Анхель не может понять, где они позаимствовали «кадиллак», Койот позвякивает ключами и загадочно подмигивает. Белый откидной верх и белый кузов, плавно переходящий в темную синеву крыльев.

— Умопомрачительный, настоящий синий цвет, — говорит Койот, водрузивший по этому поводу на голову шикарную фетровую шляпу. Впервые за прошедшую неделю наступил ясный солнечный день. На переднем сиденье небрежно брошен пиджак Койота. Сам он в подтяжках, без вульгарного ремня, на шее шелковый галстук, тоже синий, под цвет крыльев. В нижней части галстука нарисовано чертово колесо, в корзинах которого сидят люди — пять фигурок, похожих на ивовые веточки, готовых по крутой траектории вот-вот взлететь в синие шелковые небеса.

Вдоль побережья они едут на север, слушая кларнеты, барабаны и аплодисменты; звуки грохочут в гидравлическом эжекторе. Проехав Стинсон-Бич, они сворачивают на дорогу, которая становится все уже и уже после каждого поворота. Койот останавливает машину перед железными воротами, нажимает небольшую латунную кнопку и снова садится за руль. Ворота, не издав ни единого скрипа, открываются.

Своим великолепием дом производит взрывоподобное впечатление. На карнизы под острыми углами падает яркий солнечный свет, делая всю картину невероятной и неправдоподобной. Окна закрыты тяжелыми занавесями. Дверь красного дерева, высотой в четыре человеческих роста, выкрашенная в светло-вишневый цвет; дверной молоток, сделанный в виде старика, согнувшегося под непосильной ношей. Койот проводит пальцами сначала по спине старика, потом по потемневшей серебряной мезузе. Не успевает он прикоснуться пальцами к губам, как дверь распахивается.

Они входят в коридор, потом в другой, потом еще в один, откуда попадают в большую комнату. За столом размером с небольшую китобойную шхуну сидит малопривлекательный человек. Человечек этот ростом не выше зонтика, сидит тем не менее, горделиво выпрямив спину, отчего кажется больше. Короткие волосы гладко зачесаны с высокого лба вверх. На человеке смокинг и ермолка. Он смотрит в окно. Поворачивается к гостям, снимает круглые очки и смотрит на Койота. Койот стоит, сохраняя полную неподвижность. Анхель остается в дверях. В углу чисто выбритый детина безмятежно наблюдает за происходящим.

Он смотрит на приятелей так, словно они совершили самую грубую в своей жизни ошибку. Человек за столом протирает глаза и улыбается.

— Я думал… — говорит он.

Койот поднимает правую руку ладонью вверх, поднимает невысоко, только до пояса. Человек кивает и снова улыбается.

— Синий Койот, он не скурвился, верно любил мамбо, грузил на корабли призраки и прислуживал при отсечениях голов.

— Самуил, — произносит Койот и снимает шляпу.

— Как им удалось убедить тебя участвовать в отсечении головы?

— Это была моя голова, — пожимает плечами Койот.

Самуил откидывается на спинку стула и складывает руки на коленях.

— Потому что правила есть правила, — говорит он.

— Потому что правила есть правила, — как эхо повторяет Койот.

— Я слышал, что тебя взяли в Латинской Америке.

Койот отрицательно качает головой.

— Снова рассказываешь байки?

— Это мои байки, — отвечает Койот.

Самуил призывно поднимает левую руку, машет Анхелю, приглашая его пройти от дверного косяка.

— Заходи, мальчик, не надо прятаться, я уже слишком стар, чтобы изображать из себя большого гангстера.

Ботинки Анхеля стучат по мраморному полу.

— Как тебя зовут?

— Анхель.

— Англ?

— Анхель, — Самуил бросает взгляд на Койота, — Анхель маймонид?

— Маймонид, — отвечает Койот.

— Удачи тебе Анхель, мазл тов, — говорит Самуил.

— Маймонид. — Анхель растерянно улыбается.

— Маймонид — старинный еврейский ученый, написал знаменитый трактат, который называется «Руководство сомневающегося». Он был большим приверженцем истины, разумным человеком, Маймонид, — это истина.

— Ты пришел сюда во имя Бога или ты пришел для того, чтобы выпить чашечку кофе с больным стариком? — спрашивает Самуил.

— Боюсь, что ради первого.

— Тогда говори, что тебе нужно.

— Мне нужна самая свежая карта Ватикана, хорошая карта внешних строений, улиц, входов, выходов, помещений и постов охраны, время смены караулов и система обеспечения безопасности.

— А подземные сооружения? — спрашивает Самуил.

— Под землей нам тоже нужно все, что есть, — ловушки, потайные двери, переходы, канализация, акведуки, канавы, траншеи, щели, изъяны в фундаментах, линии нагрузок и напряжений в стенах, подземные ходы, которые выходили бы на поверхность самое меньшее в полумиле от стен, и в довершение всего нам нужна библиотека и секретные архивы, путь отхода.

— Как быстро вам все это нужно?

— Две недели, максимум — три.

— Дайте мне шесть дней и шабат.

— Спасибо, Самуил, — говорит Койот.

— А-а, все было бы гораздо быстрее, но большая часть материалов в Европе, на путешествие нужно время, да и надо подумать о сопровождении, кому теперь нужны старые карты? Там, куда я скоро отправлюсь, нет никаких карт. Ты не скажешь мне, за чем вы охотитесь?

Койот отрицательно качает головой.

— Потому что правила есть правила, — говорит Самуил.

— Потому что правила есть правила, — повторяет Койот.

— Шалом, Самуил, значит, шесть дней и шабат, и огромное тебе спасибо.

— Шалом, Койот, рад был узнать, что тебе не снесли голову.

Койот делает несколько шагов к двери, потом останавливается.

— Самуил, ты когда-нибудь слышал об Обществе?

— О каком таком обществе?

— Не о таком каком, а об Обществе.

— Об Обществе… — Самуил, раздумывая, проводит рукой по волосам. — Это не значит, что мне надо в него вникнуть?

— Нет, думаю, что нам это ни к чему.

— Берегись, Койот.

— Счастливо, Самуил.

По дороге домой Анхель и Койот заходят в маленький магазинчик, покупают воду и едут на пляж; там они гуляют по пустынному горячему песку и, причмокивая, пьют красную сладковатую жидкость.

— Как он сможет так быстро раздобыть карты? — спрашивает Анхель.

— Я даже раздобыл школьную грамматику латинского языка с картой системы римской канализации на второй странице обложки. На первый взгляд там невозможно ничего понять. Но есть целая сеть людей, которые хотят знать, где находятся кое-какие вещи, и которые знают, как до них добраться.

— А Самуил?

— Самуил есть часть каждой сети из всех, какие когда-либо существовали с начала времен.

Анхель кивает в ответ, делает несколько шагов и останавливается. Обернувшись, он видит, как от ветра колышется океанская гладь. Тень Койота крыльями лежит на песке.

— Что значит «он не скурвился»?

— Я не скурвился, потому что никогда не занимался наркотиками, это одно из моих правил.

Когда они покончили с питьем, Койот забирает у Анхеля его стаканчик и идет к мусорному контейнеру, крышка тонкая, и когда Койот закрывает ее, то весь контейнер становится похожим на голову в шляпе.

Объявление появилось в воскресной «Кроникл». Анхель не стал смотреть все, но часть прочел: «Римская вилла: семь комнат, двухэтажная библиотека, окна с видом на небо и так далее». Почему-то объявление перепечатала нью-йоркская ежедневная газета, а потом оно появилось в римской газете; потом, в один прекрасный день, раздается звонок в дверь, и появляется почтальон. Анхель открывает дверь, расписывается в получении бандероли и прощается с курьером и только после этого вдруг видит, что на пакете нет адреса. Поняв это, он дает себе труд выглянуть на улицу, но не видит ни пикапа, ни почтового грузовичка, в общем, никаких признаков официальной доставки.

— Слишком много всяких сетей. — Он закручивающим движением бросает конверт на середину стоящего в гостиной стола. — Такое впечатление, что живешь в двух мирах одновременно.

В комнате занавешены все окна, но дневной свет ухитряется просачиваться сквозь шторы. Анхель просовывает руку под занавеску и ощущает, как по ладони расползается жар.

— Кантор считал, — с каждым словом, выходящим из горла, речь Габриаля набирает скорость, — что каждое число в действительности представляет собой два числа, конечную и бесконечную версию самого себя. Этакие математические двойники. Он называл их realen и reallen, реальные или реальные.

— Забавный способ толковать понятие. — Анхель подходит к столу.

— Да, немножко непонятно.

Анхель обходит стулья, находит какую-то детскую игру, но рассматривает ее очень рассеянно и в одиночестве.

— Вся эта идея была такой темной, что ее не смогли перевести ни в английском, ни во французском изданиях. Два идентичных слова, но одно обозначает временное и преходящее, а другое — бесконечное.

Габриаль пододвигает к себе конверт, смотрит на него, потом снова начинает говорить.

— Ты знаешь, что такое монада?

Анхель садится, поднимает ноги и кладет их на край стола. Габриалю, пока он рассматривает конверт, косички падают на глаза, он смахивает их в сторону и сильно прищуривается, глядя на Анхеля.

— Не могу сказать, чтобы я это знал. А почему это ты прищурился?

— Я же альбинос.

— Это я заметил, — говорит Анхель.

— Рад за тебя. При быстрых изменениях освещенности у меня затуманивается зрение, и мне приходится щуриться, чтобы четко видеть.

Анхель вежливо кивает и тоже смотрит на конверт.

— Понятно, но что же такое монада?

— Понятие изначально появилось в Греции, но им стали пользоваться и позднейшие философы, и слово сохранилось надолго. Эта идея предшествовала идее об атоме. Монада — это нечто, составляющее изначальную единичность, сердцевину источника, но она имеет и протяженность, обозначающую индивидуальную элементарную сущность — физическую или духовную. — Габриаль искоса смотрит на Анхеля, чтобы посмотреть, понимает ли тот, о чем идет речь, но Анхель — весь внимание. Это его новый план: сидеть смирно и дать всему потоку излиться на свою голову.

— Интересно, — продолжает Габриаль, — что в каждой монаде помещается крошечное отражение всей вселенной.

— Электрон вращается вокруг протона также, как планеты вращаются вокруг звезд, что-то вроде этого?

— Только в гораздо большем масштабе. — Габриаль берет в руку конверт. — Выглядит это так, как если ты смотришь на нее, а она отражает как в зеркале всю вселенную, почти неуловимо, но если ты знаешь об этом хотя бы немного — как это получилось, или что там внутри, или что это вообще может существовать, то ты понимаешь, что это совсем иной мир, он взаимодействует с миром, в котором живешь и пребываешь ты, но не является его частью.

— Но разве нельзя сказать то же самое о биологии или физике?

— Можно, если бы это были совершенно отделенные от нас миры, если смотреть на них как на традиционные науки. Вот мир Койота, — говорит Габриаль, высоко поднимая конверт, — как мне кажется, находится где-то не здесь, а абсолютно в другом месте.

Габриаль снова кладет конверт на стол и толчком посылает его Анхелю. На пути траектории скольжения конверта стоит чашка с утренним кофе, и Анхель поднимает ее, чтобы конверт беспрепятственно проскользнул до него. Растопырив пальцы другой руки, Анхель ловит конверт, который в противном случае неминуемо упал бы со стола. Из кармана куртки он достает маленький серебряный ножичек и вскрывает конверт. В пакете двенадцать страниц, включая фотографии. В верхней части первого листа проставлены четыре имени: Амброзе Сепульхри, Джордже Бруццо, Ив Ренуар, Кальвин Чумбава. Два итальянца, француз и нигериец. Все иезуиты. Все — сотрудники Ватиканского секретного архива, занимаются реставрацией и восстановлением древних свитков, текстов и томов Александрийской эпохи. На фотографиях два странных итальянца, у них редкие седые волосы, лица, словно никогда не видевшие солнечного света и сдавленные невидимыми тисками. Сняты только их лица на смазанном неразличимом фоне, как фото на документы. Один носит толстые очки с квадратными стеклами, оправа серебряная, а стекла толщиной в добрую четверть дюйма. У обоих острый колючий взгляд. Француз едва заметно улыбается, но виден ряд редких, скошенных под острым углом зубов. Он без сутаны, сидит в маленьком итальянском кафе и потягивает вино с какими-то спутниками. Снимок сделан телеобъективом, поэтому фон тоже смазан. Нигериец на фотографии изображен стремительно идущим по коридору в развевающейся сутане. Лицо у него темное, жесткое, решительное. Он выглядит моложе остальных, хотя наверняка этого не скажешь, так как снимок сделан в профиль. У него мощная челюсть и козлиная бородка. Руки раскинуты в стороны, пальцы растопырены, словно он хватает воздух, чтобы, отталкиваясь от него, идти еще быстрее.

Анхель сбрасывает ноги со стола и встает. Пододвинув к себе кружку с кофе, он раскладывает фотографии по столу. Вот они — люди, продавшие свои жизни Богу. Поставившие веру превыше всех других выборов. Согласившиеся на такую жизнь, на такую традицию, на такой единственно праведный путь. На любое сверх того путешествие, если того потребует тайна Бога.

— Может быть, нам повезет, и Койот сегодня уже узнает одного из них, — говорит Габриаль.

Анхель отрицательно качает головой.

— Нет, не узнает. Это не те люди.

Габриаль поворачивается, чтобы взглянуть на Анхеля, может быть, это игра света или усталость прошедших недель, но Габриалю вдруг кажется, что что-то в Анхеле напоминает этих людей, но сходство это все же не полное.

Анхель делит досье на четыре стопки, каждая из которых ложится на одну из фотографий.

— Я беру нигерийца и француза, а ты — итальянца.

Во второй половике дня наконец возвращается Койоте очередной встречи с Самуилом. Койот заходит в комнату с большим коричневым упаковочным рулоном, какие используют для пересылки постеров или чертежей.

— Еще карты? — спрашивает Габриаль.

— Еще того же самого, — отвечает Койот. — Мы рассмотрели шесть версий, ничего не изменилось. Хорошая новость одна — швейцарские гвардейцы строго придерживаются одного и того же порядка смены караулов, они очень добросовестны, но если мы правильно рассчитаем время…

Койот разводит руками, словно говоря: «Все возможно в этом мире».

— И что ты думаешь? — спрашивает Анхель.

— Думаю о том, о чем я всегда думал. — Койот подходит к столу и берет в руку фотографию Ива Ренуара. — Серьезный парень.

Он подходит к Анхелю, извлекает из пачки в его нагрудном кармане сигарету и, прикуривая, произносит:

— Думаю, нам надо выбрать иезуита и последить за ним, посмотрим, что нам удастся выяснить. Может быть — я говорю, может быть, — мы сможем использовать его в своих целях. Если ничего не получится, то мы пытаемся проникнуть в архив по туннелю, а если и из этого ничего не выйдет, то, вероятно, мы все умрем, а как я слышал, в загробном мире масса чтива, так что зачем нам печалиться из-за какой-то маленькой книжки.

Койот кладет на стол фотографию Ива и начинает медленно перебирать остальные снимки. На всякий случай он смотрит их дважды.

— Что говорят нам их досье?

— Француз воевал во время Второй мировой войны, нашел Бога в линии Мажино или в ее падении, вот в чем суть, — говорит Анхель. — Как только в Европе наступил мир, он присоединился к иезуитам. Кажется, он не очень вникает в содержание древних текстов, его дело — ремесло.

— Если испорчена часть текста, то требуется просто ремесло, но серые чернила — это та вещь, которая нужна настоящему мастеру.

— Если речь идет об этом, то все они настоящие мастера, — вставляет свое слово Габриаль.

Анхель согласно кивает.

— Но Ив дошел до того, что изобрел свои оригинальные инструменты. — Он поднимает со стола досье француза и авторитетно потрясает им в воздухе. — Он изобрел изогнутое перо, похожее на косу. Это наполовину лезвие, наполовину перо. Инструмент позволяет ему соскребать часть пергамента под испорченным текстом. Он полагает, что так чернила высыхают более равномерно.

— Он амбициозен? — спрашивает Койот.

— В его досье об этом не сказано, но я не думаю. Думаю, что он вполне доволен своим положением. Это человек, который стал иезуитом, чтобы избежать какого-то страшного греха, и он думает, что если поднимется выше, то это будет искушением дьявола.

— Амбициозность является нам в лице Джордже Бруццо. — Габриаль берет со стола портрет. Джорджо и его толстые очки, за стеклами которых тьма, происходящая от слабости. Койот берет в руку фотографию и долго рассматривает узкий подбородок, глаза и белый невыразительный фон.

— Кем он хочет быть — Папой или кем-нибудь еще?

— Глядя на Джорджо, можно сразу сказать, что это стопроцентный иезуит. Он хочет занять более высокое положение в ордене иезуитов, но не желает быть генералом ордена, я бы рискнул предположить, что он хочет быть региональным ассистентом. Мозг, управляющий куклой. Он более консервативен, чем его братья, но он не традиционалист. Это очень хорошее и устойчивое сочетание, из которого получаются отличные архивариусы. Он видит новое в свете традиции, но пропитался книжной пылью достаточно для того, чтобы понимать, что история — это вечный переход.

— Не может ли такой характер повредить его карьере? Не скрытый ли он идеалист? Не мучает ли его какая-то вина со времен Второй мировой войны? Может быть, это было предательство?

— Этот парень — сирота, он вырос на улице, у него были трудные детство и юность. Возникали и нелады с законом. Судья увидел, что мальчишка совсем не образован, и предложил ему выбор — строгая иезуитская школа или тюрьма. Он пошел в школу, и, странное дело, суровая дисциплина пришлась ему по вкусу. Оказалось, кроме того, что он так же хорошо может разбираться в книгах, как и в уличных потасовках. Он стал человеком, который доверяет книгам гораздо больше, чем людям. Совершенный иезуит. Некоторое время ему не решались доверить миссионерскую деятельность, поэтому отправили в библиотеку и начисто забыли о его существовании. Он работал как проклятый, не отрывая задницы от стула, и продвигался в своем мастерстве все выше и выше. Ему сейчас около сорока пяти, но выглядит он старше своих лет, к тому же он старший архивариус, конечно, это не исключение, но довольно быстрая карьера. Для человека с такой судьбой и поздним стартом — он окончил школу в тридцать один год — такое продвижение по служебной лестнице можно считать головокружительным. У него достаточно знаний и коварства, чтобы стать нашим человеком, и, вероятно, у него достанет сил на такое дело. Он жаждет власти, он хочет доказать, что он лучше других, но это чувство его обманывает. Распространение информации о секретных документах, особенно тем способом, каким это делается, требует особого рода изящества, а это, как мне думается, не в стиле Бруццо.

— В чьем же это стиле?

Есть нечто очень интересное в том, как Койот задает вопросы, в неповторимом наклоне головы, забавном дрожании языка, словно он всем своим видом, голосом и интонациями говорит: «Я играл в эти игры несколько тысяч раз, и я могу сыграть в них еще несколько тысяч раз. Пусть это займет у нас много времени, пусть, в конце концов, перед нами все время этого мира, и разве не здорово, разве вы не рады, что и вам выпал шанс поиграть в эту игру?»

Анхель понимает, что перед ними отнюдь нет всего времени мира, может быть, в их распоряжении остаток дня или неделя, ну, самое большее — три недели. Они производят слишком много шума, а ведь Исосселес где-то недалеко и внимательно прислушивается.

Ткнув пальцем в еще одну фотографию, Койот говорит:

— Расскажи мне об этом нигерийце.

— Откуда ты знаешь, что он нигериец? — удивляется Анхель.

— Секрет фирмы.

— Мне все равно, какая это фирма, но по фотографии черного человека в длинной сутане без национального орнамента нельзя сказать, что он нигериец. Он может быть сенегальцем, американцем или бразильцем.

— Определенно и точно может, — говорит Койот, — но если бы он был сенегальцем, то каким образом он попал бы в центральный коридор американского посольства в Нигерии?

— Ловко, — говорит Анхель.

— И какую же контрабанду ты добывал в американском посольстве в Нигерии?

— На самом деле никакую, — отвечает Койот. — Я был связан с одной женщиной, которая там работала, у нее был очень милый акцент и еще более милый доступ.

— Доступ? — спрашивает Анхель.

— Доступ, — коротко отвечает Койот.

— Наш нигериец, — начинает говорить Анхель, понимая, что предыдущую тему стоит оставить, — Кальвин Чумбава — великолепный теннисист. Он родился в Нигерии, в консервативном аристократическом семействе. На учебу его послали в Коннектикут, подготовительную мужскую школу, которой позарез были нужны деньги иностранцев. Школа была, конечно, счастлива заполучить Кальвина, но он был слишком африканец для большинства учеников. У него было мало друзей, и он близко сошелся с другим отверженным — китайцем Уэйном Ли. Уэйн был убежденный иезуит. Школа была иезуитской, и Ли оказался близким к окружению священника. Со временем произошли две вещи — по окончании школы он занимал место в первой части первой сотни лучших игроков в общенациональном масштабе, но по предложению патера он отправился учиться дальше, в Пизу, где вступил в орден Игнатия Лойолы и предпочел Бога теннису.

— Упрямый зов.

— Он занимался миссионерством в Нигерии приблизительно десять лет, но потом захотел вернуться в Италию. Четыре года назад открылась вакансия служащего в архиве, он походатайствовал и получил это место. Два года он работал простым клерком, потом его переводят в департамент реставрации и восстановления. Он естественно смотрится на новом месте. В течение полугода ему начинают поручать работу со все более и более старыми документами, редкими материалами и сокровищами. Он очень хорош и старается стать еще лучше. Еще через несколько месяцев он присоединяется к славной когорте трех наших друзей.

— Но он слишком мало находится на этой службе, чтобы быть автором нашего информационного письма.

— Вряд ли это так, если только старый архивариус не передал ему эстафету перед уходом из архива.

— Держу пари, что этого не было.

— Я тоже, — поддержал его Анхель.

— Я постараюсь разузнать, не умирал ли или не уходил из архива человек, который мог бы стать нашим кандидатом, но в принципе я склонен согласиться с вами, — говорит Койот.

— Теперь нам остается один Амброзе Сепульхри, — говорит Габриаль. — Старый, неприятный, желчный, но это неплохая возможность для нас.

— Почему? — спрашивает Анхель.

— Он немецкий мальчик, сирота, незадолго до войны его усыновила еврейская семья. В начале войны они прятались в лесу. В середине 1944 года семью арестовали. Ему было тогда двенадцать или тринадцать лет. Их отправили в Треблинку. Оба приемных родителя были убиты. Когда лагерь был освобожден, мальчик переехал из Германии в Бельгию, где оказался на ступенях иезуитского монастыря. Его подобрали и хорошо с ним обошлись. Он, без сомнения, сумел скрыть свой гнев, но будьте уверены, ненависть к нацистам никогда не гасла в его душе. Одним выстрелом мы убиваем двух зайцев: древний каббалистический документ пойдет на пользу евреям и поможет осудить нацистов за похищение предметов искусства и Ватикан за пособничество.

Койот смотрит на фотографию. Трагедия формирует эту личность: жесткие морщины видны вокруг глаз и в углах рта.

— Вот наш человек, — говорит Койот и бросает последнюю фотографию на стол.

— Джентльмены, — говорит Койот, стоя у окна и задумчиво глядя на включенную лампу, — у нас большие трудности.

Наступает ночь. Большую часть дня они наводили справки о четырех архивариусах, устали как собаки и теперь сидят, развалившись в старых креслах в гостиной. В черном небе узкий серп луны.

Оба молчат, они привыкли терпеть друг друга, и молчание не кажется им тягостным.

— Мы не имеем ни малейшего представления, как выглядит Сефер ха-Завиот, — говорит Койот. — Я рылся во всех заслуживающих доверия источниках, но нигде не нашел ее описания.

Он горестно качает головой, проходит к столу и наливает себе выпить.

Амо, вернувшийся после такой же беготни, молчит и курит. Видно, что он совершенно измотан.

Анхель, сидевший, скрестив ноги, на полу, встает и выходит из комнаты. Слышно, как он через две ступени поднимается по лестнице, а потом возвращается. Вернулся он, похлопывая по бедру папкой, украденной у Исосселеса.

— Я очень долго думал, зачем Пена вообще взяла меня с собой в Мексику. Она сказала, что для того, чтобы прощупать почву.

Он бросает папку на кофейный столик, смотрит на Амо, ждет ответа.

— Ты помнишь, что сразу после того, как мы с тобой познакомились, я ненадолго отлучился? — спрашивает Амо.

Анхель кивает.

— Ты вернулся, а мы с Пеной отправились в Мексику.

— Я был в Бразилии.

Амо с мрачным видом начинает расхаживать по комнате, размахивая руками в такт шагам. Морщинки в углах глаз становятся глубже и застывают, освещенные оранжевым огоньком и окруженные сигаретным дымом.

— У Исосселеса были там связи; и когда он начинал искать оружие, взрывчатку и все прочее, он поехал именно туда, в Бразилию. Его человеком там была одна женщина — Александра Абриз, — которую я тоже давно знал. О моих отношениях с Исосселесом она ничего не знала. Не знала она и о Пене. Они работали в одной лаборатории, когда Исосселес оканчивал университет. Из Бразилии он уехал в Принстон. Она осталась в Бразилии. То был звездный час Исосселеса, тогда он был несколько эксцентричным, но душевное его здоровье еще не пошатнулось. Она поддерживала с ним связь, но он исчез, а она пошла работать на государственное военное предприятие, потом уволилась, и только когда она занялась более интересными вещами, Исосселес сам ее отыскал.

— Откуда ее знаешь ты? — спрашивает Койот.

— Откуда обычно мужчина знает женщину? Я познакомился с ней задолго до Исосселеса, до того, как она переехала в Бразилию. Я познакомился с ней в Аргентине. Она явилась причиной, по которой я так и не стал иезуитом. — Амо прикуривает следующую сигарету. — Пена просила меня съездить в Бразилию и постараться что-нибудь выяснить. Я не выяснил ровным счетом ничего. Я даже не нашел Александру, не нашел вообще никаких концов и несолоно хлебавши вернулся в Штаты.

— Пена волновалась, ей надо было увидеть Исосселеса, я посоветовал ей взять тебя.

— И я поехал с ней.

Амо кивает.

— Александра нашлась, когда вы были в Мексике. Ее нашли мертвой в каких-то кустах за старой церковью.

Габриаль тихо ругается сквозь зубы, закрывает глаза.

— Рано или поздно, — говорит Анхель, подходит к Габриалю и кладет руку ему на плечо. В последнее время Анхель часто видит в своих снах Габриаля и Липучку, они играют в клубах, пьют в барах, делают то, чего никогда не делали в жизни, то, чего он никогда не видел, то, что он не может объяснить и не хочет даже пытаться.

— Исосселес, — яростно выплевывает Габриаль.

— Я подозревал это, но не знал точно. Теперь я начинаю в это верить.

— Рано или поздно, — снова произносит Анхель. Эти слова становятся мантрой, которая поможет преодолеть все.

— Итак, дело становится личным, — говорит Койот таким тоном, словно ведет протокол собрания.

— Это, — изрекает Амо, — всегда было личным делом.

Анхель раскрывает папку, принимается листать страницы.

— Я всегда думал, что здесь таится другая причина, по которой я вообще оказался там, было нечто, какая-то вещь, которую Пена хотела забрать у Исосселеса. — С этими словами он извлекает из папки лист бумаги. — Пена была осторожной женщиной, она не стала бы понапрасну рисковать там моей жизнью, если бы не важность того, что она хотела сделать, того, что могло стоить такой жертвы. Но я никогда не мог понять, что именно это было.

Койот берет листок из рук Анхеля, просматривает, кладет на стол.

— Похоже на рукописную копию корабельной декларации.

— Когда Пена была там в первый раз, двадцать лет назад, она тоже искала декларации корабельных грузов. Кто-то спрятал эти старые декларации в том монастыре. Исосселес скопировал старую декларацию и вложил эту копию в папку Пены. В этом не было бы никакого смысла, если бы он не знал, что именно она ищет. — Он указывает на строчку в середине листа. — Здесь есть странное слово, заключка и какие-то измерения, — говорит Анхель.

— Заключка — это внешний угол здания, — говорит Койот. — Эти выглядят как стенографическая схема, как пара линий, позаимствованная из строительного чертежа.

— Значит, кто-то собирался что-то строить? — говорит Габриаль.

— Ни хрена, — отвечает Амо, глаза его прикрыты веками, как абажурами, руки его в непрестанном движении. Он подходит к столу, на который Анхель положил папку, приседает на корточки, внимательно разглядывает лист. — Сефер ха-Завиот — «завиот» означает угол.

— Значит, это не габариты строения, — говорит Койот.

— Нет, — соглашается Анхель, — это не габариты.

— Прекрасная работа. — Койот тихо свистит, улыбаясь: наконец хоть что-то проясняется.

— Но кто-то написал так, словно речь действительно шла о строительстве, — говорит Амо.

— Ну да, но почему это написано в декларации? — удивляется Габриаль. — Это надо было указать в инвентарной описи груза. Скот и пряности. Шелк. Оружие. Никто не возит углы, возят камни, кирпичи или что там еще, но не угол. И никто не возит алеф.

— Не возит что?

— Вот эту букву, смотри, — Амо указывает на ряд чисел, — это «алеф» — буква, похожая на очень большую букву N. Это первая буква еврейского алфавита.

Амо внимательно вглядывается в текст.

— Некоторые ученые считают, что имя Бога происходит от первой еврейской буквы «алеф» — чистого придыхания.

— Но почему она должна быть здесь, в описании каббалистической книги? — спрашивает Койот.

— Потому что эту копию сделал Исосселес, — отвечает Габриаль, — и в таком случае это вовсе не ссылка на Каббалу. Исосселес был знаком с работами Георга Кантора, а Кантор использовал алеф для представления бесконечности в числовых уравнениях.

— И это должно означать, что книга бесконечна?

— Я не знаю, что это должно означать, — отвечает Амо. — Все это выглядит довольно странно. Если Завиот был написан для александрийской библиотеки, то это, несомненно, был бы свиток. Я просто высказываю предположение. Может быть, это вовсе не книга в том смысле, какой мы вкладываем в это слово, а просто собрание отельных листков рукописей. Может быть, Исосселес не знал, сколько именно листов в этой книге, а может быть, их число было бесконечным. Здесь, вероятно, кроется объяснение того, что в декларации приведено так много измерений. Я хочу сказать, что если бы речь шла об архитектурных эскизах, то числовой ряд, пожалуй, слишком длинен, поэтому я думаю, что мы имеем дело с различными страницами. Посмотрите в конец, видите, здесь нанесены числа, за которыми следуют буквы? Когда собирали александрийскую библиотеку, то книги отбирали в каталоги по цвету. Это был рудиментарный карточный каталог. Если мы предположим, что соответствие было один к одному, то цвет разных страниц должен быть разным. Это может занять у нас некоторое время, и, может быть, мы не получим полного совпадения, но если мы проанализируем эти измерения, то по крайней мере хотя бы отчасти поймем, что же мы все-таки ищем.

— Это гораздо больше того, что у нас есть, — говорит Койот, — и, вероятно, большего у нас не будет.

Луна спряталась за тучи, лунный свет погас, рюмки опустошены и вновь наполнены, Анхель остается, когда все другие уходят спать. Он один в комнате с папкой. От руки, как в старые добрые времена, переписал декларацию в блокнот. По его подсчетам, в Завиоте должно быть около шестидесяти страниц. Кто знает. Не очень-то большая книга. Маленькое собрание тайн и секретов. Каждая новая строчка открывает что-то новое, он чувствует, что падает в бездонную глубину, но это не падение, напротив, это подъем, взлет, но при ощущении невесомости, драгоценного волнения и трепета перед мощным и окончательным движением. Как напоминание в начале каждой строчки он аккуратно выписывает алеф.