1

В эту ночь мне ничего не снилось, хотя перед тем как заснуть, я думал о своей ласточке и надеялся, что она приснится. Был у меня раньше знакомый. Семен Пивкин, так он утверждал, что видел сон всего два раза в жизни. Дескать, первый раз ему приснилась Памела Андерсон, а второй — покойная Роми Шнайдер, и он, вроде бы зная, что это всего лишь сон, отрывался вовсю и перетрахал их во всех мыслимых позах. По крайней мере, он так рассказывал. Помню, я еще завидовал ему, счастливчику, потому что, например, сам сны вижу часто, почти каждый день, но всякий раз уверен, что все происходит на самом деле, даже если снится черт знает какая фантастика. Жаль, что в эту ночь мне не приснилась моя кошечка. Перед сном я размечтался: если вдруг приснится она, буду вести себя так, как во сне, а не как на самом деле. Без всякой робости буду вылизывать ей зад, нежные складочки розового влагалища и буду пить ее выделения, словно яблочный сок. Потом я кончу ей прямо в рот и мы станем целоваться, размазывая остатки спермы по нашим лицам. Но почему-то она не приснилась. Совсем ничего не приснилось.

Разбудил меня звонок в дверь. Я вскочил с тахты, как ошалевший, потому что спросонок показалось, что звонит она — три раза чуть коснется кнопки звонка, и паузы между касаниями одинаковые.

Хотел было открыть дверь, но, вспомнив вчерашних важных вояк на машине районного комиссариата, предусмотрительно выглянул в окно. Приехала Эля. У подъезда стоял катафалк.

— Привет! — сказала Эля, входя.

— Привет, — ответил я, потирая глаза. — Очень рад, что ты приехала. Правда, рад. К тому же в очередной раз хотел попросить тебя кое о чем… — Просить было стыдно, но деваться было некуда. — Съездить нужно в одно место. Километров шестьдесят отсюда. По делу, очень важному.

— Не успел проснуться — уже дела, — сказала Эля и вдруг всплеснула руками. — Ба, Роберт, ты опять в крови! Третий раз вижу тебя в крови. Первый раз — возле парка, когда я садилась в машину, а ты выбежал из кустов. Потом — когда я приезжала, а ты сказал, что у тебя носом шла кровь. Сегодня ты опять в крови. У тебя мания, что ли, пачкаться в крови?

— Хобби, — буркнул я. Не хотелось рассказывать, откуда эта кровь. Не догадался вчера переодеться и спал прямо в этой окровавленной одежде. Гном, наверное, был уже на небесах. Я подумал: интересно, как его будут хоронить? В обычном гробу или, может быть, сколотят небольшой ящичек под Гномов обрубок? Хотя, в общем, плевать мне было на это.

Эля смотрела на меня подозрительным взглядом. Вылитая моя тетя.

— Я начинаю тебя бояться, Роберт.

— Почему?

— Вдруг ты — вампир. Или оборотень. Или маньяк. Ты каждый раз в крови. Третий раз тебя в крови вижу. Ты считаешь, это нормально?

— Мне нужно съездить. Эль, — сказал я. — В одно место.

— Нет, ты скажи, нормально это или нет?

— Не очень далеко отсюда. Километров шестьдесят. Желательно прямо сегодня.

— Ты скажешь, почему ты весь в крови?

— Да, — сказал я. Не сегодня завтра «Столица „С“» и «Вечерний Саранск» напечатают на первых страницах фото окровавленного обрубка и придумают какой-нибудь броский заголовок, например: «В городе появился Расчленитель». Интересно, когда Эля прочитает, догадается, чьих рук это дело или нет?

— Говори.

— Сейчас?

— Да, сейчас! Или не придумал пока ничего подходящего?

— Придумал, — сказал я. — Вчера ночью я встретил…

— Ночью? Мы же распрощались вечером. После «Луна-парка» я отвезла тебя домой.

— Не пошел домой я.

— А куда ты пошел? — Вид у Эли был не только подозрительный, но и очень строгий. Форменный следователь. Работник прокуратуры допрашивает Роберта Дезертиро.

— Шляться пошел и встретил одного старинного приятеля. Подонок, каких не сыскать на всем белом свете. Пошли мы с ним пить пиво, обмывать нашу встречу, значит, а у него топор был огромный. Я попросил его посмотреть и ударил этим топором Гнома сперва в грудь, потом долбанул по спине, а когда он упал, отрубил ему на хрен руки и ноги. Кровь хлестала, как из фонтана.

— Все? — спросила Эля.

— Все, — сказал я и вдруг подумал, что хорошо бы заснуть летаргическим сном, а проснуться, когда она, моя ненаглядная, вернется. А если не вернется, не стоит и просыпаться. Спи себе до скончания века и смотри эротические сны.

— Странный ты человек, Роберт, — сказала Эля. — Я тебя совсем не знаю. Не знаю, что ты за человек. Иногда ты напоминаешь мне ребенка, маленького наивного малыша, а иногда говоришь такие страшные вещи, что я не могу понять, правда это или нет. — Она не поверила.

— Конечно же, нет, — сказал я, раз уж ей хотелось принимать правду за шутку. — Иногда я выдумываю разные глупости. Извини.

Казалось, Эля удовлетворилась моим ответом, даже про кровь больше не стала спрашивать.

— А ведь я тоже выдумала для тебя одну вещь, Роберт.

— Какую вещь?

— Вчера ты рассказывал о ней, своей пассии, и я подумала потом, а что если мне покрасить волосы в ее цвет, нарисовать на щеке родинку и одеться так, как она. Ты как на это смотришь?

Я представил Элю с выкрашенными волосами, нарисованной на левой щеке родинкой. Даже если обрызгать ее духами «Сальвадор Дали» и одеть в нижнее белье, которое валяется в ванной, все равно это ничего не изменит. Запах выделений из теплого влагалища, цвет глаз, форму губ и носа — все это у Эли не изменить. Все это останется ее собственным, так же, как и голос, походка, манера разговаривать и улыбаться. В общем, затея не была удачной. Как и в Эле, в ней было много наивности.

— Ну, что, Роберт? Я думаю так: твое чувство к ней зиждется на чисто визуальном восприятии, и стоит тебе увидеть девушку, внешне очень похожую на предмет твоих страданий, и ты переключишь на нее все свое внимание. Всю нежность и любовь отдашь тому, кто рядом, а о ней навсегда забудешь. Что, здорово я придумала?

Наивности в Эле было еще больше, чем я думал.

— Здорово! — сказал я как можно лицемернее.

— Тогда ты должен сказать мне, какой цвет помады она предпочитает, какого цвета у нее волосы, ну, и еще разные мелочи. У меня с собой помада — тринадцать оттенков — и краска для волос — четыре цвета; в руках у Эли был пакет со всеми этими причиндалами. Смех, и только. Надо ведь, до чего наивная девчонка. Вовсю старается, чтобы я забыл ее, но она, Эля, не знает, что это просто невозможно. — Я займусь этим прямо сейчас, а ты будешь мне помогать.

Я подумал, что, может быть, стоит подождать, пока Эля совершит свое жалкое перевоплощение, и позаниматься с ней любовью на тахте и в ванне, представляя на ее месте другую, но ждать не хотелось. Нужно было торопиться.

— Дело у меня есть, — сказал я. — Важное, говорю же. Давай сперва сгоняем, куда мне нужно, а потом начнем перевоплощаться. Я готов надеть парик и накачать мускулы, чтобы тоже стать похожим на мужчину твоей мечты.

— Ты и таким мне нравишься, Роберт, — просто сказала она.

Наверное, я ослышался. Кому может понравиться жалкий худющий уродец с огромными клыками, лысой башкой и стеклянными от постоянного страха глазами? Двойник Андрея Губина. С ума сойти.

2

И мы отправились в Нижегородскую область, в село Пикшень к моей тете. Правда, сперва заехали на заправку, и Эля на собственные деньги залила двадцать литров бензина. В моих карманах, сами понимаете, не звенело.

На выезде из города между двух столбов черт знает с каких пор уныло болтался плакат: «С праздником, дорогие сограждане». Плакат поистрепался, буквы были выгоревшие и, наверное, никто не знал, на какой праздник его повесили. Будь у меня ведро краски и стремянка, не поленился бы залезть на верхотуру и приписать после слова «сограждане»: «придурки, извращенцы, алкаши и подонки». И завершить все это жирным восклицательным знаком.

Эля молча вела свой мрачный катафалк и, наверное, представляла, как через несколько часов начнет превращаться в другого человека — женщину влюбленного дезертира. Я подумал, может быть, рассказать Эле о том, что я дезертир, но потом решил не рассказывать. Асфальт был разбитым, как после бомбежки, и мы ехали со скоростью пятьдесят километров. Через час должны быть на месте.

Проехали совхоз «Коммунар», знаменитый огромным яблоневым садом, а потом начались «кадышовские» дачи. Подобное убожество вряд ли где еще увидишь. Дачные домики были один нелепее другого: кабина от КамАЗа, шалаш из кусков рубероида, цистерна с надписью «Молоко» и небольшой дверцей. Был даже настоящий вертолет. Я сперва глазам не поверил, думал, померещилось. Стоит прямо у дороги, словно только что приземлился, а вокруг — кусты малины и крыжовника. Даже пропеллер был на месте и медленно вращался на ветру. К хвостовой части был привязан скворечник. Возле вертолета стоял старик с лопатой в руках и смотрел на дорогу. Шутки ради или чтобы не нарушать гармонию на своем дачном участке, он напялил на голову летчицкий шлем.

Я помахал старику рукой, высунув ее в открытое окно, но он, наверное, не увидел. Черт его знает, куда смотрел этот старик в нелепом летчицком шлеме. Может быть, на небо. Определял: летная сегодня погода или нет.

Минут через тридцать Мордовия кончилась, и вместе с Нижегородской областью началась хорошая дорога. Эля прибавила скорость. По радио крутили Энрике Иглесиаса и Уитни Хьюстон. На обочине видели десятка два ржавых и пыльных памятников. Через час пятнадцать мы были на месте.

3

В селе Пикшень живут странные люди — наивные и добродушные. Летом они вытаскивают из домов ковры, в каждой семье их по сто штук, не меньше, и моют их с порошком на берегу небольшого пруда. И сами купаются в этом пруду. Все знают друг друга в лицо и, уходя на работу или еще куда, частенько оставляют дверь незапертой. О ворюгах здесь и не слыхивали, а всего в двух километрах — Болдино, в котором когда-то было имение отца Пушкина, и знаменитое тем, что сам Александр Сергеевич в осень какого-то года написал там несколько своих бессмертных поэм. Все жители окрестных деревень страшно гордятся этим. В любом доме можно найти книгу «Болдинская осень», а каждый школьник покажет вам все места, по которым любил прогуливаться великий поэт.

Тети дома не было, и мы, прождав ее минут пятнадцать, решили пока съездить в Болдино, в музей-заповедник. Сам я, пока жил у тети, побывал в этом Пушкинском заповеднике раз сорок, но Эля оказалась здесь впервые, и ей было очень интересно. Правда, приехали мы не вовремя, потому что сам дом-музей был закрыт, на ремонт, что ли, но нам разрешили сходить в вотчинную контору, людскую, музей Сказок и еще черт знает в какие избушки, которые поставили совсем недавно. Содрали с нас, как за полную экскурсию. Грабеж не грабеж, но свинство форменное. Срубы избушек были новенькие, и только внутри некоторые предметы напоминали о прошлом: чугунки там почерневшие, разные самовары, иконы, домотканые коврики да еще пожелтевшие листы в вотчинной конторе, исписанные и разрисованные Пушкиным. Конечно же, рукописи не настоящие, всего лишь копии. В бронзовых чернильницах торчали гусиные перья.

Нас сопровождал гид — древняя старушенция лет под… ну, может, чуть моложе Александра Сергеевича. Она гремела связкой ключей, отпирая двери всех этих избушек, впускала нас и равнодушным голосом талдычила, что да как. Раньше я никогда не видел здесь этой старушенции. Напоследок она завела нас в музей Сказок, избушку, которую поставили незадолго до двухсотлетия со дня рождения Александра Сергеевича и о которой сам поэт не имел ни малейшего представления. Правда, внутри было красиво. Кругом картины и куклы всякие — персонажи из пушкинских сказок. Старик и старуха угрюмо разглядывали разбитое корыто. Балда отвешивал скупому попу щелбаны, а невероятно страшный чертенок бежал наперегонки с зайцем. Наш гид продолжал размусоливать о том, как Пушкину нравилось в Болдине и сколько замечательных произведений им здесь написано, но я-то знал, что все это — лажа, потому что приехал он в Болдино по делам на несколько дней, чтобы оформить папашино имение, и не смог уехать из-за того, что свирепствовала холера и везде на дорогах были наставлены карантины.

Эля несколько раз спросила о чем-то старушенцию, но та ничего не ответила. Я решил, что она глухая, как тетерев, и спокойненько сказал Эле:

— Знаешь, как Пушкин называл вдохновение?

— Как?

— Дурь.

— Не может быть, — сказала Эля.

— Точно тебе говорю. Наверное, он был наркоманом, и я давно это подозреваю. Дурь — наркоманское словечко, и многие из наркоманов — творческие личности. Обкурятся или обширяются, а потом на них нападает вдохновение. Где-то я вычитал, что каждый второй наркоман пишет стихи. Не веришь?

— Не знаю.

— Точно тебе говорю. Знаешь, кто был у Пушкина прадед? Настоящий псих. В припадке он убил свою жену и окончил жизнь в остроге. Дед у него тоже был псих. Однажды он уличил свою жену, бабушку Александра Сергеевича, в связи с французом-гувернером и запер ее в чулане, где она зачахла, а ее любовника приказал повесить.

— Сам Пушкин приказал повесить? — испуганно спросила Эля.

— Да нет, его дедушка сумасшедший.

— Нехорошо, молодой человек, оскорблять память великого поэта, — вдруг сказала старушенция, гид этот.

Оказывается, она все слышала и просто притворялась глухой, чтобы не отвечать на разные вопросы. Здорово это она придумала. Чешет себе и чешет о том, что знает, а если задают вопрос, на который не может или не хочет ответить, тут же притворяется глухой. Прежние гиды, которые были до этой старушенции, мне тоже не нравились. Некоторые, конечно, знали о Пушкине столько, сколько он, наверное, и сам не смог бы рассказать, но дело было в том, что все они говорили о нем, как о каком-то бесплотном, амебообразном и меланхоличном существе. Их послушать, так можно подумать, Пушкин только и делал, что с задумчивым видом расхаживал взад-вперед по окрестным лесам, слушая пение птиц, а потом садился за письменный стол и писал свои стихи. А ведь он был живым человеком! Пил вино, ел, ходил в туалет, страдал запорами (жаль, не довелось ему отведать «антизапористое» пиво «Толстяк»), приставал к деревенским девкам (всем известно, что Пушкин был страшным бабником) и, может быть, даже болел венерическими болезнями. Но разве нормальный гид будет об этом рассказывать? Да ни в жизнь! Только придурок вроде меня мог бы рассказывать ошалевшим посетителям музея-заповедника: здесь Александр Сергеевич мочился, здесь валялся в стельку, здесь он онанировал, вспоминая свою сладкую Наталью Николаевну, здесь думал о суициде, а здесь он вылизывал влагалище красивой и юной дочке зажиточного пасечника Ивана Вилянова.

В общем, расстались мы с этой старушенцией весьма недовольные друг другом. Она поковыляла в дом-музей, который был закрыт, на ремонт, что ли, а мы с Элей отправились бродить по имению. Я показал ей иву у пруда, которой больше двухсот лет. У этой ивы обломившаяся развилка, а ветки опускаются прямо в воду. У самой земли, сзади, давным-давно какой-то вандал перочинным ножом выцарапал на этой иве слова: «Здесь был Пушкин!» Надпись была на месте, и я тоже показал ее Эле. Особенно много таких надписей появляется после экскурсий школьников и пэтэушников. Все деревья и скамейки в беседках сплошь в этих словах: «Здесь был Пушкин!» Кощунство, конечно, но дуракам разве докажешь? Работники музея уничтожают эти надписи, а потом они появляются снова. Про надпись на иве они, видимо, ничего не знают, иначе давно бы отковырнули вместе с корой.

А вообще-то здесь все напоминает о Пушкине, так или иначе все к нему сводится. Вот и сейчас какой-то парень с унылой физиономией надумал фотографироваться рядом с ивой, а когда его девушка навела на него объектив и спросила: «А кто улыбаться-то будет?», он угрюмо буркнул: «Пушкин». Получилось смешно, хотя он наверняка и не думал шутить. Мы с Элей фыркнули, и девушка с фотоаппаратом тоже рассмеялась, а этот унылый парень даже не улыбнулся. Веселый тип, нечего сказать.

Вода в пруду была очень грязная и цвела. Несколько ребятишек возились у берега в тине, рядом с ними плавала автомобильная камера. Каждое лето здесь купаются ребятишки, иногда — взрослые. Странно, но никого не прогоняют из этого заповедного пруда.

— Искупаемся? — спросил я Элю. Спросил просто так, а она сразу согласилась и стала раздеваться.

Пришлось раздеться тоже. Лысый, страшный, как сказала бы моя тетя, в широченных семейных трусах, я полез за Элей в тину. Она шла впереди, и на ней были только узенькие красные трусики. Фигурка у нее была очень даже ничего. Ребятишки перестали плескаться и дружно принялись пялиться на ее голую грудь. Что с них взять? Было бы мне, как им, лет по девять-десять, я тоже бросил бы все дела и стал пялиться на голую девичью грудь. Сами понимаете, в их возрасте — это диковинка.

— Да-а, — сказал я. — Видел бы тебя сейчас Александр Сергеевич.

— Думаешь, я совсем без комплексов? — спросила Эля. — Просто у меня нет купальника.

Мы поплыли на середину, где вода была чище, и я почему-то здорово возбудился, плывя рядом с Элей. Наверное, потому, что иногда она поворачивалась на спину, плыла на спине, и ее грудь заманчиво блестела от воды и солнца. Я представлял, что плыву рядом со своей кошечкой, протягивал к ней под водой руку, касался ее ягодицы или плеча, и это прибавляло желания. Эля смеялась и пыталась отплыть от меня подальше.

— Роберт, ты утопишь меня! Я совсем не умею плавать!

— Плывешь же, вон как здорово.

— Ага, здорово, кое-как, а не здорово. Не подплывай, прошу, близко!

— Не бойся, если будешь тонуть, я тебя спасу. — Спасу. Вот чудак. Честно говоря, и сам пловец неважнецкий. В ванной торчать день-деньской — это да, умею, но случись куда-нибудь плыть, скажем, метров сто, и на третьем десятке пойду на дно, как топор. Самого хоть спасай.

— Лучше не топи меня, — сказала Эля, — тогда и спасать не придется.

— Думаешь, я правда спасти могу? Я сам хуже топора плаваю.

— Не смеши, Роберт!

— Тогда буду тебя страшить. Представь, что сейчас зеленый и раздувшийся утопленник пытается схватить тебя за ногу, чтобы утащить на дно. Он все ближе и ближе…

— Прекрати, Роберт! Ты сам, словно утопленник, тянешь ко мне свои зловещие щупальца… Блин, точно утону! — Эля поплыла к берегу, я за ней, а когда можно было встать на ноги, я обнял ее под водой и прижал к себе, к твердому и горячему жалу. Эля была сейчас очень хорошенькая, улыбалась, на волосах у нее блестели капельки воды, и все такое.

— Ты хочешь меня, Роберт? — спросила она.

— Как ты догадалась?

— А вот так! — Эля взяла в руку мое жалкое жало, стала ласкать его, а я под водой ласкал ей грудь. Соски были очень твердые, Мы стали целоваться, а потом я стянул с нее трусики, и она сама, чуть присев, поместила мое жало туда, где ему надлежало быть. По крайней мере, сейчас.

И мы стояли с ней по шею в этой грязной воде и занимались сексом, а ребятишки смотрели на нас и, наверное, думали, что мы просто целуемся. Кончил я прямо в Элю, но яд, наверное, все равно вытек из влагалища и пошел на корм рыбам.

Когда через несколько минут мы выбрались из пруда, ребятишки сидели на корточках возле нашей одежды. Хитрецы ждали Элю, чтобы вблизи получше разглядеть ее мокрую грудь. У одного мальчика в руках была удочка. На шее у него болтался деревянный крестик (видимо, все еще верил в несуществующего Бога), а волосы были выгоревшие от солнца, как у всех деревенских ребятишек.

— Что, есть здесь рыба? — спросил я. Сам знал, что ни черта здесь нет.

— Нету, — ответил мальчик с удочкой. — Одни лягушки и головастики. И пиявки.

— Врет он, — сказал другой мальчик. — Рыба здесь есть, мальки одни, синтявки, а он большую мечтает поймать. Но больших тут нету, — был этот мальчуган большеголовый, темноволосый и кудрявый. Не иначе потомок Пушкина. — А вы что, рыбу собрались здесь ловить?

— Да, — сказал я. — Камбалу.

Ребятишки деликатно засмеялись, продолжая смотреть на Элю восхищенными глазами.

— Нет здесь камбалы, — сказал мальчик с удочкой, а большеголовый, игнорируя меня, сообщил Эле:

— Врет он. Боится, что без него большую рыбу поймают.

— Врать нехорошо, — сказала Эля и, к разочарованию мальчишек, в особенности большеголового, быстро оделась. Я тоже оделся, но на меня никто не обратил внимания. Большеголовый так и крутился возле Эли, рассказывал ей какие-то байки. Было ясно, он от нее без ума.

Когда мы уходили, большеголовый, погрустневший, закричал:

— Приходите еще купаться! Здесь вода всегда теплая!

Вот чертенок, подумал я, смеясь. Вода была дьявольски холодная, наверное, на дне били ключи, а этот большеголовый явно был потомком Пушкина. Такой же бабник, шельмец.

— Приедем обязательно, — пообещала ему Эля. Ей и самой было смешно.

4

Потом мы стояли на знаменитом горбатом мостике, перекинутом через пруд, и разглядывали головастиков и мальков в цветущей воде, а после этого вернулись в Пикшень. Тети все еще не было, и мы зашли к соседям. Открыла Катя, в очках для подводного плавания, и я сперва не мог сообразить, для чего она нацепила эти очки. Потом выяснилось, что она резала лук на кухне. Войдя в дом, мы с Элей сразу поняли, что, очевидно, точно так же выглядел Ноев ковчег во время своего бессмертного путешествия: каждой твари по паре. Я уже говорил, что у них была пропасть животных — попугайчики, ежи, собаки, свинки морские, большеглазые экзотические лемуры, что ли, и еще черт знает кто. Весь этот зоопарк все время напоминал мне комедию «Эйс Вентура», потому что там животные тоже занимали весь дом.

— Проходите, проходите, — сказала Катя. Она всегда была очень гостеприимная. — Сейчас я закончу на кухне и напою вас чаем. Сергей еще с работы не пришел, так что я совсем одна.

— Заметно, — сказал я, а Эля улыбнулась.

— Давненько тебя не было видно, Роберт, — сказала Катя. Она знала, что я — дезертирская морда и три года хоронился у своей тети. Наверное, все село знает об этом.

— Пока дома живу, — сказал я. — Пусть тетя немного, думаю, отдохнет. Надоел ей, поди, как собака, — на самом деле вы знаете, почему я ушел от тети, но не станешь же говорить об этом всем подряд. — Мы на минутку, Кать. Тети нет дома, и я хотел спросить, не знаешь, где она? Мы сейчас уйдем.

— Где она, я не знаю, но без чая вас не отпущу. Как зовут твою девушку?

— Эля, — сказал я.

— Катя, — сказала Катя. У нее был огромный живот, и была она очень молоденькая, наверное, Элина ровесница.

Мы прошли в комнату. В одном кресле спал огромный дог по кличке Граф, другое облюбовали морские свинки, ежи бегали туда-сюда по голому полу, громко стуча своими когтями. На плече у хозяйки дома лениво развалился экзотический большеглазый лемур, что ли, (огромные глаза у бедолаги были в слезах, и я подумал, что Кате нужно было и ему нацепить очки для подводного плавания, чтобы не плакал от лука, значит), а на голове сидел попугайчик. Еще один порхал из комнаты в комнату, как ошалевший, и, наверное, тоже выбирал место, куда бы ему приземлиться. Долго не раздумывая, он сел Эле на голову.

— Ой! — сказала Эля.

— Не бойся, не бойся, — успокоила ее Катя, а потом, когда она ушла на кухню дорезать свой лук, Эля шепнула мне:

— Как бы не обкакал меня.

— Ничего страшного, — ответил я. — Это тебе не птеродактиль или как там его, ящер летающий, у которого какашки размером с твой катафалк. Шлеп — и тебя не видно. А здесь вон какая крохотуля.

Попугайчик клювом и лапками перебирал Эле волосы. Наверное, решал, накакать ему на них или нет. Присесть в комнате было некуда. Оба кресла, как уже сказал, были заняты, а во весь диван развалилась подруга Графа — Альма. Как и Катя, она была в положении, ждала малыша. Неловко было спихивать будущую маму на пол, вдобавок рядом с ней спал второй экзотический лемур, что ли, и мы так и стояли посреди комнаты с ободранными голыми стенами. Пол тоже был голый и ободранный. Наверное, это был единственный дом на все село, где не имелось ни одного ковра. Зато живности — пропасть. Не хватало лишь парочки обезьянок породы бонобо.

Потом Катя позвала нас на кухню, и там наконец мы уселись на табуретки. Стали пить чай. Катя сняла очки, а глаза у лемура, что ли, все еще слезились.

— Наплакался, дурашечка, — ласково сказала ему Катя.

— Нужно было ему тоже очки нацепить, — сказал я.

— Не догадалась вот, — смеясь, ответила Катя.

— Когда станешь мамой? — спросил я, хотя и так знал, что рожать Кате в октябре.

— Скоро. В начале октября.

— С ума не сойдете с маленьким ребеночком в этом зверинце?

— Не сойдем. Сергей будет помогать.

Я пил чай и, честно говоря, завидовал Кате и Сергею. Счастливые. Любят друг друга, ждут ребеночка, а вся эта живность любит их и будет любить их ребеночка. Сергей — хороший, с Катей всегда очень ласков, и каждому понятно, что им хорошо вместе. Завидовал, да. Такая я сволочь.

Катя подносила чашку к губам, а глаза мечтательно смотрели сквозь стену. Наверное, представляла, как будет скоро стоять у детской кроватки и убаюкивать своего малыша. Сергей будет стоять с другой стороны кроватки и, одновременно покачивая ее, они будут смотреть друг на друга влюбленными глазами. Тихая семейная идиллия. Наверное, это и есть настоящее счастье. Дай-то несуществующий Бог, чтобы они никогда не разлюбили друг друга и умерли в глубокой старости в один день.

Потом я попросил Катю показать Эле могилу котеночка, и она повела нас в самый конец огорода, где у забора лежал небольшой надгробный камень без надписи. Здесь похоронен их маленький персидский котеночек. На камне лежал букет из ромашек и васильков.

Я подумал, что со временем, когда перемрут все их питомцы, здесь будет целое кладбище. Кладбище домашних животных (прямо по Стивену Кингу, черт бы меня побрал!). Еще я подумал о Гноме. Этого подонка мне совсем не было жаль. Сумка с огромным топором валялась в катафалке. Наверное, там было для него самое подходящее место.

5

На этот раз тетя была дома. Так и опешила, увидев своего племянничка.

— Ты чего здесь делаешь, Роберт?

— В гости пришел. Нельзя?

— Конечно же, можно, но не следует разгуливать по улицам в твоем положении.

— А что следует делать в моем положении? Сидеть, как крыса, в подполе? Ну да, я и забыл, что я — дезертирская морда, а еще — псих. Если мне нужно вылезти из подпола, то только для того, чтобы сходить в дурацкую церковь, хлобыстнуть кагорчику и причаститься, или же — отправиться на прием к психиатру.

— Неразумно разгуливать по улицам, Роберт, — уже мягче сказала тетя. — Очень неразумно.

Она смотрела на меня строго и немного растерянно. Наверное, не думала меня увидеть.

— Надеюсь, приехал, чтобы остаться? — спросила тетя.

— Нет, приехал по делу. Кое-что спрошу, а потом сразу уеду.

— Тогда спрашивай, — равнодушным тоном произнесла тетя. Дескать, плевать на тебя. Но я-то знал, что у нее просто такая манера разговаривать, а на самом деле она здорово переживает из-за меня.

— Где он живет?

— Кто?

— Ну, бизнесмен на «Тойоте». Голубоглазый брюнет, который страдает от геморроя.

Тетя поняла, о ком я говорю, но вот про геморрой, скорее всего, ей ничего не было известно. Не такие они простаки, чтобы дать ей посмотреть ту видеокассету.

— Ты зачем сюда приехал? — лицо у тети сделалось еще серьезнее.

— Чтобы спросить об этом, — спокойненько ответил я. Подошел к зеркалу и, оскалившись, полюбовался на свои клыки. Чудо, а не клыки. Сам Дракула в стоптанных кроссовках из «Замка ужасов» мог бы позавидовать.

— И это тебе нужно?

— Да, нужно.

— Для чего?

— Поговорить хочу.

— С ним?

— Нет, с ней.

Ни один мускул не дрогнул на тетином лице, ничем не выдала, что ей все известно о лжезахоронении. Она знала все это, да, но продолжала притворяться. Дескать, хочу услышать от тебя, Роберт, что ее нет в живых, чтобы потом лить лицемерные слезы и вместе с племянничком навещать ее убогую могилку. Хотя я и люблю свою тетю, противно стало, честно говоря, до невозможности. Хороший она человек, добрый. Не потому, что родственник, а потому, что на самом деле хороший. Но когда видишь, как хороший человек пытается хитрить и лицемерить, а ты это прекрасно знаешь, становится противно.

Я не стал играть с тетей в прятки и напрямую выдал ей все, что мне было известно, и все, до чего додумался сам. Не стал лишь говорить, что раскапывал могилу, просто сказал: знаю, что жива, и все. Говорил я спокойно и убедительно, и совсем не волновался. Иногда я здорово волнуюсь, бывает даже от волнения слова не могу выговорить — спазмы какие-то мешают в груди.

Тетя слушала внимательно и не перебивала. Она меня прекрасно поняла, не стала ничего доказывать и устраивать допросы, просто спросила:

— Зачем все это тебе нужно?

— Хочу попрощаться с ней. Попросить прощения за все, что причинил ей, и уйти… из ее жизни. Совсем. Я понял, что не нужен ей, что она любит своего бизнесмена, так зачем же я буду мешать им, мечтая, что она когда-нибудь вернется ко мне? Она никогда не вернется. Я понял это. Я все-все понял.

Наверное, тетя своим ушам не верила.

— У меня и девушка есть. Очень хорошенькая. Потом познакомлю вас. Она на улице.

— Чего же не войдет? Пригласи! — видели бы вы, как она обрадовалась.

— Нет, торопимся мы, сейчас уедем. Сгоняем к ней, а потом, после того как я с ней поговорю, попрошу прощения, мы вернемся, идет?

Тетя посмотрела в окно. Эля стояла возле катафалка, ждала меня.

— Это вы, значит, приехали на этой машине?

— Да, мы. Тебя не было, и мы заходили к Кате.

— Ну и корытище! Лимузин, что ли, свадебный?

— Нет, катафалк.

— Тьфу ты, черт! Правда, что ли?

— Ага.

Тетя отошла от окна.

— Хорошо, Роберт, я скажу, где они живут, но пообещай, что не натворишь глупостей, а потом сразу приедешь ко мне.

— Ладно, приеду, — я сел на диван, на который вместо покрывала был наброшен толстенный ковер. У тети полно еще пыльных ковров. Каждое лето, как все жители села, она стаскивает их на пруд и драит с порошком. В июне я тоже принимал в этом участие.

— Не ладно, а обязательно приезжай. Домой тебе появляться нельзя…

— Почему это? — спросил я, а сам сразу подумал о машине районного комиссариата.

— Тебя ищут, Роберт. Но я очень рада, что ты наконец решил выбросить из головы всю эту блажь, сам знаешь, она тебе не пара. И, раз ты понял, что она не для тебя, хочу признаться вот в чем. Познакомилась она с Павлом — вон как, оказывается, зовут голубоглазого соперника, — еще когда ты был здесь, дома, долго встречались, и она, бедняжка, разрывалась между вами. Наконец, выбрав Павла, она все рассказала ему. Не знаю подробностей, но сперва он был в шоке, даже хотел бросить ее, но потом, поняв, что любит ее, не придумал ничего лучше, как отправить тебя на войну, связи у него большие, а тебе как раз подоспело в армию идти. Понимаешь, они специально тебя туда отправили, потому что она не была против, лишь бы из бавиться от тебя, а ты взял и убежал. Пока ты жил у меня и не допекал их, все было нормально, и они ничего не предпринимали, думали, ты все понял и успокоился, раз она с другим, но когда ты пришел домой и выложил ей, что любишь ее и всю эту блажь, они запаниковали и решили опять действовать. Придумали историю с могилой, гроб пустой похоронили, памятник поставили, и он тебе сообщил, что ее сбил автомобиль. Думали, ты успокоишься, но ошиблись. Не знаю, как, но они поняли, что ты разрывал могилу и проверял гроб. И они испугались, Роберт, очень испугались. Она, бедняжка, от страха ночей не спит, лекарства пьет от нервов. Они решили, что ты вообще ненормальный, понимаешь? И тогда он опять позвонил куда следует, в военкомат, значит, и тебя должны были вчера забрать. Из военкомата им уже сообщили, что ты шлялся где-то или просто не открыл, я была у них сегодня. Дверь выламывать не стали, но тебя все равно заберут, не сегодня так завтра… И, может, это к лучшему, Роберт, потому что они сами превратились в страшных людей, не понимаю их, совсем не понимаю. Мне кажется, они готовы кого-нибудь подослать, чтобы избавиться от тебя. Он без ума от нее, на руках носит и все прихоти исполняет, любит по-настоящему, но как услышит про тебя, зеленеет от ненависти. А ведь она и сама не святая.

— Кого подослать, не понял?

— Убийцу, кого же еще! Но теперь, думаю, все будет нормально. Они только и ждут, чтобы ты оставил ее в покое. И он, и она хотят этого. Но все равно, после того как поговоришь с ними, приезжай сюда, домой ни ногой, мало ли что, а потом я сама поговорю с Павлом, чтобы помог сделать тебе амнистию или что там еще. Она тоже попросит, и он сделает, ей он никогда не отказывает. Он все может. У него большие связи и большие деньги. Раньше он работал в милиции, у него высокий чин — подпол, знаем, как же, — а сейчас занимается бизнесом. Заключает крупные сделки, прокладки женские продает и памперсы…

Я еле сдержался, чтобы не засмеяться. Вот так делец! Я думал, он занимается продажей оружия или, на худой конец, контрабандой наркотиков, а он, оказывается, торгует памперсами и прокладками. Смех, и только!

— Он поможет, Роберт. Я попрошу, и она попросит. Для нее он все сделает. Хорошо, что ты поумнел. Очень хорошо.

Я поднялся.

— Пойду.

— Хочешь, я поеду с тобой к ним?

— Нет, не хочу. Один поговорю.

Тетя выглядела повеселевшей. Племянничек — ее головная боль. Она радовалась, что он стал умнеть.

— Потом сразу приезжай сюда, не шляйся, хорошо?

— Хорошо.

Тетя назвала адрес бизнесмена. Он жил в собственном, недостроенном особняке на окраине Саранска.

— Познакомишь хоть со своей девушкой?

— Да, вечером. Она очень хорошая. Ее зовут Эля.

Тетя была за меня рада, но все равно, наверное, в толк не могла взять, каким образом я нашел себе девушку. Она-то думала, что все это время я сидел дома, но я, черт бы меня побрал, где только не побывал за эти дни. Даже в гробу спал.

И я ушел. С Хрюшей и Филей, привязанными к будке позади дома, забыл попрощаться. В отличие от кроликов Степашек и безымянных кур, они всегда были мне рады, когда я навещал их. Особенно рад был боров Хрюша. Завидев ведро с помоями в моих руках, он приветствовал меня радостным хрюканьем. И я тоже всегда был рад слышать это хрюканье.

6

Тетя смотрела в окно, когда мы отъезжали от ее дома. Она смотрела на меня с умилением. Думала, ее племянничек действительно поумнел. Откуда ей было знать, что я задумал убить свою возлюбленную и ее кавалера?

7

Мы отправились обратно, на родину, так сказать. Когда подъезжали к Болдину, по радио, настроенному на «Европу Плюс», зазвучала очень грустная песня в исполнении Тани Булановой. Правда, название песни полно оптимизма: «Мы будем вместе». Черта с два, подумал я. С человеком, которого люблю больше всего на свете, мне никогда не быть вместе. Я ей не нужен, и она пыталась избавиться от меня примитивно и жестоко, как когда-то Элин дедушка пытался избавиться от своей кошки: топил ее, душил, потчевал дробью из ружья, а под конец долбанул топором по башке. Дедушка — старый, мастер на все руки, гробы с крестами строгает, и от него вполне можно ожидать любой пакости. Но от нее… ласточки моей ненаглядной, кошечки нежной… Представляете? Чего только не перепробовала, пытаясь от меня избавиться. Словно она никогда не целовала меня, не прижималась щекой к моей тощей груди и не говорила что-нибудь хорошее. Да, говорила. Правда, редко. Чаще всего она молчала в минуты близости или, плача, говорила, что «все это было в последний раз». Но иногда, распаленная моими жалкими ласками, становилась совсем другой, и в такие моменты она особенно мне нравилась, потому что требовала новых поцелуев и говорила, что любит меня. Я, дурак, верил всему и молчал, не смел сказать, что тоже люблю ее, черт бы меня побрал, такого скромнягу. Сейчас-то я понимаю, что в такие минуты с ней можно было делать все, наслаждаться разнообразием секса, и все такое, но — поздно, поезд ушел. Теперь она совсем превратилась в тварь вместе со своим торгашом. Пытались от меня избавиться, а я оказался живуч как кошка — осталось угостить зарядом дроби и огреть по башке топором. Не хотелось о них думать, злой был на обоих. Еще до тетиного откровения был злой.

— Роберт, тебе какие женщины больше нравятся? — вдруг спросила Эля.

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Хочу знать.

— Хорошо, — сказал я. — Только ты не обижайся, ладно?

— Ладно.

— Мне нравятся «в годах». Женщины бальзаковского возраста, — сказал я и вспомнил женщину, за которой тащился вчера вечером и от которой пахло духами «Сальвадор Дали». Наверное, если ее раздеть, фигура будет не хуже, чем у Хизер Козар.

— Ну, это не новость! Ты уже говорил, что любишь старушек.

— Чего же еще ты хочешь знать?

— Что тебе нравится вообще. Я хочу понять, чем мне руководствоваться, когда начну перевоплощаться. То есть: или мне стать копией твоей кикиморы, или подстроиться под тот образ, вернее, облик, который ты ценишь и ищешь в других женщинах. В одной, например, может нравиться одно, во второй другое и так далее. Я выберу из каждой понемножку и стану твоим идеалом.

Я улыбнулся. Совсем забыл, что у Эли в пакете помада — тринадцать оттенков — и краска для волос — четыре цвета.

— Если говорить про вообще, мне нравится, когда от женщины пахнет духами «Сальвадор Дали», возле ее глаз — усталые морщинки, а сама она — воплощение материнства. Я хочу сказать, что рядом с ней можно почувствовать себя маленьким мальчиком, которого она не даст в обиду. Понимаешь меня?

— Не совсем, — сказала Эля. — Филиппа Киркорова могу понять, потому что он женился на Пугачихе из-за денег.

— Думаешь, он женился обязательно из-за денег?

— Из-за денег, конечно!

— Не уверен.

— А я уверена! Неужели старуха в постели лучше молоденькой?

— Никто не говорит тебе про древних старух, — возразил я. — А Алла Борисовна еще очень привлекательная женщина, серьезно говорю, и ведь у каждого человека свой вкус, правда?

— Ладно, оставили Филиппа и Пугачиху. Но тебе-то действительно нравятся старухи?

— Я уже сказал, Эль.

— Хорошо, старухи так старухи. Духи я куплю, морщинки, как и родинку, нарисую. Потом скажешь, в какой цвет мне покрасить волосы и губы. Волосы, может быть, придется отрезать. Кстати, когда ты говорил, что готов ради меня отрастить косу и накачать мускулы, я забыла сказать, что это необязательно. Если человек уже мне понравился с первого взгляда, таким, какой он есть, все остальное не имеет значения. А мускулистых дегенератов я вообще терпеть не могу.

Наверное, я снова ослышался. А уж если я действительно такой красавец, может, предложить свои услуги популярным журналам, и мои обольстительные фото украсят свежий номер. Вот Роберт Дезертиро лежит в ванне, задумчиво смотрит в объектив, и весь в хлопьях белоснежной пены. Вот стоит перед большим зеркалом, сам голый, вокруг бедер полотенце, и намыливает пеной для бритья щеки, намереваясь бриться. Вот торопится на свидание, при галстуке и в белой рубашке, смотрит на часы «Омега», боится опоздать. А вот и разглядывает журнал «Плейбой», номер с облизанной на каждой странице Хизер Козар, а в руке у Роберта Дезертиро дымится «Лаки страйк».

Обратно ехали той же дорогой и снова видели на обочине ржавые и пыльные памятники. Снова видели убогие «кадышовские» дачи: камазовские кабины, цистерны с надписью «Молоко», шалаши всякие и этот вертолет, к хвостовой части которого был привязан скворечник. Правда, старика в летчицком шлеме уже не было.

— Вспомнила! — вдруг сказала Эля. — Меня отчим прибьет! Обещала ему машину отдать, заехать за ним на дачу, а опоздала, блин, на два часа.

— Все из-за меня, — сказал я. — Давай поговорю с ним, объясню, что я виноват, и он не станет тебя ругать.

— Не надо, Роберт, — сказала Эля. — Вдруг и тебе попадет. Лучше я скажу, что колесо проткнула вместе с запаской и долго стояла на дороге. Сейчас мы заедем за ним. Ждет, наверное, упырь этот. Заберем его, а потом он отвезет нас к тебе, идет?

— Идет, — сказал я. Эле не терпелось начать перевоплощение.

8

Дачный домик был вполне приличный, из красного кирпича, одноэтажный. У открытых ворот стояли корзины с разными овощами, мешки какие-то.

Эля посигналила. Приехали, дескать. Выходи, упырь.

Вышел Элин отчим, и одет он был совсем не поданному. Этот щеголь красовался в костюме, белой рубашке, на шее — пестрый галстук.

Я его сразу узнал, хотя он и был без своего серого пальто. Тот самый тип, любивший много лет назад бывать на представлениях, которые устраивали сестры Филькины из 84-й квартиры. Тип, у которого на носу то ли большая родинка, то ли бородавка, черт бы ее побрал, а на каждой руке — по часам. Я сразу узнал этого подлеца, и, глядя, как он загружает в багажник катафалка все эти корзины и мешки, я вспомнил о своем подозрении. Когда Эля сказала, что отчим приставал к ней, я почему-то сразу подумал про этого господина. Да, так и подумал. Я всегда был уверен, что он виноват в исчезновении Тани Мироновой. Не утащили же ее инопланетяне!

С Элей отчим не разговаривал, видимо, выражал ей свое презрение, а на меня смотрел так, будто и вовсе готов был сожрать. Мерзкий тип. Действительно — вылитый Верзила. И дыхание у него было мерзкое. Это я почувствовал, когда он сел за руль, рядом со мной, а Эля забралась в багажное отделение, где стояли корзины с овощами и все эти мешки. Могилой несло из его пасти. Я хорошо это чувствовал, хотя он и поджимал чопорно губы. Захлопнув дверцу, он вытаращил на меня свои жабьи глазищи, которые за толстенными стеклами очков казались невероятно огромными. Если бы я носил такие очки, близко побоялся бы к машине подходить, не только там за руль садиться.

Я залез назад, к Эле, лишь бы не видеть эту противную морду, но Эля не пересела на мое место. Наверное, тоже не горела желанием лицезреть своего отчима. Мы поехали с ней в багажном отделении катафалка, и этот очкастый деспот специально прибавлял скорость на кочках и плохой дороге, чтобы, значит, нас хорошенько растрясло, и, я готов поклясться, если бы кому-нибудь из нас захотелось в туалет, он ни за что бы не остановил.

Эле не пришлось оправдываться за опоздание, потому что отчим ни о чем не спрашивал ее, лишь брезгливо зыркал на нас в зеркало заднего вида.

— Вы хорошо водите машину, — вежливо сказал я, поглаживая незаметно Эле ногу. — Наверное, у вас большой стаж? — честно говоря, ни черта он не умел водить. Ехал как попало, хуже Эли, и нам сигналили со всех сторон: посторонись, дескать, чайник.

Вместо того чтобы ответить, этот горе-водитель взял и выключил магнитолу. Наверное, решил поубавить нам комфорту, а нас с Элей это только рассмешило. В открытую смеяться не стали, лишь, отвернувшись в сторону, тихо фыркнули. Я гладил Эле колени, она держала свои руки на моих.

— Стаж у него большой, — шепнула мне Эля. — Всю жизнь водит машину, но ездить так и не научился. Зря говоришь.

— Хотел ему приятно сделать, — шепнул я в ответ. — А раньше какая у него была машина, не знаешь?

— Знаю. «Москвич-412» малинового цвета. Он ездил на нем лет двадцать пять, до тех пор, пока не купил этот «Форд». «Москвич» и сейчас у него сохранился, в гараже гниет. А почему ты спросил?

— Так, — сказал я и представил себе картину семи- или восьмилетней давности: маленькая девочка, красавица, умница, которая сочиняет стихи, выходит из дому и направляется в школу. Уроки выучены, и она идет в приподнятом настроении, предвкушает пятерки. Останавливается «Москвич-412» малинового цвета, и взрослый дядя в очках, с огромной родинкой на носу, открывает дверцу и, дружелюбно улыбаясь, предлагает девочке довезти ее до школы. Но девочка не наивная дурочка, хорошо помнит, что каждый день твердят ей родители: никуда не ходи с незнакомыми людьми и не садись к ним в машину. Не обращая на дядю внимания, девочка идет дальше, но он едет за ней следом и, улыбаясь еще дружелюбнее, говорит, что видел несколько раз, как девочка выступала, читая свои стихи. И он с самым серьезным видом декламирует какой-нибудь ее стишок, может быть, про Снеговика (я наизусть помню этот стишок), который любил сидеть в холодильнике и поэтому все время мерз. Еще дядя говорит, что стишок очень ему понравился, и спрашивает девочку, не хотела бы она выступать на настоящей сцене? Дескать, он руководитель какого-нибудь там детского театра и набирает талантливых ребят. Девочка заинтересованно останавливается, дядя начинает внушать ей доверие. Разве может человек, который выискивает талантливых ребят для своего театра, сделать ей плохо? Не Карабас Барабас же он!

И девочка забывает о том, что говорили ей родители. Забирается доверчиво вместе со своим ранцем (и этот ранец я хорошо помню: желтый, весь в наклейках) в автомобиль веселого малинового цвета, который со временем дядя поменяет на мрачный катафалк.

Дядя сам захлопывает за девочкой дверцу, потому что «Москвич-412» — это такой сарай, в котором захлопнуть дверцу с первой попытки под силу не каждому взрослому. У девочки силенок явно недостаточно, но дядя сильный. И, когда он перегибается через девочку, чтобы захлопнуть треклятую дверцу, она чувствует эту силу и видит его здоровенные волосатые руки. Дядя незаметно смотрит по сторонам и убеждается, что их никто не видел. Девочка, из-за которой он специально приходил на детские представления, в его власти. Автомобиль трогается.

«Куда мы едем?» — спрашивает девочка, когда автомобиль проезжает мимо школы. Дядя молчит. Его улыбка из дружелюбной превращается в зловещую. Так же зловеще поблескивают из-под толстенных линз жабьи глаза.

На двери нет ручки, чтобы открыть ее изнутри, и девочке остается лишь сидеть, вжавшись в сиденье, и тихо плакать. Девочка понимает, что она в западне. Кап-кап… Ее слезы падают на белый передничек, какие носят девочки начальных классов, но детские слезы не трогают подонка.

«Сейчас, сейчас, — похотливо шепчет он. — Сейчас мы приедем. Будешь рассказывать мне свои стишки. Дядя разбирается в юных дарованиях…»

И малиновый «Москвич» с маньяком за рулем и несчастной девочкой на переднем пассажирском сиденье мчится прочь из города, мимо ржавых и пыльных памятников на обочине, мимо живых людей на остановках, мимо равнодушных постов ГАИ, мчится в лесную чащу, в неизвестность…

9

— Почему ты спросил про «Москвич»? — повторила Эля. Мы продолжали трястись в багажном отсеке катафалка вместе с корзинами, мешками и остальной тряхомудией.

— Просто так, — сказал я и подумал, что свои дальнейшие планы мне придется немного изменить. Еще я представил себе такую картину: Роберт Дезертиро, арендовав у Элиного отчима катафалк, раскатывает на нем по городу, словно герой ужастика «Фантазм», и делает из подонков и негодяев карликов, отрубая им руки и ноги. «Поздравляю, ампутация прошла успешно! Вы — мертвец!» Но загвоздка в том, что нормальных людей в нашем захолустном городишке почти нет, честное слово, раз, два и обчелся, — и Роберту Дезертиро пришлось бы трудиться день и ночь, размахивая огромным Гномовым топором, пока на городских улицах не осталась бы одна малышня. И Роберт Дезертиро навеки поселился бы в этом преображенном городке и, разъезжая на своем катафалке по улицам, стал бы следить за тем, чтобы ни один волос не упал с головы ребятишек, чтобы ни один подонок не смел их обидеть. А когда они, повзрослев, сами превратятся в подонков и ублюдков, он станет отрубать и им руки и ноги.

Наш горе-водитель молчал, словно воды в рот набрал, Эля, наверное, все мечтала о своем перевоплощении, а ваш покорный слуга лихорадочно соображал, как бы сделать так, чтобы, высадив Элю, остаться с маньяком наедине. Не буду вдаваться во все эти неинтересные подробности, но мне это удалось. Оказалось проще простого. Эле я сказал, что мне срочно нужно еще кое-куда, и она сперва разобиделась, но потом, когда я сказал, что вечером буду ждать ее у себя дома, она успокоилась. А маньяка-огородника мне удалось здорово заинтересовать, наболтав, что у меня на даче есть очень редкие сорта моркови, огурцов и еще черт знает какой петрушки, и, дескать, всем этим добром я готов поделиться совершенно бесплатно. Глаза у него на халяву разгорелись. Он поверил, лох этот, а мне, прямо как Незнайке на Луне, осталось организовать акционерное общество гигантских растений. Одна акция — один фертинг. Каждый огурец размером с катафалк.

Высадив Элю, мы приехали в какое-то садоводческое общество «Резинотехник», и я бойко показывал дорогу: туда, сюда, теперь прямо. Выбирал, значит, тихое местечко, а сам был здесь впервые. Элин отчим все выспрашивал у меня, что это за семена. Дескать, как называются, откуда их привезли и не прихотливы ли для нашего климата? Я отвечал, что не знаю, как называются, откуда их привезли тоже — черт знает, но зато известно точно, что все эти растения очень неприхотливые и не боятся лютого мороза. Разгребай лопатой снег, а под ним овощ — целехонек и невредим. Заврался, короче, хуже некуда.

Элин отчим, что-то заподозрив, призадумался. Остановил машину, посмотрел время особым манером (сперва взглянул на часы на левой руке, потом — на правой) и спросил, давно ли я знаком с Элей?

— Не очень, — сказал я. — А почему вы остановились?

Жабьи глаза, многократно увеличенные толстым стеклом, вызывали отвращение.

— Ты куда привез меня, дружок? — и он улыбнулся.

10

Сумка с топором лежала у меня на коленях, замок-молния был расстегнут. Я сидел рядом с этим чудовищем и не знал, что ему ответить.

— Ты куда привез меня, дружок? — повторил он.

— На детское представление, — наконец-то сказал я. И, тоже улыбнувшись, показал ему клыки. Он меня совсем не помнил. Прошло много лет. Наверное, и раньше-то не замечал, потому что всегда смотрел исключительно на Таню. Он оживлялся, когда она читала свои стишки, начинал сморкаться, вытирал бородавку на носу, а потом прятал руки в карманы пальто, которые наверняка были распороты, сами понимаете, для чего. После выступления Тани он сразу уходил.

— На какое еще представление? — спросил он, продолжая улыбаться, и вдруг добавил панибратским тоном: — Ты — Доктор Зло?

Наверное, насмотрелся недавно «Остина Пауэрса», а шляпы на моей лысой башке не было.

— Нет, я — Роберт Дезертиро. Покровитель несчастных и мертвых малышей.

— А я думал, ты — Доктор Зло, — продолжал он шутить и панибратствовать.

— Куда ты дел труп? — спросил я напрямик и сунул в сумку руку. Кровь на рукоятке топора давно подсохла.

— Какой еще труп, Доктор Зло? — не знаю почему, но этому подонку было весело. Наверное, это я был такой смешной. Смешной и совсем не страшный.

— Труп маленькой девочки. Куда ты подевал его, после того как поглумился над Таней? Что ты заставлял ее: читать тебе стишок про Снеговика или делать тебе минет? Ведь ты любишь маленьких девочек, а, господин Маньяк? Или, может быть, она жива и до сих пор томится в каком-нибудь сыром подвале, сидит на цепи, а?

— Не понимаю, молодой человек, о чем ты говоришь. Ни малейшего понятия…

Мне показалось, он хитрит. Руки у него здорово дрожали, когда он закуривал. И улыбаться перестал.

— Девочка идет в школу, — сказал я, понимая, что сам рассуждаю, как маньяк, — на спине — желтый в наклейках ранец, а навстречу ей…

И тут он бросился на меня. Сдавил шею своими ручищами и стал душить. К разным неожиданным штучкам я был готов и сразу ударил его топором в грудь, прямо через сумку, прямо в солнечное сплетение. Раз, два, три… Он отпустил меня и стал ловить ртом воздух, сделавшись совершенно беспомощным, но для верности я ударил его в грудь еще пару раз. Потом я обежал машину и вытолкнул маньяка из салона на дорогу. Очки упали рядом, и я раздавил их. Осколки разлетелись по грунтовке и блестели под солнцем, словно бриллианты.

Я вытащил из сумки топор. Маньяк валялся на спине, широко раскинув руки и ноги, — мне только это и было нужно. Я подумал, а вдруг Элин отчим не имеет к исчезновению Тани никакого отношения, и все это — мои домыслы. Но мне почему-то было на это плевать.

Я принялся за работу, а когда почти закончил, увидел, что навстречу едет машина. Мощный удар топора — и от тела отделилась еще одна рука, правая, с часами на окровавленном запястье. Левую руку и обе ноги я уже успел отрубить.

Машина подъезжала все ближе. Люди в ней, наверное, не видели, что происходит, но водитель вовсю моргал дальним светом, требуя убрать с середины дороги широченный катафалк — разъехаться невозможно.

Я спрятал топор, испачканный свежей кровью, в сумку и потрусил прочь, дачами, оврагами и помойками. Попалось даже небольшое кладбище, но я не стал на нем задерживаться, чтобы разглядывать на памятниках таблички и фотографии. Я спешил на дачу, с которой мы забрали Элиного отчима, черт бы его побрал, и там (добирался пешком) я стал рыскать, словно голодный пес. Мне казалось, что где-нибудь на участке обязательно удастся обнаружить тайник или сырой подвал, в котором на цепи сидит повзрослевшая и одичавшая Таня, но ни черта я там не нашел. Еще я искал желтый в наклейках ранец и был уверен, что он здесь, на даче, валяется где-нибудь в сарае, набитый садовым инвентарем или ржавыми гвоздями, но почему-то тоже ничего не нашел. Ни сырого подвала-тайника, ни желтого ранца. Совсем ничего.

Хотел было повеситься в чистеньком туалете, стены которого были обклеены давнишними календарями, да передумал. Нужно было обстряпать еще одно дельце.

Выставив окно, я забрался в домик и стал дожидаться наступления темноты.