Все последнее время Анхелю часто снится один и тот же сон. Отгоняя комаров, он бредет по топкому болоту, переставляя по грязи ноги, обутые в высокие, до колен, очень смешные желтые резиновые сапоги. Сапоги велики ему на четыре размера. Невзирая на трудности и несоразмерно большие сапоги, он каждую ночь, в каждом сне, умудряется добредать до одного и того же места, где над его головой расступаются деревья, и чистый холодный воздух ласкает разгоряченную кожу. Он приходит туда смотреть на леммингов, на их долгий марш к морю, их ежегодный исход. Он ни разу не видел, да так, наверное, и не увидит, как они прыгают в пропасть. Это всегда медленное, упорное, истощающее преодоление вязкой трясины. Строй леммингов тащится под острым углом мимо него, в каких-то трех футах от его грязных сапог. Крошечные лапки чавкают в топкой жиже, производя звук, с каким гуси ныряют под воду. Последний зверек, калека с глазами Мэрилин Монро, останавливается на несколько мгновений, чтобы сказать: «Мы не свободны, ибо небо все еще может рухнуть на наши головы, и театр был создан для того, чтобы научить нас этому». Ни он сам, ни лемминг не имеют ни малейшего представления, что это цитата из Арто, да и стоит ли делать из этого далекоидущие выводы? — ведь, в конце концов, сам он еще ребенок, а лемминг — всего лишь порождение сна, и каждый раз Анхель просыпается на этом месте от собственного смеха.

— Что это тебе так смешно? — спрашивает женский голос.

Очнувшись, он обнаруживает, что сидит, прижавшись спиной к дереву, а в лицо ему дует сильный ветер. Ночь еще не кончилась. Рядом с ним, на земле, кто-то есть, человек положил голову ему на колени, в ушах его — по непонятной причине — звучит аккордеон. Он все еще пьян. Проходит еще немного времени, и он вспоминает женщину и как она в темноте держала его за руку.

— Я не знал, что ты играешь.

Но она не отвечает, снова извлекая ласковые звуки мелодии давно забытых деревенских праздников, и Анхель опять засыпает, видя на этот раз свежих крестьянских дочек, которые, подхватив юбки, пускаются в танец.

Кристиана играет старую мелодию на старом бандонеоне. У ее ног лежит батистовый чехол. Кнопки инструмента сделаны из слоновой кости, меха — из красной, как бычья кровь, кожи, сочной и красивой. Играя, она слегка раскачивается в тени листвы, наслаждаясь свободой движения. Когда лунный свет, пробившись сквозь крону дерева, ласково касается инструмента своим приглушенным светом, видно, хотя и с трудом, что каждая кнопка клавиатуры украшена резной головой Вотана, тевтонского устроителя всех войн и битв. Это очень странно, ведь инструмент аргентинский, его вытянутая в длину толщина напоена зноем этой страны. В пении Кристианы слышна то трель канарейки, то неистовая буря — все вместе это гортанная баллада пампы.

История довольно известная, но теперь о ней помнят лишь единицы. Великий поход скота. Сказка или, если хотите, легенда о таинственном ранчеро с уругвайских гор. Он был долговяз, худ и мрачен. Глаза его, напоминавшие узкие щели, все время прикрыты черной шляпой. Земли его оскудели, его большие поля были участок за участком распроданы, правительство отказало в помощи, жена умерла, а сыновья разъехались кто куда. Земля стала негостеприимна и холодна, и он остался на ней — один из последних гаучо: мешковатые брюки и гитара через плечо; все, что у него осталось, — это его неизбывная гордость, которую он не пустил с торгов. Нет, он повел с гор свое стадо — почти тысячу голов, и гнал его по окольным дорогам и тихим тропам чуть меньше десяти дней. Он прошел больше двух сотен миль, удалился от шоссе и пришел на берег Карраско. Стояла весна, и место было заполнено туристами.

Триста человек были растоптаны насмерть. Загорелые мужчины с чистыми ногтями, женщины, которые всю зиму готовили самые красивые купальники, официанты, несмотря на жару, одетые в строгие белые костюмы. Гаучо получил три пули в живот и две в сердце. Говорят, что Господь превратил его не то в камень, не то в туман, не то в песню. Быки были крепкими бестиями, но оказались на бесплодной земле под беспощадным солнцем. Хотя большинство быков погибли на песке, и трупы их были изъедены морской солью, а часть застрелена скорыми на расправу милиционерами, некоторые люди говорят, что быки до сих пор бродят по улицам Монтевидео, но только по некоторым улицам, когда восходит луна, исполненные мужества и доблести, свойственных этим животным.

Когда Анхель окончательно просыпается, наступает утро; все его тело окаменело, кости ноют, а голова раскалывается от боли. Как будто небо разверзлось над его макушкой и осыпает ее мелкими камнями. Он ищет глазами Кристиану, но не находит. Анхель встает, его рвет на грязную землю под ногами. Он извергает одну желчь, словно зло стремится выйти из него. Первая оформленная мысль приходит к нему между двумя приступами рвоты. Рыбака он не нашел, ни на йоту не приблизился к решению задачи и не знает, как это сделать, а его большой палец уперся во что-то острое. Это порез. Анхель поднимает глаза и видит, что из пальца течет струйка крови.

Теперь он видит, что напоролся на рыболовный крючок, воткнутый в кору дерева. Стержень заканчивается светло-желтым перышком, а на сам крюк насажен сложенный клочок бумаги. Он снимает этот клочок, аккуратно взявшись за него пальцами, чтобы не испачкать кровью что-нибудь важное. Наступающий день может обрушить на него что угодно. Горло и нос горят как в огне. Записка соскальзывает с крючка, и он отходит от дерева, проковыляв несколько ярдов на негнущихся — не то каменных, не то проволочных — ногах. У него когда-нибудь так болела голова? Дрожащими руками он разворачивает записку. В ней всего три строчки. Он долго их рассматривает, а потом снова резко ломается в поясе. Его сотрясает новый приступ рвоты.