Смертельно усталое солнце медленно тащится за горизонт. Начинают проступать оспины ночи, но вязкий, блеклый туман послеполуденного дождя задерживает уходящий свет, ломая его под странным углом. Анхель носится по городу в изношенных фланелевых брюках, измятый разочарованием, тупиками. В изможденных глазах плещутся отчаяние и усталость. На коленях грязь — след столкновения с единственным пьяницей в Ред-Лодже.

Прошло два дня, и в городке не осталось места, где бы он не побывал. Он прошел все улицы, читая надписи на почтовых ящиках. Он не нашел ничего ни на почте, ни в регистрационном бюро графства. Впервые он почувствовал, как неумолимы часы, отсчитывающие время жизни.

Он идет в отель, собирает грязную одежду и отправляется в прачечную самообслуживания. По дороге, в «Уол-Марте», он покупает тяжелый махровый банный халат, в который заворачивается, пока сохнут его вещи. В «Лондромате» малолюдно, но те, кто есть, нехорошо косятся на Анхеля и неприязненно качают головами. Наплевать. Когда он был маленький, то мама, затевая стирку, всегда завертывала его в свой халат. Иногда прошлое вползает в душу, и он сдается под его неудержимым натиском.

В этом было мало приятного. Но… халат уже в гостиничном чулане, чистая одежда на Анхеле, солнце за горизонтом, а сам он на скрипучем шатком стуле, пьет «Джордж Диккель» номер восемь — лучшее средство готовиться к неожиданностям.

Бар средней руки, из джук-бокса доносится рваная музыка, редкие посетители сидят за столиками, похожие на охотничьи трофеи. Бильярдным столом распоряжается женщина, играющая в восьмерку с желающими — всеми вместе и с каждым по отдельности. Шары падают в лузы с сочным протяжным стуком. На женщине кливлендская шапочка, в ушах неброские серьги. Самое замечательное — это ее комбинированный удар от трех бортов — шестой шар бьет восьмерку, отскакивает в двойку и мягко вкатывается в угловую лузу. Сидящие в баре мужчины, которые за много лет привыкли ей проигрывать, воспринимают ее как часть обстановки.

Стойка деревянная и тусклая, изъеденная временем и долгими зимними выпивками. Над стойкой висит пуласки — полутопор-полумотыга, — такими штуками пользуются при тушении лесных пожаров. Этот топор принадлежал Бобу Сэли — одному из троих уцелевших после пожара в Манн-Галче в 1949 году. Топор — настоящий музейный экспонат, обожженный лесным пожаром и закопченный вечным сигаретным дымом. На противоположной стене другая достопримечательность — голова зебры, застреленной на сафари в Африке и привезенная в Монтану за счет охотника. За стойкой бессменно находится Сэм — обладатель заведения, стопки футболок, запаса одежды для лесорубов — клетчатых красно-черных рубашек, трех пар джинсов, ботинок, куртки, до блеска начищенной винтовки, фотографии жены, сбежавшей от него в Толедо (он никак не может припомнить — в Испанию или в Огайо) и черного лабрадора с больными лапами. Сэму семьдесят один год, он подает двенадцать сортов бурбона и два сорта пива. По субботним вечерам он разрешает людям приносить с собой «колу», чтобы сэкономить на виски, но молчаливо не поощряет такую практику. Анхель пробыл в баре три часа, и все это время Сэм увлеченно читал учебник алгебры. Очевидно, от числовых выражений он лучше себя чувствует. Однажды он напился и сообщил трем разным посетителям, что в прошлой жизни был счетчиком на абаке, и было это в Древнем Египте. Его отнесли в кровать и уложили, не сняв с него ботинок. Но об абаке и Египте он больше не упоминал. Когда Анхель заказывает четвертый виски, Сэм внимательно смотрит на него.

— Если ты вырубишься, я оставлю тебя лежать здесь.

Сэм — злобный старик, но он прав. Анхель пьян в стельку.

Он вдруг обнаруживает, что вместо крови по его жилам потекла густая вязкая жидкость. Табуретка стала весьма шаткой штукой. И из каждой щели, из каждой тени, из каждого глотка янтарной жидкости выглядывает теперь его безумный священник. В горле стоит жгучая горькая желчь, как напоминание о падре. Джук-бокс играет «Слепого Вилли Джонсона».

— С тебя не хватит их любезности? — тихо, почти шепотом спрашивает женский голос.

Анхель поднимает глаза, и только теперь до него доходит, что все это время он смотрел вниз, разглядывая водовороты и глубоководные течения в стакане виски. Перед глазами повисает августовский пейзаж. Волосы — как только что скошенная пшеница. Скорее солнечного, чем желтого оттенка. Он переводит взгляд ниже и видит округлость бедер. Она берет его за подбородок и поднимает голову, заставляя смотреть себе в глаза. Он смотрит, но не узнает эту женщину. Нет, он никогда раньше ее не видел. Щекой Анхель чувствует ее дыхание и всматривается в зеленые глаза.

— Тебя подослал Исосселес? — спрашивает он.

— Давай пройдемся, — отвечает она и берет его за руку.

В небе круглая полная луна, светят огромные звезды, но все равно не видно ни зги. Он останавливает женщину, делает несколько неуверенных шагов вперед, оборачивается и внимательно ее разглядывает. Очень внимательно, во всех подробностях. Гибкая, маленькая, и есть в ней что-то такое, от чего у Анхеля начинает неистово колотиться сердце. Эти губы могут остановить время. Он ловит этот чарующий облик, стараясь запечатлеть его навсегда, как и эту мимолетную улыбку. Он наклоняет голову, это всегда помогало. Потом он падает задом в грязь.

Она улыбается ему с тем, свойственным некоторым женщинам терпением, какое не измерить ни одним инструментом, ни одним самым чувствительным прибором.

— Ночь еще не совсем кончилась, — говорит он.

Над водохранилищем разносится аромат горящего дерева.