С севера надвигается весенний дождь, неся с собой холодный свет, заполняющий старое кафе. Странные угловатые силуэты теней. Воздух густой и спертый, слишком спертый для этого времени года. Официантка приносит кофе. Каблучки выстукивают звонкую дробь по холодным плитам пола. Анхель смотрит ей вслед, красивые ноги, но это будет потом и не здесь. В зале десять столиков. В углу — стойка бара, похожая на паровой каток, подпирающий угол. На полке старый жестяной приемник. Последние спортивные события в фермерской лиге. Называют команды — «Штерны» или «Сильверы». Люди слушают, слушают только потому, что за игры платят по сто пятьдесят наличными, а забить гол означает почти то же самое, что получить «грин-карту». У менеджеров лиги какие-то темные делишки с иммиграционной службой, во всяком случае, этих связей достаточно, чтобы все игроки лиги в рот не брали спиртного. Сидящие в зале люди слушают, потому что в лиге играют их кузены или племянники или друзья, и это часть здешней страны, где судьба, добрая или злая, забредает такой широкой сетью, что всегда знаешь, когда нырнуть, чтобы не попасться.

Серебряно-седые волосы Пены повязаны совершенно фантастическим шарфом. Шарф похож на цветовой пятнистый психологический тест для слабоумных или на размокшую в море репродукцию Гогена. Взгляд устремлен к горизонту. Острые углы обрамляют жесткое морщинистое лицо, кожа туго натянута на костях, как брезент на стойках тента. Она была очень красива, когда ей было двадцать, тридцать, сорок, — но это было так давно, что теперь невозможно сказать, сколько лет ей сейчас. Она сидит напротив, рукава закатаны, локти упираются в стол. Те, кто не знаком с ней, могут подумать, что на ее запястье татуирован номер. Но на самом деле этой трагедии она сумела избежать.

В открытое окно тянет сквозняком. Официантка тянется к окну, закрывает его, и в это время краска на раме трескается. На ней образуется борозда шириной в детскую бровь. Анхель смотрит на проходящую мимо официантку.

— Меня зовут Пена, — церемонно представляется старуха.

— Анхель.

— Это настоящее имя?

— Трудно сказать.

Она сидит неподвижно. Он никогда не встречал людей, способных на такую неподвижность.

— Тебя так назвал Амо?

Анхель утвердительно кивает.

— Это он может. — Она прищуривает глаза и подается к нему, словно он вдруг резко отдалился, превратившись в смутный силуэт. — Это хорошее имя, оно тебе подходит. Можно я кое о чем тебя спрошу?

Он терпеливо, благожелательно смотрит на нее, с радостью ожидая загадки и тайны. Проходит некоторое время, и он снова кивает.

— Ты бродяга? Это город бродяг. Индейцы, мексиканцы, художники. Целая нелегальная история.

— У меня было несколько моментов.

В дальнейшие пояснения он не пускается.

— Нелегкое это дело — перевалить через горы зимой.

— Очень нелегкое.

— Со временем бродяжничество уничтожает любопытство, — говорит она, помолчав. — Думаю, лучше, когда у тебя есть цель. Я-то хорошо это знаю, у каждого человека есть цель и предназначение. Я верю, твердо верю, что каждый человек приходит в мир со способностью делать что-то, пусть даже мелочь, но он умеет делать ее лучше, чем кто бы то ни было другой. Именно это я вижу, когда смотрю на людей.

— Должно быть, это очень тяжелая работа. Может быть, вам стоит бросить это занятие.

К его великому удивлению, в ответ она смеется. Самое поразительное — как она смеется и что получается из ее смеха. Разве это не странно, что все, что ты думал о человеке, вдруг рассыпается от его смеха.

— Конечно, ты прав, — говорит она. И только теперь до него доходит, что она обладает опаснейшим свойством. Пена умеет нравиться.

Свет за окном и в зале странно и неожиданно меняется. Такое бывает только в пустыне, и для этого явления есть особое слово в древнем языке навахо. Пена знает это слово, а Анхель — нет, и вообще пройдет несколько месяцев, прежде чем он обвыкнется настолько, что перестанет просто скользить взглядом по событиям. Он начнет осматриваться и спрашивать, а она будет улыбаться и отвечать: «Да, для этого есть особое слово». Но сейчас перемена почти неуловима, пожалуй, стало чуть темнее; черты ее лица приобретают странную мраморность. Пена в эту минуту похожа на статую католической святой.

За окнами начался дождь. Пена опускает руку и начинает играть с горстью монет, которые она хранит в завязанном кожаном мешочке. Анхель видел, как она подбрасывала эти монеты, сидя у края площади. В двадцатые годы она получила от матери такие же монеты и маленький сборник с размышлениями по поводу «Книги Перемен» и руководством о праведности унаследованной ими цыганской крови. В конце тридцатых эти монеты позволили ей попасть в притон контрабандистов Эрла Уоррена в Стамбуле, позже с помощью этих монет она попала в узкий кинжал Аргентины и в самую середку Нового Света, где превратилась скорее в сказку, нежели в миф. Монеты плотны на ощупь, твердый металл, кажется, пропитан духом миллионов превращений. Пена оставляет мешочек в покое, складывает руки, и кажется, что она вот-вот начнет молиться, но она не молится, хотя руки остаются сложенными, словно предвещая явление чего-то великого.

— Где ты ночуешь?

Она давно знает ответ на этот вопрос. Анхель наблюдает за ней, но и Пена давно за ним наблюдает. Прошлой ночью она видела, как он взбирался по пожарной лестнице и разворачивал спальный мешок на крыше заброшенного здания пожарной части.

— Все будет хорошо. — При этом она едва заметно иронично улыбается, давая знать, что может быть, да, но может быть, и нет; что иногда наш мир бывает устроен до странности несправедливо. — Я знаю одно неплохое место за городом, там есть навес, домик почти обустроен, ты можешь навести там порядок и поселиться, если хочешь облегчить себе жизнь.

Она замолкает и что-то обдумывает.

— Если, конечно, тебе нужна крыша над головой.

Анхель отказывается, благодарит, платит за свой кофе и уходит. Он не видится с ней несколько дней, но когда встречает, то говорит «да», и она ведет его по узкой извилистой тропке, ведущей сквозь полынь и пыль к окраине городка. Небо темнеет, теряя светлую голубизну, далекие горы окрашиваются кроваво-красным.