Они покидают Санта-Фе на старом джипе и пересекают сотню миль пустыни Нью-Мексико к югу, по направлению к границе, прежде чем солнце успевает рассветом проколоть вершины дальнего хребта. Ночь переламывается на восток под острым углом, в темном небе начинают одна за одной гаснуть звезды. По пустыне прокатывается плоская лавина света. Анхель замечает жирную после благодатной зимы лисицу, крадущуюся между мескитовых деревьев за ящерицами или мышами. Вдали видны заброшенные дома — оструганные выбеленные доски, все еще, неизвестно, по чьей забывчивости, стоящие на фундаментах.

Ближе к вечеру на горизонте мелькают молнии, но грома не слышно, и дождь не надвигается. Молнии в тишине обрушиваются на землю, как плоские жесткие плети. Машину ведет Анхель, на нем соломенная шляпа, поля ее растрепались от старости, и выбившиеся из плетения соломинки трепещут на встречном ветру. В машине нет приемника, и Анхелю нечем себя занять, пока он не вспоминает, что можно закурить. Так бывает во время долгого путешествия, когда многое о себе забываешь и возвращаешься к прежним привычкам много позже, а иногда и не возвращаешься вовсе.

Ниже Лас-Крусес они впервые видят Рио-Гранде. Вода в реке цвета пыли, тускнеющий свет уходящего дня отбрасывает на воду стальные стрелки. Дорога вьется вдоль берега. Они едут в проржавевшей насквозь машине, двери оторваны, задние сиденья вытащены за ненадобностью. Выглядит эта рухлядь как карета, выставленная на продажу в Сохо.

— «Додж» шестьдесят четвертого года, не слишком, конечно, красив, но зато годится для дальней дороги, — говорит ему Пена. — Здесь находят меньше десяти процентов угнанных машин.

Анхель поворачивает к ней голову, шея его онемела от бесконечных толчков и головокружительных поворотов.

— Их перегоняют в Мексику, через границу, — продолжает Пена.

— Контрабандисты, — произносит Анхель. Ему нравится это слово, его звучание, и он снова проговаривает его небу, подняв глаза к первым ночным звездам.

Потом они останавливаются днем у маленького почтового отделения в еще меньшем городке. Анхель покупает в автомате бутылку содовой, а на почте получает письмо для Пены. Конверт белый, на нем надпись «Моему старому другу», а ниже проставлен адрес, где-то в Израиле.

Взяв письмо, она бормочет что-то вроде «я должна сделать это, пока у меня еще есть время».

Они едут до наступления темноты, съезжают с дороги и прячут джип в тени деревьев. Темнота вязкая и липкая, как болотная топь. Земля под ногами все еще обжигающе горяча. Анхель перестает разворачивать подстилки и спальные мешки. Сухой зной пропитывает влагой руки, он почти физически чувствует, как вода превращается в липкую мокрую пыль. Пена готовит кофе на маленьком примусе. Из холодильника в машине она достает маисовые лепешки и фасоль, кусок сыра, который она бросает ему и просит натереть. Они принимаются за еду, когда наступает долгожданная прохлада. Анхель растворяется в небесах. Пена вешает фонарик на низкий сук, надевает очки и приближает к глазам книгу.

Воздух густеет то ли от тумана, то ли от пыли, становясь ломким и хрустящим, когда они засыпают. Анхель просыпается от того, что Пена кашляет, тяжкий громкий клекот возникает где-то глубоко в ее груди, она поднимает голову и сплевывает мокроту.

— Что с вами? — спрашивает он, но она кашляет во сне и не знает, что с ней.

Утром ей становится хуже. Они едут в Аризону по проселочным дорогам. Анхель ведет машину, Пена сидит рядом, рука ее сжата в кулак, грудь и горло тяжело вздымаются в такт неровному дыханию. Грязь, свернувшаяся в шарики после последнего дождя, хрустит под колесами. Пятьдесят миль они не видят ничего, кроме плоского, как стол, ландшафта. Огромная банка из-под перца стоит на обочине, похожая на сидящего сторожевого пса. На этикетке до сих пор видно маленькое красное пятнышко, коробка покрыта пылью и абсолютно пуста. Он удивляется, что она до сих пор стоит здесь. На крошечном рынке Пена говорит по-испански с какой-то женщиной, которая исчезает в домишке за магазином и через десять минут возвращается с пакетиками каких-то трав и чашкой кипятка. Пена молча пьет отвар, кашель становится тише. Анхель видит, как старуха вздрагивает от облегчения. Он не хочет смотреть и углубляется в чтение местной, успевшей пожелтеть газеты десятимесячной давности. Читает о лишении права на выкуп закладных, переходит к рекламе, а потом отходит подальше от Пены и закуривает.

Пена покупает коробку лимонов, Анхель несет их в машину, впервые за весь день он вдыхает запах чистоты. Все утро они едут через загаженные поселки, останавливаясь в закусочных, где берут только воду. За стойками — темнокожие мужчины, не произносящие ни слова, когда они входят. В джипе Пена готовит густые, отвратительно пахнущие отвары, на поверхности которых плавают куски каких-то кореньев. На гарнир она режет лимоны, и скоро все пропахло цитрусовыми.

Ведя машину, Анхель всматривается в дальний край горизонта, ему нравится смотреть на вещи, которые вдруг возникают как бы ниоткуда, словно по мановению волшебной палочки. Красные пустынные песчаные валы возникают из пятнышек размером не больше ногтя большого пальца. В ушах завывает знойный ветер. Солнце везде, куда ни глянь. Он закуривает. Дым улетает куда-то назад. Пена, дрожа от озноба, сидит рядом, укутав ноги индейским одеялом. Анхель хочет остановиться, найти врача. Пена не разрешает, она хочет проехать Калифорнию до заката, она хочет сотню разных вещей, и ни одну из них Анхель не в состоянии себе представить. К вечеру они находят стол для пикника. Он стоит под старой сосной с высохшими и наполовину опавшими иглами. Дерево больше похоже на ободранное огородное пугало. На столешнице кто-то вырезал пентаграмму, а ниже — любовное послание. Они распаковывают сумку с едой. Пена кашляет от каждого движения. Анхель ставит сумку, внимательно смотрит на старуху и замечает две глубокие морщины в углах рта, которых не было раньше.

— Вы поправитесь?

— Такое со мной уже случалось, — кашляя, она машет рукой, чтобы он подождал, когда пройдет приступ, — такой кашель. Это было в Стамбуле, в сороковые годы.

Она медленно и как-то скованно садится, чтобы не нарушить одной ей известное равновесие.

— Там был создан культ информации, процветали неформальные торговые площадки, доходы были огромны. Я работала на Эрла Уоррена, это все, что тебе следует знать, он был деловой человек с тончайшим вкусом.

Она покачала головой, улыбаясь своим воспоминаниям.

— Так как нацисты совершали грабительские набеги на все города, которые они проходили, мы везде организовывали черные рынки. Большинству людей совершенно все равно, кто доставлял вещи, лишь бы это были не немцы. То было время, когда проданных нами гвоздей, терновых колючек и щепок истинного креста, да и вообще бог знает чего хватило бы на то, чтобы распять половину русской армии.

Она кашляет, сплевывает мокроту.

— Однажды он попросил меня отнести в другой конец города конверт для одного иезуита, с которым мы никогда прежде не имели дела. Я набралась дерзости и спросила его, не лежат ли там щепки креста, на которые он наконец нашел покупателя.

Она перестает прихлебывать чай и устремляет взор к горизонту.

— Эрл в ответ даже не удостоил меня взглядом, он просто сунул мне в руки конверт и сказал: «Каббала, еврейское колдовство». Иногда ты замечаешь, как эти вещи приближаются, но иногда они захватывают тебя в плен неожиданно, вдруг. Мы сидели в баре. Я пила придорожный коктейль «вабаш». У того коктейля был светло-оранжевый цвет, напиток наливали в стаканы для мартини. Бар держал отставной проводник со Среднего Востока, он сам составлял рецепты своих напитков.

Она вскинула вверх руки, и Анхель даже в темноте заметил этот жест.

— Это были великие, фантастические напитки, никто в Европе не умеет делать ничего подобного. Он делал их и называл именами поездов, а может быть, женщин, этого никто, кроме него, не знал наверняка. Как только Эрл произнес эти слова, я начала кашлять. Так сильно, что даже пролила коктейль. Вся моя грудь просто сотрясалась от кашля.

— Он вас отравил?

— Нет, не думаю. Эрл сказал, что он пробовал коктейль и ничего не случилось. Я кашляла двадцать минут кряду, захлебываясь мокротой. Это было ужасно. Меня трясло, и я не могла остановиться. Наконец Эрл не выдержал, перекинул меня через плечо и оттащил меня на другой конец города, к цыганам. Это продолжалось три дня. Если бы не цыгане, я бы точно умерла. Они готовили особые чаи и молились. Одну ночь я проспала, намазанная жиром скунса. Не спрашивай, зачем они это делали.

За все три месяца, что они жили вместе, она не произнесла столько слов в разговорах с Анхелем, как сейчас. Он укладывает кусок мяса на лепешку, свертывает ее, добавляет сыр и немного горчицы. Пена предлагает ему два ломтика хлеба, Анхель отрицательно качает головой и принимается за еду. Кусок вываливается у него изо рта, когда он, спохватившись, задает ей вопрос:

— Вы вскрыли конверт?

— Еврейское колдовство, — отвечает она с улыбкой. — Пока я болела, кто-то застрелил того иезуита, повесил его сутану на шпиль церкви, а его самого оставил лежать лицом вниз в грязной луже. Эрл снял сутану со шпиля высотой двести футов и сделал это, не вынимая изо рта сигары. Он сделал из ремня петлю — старый трюк канадских лесорубов — и просто взошел по шпилю наверх, став местной легендой, — говорит она, подмигивая Анхелю. — Он так и не попросил вернуть ему конверт.

Она подается вперед, теперь индейское одеяло накинуто ей на плечи. Она тихо проводит пальцами по шерстяной бахроме, словно завязывая невидимые узлы. Между передними зубами у нее маленькая щербинка, шириной не больше лезвия бритвы, и кажется, что последние ее слова вышли оттуда, а не из открытого рта, облекающего слова.

Они отыскивают шоссе номер 10 и со всеми удобствами въезжают в Калифорнию. Вечером они останавливаются в Юме, невдалеке от границы. Анхель хочет остановиться в гостинице, на заходе солнца у Пены возобновляется кашель, и ему кажется, что ей лучше находиться в помещении, но она не хочет даже слышать об этом. Битый час он ищет рощицу, достаточно густую для того, чтобы спрятаться в ней от ночного ветра, но у ветра в тылу простор целого континента, и он набирает такую скорость, что остановить его могут только горы.

На следующий день они пересекают мексиканскую границу. Пена говорит, что монастырь находится в шестистах милях к югу, точно в центре страны, спрятанный за грядой небольших возвышений, и что там нет места для жилья, нет во всей Баие. Она слишком измотана, чтобы вести машину, и просто дремлет рядом с Анхелем, говоря, что Исосселес позаботится о ней — робкая улыбка — и беспокоиться не о чем.

Они останавливаются в Баия-дель-Росарио, в нескольких милях от рыбацкой стоянки. Анхель покупает желтохвоста, варит жидкий супчик для Пены, сам съедает только лепешку и несколько ложек своего варева. На закате к берегу подходит семья. Отец играет на скрипке тихую мелодию, дека выделяется бледным пятном в тусклом свете уходящего дня. Мать и дочь смотрят в темнеющее небо. Мужчина играет печальное болеро, воспоминание о долгом пути. Анхель подходит к ним, предлагает отведать суп; они отказываются, говорят, что идут издалека, и им предстоит еще длинный путь, и что рыбаки накормили их креветками с перцем. Мужчина перестает играть, чтобы выкурить сигарету. Анхель некоторое время идет вместе с ними. Они все любят и знают ночь.

Пена сидит, накинув на плечи спальный мешок. За день она сильно сдала и постарела. Под глазами мешки, кожа пожелтела — всего этого не было утром. Когда она говорит, изо рта раздается тихая мешанина слов, как из стоящего вдалеке радиоприемника. Она рассказывает Анхелю о Катавине, валунном поле на северной оконечности центральной пустыни. Она говорит, что там есть валуны высотой в дом, их тысячи, и люди рассказывают, что на вершинах сидят покойники и поют друг другу песни.

— Может быть, им нужна компания, — отвечает она, когда он спрашивает, зачем они поют.

Солнце садится за горизонт. Анхель выкапывает в песке неглубокую яму, чтобы развести в ней костер. Скальный краб, днем выбравшийся на берег погреться на солнце, торопливо ковыляет мимо к морю. Анхель разворачивает Пене спальный мешок, помогает ей лечь. При дыхании старуха издает звук, похожий на треск горящего муравейника, только намного более громкий. Нельзя сказать, что она спит или бодрствует. Анхель просыпается каждый час, заваривает Пене чай. Ветер набирает силу, донося с океана мелкие брызги. В полусне Анхель ставит палатку, металлические шесты поблескивают в лунном свете. Он переносит Пену внутрь. Она весит не больше пушинки.

Утром у нее начинается жар. Анхель хочет найти врача, но Пена говорит, что миссия всего в сутках езды, что гораздо легче добраться туда, а там найдутся и лекарства, она твердо намерена ехать дальше, и спорить с ней бесполезно. В полдень они прибывают в Мулехе и едут на запад, мимо осыпающихся каньонов, между стенами скал, покрытых мескитовым кустарником, кактусами и участками голого камня, образующими ковер, дышащий исполинской внутренней силой. Дорога практически исчезает, и возле песчаниковой арки они сворачивают на юг, навсегда покинув мощеную дорогу. Они едут по узкой расщелине между стенами отвесных скал. Пена указывает рукой на петроглифы — двухцветные фигуры людей. У них завязанные узлом волосы на голове, левая половина тел черная, правая — красная.

— Здесь жили индейцы коджими, им принадлежал почти весь центральный регион. Но это не их работа. — Ее рука мелко подрагивает, когда она поднимает ее, чтобы снова показать петроглифы. — В их легендах говорится, что картины оставило племя гигантов, которое жило здесь задолго до них. Археологи называют этот народ соответственно художниками.

— Художниками. — Он играет этим словом гортанью, пытаясь ощутить, каково это — остаться в истории под такой кличкой. Впрочем, у некоторых бывают названия и хуже, решает он наконец.

Пена говорит медленно, в голосе ее появился скрип, которого Анхель никогда раньше не слышал.

— Многие петроглифы, особенно ранние, имели цель, часто они предупреждали об опасности, но не эти.

— Что вы хотите этим сказать? Они рисовали это, как обычную картину?

Пена говорит: «Искусство ради искусства» — и, обернувшись, оглядывает пустыню.

— Откуда вы знаете все эти вещи?

— А вот ты не знаешь.

Анхель улыбается и достает сигарету. Дорога сильно петляет, следуя за прихотливым течением давно высохшей реки, даже ложе потока местами открыто, стены его проломлены во многих местах, и если, в виде ужасного наказания, в эти места снова польется вода, она скорее всего образует мелкие озера и пруды по ходу русла, вместо того чтобы с ревом устремиться вниз по жерлу каньона.

Днем они пересекают небольшую возвышенность и видят вдалеке какую-то вскипающую серую тень, и это не тень пустыни. Пена спит. Сгорбившись, она потеет от слабости, лихорадка забрала у нее все силы. Анхель хочет разбудить ее, но не делает этого. Впереди, в десяти милях, уже видна церковь. С колес летит белая пыль. Дорога превращается в американскую горку — ехать по ней становится настоящей пыткой. Начинается фантастический полет по покрытым утрамбованной грязью тропинкам, несущимся с огромных утесов вниз, а позади хвостом вьется ветер. По сторонам от дороги гладкими полотнищами простирается песок, скопившийся в местах, куда, желая обрести вечный покой, падали когда-то валуны, но разваливались от собственной тяжести, оставляя лишь бледные рубцы. Вокруг, словно вырастая из песка, громоздятся каменные стены, и Анхелю кажется, что он ведет машину в самый центр Земли, он чувствует, что задыхается, как человек, идущий ко дну. Пена продолжает спать. Свет падает откуда-то сверху, с большой высоты, кажется, что он сорвался с неба и перенесся сюда, провалившись в узкую щель между двумя массивными створками каменных ворот. У подножия стен ложатся резкие тени. Он едет между изломанных и прихотливо скрученных форм, вылитых на крутой спуск, блуждая по топографическому оттиску медленного, сметающего все на своем пути времени. Он непрерывно курит, сигаретный дым облачками срывается то с губ, то с руки. Каким-то образом свет отмечает тенями календарные зарубки. Анхель думает о скором дне рождения. Меньше чем через месяц ему исполнится восемнадцать. Он не думал, что так рано попадет в Мексику.

Через милю просыпается Пена. Она достает из кармана куртки плоскую фляжку и решительными сильными движениями отвинчивает колпачок. Фляжка сделана из полированного серебра, по дну идет какая-то гравировка. Пена делает добрый глоток, берет бандану, обмакивает ее конец в воду, вытирает горлышко и протягивает Анхелю. Фляжка неожиданно холодит ладонь, он осторожно кладет колпачок на колено и, пока пьет, разглядывает гравировку в зеркале заднего вида.

— Отдает дымом, — говорит он.

— Это же виски.

— Все равно отдает дымом.

— Так и должно быть, — говорит она. — Возьми фляжку себе.

Анхель удивленно вскидывает бровь, но не возражает. Протянув руку назад, он кладет фляжку во внутренний карман старой хлопчатобумажной куртки, валяющейся на заднем сиденье.

— Ты когда-то часто ловил рыбу? — спрашивает она его.

— Что?

— Ничего, я спросила просто из любопытства.

— Да, я ловил рыбу, когда был мальчишкой. Отец любил ловить окуней. Обычно они ездили на рыбалку большой компанией, пили не просыхая по три дня, но что-то и ловили. Пару раз я ездил с ними.

— У меня есть друг, великий рыболов. Синий Койот. Это огромный техасец со стальными глазами, он носит неимоверные шляпы.

— Синий Койот? — Он оборачивается к ней, но она не смотрит в его сторону. Она во все глаза разглядывает появившееся ниоткуда здание. Оно дрожит в знойном мареве, потом внезапно исчезает за очередной возвышенностью.

У этого монастыря нет ворот, дорога немного выравнивается, делает поворот и превращается в подъездную дорожку. Анхель не знает, чего ждать, а Пена просто молча смотрит перед собой. Как только он останавливает машину, она снова начинает кашлять и сплевывает в грязь густую мокроту. Анхель выпрыгивает из джипа, чувствуя, как удар о твердую землю болью отдается в ступнях, проникая до костей. Ногу сводит судорогой, он трет икру и ковыляет к зданию. Звонка нет, только массивный железный дверной молоток. Гладкий темный кусок металла, подвешенный к середине двенадцатифутовой двери. Створки двери из твердого дерева. Молоток выполнен в виде сидящей горгульи со сложенными крыльями, голова наклонена вперед, словно птица что-то высматривает на земле. Раздается гулкое протяжное эхо, звук, гудя, как от удара по пустой бочке, расплывается вокруг, сворачиваясь в самого себя. Анхель ожидал низкого бесполезного звука, боясь, что ему придется ждать в пустыне долгие часы, напрасно надеясь, что из монастыря отзовется кто-то невидимый и бестелесный.

— У нас мало воды. — Он поворачивается спиной к двери и смотрит на две шестигаллонные бочки, которые они привезли с собой.

— У Исосселеса есть вода.

Петли хорошо смазаны и не скрипят. Когда Анхель снова оборачивается к двери, то видит коричневую сутану, парящую в воздухе. В сутане человек, но Анхель видит его не сразу, сначала он замечает темную ткань на фоне темных камней. Воздух во дворе монастыря неожиданно прохладен.

— В чем дело?

Глаза Анхеля начинают различать подробности, он видит коротко подстриженную бороду и светло-карие глаза, от угла левого глаза тянется малозаметный шрам, который Анхель не заметил бы, если бы на него не падал свет.

— В машине больная женщина, — говорит он, показывая на джип оттопыренным большим пальцем. — Она знает падре Исосселеса и говорит, что он может помочь.

Дверь остается открытой, но монах, кажется, исчезает. Словно проваливается по дороге в глубокую яму. Внутри здания зазвонил колокол. Из здания торопливо выходят шесть человек, ими никто не командует, но Анхель чувствует, что это строй. Люди идут размеренно и в такт маршевому ритму. Монахи с носилками. Они поднимают Пену, укладывают ее и уносят в дом. Анхель остается один.

Он смотрит на дверь, ожидая какого-то продолжения. Проход внутрь выложен массивными камнями: тяжелый серый кирпич, явно привозной. Привозили на телегах, очень издалека. Стены выше, чем дверь, не меньше пятнадцати футов. До его слуха доносится тихий шелест. В глубине здания Анхель видит горящую длинную белую свечу, в ее свете появляется какой-то призрак, лицо лишено резких углов, кожа до жути белая.

— Жутковато, — вслух произносит Анхель.

— Что жутковато?

Анхель вздрагивает, резко оборачивается и видит стоящего перед ним человека. Он ниже ростом, не больше пяти футов десяти дюймов. Лицом мужчина напоминает подвыпившего бурундука. Анхель не может ответить на вопрос, просто пожимает человеку руку и идет к машине, чтобы выгрузить вещи. Останавливается, идет назад.

— Простите, я слишком долго вел машину. — Он протягивает руку. — Анхель.

— Брат.

Они снова пожимают друг другу руки. Анхель думает, что ему может понравиться человек, которого зовут Братом.

— Ты голоден? — спрашивает Брат.

— Да, то есть нет. У нас кончилась вода. — Он потрясен худобой Пены, лежащей на носилках. — Прости, я хотел сказать, что если нам придется быстро уехать, чтобы доставить Пену в госпиталь, то нам потребуется вода. Что-то у меня немного кружится голова.

— Ты можешь наполнить бутылки водой под навесом, — говорит Брат, махнув рукой в сторону груды серых досок в сотне ярдов от входа. Четыре стены и покатая крыша, здесь не так часто бывают дожди, еще одна тайна. — Но у нас здесь лучший врач на триста миль.

Анхель, однако, понес бутылки к навесу. Брат последовал за ним, захватив другие емкости. Под навесом были сложены садовые инструменты, тяпки, штыковые и совковые лопаты, вещи, названия которых были Анхелю неизвестны. Он видит щипцы с острыми длинными носиками и спрашивает, что это такое.

— Мы выдергиваем ими колючки из кактусов, из них получается очень вкусный салат.

В середине сарая стоит насос, влажно блестя свежей красной краской. Брат включает его, и Анхель видит контуры татуировки под рукавами сутаны. Мощные запястья прорезаны четким рисунком вен. Из крана насоса льется вода — прозрачная, очень холодная и очень чистая. Анхель соображает, что пробурить такую скважину было адски трудно. Они наполнили все емкости, и Анхель относит их в джип. Он должен знать, что может уехать отсюда в любой момент, а Брат не задает никаких вопросов. Просто помогает или смотрит.

— Ее отнесли в башню, она женщина, а мы сохраняем целибат. — В его голосе нет и тени осуждения.

Анхель некоторое время рассматривает башню, наблюдательный пост, пристроенный к левой стороне церкви. У самого верха красный венец, но краска это или черепица, Анхель рассмотреть не может. Над верхом свод, в проеме которого виден массивный бронзовый колокол.

Анхель спрашивает, как чувствует себя Пена, и с досады стискивает зубы: разве может произойти какое-то улучшение за пять минут.

— С ней сейчас наш доктор, — говорит Брат. — Я отведу тебя к ней, но сейчас она будет спать, он даст ей кодеин от кашля, и она почувствует себя лучше.

Анхель достает из кармана бандану, вытирает со лба пот, кладет бандану в карман.

— Я могу где-нибудь умыться?

Молча они идут в здание миссии. От их шагов тонкими клубами вздымаются фонтанчики пыли. На севере каньон ломает равнину темными тенями, в других направлениях видны пологие возвышенности, невысокие холмы, поросшие низкорослым ползучим кустарником. По дороге Анхель курит, зажав сигарету двумя пальцами. Навстречу им выходит черная собачонка, она смотрит на Анхеля с расстояния в десять шагов, потом бросается к нему и принимается лизать ему руки и скакать вокруг. Анхель прекращает игру, поднимается, и они идут дальше, собака вместе с ними. Солнце погружается за горизонт, свет начинает слоиться, напоминая стопку блинов. Полыхнувшая краснота заката поднимает в воздух стаю галдящих ворон.