1

Поздно вечером Эля укатила домой на своем катафалке, а утром приехала снова, и мы опять занимались оральным сексом, словно обезьянки породы бонобо, и дважды я впрыскивал ей в рот свой яд, присосавшись к ее влагалищу, как вампир к шее несчастной жертвы, а потом мы целовались с ней, размазывая по нашим лицам весь этот яд, который Эля не желала глотать. Сам я вдоволь полакомился из ее источника — пил Элины выделения, словно яблочный сок. Впрочем, второй раз она проглотила немного спермы и забеспокоилась, можно ли таким способом забеременеть, и я ответил, что нельзя, хотя сам и не был в этом уверен, потому что Дева Мария забрюхатела, и вовсе не увидя члена.

Потом мы вдвоем залезли в ванну, и я показал Эле паука. Эля встала в ванне, голая, и долго разглядывала паука под потолком, я разглядывал Элин лобок, который вылизывал несколько минут назад и который сейчас, когда она стояла в ванне, опять находился у моего лица. Вода медленно набиралась в ванну. Я прижался губами к розовому бугорку в самом низу темного треугольника, и Элины ноги сразу покрылись мурашками. Потом я повернул ее, она нагнулась, ухватившись за трубу, и в такой позе напомнила мне девушку, которую я видел в лесу возле кладбища, — она лежала грудью на капоте автомобиля, а парень жадно вылизывал ей зад, уткнувшись лицом в раздвинутые ягодицы. Я руками раздвинул Эле ягодицы, и мой длинный, блуждающий язык заставил Элю громко стонать. Я подумал, что своей возлюбленной смог все-таки изменить по-настоящему, как изменял совсем недавно в воображении с Хизер Козар. Потом мы поменялись с Элей местами, и я снова кончил ей в рот. Паук подсматривал, но я его не стыдился. Он — свидетель моих каждодневных мастурбаций и несостоявшегося вчера утреннего суицида. Возможно, он тоже мастурбировал, глядя на нас, а потом выбросил свой паучий яд на паутину или прямо на наши бестолковки. Эля выплюнула мой яд в ванну.

— Однажды он свалился в воду, — сказал я. — Паук. Но я спас его, выловив из воды. Обсохнув, он обратно забрался в свою паутину.

— Какое благородство, — насмешливо произнесла Эля, но я на нее не обиделся, потому что она улыбалась, а кроме того — только что трижды удовлетворила меня способом, каким обезьянка породы бонобо удовлетворяет своего брата или сына. — Если бы на твоем месте был бывший муж Ирины, он специально утопил бы паука, этот садист. Или оторвал бы ему все ножки и посадил обратно в паутину. Убить паука — к дождю. У него там, в паутине, дохлые мухи и таракан.

— Я знаю.

— А имя у него есть?

— У паука?

— Да, у паука.

— Нет.

— Так не пойдет, Роберт. У тебя же есть имя, и у меня есть, у всех есть, а у паука нету. Ему срочно нужно дать имя.

Я подумал, что она, пожалуй, права и моему приятелю пауку, с которым я иногда разговариваю, как с человеком, действительно нужно подобрать подходящее имя.

— Не возражаю, — сказал я. — Но не имею понятия, как можно назвать паука. Каждому животному можно дать подходящее имя, не раздумывая: кошке — Мурка, собаке — Шарик, корове — Буренка. А вот как же нам назвать паука? Может, Стасиком?

Эля призадумалась, потом сказала:

— Нет, не пойдет. Стасик — какое-то несерьезное имя и больше подходит для комара. Какое-то настоящее комариное имя. Для паука нужно придумать что-то более подходящее, хищное… Например, Дон Паутино. Нравится тебе это имя, Роберт?

— Нет, не нравится, — сказал я. — Какое-то бандитское имя, больше оно подходит для крестного отца, для мафиозо какого-нибудь, нежели для одинокого паука. Совсем не нравится мне это имя.

— Он — хищник, — сказала Эля, — и имя ему нужно дать подобающее. Дон Паутино — хорошее имя, но, если ты против, давай придумаем другое.

Мы, сидя в наполовину пустой ванне, стали придумывать для паука разные имена, и из всех этих Пожирателей мух, Терминаторов, Душегубов, Тараканоедов и других «хищных» имен, придуманных Элей, никак не могли выбрать самое подходящее.

— А вот еще, — предложила Эля. — Паутинкин.

— Больше похоже на фамилию, а не на имя, — возразил я. — Тогда уж лучше — Паутиныч. По отчеству солиднее.

— Паутиныч, — сказала Эля. — Какое-то знакомое имя. Или из детской книжки, или из какого-нибудь мультфильма. Но мне нравится. А тебе, Паутиныч? — спросила она паука.

Паук неподвижно сидел в центре своей паутины, среди этих засохших мух и дохлого таракана и, судя по всему, был доволен новым именем. Под ванной валялись свечи, моя, испачканная кровью и землей с могилы, одежда и лохматая петля, на которой или при помощи которой я хотел удавиться вчера утром. Окажись шерстяные нитки чуть крепче, и я не сидел бы сейчас голышом в ванне с Элей, придумывая для паука имя, — болтался бы в женском нижнем белье под трубой, с вывалившимся черным языком, и никому не было бы до меня дела.

2

Насидевшись в ванне, мы отправились потом с Элей по моей просьбе на кладбище — посмотреть на могилу ее одноклассницы, девочки, умершей в девятом классе от белокровия. В башке просто не укладывалось, как может быть мертвой девочка с такой милой, жизнерадостной улыбкой и родинкой на левой, как у лермонтовских героинь и моей возлюбленной, щеке, — это я к тому, что, как мне кажется, существуют лица, созданные для жизни, и созданные для того, чтобы украшать мраморные надгробия. Например, если внимательно всмотреться в лицо Иосифа Давидовича Кобзона, мастодонта на нашей эстраде, становится ясно, что оно просто создано для того, чтобы служить украшением гроба, — до того мрачным и безжизненным оно выглядит. Лицо девочки, умершей от белокровия в девятом классе, было совсем другим, и его легче было представить под свадебной шляпкой, чем в гробу с закрытыми глазами.

Мы приехали на старое городское кладбище, то самое, на котором когда-то похоронили Лешу, изрезанного стеклом. У кладбищенских ворот стояло несколько, только что подъехавших автобусов, и, когда мы припарковались в стороне от них, из одного автобуса шестеро молодых парней вытащили гроб, и все это до того напомнило мне тот день, когда хоронили Лешу, что я подумал: сейчас из автобусов, толкая друг друга, будут выбираться школьники, мои и Лешины одноклассники, старшеклассники и малявки из первых и вторых классов, которых тоже привезли тогда на кладбище неизвестно для чего, и все эти растерянные малявки собирались в кучки, потому что еще боялись мертвецов и кладбищ, и у многих в руках были букеты цветов, которые им вручили классные руководители.

Я вылез из катафалка и увидел, что ничего подобного, хоронили не Лешу, член которого давно сгнил в могиле, а молодого человека лет тридцати, и все было так же, как вчера у подъезда претендентки номер три — гроб, обитый красным плюшем, повязка с молитвой на лбу покойника независимо от того, верил он в несуществующего Бога или нет, и печальные лица участников похорон.

— Опять похороны, — сказала Эля.

— Неудивительно, — ответил я. — На то оно и кладбище.

Многие, забыв про покойника, таращили глаза на наш катафалк и, наверное, ждали, что сейчас мы распахнем заднюю дверцу и вытащим из автомобиля шикарный гроб.

Вместо этого Эля невозмутимо заперла машину, а потом мы стороной обошли однообразие похорон, глазея на мертвеца в гробу и слушая вой молодой женщины в черном платке, жены или любовницы покойного, вероятно, возмущенной тем фактом, что сегодня ночью ей придется спать одной, а человек, недавно трахавший ее и вылизывавший нежно складочки ее влагалища, скоро сгниет в земле вместе со своим членом. Ей можно было лишь посочувствовать, хотя, возможно, она по-настоящему любила этого покойника и, может быть, через пару дней она удавится от тоски или вскроет вены, забравшись в ванну с горячей водой.

Я снова подумал, как недавно в дряхлом автобусе, что все мы — потенциальные мертвецы, и кто-то дождется естественной смерти, а кто-то уйдет из жизни добровольно.

— Ты боишься смерти? — спросил я Элю.

— Да, — сказала она. — Иногда ночью я просыпаюсь от жуткого страха и не могу заснуть. Миллионы и миллионы лет впереди, бесконечность небытия и вечный покой нагоняют на меня смертную тоску. Страшно осознавать, что все это ждет именно тебя. Вообще-то я смирилась с тем, что рано или поздно придется умереть, но все равно хочется когда-нибудь воскреснуть…

— Вылезти из могилы полусгнившей, как в фильме «Зловещие мертвецы»?

— Нет, стать такой, как сейчас. Молодой и здоровой.

— И красивой, — подсказал я.

— И красивой, — согласилась она.

— «Миллион, миллион, миллион мертвецов…» — принялся я тихо напевать, а потом мы, войдя в небольшую калитку рядом с распахнутыми воротами, очутились на кладбище, где в самом начале похоронены известные в нашем городе личности: писатели, врачи, министры, крутые парни и другие важные шишки. Простой люд похоронен дальше.

— Сюда, — сказала Эля, повернув направо, и мы пошагали с ней по заасфальтированной дорожке между могил, а потом она остановилась возле огромной мраморной плиты с изображением в полный рост молодого, презрительно ухмылявшегося парня.

— Знаешь, кто это? — спросила Эля.

— Знаю, — сказал я. — Покойник.

— Это сейчас он покойник, а совсем недавно его имя гремело по всему Саранску.

— И что он сделал такого выдающегося? Написал книгу? Или, может быть, спас паука, тонувшего в ванне?

— Нет, он был криминальным авторитетом, — Эля назвала фамилию, которую я успел прочесть на мраморе, и добавила, что этот парень был одним из Крестных Отцов нашего города, личность знаменитая и легендарная.

— Крестный Отец в двадцать пять лет? — поинтересовался я. Год смерти криминального авторитета совпадал с годом, когда я начал жить у тети. Я едва сделался дезертирской мордой, а этот парень уже завершил свою криминальную карьеру.

— Да, в двадцать пять лет. Когда ему было восемнадцать лет, он получил в одной разборке пулю прямо в лоб, которая не задела мозг и которую врачи не решались извлечь. Он так и носил ее в голове до самой смерти, дырявый лоб прикрывала пластина из какой-то там сверхпрочной пластмассы, а сам он считал себя заговоренным.

— Прямо как в кино, — ухмыльнулся я.

— Ага, — подтвердила Эля. — Но только его все равно убили, расстреляли на пороге собственного особняка, кто-то из своих же, а потом вся его бригада разделилась и начала воевать между собой — жуть, что тогда творилось в городе. Саранск словно превратился в Чикаго 30-х годов. Вооруженные головорезы гонялись друг за другом на автомобилях по ночным улицам и отстреливали конкурентов. Одна моя подружка, брат у нее тоже был связан с этими мафиозниками и тоже погиб, как-то подсчитала, что за полгода на кладбище отправилось двадцать три человека, и все — молодые, здоровые парни, которым жить и жить бы. Лидер — вот он, те, кто воевал на его стороне, похоронены здесь же, все остальные — в самом конце кладбища…

3

Наглядевшись — на могилы криминального авторитета и его соратников, мы отправились дальше, и Эля шагала уже не так уверенно, а потом и вовсе остановилась и сказала, что вроде бы мы заблудились. Вид у Эли сделался виноватый.

— Я была-то у Маши всего один раз, — оправдываясь, сказала она. — Во время похорон. Помню, что сразу после ворот нужно повернуть направо, потом прямо, потом у могилы генерала, где бюст с отколотым носом, нужно повернуть опять направо, а потом… не помню… Слишком много новых могил…

— Ничего, — принялся я успокаивать Элю. — Найдем.

— Обязательно, — не очень уверенно подтвердила она.

Мы вернулись к генеральскому бюсту с отколотым носом, а потом медленно пошли обратно, читая надписи на пыльных памятниках и разглядывая фотографии лежащих под ними бедолаг.

— Когда Машу хоронили, — сказала Эля, — поставили простой деревянный крест, но рассказывали, что потом ее родители заказали огромное надгробие из белоснежного мрамора. Должно быть где-то здесь…

Свернув с дорожки, мы пробирались между древних и заросших шиповником могил все дальше и дальше; люди здесь были похоронены тридцать и даже сорок лет назад, но иногда попадались и совсем свежие могилы. Эля, убеждая меня, что могила ее одноклассницы должна быть где-то рядом, почему-то тащила меня вглубь кладбища. Я не возражал, покорно шел сзади, собирая одеждой репьи и паутину.

В одном месте нас здорово напугал какой-то алкаш, который спал прямо на могиле за высокой металлической оградой. Услышав наши голоса, он проснулся и, как ошалевший, выскочил из кустов прямо на Элю. Небритый, с опухшей синей рожей и красными глазами, он выглядел страшнее мертвеца, и Эля, увидев его, оглушительно завизжала, подпрыгнув на месте, а когда этот страшный тип засмеялся, довольный произведенным эффектом, и спокойненько попросил закурить, Эля заругалась на него и сказала, чтобы он отправлялся с такими шуточками к дьяволу. Мужичок, не переставая щериться, ответил, что он только что от него.

— Вот придурок, — сказала мне Эля. — Так можно и до инфаркта довести.

— Запросто, — ответил я и подумал: «Интересно, заругалась бы на меня парочка в лесу, если бы я показал им вдруг свою образину? Может, мне действительно стоило выйти в самый интимный момент и, похлопав парня по плечу, вежливо попросить: „Дружище, разреши я поработаю за тебя языком. Лизать женский зад — мое призвание…“»

— Курить хочу! — выкрикнул нам в спину алкаш.

Минут через пятнадцать Эля остановилась и констатировала:

— Роберт, мы окончательно заблудились. Мне это и так было ясно.

— Ничего, дождемся ночи, а потом, чтобы добраться до дома, станем ориентироваться по звездам.

— Не смешно, — сказала Эля.

— Понимаю, — ответил я.

— И что нам теперь делать?

— Идти назад.

Кладбище было огромное, словно море, море, на дне которого покоились не затонувшие корабли, а человеческие останки в трухлявых гробах, и мы, идя обратной дорогой, сбились с пути и вышли не к бюсту генерала, а черт знает куда, где меня заинтересовала одна могила.

На покосившемся куске фанита — лицо человека в очках и надпись:

НИКУЛ ЭРКАЙ

(Иркаев Николай Лазаревич)

1906–1978

— Писатель, — сказал я. — Это тебе не какой-нибудь криминальный авторитет, а самый настоящий писатель. Однажды, когда я учился в школе, на день рождения мне подарили книгу этого Эркая. «Алешка» называется. Не читала?

— Нет.

— Интересная книга, про одного мальчика, с ним случались разные забавные истории, а сам он был сирота и очень несчастный… Еще Эркай написал другие книжки для детей: «Шураган», «Новая родня», их я тоже читал… Странно, правда?

— Что странно? — спросила Эля, подходя к чугунной ограде вокруг памятника. Вся могила заросла травой, и было ясно, что известного мордовского писателя давно никто не навещал.

— Странно то, что здесь, под землей, лежит человек, который когда-то написал интересные книжки… Двадцать с лишним лет человека нет на свете, а его книги все живут, их читают, но никто, наверное, не задумывается, что могила автора вся в траве, надгробный камень покосился и надпись на нем почернела…

— Ничего странного здесь нет, все там будем. Гляди, Роберт, там какие-то листы валяются, возле памятника, видишь? Давай почитаем, что там написано.

Я поднял два желтых грязных листа, и на одном было напечатано: «Она любила его, любовь эта была эгоистична и зла, но он этого не замечал или, может быть, просто не хотел замечать. Ему с ней было хорошо. Он был счастлив…»

Дальше текст размывался и ничего, кроме отдельных слов, нельзя было прочесть.

— Интересно, — сказала Эля, — откуда это здесь?

— Вероятно, страницы из его рукописи. Или, может, принес кто-то из молодых авторов, надеясь получить таким образом талант и вдохновение от мертвого писателя.

— Что, есть такая примета?

— Нет, то есть не знаю… Это я сам только что придумал.

— Ты — фантазер, Роберт.

— Да, я такой. Иногда мне в голову такая ерунда приходит, что сам удивляюсь. Например, сейчас я хотел бы посмотреть на останки этого писателя. Интересно, что осталось от человека за двадцать два года?

— Думаю, один скелет. Почему тебя это интересует?

— Не знаю.

— Ну, тогда откопай гроб и смотри себе на здоровье.

— Слишком утомительно. Вот если бы у меня был такой приборчик, чтобы смотреть сквозь стены и землю, тогда я просто навел бы его на могилу и смотрел на экран. Может, там, в гробу, его и нет.

— Как это нет?

— Очень просто. Бывает же такое, когда опускают в могилу заколоченный гроб, ставят памятник и все такое, а потом, когда могилу вскрывают, выясняется, что гроб пуст.

— И для чего это делают? — спросила Эля.

Я неопределенно пожал плечами, хотя знал, для чего это делают. Эля, наверное, впервые за все время нашего знакомства смотрела на меня как на ненормального. А меня вдруг понесло и понесло. Думаю, никогда в жизни Эле еще не приходилось выслушивать подобную чушь о пустых гробах, в которых валяются включенные кассетники, о звездах, которые видны ночью из могилы, и приборчике, чтобы смотреть сквозь стены и землю. Эля меня совсем не понимала, потому что ничего не знала ни про мою бывшую соседку и «приборчик» ее папаши, ни про музыку в лесу, ни про пустой гроб, в котором я ночевал под открытым небом, прямо под нахальными звездами…

Эля не задавала вопросов. Рассказывать все это самому и объяснять было бы слишком долго, да и, честно говоря, сейчас мне не хотелось этого делать. И могилу девочки с родинкой на левой щеке, Элиной одноклассницы, умершей от белокровия, мне тоже расхотелось видеть.

Чего мне хотелось, так это увидеть свою возлюбленную, прижаться губами к ее нежным розовым соскам и всему остальному. Обнять ее и, задыхаясь от счастья, никогда не выпускать из своих объятий.

От мысли, что она сейчас не лежит в гробу на жалком деревенском погосте, а наслаждается жизнью вместе со своим красавчиком брюнетом, мне сделалось тоскливо и по-настоящему плохо. Мне захотелось совершить попытку суицида номер два — подойти к чугунной ограде и долбиться головой об острый угол до тех пор, пока мозги не вылетят. Лишь бы не думать о ней, о том, что, возможно, я никогда ее не увижу, свою ласточку, и не скажу ей слов любви, полных нежности.

Я подумал, что на хрен мне не нужна такая жизнь, где каждый день будет наполнен пустотой, одиночеством и ожиданием. Зная, что она никогда не придет, я все равно буду ждать ее. Даже сумасшедший секс с самой Хизер Козар не сможет отвлечь меня от мысли о ней. Я люблю ее. Она нужна мне, только она одна…

Эля, видимо, поняла, что со мной творится неладное, взяла меня за руку.

— Тебе нехорошо, Роберт?

— Немного голова закружилась. Уже проходит.

— Нужно уходить отсюда. Эта кладбищенская атмосфера действует так угнетающе. Кресты и все эти могилы на меня тоже нагоняют смертную тоску… Да еще похоронная музыка, слышишь?

Я кивнул. Бб-ум! Бб-ах? — раздавалось вдалеке громыхание тарелок, свидетельствующее, что похороны проходят с шиком и вместе с траурной процессией к вырытой могиле бредут унылые музыканты. И от этого громыхания мне сделалось еще тоскливее.

4

Так и не найдя могилу Маши, умершей от белокровия, мы собрались уходить, и вдруг, недалеко от могилы Никула Эркая, наткнулись на могилу Андрея Баулина, моего старинного приятеля, такого редкостного подонка, что о нем стоит рассказать подробно.

Мы дружили лет шесть назад, он был моим ровесником, но выглядел старше — здоровенный бугай с черными пронзительными глазами и неизменной ехидной улыбочкой на лице. И сейчас, с фотографии на дешевом памятнике, он смотрел, ехидно улыбаясь, как и прежде.

Познакомились мы в техникуме на первом курсе, куда я пришел после восьмого класса, и лично я никогда не считал его товарищем и уж тем более другом, но одно время он зачастил ко мне — приходил каждый вечер, вытаскивал меня из дому, и мы шлялись по улицам.

Иногда мы заходили в гости к его подружке, девятнадцатилетней девчушке, хрупкой, маленькой, настоящая Дюймовочка рядом с ним, и она, хотя и была старше своего кавалера почти на четыре года, была с ним очень робка, преданно смотрела большими наивными глазами, а он всегда издевался над ней, обзывал ее при мне и других самыми грязными словами, говорил, когда мы собирались уходить, что сейчас спешит на свидание к другой, и мне всегда было ее очень жаль. Наверное, она любила его, а вот ему было на нее наплевать, и он говорил мне про нее всякие гадости. Правда, ее он неизменно называл малышкой. Представляете? Обнимет ее, скажет ласковым голосом «моя малышка» и тут же, ехидно улыбаясь, добавит: «Да ты — тварь!»

Однажды он притащился ко мне, как обычно, вечером, пьяный, в руках у него была спортивная сумка. Мы вышли в подъезд, и он, раскрыв сумку, вытащил из нее огромный охотничий нож в чехле. Еще в сумке лежала одежда.

«Видишь? — спросил Андрей, вытягивая нож из чехла и показывая мне огромное лезвие. — Завалю эту сучку и уеду из этого проклятого города. Айда со мной…»

Мы пошли к ней, но дома ее не было, и он всю дорогу молчал и не переставал пьяно ухмыляться. Я всегда чувствовал себя рядом с ним неполноценным созданием, а в тот момент и вовсе — так оробел, что слова сказать не мог. В технаре Андрей имел репутацию крутого, в дни стипендии избивал за мастерскими робких деревенских парней и отбирал у них деньги. Его многие побаивались и знали, что в драке он становится настоящим зверем. Поэтому, шагая с ним по вечерним саранским улицам, я неодобрительно посматривал на сумку с ножом и не сомневался, что он сможет ее убить. От таких придурков, как он, всего можно ожидать.

Потом мы отправились к ее бабушке, дверь нам открыла глухая старуха, у которой вместо звонка загоралась в комнате лампочка. Старуха сказала, что ее нет, но Андрей не поверил; отпихнув бабушку в сторону, прошел прямо в ботинках в квартиру и убедился, что глухая старуха не врет.

Тогда Андрей вдруг обрадовался и сказал, что знает, где ее искать. И мы поехали на железнодорожный вокзал, где проверили все окрестные кафешки, а потом нашли ее в сквере напротив вокзала. Она, вся какая-то несчастная, в одиночестве сидела на скамейке, в руках бутылка пива, возле ног — огромная сумка.

«И куда это собралась, моя малышка?»

Она отвернулась и даже не ответила на приветствие. Лицо у нее было в синяках, словно у какой-нибудь алкашки.

«Куда собралась, я спрашиваю?» — повторил Андрей, опускаясь на скамейку рядом с ней, и его тон не предвещал ничего хорошего.

«В Сызрань, к родственникам», — ответила она, непривычно шепелявя, и я увидел, что впереди у нее почти все зубы выбиты. Рот она прикрывала ладошкой, так же, как и я раньше, улыбаясь, прикрывал свои клыки. Мне стало ясно, чьих рук это дело.

«Почему, тварь, мне ничего не сказала? Я же здорово переживаю за свою малышку. Или я должен бегать везде и искать тебя? Ну, скажи мне, тварь!»

Андрей положил свою сумку на колени и открыл ее.

Все, подумал я, сейчас он выхватит свой тесак и перережет ей горло. Как уже говорил, от него этого можно было ожидать. Псих редкостный. Но я не пытался остановить его. Стоял рядом с ним, как истукан, и ждал, когда он перережет ей горло.

Почему-то он не стал этого делать и даже не продемонстрировал ей свой нож. Просто обнял ее и спросил вкрадчивым голосом:

«От меня хотела уехать? Навсегда?»

Она заплакала, кивнула и прижалась лицом к его плечу.

«Идем домой», — сказал он ей, и они отправились домой в обнимочку, в руках у них были сумки, он нес ее огромную с вещами, она несла его спортивную с ножом. Я успел спросить, за что он избил ее, а он ответил, что просто так.

Распрощался я с ними уже ночью, и она всю дорогу смотрела на Андрея влюбленными глазами, а он ехидно улыбался и подмигивал мне, кивая на свою спортивную сумку. На душе у меня было очень мерзко, и в тот день я последний раз видел своего приятеля живым. Через два дня он выкрал из сейфа у отца, тот был охотником, двустволку и сперва застрелил тестя старшего брата, а потом застрелился сам. Всю башку он разнес себе двенадцатым калибром, а я на похороны почему-то не ходил и подружку Андрея с тех пор так и не видел.

Случайно наткнувшись на его могилу, я удивился словам, которые вместе с фотографией украшали дешевый памятник: «Смерть вырывает лучших…» По-моему, что-то из Высоцкого и, хотя о покойниках нельзя говорить плохо, все-таки этих слов он не заслуживал. Для кого он был лучшим? Для своей девчонки, над которой издевался? Или для своих родителей, которым причинил столько горя? Думаю, никто, кроме несчастной подружки, не любил его. Все только ненавидели и побаивались Андрея.

Торжественное громыхание тарелок приближалось.

Эля не понимала, чего ради я, оставив одну могилу, прицепился к другой.

Я подумал, что, может быть, стоит предложить Эле заняться сексом на цветнике перед памятником. Полусгнивший Андрей внимательно слушал бы в своем трухлявом гробу, как Эля волнующе стонет, а потом я выбросил бы свой яд прямо на его фотографию и памятник, и надпись: «Смерть вырывает лучших…» Я не стал этого делать и, не удержавшись от кощунства, просто помочился на жалкую ограду, и моча, стекая по ней, впиталась в землю, а потом мы поехали домой.

5

Мне не хотелось оставаться одному, но Эле нужно было куда-то по своим делам, и она, пообещав, что приедет вечером, и высадив меня у подъезда, укатила на своем мрачном автомобиле. Ни Емели, ни его приятелей у подъезда не наблюдалось.

Паук был дома, сидел в своей паутине, а я первым делом заглянул в комнату, потом на кухню и уже после этого к нему в ванную.

— Ее нет, — сообщил я пауку. — Не приходила и, может быть, не придет никогда. Неудивительно, потому что она для меня мертва.

Я залез в ванну, включил воду и стал смотреть на ее белье, размышляя, одеть его или нет для того, чтобы сладко поонанировать. Мои размышления прервал условный стук в дверь.

Пришла тетя и, как в прошлый раз, в руках у нее были тяжеленные сумки с провизией для любимого племянничка дезертира.

— Опять лысый, — заявила она вместо приветствия. — Черт страшный. — Тетя была в своем репертуаре.

— А чего ты хотела? Чтобы у меня за пару дней коса отросла?

Она ничего не ответила и принялась выгружать из сумок свои свертки и запихивать их в холодильник.

— Совсем, что ли, ничего не ешь? Все на месте лежит.

— Ем, — сказал я.

— Или аппетита нет от твоих любовных переживаний?

— Есть аппетит, — соврал я.

— Дурак ты, разум потерял совсем. Знаю, как выбить блажь из твоей лысой башки.

— И как же? — полюбопытствовал я, думая, сказать тете или нет о том, что приходил голубоглазый брюнет, бизнесмен с мобильником на дне кармана, и уверял меня, что моей возлюбленной нет в живых, — дескать, автомобиль колесом проехал ей прямо по голове и теперь она лежит на кладбище. (Потом я представил себе такую картину: я — бизнесмен, торчу у себя в офисе, и обстановка приводит в шок каждого клиента. Вместо стола и шикарного кожаного кресла посреди кабинета стоит ванна, в которой воды чуть-чуть, на дне, и голый бизнесмен с бритой башкой лежит в этой ванне, сжимая в руке телефонную трубку и показывая посетителям огромные клыки. Над ванной — огромная, словно рыболовная сеть, паутина, и в ней торчит огромный паук, на которого возложены обязанности секретарши).

— Очень просто, — сказала тетя, и картинка в моем мозгу исчезла. Я подумал, что ей ничего не нужно говорить о визите голубоглазого бизнесмена. Может быть, она уже и так все знает и, возможно, именно ей, тете, принадлежит идея лжезахоронения. Теперь же она хочет просто подстраховаться и для этого придумала какой-то новый план. И уж тем более не стоило рассказывать ей, что я раскопал могилу и роб был совсем пуст.

Я внимательно взглянул на тетю, и она, не выдержав моего змеиного взгляда, отвернулась. Потом тихо произнесла:

— Ты меня слушаешь, что ли?

— Очень внимательно.

— Не заметно.

— Так что же за способ выбивания блажи? Может, опять отправимся в церковь и будем торчать в длиннющей очереди, пока в рот не засунут ложку с кагором после противных старушенций.

— Нет, у меня есть знакомый психиатр, очень хороший специалист. Он тебя посмотрит, поговорит с тобой и даст какие-то советы, выпишет, может быть, какие-нибудь витаминки, и…

— Нет уж, спасибо, — отказался ваш покорный слуга от тетиного предложения. — Я здоров, и витаминки мне не требуются. И от того, что ты называешь блажью, вылечиться нельзя. Это — любовь. Настоящее чувство.

— Значит, не пойдешь со мной?

— Нет.

— Это очень хороший специалист.

— Ну и что ж? Когда меня забирали в армию, в военкомате тоже был хороший специалист. На каждого призывника он смотрел подозрительным взглядом и сам был похож на психа ненормального. Этот придурок спросил у меня, как расшифровывается РСФСР, и я, шутки ради, ответил, что не знаю. Тогда он покачал головой, сказал мне: «Российская Федеративная Республика, дурья башка», а потом написал в карточке «годен». Если он признал меня годным к строевой службе, значит, я здоров.

— Он ничего не знал о твоей проблеме.

— У меня нет никаких проблем.

— Упрям ты, как баран. Договариваться с психиатром или нет? Очень хороший специалист. Он может и на дом приехать.

— Не стоит беспокоить, хотя…

— Что?

— Пусть приедет и побеседует с пауком. Может быть, у него какие-то проблемы. Последнее время он замкнулся в себе и целыми днями молчит.

— Шутишь?

— Да.

— Сатана в тебя вселился. Болезнь это.

— Нет, — сказал я. — Это любовь.

Тетя в сердцах плюнула на пол и ушла, не попрощавшись и хлопнув дверью. Ушла кормить своего Хрюшу и безымянных кур.

Я обратно развалился в ванне и минут сорок слушал одну и ту же песню в исполнении Джорджа Майкла. Когда песня заканчивалась, меломан, который живет на третьем или четвертом этаже, перематывал ленту и ставил песню сначала. Б. Моисеева и остальных своих любимых исполнителей сегодня он почему-то игнорировал.

Я не возражал и, когда в сотый раз начинался припев, выключал воду и подпевал:

— «Наверно, я сошел с ума…»

6

Часов в семь приехала Эля, и в этот-то вечер все и началось. Вместо того, чтобы сразу раздеться, завалиться на тахту и заняться одновременным оральным сексом, мы решили посмотреть какой-нибудь фильм. Сперва хотели поставить кассету с ужастиком и долго перебирали в стопке зловещие названия. «Фантазм», «Лепрекон», «Восставшие из ада», «Ночь страха», «Телемертвецы», «Отрубленные головы», «Невеста Дьявола», «Байки из склепа», «Дом с привидениями» и другие, подобные им.

Все эти фильмы Эля видела, и тогда я предложил посмотреть комедию. «Хорошо», — сказала Эля, и я поставил кассету, которая валялась на полу за подставкой для телевизора. «Не может быть» — старая и очень смешная комедия, и исполнители замечательные: Вицин, Куравлев, покойный Савелий Краморов… Очень хорошие раньше снимали комедии, и артисты были хорошие, таланты, не то что сейчас, и жаль, что нет в живых всех этих бедолаг: Миронова, Никулина, Моргунова и добродушного Папанова. Честно, очень жаль…

Я нажал «плей», но после того как прошли титры, мне не стало веселее, потому что вместо комедии началась какая-то эротика, быстро перешедшая в порнуху, и сперва я не мог сообразить, что это такое, а потом понял, увидел: это она, моя возлюбленная, и голубоглазый брюнет, ее кавалер. Видимо, они установили включенную видеокамеру напротив тахты и принялись спокойненько заниматься на ней любовью, записывая все это на пленку.

Меня в холодный пот бросило, когда я увидел, что они вытворяют на тахте, той самой, на которой сейчас мы устроились с Элей. Такое разнообразие поз и ласк не в каждой крутой порнушке встретишь. Был даже момент, где она, моя сладкая, лизала его противный, волосатый зад, и все это крупным планом. Наверное, все это они снимали только для себя, и мне стало ясно, что искал бизнесмен, когда приходил сообщить, что она умерла. Он искал эту кассету и не нашел ее, потому что она валялась на полу.

Мне стало тошно до невозможности, в глазах даже потемнело, но вместе с тем я почувствовал и возбуждение. Пусть она занималась развратом с другим, но ведь это была именно она, и именно ее родное тело я видел сейчас на экране. Маленькие розовые соски, пухлый лобок с узкой полоской светлых волос, родинка на левой щеке и даже шрам на коленке… Все это было сейчас передо мной. Крупным планом ее раздвинутые ноги, и между ними голова бизнесмена. Потом ее раздвинутые ягодицы, и снова его голова, его мерзкий язык, слизывающий ее выделения, словно яблочный сок… А вот и его волосатый зад, украшенный огромной шишкой геморроя, и ее нежный, как у кошки, язычок…

Потом я услышал ее голос, она тихо спросила этого подонка:

«Может, хватит?», а он бодро ответил, что это только начало. Она вела себя скованно и стеснительно, а этот развратный тип чувствовал себя в своей тарелке…

Я нажал на «стоп» прежде, чем Эля успела сообразить, что вся эта любовная сцена снималась в этой комнате, на этой тахте…

— Интересно, — протянула Эля, — а говорил, что будем смотреть комедию.

— Наверное, перепутал кассеты, — ответил я.

— Порнушка — тоже ничего. Может быть, посмотрим ее? По-моему, отечественное производство и снималось все на любительскую камеру. Занятное зрелище.

— Муть какая-то. Ничего занятного. Не хочу смотреть это.

— Как хочешь, Роберт. А что тогда поставишь?

— Что угодно, только не эту дурь… Вот хотя бы «Отрубленные головы»…

— Я говорила, что видела этот фильм. Он скучный. И мы собирались посмотреть комедию, правда?

— Правда, но, честно говоря, не могу вспомнить, куда подевалась кассета с фильмом «Не может быть». Да и видик что-то закапризничал, ленту не хочет отдавать, — принялся я врать. — Лучше давай покатаемся. Если у тебя есть время.

Эля — девочка умная, поняла, что я чем-то взволнован и в данный момент мне плевать на все комедии мира. Она не стала задавать вопросов, а просто сказала:

— Конечно, у меня есть время. Если хочешь, давай покатаемся по городу. Может, и его с собой возьмем?

— Кого? — удивился я.

— Паутиныча.

Мне пришлось улыбнуться ей. С чувством юмора у Эли полный порядок.

7

И мы отправились кататься. Поехали сперва мимо гаражей по нашей длиннющей, знаменитой печальными событиями улице, и напротив вытрезвителя мы проехали возле дома № 68, из окна которого пять лет назад один сумасшедший, живший на восьмом этаже, выбросил барахливший телевизор и убил им трехлетнего малыша, игравшего в двух шагах от бабушки. Потом мы свернули налево, проехали мимо районного УВД и круглосуточного магазинчика «Золотая рыбка», а после выехали к больнице «Лисма», в которой пару недель назад пятилетнему мальчику сделали по ошибке клизму из раствора хлорки. Мальчик умер, а мне, если хорошенько порыться в мозгах, вспомнится, как давным-давно напротив этой больницы автомобиль с пьяным водителем сбил двух малышей, братика и сестренку. Девочка осталась жива, а вот мальчик погиб сразу, и на обочине, у столба, целый день валялся окровавленный сандалик. Я был школьником с едва прорезавшимися клыками, когда бегал после уроков с одноклассниками смотреть на этот сандалик…

Эля включила радио. Никита допевал песню о своем одиночестве. Я смотрел на людей за окном, а люди смотрели на нас, на наш огромный и мрачный автомобиль, и, наверное, пытались понять, куда это ползет на ночь глядя заграничный катафалк, неизвестно откуда появившийся на улицах провинциального городка. Наверное, они, эти люди, воображали, что катафалк набит мертвецами, но они ошибались. Кроме водителя и пассажира, в машине никого не было.

Конечно, когда-нибудь мы и превратимся в мертвецов, может быть, даже через пару минут врежемся в грузовик и, окровавленные, медленно испустим дух в искореженном катафалке, но пока еще мы были живы.

Эля, судя по всему, вообще не собиралась умирать, а вот мне было так тошно, так тоскливо, что жить совсем не хотелось. И все из-за треклятой кассеты! Хотя, возможно, кассета здесь ни при чем. Наверное, все дело в ней, моей любимой, которую я не могу ни видеть, ни слышать. Которой я совсем-совсем не нужен.

Я вспомнил, что сказала мне после своего дурацкого теста претендентка номер два: «Робертик, ты ищешь смерть!» Черт возьми, да ведь она права! Я потерял свою любовь, и теперь мне осталось лишь найти свою смерть…

Я представил себе собственные похороны: голый покойник, лысый, валяется вместо гроба в ванне с водой, и по нему ползают жирные мухи, на которых охотятся огромные пауки. Ванна с мертвецом, удавившимся, застрелившимся или пропустившим через себя 220 вольт, стоит у подъезда, прямо на асфальте, и ее окружили зеваки и соседи, никто не плачет, а потом огромные пауки хватают ванну и тащат ее на кладбище. Унылые музыканты дуют в свои тусклые трубы и громыхают тарелками, провожая Роберта Дезертиро в последний путь. Они смело импровизируют на мотив песен Джорджа Майкла и Б. Моисеева. Скрюченный жалкий труп на дне ванны, наполовину скрытый водой, подвывает: «Наверно, я сошел с ума…»

«Заткнись!» — строго приказывает покойнику Паутиныч, главный распорядитель на похоронах, но тот продолжает подвывать, вспоминая, как долгами часами валялся в ванне, ждал ее и слушал музыку, звучавшую по кассетнику на третьем или четвертом этаже.

Пауки, перебирая огромными мохнатыми ножищами, несут ванну по жалким саранским улицам, и все люди, мамы с малышами, старухи с авоськами, набитыми продуктами, молодежь с антизапористым пивом «Толстяк» в руках, останавливаются и во все глаза смотрят на странную процессию, потому что такие похороны видеть им еще не приходилось. Впереди ванны-гроба несколько пауков бережно несут дешевые бумажные венки и портрет покойного в черной рамке и подписью «Разыскивается!»

Машины, троллейбусы тоже стоят, пропуская сумасшедшую процессию, ни один человек не хочет пропустить удивительное зрелище, не видит все это лишь она, моя драгоценная, которой некогда и наплевать на меня, на то, что я умер. Ей без разницы, проехало мне по голове колесо легковушки или я сам удавился в ванной комнате, нарядившись в ее нижнее белье. Уж она-то точно не станем раскапывать могилу, чтобы проверить, на месте ли труп придурка, извращенца и ненормального, — и пока ванна с телом ее бывшего любовника путешествует по саранским улицам, она беззаботно занимается сексом с новым любовничком, голубоглазым брюнетом, делает минет, а затем старательно вылизывает ему зад.

Было бы здорово, если бы у этого подонка было хоть немного благородства, тогда бы он тайком нацедил в кружку ее выделений, примчался на своем шикарном внедорожнике на кладбище и помазал ими губы мертвеца. Больше мне не о чем было бы мечтать, но благородство — непозволительная роскошь для похотливого бизнесмена, ему о благородстве и порядочности ничего не известно, иначе он не стал бы уводить чужую женщину, и поэтому он спокойненько будет постанывать, наслаждаясь старательностью и нежным язычком моей кошечки, пока она вылизывает ему геморройную шишку.

Дальше мне представилась такая картина: процессия прибывает на старое городское кладбище, и у гостеприимно распахнутых ворот меня встречают полуразложившиеся мертвецы, с которыми когда-то я был знаком, — выглядят они отвратительно, как в фильме «Ночь живых трупов», но все они страшно мне рады, потому что я никогда о них не забывал.

Здесь и мой товарищ с черно-красной дырой вместо левого глаза, товарищ, который навсегда остался там, на войне, так и не успев перед смертью помыться. Он без брюк и вместо ног у него голые кости. Баянист-алкаш из 44-й квартиры стоит в распахнутом пальто, в руках у него гармонь, а рядом с ним моя дальняя родственница, умершая от рака, — она говорит мне: «Подонок, ты со мной так и не попрощался! Иди и поцелуй меня в губки! Хе-хе!» Я вижу, что губы у родственницы давно сгнили, и череп, словно наглядное пособие в кабинете биологии, зловеще скалит свои полупрозрачные зубы.

Леша Храмов по кличке Лысый, изрезанный в школе стеклом, тут же. Школьная форма, в которой его похоронили, порядком истлела и висит на нем лохмотьями. «Роберт, — говорит он мне, — не желаешь ли побрызгаться одеколоном „Член мертвого семиклассника“? Запах — шик! Правда, сам член семиклассника давно сгнил», — и Леша смеется.

Придурковатый татарин Рашид стоит с двумя незнакомыми мне и, естественно, мертвыми шлюхами в обнимочку. «Роберт, хочешь развлечься? Если нет, можешь просто посмотреть».

Андрей Баулин держит в одной руке спортивную сумку с ножом, в другой — двустволку, из которой он застрелился и застрелил тестя своего старшего брата. «Хорош ты дурить, Роберт, из-за этих баб, все они — твари и мрази. Возьми ружье и вышиби себе, как я, мозги… или лучше ей…»

Все рады мне, отовсюду только и слышится: «Привет, Роберт! Здравствуй, Роберт! Добро пожаловать на тот свет, Роберт!»

Среди знакомых покойников я вижу и мертвых малышей, всех тех бедняжек, которых взрослые дяди и тети безжалостно травят хлоркой, убивают телевизорами, сбивают автомобилями, которых собственные мамаши выбрасывают с тринадцатого этажа и которые просто умирают от разных болезней. Мне всегда было жаль этих несчастных малышей, и теперь они тоже, как другие мертвецы, рады мне. И я рад им, потому что теперь я буду им вместо отца, матери и Бога. Если несуществующий, как я успел убедиться, Бог не сберег их раньше, то теперь они всегда будут под моей защитой. Я, высовываясь из своей ванны, приветливо машу им рукой, и мне ясна моя вечная миссия: я — Бог мертвых, покровитель несчастных малышей…

8

— Эй, Роберт!

— Что?

— Я тебя третий раз зову. Ты не заснул?

— Нет, замечтался немного.

— Ты все думаешь о ней?

— О ком это?

— Не притворяйся. О ней, твоей ненаглядной, — в голосе Эли слышался упрек, и я понял, почему. Она из кожи лезет, вовсю старается доставить мне удовольствие, занимается со мной оральным сексом, который, может быть, совсем ей не нравится, а я, кретин неблагодарный, не могу с ней просто поговорить. Уткнулся, словно индюк, в окно и мечтаю черт знает о чем.

— Извини, — сказал я.

— Ладно, — уже мягче произнесла Эля. — Ты все еще не можешь забыть ее?

— Не знаю, — признался я. — Наверное, я однолюб.

— Может быть, ты просто привык к ней?

— Может быть.

— Ты давно знаком с ней?

— Очень давно.

— Сколько?

— Тысячу лет.

— А если серьезно?

— Не помню. Очень давно. Наверное, с самого рождения.

— Это тебе просто так кажется. Иногда привычка намного сильнее любви. Она красивая?

— Для меня — да. Хотя, возможно, кто-то и может сказать, что в ней нет ничего особенного. Она невысокого роста, стройная, но непохожа на фотомодель с обложки журнала. У нее красивые глаза и застенчивый взгляд, ее губы всегда немножко улыбаются. И еще — у нее родинка на левой щеке. Не знаю, но мне нравится в ней все. Каждый жест ее люблю. Весь так и трепещу, когда слышу ее голос. Когда говорят о страсти, я знаю, что это — ненастоящее чувство, обыкновенный животный инстинкт, а в настоящем должна присутствовать нежность, понимаешь? Когда я слышу ее голос, я трепещу и волнуюсь, словно перед экзаменом, а когда я вижу ее, меня переполняет нежность, в которой, как в воде, я могу захлебнуться… Не знаю, что это… Наверное, я сошел с ума.

— Тяжелый случай, — озабоченным тоном произнесла Эля. Наверное, ей не очень приятно было выслушивать все это, но виду она, молодец, не подала.

— Тяжелый, — подтвердил я.

— Может, попытаться вернуть ее? Если она любит тебя, значит, она бросит человека, с которым она сейчас, и вернется к тебе.

— Бесполезно, — сказал я. — Даже слышать об этом не хочет. И обо мне не хочет слышать. Она не только разлюбила, она — ненавидит меня. Сказала, что я маньяк, извращенец, чудовище…

— Есть причина?

Я пожал плечами:

— Не знаю.

— Подумай.

— Зачем?

— Если знать причину ее ненависти, можно попытаться сделать так, чтобы она перестала ненавидеть тебя.

— Вряд ли это возможно. Наверное, мы никогда не будем вместе. Никогда, — повторил я и сам испугался этого страшного слова. Никогда — значит, никогда, и даже в вечности я буду одинок. Говорят, что после смерти души влюбленных соединяются там, на небесах, но если она разлюбила меня, значит, моя грешная душа навсегда останется в жутком одиночестве, а душа моего ангелочка соединится с душой голубоглазого брюнета, который пока еще жив и страдает от геморроя.

— Мне так жаль тебя, — сказала Эля. — Бедненький… Что же делать?

— Напиться и забыться! — ответил я, пытаясь придать словам как можно больше беззаботности.

— Ты хочешь напиться? Что ж, иногда это помогает. Давай купим пиво и…

Я не стал уточнять, какое именно пиво собралась покупать Эля, но быстро перебил ее, сказав, что я пошутил и пить мне совсем не хочется.

— Чего же тебе сейчас хочется?

«Нежно целовать складочки ее влагалища и, уткнувшись лицом в раздвинутые ягодицы, вылизывать ей зад», — подумал я, и одна лишь мысль об этом возбудила меня. Жало в штанах мгновенно увеличилось и затвердело, как деревяшка.

— Тебя, — сказал я.

— Прямо в машине?

— Прямо в машине… Прямо на том самом месте, где когда-то стояли шикарные гробы с желтыми мертвецами…

Эля остановила машину, выключила ближний свет, оставив одни габаритные огни. На улице было совсем темно, мы стояли на обочине дороги, и проезжавшие мимо машины пронзали наш катафалк светом фар, словно лазером. Черное небо в одном месте было продырявлено желтым, как лицо мертвеца, кружочком луны.

— Чувствуешь? — сказал я.

— Что? — спросила Эля.

— Запах. Сладковатый запах формалина…

— Нет, не чувствую, — принюхиваясь, Эля смешно сморщила носик.

— Странно. Эта машина давным-давно пропиталась формалином.

— Ничем здесь и не пахнет. Видишь? — Эля дотронулась рукой до бумажной елочки, висевшей на зеркале. — Это — дезик, малиновый, и пахнет в машине малиной, а не формалином или покойниками. Выдумываешь ты все. Скорее здесь будет вонять помидорами или чем-то еще с огорода, но никак не мертвецами. Я тебе говорила, мой отчим — заядлый дачник, целыми днями торчит на своем участке и частенько там ночует.

— Хороший у тебя отчим? — спросил я.

— Да, — сказала Эля. — То есть не очень… Не знаю. Иногда он хороший, особенно теперь, когда я повзрослела, но иногда он кажется мне очень странным. Раньше, мне тогда было лет двенадцать или тринадцать, он ко мне приставал.

— Приставал?

— Ну да. Когда матери не было дома, показывал мне свой огромный член и предлагал поиграть с ним. А я, еще совсем ребенок, в куклы играла. Он тискал меня и обещал задарить сладостями, если я голой лягу с ним в кровать. «Мы просто полежим, и я даже притрагиваться к тебе не буду», — говорил он. Я хоть и играла в куклы, но не была совсем наивной дурочкой. Он ничего так и не получил, хотя каждый раз, когда мы оставались одни, облизывался, словно кот на сметану.

— А что твоя мать?

— Она ничего не знает. Я никогда не рассказывала ей об этом, а потом, когда я повзрослела, он потерял ко мне интерес.

— Да он настоящий педофил, — сказал я. — Гумберт Гумберт. Любитель маленьких и хорошеньких девочек.

— Вроде того, — улыбнулась, Эля. — Надеюсь, Роберт, ты не такой?

— Нет, — сказал я. — Нимфетки меня не интересуют. Мне нравятся взрослые тети.

— Старухи? — обрадованно-игриво воскликнула Эля. — Это тоже болезнь, не могу вспомнить, как она называется…

— О старухах я ничего не говорил, — запротестовал я, но Эля ничего не желала слушать и, дурачась, принялась обзывать меня маньяком, чудовищем и никак не могла вспомнить, как называют извращенца, который трахает древних старух.

— Дурочка ты, — тоже дурачась, сказал я. — Хочешь большой и чистой любви? Тогда полезай в багажное отделение катафалка!

Не говоря ни слова, Эля перелезла через спинку своего сиденья назад. Я последовал за ней. Эля перегнулась через спинку обратно, выключила в салоне свет и заперла обе двери. Прогнувшись и выпятив мне на обозрение свою задницу, она выглядела очень соблазнительно. Я прижался лицом к ее ягодицам, туго обтянутым юбочкой, и даже через ткань почувствовал тепло ее тела.

Эля замерла, а я быстренько стянул с нее трусики и задрал юбочку. Трусики я бросил прямо на пол, где на кусках картона стояли какие-то ящики, валялись грязные мешки и инструменты. Очередной луч пронзил нашу машину, осветив ослепительно белую задницу, с широко раздвинутыми ягодицами, немного вывернутыми от того, что Элин живот находился на спинке сиденья, а голова склонилась к ручнику; чуть ниже тугого колечка — анального отверстия я увидел волнующий разрез и волоски вокруг него. Прижавшись губами к горячему влагалищу, я почувствовал характерный привкус Элиных выделений — горьковатый и немного соленый. Из Элиной груди вырвался протяжный стон, а мне представилось, что я нахожусь в машине не с Элей, а со своей возлюбленной. И машина — не мрачный катафалк, перевозивший в Германии уйму мертвецов, а шикарный внедорожник «Тойота», владельцу которого я только что отрубил голову, и она вместе с телом валяется на земле, у огромных колес.

— Моя сладенькая… милая моя, как я по тебе скучаю. Жить без тебя не могу… — прошептал я очень тихо, так, чтобы Эля ничего не услышала. Мои губы скользили по ее влажному влагалищу, и в какой-то момент я вообразил, что вместо Элиной задницы передо мной лицо моей ласточки, хорошей моей, и Элино влагалище — это ее губы, голубки моей. К тому же левую ягодицу украшала родинка и, сами понимаете, с чем это у меня ассоциировалось.

Я нежно целовал горьковатое влагалище, втискивал в него жадный язык, и мне казалось, что это — ее прелестный ротик и я натыкаюсь своим языком на нежный язычок и жемчужные зубки моей красотулечки. По радио крутили Паскаля с его «Шелковым сердцем», а когда нас обогнал очередной автомобиль, осветив салон, я понял, что мое жалкое воображение ничего не в силах изменить и целуюсь я всего-навсего с задницей Эли.

Эля стонала так громко и так энергично извивалась, что сползла со спинки и провалилась между сиденьями. Я крепко держал ее за бедра, не желая ни на секунду отрывать от нее своих похотливых губ.

Я подумал, хорошо, если бы на Элином месте была сейчас моя любовь, и тогда она, возможно, тоже вылизала бы мне зад, как своему голубоглазому брюнету, — подобного мне не довелось испытать, но предложить сделать это Эле я постеснялся. Она и без того делала для меня, никчемного человечка, слишком много. Еще я подумал: интересно, а вылизывает ли зад своему очередному дружку заокеанская супермодель Хизер Козар?

Потом по стеклу кто-то постучал и, когда мы с Элей притихли, этот кто-то посветил в окно зажигалкой, но все равно ничего не увидел, потому что мы валялись в багажном отсеке катафалка.

— Есть кто живой? — раздался грубый мужской голос. Скорее всего, снова какой-нибудь алкаш захотел угоститься сигареткой.

Не дождавшись ответа, человек с зажигалкой ушел прочь.

— Нет здесь живых, — сказал я, продолжая водить губами по Элиному влажному и вздрагивающему влагалищу. — Одни мертвецы.

Эля фыркнула.

10

Когда мы, удовлетворенные, покружили некоторое время на катафалке по центральным улицам, а затем подъехали к самому оживленному месту в городе, площади перед ДК, народу на ней было не меньше, чем в прошлый раз.

Все так же пространство вокруг здания ДК было заставлено каруселями, площадкой для электромобилей, яркими шатрами, где размещались тир и различные аттракционы. У самого входа все так же стоял на спущенных шинах выкрашенный в черный цвет вагончик, на котором белой краской было написано: ЗА МОК УЖАСОВ. И в этом замке все так же валялся в своем гробу граф Дракула в стоптанных кроссовках, а смертник в полосатой пижаме все так же трясся на своем электрическом стуле; мальчик, очевидно, продолжал бегать по узким темным коридорам, путая своим криком посетителей.

Гремела музыка. Неизбалованные развлечениями жители Саранска все так же выстраивались в длинные очереди к билетным кассам, с нетерпением дожидаясь, когда можно будет наконец-то усесться за руль электромобильчика или отправиться в «Замок ужасов», чтобы пугаться. И опять же обычно нервные люди нашего города сегодня выглядели иначе: нарядные, веселые, праздные, с малышами, у которых в руках или сладкая вата, или воздушные шарики, наполненные горячим воздухом.

Я подумал, что через несколько дней, когда «Луна-парк» уедет, люди снова начнут лопать пиво «Толстяк» в многочисленных пивнушках и выяснять отношения — резать и стрелять друг друга, кулаками забивать насмерть. Жаль, что у нас нет своего «Луна-парка», и все это добродушие и веселье ярко-раскрашенные фургончики скоро увезут с собой…

Не выходя из машины, мы смотрели на людей, а люди смотрели на нас, дивились, что мы сидим в этом странном автомобиле. Наверное, среди всех этих огней, музыки и веселья зловещие очертания катафалка выглядели просто нелепо.

— Достала меня эта машина! — в сердцах сказала Эля, когда маленькая девочка громко закричала папе, чтобы он бросил все дела и «скорее посмотрел на этот страшный и уродливый автомобиль». — Таращат глаза, словно «летающую тарелку» увидели. Я что — инопланетянка? Выходит, ты, Роберт, тоже.

— Нет, — возразил я. — Мы — похоронная команда и приехали сюда по важному делу.

— По какому?

— Чтобы забрать из «Замка ужасов» графа Дракулу и того бедолагу, который замучился трястись на электрическом стуле, и предать их земле. Ты согласна со мной?

— Да… Каждый, кто умер, должен быть погребен. «А каждый, кого разлюбили, должен умереть», — подумал я в отчаянии.

Эля выглядела уставшей, ее трусики остались валяться в багажном отсеке. По радио крутили «Зиму» в исполнении Дианы Гурцкой.

— Поехали домой, — сказал я.