычки пламени. Черная, будто смола…

Один последний вопль, с которым не могли сравниться все предыдущие, вознесся к ночному небу. Существо растянулось на мостовой, раскинув руки в стороны. Оно было мертво. И все вспыхнуло синим огнем! И кровь, и уродливое тело, все было охвачено пламенем. Горело оно всего пару секунд, после чего рассыпалось черным пеплом. Ветер подхватил его и унес — к далеким горам, к лесу, к городу из желтого камня. В ту же ночь городская стена рухнула, дома рассыпались. Город превратился в руины. Желтая груда. В тех камнях очень любили селиться гадюки…

* * *

Ведьма улыбнулась одними уголками губ. Она проиграла, но игра была честной. Здесь все подчиняются одним правилам, а наказание смерть. Но Боги-судьи не спешили оканчивать игру.

— Нам понравился мир, который вы создали, — прогудел голос, он очень похож на настоящий. Хотите ли вы сыграть еще одну партию на этом же поле?

Взгляды Свона и Ведьмы встретились. Взгляд Свона горел азартом, а Ведьмы — желанием отыграться. Конечно, они хотели! Игра продолжилась. На этот раз она была гораздо более многогранной. Игроки отшлифовали мир почти до кристального совершенства. Ходы изжили свое, теперь игра шла в реальном времени. И каждый игрок держал в своих руках по сотне, по тысяче различных персонажей… И в игру было введено еще одно новшество.

 

ВСТУПЛЕНИЕ

Мир застыл в ожидании. Если взглянуть на него с точки зрения Мироздания, все в мире людей остановилось. Им казалось… они думали… но это были только иллюзии. Жизнь замерла — все ждали чуда. Человечество ждало чуда с самого момента своего зарождения. Когда в маленьком и несовершенном мозгу предчеловека мелькнул первый проблеск сознания, он стал ждать чуда. Это заложено природой в саму суть нашего естества. И все время мы ждем. Пришествие кометы, взрыв звезды, рождение сверхновой, новые звездные цивилизации, конец света — мы ждем, мы жаждем всего этого. Мы страстно желаем, чтобы жизнь бурлила и пенилась, а не текла спокойно. Остальное — противоестественно.

Прогремел гром на границе тысячелетий. Прогремел — и ушел, так и не успев положить начало буре. Человечество с трепетом душевным отодвинуло тяжелый, для кого-то — непомерно тяжелый, засов и вдохнуло свежий, пахнущий озоном и бензином, новой жизнью и звездами воздух. Свершилось! Человек ступил в новое тысячелетие…

Двенадцать лет прошло с момента общей эйфории — начала второго тысячелетия, прежде чем человечество смогло по-настоящему шагнуть в космос. Нет, были, конечно, попытки протянуть руку вверх еще в двадцатом веке, но они остались лишь попытками. То есть, смысла в них не было ровным счетом никакого. Хотя, нет, ведь они послужили фундаментом для последующего развития. У двадцатого века было много эпитетов. Его называли и веком атома, и веком скоростей, и веком космоса. Многие помнят ту эйфорию, что охватила людей после того, как человек сумел впервые выбраться из голубой атмосферы. Так всегда, коснешься чего-то ранее неизвестного, приоткроется завеса тайны — и уже море возможностей, и все в твоих руках. И проблемы, встречающиеся на пути, кажутся неприступными скалами. Но, благодаря упорству и настойчивости, дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки…

 

ЗЕМЛЯ, БОСВАШ, 15.40, ВРЕМЯ — ОБЩЕЕ СРЕДНЕЕВРОПЕЙСКОЕ. 08.05.2023

Лаборатория — большая квадратная комната, разделенная на шесть одинаковых ячеек прозрачными перегородками. В каждой — койка и куча всяческой аппаратуры. Лаборатория принадлежит научному центру, ЦИМ, именно здесь проходят конечную стадию подготовки пилоты всех пяти классов. Здесь, в этом отделении разместилась бригада нейропрограммирования. Вот в таких лабораториях и проходят наши мозги через мясорубку импульсов различной частоты и силы.

Доктор Хелен Фаммер. Ее ласковые руки лепили мне на лоб электроды, опутывали меня всего проводами. В первый раз было так больно, что я кричал без умолку и бился в конвульсиях. Мне весь сеанс кололи релаксанты и, наконец, привязали ремнями к койке. Синие полосы от ремня до сих пор не разошлись… Во второй раз уже было полегче. И боли такой не было, и вел я себя поспокойнее. Конечно, себя я не контролирую во время сеанса, но говорили… Сегодня третий раз. И я с содроганием вошел в лабораторию. Четыре ячейки — заняты. На койках покоятся подрагивающие тела в паутине проводов, облепленные электродами. На лбу и затылке каждого висит «краб» — такая штучка, которая тонкими иглами впивается в кожу, доходит до нервных окончаний и действует, можно сказать, напрямую. Меня пробрала дрожь от мысли, что холодная железяка без всяких признаков души будет копаться у меня в нервах. Но основой страха служили рассказы пилотов об окончании подготовки. Когда, мол, под кожу на шее, над шейными позвонками вживляют контроллер, психочип. Все, с этого момента человек перестает быть человеком. Эмоции исчезают. Вернее, попадают под контроль этого устройства, следящего одновременно за импульсами, исходящими от мозга, кровяным давлением, температурой тела. Если какой-либо показатель выходит из рамок допустимого — психочип возвращает все на свои места. Но происходит эта операция под гипнозом, то есть пилот, по идее, помнить ничего не должен. Большинство и не помнит, но кое-то слабо поддается гипнозу, это ведь не скальпелем по нервам. И память остается. И остается нестерпимая боль, когда иголки-электроды пронзают плоть, касаются нервных окончаний, когда чип проводит тест проверяет способность мозга работать с ним совместно. И это хуже всего.

Доктор Фаммер заметила меня еще у самых дверей. Ведь лаборатория просвечивается насквозь, видно все, от стенки до стенки. Она улыбнулась мне сквозь перегородку, встала из-за стола, подошла.

— Здравствуй, Майк, — поздоровалась она.

Наверное, их обучают на курсах психологии: как и когда улыбнуться, в каком тоне разговаривать и прочее. Каждое ее движение, каждое слово внушало уверенность в том, что все прекрасно, все нормально, все идет, как положено.

Доктор Хелен посмотрела в записную книжку.

— У тебя еще два сеанса? Вместе с сегодняшним? Прекрасно. Пойдем.

Она отодвинула пластиковую занавеску и подошла к приборам. Загорелись индикаторы «Power on», высветились цифры отсчета времени, напряжения.

— Раздевайся, ложись.

Я снял рубашку, туфли, носки, подкатал штанины и лег на койку. Черт, как всегда холодная! Холодный полиэтилен… Доктор Хелен налепила мне на лоб два диска — это чтобы снимать показатели мозговой деятельности и прервать сеанс в случае чего. За дисками последовали маленькие круглые присоски на лоб, на виски, на затылок, на шею, руки, ноги, ступни… Кругом, кругом сплошные датчики и электроды. В конце доктор посадила на лоб — разве там осталось свободное место? и затылок по «крабу». — Готов? — спросила она, задержав руку на ряде выключателей. Готов ли я? Готов ли я в очередной раз пережить жуткую промывку мозгов? Мегабайты информации, перерабатываемые специальной аппаратурой, чтобы закачать мне в мозг… Прямо, прямо… В самый мозг… Боже, как это… противно! Но необходимо.

— Да… — Я не вижу, чтобы ты расслабился. Успокойся, расслабь мышцы, закрой глаза. Или вколю релаксант!

Ну да, этот ваш чертов препарат просто лишает возможности двигаться. А потом мышцы ноют, содрогаются в конвульсиях… Нет уж, хватит с меня!

— Я полностью готов…

«Готов» потонуло в вязком гудении. Гул вливался в меня через множество электродов. Он наполнял меня… Но это только начало. Сейчас, сейчас войдут электроды «краба». О-о, если бы я мог кричать! Я бы заорал во все горло! Я бы сорвал с себя эту пакость, сжег, растоптал, разнес на куски всю лабораторию. Ощущение такое, будто в твой затылок вверчивается раскаленное сверло! Неужели нельзя придумать способ погуманнее? Я знал, что тонкие, почти невидимые проводки сейчас вонзаются в мой спинной мозг. Микроскопически тонкие, тронь пальцем — и не останется даже следа.

Все, внешний мир исчез, испарился. Остался лишь голос, внушающий необходимые пилоту знания. Хотя, голос — это плод моего воображения. Мозгу так легче воспринимать информацию…

«Raven», торговое судно класса «3», устройство… принцип действия… Стандартный трансфер, работает от обычных батарей. Трансфер… устройство… принцип действия… возможные неисправности… Точность и процент вероятности промаха зависит от расчетов, которые производит бортовой компьютер при помощи специального программного обеспечения. Необходимые параметры: координаты точки отправления, берутся с показаний бортовых датчиков и радаров, и координаты цели, берутся из баз данных, звездных карт. Расчет максимально короткой траектории прыжка… Используемые параметры: напряженность полей, объемы инородных тел в не-пространстве, расчетное и прошедшее время, длина прыжка, радиус дуги, описываемой в не-пространстве для достижения обычных координат цели…

Уродливая рожа. Это — враг, с ними человечество встретилось около года назад. Они — воинственная раса, полностью милитаризованная. У них нет культуры, нет ничего, они знают только постоянную войну. У них нет гражданского населения. Они называются «валвари». Их герб две винтовки, окруженные кольцом огня. Они — единственная разумная раса, которую нам удалось встретить. Они — гуманоиды. Наша задача — убивать валвари…

Сознание вернулось настолько быстро и неожиданно, что было похоже на мгновенную вспышку или взрыв — удар света. Я открыл глаза и увидел лицо доктора Фаммер. Она снимала с меня присоски и диски. Наверное, я застонал, потому что доктор приподняла мою голову и поднесла к губам стакан с водой. Очень кстати — горло судорожно сжималось от сухости.

— Ничего, ничего, — заботливо прошептала она, — все могло быть хуже. Гораздо хуже. Ты молодец, Майк, ты прекрасно держишься, другим сеансы даются много тяжелее. И сегодня ты перенес процедуру легко. Это означает успех! Слышишь, Майк, пей, это успех! Ты подходишь. Сегодня твой первый день, der erste tag, твой первый настоящий день!

Хелен по матери была немкой и унаследовала от нее некоторую угловатость, которая полностью компенсировалась второй, испанской, отцовской кровью. Она порой забывалась и начинала говорить по-немецки или испански, потом смущалась, извинялась и повторяла сказанное. Она повернулась и поглядела на приборы. Несколько зеленых кривых бежало на черных экранчиках.

— Herz… herz… — повторяла Хелен, следя за кривыми, — твое сердце немного не в порядке, но это не столь важно. Небольшая аритмия может быть последствием сеансов и пройти со временем. Ты молодец, Майк!

Она вдруг нагнулась и звонко поцеловала меня. Потом засмеялась и моментально слетела вся немецкая серьезность. В темно-карих глазах плясали озорные огоньки.

— Зови мне просто — Хелен, без всяких «доктор» и «мэм», сказала она и оставила меня одного в квадратной ячейке.

Лекция по тактике была, как обычно, скучной. Голос лектора звучал монотонно, однообразно. Я порой думал, а не пользуется ли он этими дурацкими «мышеловками», что отрубают эмоции? Психочипами. Очень уж похоже. Но я понимал важность вычитываемого материала. Хотя, он никогда не пригодится в реальных условиях, все это придется сдавать на экзамене. А провалю я его — и полетят к чертям мои мучения в камерах нейропрограммирования. Всю жизнь я проработаю ассенизатором, буду выгребать дерьмо из закоулков цивилизации и видеть по ночам кошмары о торговых судах класса «3», потому что не изменить сознания, изгаженного приборами…

В группе нас было всего пятнадцать человек. Двое постоянно болели, один просто не очень любил лекции, в итоге — двенадцать. Половина аудитории. Все у преподавателя на глазах, поэтому все вынуждены писать конспекты, изо всех сил стараться успеть за голосом лектора. «К крейсеру класса „2 — Гепард“ подходить необходимо сзади, где он лишен всякого вооружения, и где защитное поле втрое слабее…» — какой смысл во всей этой теории? Ну, встречусь я с крейсером, пусть даже в самый первый мой вылет, ну буду знать все это… перепугаюсь, растеряюсь, мне в глаз попадет пылинка, заволочет зрачок слеза все, что угодно может случиться, и тогда не поможет даже доскональное знание теории. Необходимы боевые рефлексы, необходимо чутье, чтобы почуять приближение противника еще до того, как корабль покажется на экране радара. Ничего этого не найдешь в аудитории…

Звонок! Преподаватель еще что-то говорит, договаривает, но никого он уже не интересует. Мы рвемся в коридор, размять затекшие ноги и зады, пройтись на первый этаж. Там — миниполигон, где нас учат приемам стрельбы из разных типов оружия.

Снова звонок. Как в школе. Несколько минут все той же теории, но уже легла тяжесть рукоятки в руку и существует только центр мишени. «Шершень-103», настоящий зверь. С таким оружием можно смело идти в любое сражение — режим «автомат» разнесет в клочья катер класса «5». Это гарантированно. Тридцать пять специальных патронов, кумулятивный заряд — у каждого второго, так они сложены в обойме: разрывной-кумулятивный. Мишень — метровой толщины стальная плита десять на пять метров. Так далеко, как только возможно — нам нужно тренировать зрение и умение вести прицельный огонь на любых расстояниях. Хотя, с такой штучкой задача кажется детской…

Я мягко, с удовольствием нажимаю спусковой крючок и слежу за миниатюрным снарядом, устремившимся к цели. Вот он, летит, тянется за ним полосочка сизого дыма… И врезается точно в десятку! Плита выгнулась, но осталась цела, ее не разворотило мощью. К следующему занятию мишени выровняют, а нам теперь можно потренироваться на обычных «Джокерах»: девять миллиметров, нормальная пуля. В общем, обычный пистолет.

А потом — домой, домой, отдыхать и блаженствовать на диване любимейшее занятие студентов всех времен и народов. Смотреть телевизор, смотреть в окно, читать книжку — все, только бы не думать об учебе. И все бы хорошо, да койка откровенно пластиковая и сосед с небольшим прибабахом: имеет обыкновение возвращаться с занятий заполночь, принося с собой запах коньяка или водки, когда как. И еще целый букет всяких запахов, но все они меркнут перед благоуханием алкоголя. Он француз, Поль, только вот не унаследовал исконно французскую любовь к легким винам. Он приходит, шаркая ногами, захлопывает дверь и падает на койку. Через минуту по комнате разносится раскатистый храп — признак здорового, просто немного подгулявшего организма. Я просыпаюсь, смотрю в темное окно, слушаю некоторое время периодичный стук — электробус, потомок трамвая, проезжает прямо под окнами общежития. Успеваю представить себе, как тоскливо и мрачно на душе у водителя. И засыпаю вновь, ведь завтра вставать. Иногда мне снятся сны. Очень редко. Очень…

 

ЗЕМЛЯ, БОСВАШ, 7.25, ВРЕМЯ — ОБЩЕЕ СРЕДНЕЕВРОПЕЙСКОЕ 09.05.2023

Этого утра мир ждал целых пять лет. Как когда-то — самого знаменательного события в истории человечества. На сегодня был назначен запуск первого межзвездного линкора класса «1». Это было лучшее судно на Земле, лучше него просто не существовало. Оставалось надеяться, что валвари тоже пока не придумали чего-нибудь более совершенного. Сверкающая громадина на взлетном поле. Линкор опирался на ажурные стальные башни, каждая из них была подобная архаичной Эйфелевой. От одного вида корабля захватывало дух… Что уж говорить об огневой мощи. Вот команда пилотов, которые поведут этот первый в своем роде памятник человеческой мысли. Сколько гордости в их лицах!.. Конечно, их имена вскоре будет знать каждый ребенок, их внесут в учебники, не одну тысячу раз повторят по телевидению.

Мы все смотрели на них, на корабль, и пилоты казались богами в оранжевых комбинезонах… Им казались. Мне претило обожание в любой форме. Взревели двигатели, повалил серебристый дым, заволок панораму, но сам корпус линкора остался на виду — гора над туманом. Через несколько секунд он, сочетающий в себе функции ракеты-носителя и самого корабля, устремится к небесам… Рев нарастал, становился все громче и вот — ударила в уши звуковая волна, взбурлило пламя… Казалось абсолютно невозможным, что вот такая громадина в принципе может подняться… Разошлись опорные башни, а затем и вовсе оплыли на бетон, расплавленные огнем дюз. Настоящее чудо! Подобное зрелище может довести до сумасшествия. Мы наблюдаем за стартом через множество защитных экранов и на большом расстоянии от космодрома, а представить только, как это выглядит вблизи!.. Тревожно запищал рентгенометр-брелок в кармане. Хорошо, что между нами и кораблем защита, и та не может противостоять радиации. Рядом с космодромом выгорает все, земля превращается в пепел, она уже не земля, а прах. Огненная стрела в небе, все выше и дальше. Когда судно выйдет из атмосферы, большая его часть, носитель, отделиться и либо сгорит в атмосфере, либо так и будет кружить на орбите. Все… А в Академии сегодня экзамены. Выпускные экзамены. И я, как честно проучившийся все шесть курсов, вскоре получу удостоверение пилота класса «А». Если, конечно, не провалю экзамен…

Всеобщий, всеохватывающий мандраж — у нас, у шестого курса, сегодня один из самых ответственных экзаменов в жизни. Сегодня решается наша судьба — либо класть в нагрудный карман серебристую карточку со своей фотографией, либо идти куда-нибудь в шахты. Тактика. Этого экзамена я не боюсь — с преподавателем мы в хороших отношениях, все шесть лет я усердно показывал, что хочу учить тактику ибо это «наиважнейший из предметов». Все проходит гладко, несколько вопросов, несколько заданий на логическое мышление и — пятьдесят баллов. Теория навигации… Преподаватель — бывший пилот, правда, класса «В», однорукий старик с седыми короткими волосами. Билет, как назло, тринадцатый. Знание карт… карты мы знаем. Именно этот экзамен вызывал у меня наибольшие опасения. Но раз все нормально, значит уже можно радоваться. Остальные три круга Ада я прохожу без всяких проблем, хотя и не забираю на каждом экзамене по «полтиннику». Всегда есть, к чему прикопаться, а так как пилот, тем более такого класса, должность ответственная, поблажек нам никаких.

Уже в конце дня, уставший до чертиков, я выхожу из здания Академии, сопровождаемый завистливыми взглядами тех, кто не сдал, и иду в родное общежитие. Только потом, позже приходит облегчение, я начинаю понимать, что все уже, отбарабанил… А вечером, естественно, праздничный фуршет! Есть такая старая поговорка: «Если у тебя депрессия, иди к студентам после сессии». Празднование успешного окончания наших шестилетних мук в стенах Академии затмило все прежние представления о торжествах… И все же немного грустно. Что ни говори, а наши задания — это все чепуха. Ведь мы теперь военные, пилоты наивысшей квалификации. И ждут нас задания боевые…

* * *

Академия обязывалась трудоустроить всех своих студентов, у которых хватило мозгов и терпения окончить хорошо или даже отлично. Я окончил отлично, и мне дали только один день на отдых. Через день надлежало идти в местный призывной пункт, показывать бумагу, выписанную деканом и… От одного, последнего, сеанса нейропрограммирования я все-таки отвильнул. Естественно, благодаря двусмысленным отношениям с доктором Фаммер, которую я с ее полного согласия именовал просто — Хелен. И правильно сделал. Многие, кто вроде бы нормально перенесли курс промывки мозгов, ломались именно на последнем сеансе. Что-то в нем было не так. То ли испытывали они на прочность курсантские нервы, то ли еще что… Неважно.

Выходной пролетел быстро. На следующее утро я с непонятным ощущением в душе открыл дверь медотделения. Медкомиссия в подобных учреждениях обычно имеет вид диалога «здоров? — да». Хотя, возможен вариант «здоров? — нет. — здоров-здоров». Пожилой майор долго листал мою медицинскую карточку, перечитывал принесенные заключения врачей и психологов, среди которых была и справка от Хелен Фаммер. Наконец, он вздохнул и, будто нехотя, написал направление на крейсер класса «3» с гордым названием «Барс»… что за черт?! Ассистентом второго пилота! Это значит чистить обшивку кресел и мыть полы в рубке, изредка прикасаясь к приборам — когда господину стукнет в голову! Я для этого шесть лет пахал в Академии, чтобы прислуживать молокососу, который наверняка едва вышел из пилотской школы?! Я уставился на майора таким взглядом, что казалось бы уже красноречивее некуда, никаких слов не надо. И он меня понял. На его лице, укрытом сетью морщин, я прочел ответ: «Сперва делом заслужи, настоящим делом, которое пользу приносит, вот тогда и сядешь в кресло. И только скажи что-нибудь против — будешь гальюны зубной щеткой чистить…»

 

ЗЕМЛЯ, БОСВАШ, 10.50, ВРЕМЯ — ОБЩЕЕ СРЕДНЕЕВРОПЕЙСКОЕ 10.05.2023

Вот он, мой последний день на гражданке. Да и тот прошел. С сегодняшнего дня я официально военнослужащий, младший сержант на крейсере класса «3» «Барс». Кто б мне еще объяснил, какой смысл заложен в названии. Говорят, раньше на Земле такой зверь обитал. Странно, почему тогда его нет в генетических заповедниках?.. Я вышел из дому в без десяти одиннадцать утра. Солнце, такое теплое, прямо как на курорте, было уже высоко — как никак май на дворе, лето уже началось. Солнце сияло на высоченных небоскребах с виду такое здание словно одно сплошное окно, расчерченное клетками. Темные тонированные, или просто зеркальные стекла стали чуть ли не идеальными отражателями. Посмотришь — огромное строение, сплошь сотканное из света…

Спешить не хотелось, надеть форму я еще успею — мне назначено на двенадцать. Непривычно твердела в нагрудном кармане рубашки металлическая карточка-удостоверение с моей физиономией, отпечатками пальцев и даже магнитной полосочкой, на которой записана моя ДНК в оцифрованном виде. Город, гигантский город-монстр, жил своей собственной размеренной жизнью. Даже я, дитя новой эпохи, всякий раз приходил в ужас, когда думал о размерах Босваша. Мегалополис Босваш — Бостон-Вашингтон существовал уже в конце двадцатого века, но сейчас он превратился в сплошной массив строений с жилыми, офисными и промышленными районами.

Утром город просыпался, иногда медленно, иногда внезапно когда выли в один голос с десяток сирен и поднимался в светлое утреннее небо черный столб. Сейчас пожары и стихийные бедствия вроде наводнений или землетрясений — единственное, что может всколыхнуть покой общественности. С преступностью давно перестали бороться, поняв бессмысленность этой грызни. Да и сами преступники, попав в рамки закона, значительно умерили свои амбиции — нарушать стало нечего, запретный плод перестал быть запретным и потерял свою сладость. Самое грозное преступление, о каком можно прочесть в газетах, — карманная кража на рынке или в электробусе. Полицейские проходят мимо таких воришек, отдавая их во власть пострадавших.

Электробус, по форме похожий на вагон метро — я видел их на фотографиях — промчался мимо меня, сигналя боковыми огнями. Плевать. И даже от сознания того, что смерть прошла в миллиметре от меня, ничего не колышется внутри. Смерть найдет меня тогда, когда я буду ей нужен, но ни в коем случае не раньше. Было бы глупо — попасть под электробус и умереть на узких полосках рельс. Смерть придумает что-нибудь поизощреннее. Я воткнул в уши наушники-капельки, нажал на кнопку «Play» на стареньком, но отлично работающем плейере. Мне нравилось слушать старые кассеты и диски. Музыка двадцатого века отличалась разнообразием, какого не встретишь сейчас. Тогда люди еще были людьми, а не белыми лабораторными крысами, оскопленными и стерилизованными…

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

(c) Ария

Человеческий поток двигался по обе стороны тротуара. С виду обычная толпа, толпа в полном смысле этого слова, а вглядись только в лица, в каждое лицо. Для писателя — бескрайняя нива, море сюжетов, море идеальных с литературной точки зрения образов, характеров, мелких и крупных событий. И ничего не надо выдумывать — вот оно все, перед глазами, бери и пиши. Прогудел над головой самолет, хотя по идее не должен был лететь над городом. Но на такое уже внимания никто не обращает. Где он, тот край города? Сутки, наверное, будешь ехать и идти и то город не перейдешь. На специальных стендах — яркие, красным по салатовому, листовки: «Голосуйте за партию лево-радикалов, выбирайте свое будущее!» Я поражаюсь, сколько десятков лет уже действуют одни и те же слоганы! Наверное, классика литературы или театра не проживет столько, сколько это самое «выбирайте свое будущее». Хотя, это, наверное, богохульство сравнивать искусство и методы агитации…

Космопорт — это гигантских объемов сооружение, включающее в себя стартовые площадки и посадочные полосы, комплекс хозяйственных строений, стартодром для военных кораблей — таким комплексным космопортом располагает любой нормальный город. Босвашский космопорт, наверное, крупнейший из существующих на Земле. Хотя, у нас и городов по-настоящему крупных не так уж много. Передо мной встал бетонный забор высотой примерно метров в семь-восемь. Только издалека можно увидеть шпиль административного здания, где размещены кассы, офис, кабинеты. Если стоять под ограждением видишь только уходящую в небо стену.

Охранники на служебном входе встречают меня не очень дружелюбно ставят перед лицом дубинки и просят удалиться. Хорошо, хоть мое удостоверение и направление не показались им поддельными. Я никогда еще не видел кулис космопортов. Десятки людей в форменной одежде, бегающих туда-сюда, носящих что-то, раздающих команды, переговаривающихся по старинной привычке: в голос, через весь двор, хотя на поясе висит рация. И что самое интересное, на меня никто не обратил внимания. Что за беспечность? В ту минуту я понял, усвоил первый из многих уроков: делай то, что тебе приказал старший по званию, или то, что нужно конкретно тебе, не отвлекайся на решение посторонних проблем. Обязанность охранников обеспечивать безопасность, не пускать «левых». Раз пустили, значит, свой…

В здании воздух был холодным. Может быть, мне просто так показалось, но по коже бегали пальцы мороза. А вон, в углу, белеет иней… Нужный мне кабинет я нашел быстро. Высокая дверь с металлической табличкой, единственная на этаже: «Полковник К.Мартин». Постучал, давая знать о своем приходе, и вошел. Ни за что не подумал бы, что… Полковником К.Мартин оказалась женщина, даже девушка лет двадцати пяти-тридцати. Интересно, за какие заслуги? Под крейсер обвязанным гранатами не кинешься, техника не позволяет. Может, дочка какого-нибудь генерала или что-нибудь в этом роде? Хотя, маловероятно, чины по блату не даются. Она улыбнулась, увидев мою растерянность.

— Входите, Греберг, не стесняйтесь, присаживайтесь, пожалуйста.

Ничего не понимаю, то ли она на службе недавно… но откуда тогда полковник? Откуда фамильярность в обращении? Я сел на кресло перед ее столом. Оказывается, «К» означает Келли. Она открыла тонкую папку, видимо, «мою», а тонкая потому, что еще не успел набраться… наград и почестей. Закончилось все тем, что после получаса малоинтересного и на диво — после расслабленного тона приветствия — официального разговора я получил бумагу, в которой указывалось, что Майкл МакФастер, то есть я, с настоящего момента — военнослужащий, что назначен на «Барс» и что любая вольность теперь будет караться по всей строгости современных законов.

Что-то было в нем от тех, полупервобытных ракет, которые первыми устремились «бороздить космические просторы». Вытянутое, утончающееся кверху сооружение целиком из металла, ни грамма керамики. Странно, как оно не сгорает в атмосфере? Наверное, только благодаря паре бутафорских кубиков, висящих в рубке над головой первого пилота. Ведь они там висят?.. Вокруг «Барса» сновало множество всякого персонала. Некоторые, возможно, входили в состав экипажа. Но вот этот, стриженный под короткий ежик, наверняка пилот или даже капитан. Он заметил меня еще издалека. И увидел бумаги, которые правая рука комкала помимо моей воли. У него овальное лицо до странности бледное, волосы острижены вышеописанным образом, на лбу — высокие залысины. И глаза у него разного цвета: один серый, другой зеленый.

— Нашего полку прибыло? — он улыбнулся и протянул руку. — Пат Донн, первый пилот. А ты, значит… помощник?

Пат выглядел растерянным и удивленным.

— Нам сказали, что пришлют замену… Трэвису… второму… выговорил он, вернув мне бумаги.

Вот сукин сын, этот майор! Они отняли у меня и должность, которую теперь неизвестно сколько ждать, и половину положенного жалования! Бюрократы поганые! Конечно, он — последняя инстанция, кому на него жаловаться, на того майора? Да и если случиться чудо и я найду ступеньку выше, будет ли от этого прок?

— Выходит, не прислали, — ответил я, сдерживая порыв разметать документы в клочки, истоптать их и… нет, этого я делать, пожалуй, не стану. — Послужит ваш второй еще немного.

— Ну, проходи, — Пат повернулся ко мне спиной и пошел в обход махины с задранным к небу носом.

Нос этот был конусообразным и красным, как у ракет, военных ракет. Дальше он расширялся, переходил в корпус напополам самолетный, напополам тот самый, полупервобытный. Естественно, самостоятельно «Барс» не взлетит никогда, нужен носитель, а вот сесть… Бес его знает, наверное, сможет, ведь садился как-то до сих пор. С другой стороны в белом корпусе оказался открытый люк прямоугольной формы с закругленными углами. К нему от земли вела узкая лесенка. Съемная.

Но подниматься мы не стали. Вместо этого Пат пошел к ажурным опорам, крикнул что-то в глубину переплетений металлических полос. Оттуда явился тип, одетый в оранжевый костюм рабочего с эмблемой на спине треугольником, обведенным двойной зеленой линией. «Собственность компании Юта Инкорпорэйтед». Вот как, они, а теперь и я, принадлежат кому-то. Никогда никому не подчинялся и не принадлежал. Работать работал, на хозяина фирмы, но на моей спине не висела табличка «СОБСТВЕННОСТЬ»!

Пат поймал мой взгляд и все понял. Он, как я заметил, вообще хорошо понимает людей без слов. Телепат что ли?.. «Да, да, ты все правильно понял», — сказали его глаза. Пат представил меня. Тот, кого я принял за рабочего, оказался вторым пилотом. Я — помощник, я… прислуга? Ассистент на корабле понятие растяжимое. Второй пилот сам по себе ассистент первого, современная техника позволяет ему не слишком перетруждаться. А что должен делать я? Стирать пыль с приборных панелей? Не будет этого! Пусть я обязан, пусть делают со мной, что хотят, но я не буду делать за них грязную работу.

Этот «второй» сейчас проверял плотно ли прилегают подушки опор к корпусу. Это значит нужно лазать по высоченным металлическим столбам, пачкаясь в грязи и смазке. Теперь это — моя работа.

Второго пилота звали Брюс Вериваэс. Он улыбнулся, пожимая мне руку и по его глазам я увидел, что до него еще не дошло. Ну же, Пат, пойми меня и сейчас, молчи, сколько сможешь…

Вериваэс вернулся к своим опорам, а Пат отвел меня в сторонку.

— Ты, я вижу, умный парень, — начал он. — Соображаешь быстро. Да, мы действительно — собственность и ты теперь с нами в одном котле. И жрать нас будут всех скопом. Кого-то первым, кого-то последним. Ложка у хозяев большая. Так вот, на судне нужен только один пилот. В инструкциях написано, что два, но правила сам знаешь для чего придуманы. Тем более, второй нужен только на экстренный случай. Например, если я вырублюсь, он должен заменить меня. И почти все делаю я сам. Брюс… Он, как бы это сказать помягче, немного туповат. Тупой он, Брюс, и соображает хреново. Я не рискую доверять ему что-то серьезнее таких вот проверок — работа для низкоквалифицированного персонала. Вон их сколько носится. Видишь? А засунули Брюса сюда… э-э… по блату, короче. Его все равно в армию хотели забрать — не учился, не работал, так… Вот богатенький дядюшка — откуда ни возьмись! — постарался. Короче, так! Ты пока сиди тихо и смотри, учись. А Брюса я потихоньку отодвину. Будешь ты вторым. Понял? Конечно, я понял, что ж тут непонятного.

 

ЗЕМЛЯ, БОСВАШ, 11.54, ВРЕМЯ — ОБЩЕЕ СРЕДНЕЕВРОПЕЙСКОЕ 14.05.2023

Старт, мой первый старт в жизни, за вычетом виртуальных тренажеров. Первый настоящий старт с перегрузками и помутнением в голове — реальными, а не наведенными. И никто не копается в нервах… Надо сказать, меня охватил легкий мандраж. В Академии я постоянно трясся от бессильной злобы, когда не допускающий возражения голос приказывал лечь на койку и расслабиться. Но гнев — вот и все, что я чувствовал. Я знал, что никуда не денусь из своей пластиковой ячейки, моей временной палаты, которая имеет все шансы стать реанимацией. А сейчас — вот он, корабль, а вот и трап.

Как оказалось, нормальное положение «Барса» все же горизонтальное и садится он подобно самолету. А сейчас наш «котенок» казался ничтожным и удивительно изящным по сравнению с огромным и грубым носителем. Звериная мощь этих двигателей вынесет нас на орбиту, потом носитель развалится на куски, а «Барс», сделав пару кругов вокруг Земли, чтобы окончательно скорректировать маршрут и выйти на необходимые координаты.

Наш путь лежит к Фаусту, немалых размеров планете, что вращается вокруг, естественно, Мефистофеля. Мефистофель — «белая звезда», то есть стоит она на ступеньку выше нашего «желтого» Солнца. На Фаусте неоднократно бывали наши зонды, мерили температуру, давление, брали образцы атмосферы — состоит она из абсолютно чуждых нам газов, но мыши в ней не сдохли, значит, не сдохнем и мы. Вот он, закрытый, но обширный аквариум с белыми крысами, а рядом баллон с чужой атмосферой. Нам положено дышать ею пятнадцать минут в земные сутки, для привыкания. А мыши дышат круглосуточно. На «вкус» воздух Фауста кисловат, будто затхлостью какой-то отдает. А так — ничего, вполне нормальная атмосфера, немного в голову бьет, но это с непривычки. Когда кислорода много, тоже «ведет»…

Через минуту полдень. Пора. Пат поднимается по трапу первым, Брюс по привычке идет за ним следом, но Пат отталкивает своего «второго» и пропускает меня. Зря он так, потихоньку надо было… Но Брюс, вроде, и ухом не ведет. Он что, и вправду такой кретин? Приходит новый человек и первый пилот уже ставит его на трап вперед тебя, что тебе думать?.. Оказывается, ничего.

Рубка «Барса» невелика. Можно даже сказать, тесна. В ней с трудом умещаются два кресла и приборная панель, оставляя немного места для передвижения — большую часть рубки занимает громоздкая установка «трансфер». Вот — один из памятников прогрессу! Электроника, способная исказить пространство! То есть, пространство уже искажено в достаточной мере, нужно только воспользоваться этим. Черные дыры — феномен, открытый в двадцатом веке, теперь мы используем его для прыжков через миллионы световых лет. Мы научились обгонять время, мы смогли вырваться из оковов материального. И это одно из величайших достижений. Не нужно придумывать ничего нового, все уже придумано до нас.

Люк звякнул, закрываясь. Я улегся в кресло позади двух пилотских. Интересно, для кого оно было предназначено, если и двоих на судне хватает с головой? Секунды стали тяжелы и велики, они медленно подкатывались к краю, так же медленно срывались и летели вниз и, наконец, разбивались в дребезги с гулким стуком, без звона. Одна, вторая, третья… Взревели двигатели. Задрожал корпус, крупно задрожал. Сердце трепыхнулось в груди. Только… только… только не страх, сейчас не время… Панический страх — то, что иногда настигало меня, и то, чего я боюсь больше всего в жизни. Бояться страха… Подумать только, я боюсь страха! И тут грудь сдавило невидимой чугунной плитой. Каждый вдох давался тяжело, с потом, с хрипом, со слезами из выкаченных глаз.

— Спокойно, Майк, — просипел впереди Пат, — не паникуй, дыши нормально…

Рев двигателей сменился гулом в ушах. И пришло то самое неповторимое ощущение, которое некоторым кажется мукой, а некоторым доставляет наслаждение. Давящая тяжесть исчезла, но перед глазами заиграла настоящая радуга. Хотя, куда там той радуге — миллионы цветов складывали замысловатую картину. Абстракционизм вселенских масштабов. Мне кажется, я перестал дышать. Просто перестал. И сердце сначала гулко бухало в голове, а потом и вовсе умолкло. Но продолжалось это недолго. Черная стрела пронзила массу цвета, разлилась по телу болью, я стал приходить в себя. Глаза болели, уши болели, все болело от перегрузок. Это с непривычки, первый раз все-таки по-настоящему…

Надо мной возникло лицо Пата. Только сейчас я заметил, что оно покрыто светлой щетиной двухдневной давности.

— Ты в порядке? — спросил он.

Я прикрыл веки в ответ — да, в порядке. Только в голове муть.

— Все, мы вне атмосферы? — спросил я, поднимаясь с кресла, оттолкнулся руками и медленно поднялся над обитой мягким пластиком чашей.

Невесомость. Как я ее сразу не ощутил. А ощущение потрясающее. Словно ты целиком из воздуха. Так, пожалуй, можно стать калекой, ведь никаких усилий не прикладываешь, чтобы двинуться.

Пат с Брюсом натягивали поверх одежды комбинезоны из толстой черной ткани. Пат протянул и мне такой.

— На, — сказал, — одень, без этого тут нельзя.

А, в Академии нам рассказывали о таких и даже показали один, правда, довольно старый, уже списанный. Они не из обычной ткани, даже такое простое движение как сгибание и разгибание руки требует некоторых усилий. Чтобы мышцы не атрофировались.

Корпус здорово тряхнуло — отделился носитель. Он в свою очередь развалится на несколько частей, покружит немного на орбите, приближаясь к Земле, и, наконец, рухнет в голубую бездну. Бездну холодного огня. В то же мгновение щелкнули и открылись заслонки на иллюминаторах, остались только светофильтры. Огромный шар, окутанный прозрачной дымкой, — Земля. Удивительно похожа на карты в атласах. И такая близкая… Вот она, высунь руку из иллюминатора и дотронешься до треугольной Африки. И как не пытайся, невозможно осознать громадность материков и океанов — отсюда они кажутся крошечными, не больше подошвы ботинка.

Второй пилот засуетился у приборной панели, сжимая в руке растрепанную пачку таблиц с длинными рядами цифр. «Барс», как и любое нормальное судно, не имел ручного управления. Только несколько маломощных двигателей было у него, чтобы лавировать при посадке, но это все. Листки проявили острый нрав — вырвались из руки, разлетелись по всей рубке. Я поймал один — цифры разделены на группы по четыре: номера ворот, координаты. Интересно, способен ли человек запомнить все это?.. До Фауста около пятнадцати прыжков. Хотя, смотря через какие ворота — некоторые могут перебросить всего на пару световых лет, а некоторые на целую сотню. Ворота тщательно подбирались путем перебора всей базы данных, собранной за десять лет исследования космического пространства.

Земля медленно плыла за иллюминаторами… Листок повис прямо у меня перед носом. Пат, рванувшись вперед, схватил его, будто хищник добычу. И остановился — увидел Землю в иллюминатор. Взялся рукой за стену, чтобы установиться напротив окошка.

— Красиво, правда? — сказал он, глядя туда. Изредка на зыбкой границе атмосферы вспыхивали огоньки. То метеоры врезались в атмосферу, будто камень, брошенный с большой высоты, в воду. Врезались и сразу же сгорали. Некоторым везло немного больше, они пролетали несколько десятков метров, возможно, километр.

— Да…

Но были там и черные, дымчатые пятна — следы человека. Через такие вот пятна Солнце льется на землю, ничем не сдерживаемое, и выжигает все… Или вовсе не пробивается к поверхности, лучи теряются в загаженной атмосфере, а внизу — черно. Вечный покров низких туч, из которых сыплется едкий дождь. Он разъедает почву еще и лучше солнечной радиации. Такие места называются пустошами. Я видел одну такую, на пленке, в хронике. Сначала показали вертолет, с которого велась съемка, — черная стальная птица в небе. Это небо никогда не даст приюта живым, щебечущим стаям. Под небом долина, кое-где холмистая, но повсюду усыпанная пеплом. Ветер гуляет здесь, не стесненный ничем, поднимает тучи мелкой пыли.

Пат, должно быть, думал о том же, ведь темное пятно проплывало прямо под нами. Он нахмурился, отвернулся, присоединился ко «второму». «Барс» шел плавно, не включая двигателей, на одной инерции. Спешить нам некуда, прыжок займет только мгновение, которое даже невозможно назвать отрезком времени.

Я прилепился к иллюминатору, прижался носом к стеклу, поверх которого была еще и пластина светофильтра, стал смотреть на звезды. Миллионы их сияли с с той стороны окошка. Чудовищно далекие, такие далекие, что пространство пропускает только свет. Свет… Свет могуч, он сильнее всего, сильнее тьмы, потому что тьма уступает ему дорогу. Становится жутко, когда подумаешь, сколько же пришлось пройти белому лучику, чтобы добраться до Земли и засиять на ее ночном небе. Чтобы отразиться в наших озерах и морях, играть на волнах. Непостижимо…

— Готово, — сказал сзади Брюс, сказал тихо, будто про себя, и тут же повторил в голос, — готово!

Я повернулся к ним лицом. Пат смотрел на экран бортового компьютера. Расчеты еще не были завершены, но ряд цифр и букв, определяющий курс, которому нам необходимо следовать, уже был рожден принтером, отпечатан на пяти листках бумаги — в пяти экземплярах.

— Ну что ж, — Пат прижал листки магнитом к специальной подставке; они были нужны единственно для отчета. — Тогда не будем терять времени. Майк, в кресло!

Легко сказать. Подплыть к пластиковой чаше удалось только с четвертой попытки и еще несколько минут ушло на утверждение в кресле, на пристегивание себя эластичными, но очень прочными ремнями. Щелкнули заслонки на иллюминаторах. Видеть изнанку Мироздания нам не положено…

По корпусу «Барса» прошла мелкая дрожь. Прошла крупной волной, будто лихорадка. Мне отчего-то вдруг стало душно, горло сдавил холод. Это тоже с непривычки. И вдруг холод ударил в самое сердце. Я идиот! Полнейший и неисправимый! Ведь именно на последнем сеансе нейропрограммирования нас, людей, будущих пилотов… нам делали своеобразные прививки, в мозги закладывалась «программа», которая призвана управлять организмом во время прыжка! Черт, меня ведь сейчас скрутит в жгут, выжмет все кишки!!! О боги, нет… я еще слишком молод… Мне захотело заорать, вырваться из мягких ремней, я забился в кресле, хрипя и брызгая слюной. Я видел черную пасть даже сквозь металлические заслонки. Вот, сейчас, сейчас по горлу хлынет кровь, хлынет из носа, из глаз, из ушей, из порванных вен… Затрещат кости, а потом — лопнет от натуги позвоночник, меня выгнет в обратную сторону… Не-ет!!!

Трудно живому думать о смерти. Он, человек, не представляет себе, как можно умереть — просто исчезнуть. И поэтому панически боится вечного холода, в котором еще бог знает что будет… А может, и не будет ничего.

В первые секунды я был совершенно спокоен и уверен, что сплю и вижу сон. Мне часто снились такие абстрактные сны. Но потом что-то подстегнуло память и я вспомнил… Клянусь, я бы порвал эти чертовы ремни, если бы не научный прогресс, будь он проклят. Я бы разорвал их одной грудью, судорожно вдохнув воздух.

К моим губам поднесли чашку с водой — я ощутил прикосновение гладкого пластика и холод влаги. Пат… Стоп! Ведь невесомость же… Почему тогда вода в кружке остается, а не летает по всей рубке? Я открыл глаза и увидел, что Пат стоит рядом с креслом, «второй», Брюс, ковыряется с заевшей заслонкой. И не порхает в воздухе авторучка Пата, и шелковый лоскут висит, где положено. Пат освободил меня от ремней, увидев, что я уже пришел в себя. Вода показалась необыкновенно вкусной.

— Что такое? — я поставил кружку на пол. — Куда делась невесомость?

Вместо ответа Пат показал на иллюминатор. Там была и звездная чернота, но… была и каменистая поверхность. Пустыня. Она простиралась далеко, но все же не оканчивалась горизонтом, как на Земле.

— Мы на планете?

Пат отрицательно покачал головой.

— Нет, на астероиде. Гигантский астероид. Он встал на нашем пути. «Барс» только-только вынырнул из дыры, как… Пришлось сесть, иначе врезались бы. Тяготение здесь есть, но очень слабое. Видишь?

Пат подпрыгнул на месте, вспорхнул до потолка и медленно опустился на пол.

— Кстати, ты плохо перенес прыжок. Как ты?

Как я… Я чертовски рад тому, что остался в живых, хотя и не понимаю почему. То пространство, через которое происходит прыжок, его так и называют Пространство, должно было смять меня подобно пивной банке. Такие у него законы — все живое и неживое, что не снабжено специальными средствами, выходит из Пространства искореженным, а порой и разорванным на кусочки. Только куски всегда слеплены вместе. А на сеансах нейропрограммирования в наше сознание вживляют нечто. Все, естественно, засекречено, ибо у каждой нации свои методы. Иногда более продвинутые, как у нас, иногда…

Я не знаю, как это все происходит, но с таким клеймом внутри пилот свободно проходит через Пространство. Любое судно, передвижение на котором в принципе подразумевает прыжки, оснащено «трансфером», устройством, подобным нашему «двадцать пятому кадру», как называют пилоты нейропрограммирование, вспоминая давние опыты с рассудком.

Я встал с кресла, прошелся по рубке, разминая мышцы. Гравитация и впрямь была слабой, ходить приходилось осторожно, чтобы не удариться головой о потолок. «Второй» старательно оттирал масляные пятна от приборной панели. Почему же он такой молчаливый? Его голос, слабый и немного сиплый, я слышал только однажды: при знакомстве. Может, он и не такой тупой, как говорил Пат.

Брюс не обращал на меня внимания, так что заводить разговор я не решился. Вместо этого сел в кресло — в ногах чувствовалась слабость. В кресло второго пилота. И вот тогда Брюс посмотрел на меня. Его взгляд был полон детской обиды — какая у детей обида, они готовы проклясть весь мир, все разрушить и сжечь, не задумываясь о последствиях. Прядь волос упала Брюсу на глаз, но он не смахнул ее в сторону, а продолжал смотреть на меня в упор. Губы его задрожали, лицо посерело. Кажется, еще секунда и он зарыдает.

И я встал и ушел в дальний конец рубки. Догадка горела во мне, испуская смрадный чад. Брюс — умственно отсталый. Нет, не дебил, конечно, не из тех, что пускают слюни, запустив палец в нос. Возможно, это даже не отсталость в развитии, а последствие крупного потрясения, нервного срыва… Да чего угодно. В мире много такого, что может превратить человека не то, что в чудака, — в тупого скота, который даже оправиться самостоятельно не может, а пищу в него нужно вливать с помощью трубки. Значит, богатенький дядюшка?

— Пат!

Он повернулся.

— Что?

— Рассказывай. Рассказывай все — о Брюсе. Иначе не посмотрю, не струшу — вынесу тебе мозги и вернусь на Землю, а Патрика Доннована объявлю преступником. Меня оправдают, а Брюса отправят в госпиталь, где ему и место!

Пат сел прямо на пол под иллюминатором.

— Значит, тебя неплохо информировали. Даже имя мое настоящее сказали. Ты из Внутренних? Из Внутренней Разведки?

— Нет, ничего такого. А имя твое было написано с обратной стороны вон той фотографии, — я показал на карточку, приклеенную к панели.

Пат густо покраснел. Наверное, ему было, что скрывать.

— А что еще было написано там? — спросил он, опустив голову. Я пригляделся к фотографии. Вот, это Пат, здесь ему лет восемнадцать. А этот мальчишка рядом с ним… Брюс! Они — братья?..

— Да, Майк, Брюс — мой брат. Он не дебил, как ты, должно быть, подумал. Он был нормальным парнем, но в пятнадцать лет дом наш загорелся. Он был там один. Брюса вытащили только через пять дней. Он надышался угарного газа, золы, он был чертовски испуган и голоден. Он выжил только чудом. После этого Брюс перестал разговаривать. Только через год мы впервые услышали его речь. Ты, Майк, не знаешь, как живут люди в госпиталях… для душевнобольных. Брюса хотели отправить в такой. И я забрал его к себе. Он не получает никакого жалования, но кто станет искать его в тысячах световых лет от Земли?

Пат поднял голову, я увидел, что его глаза красны и полны слез.

— Пожалуйста, Майк, молчи! Умоляю тебя, молчи… Пат зарыдал уже в голос. Видимо, та трагедия оставила глубокий шрам в его душе. Я ведь ничего о нем не знаю. Что стало с их матерью, отцом? Может, в ту ночь, когда горящий дом обрушился на их сына, они постарели на несколько десятков лет, а может… Пат и сам старше Брюса только на три-четыре года, но в его волосах отчетливо блестит седина. И я оставил Пата, подошел к его брату, «второму»… Нет, я никогда не стану так называть его. К Брюсу.

Я подошел, наклонился и сказал ему: — Я не займу твоего кресла.

 

КРЕЙСЕР КЛАССА «3» «БАРС», ВРЕМЯ БОРТОВОЕ

Время второго прыжка. Незачем тратить время на лавирование и маневры, лучше побыстрее пройти все ворота и предстать перед огненным ликом Мефистофеля.

Черные дыры есть везде. Они дрейфуют около звезд, ожидая последнего часа светил, чтобы втянуть в свое чрево остатки жизни, что еще теплится во взорвавшемся газе. Они скрываются в необозримых черных просторах, поджидая добычу. Но человек все же оказался умнее. Две дыры не есть два входа в тоннель. Каждая является уникальностью, парадоксом, которые по всем правилам не может существовать в нормальном, рациональном мире. Хотя, кто их знает, эти правила… Ворота, дыра, своего рода портал, хотя их и нельзя назвать входом. Скорее, ворота это преобразователь. Они выводят попадающий в них объект на некий иной уровень существования. Это и позволяет громадному судну нестись со скоростью света — оно и само становится светом, для которого нет преград, кроме камня да металла. Встретится лед — свет растопит его, встретится туман — пройдет насквозь. То есть, входя в ворота, судно не исчезает из «нашей» Вселенной, но, как ни абсурдно это звучит, для нас оно существовать перестает. Оно свет, но свет невидимый и в сотни раз более быстрый. Главное — вовремя вынырнуть, чтобы не вылететь… Одни боги знают, куда можно вылететь.

Я с огромной неохотой лег в кресло. Если и этот прыжок будет таким, как первый… Пожалуй, такого удара астероид еще не видел. Двигатели рванули крейсер, что называется, с места в карьер. Наверное, целая лавина пламени обрушилась на камень, что веками видел только холод, абсолютный холод, и лед. Может быть, астероид был и не каменным вовсе, может, он был сплошным куском льда с вмерзшими частичками пыли и мелких камней.

Перегрузки были недолгими и незначительными: ничего не стоило оторваться от поверхности глыбы, которая едва держала на себе судно. Через несколько минут «Барс» уже разворачивал свой нос в сторону следующей дыры. Захлопнулись заслонки. Секунды… Я сам вжался в кресло так, будто уже чувствовал боль перехода. Но боли не было. Я ждал, ждал с каким-то сладостным упоением, но она не приходила. Адреналин тек по венам вместо крови, голова кружилась от такой дозы естественного наркотика. Все внутри у меня тряслось от напряжения. Я готов был завопить во все горло, только бы прекратилась эта пытка… Все поплыло, понеслось в сплошном круговороте. Рубка, панель, закрытые иллюминаторы, грузовой отсек в задней части, вооружение сейчас все это растворилось и смешалось. Боль!!!

Переход длился только одно мгновение, какое занимает вспышка света. Потом… Оборвалось внезапно, время встало на свое место, сплошная масса, которая, должно быть, кипела снаружи, разделилась на звезды, планеты и абсолютную тьму. Глубокий вдох. Две-три секунды. Свет вспыхивает вновь. Нет, это выдержать невозможно. Почему же это причиняет такую боль?.. Я задыхаюсь, желудок скручивается в тугой жгут, воздух просто не лезет в легкие. Хоть заталкивай его туда руками! Все… И снова… И снова… И снова… Свет горит, свет гаснет, я проваливаюсь то в темноту, то в огонь. Один вдох в вечность. Один взгляд сквозь пустоту. Я вижу в ней пламя. Я горю в этом пламени. Оно медленно, наслаждаясь, пожирает меня… Когда серия прыжков завершилась, я чувствовал себя тряпкой, выжатым лимоном. Нужное сравнение можно подобрать самостоятельно. Но во мне не осталось ни грамма энергии, что держит в нас жизнь. Я мог умереть прямо в кресле, стянутый эластичными ремнями. И уже почувствовал, что жизнь уходит из меня, но сильные руки отбросили в сторону ремни, тряхнули меня, пальцы разлепили веки. Но никакие руки не могли удержать сознание в изможденном пытками теле.

* * *

Свет в рубке, само собой, никогда не выключался, так что день и ночь для нас смешались в одно целое, цифры, что прыгали на часах, ничего уже не значили. Когда я проснулся, на часах было восемь вечера, то есть 8:00pm. Да, самое время просыпаться… Надо сказать, чувствовал я себя отлично. Наверное, серия прыжков оказалась мощным катализатором, который соединил и заставил реагировать многолетнюю усталость, накопившуюся за годы обучения в Академии, хроническое недосыпание и прочие неприятности вместе с сеансами нейропрограммирования. Можно только представить себе, какая смесь получилась из таких компонентов.

Брюс спал пристегнутый ремнями к креслу второго пилота, Пат сидел, обхватив ногами скобу, вваренную в пол, и вырезал что-то из куска дерева. Заслонки на иллюминаторах были открыты. Там, снаружи, висел громадный серый шар, почти гладкий. Фауст. А Мефистофель горел по другую сторону планеты. Такой звезды я еще не видел. Не зря ее наградили одним из имен Дьявола! Даже сквозь толстые стены и стекло иллюминаторов я чувствовал жар, исходящий от нее. Свет Мефистофеля, жгучий, белый, мог пронизать все, что угодно.

— Пат, — позвал я.

Он оторвался от своей работы, подплыл ко мне и расстегнул ремни. Я снова мог почувствовать чарующую легкость в теле.

— Это он, да? — я указал на иллюминатор. Пат кивнул.

— Тогда почему мы медлим?

— Интересно ты рассуждаешь. Кто-то спит сутками, а кто-то в это время работает, дежурит и вообще. Ты спал два дня и две ночи по земному времени. Мы тоже хотим немного отдохнуть. Ничего, Брюс проснется и тогда сядем.

Я еще раз взглянул на Фауста. Почему Пат не говорил о цели?.. Зачем мы пришли сюда, в кусочек Вселенной, безнадежно отдаленный от родной Земли? Зачем нам такая честь?

— Пат.

— Да?

— Что в твоей «синей папке»? Это ведь не прогулка на ночь, да?

— Конечно. Образцы почвы, горных пород, местной флоры и фауны. Ведь это возможность, понимаешь? Здесь есть растения, но есть ли животные — неизвестно.

— И для этого нужен крейсер? Военное судно?

— Д-да… — Пат смешался. — Знаешь, если уж тут найдутся звери, то почему бы… в общем, если мы встретим «собратьев по разуму», то они ведь могут повести себя агрессивно, да? Ну, вот.

— Агрессивно? Короче, если мы встретим сопротивление — жечь все?

— Ну зачем же так радикально. Нет, но мы имеем право защищаться. Впрочем, ты, наверное, прав, пора уже завязывать с нашим путешествием.

Примерно полчаса ушло на приготовления. Потом «Барс» двинулся по заново рассчитанному курсу — спиралью, постепенно приближаясь к планете. Это давало больше времени для расчетов траектории движения крейсера в атмосфере. Скоро, скоро мы сядем… И тут меня словно водой обдало. А как мы взлетим? Ведь крейсер предназначен только для посадки, для взлета нужен носитель. Пат быстро что-то писал на листе бумаги, иногда поглядывая на монитор, где медленно ползла полоска процентов. Фауст сначала вертелся в иллюминаторах, а потом вырос настолько, что занял практически все поле зрения. Сплошная серая масса с красными и черными пятнышками. Что же делать? Я чувствовал подвох, что-то в этом всем было не так. Поведение Пата вполне естественное, но вот…

В кармане я нащупал твердую рукоятку десинтора. Действует быстро и эффективно, почти без видимых и слышимых проявлений. Секунда… еще одна… и все. Я уверен, что сработаю быстро, что смогу вернуть «Барс» на Землю. «Ты, Майк, не знаешь, как живут люди в госпиталях… для душевнобольных». Брюс. Только это остановило мою, уже устремившуюся к карману, руку. Остановило на несколько секунд, которых хватило полоске на экране монитора, чтобы доползти до финиша. И рукоятка десинтора легла в мою ладонь. Оружие уставилось стволом в спину Пата. Палец дрожал на кнопке. Я боялся, что десинтор может выскользнуть из ладони. Но нет, я сжимал его так, будто от карманного оружия зависит участь целого мира. Может, убить их обоих? Черт, к чему все это! Святые небеса, как я могу?.. Убить человека, даже двоих из-за малейшего подозрения. Я быстро спрятал десинтор обратно в карман. И успел — Пат повернулся, завершив работу с компьютером. Посмотрел на меня удивленно: наверное, мое лицо было покрыто потом; я чувствовал, как он струится по лбу, почти затекая в глаза.

— Нормально, нормально, — заверил я его. — Это с непривычки, все будет в порядке.

«Барс» ввинтился в атмосферу Фауста. Почти такая же плотная, как и земная, она добела раскалила корпус крейсера. В рубке стало жарко, чуть слышно потрескивали заслонки на иллюминаторах. Если к ним сейчас прикоснуться голой рукой, кожа задымится и вся останется на металле. Траектория рассчитана со всеми подробностями, учтены погодные условия, карты поверхности. Все должно пройти нормально…

Так, скорость падает. Наверное, включились тормозные двигатели. И дополнительные: «Барс» лавирует, выбирая наиболее пригодное для посадки место. Человек не сможет управлять такой махиной при всем желании. Тряхнуло. Вылезли шасси. Тряхнуло еще раз, уже сильнее. Все, «Барс» коснулся поверхности и теперь мчит по сравнительно ровному участку. Страшно подумать, что будет, если мы врежемся во что-нибудь! Все судно, весь огромный крейсер сплющит в одну лепешку, исходящую дымом и горящим пластиком. Наверное, сзади раскрылись тормозные парашюты. Когда «Барс» остановился, в рубке повисла мертвая тишина. Я понял, как привык к постоянному шуму техники, к щелканью заслонок, к говору Пата и Брюса. И теперь все это исчезло в одночасье.

Пат облегченно вздохнул: — Сели, слава богу. Теперь наденьте-ка маски. На всякий случай.

Я натянул на голову подобие противогаза, клапаны, через которые дыхательная смесь поступала в рубку, были перекрыты. Пат сам встал у люка и взялся за ворот. Щелкнули замки, которые управлялись электронно. Открыто. Теперь только повернуть… И он повернул. Раз, второй, третий. Зашипел воздух в открывшейся щели. Внутрь ворвался поток чужого воздуха, другого, холодного. Да, там, снаружи, было чертовски холодно. Пришлось надеть теплые вещи поверх комбинезонов. Пат набрался смелости открыть люк, но первым на поверхность Фауста ступил я. Почва была твердой, присыпанной серой пылью. Это зола. Вот почему он из космоса кажется серым — вся планета усыпана золой. Катастрофа. Вот, что такое катастрофа планетарного масштаба. Я даже представить себе не мог такой пожар. Ну, теперь еще один ответственный шаг. Вдохнув как можно глубже, я рванул маску и отбросил ее подальше, чтобы не было соблазна одеть обратно.

Глаза резанул холодный ветер. Белое раскаленное солнце стояло в зените, но на поверхности царил мороз. Я откуда-то знал, что здесь всегда так, здесь никогда не бывает тепло и все после… после… чудовищного взрыва! Да! Все началось со взрыва, который расколол воздух, поджег его и разметал осколки. Небо затмилось клубами дыма, ядовитого, смертельного дыма, а сама планета сдвинулась с места. Совсем чуть-чуть, но «чуть-чуть» для человека равно миле для планеты. Этого хватило. Дым рассеялся, но небо осталось черным и безжизненным, на нем рядом с безжалостным солнцем горели звезды. Пепел укрыл планету. Теперь уже навсегда. Много лет прошло, прежде чем восстановилась атмосфера и небо приобрело прежний, чуть зеленоватый оттенок. Все это было в моей памяти. Но откуда??? Чужой воздух рванулся в легкие. Нейропрограммирование, «двадцать пятый кадр», мозгомойка. Это все закачали в меня насильственно, без согласия, без сопротивления. Если бы я вздумал противиться, электроника сварила бы мои мозги в собственном соку и преподнесла их на обед начальству. Я дышу. Я жив.

 

ФАУСТ, ЧЕТВЕРТАЯ ПЛАНЕТА СИСТЕМЫ «ДИВИНА»

Мы идем уже третий час. И не чувствуем усталости. Может быть, это Фауст так действует на нас, но мне кажется, я мог бы идти сутки без передышки. Очень непривычно смотреть на светло-салатовое небо, даже воздух здесь не прозрачный, как на Земле, а чуть зеленоватый. Нужно непременно взять его на анализ: того, что привезли с собой зонды едва хватило на опыты на крысах. В грузовом отсеке «Барса» находился миниатюрный вездеход. Он предназначен не для передвижения человека, а для взятия проб, фотографирования и прочих обычных процедур. «Шмель», так называлась эта машина, полз рядом. Но пока брать было нечего: все вокруг усыпанная золой равнина. Куда ни посмотри, кругом только гладкая, как тарелка, поверхность. Неужели здесь нет гор? Брюс остался на корабле. Пат настоял на этом, говорил, что не следует бросать «Барса» без присмотра. Хотя, от кого его охранять я не понял. Что-то не очень похоже, что здесь может что-то жить. Где растения, которые вроде бы были на фотографиях? Даже самых примитивных я не вижу, не то что травы или деревьев.

Мысли опять вернулись к катаклизму, который разрушил здесь… жизнь, если она, конечно, была. В воображении встал гигантский сияющий гриб взрыва, ничего более огромного здесь не видели. Ударная волна сносит все на своем пути, даже горы, все равняет по веревочке. Рушится камень, падают облаками пыли строения. Существа… Все вопит от ужаса, стараясь растянуть последнее мгновение своей жизни. Планета содрогнулась и поплыла в сторону. Очень медленно, но это движение завершило общее разрушение. Трещины раскололи планету чуть ли не напополам. Потом вновь сошлись, когда выплеснулась вековая энергия огня, что позволяет сердцу планеты биться. А потом — все замерло, застыло на долгие тысячелетия. Остается надеяться, что с Землей такого никогда не случится.

Мефистофель клонится к горизонту, а вместе с ним идет по небу волна сплошной черноты. Словно небосвод переворачивается, переходит на другую половину планеты, а здесь остается пустота. Холод становится жестче. Наверное, пора возвращаться на корабль, иначе мы и замерзнем здесь, в пустыне. Наверное, ночью температура опускается градусов до тридцати мороза. Но Пат упорно идет вслед за вездеходом. Он что-то высматривает в дали слезящимися от холода и напряжения глазами.

— Пат, может, пора нам обратно?

Он тряхнул головой.

— Нет. И что, каждый раз идти заново? Так мы увидим… Ничего мы не увидим. Заночуем здесь.

— Ты что, Пат, сдурел? — меня вдруг словно веревкой потянуло обратно, в теплую рубку. А еще лучше — на Землю. — Мы же замерзнем! Гляди, у тебя уже щеки побелели. Ведь…

— Нет! — и он уходит вперед.

Что мне делать? Следовать за ним, у него компас, карта. Я только потеряюсь в этой чертовой пустыне. Говорят, в степи легче заблудиться, чем в лесу — нет ориентиров. Так и здесь. Ты можешь часами наматывать круги и упасть от изнеможения. Кости твои найдут лет эдак через десять. Сумерки все гуще. Скоро ночь и еще неизвестно, что происходит здесь ночью. Какие твари укрываются под землей, прячутся от яркого света, чтобы ночью выйти на охоту — охотиться друг на друга. Я посмотрел на небо. Оно усыпано звездами. Есть ли среди них наше Солнце? Может, вон та тусклая звездочка?

Вот, судьба занесла. Будто играет кто мною, двигает, как фишку, по игровому полю. Один ход, второй — красная клетка, зеленая клетка. Игрок радуется или огорчается, но для него это игра, а для меня — жизнь… У Фауста, наверное, нет луны. Ничто не восходит ночью на небосклон. А жаль. Интересно было бы посмотреть на чужую луну. Огромная она или крохотная, ярко ли светит или подобна далекой звезде, тусклый кружочек.

В нахлынувшей темноте я с трудом различал силуэт Пата впереди и если бы не жужжание вездехода, обязательно отстал бы. И откуда в нем столько упорства? Знать бы еще, что он тут ищет.

— Майк, — Пат остановился. — Давай, пожалуй, передохнем. А то ведь сколько уже прошли.

Разумная мысль. Пат остановил вездеход, зажег фонарь — связка прозрачных трубок, наполненных жидкостью. Их нужно надломить или открыть и они начинают светиться синим. Мы набили желудки безвкусными концентратами, посидели немного, глядя в темноту и вновь отправились в путь. Два идиота и машина. Под ногами хрустела пыль вперемешку с пеплом. Идти в полной темноте, ориентируясь только на звук ползущего впереди вездехода, более сумасбродной затеи не придумаешь. Неужели машина, раз она такая умная и правильная, сама определяет, какие фрагменты почвы нужно взять, неужели ей требуется сопровождение? Пат нес фонарь, но света от него было мало. Я видел только голубое пятно, плывущее впереди, да звук его шагов. Вдруг обычный хруст заглушил звук… металлический звук, полузвякающий-полувизжащий. Фонарь дернулся в руке Пата. Все затихло, по фонарю я понял, что Пат остановился. Что-то случилось. Я бегом догнал своего спутника. Тот трясся будто от холода.

— Назад, Майк, отойди назад… — шептал он и сам пятился, размахивая перед собой фонарем.

Я выхватил из кармана десинтор и коробок спичек. Зажег сразу три. О, Господи!.. Прямо перед нами зияла огромная трещина в земле. Настоящее ущелье. Но не очень глубокое, примерно в два человеческих роста. Но внизу… Внизу яма была полна змеевидных тел. Их там, наверное, были тысячи. Все ущелье кишело ими. И еще я увидел наш вездеход — помятый, искореженный, он то исчезал под покровом змей, то выныривал на поверхность. Они рвали его на куски, рвали прочнейший металл, какой не разорвет даже взрыв! Мне стало плохо. Все внутри затряслось от ужаса и отвращения. Тошнота выворачивала внутренности наизнанку. Но потом стало легче. Я поднял глаза на Пата. Он стоял белее мела и все глядел туда, где змеи дожевывали остатки вездехода. Пат будто окаменел, глаза его расширились, стали абсолютно круглыми. Ведь он шел первым. Еще один шаг — и змеи жевали бы его вместе с машиной. Кишащая масса довольно чавкнула, поглотив последний кусок.

* * *

Ночь оказалась необычно короткой, почти вдвое короче земной. Яркий Мефистофель не спеша поднялся над горизонтом, разогнал морозную мглу. Весь остаток ночи мы просидели у ямы, слушая шуршащий звук, которые издавали змеи. Иногда я бросал туда камешки — змеи моментально проглатывали их или размалывали и потом глотали. Что же это за твари такие? Чем они питаются? Не почвой же. Едят друг друга? Жуть…

Утро сбросило с сердца тяжелую глыбу страха. При свете даже змеи казались не такими отвратительными. В воздухе и впрямь висела сизая дымка. Ну конечно, ведь мороз ночью был под сорок, если верить карманному термометру. Сорок по Цельсию… Фауст — холодная планета. У него уже нет раскаленного ядра, остается надеяться только на те капельки тепла, что дает солнце. За ночь суставы свело от холода, пришлось приложить кое-какие усилия, чтобы встать и разогнуться, заставить остывшую кровь вновь устремиться по сосудам. Пату явно было хуже, чем мне. Может, его комбинезон был тоньше, может, он просто хуже переносил холод. Лицо его было белым, таким белоснежно-сияющим, что я даже испугался. Волосы покрыты изморозью, иней висел на ресницах и щетине. Но он встал, расправил плечи и сделал неуверенный шаг. Ему словно приходилось заново учиться ходить, такими гротескными были движения: Пат взмахивал руками, теряя равновесие, приседал, расставлял руки, словно хотел ухватиться за воздух.

Наконец, мы достаточно разогрелись, чтобы нормально двигаться. Идти было легко: в пепле четко отпечатались наши следы и две полосы от шин вездехода. К тому же, далеко-далеко, окутанный туманом, виднелся нос «Барса». Пат все время держался за голову, тер лоб и глаза.

— С тобой все нормально? — спросил я, потому что уже начал волноваться.

— Нет… — его голос сорвался, растянулся стоном. Пат упал на колени, прижимая лоб к ногами. — Уходите… домой… возвращайтесь на Землю… Я не могу! Я не могу вернуться!

Так, это уже серьезно. Человек может сойти с ума от страха, Пат… Нет, не думать об этом! У них слабая психика — это семейное. У них у всех слабая психика. Я тряхнул Пата за плечи, поднял его лицо — из глаз струились слезы, тут же замерзая. Щеки Пата сплошь были покрыты корочкой льда.

— Прекрати, Пат! — я тряс его изо всех сил, но он не желал приходить в себя, голова безвольно тряслась на плечах, он весь обмяк. Слышишь! Вставай!

Я боялся, что глаза Пата замерзнут и тогда он навсегда ослепнет. Мне самому приходилось сжимать веки, оставляя только узенькую щелочку. А глаза Пата были широко раскрыты и полны слез. И уже блестели на белках острые кристаллики. Тогда я поднял Пата, перекинул через плечо и бегом бросился к кораблю. Бежать было далеко, странная атмосфера Фауста искажала расстояния, так что понять, сколько еще осталось, было совершенно невозможно. Пат бился, размахивал руками, колотил мне по спине коленками.

— Брось меня! Брось! — кричал он. — Мне нельзя туда!

Наконец, мне надоело это да и спина, должно быть, у меня уже вся в синяках. Я поставил его. И ужаснулся, заглянув в его глаза. Абсолютно безумный взгляд: глаза бегают, что-то ищут, но они лишены выражения.

— Они меня зовут туда, — Пат указал рукой мне за спину. Туда, откуда мы пришли.

Все, потрясение сказалось на его рассудке не самым лучшим образом.

— Извини, Пат, но я не пущу тебя. Я вложил в этот удар всю силу, какая только у меня была. И в добавок бросил вперед свое тело. Вывернул кулак, выбил две фаланги на среднем и безымянном пальцах, но Пат упал на землю с рассеченной бровью. До сотрясения не дойдет, но это угомонит его на несколько часов. Вечером мы уже сидели в рубке. Вернее, сидел только Пат, Брюс кружил вокруг него, пытаясь помочь чем только можно, я просто мерил рубку шагами. Похоже, Пат немного пришел в себя и теперь мог говорить связно.

— Эти твари, что сожрали вездеход, — разумные, — говорил он.

Это казалось абсурдом. Как такое мерзкое и низкое существо может обладать разумом? Или это и есть контакт, которого ждали годами? Не нужны нам такие братья! Порождения чуждой нам природы оказались нашими естественными врагами. Хотя, как мне кажется, они были врагами всего, что способно жить.

— Они так охотятся, — продолжал Пат, — они превосходные телепаты. Боже, они владели мною! Они хотели, чтобы я прыгнул в их яму, потому что уже пять дней им не попадалась дичь. Они голодны.

— Пять дней? Значит, у них есть соседи на Фаусте?

— Конечно, — кивнул Пат, — Фауст населен так же густо, как и земля людьми. Большинство животных живет в толще коры. Под землей, короче говоря. Там вырыты целые пещеры, лабиринты с залами, тоннелями. Из всей здешней «живности» разумом не обладает только один вид: пауки. Пауки тоже живут в подземных тоннелях, но живут обособленно. Они не проявляют агрессии и потому служат пищей для всех плотоядных.

— И все это ты узнал… от них? — по-моему, Пат просто бредит.

— Вначале я сопротивлялся им, я задавал вопросы и у них не было другого выхода, кроме как отвечать. Но в конце концов я устал, а их было много и они сильны. Боже, я действительно готов был броситься в ту яму… Майк! — Пат схватил меня за руки. — Мы обязательно должны спуститься туда, мы должны, понимаешь! Мы сфотографируем их, этим снимкам не будет цены! Ведь это… это другая, иная жизнь!

— Пат, ты что, идиот? Ты понимаешь, что это верная смерть? При чем тут мы? Мы вернемся и пусть хоть слушают наши рассказы, хоть моют нам мозги — память все равно останется. И пускай они лезут к черту в пасть, пускай пригоняют сюда целые армады и разносят планету по кусочкам, если им захочется посмотреть, что у нее внутри. Мы тут при чем?

— А ты разве не хочешь войти в историю?

— Больно надо…

— А ты помнишь запуск того линкора? Самого первого. Ты ведь завидовал пилотам, ох как завидовал, и попробуй скажи, что это не так. Ты хочешь. Это нормально — стремиться к известности. Но ты боишься, вот в чем твоя проблема!

— Со своими проблемами я разберусь сам. Без твоей помощи.

— Нет, Майк, ты боишься, боишься, я вижу, что боишься… В голосе Пата появились нотки издевки. Он повторял «боишься», глядя мне в лицо, хотел, чтобы я сказал «нет!». Проверял на слабо. А слабо залезть в пещеру, где полно кровожадных уродов? И тогда я убедился, что Патрик Доннован — сильный телепат и понял, что теперь мне нужно его опасаться. Да, он играл на моих чувствах, на том, что было в самой глубине, но до сих пор кровоточило, стоит только задеть. В раннем детстве со мной произошло кое-что. После этого я дал себе клятву никогда не бояться, потому что сам страх вызывал у меня тошноту. А сейчас я действительно боялся — за свою жизнь, еще только начатую, за то, чего я никогда, может быть, не увижу…

— Замолчи, Пат! — Боишься, боишься… — Послушай, Патрик, да, ты выбрал верный путь, но пройти его до конца тебе не удастся. Подумай о себе и о Брюсе. Ведь он твой брат, да? А у него есть документы? Прописка, Пат, паспорт? Есть? Наверняка нет. Так что, лучше тебе помолчать.

Он моментально заткнулся. Вот она, главная ошибка, которую так часто совершают люди — никогда ни с кем не откровенничай. Или все сказанное может использоваться против вас в суде. Так зачастую и происходит. Патрик сам дал мне в руки идеальное оружие против себя. Я без труда мог вернуться на Землю, доставив его в полубессознательном состоянии или просто связанным, и сдать полиции его брата. А самого Пата отправили бы общественные работы. Пожизненно. На эти несколько минут мы стали врагами. Но потом взгляд Доннована потух. Он понял, что беззащитен против меня. И даже в данный момент. Я офицер, я окончил Академию, которая выпускает лучших на Земле пилотов. Неужели же у меня нет пистолета в кармане или хотя бы ножа за сапогом! Конечно есть. Он опустил голову.

— Пойдем, Майк, — Патрик уже просил, — пойдем со мной.

— Чтобы прыгнуть в яму со змеями?

— Нет. Я всю жизнь хотел стать первым. Всю жизнь я стремился к чему-то, что сделало бы меня знаменитым. Я хотел написать книгу, писал ее семь лет! Я написал замечательную книгу о настоящих людях. Но… не сбылась мечта. И вот теперь мне представился такой шанс… Это знак свыше, Майк, такого больше не будет. И если я упущу его — все, моя жизнь окончится, потеряет смысл. Пойдем…

* * *

Пат поставил на карте жирный красный крест на том месте, где по его словам находился ближайший, а так — один из многочисленных входов в подземный город. Он так его и называл — город. Мне бы его уверенность. Но чем черт не шутит. Кроме моего десинтора, с которым я последний раз расставался на первом году учебы в Академии, я взял один из «Шершней». Мое любимое оружие, заслужившее любовь прежде всего компактностью и отсутствием дешевых эффектов, как то пули, разносящие цель в клочья. К чему это? Достаточно дать толчок, обычная разрывная пуля, а потом маленькую, но очень жаркую искорку, и то, что может взорваться, взлетит на воздух само… Пат взглянул в очередной раз на карту и остановился как вкопанный.

— Здесь, — изрек он, сложил широкий лист грубой бумаги и засунул его в карман.

Из того же кармана показалось оружие — «Шершень». Значит, в его голове еще остались осколки здравого рассудка. Только это пижонство — идти, как в фильме, с пистолетом на перевес. Грош цена тому стрелку, что не может в долю секунды выхватить оружие откуда бы то ни было. А на человека с пистолетом в руках, естественно, внимание обращают в первую очередь. Впрочем, пусть, он будет приманкой, а я буду действовать.

Только вот где вход? Под ногами… Нет, вот выглядывается из-под слоя золы железное кольцо. Пат ухватился за него обеими руками, но это было излишним. Люк открылся легко и даже без скрипа. Я заглянул в глубокий колодец, Пат с недоверием покосился на лестницу из скоб, вбитых в стену. Камень гнилой, металл ржавый… Но Пат полез вниз первым. Зажег там синий фонарь. Я прикрыл за собой люк. Подземелье — ожившая картина средних веков. Длинный, утопающий в пыльной дымке коридор, выложенный камнем. Правда, освещается не факелами, а «вольтовыми лампами». Они уже давно вышли из употребления на Земле… Но это они, без всяких сомнений: стеклянный шар, внутри выгибается электрическая дуга, и свет от них резкий, неприятный. Откуда они здесь?..

Коридор разветвлялся, расходился в стороны, разделялся на множество других коридоров. Где-то в глубине этого лабиринта пульсировал низкий, очень мощный гул на грани инфразвука. Думаю, я чокнулся бы проживи в таком гуле хотя бы неделю. Я чувствовал, как звук бьется в каждой моей косточке, заставляя их содрогаться… Пахло озоном и гарью. Это от ламп — воздух был наполнен как запахом электричества, так и самой материей этого до сих пор не изученного феномена. Волосы на голове стали жесткими, неподатливыми, встопорщились. Я боялся за свой десинтор — все-таки это очень хороший шанс выжить в случае чего, но принцип его работы… Десинторы горят во время грозы, а здесь, вокруг меня, сотни молний были заключены в банки.

Рядом шумно выдохнул Пат. Видно, что он боится гораздо больше моего. Но им движет упорство, а этот двигатель имеет полное право называться вечным. Хотя, кто знает, что закачали ему в мозги на Земле. Я вздрогнул, когда представил себе борьбу подсознательной программы с набором естественных инстинктов и желаний. Так и становятся сумасшедшими, по вине мозгомойщиков, которые не учли чего-то там.

Мы двинулись вперед. Иногда стены отражали звук шагов и тогда сердце замирало, совсем останавливалось, чтобы потом пуститься в бешеную пляску. Мы долго петляли по коридорам, уже осмелев и набравшись наглости не замирать и не прижиматься к стенке при каждом шорохе. И даже низкий гул, от которого дрожали мозги в голове, отошел в сторону. Воистину, к чему угодно привыкнет человек! И вот, наконец, в другом конце коридора в бело-голубом сиянии мы увидели силуэт. О, Господи, ведь это человек! И голова, и руки-ноги все человеческое! Он тоже остановился, увидев нас. Постояв минуту на месте, я двинулся вперед. Зашагал уверенно, чтобы показать ему, кем бы он ни был: «Мы пришли без зла в душе, мы не хотим неприятностей, только несколько фотографий. И, если можно, ваш автограф…»

Он был одет в серое. Нечто среднее между мантией и накидкой, все очень поношенное, истертое. Да, это человек. Но шок уже прошел. У меня выработался иммунитет к потрясениям. Теперь все необычное я воспринимал как должное. По крайней мере, выглядел он как человек.

— Пат, убери пистолет, — сказал я через плечо.

Он стоял и смотрел на нас двоих, подходящих все ближе. Вполне человеческое лицо. Я поднял руки в примирительном жесте.

— Мы не хотим неприятностей, — начал я.

— Nouveau? — интонация была явно вопросительной, но язык… Язык знакомый, но я его не знаю. Язык земной.

— Что, простите? — переспросил Пат.

— Язык, на котором он говорит, земной, — сказал я, полуобернувшись. Вы не говорите по-английски? Он сморщил лоб, помолчал немного, походил от стены к стене. Потом остановился.

— Да… но… мало… трудно… черт! плохо, вот.

— Вы с Земли? — снова спросил Пат.

Он кивнул.

— Да. A propos, вы тоже? Dieu sait, что за совпадения! Вы только вторые с Земли! А я вот, поглядите, книгу пишу, так сказать. «Feuilles d'automne» назвается! Воспоминания о доме, так сказать… Слышите, обязательно прочтите!

И он расхохотался, уходя в темноту коридора.

— Псих, — заключил Пат, провожая его взглядом.

— Псих, — согласился я. — И почему-то мне кажется, что здесь все такие. Посмотри.

За пеленой электрического света виднелся вход в зал. Там, судя по звуку, было много… людей? Мы пошли вперед, чувствуя, что сердце все-таки не на месте. Да, это были люди. Всех национальностей и цветов кожи. Все они были собраны в одной комнате, каждый занимался своим делом. Жуткое зрелище — они все сумасшедшие!

Я вошел и тут же подпрыгнул от неожиданности: пожилой седовласый толстяк в костюме образца девятнадцатого века стоял чуть в стороне и постукивал меня тростью по спине, приговаривая: — Recht gut, mein lieber junge.

Я отшатнулся, налетев на девушку с всклокоченными рыжими волосами. Она остановилась в нерешительности, теребя руками затертую тряпку. Она смотрела куда-то сквозь меня, губы ее шевелились, произнося слова на английском. Совершенно бессвязные слова. А ведь Пат учил меня… Нужно просто представить себе, что… что мысли человека… что ты видишь их, нужно придать им форму и взять, только очень осторожно… О, великое Небо! В голову мне хлынул поток образов — настолько ужасных, что можно лишиться рассудка от одного их вида.

Люди казались этой девушке уродами с пухлыми белыми лицами, люди, как она их видела, были гротескными фигурами, облитыми прозрачным воском. А среди людей бродили полузвери-полуптицы, собаки с пучком змей вместо головы, гигантские сороконожки. Я задохнулся, выбросил из себя всю эту гадость, но еще несколько минут цеплялся руками за стену, сдерживая тошноту. Девушка стиснула пальцами свою тряпку и отправилась в обход по залу. Все лица, шепчущие, кричащие рты, безумные глаза слились в одну харю, жирную, потную, с огромным слюнявым ртом и водянистыми глазами. Она выкрикивала что-то прямо мне в лицо, бросала в меня словами будто комками грязи. Смеялась. Хохотала. А под конец такая же огромная рука сбила меня с ног, накрыла ладонью. Я очутился в темноте, духота сдавила легкие. Я рвался, бил ногами и руками, но ладонь все опускалась, пока не прижала тщедушного человечишку к полу. И раздавила, как муху.

* * *

Я не терял сознания, просто провалился в подобие сна. Смертельная слабость разлилась по телу, так что двигаться я не мог, но все видел сквозь прикрытые веки и слышал. Пат тащил меня по коридору, подальше от зала. Свет «вольтовых» ламп бил в глаза, после чего черный камень расцветал радужными пятнами. Все время внутри бурлило желание поскорее очутиться дома. Дома, на Земле, где нет подземных лабиринтов, наполненных идиотами. Где не витают в воздухе чужие галлюцинации или хотя бы не лезут в твою голову.

Пат волочил меня по полу, взяв за плечи. Ему приходилось идти спиной вперед. Представляю, какое неудобство он при этом испытывал. Наверное, мышцы спины постоянно напрягались в ожидании удара. Наконец, он бросил меня у стены и сел рядом. Я попытался позвать его, но губы почти не подчинялись мне.

— Па-ат… — простонал я. — У… у-х… давай… уйдем…

— Да я бы с радостью, если бы тебя тащит не надо было. Снимки я сделал. Хотелось бы больше, но, если что, хватит и этих. Сам факт существования этого, — Пат обвел рукой каменные своды, — на чужой планете за десяток световых лет от Земли стоит миллионы. Ничего, Майк, вернемся — получим столько, что тебе никогда больше не придется работать.

— Не выйдет.

Я почувствовал, как вздрогнул и откинулся к стене Пат. Его рука мелькнула у меня перед лицом, а спустя секунду в ней уже блестел «Шершень». Даже моя слабость испарилась перед лицом возможной опасности. Я и не заметил, как вскочил и выхватил из кармана десинтор. Заодно и испытаю его на работоспособность. По одному из коридоров, что соединялись с нашим, шел человек. Мужчина, что можно понять по одеянию и голосу. Он шел спокойно, непринужденно, будто встретил на улице пару прохожих.

— Стой! — крикнул Пат, щелкая предохранителем.

Вот идиот! С предохранителя нужно снимать сразу, потом может быть поздно! Мой палец завис над кнопкой. Я в любой момент готов был превратить незнакомца в кучку пепла.

— Пожалуйста, если вы просите, — он остановился, поднял руки и улыбнулся. — Так лучше?

На вид ему было лет сорок пять-пятьдесят. Лицо вполне нормальное, осмысленный взгляд. В общем, на психа не похож.

— Оружие на пол, — я качнул стволом десинтора.

— Помилуйте, какое оружие? Нет у меня его.

Мне что-то не очень верилось.

— Пат, держи его, — сказал я, а сам подошел и, глядя прямо в лицо, обшарил его карманы.

И впрямь чисто. Да и не было в нем агрессивности. Что ж, нужно учесть ситуацию. А теперь — попробуем наладить отношения, встретили мы его не очень дружелюбно. Я засунул десинтор за пояс, чем вызвал удивленный возглас Пата. Конечно, любой выпад в мою сторону будет стоить ему обоих рук, но Пату-то об этом откуда знать?

— Вы, наверное, новенькие? — спросил незнакомец, опустив руки.

Слово-то какое — новенькие… Как в школе.

— Не знаю, что вы называете «новенькими», — ответил я, отходя назад. — Вы тоже с Земли?

— Естественно. А кого вы здесь видели не земного происхождения?

— Какого же черта…

— Я объясню, — незнакомец сел прямо на пол. — Меня зовут Аркадий Ковинов. Русский, как вы могли догадаться. Почему, по-вашему, наше солнце назвали Мефистофелем? Оно подобно дьяволу завлекает сюда человеческие души. Фауст — парадокс. На самом деле его и не существует вовсе. Понимаете? Вы ведь не знаете точно, куда приводит ваш корабль серия прыжков через Пространство? Вот, а пути в Пространстве могут и изгибаться, и закручиваться — что угодно. Мне показалась странным его охота разговаривать с нами и объяснять все это. Почему вот так, спонтанно, увидел кого-то — и пустился в научную теорию…

— Да, — продолжал незнакомец, — Фауст есть на картах, вам известны его координаты, но попытайся вы запустить сюда корабль или зонд без прыжков через дыры — ничего не выйдет. А я знаю, кто вы. Все-таки массовое сумасшествие не обошло его, как показалось сначала. На то, чтобы поменять направление разговора на противоположное, у него уходила секунда.

— Да? — странно, откуда он может меня знать? — И кто же я?

— Вы — Майкл МакФастер, ваше судно называется «Барс», крейсер класса «3». Я прав?

Я услышал, как крякнул сзади Пат. Ковинов довольно улыбался.

— А вы… — он показал пальцем на Пата.

— Молчать! Доннован шагнул вперед и сунул ствол ему прямо под нос. — Молчать, я сказал, — повторил он. — Слушай ты, псих, катись-ка отсюда!

Лицо Ковинова стало желтым, будто воск. С него моментально слетело все дружелюбие. Я понял, что он собирается сделать по тому холодному блеску, что колыхался у него в глазах. Пат совершил ошибку. Но я успел. Я подскочил раньше, чем рука Пата, в которой он держал пистолет, затрещала бы и выгнулась в другую сторону. Этот Ковинов, оказывается, неплохой боец. Таким приемам обучают десантников: молниеносная атака и почти всегда смертельный исход. Сломанная рука была бы только началом заранее продуманной комбинации, в результате которой Пат валялся бы на полу, захлебываясь собственной кровью. Резким толчком я отбросил Пата в сторону, так что Ковинов не смог дотянуться до него. Это и спасло первого пилота. Ковинов глубоко вдохнул, его лицо приобрело нормальный цвет. Психотренинг, вот что это такое. Они уродуют свой разум с тем расчетом, что в критическую минуту можно отключить все эмоции, оставить только способность к расчету и желание убивать. Идти против такого человека верная смерть.

— Капитан, вы забываетесь! — крикнул он. — Поднять руку на старшего по чину — это трибунал!

— Что вы несете? — я в изумлении отступил. — Какой капитан?

Ковинов бросил на меня сожалеющий взгляд.

— На полу, у ваших ног, лежит капитан Дмитрий Аматеев. Сотрудник внешней разведки Европейского союза, бывший лейтенант ВВС Росии. Меня отбросило вбок. Уже лежа на каменном полу, я увидел, что Пат заносит руку для удара. Это смертельный удар, попади он в цель. После такого удара уже не встают. И события стали мелькать чуть ли не со световой скоростью. Ковинов рванул на себе одежду, смотал в жгут — и через мгновение уже был позади Пата, набрасывал жгут ему на шею. Пат судорожно вскинул руки, лицо его побагровело, но сопротивление длилось всего несколько секунд. Потом противно хрустнула шея, Доннован осел на пол. Из его носа показалась темно-красная змейка.

* * *

Мы шли по коридорам вдвоем: я и человек, назвавшийся Аркадием Ковиновым. Позади осталось тело того, кого я считал товарищем. Он умер быстро и… он умер хорошей смертью. Так мечтали умереть все древние воины. Если в этой дыре есть люди, кто сумел сохранить в себе рассудок, его найдут и, может быть, даже похоронят. Если нет, что ж, так и будет лежать посреди коридора тело капитана Дмитрия Аматеева.

Многое из того, что рассказал мне Ковинов, глубоко задело меня. Познакомившись с такими вот аномалиями Вселенной, как планета Фауст вместе со своими соседями и жаркой звездой, правительственные органы сочли планету идеальным местом для «отвергнутых обществом». Для преступников и умалишенных. Их отправляли сюда тайком, в отдельных капсулах, снабженных минимальным запасом кислорода. Раз в месяц на Фауст посылали танкер, груженный пищей. На нем прилетали двое, выгружали концентраты, сваливали их в одну кучу в самом большом зале и уходили. Но по ошибке или вследствие недостаточного расчета рядом с сумасшедшими оказались все те, кого следовало бы приговорить к смертной казни. Маньяки, террористы — среди них были люди грамотные, хорошо образованные, даже интеллигентные. Элита преступного мира в ней нет «отбросов». Они нашли остатки цивилизации, некогда существовавшей на Фаусте, цивилизации развитой, которая сама себя и уничтожила. И они же видели, что не пройдет и половины века, как восстановится экобаланс на планете, что снова взойдут семена, зашумят леса, заволнуются моря.

Танкер возник в небе, как всегда, подобно яркой звезде. У пилотов была дурная привычка: выныривать из Пространства почти у самой границы атмосферы, то есть в разреженных ее слоях. Уже через несколько часов пилоты лежали в промерзшей насквозь земле, а их место заняли двое… Фауст скрывал в себе много больше, чем я даже мог себе представить. Были и подземные бункеры, отлично укрепленные и оснащенные, и хранилища для оружия, причем полные. И ангары для межзвездных судов, которые ухитрялись угонять с земли отдельные личности из местной управляющей кучки. И сейчас они все направлялись к Земле. Отвергнутые хотели мести. Это не было самоубийством, Фауст вполне может служить пристанищем для человека, а там, глядишь, и на Землю можно будет вернуться. Они работали долго и упорно, они придумали, как обойти защиту, спутники. Удар будет сокрушительным и неожиданным. Мне стало плохо, когда я услышал это из уст Ковинова. Ведь там мой дом! Мне плевать на остальных, но там, черт подери, мои друзья и родные! Они и видеть никогда не видели всех этих «отвергнутых», как они любят себя называть! Но — поздно. Что сделает один наш «Барс», который, к тому же, третьего класса?..

Скрипнул люк.

— Познакомьтесь, — сказал Ковинов, — вот настоящий Патрик Доннован. «Брюс» улыбнулся и протянул мне руку. Совершенно иной человек сейчас стоял передо мной — не замкнувшийся в себе больной аутизмом, а нормальный человек с живым взглядом.

— Мне очень жаль, что пришлось вас обманывать, — сказал он. У меня давно были подозрения насчет душевного здоровья Аматеева.

Я внимательно посмотрел ему в лицо.

— Скажите, а у вас есть родные на Земле? — спросил я. — Вы убежали от судьбы! Интересно, сколько еще таких разлетелось по ближайшим планетам?

— Не говорите глупостей, МакФастер! — отрезал он. — Мы здесь для того, чтобы предотвратить то, что уже, к сожалению, началось. Не наша в том вина, не мы отправляли сюда преступников вместо того, чтобы расстрелять их.

Планы не сошлись. Как все просто — не сошлись планы. Ну подумаешь, гос-споди, в этот раз не вышло — получится в следующий… Как мне все это осточертело! Почему человек так бессилен? Почему я не могу топнуть ногой и разнести этот проклятый мир? Почему?! Я здесь, а где-то в глубинах пространства и времени чадит, окутан огнем, мой дом! И я не… А-а-а!!! Как мне хочется вырвать себе сердце и бросить в грязные рожи тем ублюдкам, что довели до этого! Нате, жрите, скоты! Подавитесь!

Я упал в кресло первого пилота. Мне плевать, сможет ли эта колымага взлететь или нет. Не сможет — хрен с ней, со мной, со всеми нами. Пусть бьется в дребезги, я первый прыгну в огонь! Завелись двигатели. Там, немного справа, есть ущелье. Разгонюсь и… Будь что будет. Ущелье очень широкое, может, удастся взлететь, как взлетают планеры. Раз уж есть во Вселенной планеты подобные этой, так почему же не может взлететь с места какой-то вшивый кораблик, которому грош цена? В мире вершатся дела гораздо более непонятные. Серая пустыня несется под колеса. Такой корабль — уже сам по себе парадокс. Это ж надо было догадаться — построить крейсер по типу старого «Бурана», который вообще почти самолет. Я закрыл глаза и рванул на себя штурвал. Минимум ручного управления, который все же предусмотрели строители «Барса»… И те долгие секунды, что отползал назад край пропасти, я ждал рывка вниз, а затем — пустоты. Но судьба сжалилась надо мной. И свершилось чудо!

Перегрузки были дикие. Меня вдавливало в кресло так, что казалось — еще немного и глаза вылезут из орбит. А когда, наконец, ушла тяжесть, тело взорвалось другой болью. Крейсер нырнул в черную дыру.

* * *

От шока я очнулся не сразу. Несколько минут прошло, прежде чем я вновь обрел способность ориентироваться в пространстве. Открылись заслонки, я взглянул на Землю. Огромный шар прямо под нами. Как всегда окутан голубой дымкой… Но под ней догорают сполохи взрывов. Гигантских взрывов, раз их видно из космоса. И плывет черная муть над материками. Громадина крейсера ворвалась в атмосферу, засияла, будто болид. Чиркнули колеса из сверхпрочного пластика по посадочной полосе Чикагского космопорта.

Я с трудом открыл люк, толкнул его. На бетон полосы осыпались куски нагара. Посреди того, что раньше было космопортом, будто черный палец, возвышалась башня метеостанции. Я взбежал на самый верх, вышел на смотровую площадку. Они поработали на славу. Кое-где еще колыхалось пламя пожара. По бортовому времени мне понадобилось примерно четыре часа на то, чтобы проделать путь от Фауста до Земли. Здесь прошла почти неделя. Все, все выгорело, все было черно и безжизненно. Земля сочилась едким дымом, догорая. В небе плыли густые клубы гари… И мы, трое, наверное, единственные люди, что взирают на этот ад. Я знаю, как все было. До последнего момента стояли, уснув, военные корабли. До последней секунды не отдавались команды. И вот ударил с черных небес огонь. Кара божья! Люди мечутся в ужасе. А сверху льются потоки напалма, огонь растекается по земле, жгет дома, тонут в пламени человеческие фигуры. И так — везде. «Они» долго готовились. «Они» накрыли пылающим покрывалом всю Землю…

Я механически спустился с башни, вышел из космопорта. Зона насаждений, что окружала комплекс, была вширь два километра. Я шел, спотыкаясь о черные пеньки, когда мой взгляд упал на опаленный цветок, чудом сохранившийся после пожара. Он лежал в золе и был обречен на гибель. Ствол его уже потемнел, а желтая головка упала в пепел. Желтые некогда лепестки сохранили свой цвет только у самого пестика. Я поднял его и положил на ладонь. Покойся с миром на долгие столетия. In pace requiescat!..