От редактора

Кто знает, тот поймет, кто не знает, поверьте на слово: редактирование – нелегкий и неблагодарный труд. Вы растворяетесь в авторе и теряете творческую индивидуальность. Вы начинаете смотреть на мир его глазами и вставляете в свою речь его словечки.

Это ещё полбеды. Если вас угораздило родиться женщиной, вы начинаете ревновать автора к героиням, и рука сама тянется… Но героини хороши, как, впрочем, и герои. А редактор – редактор должен быть объективен во всем. И вы читаете текст, стараясь не грустить там, где грустно, и не улыбаться там, где трудно не улыбнуться.

В общем, вы занимаетесь огранкой драгоценного алмаза. И когда под вашей любовно-безжалостной рукой он заиграет наконец всеми своими гранями, вам останется одно – позавидовать тем, кто прочтет это впервые. Неважно где: с чашкой кофе под теплым пледом, в купе мягкого вагона или в пляжном шезлонге…

Вы верите, что ваш автор сумеет покорить сердца.

А вы… Вы снова откроете книгу.

Чтобы просто почитать.

Ирина Митина

 

Я вами очарован вразь!

Соня стояла напротив трюмо, поправляя растрёпанные сном волосы, и беседовала с лежащим в постели отражением:

– Если ты действительно влюблён в меня, а не как с другими, то… почему ты не пишешь мне стихов?

– Я не умею, я никогда не пробовал! – Отражение шевельнулось под одеялом, спустило на паркет волосатые ноги и подошло к ней сзади.

– Потому что не любил. Стихи – самый достоверный тест на влюблённость, лакмусовая бумажка неподдельности чувств. Мужчина может петь серенады под балконом, дарить цветы, но, если он не пишет стихов, значит, его чувство – не более чем минутная увлечённость. И я… я не хочу тратить стремительно уходящие годы на эти скоротечные позывы.

Он вспомнил, как его друг Вовка связал Оле варежки со снежинками. Вовка вязал два месяца, но, когда подарил, она сразу предпочла его другим.

– А давай, я вместо стихов с моста из-за тебя брошусь или свяжу тебе на спицах варежки? – предложил он.

– С варежками ты не протиснешься в глубь моей души, так и останешься незначимым эпизодом моей интимной жизни. А у меня этих эпизодов, поверь, было немало.

– Я хочу протиснуться, очень хочу, – страстно залепетал он.

– А если хочешь, то вместо того, чтобы по ночам играть под водку в преферанс, окуни в чернила гусиное перо, проникнись духом совершенства и напиши: «Я помню чудное мгновенье…» А после от себя добавь что-нибудь не менее великое, – сказала Соня, натягивая на стройные ноги черные колготки с узором.

Он покорно кивнул и уже на следующий день стоял у дверей магазина «Аксессуары нетленного». Магазин был полупуст. Два интеллигента, измученных непониманием своей роли в судьбе человечества, возились в ворохе берёзовых грамот десятого века. За прилавком среди разложенного антиквариата стояла припудренная пылью времени продавщица с бледным от тусклого освещения лицом.

– Вас можно потревожить? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я должен написать поэму в стихах. Написать на уровне Пушкина или, на худой конец, Лермонтова.

– Тогда берите «Набор начинающего классика». Там есть все необходимое: кружевная скатерть, средневековый подсвечник, пара фигурных свечей, бронзовая чернильница, носовой платок с фестонами. А также гусиное перо и к нему два запасных.

– А запасные зачем?

– Начинающие классики не умеют контролировать силу творческого порыва, они макают перья в чернильницу с таким остервенением, что те ломаются, как саженцы нераспустившихся роз. Вы ещё не успели этого испытать, но потребность дарить людям прекрасное изводит поэта… Так вы набор брать будете?

– Буду, конечно! А можно мне к набору ещё пару пёрышек гусиных, ну, чтобы не останавливаться, когда попрет?

– Двух должно хватить, но если понесёт рифмами бесконтрольно, то на десятки счёт пойти может, – сказала женщина и положила в пакет два дополнительных пера. Он заплатил за покупку и вышел на улицу. Накрапывал дождь.

«Самая подходящая погода для творчества. В жару потянуло бы пива выпить. Пушкин, наверное, тоже только в дождь творил. А в хорошую погоду – с портвейном, или что у них там вместо портвейна было, – пил в компании с Карениными и Чацкими, оттягивался в глуши, в деревне».

Дома он развернул кружевную скатерть, поставил на стол подсвечник и проверил гусиное перо на смачиваемость. Капля не стекла кляксой. «Правильные перья, настоящие», – одобрительно подумал он, и ему мучительно захотелось писать. Воск капал на кружевную скатерть, блики пламени метались по стенам, рука нетерпеливо подрагивала. Всё в маленькой съемной квартире замерло в предвкушении встречи с нетленным. Перо коснулось листа, пробежало по строчке и оставило на бумаге первые неровные следы-буквы: «Я помню чудное мгновенье…»

«Попёрло!» – обрадовался он и хотел было уже написать: «Передо мной явилась…», но вспомнил, что Соня предостерегала от следования шаблонам, советовала поменять сюжет и главных героев повествования.

Но о ком, о ком писать? Конечно, о ней, о Соне!

Тормозить рождение в себе классика было поздно, воды отошли, и он, не отрывая пера от бумаги, под строчкой «Я помню чудное мгновенье» написал: «Свечи неровное горенье». Строчки неожиданно срифмовались. Вдохновлённый успехом, он пристально взглянул на кружевную скатерть и прошептал: «На скатерти узоров вязь…»

«Права была продавщица: с гусиного пера под свечу нетленные строчки сами на бумагу валятся. Только вот „вязь“ уж очень слово нерифмучее».

В голове вертелось три подходящих – мразь, лазь и вразь. «Вразь» нравилось больше других, но уверенности в том, что оно литературное, не было.

«В поэзии можно всё. И чем больше исковерканных слов, тем выше летает чепчик», – успокоил он себя и решительно дописал четверостишье. Потом встал из-за стола, включил тусклую 25-свечовую лампочку и прочёл вслух:

Первый блин, вопреки правилу, не упал на бумагу комом. «И главное – быстро родилось, пропёрло без творческого запора. Только истинные таланты пишут так – на одном дыхании! А те, кто мучаются, – простые ремесленники, столь же далёкие от поэзии, как кит от полёта». Он подошёл к зеркалу, однако внешних проявлений внезапно прорезавшегося таланта не заметил. Из зеркала смотрела до икоты привычная физиономия.

Вечером следующего дня он совершил попытку повторить неожиданный успех: расстелил скатерть, зажёг свечу, окунул в чернила перо, но как будто кто-то, насмехаясь, пережал творческие протоки. Великие строки не рождались. Шансы гусиным пером перекинуть мост между своим желанием быть с ней и её нежеланием жить с бездуховным, хоть и физически полноценным организмом таяли, как свеча из «Набора начинающего классика». Тянуть дальше смысла не было, и он позвонил Соне.

– Приходи завтра, я закончил произведение. Ты не поверишь, подумаешь, что я коварно переписал строчки из собрания сочинений неизвестного классика, но это я сам, сам при свете свечи гусиным пером! – Он положил трубку и подбодрил себя: «Пусть строчек и мало, зато между ними сквозит рифма».

Соня пришла к пяти. На ней было открытое платье, она села на диван и плотно сдвинула колени, демонстрируя этим превосходство духовного над плотским.

– Я помню чудное мгновенье, – продекламировал он и, оторвавшись от листа, добавил: – Точь-в-точь как ты советовала.

Соня не отреагировала, и он продолжил:

– Слово «вразь» хоть и не самое лучшее, но «зразь» ещё хуже, правда? – он положил листок на стол.

– Ты смеёшься надо мной, где поэма? – она ещё плотнее сдвинула коленки, её милое лицо прорезала саркастическая улыбка.

– Вот она, – сказал он и махнул рукой в сторону стола…

Соня больше не приходила в маленькую квартиру на втором этаже блочно-панельного дома. Вскоре она встретила Мишу, хорошего парня, изъясняющегося хореем. Он носил пиджак, галстук, «звонил», «ложил» и «скучал за». Соню, московскую корнями девушку, это слегка коробило, но Миша мог за вечер покрыть десятки страниц столбиками каллиграфических букв, и с ним был возможен нетелесный контакт.

После расставания с Соней он возненавидел поэзию и под любым предлогом избегал дискуссий о творчестве Пастернака и Ахматовой. Прошли годы тотальной бездуховности. Соня успела родить двух детей, развестись с Мишей, ещё раз выйти замуж, опять развестись. Через много лет он встретил на улице грузную, уставшую от поэзии женщину и прошёл мимо, сделав вид, что не узнал в ней Соню.

Но воспоминания о том вечере, когда он очутился в волшебном мире свечного воска, бронзы и чернильных строк, замутили его, закружили романтическим вихрем. Он достал из ящика стола старую папочку с рифлёным листком и прочитал: «Я помню чудное мгновенье…»

И вдруг… слова сами выстроились в строчки:

«Не в муках, не как кит в полёте», – подумал он и скомкал отживший жёлтый листок.

 

Еврей-рыба

Гера открыл почтовый ящик и достал ворох цветных листочков, пестрящих предложениями купить, продать, вызвать на дом массажиста, застраховать дом и жизнь… Он уже давно не относился к ним серьёзно, просто сгребал в кучу и выбрасывал в стоящий рядом бак для утилизации отходов. Но на этот раз на дне прятался конверт, а там мог быть выигрышный пропуск в музей «Эволюция еврея». Поэтому он распечатал конверт и, молчаливо шевеля губами, стал складывать слова из букв, так и не ставших привычными за долгие годы жизни в Израиле.

В письме рассказывалось о новой государственной программе по переселению евреев в море, и ему предлагалось стать одним из первых переселенцев. Для этого он должен был обратиться в больничную кассу Клалит и записаться на бесплатную операцию по замене лёгких на жабры.

Отказываться от бесплатного Гера не привык и уже на следующий день протягивал листок из конверта скучающей в окошке регистратуры девушке:

– Вот, мне пришло. Я по поводу переселения в море.

– Вам направо, потом налево, подниметесь по лестнице на четвёртый этаж, там прямо по коридору, пока не увидите большой плакат и сразу за ним кабинет 27, вам туда. На плакате изображён двудышащий еврей, еврей-рыба.

– Как это, еврей-рыба? – удивился Гера. Но у девушки зазвонил мобильник, и ему ничего не осталось, как двинуться по коридору: «Направо, налево, на четвёртый по лестнице, еврей-рыба…» Большой постер с изображением русала в чёрной шляпе с пейсами Гера увидел издалека. Русал висел в воздухе, слегка касаясь волн дельфиньим хвостом. В правой руке он держал молитвенник, а в левой трезубец. «Интересное полотно, Дали силой воздействия напоминает», – подумал Гера и зашёл в кабинет.

В кабинете никого не было. На стенах висели дипломы, лицензии, портреты Дарвина и Кусто, диаграмма таяния полярных льдов. Гера так увлёкся, что не заметил, как в кабинет вошёл полный человек с красным от сытости лицом. Человек неслышно подкрался к Гере и прошептал в ухо:

– Здравствуйте, я ведущий психолог-агитатор проекта «Еврей-рыба» доктор Даги Малюахи. Даги – это имя, а Малюахи – фамилия, у нас, евреев, не разберёшь.

Гера кивнул, а сам подумал: «Выходит, не только эмигранты, но и местные путаются». В сочетании «Даги Малюахи» было что-то знакомое, пахнущее пивом. Он попытался соединить нити ассоциаций: жаркий день, пикник, холодильные коробки, солёные коржики, крабовые палочки, вобла… «Ну конечно, Даг Малюах – это „солёная рыба“ на иврите, а он, значит, Воблочков, если по-нашему».

– Я хочу рассказать о нашем новом проекте. Надеюсь, что мой рассказ не вызовет в вас нежелания жить. – Малюахи показал рукой на разбитое окно: – С виду была спокойная женщина, хоть и без мужа.

Он подошел к окну и, покосившись на Геру, закрыл оконный вылет шкафом.

– Наш проект – не Гербалайф и не альтернативная медицина, он обоснован научно и одобрен Министерством здоровья. Вы – выходец из Советского Союза и должны быть знакомы с романом писателя-фантаста Беляева про Ихтиандра, человека-рыбу. Исследования по пересадке жабр акулы человеку проводились в Советском Союзе ещё в 50-х годах. КГБ готовил к диверсионным операциям под водой целый отряд. Люди-рыбы могли опускаться на глубину до пяти километров, питаться под водой и не выныривать на поверхность месяцами. Но мы не готовим диверсантов, цель проекта «Еврей-рыба» мирная – заселение евреями океана. Операция по вживлению жабр занимает всего двадцать минут. Через восемь дней вы уже сможете вставать с больничной койки, кушать рыбную пищу, говорить по мобильному телефону, бриться. А через месяц и вовсе вернётесь к жизни.

– А как же дети, жена? – поинтересовался Гера.

– А вы с ними что, много общаетесь? – Даги Малюахи окинул Геру пристальным взглядом профессиональных глаз.

Гера вздохнул. Психолог-агитатор был прав: с женой они почти не общались – каждый сидел у своего компьютера, иногда выбирались в гости к родственникам. А дети… надо бы, конечно, и гулять с ними, и играть во что-нибудь развивающее. А то вырастут приставками к компьютеру, воткнутыми в разъём ю-эс-би.

Психолог словно прочёл его мысли:

– Вот когда станете евреем-рыбой, они смогут ежедневно приходить к вам на берег. Будете плавать с детьми, нырять как дельфин, возить на спине жену.

– Я её и так на спине… – буркнул Гера, но не уточнил что. Малюахи улыбнулся:

– Дети будут счастливы, ведь вы расскажете им о чудесах подводного мира. Ну посудите сами: кто вы сейчас? Рядовой программист. Через год-два попадёте под сокращение и будете мучиться бездельем у телевизора. А так вы станете одним из первых евреев-рыб, одним из первых переселенцев в море. На вас будет возложена грандиозная задача освоения евреями водного пространства планеты. О вас напишут в Гугле, на вашу страницу в Фэйсбуке будут заходить тысячи.

– А что, в океане проведут интернет? – с надеждой поинтересовался Гера.

– Конечно, в Средиземном море будут установлены тысячи модуляторов вай-фай. Мы совместно с компанией «Эпэл» разработали водоустойчивые ноутбуки, которые будут выдаваться в пользование каждому переселенцу. Представьте: тихая гладь океана, розовые закатные облака, вы лежите на отмели и чатитесь с женой.

– С чьей?

– Неважно с чьей, важно, что вы не будете чувствовать себя оторванным от землян. Ну как, будем готовиться к операции?

– А можно пару дней подумать? Ведь изменить среду обитания – это серьёзный жизненный шаг, даже покруче, чем жену, жене, с женой… – Гера запутался в падежах, покраснел и принялся выворачивать пуговицу на рубашке, как делал в детстве.

– Думайте, только недолго. Как говорят англичане, «фёрст кам, фёрст сёрвд». Если будут вопросы, звоните вот по этому телефону. – Малюахи протянул листок с номером.

Гера вышел из кабинета, спустился по лестнице и медленно пошёл по направлению к дому.

«Стать одним из первых переселенцев, евреем-рыбой! Великая миссия. Суша ограничена, и скоро места на всех станет не хватать. А если евреи переселятся всем народом, создадут свою еврейскую культуру в океане, тогда… тогда лозунг арабов „Столкнуть евреев в море“ станет лозунгом и нашего народа!»

Он шёл по улице, не замечая ни толкущихся у лотков с арбузами покупателей, ни кричащих продавцов, ни дефилирующих по променаду курортников. Он мечтал о том, как будет приплывать по ночам к берегу и смотреть на огни города, как будет на уикенды играть с детьми в «кита».

Думал Гера и о том, как первые переселенцы-евреи будут осваивать океан… У него было много вопросов: и как пить под водой водку, и как вести себя с русалками по матери, и где достать непромокаемое издание Торы. Ведь именно эти, на первый взгляд мелкие моменты сделают жизнь подводного еврея не лишённой смысла. А креветки? Они же некошерные. А если такая во сне заберётся в рот и нечаянно её проглотишь? Вопросы набросились на него, как дети на подарки.

Дома Гера дважды пересмотрел диснеевскую «Русалочку», и в его голову закралась дерзкая мысль: а может, Моссад уже давно заселяет океан и русалки это и есть еврейские женщины-переселенки? А как же рыбий хвост? Он встал с дивана и подошёл к экрану. Весёлая русалочка описывала круги под водой, гоняясь за смешным рачком. «Может, на ней гидрокостюм?» – спросил он старшего сына. Тот не понял, хотел было покрутить пальцем у виска, но не решился.

Мысль о гидрокостюме не давала Г ере покоя. Он представил, как Русалочка расстёгивает молнию на спине, как стягивает с ровных еврейских ног рыбий хвост, и… перевёл взгляд на жену. Клара протирала пыль с подоконника и выглядела счастливой: уже давно семья не собиралась у телевизора. «А может, и ей пересадить жабры? – подумал Г ера. – Почему Даги Малюахи не предложил переселиться с женой? Они же знают, что я женат? Наверное, в море нехватка самцов-евреев, нужно облагораживать водную популяцию, вливать свежие гены…»

Гера оторвался от телевизора, надел сандалии и пошёл к морю. А вдруг повезёт, вдруг хоть одна приплывёт на зов? Тогда он, глядя ей в хвост, расспросит про декомпрессию, про стабильность вай фая под водой и про то, о чём сухопутную еврейскую женщину можно спрашивать только в состоянии сильного опьянения. Приблизившись к кромке прибоя, Гера привычно закурлыкал: «Гули-гули-гули!» Но из воды вышли неодетая женщина с ногами и бородатый мужчина. Они легли на подстилку и укрылись простынёй. Ждать русалку расхотелось, и Гера понуро поплёлся в семью.

Жена, как будто почувствовав скорое расставание, приготовила его любимые фаршированные перцы и призывно улыбалась. Но он ковырнул перец вилкой и достал из ящика кухонного стола сайру в томате.

– Ты, случаем, не болен? – забеспокоилась женщина.

– Как ты догадалась? Я ещё вчера хотел тебе сказать, что ложусь на операцию. Мне удалят лёгкое.

Жена заплакала, дети расстроенно разбрелись по комнатам. Гера достал из банки две сайрины, положил их на кусок чёрного хлеба, посыпал солью и стал сосредоточенно пережёвывать:

– Мне теперь только морские кошерные продукты можно – рыбу фаршированную, водоросли.

– Ой, я же не знала, я сейчас быстро за карпом сбегаю, нафарширую, – засуетилась Клара.

Гера одобрительно кивнул жующей головой, а про себя подумал: «Давно надо было притвориться смертельно больным, тогда бы и качество семейной жизни стало другим!». Жена накинула на плечи куртку и помчалась в магазин. Из детской вышел повзрослевший за последние шестнадцать лет сын:

– Па-а-а, а ты живой из больницы не вернёшься?

– И не надейся, мать всё равно не позволит тебе сидеть за компьютером до двух ночи. Уход из жизни только одного из родителей не делает ребёнка счастливым.

– Ну что ты, Па, я совсем про другое подумал. Вот если бы тебя в космос запустили навсегда, тогда прикольно было бы!

– Ты почти угадал, сынок. Меня, правда, не в космос, а в море запустят. Я буду там нырять, гоняться по отмели за рыбками… Ну и за русалками, конечно, как же без этого! – Гера мечтательно улыбнулся.

Сын странно посмотрел на отца, ушёл в комнату к младшему и сказал громко, чтобы было слышно в кухне: «Если б рыбы стали евреями, если б евреями стали рыбы, в океане они могли бы плавать муренами – рыбными змеями».

– Одарённый мальчик, непонятно в кого, – подумал Гера.

Больничная касса Клалит начинала работать в восемь, но он пришёл за полчаса до открытия. У стеклянных дверей уже толпились больные арабы, усатые смуглые мужчины. «Жабры пересаживают только евреям, арабов мы оставим на суше, и пусть протестует ассамблея ООН», – подумал Гера, гордо сжав в кармане идентификационную карточку. По её номеру врач мог определить, что он не араб, и ещё… впрочем, арабам тоже подрезают, но номер и фамилия… Вассерфильд – самая подходящая фамилия для еврея-рыбы.

Двери открыли, и Гера ринулся в кабинет. У него даже не потребовали предъявить документы, раздели, осмотрели на предмет отсутствия хронических болезней и дали подписать акт согласия с возможным летальным исходом операции.

– Вас будет оперировать хирург-рыбник Махмадбенсалих, если кратко – Махбенсах. Его даже уборщицы в морге так называют. Ассистировать будет Фиряль-Уаджиха Дагкиллер, но она и на Фиджи откликается. – Спокойный голос женщины в очках внушал уверенность в положительном исходе операции.

– Извините, а нельзя, чтобы меня оперировал хирург-еврей? – робко попросил Гера.

– Махбенсах – очень опытный врач, уже более двадцати лет специализирующийся на пересадке органов евреям, а его ассистентка – американка-полукровка. В переселении евреев в море арабы заинтересованы даже больше, чем сами евреи, так что вам нечего бояться. Я лично не сомневаюсь в положительном исходе операции.

Женщина в очках оказалась права: Махбенсах умел виртуозно вставлять в евреев жабры. Шов заживал быстро. Через несколько дней лишь свист из жаберных щелей напоминал о пересадке. Геру каждый день погружали головой в джакузи, тренировали дышать под водой. Тело нельзя было мочить из-за швов, и приходилось часами стоять на коленках, опустив голову в ванну. «Скоро буду резвиться в джакузи задорным русалом», – подбадривал себя прооперированный.

Но на страну навалились праздники, и из больничного отделения в срочном порядке выписывали больных.

– Здесь на праздники никого не будет, поэтому вы должны сделать всё возможное, чтобы процесс заживления был завершён до послезавтра, – сказала во время обхода Фиджи. – Мы выписываем даже непрямоходячих.

– А что надо сделать? – Гера был готов на всё: и стоять часами на коленях у джакузи, и смешно растопыривать пальцы рук, делая жаберную гимнастику.

Фиджи ухмыльнулась и, не ответив, вышла из палаты.

Его выписали на следующий день, за ним приехал на машине брат жены, чтоб отвезти домой.

– Обязательно придите через три дня на обследование. Жабра ещё не прижилась, возможен абсцесс, – предупредила Фиджи, подписывая бюллетень. – И не забывайте каждый день минимум по два часа дышать в воде.

Он не забывал – закрывался в совмещённой с туалетом ванной и, стоя на коленях, подолгу дышал в воду. Жена и сыновья сочувствовали и не стучали в дверь туалета, даже когда было очень нужно.

Через три дня он пришёл на проверку, но в больнице никого не было. Не было ни на следующий день, ни на следующий после следующего. Только через неделю Гере удалось попасть на приём. Фиджи не узнала его и попросила предъявить документ, удостоверяющий Герину личность. Быстрый осмотр установил, что жабра не прижилась.

– Вы не дышали в воду? – строго спросила Фиджи.

– Нет, что вы, я каждую ночь по несколько часов.

– Значит, ванна была грязная, у вас абсцесс. – Фиджи выписала антибиотики и велела прийти через неделю.

Через неделю Г еру положили на стол и просветили рентгеном. Вердикт Махбенсаха перечеркнул мечты о подводной жизни:

– Вы не сможете жить в море, ваша жабра поражена и способна функционировать только в высокоочищенной воде. Вам теперь придётся каждый день по восемь часов дышать в воду, но не в водопроводную, а в прошедшую специальную очистку.

– А когда же я буду спать, ведь восемь часов это вся ночь? – Гера сидел в кресле перед Махбенсахом, положив руки на живот, – печальный еврей, так и не ставший рыбой.

– Не волнуйтесь, для таких, как вы, предусмотрен минискафандр. Вам как жертве операции полагается 50-процентная скидка, и обойдётся он вам всего в 50 тысяч шекелей. Мы можем разбить сумму на пятьдесят платежей. Это выходит… – Махбенсах достал из кармана халата окровавленный листок бумажки, огрызок карандаша и стал делить столбиком.

– Всего тысяча в месяц, – сказал он через пару минут. – Зато этот минискафандр позволит вам жить полноценной жизнью. Смотрите…

Махбенсах принёс из подсобки полый пластиковый шар с отверстием и крышкой наверху, чем-то напоминающий аквариум:

– Просовывайте голову вовнутрь. Давайте, смелее!

Рыба-неудачник просунул. Махбенсах затянул резиновый поводок на шее и залил сверху очищенную воду. Потом надел ему на спину кислородный баллон с лямками, а трубку опустил в воду. Дышать в воде было легко, пузырьки кислорода щекотали подбородок и веки.

– Ну как, нравится? – спросил довольный врач.

Гера пустил пузыри и покачал аквариумом. Изображения предметов расплывались, поводок тёр шею, но зато можно было передвигаться по суше, дыша жаброй.

– Вот и отлично, все довольны, все смеются. Это наш девиз, девиз больничной кассы Клалит. – Махбенсах похлопал рукой по аквариуму, потом слил воду и упаковал микроскафандр в ящик. На ящике было написано: «Комплект двудышащего». Гера подписал платёжные бумаги и вышел из кабинета.

Теперь он каждое утро надевал на голову аквариум, заливал в него отстоявшуюся кипячёную воду и ходил по квартире. В нём сидел на балконе, в нём смотрел телевизор. Смотреть было неудобно, лица актёров Сериала расплывались, и он путал любовницу мужа с дочерью жены киллера от первого брака, но и к этому Гера постепенно привык. Жизнь влилась в привычное русло, и… он никогда бы не выписался из своей больничной кассы, если бы не зубы.

У еврея, так и не ставшего рыбой, разболелся зуб, третий в верхнем ряду, и он опять пришёл в Клалит. В регистратуре сидела та же скучающая девушка.

– Я к зубному, у меня зуб! – Гера засунул палец рот, показывая на источник неприятных ощущений.

– Вам направо по коридору, потом налево, подниметесь по лестнице на четвёртый этаж, по коридору прямо, кабинет 27.

– Но я там уже был по другому вопросу, там ещё плакат про еврея-рыбу, – попытался возразить Гера.

– Плаката больше нет, программа закрыта. – Девушка поправила кофточку.

– Как закрыта, почему?

Но у девушки зазвонил мобильник, и он двинулся по коридору, стараясь не ошибиться: «Направо, налево, на четвёртый по лестнице… Вот он, 27-й». Очереди не было. Он робко постучал и вошёл в зубоврачебный кабинет. На стенах висели дипломы, лицензии, портреты Дарвина, Кусто, диаграмма таяния полярных льдов, таблица Менделеева. У зубоврачебного кресла стоял Махбенсах.

– Здравствуйте, меня зовут Махбенсах, доктор Махбенсах, я буду удалять вам зубы. Фиджи, принеси комплект сменных зубов.

Гера хотел спросить про проект «Еврей-рыба», но вместо этого сбивчиво произнёс:

– А почему, почему удалять? Может, просто посверлим? Я на удаление не записывался.

Махбенсах улыбнулся и надел перчатки:

– Ложитесь, сейчас посмотрим.

Оказалось, что зуб всё-таки надо удалять и вживлять имплант.

– Вы знакомы с новым методом Залусджа? Потрясающий метод. Зуб не удаляется, имплант вживляется в нёбо неподалёку от замещаемого зуба и со временем вытесняет его. Абсолютно безболезненно. Так как, будем пробовать?

– Будем, – печально свистнул жаброй Гера.

Махбенсах высверлил в нёбе дыру и всадил в неё имплант.

– Ну вот и всё, можете идти, только подпишите вот здесь.

– Что не возражаю против летального исхода? – Гера придвинул исписанный мелкими ивритскими буквами листок.

– Да нет, это на оплату. Вы хотите на платежи разбить или одним?

– Одним. – Он подписал документ и вышел из кабинета.

В отличие от жабры, имплант прижился хорошо, но прочему-то стал передвигаться в сторону горла и вскоре закрыл вход в пищевод. На нём застревали куски проглатываемой пищи. Стало очевидно, что имплант надо удалять, но идти к Махбенсаху Гере не хотелось, и он решился на переход из Клалита в больничную кассу Маккаби. Заполнил анкету о вступлении и протянул её скучающей девушке.

– Вы не хотите поучаствовать в проекте «Еврей-птица»? – спросила она.

Гера вспомнил, что девичья фамилия его матери – Ципципер, и…

Но это уже совсем другая история.

 

Без наркоза

С детства люблю себя оперировать. Если в пятку вдруг гвоздь вошёл или кусок стекла, то – бритвой с вожделением мазохиста, из глубокого разреза окровавленными пальцами. Вскрытие конечностей в нестерильных условиях по большей части не приводит к летальному исходу. Совсем иначе обстоит с удалением опухолей, расположенных в области головы.

Я давил фурункул двумя руками, протыкал ноздрю нестерильной иглой, подрезал кожу ржавой бритвой. Но фурункул умело выскальзывал из-под пальцев.

– У тебя правую половину лица раздуло, как при свинке, – озабоченно сказала мама. – Давай на два этажа спустимся, пусть тебя Лера посмотрит.

Я не хожу к врачам даже в критических ситуациях, и организм привык побеждать недуг без вмешательства извне. Но объяснять это маме бесполезно, и уже через десять минут соседка, известный отоларинголог, разглядывала мой фурункул через металлическую трубку, вставленную в ноздрю.

– Ну как, жить буду? – бодро пошутил я.

– Если прямо сейчас не поедешь в Первую Градскую, то вряд ли, – ответила она без тени улыбки. – До утра не доживёшь.

Шутки медиков часто сбивают с толку, но по выражению её лица было понятно, что ехать надо. Частник быстро довёз меня до приёмного покоя больницы. Полутёмный зал с каменным полом напоминал морг. На передвижной никелированной кровати неподвижно лежала полная женщина в пальто, на полу под ней распласталась оттаявшая курица в целлофане.

– Сбила машина, наповал, не дышит, – спокойно сказал человек в белом халате. – А ты что, сын убитой?

– Нет, она мне никто, – я показал пальцем на курицу. – Я сюда из-за прыща. Вот, раздуло рожу как свинкой. Мне, наверное, лучше утром в поликлинику…

– Давай осмотрю тебя, раз уж приехал, – предложил человек в халате.

Я взгромоздился на хирургическое кресло, он долго вглядывался в мою ноздрю через увеличительное стекло, потом поднял телефонную трубку:

– Скорую к третьему, срочно!

– Кому скорую? – не понял я.

– Тебе. Операцию надо делать, до утра не дотянешь. Скорая тебя в травматологию отвезёт.

– Полночь уже, может, утром?

– Утром будешь как эта, с курицей.

«Сговорились они, что ли, – и соседка, и этот в халате?» – расстроился я.

Тем временем подъехала скорая. В кабинет влетел санитар-перевозчик:

– Этого везти?

– Да, и скажи Коновалову, чтобы резал немедленно, а не когда проспится.

Мы вышли на улицу и сели в машину. На заднем сиденье ждали две женщины. Одна несуразно поджимала правую ногу, другая грустно смотрела хронически больными глазами. Вскоре перевозчик остановил машину, высадил женщин и, повернувшись ко мне, загадочно улыбнулся:

– А тебя в травматологию, к Коновалову.

– Почему вы улыбаетесь? – спросил я, предчувствуя скорую встречу с нехорошим.

– А что мне, каждому сострадать? Хотя твой случай особый – встреча в тихий час с Коноваловым ничего хорошего не предвещает.

– При чём здесь тихий час? Это же не пионерский лагерь.

– Тихий час – это когда в травматологии тихо. Травмированных под утро подвозят. Сейчас они ещё пьют в кабаках, танцуют, девчонок лапают. А через каких-нибудь пять часов – с черепно-мозговыми под скальпелем Коновалова. Жизнь – непредсказуемая штука, мы лишь куклы-марионетки на ниточках.

И перевозчик хрипло запел:

– Выходи, приехали. Дверь в корпус закрыта, так что ори, бейся как бабочка о стекло.

Санитар-философ нажал на газ, оставив меня перед дверью тёмного окнами здания.

Входная дверь и вправду была закрыта. Я скрёбся в неё застенчивым интеллигентом, стучал возмущённым пролетарием – дверь не открывалась.

Во мне вскипела волна протеста: «Получают по двойному тарифу за ночное дежурство, а сами спят. А может, и не поодиночке спят, скрипят пружинами больничных коек… Вот из вредности не умру перед дверями!» И я заорал сиреной:

– Пожар! Надеть кислородные маски! Срочная эвакуация!

Призыв был услышан, в дверях призраком возник испуганный маленький человек в несвежем халате на скорые плечи:

– Где горит?

– Внутри меня горит! Меня оперировать надо срочно, до утра могу не дожить.

– Ну и не доживай, вас тут таких знаешь сколько? Что мне теперь – личную жизнь под каблук спускать? – и он посмотрел на носки своих неотгуталиненных ботинок.

– Личная жизнь неотделима от общественной и связана с ней узами причинно-следственных связей, – значимо изрёк я.

– Красиво сказано, – одобрил человек в халате. – Жалко будет, если такой животочащий источник разума заглохнет. Орган-то какой вырезать будем?

– Да вот, прыщ. – Я шестым чувством определил в маленьком человеке Коновалова.

Он посадил меня на стул, отогнул край ноздри пинцетом и посветил в нос фонариком.

– Так у тебя абсцесс, в кровь зараза пошла. Если сейчас не почистить, утром будешь в морге новеньким. Ты про гангрену слышал? Так вот у тебя она самая – гангрена прыща. Ничего, у нас с этими гангренами разговор короткий. Вчера вон мужику ступню по самую голень срезали… И твою гангрену ликвидируем, оттяпаем по шейные позвонки, декапитация, гильотина, – и он мелко задрожал подбородком от смеха.

«Тупицы, почему кругом одни тупицы – и перевозчик, и этот?» – я посмотрел на Коновалова, хлюпая абсцессной ноздрёй.

– Ты к боли как, восприимчив? – вдруг спросил Коновалов.

– К чьей боли? – не понял я.

– Ясно, что к своей, чужой только канонизированные мучаются. Резать я тебя буду в чувствительной зоне, там ткань прошита нервами, и каждое движение моего скальпеля будет отзываться в тебе муками, – и Коновалов для убедительности покрутил перед моим носом скальпелем со следами засохшей крови.

– А как же анестетики – химические вещества, призванные создать иллюзию отсутствия боли? Почему бы не испытать их действие на мне?

Похоже, мне удалось поразить Коновалова осведомлённостью.

– Нет у меня ключа от сейфа с наркотой. Его Рукосуев, глав наш, домой уносит.

– А когда этот Рукосуев придёт? – с надеждой спросил я.

– Утром в восемь, с боем курантов ворвётся, но до восьми ждать не будем. К трём ночи у тебя температура поднимется до 41, а к четырём забьёшься в конвульсиях и впадёшь в кому. – Коновалов для убедительности подпрыгнул и смешно затрясся всем телом. – Ты спирт неразведённый без закуси пьёшь?

– Конечно, кто ж не пьёт. – Мне хотелось выпить, и уже было не важно что.

– Ну, тогда заанастезируемся вместе, и операция пройдёт безболезненно для обоих. Думаешь, у меня сердце – грабли? Я знаешь как состраданием к тебе мучиться буду? Почти как канонизированный.

Коновалов достал из шкафа трёхлитровую бутыль и привычным движением, не глядя на горлышко, наполнил до краев два химических стакана.

– Вот, занюхай, – он придвинул ко мне пластиковый пакет. Пакет пах докторской колбасой и вызывал обильное слюноотделение.

«Интересно, кто готовит Коновалову завтраки, кто складывает в пакет проложенные колбасой кусочки хлеба – неужели он сам? А может, женщина?» – подумал я, но спросить не успел – Коновалов уже поднял стакан и произносил тост:

– За успешный исход нашего общего дела! Чтоб до комы не дошло.

– Чтобы не дошло, – согласился я, и мы, глубоко выдохнув, опрокинули стаканы.

– Теперь по второй! Между первой и второй перерывчик никакой, – задорно сказал Коновалов и снова наполнил стаканы.

– А за что теперь пьём? За кому пили, давай за женщин! Чтобы они мне ещё пригодились, – предложил я.

– Очень своевременный тост. Женщины – это наше всё. Вот если бы не ты… Но я на тебя не в обиде, Танька подождёт, ей в черепно-мозговом ещё месяц париться.

– Слушай, а может, ну её, операцию эту, может, проспиртованный организм дотянет до утра? Жалко дурацким фурункулом такую встречу портить. А так, пригласим твою черепно-мозговую и откоротаем с кайфом время до утра. Что ни говори, а присутствие женщины украшает, особенно когда выпьешь.

– Да, не могу не согласиться, украшает. Но всё ж давай я тебя маленько резану, для отчётности. А если вдруг получится, замотаю тебе голову бинтами, дыру для глотания прорежу и продолжим.

– Мне раздеваться?

– Не Танька небось, одетый ложись, – заржал Коновалов и взял в руку скальпель.

– Ты хоть стерилизни его для порядку, у меня тогда шанс появится.

Коновалов положил скальпель и пинцеты с рваными краями в стерилизатор.

– Пока стерилизуется, ещё примем, – сказал он и разлил спирт…

В окно настойчиво колотили. Коновалов нехотя поставил стакан и вскоре вернулся с санитаром скорой.

– Бухаете? И я с вами приму, а то внутри холодно. – Санитар взял с полки стаканчик и налил из бутыли:

– Выпьем за бренность земного пути, за то, чтобы, пройдя этот путь, мы смогли достойно уйти в мир вечный.

– Это вы прекратите, я ещё в этом мире не всё исходил! И вообще, заканчиваем пить, а то и вправду уйду навсегда. – Я посмотрел в уже ничего не выражающие глаза Коновалова и опрокинул стакан.

– Коновалов чем больше пьёт, тем лучше оперирует, он же ученик Рукосуева, – успокоил санитар и тоже опрокинул.

– Начнём, – сказал Коновалов. – А ты, Серёг, ассистировать будешь. Привязывай его ремнями к поручням, чтобы не вырвался, когда рассудком поплывёт.

Я лёг на кровать, наспех застланную несвежей простынёй. Серёга с садистским остервенением привязал мои руки к поручням.

– Теперь не вскочит, – удовлетворённо сказал Коновалов, поднося к моей ноздре наспех простерилизованный скальпель.

Боль пробила электрическим разрядом, вжала в никелированное ложе, заскрежетала зубной эмалью. Поплыли лица Серёги и Коновалова, но сознание не отключалось.

– Всё, – сказал Коновалов.

«Умер, – пронеслось в моём измученном болью мозгу. – Умер, и чёрт с ним. Какая, в сущности, разница – сейчас или через несколько десятилетий?»

Ангел в халате, скрывающем крылья, голосом Коновалова курлыкал:

– Полноздри отхватил! Но ты не серчай, новая вырастет. Главное, что в кому не впал!

– Не искушай меня Коноваловым, ангел, я мёртв. А может, ты дьявол в халате? Сгинь! – и я прочертил указательным пальцем в воздухе знак «Z».

– Ты ему мозг, случаем, не повредил? – забеспокоился перевозчик.

Коновалов внимательно посмотрел на лезвие скальпеля:

– Да вроде нет, не допил просто, надо добавить, – и снова разлил на троих…

Это последнее, что я запомнил из той ночи. Сознание, и так задержавшееся дольше положенного, наконец оставило меня.

Пришёл я в себя только утром. Никелированную койку кто-то раскачивал. Я провёл ладонью по краю кровати, но не наткнулся ни на руку в перчатке, ни на когтистую шерстяную лапу.

– Перестаньте качаться и перевернитесь на спину, прооперированный! Да, вы – с фурункулом! – приказал незнакомый женский голос.

– Я не хочу, мне на животе привычней, – возразил я, не открывая глаз.

– Вас сам Рукосуев хочет осмотреть, – сообщил голос.

«Где-то я слышал эту фамилию – Рукосуев. Кажется, от Коновалова. Светило медицины, оперирует, даже когда на ногах не стоит».

В знак уважения к светилу хирургии я перевернулся на спину и открыл глаза. В мою руку была аккуратно вставлена иголка, через неё в вену втекала жидкость из прозрачного пластикового мешка.

«Коновалов бы в вену не попал», – подумал я и повернулся к медсестре:

– Это не вы, случаем, в меня иголку воткнули?

– Да, я прикреплена к вашей палате, делаю уколы, слежу, чтобы вдруг не… – Она осеклась и посмотрела на койку справа.

– И что, мрут? – спросил я.

– Я не хочу об этом сейчас, 777-й, – нахмурилась девушка.

– А когда? Может, когда все уснут? – я посмотрел на ровные ноги девушки в белых лакированных туфлях. – Кстати, почему 777-й?

– Вам Коновалов номер написал, видите? – и она показала пальчиком на тыльную сторону моей правой руки, где шариковой ручкой были выдавлены три семёрки.

– Алкоголик он, Коновалов этот, и учитель коноваловский тоже. Как его… Руковдуев, Вруковсуев? – проворчал я.

– Не Вруковсуев, а Рукосуев, он выдающийся хирург, оперирует, даже когда…

– Знаю – даже когда на ногах не стоит. Мне Коновалов рассказал, думал, не выживу. Но теперь этот факт станет достоянием широкой общественности. А почему он не стоит на ногах, у него что, церебральный паралич?

– Нет, просто он так устаёт, что… что не стоит на ногах, – сказала сестра, сдерживая улыбку.

– А вы тоже с ним?

– Что – тоже?

– Не стоите?

– Шутки у вас больные, – девушка застегнула верхнюю пуговицу халатика. – А вот и Рукосуев.

Я повернул голову в марле и увидел его, невысокого человека лет пятидесяти. Он подошел к койке:

– Вас Коновалов чуть не потерял.

– Как это? Я не иголка, чтобы меня терять!

– Это жаргон у нас такой. Если умирает оперируемый, то его после операции не находят живым, понимаете?

– Доходчиво объясняешь, зовут-то тебя как? – спросил я, пытаясь подсунуть Рукосуеву руку для пожатия.

– Люда, вы что ему с глюкозой вводите – люминал или фенобарбитал? – нахмурился тот.

– Что вы, Владимир Семёнович, только глюкозу!

Может, это он от боли неадекватный? Или с рождения….

– Выходит, Вовка ты, Вован. А я – Саня, давай знакомиться, – и я повторно выставил из-под одеяла правую руку с всунутой в неё иглой.

– Да, меня зовут Владимиром, Владимиром Семёновичем. Но руку я вам жать не буду. И не из брезгливости или неуважения, просто у вас игла из вены выпасть может.

Рукосуев проворно снял с моей головы небрежно накрученные Коноваловым бинты:

– Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может.

– Это вы про Коновалова? – встрял я в беседу. – Мне тоже показалось, что он был неаккуратен – скальпель не простерилизовал, пытался тупым краем фурункул вскрыть. Как вы справедливо заметили, это удивительно, что он меня не потерял.

– Да замолчите же вы наконец, – раздражённо сказал Рукосуев и повернулся к сестре: – Завтра утром повторная операция. А сейчас уколы пенициллина, семь раз в день. – Он размашистым шагом пошёл к двери, за ним мелко засеменила Люда.

– Даже не попрощался, – недовольно проворчал я.

– Да они всегда так, никакого уважения к пациентам, – поддержал сосед по капельнице, полноватый мужчина с помятым временем лицом. – А ты где служил?

– Нигде, у меня в универе военная кафедра была, выдали офицерские корочки, и всё.

– Так ты жизни настоящей не видел! Вот я когда прапором, время было – золотой век. А тебе, выходит, и вспомнить нечего. Зарплату-то хоть хорошую платят?

– Гроши, но мне на кусок колбаски, хлебушка ломоть и стакан портвешка хватает.

– Не грусти, давай знакомиться, – сосед приветливо качнул капельницей. – Я Мудрецов Виктор, можно Витя. А ты, я слышал, Саша? Моего капитана тоже Сашей звали. Знаешь, как мы с ним на пару к дояркам в увольнительную ходили? На них как на перине, и молоко парное. А у тебя как с этим, Сань?

Жизнь пока не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину, и я честно признался:

– Да студентки по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так… даже вспомнить нечего.

– Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.

– Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и… поеду в совхоз, – пообещал я.

– И правильно, – поддержал Мудрецов, – в совхозе – жизнь.

– Мальчики, на бочок все быстренько, – весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, – трусики, раз-два, приспустили.

Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:

– Наташенька, может, вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.

– Можно и в правую, – согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.

Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: «Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно – без отчества, зарежу!». – «Нет… не убивай, жить хочу…» – закричал я… и проснулся.

Рядом с койкой стояла Люда.

– Пора вставать, будем к операции готовиться.

– А может, без клизмы обойдёмся? – я с надеждой посмотрел в голубые, как гжель, глаза.

– Конечно, без, – засмеялась Люда, – вам же не седалищный нерв вырезать будут.

Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.

Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. «Зарежет, точно зарежет», – подумал я.

Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.

– Я вас во сне видел, – сообщил я, вкатываясь в операционную.

Рукосуев перестал играть со скальпелем:

– Меня?

– Да, вас.

– И чем я у вас там во сне занимался?

– Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то… ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, – и я истерически засмеялся.

– Быстрее надевайте на него маску, – поторопил Рукосуев медсестру.

Сладкий вкус эфира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом её волос. Тьма и – опять свет… Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная… Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.

– Вы пришли за письмом? – спросил я.

Рукосуев махнул рукой и не ответил.

Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Пенициллином кололи всё реже и вскоре разрешили выходить во двор.

По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. От нечего делать я рвал на мелкие кусочки кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не рядом с Мудрецовым. Ко мне подошла бледная девушка в больничном халате.

– Вот, лист рву, – я подвинулся на край скамейки.

– Вижу. – Она села рядом.

– А почему у вас на лице нет швов и шрамов, как у всех здесь?

– Я не из травмотделения, я из почечного.

– А-а-а, вам проще, внутренние органы скрыты от взглядов.

– Мне не проще, тот мир для меня отрезан навсегда, – она показала глазами на проспект.

За частоколом из металлических пик по тротуару шли люди и улыбались весне, не замечая теней в больничных халатах.

Счастье и безысходность, исполнение желаний и смертельная болезнь. И кажется – стоит только надеть короткую юбчонку, подвести глаза, и ты там – за пределами огороженной металлическими пиками Первой Градской.

Я посмотрел на девушку:

– Давайте в карты сыграем, в дурака?

– Я не играю в карты, так и не научилась, – она грустно улыбнулась.

– Я научу, это совсем несложно. А хотите – в очко?

Я принёс колоду. Мы играли часа два. Я не переставая говорил глупости, она смеялась.

– Ты где пропадал? – спросил Мудрецов, когда я вернулся в палату.

– Гулял. – Я отвернулся к стене, разговаривать не хотелось.

Я думал о границе из железных пик, о том, что мы начинаем остро чувствовать чужую боль, только когда больно самим…

 

Список троюродной бабушки

Московская синагога. У входа бородатые в чёрных одеждах раздают мацу. От них пахнет чесноком и прелостью. Они знают, в чём истинное предназначение еврея. Если нет верующих, то и вера уходит, становится красивой сказкой. Греция, боги – олимпийцы, герои, атланты, в музеи превратились храмы, в памятники архитектуры – алтари. Если не противостоять ассимиляции, московских евреев растворит огромный город, перемешает с русскими, украинцами, узбеками, обрусевшими немцами. И тогда в Пасху никто не потянется за мацой, не отхлебнёт из кубка с инкрустацией ивритских букв сладкого кошерного вина…

Моя троюродная бабушка в начале восьмидесятых отвечала за поддержание генофонда московского еврейства. Она была типичным представителем диаспоры Речного вокзала, сохранившей все особенности провинциального быта. «Мишенька, ты съел весь бульончик?» – кричала она внуку с подчёркнуто немосковским акцентом. Она не закрывала дверь в туалет, и мне приходилось неестественно выкручивать шею, чтобы случайно не заглянуть в проём. Мишенька, мой пятиюродный брат, был символом идеального еврейского ребёнка. Родить такое мечтала каждая беременная евреем женщина. Он не сливал куриный бульон в раковину, всегда говорил спасибо и сам просил надеть на него шарфик, когда нехотя шёл во двор.

Я ненавидел куриный бульон, терял шарфы и приходил домой с синяками. Моих родителей жалели. «Может, он ещё выправится, – говорила моей матери толстая женщина с прыщавым лицом. – Вы помните Сёму? Как не помните, он же двоюродный племянник Цили из Проскурова! Он до двадцати лет сливал бульон в туалет, Софа чуть руки на себя не наложила, когда он стал терять в весе. А вырос – как будто подменили, вы бы видели, как расцвела Софа». Но я уже тогда понимал, что взросление меня минует, и перочинным ножом срезал плюшевую ткань с красного дивана в гостиной. И не потому, что не желал хозяевам добра, просто нечем было занять руки.

Взрослого от рождения Мишеньку время тоже мало изменило. Он увеличился в размерах, но по-прежнему надевал шарфик, не сливал в раковину бульон и поддевал под брюки шерстяные рейтузы, чтобы не отморозить себя ниже пояса. Троюродная бабушка дважды пыталась свести Мишеньку с девушкой из хорошей еврейской семьи, но дальше изнуряющих бесед о Любимове, Гамлете, Таганке и Спивакове у них дело не шло. Миша помогал девушке надеть дублёнку и провожал до метро. О, если бы мы не как примитивные приматы вторгались в самку органом выделения, если бы процесс передачи генетической информации был изящен по форме и оргазм достигался бы единением духовных порывов, то каждая еврейская девушка, надевая дублёнку, уносила бы в себе Мишины гены. Но эволюция распорядилась иначе.

И, ведомый благородным эволюционным порывом, я подошел к троюродной бабушке: «Я хочу как Мишенька, хочу девушку из приличной еврейской семьи». «Я так рада, что ты наконец созрел для серьёзных отношений!» – бабушка вынула из верхнего ящика комода список невест. Серьёзность отношений мы понимали по-разному, но бабушка об этом не подозревала, и… уже через три дня я сидел в третьем ряду Театра на Таганке и ждал, когда пустующее рядом кресло заполнится потенциальной матерью моих будущих детей.

Она поправила волосы, одёрнула короткую юбчонку:

– Вы Саша?

– Да, вроде бы, – глупо сострил я, – а вас как зовут?

– Я Лена. – Она положила ладони на коленки.

«Наверное, отморозила, как они ходят зимой в тонких чулочках…» – подумал я и спросил:

– Вы Мастера уже смотрели или в первый раз?

Еврейская община резервировала места на Таганке, по непонятным причинам предпочитая «Мастера и Маргариту» «Гамлету».

– Я уже шестой раз. – Девушка грустно улыбнулась.

«Не берут значит, а с виду симпатичная», – посочувствовал я.

Занавес поднялся, на сцене показались Бегемот с Воландом, Пилат тащил по проходу между тесными креслами партера огромного дога без намордника.

«А вдруг она не дёрнется, если невзначай положить ей руку на коленку? – я опять посмотрел на её отмороженные ноги: – На что только не идут во имя эволюции…»

Маргарита отлетала своё, примус потух, и актёры уступили место спущенному занавесу. Мы вышли из театра. Я оценивающе посмотрел на Лену. Было очевидно, что женщина в песцовой шубке в пивбар на Юго-Западной не пойдёт.

Молчание затягивалось, и я галантно поинтересовался:

– Лена, вы любите водку натощак?

– Нет, я пью только французское вино.

– Тогда я провожу вас до дома, – с готовностью предложил я.

– А вы разве не хотите пригласить меня к себе?

Я обомлел и мечтами проник под мех шубки.

– Конечно, хочу, очень хочу, я просто не знал, как вам это предложить.

…До нашего знакомства я наивно полагал, что еврейские девушки из приличных семей не делают и десятой доли того, что делала Лена.

Мы лежали обессиленные, она рассказывала о том, где можно купить импортные шторки на окна и какие обои в фаворе на Речном вокзале.

Через неделю мне наскучило слушать про цены, а ставшее привычным тело уже не влекло в себя как раньше.

– Саша, я слышала, что у вас с Леночкой любовь, – сказала бабушка.

– Конечно, Ба. Лена – потрясающая девушка. Но она непростительно скромна.

– Так это же замечательно! Скромность красит еврейскую девушку, со временем она разовьётся в опытную женщину и мать.

– А может, Мишку в неё… за неё, я хотел сказать. Я ради Мишиного счастья готов отказаться от своей первой любви!

– Нет, Мишенька после встречи с ней неделю кричал во сне.

– Ба, а у тебя там ещё приличные есть? Ну, чтобы не совершить роковую ошибку, ошибку первой любви.

– Есть!

И через три дня я опять сидел на Таганке. Опять Бегемот, Боланд, сломанное пенсне, опять снег, коленки…. Их как будто отливали с одной матрицы.

– А есть такие, которые после Таганки создают-таки ячейки еврейского общества? – спросил я бабушку после четвёртого посещения «Мастера».

– Конечно, – сказала она и достала из ящика список. Почти все фамилии в нем были вычеркнуты.

– Эти нашли своё счастье, – грустно вздохнул я и пошёл в пивбар.

 

Подарок небес

Дорога, ручейком вьющаяся среди песчаных гор. Когда-то здесь было море, а сейчас лунный пейзаж, расцарапанные ветром края огромного кратера. Кариес планеты.

– Жарко, пить хочется, – сказала она, оторвав взгляд от парящего над равниной орла. Орёл завораживал движением.

Он провёл ладонью по мокрому от пота лбу:

– У нас яблоко есть, ароматное, сочное, пахнущее свежестью.

– Я яблоки не ем, у меня от них экзема.

Орёл описывал над кратером большие круги.

– Охотится, – сказал он и по десны погрузился в сочную мякоть.

– Полдень, за сорок уже, поехали, – лениво сказала она.

Он быстро запихнул в себя остатки яблока и бросил огрызок на груду раскалённых камней.

– Не мог выбросить в оазисе в урну? Дикарь ты всё-таки.

– Органические остатки можно, их съедят. Здесь живут замечательные мышки. Они покрыты колючками и похожи на дикобразов-карликов. Их жизнь лишена радостей. Если очень повезёт, найдут зёрнышко от перекати-поля. А огрызок яблока, он для мышки как чудо. Это все равно что ребёнку под ёлку подарок положить.

Она отвела взгляд от орла и посмотрела на него со смешанным выражением жалости и удивления.

…В камнях прятался колючий Мыш. Обычно он не выходил из тенистой расщелины, пока факир взмахом чёрной мантии не накроет слепящий шар. Тогда на остывающий песок выбираются змеи, грызуны, насекомые, и пустыня оживает, пестрится ночными красками запахов и звуков. Но сейчас, вопреки правилам, Мыш выбрался из расщелины и, обжигая лапки о раскалённый песок, подбежал к огрызку. Посмотрел на мутное от песчаной взвеси солнце, откуда упал невиданный дар, и с опаской лизнул яблоко шершавым языком.

– Божественно, сладко, ароматно, это тебе не жёсткая колючка от перекати-поля, это блаженство, это… Когда спустится тьма, я расскажу всем – и змеям, и мышам, и орлам! Я буду плакать от счастья, буду восторженно пищать, глядя в небо: я – избран! Только с избранным может случиться такое!

…Они ехали через равнину, трясясь на ухабах.

– Мне стыдно ходить с тобой в гости даже к друзьям. Ты вытираешь рот салфеткой соседа, разбрасываешь крошки по скатерти, – выговаривала она.

– Расстаёмся? – спросил он безучастно.

– Нет, совсем наоборот – твоя дикость вызывает желание.

– Ты о брошенном огрызке?

Она положила руку ему на колено.

Мыш лежал на спине, его тошнило яблоком.

…Прошёл месяц – время, незаметное для человека, но долгое для мыши. Мыш каждый день забирался в расщелину, становился на задние лапки и просил Солнце повторить чудо.

– Ну когда же?! Это обязательно должно повториться! Вот сейчас закрою глаза, и – как тогда, неожиданно упадёт. Где же, ну где же, где? А может… не падает потому, что я неправильно живу? А если так, то почему одарило тогда?

Он вспоминал. Вспоминал, что произошло в ТОТ день. Что особенного случилось тогда? Встал утром, побродил в поисках пищи, нашёл пять черствых зёрен, отдал одно соседке…

Так вот в чём причина, – осенило Мыша, – пожертвовал нужным ради ближнего!

ОНО видит, ЕМУ небезразлично!

И Мыш стал жертвовать. Не покладая лап, выкапывал из песка зёрна, личинки и делился ими с грызунами. Учил мышей-подростков рыть норы. Втыкал в песок с болью вырванную из спины колючку, чтоб найти воду и подарить её всем жителям пустыни – и зверям, и птицам, всем-всем! У него не оставалось времени на то, чтобы лежать в расщелине и ждать огрызка. Но ОНО найдёт нужный момент, ОНО всё видит, ЕГО не обманешь!

… – Давай в пустыню рванём, а то уже месяц никуда не выбирались – работа, дела, долги. А там, там всё уходит – и суета, и тревоги, и неустроенность, всё просачивается в песок, – предложил он.

Она опять стояла на краю обрыва и безучастно наблюдала за парящим над равниной орлом.

А он опять грыз яблоко. Но когда собрался бросить огрызок в расщелину, она отвлеклась от орла:

– Я тебя прошу, давай ты поступишь как цивилизованный человек, не будешь засорять природу.

– Хорошо, – согласился он и положил огрызок в целлофановый пакет с использованными салфетками, пробками и прочим мусором.

– Умница моя, – улыбнулась она и чмокнула его в щёку.

А Мыш, изнурённый добрыми делами, лежал в расщелине и верил в чудо, в то, что когда-нибудь придёт ЕГО день – день, когда Солнце снова заметит его…

 

Снегопад судьбы

Рейс из Сан – Франциско в Амстердам задерживался. У выхода на посадку толпились люди. Маленький мальчик от скуки катался по полу и выл пароходом. Мать пыталась поднять его:

– Саша, ну как тебе не стыдно? Видишь, никто по полу не катается.

Женщина была права: не катались по полу ни джентльмен с ноутбуком, ни молодящаяся женщина с клеткой для перевозки животных. В клетке что-то повизгивало и гавкало. Не каталась по полу и пожилая пара – седой мужчина и женщина с крашеными волосами, собранными шаром на затылке. Мужчина говорил по-русски:

– Люся, мы из-за этой задержки рейс в Тель-Авив пропустим!

– Не пропустим, – успокоил я, вклиниваясь в разговор. – У пилота есть возможность сократить полёт на два часа.

Обрадованный моей уверенностью, мужчина стал успокаивать жену:

– Он считает, что мы успеем, что самолёт нагонит. Он тоже в Тель-Авив летит. – Человек обернулся ко мне: – Давайте знакомиться, меня зовут Виктор, а вот она – Люся. Мы приезжали в Лос-Анжелес к сыну, он фотомодель, красавец.

Витя полез в сумку, достал фотографию сына и протянул мне. На подиуме стоял самодовольный тип спортивного вида.

– Ну как? – спросил он.

– Адекватно, – ответил я.

– Что значит адекватно?

– Это высшая степень признания достоинств человека человеком.

– Значит, понравился, а то слово необычное, – успокоился он.

Механический голос объявил регистрацию.

– Что они говорят? – заволновалась Люся, – опять откладывают?

– Нет, посадку объявили. Теперь точно подтянемся, войдём в график, – с уверенностью сказал я. – Можем поспорить.

– А на что спорить будете? – спросила внезапно возникшая рядом женщина лет тридцати пяти.

– В нашем полку прибыло, – обрадовался Витя. – Вы тоже в Тель-Авив летите?

– Да, и я в Тель-Авив.

– Здесь все, похоже, в Тель-Авив, а мы думали, что и поговорить не с кем будет, – радостно закудахтала Люся.

К моей ноге броуновским движением прибило мальчика, он лежал на спине и смотрел вверх ничего не выражающими голубыми глазами.

– Скучно тебе? – спросил я.

Мальчик перевернулся на бок и тельцем обтёк мою ногу.

– Ой, извините, пожалуйста, – мама мальчика подняла с пола тело с налипшими на него чемоданными наклейкам, посадочными талонами и прочим самолётным мусором.

– Ничего, – сказал я женщине, – я б и сам так покатался. И они, уверен, тоже, – я кивнул головой в сторону Люси с Витей. – Просто мы зависимы от общественного мнения, а он свободен.

– Правда, Саша? Тебя ведь Сашей зовут? – спросил я мальчика.

– Откуда вы знаете? – удивилась женщина.

Мальчик, потупившись, смотрел в пол и крутил пуговицу на рубахе.

– Дедуктивный подход, – улыбнулся я, – теория ограниченных систем.

– Пора на регистрацию, – Люся стала незаметно отодвигаться от меня.

– Саш, – сказал я мальчику, – мы сейчас войдём в самолёт, он сначала зажужжит моторами, потом наберёт высоту, и тогда можно будет отстегнуться, лечь в проход между креслами и кататься там от кабины пилота до туалета в хвосте. Это намного интересней, чем здесь на полу, скоро сам увидишь.

Самолёт набрал высоту, погасли таблички про ремни, стюардессы разносили соки, обеды, булочки. Мальчик катался по проходу. За моей спиной Люся и Витя оживлённо беседовали с Внезапно Возникшей Женщиной. Мне говорить было не с кем, и… я проснулся от боли в барабанных перепонках. Самолёт стремительно садился, мы обгоняли бегущие по шоссе машины, и казалось, ещё мгновение – и мы заскользим рядом, мешая движению крыльями.

– Вот видите, не опоздали, ещё и пива на земле глотнуть успеем, – повернулся я к попучтикам.

– Мы не пьём пива, – поспешно ответила за Витю Люся.

– А я пью, но предпочитаю вино, – сообщила Внезапно Возникшая Женщина.

– Какая разница, пиво или вино, лишь бы в удовольствие, – со знанием дела сказал я. – Бывает, что и выпивка первоклассная, и грибочки, и осетринка, и огурчики маленькие, с пупырышками, а поговорить не с кем.

– А давайте сядем вместе в самолёте, – предложила собеседница, – они меня утомили рассказами про сына, он такой противный.

– Он адекватный, – ответил я.

– Как это?

– Неважно, главное, что наши мнения сходятся. Пойдёмте регистрироваться, а потом в бар, здесь, в Схипхоле, неплохой бар на втором этаже.

Мы быстро получили посадочные талоны, поднялись на второй этаж и заказали красное вино с голландским сыром. До посадки оставалось полтора часа, и я оказался для женщины благодарным слушателем. Благодарный слушатель отличается от неблагодарного тем, что не вставляет в чужой рассказ примеры из собственной жизни, и Таня – так звали женщину – говорила без остановки, как будто боялась, что не хватит времени и самое важное останется за кадром.

– Конечно, у меня и до него были мужчины, но он не напивался до свинства, как другие, не ругался матом, всегда носил пиджак. Он знал русский, его мать была из русской семьи, белая иммиграция. Когда он предложил уехать с ним в Голландию, я согласилась не задумываясь. Красивая жизнь, зависть подруг, подвенечное платье, кольцо с бриллиантами. Мне тогда было чуть больше двадцати, и я видела мир через призму материального благополучия. Вилла недалеко от Амстердама, вечеринки с дорогим вином. Было так ярко, необычно. Но прошёл год, и я поняла, что мне душно здесь, в чужой роскоши. Я стала летать в Москву. Встречи со старыми друзьями, привычные застолья. Да, я отрывалась в сексе, и это было по-другому, не как в устроенной супружеской спальне, когда ложишься в пижаме. Это было вдруг – в ванной, в пролёте между этажами. А утром – головная боль, едкий запах чужого тела. Я возвращалась опустошённой и ложилась в супружескую постель. Хотелось крикнуть ему: сожги ты эту пижаму, я хочу прикасаться к твоей коже! Но он был другой, он не мог понять. Я смирилась и перестала замечать, и всё было бы, как у всех, если бы случай не занёс меня в Израиль. Я сразу поняла, что он – мой человек, в нём всё было родным – и как говорил, и как прикасался ко мне, и запах, – я не про парфюмерию, – запах его пота. Мы влюбились друг в друга, влюбились до невозможности не быть вместе. Я решилась на развод – и вот я лечу к нему. Я знаю, что он в аэропорту, уже ждёт меня, что у него в руках букет роз, ярко-желтых.

Она пила вино, и её глаза сияли счастьем.

– Сейчас позвоню, я и часа не могу без него, – и она набрала номер.

Я отошёл к окну и стал наблюдать за садящимися самолётами. Когда они дотрагивались до посадочной полосы, из-под колёс выпархивало облачко дыма.

Она коснулась моего плеча.

– Вы знаете, он уже в аэропорту. Это ничего, что я вам всё рассказываю? Меня переполняет, я не могу держать в себе.

– Конечно, бывают такие состояния, когда переполняет, – кивнул я. – Рейс короткий, скоро встретитесь.

Через полчаса мы сели в самолёт. Компания KAM голосом первого пилота сообщила, что длительность нашего полёта четыре часа двадцать минут.

– Долго, – вздохнула она, – я думала, три с половиной.

И вдруг повалил снег. Мириады кружевных снежинок сыпались с неба, ковром покрывали взлётное поле, машины, людей. Наш самолёт быстро превращался в сугроб, иллюминаторы закрыло снежными занавесками.

– Почему мы не летим? – заволновалась Таня.

– Снегопад. Пошёл сильный снег. Думаю, мы немного задержимся.

Но я оказался неправ: снегопад оказался таким сильным, что рейс отложили до утра. Нас вывели из самолёта, посадили в автобусы и привезли в отель. Там раздали талоны на ужин и завтрак, карточки для бесплатных звонков, наборы с зубными щётками и сменными носками. Я поискал глазами своих попутчиков. Витя с Люсей стояли рядом с колонной. Витя доедал бутерброд из чемодана, катающийся мальчик спал на полу, раскинув руки самолётиком.

Таня говорила по телефону:

– Нет, как ты мог подумать, просто снегопад, сильный! Нет, я не знала, мы уже в самолёте сидели, его остановили почти на взлёте… Что ты говоришь, опомнись, я думаю только о тебе, хочу только с тобой! Зачем мне врать? Здесь всё завалило – и аэропорт, и город, всё под снегом… Ничего я не спланировала! Как ты сказал… – она отключила телефон и зарыдала:

– Он сказал мне «сука»…

Потом вышла из отеля и исчезла в падающих снежинках.

Утром снегопад закончился, нас посадили в автобусы и повезли в аэропорт.

Таня на рейс не пришла…

 

Фаршированная рыба

Если бы я родился женщиной, то никогда не вышел бы за себя замуж. Брак со мной обречён по двум причинам. Во-первых, я разбрасываю вещи по комнате, а во-вторых, у меня мама заботливая.

Вещи можно успеть поднять с пола и повесить на спинку стула, пока я моюсь в душе, а маму…

Фаршированная рыба, оставленная мамой у порога, вызывает остро негативную реакцию у той, которая делит со мной быт. Я звоню маме и прошу больше не приносить рыбу. Она не соглашается. «Тогда приноси ночью и оставляй под дверью», – предлагаю я… и она приносит. Женщина понимает, что рыба возникает ночью, и спит неспокойно. Я пытаюсь объяснить маме, что временно близкий мне человек затравлен её заботой и неадекватно реагирует даже на моё желание купить ей цветы. Вторник и четверг становятся любимыми днями соседской кошки. Она отказывается от сервелата и вискаса в пользу фаршированной рыбы.

Мама, пробираясь к двери, замечает, что кошка играется на подоконнике кусочками бывшего карпа. Она звонит и как бы невзначай спрашивает:

– Тебе понравилась вчерашняя рыба?

Я смотрю мультик про кота Леопольда и опрометчиво отвечаю: «Мяу!». Мама бросает трубку, но рыбу приносить продолжает. Соседская кошка от нехватки витаминов нерыбного происхождения заболевает. От меня съезжает женщина. Всё возвращается на круги своя.

Мама звонит и, как всегда, начинает с прогноза погоды. Я тяну время:

– Нормально, вкусно, умерла, равен сумме квадратов катетов, родился в семье рыбака.

– Я не хотела портить с ней отношения. Теперь, когда её уже нет, я могу тебе всё про неё рассказать.

– Равен сумме квадратов, – машинально соглашаюсь я.

– Ты меня, похоже, не слушаешь?

– Что ты, я преисполнен внимания, хочешь – повторю последнюю фразу?

– Я хочу поговорить с тобой серьёзно.

Я включаю Фредди Меркури ещё громче.

– Той ночью я видела, как соседская кошка игралась с куском фаршированной рыбы, – мама ненадолго прерывает повествование, продолжая возмущённо шуршать в трубке помехами на линии.

– На то она и кошка, чтобы играть, рефлексы у них такие, игорный инстинкт. Помнишь, как я маленьким привязывал на верёвочку бантик и бросал котенку? Он вставал на задние лапы и потешно ловил его передними. – Я приветливо смеюсь, чтобы отвлечь маму от тяжёлых мыслей о рыбе.

– Не делай из меня умалишенную, та кошка игралась не фантиком, она игралась с фаршированной рыбой.

«You have to kill the conversation…» – звучит из динамиков.

– Мама, это была не рыба, а мышь, мышь, инкрустированная морковкой. Ты в темноте не рассмотрела. Кот – из приличной еврейской семьи и в мыши видит фаршированную рыбу. Мам, это совершенно необычный зверь. Иногда трудно поверить, что он – животное. Иван Соломонович с пятого этажа по случаю пасхи приклеил ему БФ-ом кипу, представляешь? Так кот даже не пытался содрать её с мохнатой головы. Это точно была мышь, мам! Кот таких правил не мог без разрешения вскрыть свёрток с твоей рыбой! Я уверен в нём, как в себе.

– Ну ладно, может, это на самом деле была мышь. Ты спишь в пижаме? – Разговор втёк в привычное русло.

Тепло, нормально, вкусно, умерла, равен сумме квадратов катетов, родился в семье рыбака…

 

Ночная коррида

Фрида одевалась со вкусом: строгие, тёмного цвета брюки со стрелочками, белая блузка, лакированные туфельки на каблуке. И ещё у неё был муж. Его наличие не вызывало у подруг ни зависти, ни жалости, но с ним можно было не казаться невостребованной, и поэтому он… был.

Дни напролёт Фрида задумчиво созерцала монитор, и, забреди в скромное здание научно-исследовательского института какой-нибудь великий Бертолуччи или даже сам Михалков, её наверняка пригласили бы сниматься в роли Склодовской-Кюри. Но ни Михалковы, ни Бертолуччи не забредали, и Фрида продолжала изнуряющий поединок с компьютером. Устав от неподвижности, она плавно поднималась с кресла, окидывала помещение лаборатории рассеянным взглядом больших голубых глаз и задавала вопрос из разряда познавательных. Её вопросы ставили в тупик даже самого директора института академика Светлосвищина. «Вот вы много по миру ездите, – спросила она как-то у случайно заглянувшего в лабораторию светила академической науки, – и как там – тоже Кока-Колу пьют?». Светлосвищин заморгал умными глазами, посмотрел на манжеты, галстук, на ширинку, не понимая, чем вызван саркастический вопрос.

В отличие от академика, завлаб Шнырвинт знал Фриду не первый год и был готов бессмысленным ответом парировать любой вопрос пытливой женщины…

– Валерий Константинович, я работаю в вашей лаборатории уже четыре года, десять месяцев и почти двенадцать дней, – Фрида посмотрела на маленькие золотые часики. – Но я ещё не ездила за границу, в то время как другие бывали там, и не по одному разу. А я не меньше этих других интересуюсь обычаями и бытом зарубежан. Или… зарубежцев, как правильно?

– Это опасно, – без промедления ответил завлаб. – Ты никогда не задумывалась – почему негры чёрные, а живут в Африке? Ведь чёрный цвет притягивает солнечные лучи. Парадокс, правда?

– Я не хочу к неграм, я б в Европу съездила на недельку.

– А как муж без тебя, он же ещё никогда не оставался наедине с собой. Знаешь, как это непросто – наедине с собой?

– Он потерпит, – пообещала Фрида.

Завлаб был мастером стремительных решений – неважно, научная это задача или административный вопрос. Вот и сейчас он не замешкался ни на секунду:

– Ладно, поезжай на недельку в Мадрид, к Хулио.

– Ой, я так рада, Валерий Константинович, – благодарно защебетала Фрида. – А на каком там языке говорят, на эсперанто?

– На нём, на эсперанто, си-си, буэнос эйро, орухо, граци, парле ву англе, си!

– Какой красивый язык! Как вы думаете, я смогу им овладеть за неделю?

– Женщина, если захочет, сможет за неделю овладеть чем попало, – ответил Шнырвинт и ушёл звонить Хулио.

– Я тебе отправлю её на недельку, – говорил он в трубку с сильным русским акцентом. – Только учти, она не имеет опыта проживания не в семье и не знает ни одного европейского языка.

– У нас недавно проходил стажировку профессор из Камеруна, так что коллектив тренирован, – заверил испанец.

– Её надо будет встретить в аэропорту, привезти на жилточку, кормить три раза на дню, она привыкла регулярно питаться в семье. Нет, её зовут не Фридом, а Фрида, она замужем. Замужние женщины переносят перемены тяжелее, чем не обременённые семьёй, и ты не должен дать ей почувствовать себя потерянной в окружении незнакомых с детства людей. На эту неделю она становится твоей гостевой женой. В хорошем смысле этого слова, ты понял?

– Можешь быть уверен, она ни в чём не будет нуждаться, – пообещал Хулио, и… вскоре самолёт с Фридой коснулся взлётной полосы Мадридского аэропорта.

За считанные дни Хулио и его сотрудники сумели стать для Фриды гостевыми мужьями, братьями и сёстрами. Они создали ту атмосферу взаимопонимания, которая достигается только между очень близкими людьми.

– Я нашёл ей самоучитель эсперанто, – кричал в трубку довольный Хулио. – Не понимаю, зачем он ей нужен, но она так просила. Она зачитывает оттуда фразы и наблюдает за нашей реакцией. Очень потешно, но к ней здесь все привыкли, и вскоре её нам будет не хватать.

Задержись Фрида на подольше, она, возможно, смогла бы стать для Хулио чем-то большим, чем предмет постоянной заботы. Но пора была улетать. Она бегала по магазинам, покупала детям испанских Винни-Пухов, мужу ботинки из бизоньей кожи. «Таких ни у кого нет, я буду с ним в них шикарно смотреться», – мечтала Фрида.

За день до отлёта Хулио в пароксизме гостеприимства решил поразить женщину изысканно-приятным. Он подошёл к Фриде сзади, прикоснулся к её закрытому лабораторным халатом плечу и вкрадчиво сказал:

– Я заказал для нас ночную корриду.

– Для нас двоих, корриду, ночную корриду, Ху-ли-о-о-о, – томно пропела Фрида и посмотрела на него не так, как раньше.

– Не только для нас, для всей лаборатории, – поспешно поправил себя Хулио. – Мечущийся при свете факелов бык, тореадор, изысканные напитки. Вы что любите из коктейлей?

– Шампань коблер, – ответила она, не задумываясь.

Она никогда не пробовала этот Шампань, но муж обычно останавливал её редкие экзотические позывы фразой: «Фрида, ты же зрелая эмоциями женщина, жизнь в семье – не Шампань коблер». А тут, тут представился случай вкусить бурлящий напиток свободы! Ночная коррида, Хулио и – конечно, конечно, Шампань коблер! Не в силах сдержать восторга, она выхватила из сумочки мобильный телефон и набрала рабочий номер мужа.

– Лёня, представляешь, Хулио пригласил меня на ночную корриду! Ночь, бешеный бык, Шампань коблер – это так романтично! Нет, Хулио не бык. Бык настоящий, это не то, что ты подумал. Представляешь – тореадор принесёт мне на серебряном подносе желаний тот самый Шампань коблер, которым ты меня всё время ограничиваешь. Как это не ходить, я уже пообещала! Да, мне нравится Испания, но навсегда я не хочу! Ну что ты, Лёня… Он приличный человек, глава крупной лаборатории… При чём здесь Билл Клинтон? Коррида же не в Белом доме! В Белый дом я бы не пошла даже с тобой… Своей ревностью ты выкорчёвываешь ростки понимания, выросшие между мной и Хулио, то есть не между, а в нас, у нас…

– Дурак, – сказала она в сердцах, услышав короткие гудки в трубке.

Делать было нечего. Походкой непонятой женщины Фрида подошла к Хулио:

– Я не смогу пойти на ночную корриду.

– Как, почему? Ты так радовалась ещё десять минут назад, что случилось?

– Мне не разрешает муж, – честно призналась она.

– Наверное, я тебя неправильно понял? Твой муж из-за границы не разрешает тебе пойти на корриду?

– Да, – подтвердила Фрида, – он думает, что бык – это вы.

Хулио с нежностью вспомнил о профессоре из Камеруна. А Фрида упаковала в чемоданы игрушки, две пары ботинок из бизоньей кожи и поехала в аэропорт. «Пусть жизнь в семье и не Шампань коблер, но зато как фасонно я буду выглядеть рядом с ним – в ботинках из бизоньей кожи….»

 

Эмиграция в ритме… ХА!

Прямых рейсов в Тель-Авив тогда не было. До Бухареста первым классом, со снующей в узком проходе между креслами стюардессой. Непроходящая улыбка на излишне напудренном лице. Джин, водка, коньяк, пиво трёх сортов в бокалах с гербами. Пьёшь впрок, закусываешь невпопад: коньяк – солёной рыбой, водку – лимоном. Это продолжается уже пятую неделю, муть восприятия не проходит. Повзрослевшие лица друзей детства, запах перегара, женского парфюма на помятых поцелуями губах. Ненавижу запах пудры, и в щёку целовать – тоже не люблю. Дверь возвращаемой государству квартиры не закрывается. Ключи кто-то унес, приняв за свои, – брелки похожи, как дипломы об окончании университета. Диплома тоже нет, и его приняли за свой. Не суть! Билет, паспорт, бумажка из ОВИРа – вот всё, что нужно, чтобы разорвать нить, уже ни с чем не связывающую. Перед тобой целый мир, двери распахнуты. «Сань, ты не похож на еврея, тебя ж там бить будут, у них это в крови. Они нашего Иисуса – помнишь как? И тебя не пожалеют… А как будет водка на еврейском?»

Всё смешалось в прощальном замесе: жалость, сомнение, надежда.

«Распять себя я им не дам!» …И серое здание аэропорта с окнами-бойницами. Куда-то везут. Огороженный сеткой двор, мрачное здание, похожее на тюрьму. Резервация как в фильме про апартеид. Негры – грязные, голодные, дети на длинных тощих ногах, с выпученными животами. Их глаза сочатся страданием. Здесь тоже резервация, но вместо негров евреи. По краям автоматчики в беретах. Подойти и, глядя прямо в глаза, навскидку спросить: «Заряжено?» Наверное, выстрелит, а может, только прикладом в скулу. Пожилые евреи, подростки – с алюминиевыми мисками в очереди, и я с ними. Неграм выдавали похлёбку из пальмовых листьев, а здесь… Человек с длинным слезящимся носом небрежно стряхивает в миски холодный макаронный ком с запрессованными клочками тушёнки. Сажусь на грязный пол белым текстилем брюк. Предупреждали же: «К тебе там как к человеку относиться не будут». Да, они ещё долго не будут опускать в пол глаза, заходя в твой офис. Я готов ждать, а пока… Откупориваю фляжку с водкой. Мужчина средних лет с табличкой официального лица на пиджаке пристально смотрит глубоко вдавленными в яйцевидный череп глазами. «Огурцы малосольные на территории комплекса есть?» – не выдержав взгляда колючих глаз, спрашиваю я. «Там наедитесь и огурцов, и помидоров, и манго», – он демонстративно смотрит на часы. «Я хочу закусывать эту водку сейчас, а не там». Трясу флягой у него перед глазами. Он поворачивается спиной и уходит. Ещё не потерявшая былую привлекательность женщина с печальным лицом протягивает огурец. «Спасибо, малосольный?» – «Нет, солёный». – «Всё равно спасибо. Со мной будешь?». – «Нет, я не пью». Её бы приодеть, вымыть дорогим шампунем. Уже недели три интимно не был с женщиной, одни собутыльницы. Запах солёного огурца мешает видеть в ней женщину. Да и к чему, мы никогда не увидимся там, за сеткой. Нас разнесёт по разным «баракам». А может, это судьба? Нет, судьба не может пахнуть солёным огурцом. Она как будто почувствовала, а может, я мимикой непроизвольно показал, и смешалась запахом с толпой… Я опрокинул флягу, и… через несколько часов стая сине-белых Боингов коснулась резиной посадочной полосы аэропорта Бен-Гурион.

Их село пять или шесть, огромных металлических птиц с измученным неизвестностью живым грузом. Полночь, на электронных часах четыре нуля, девушка в форме. Она не знает, как писать мою фамилию на иврите, уходит. За соседним столиком интеллигентного вида молодая женщина говорит с работником иммиграционной службы на правильном русском. Грамотный язык шокирует, как рука вора в кармане. Почему здесь все говорят на исковерканном языке? Я вслушиваюсь. «Нет, я не хочу менять фамилию на еврейскую, меня вполне устраивает моя, Кауфман», – говорит женщина. Выходит, там ошибались, считая Кауфман еврейской. У неё трясутся руки, она обхватывает правой ладонью левую кисть, стараясь не показать нервозность. А эти странные вокзальные люди, снующие, как кроты, – у них не трясутся руки. Они найдут свой путь к комфорту, а вот найдёт ли она, женщина с нееврейской фамилией Кауфман? А может, там, за стенами аэропорта, всё по-другому: играет классическая музыка, по освещённым разноцветными фонарями улицам прогуливаются нарядно одетые Кауфманы, Ройтманы, Рудерманы? Может, там, за стенами, пишут нетленные стихи, формулами забивают бреши в понимании пространства и времени…

Уже скоро меня выпустят из затхлого предбанника, выпустят в тот мир, мир, пропахший морскими закатами, апельсинами, смуглой кожей. А если она придёт и скажет: «Ваша фамилия в этой стране недействительна. Можете взять на выбор из списка еврейскую фамилию, а не хотите – возвращайтесь на преданную вами Родину»? И я… я выберу, стану Моисеевым, или Звездодавидовым, или Тель-Авивским. А что, Александр Тель-Авивский, звучит. Как только увижу её, сразу закричу: «Я готов стать Тель-Авивским!». Вот и она, протягивает голубые корочки. Значит, моя фамилия признана еврейской. А я думал, что как Кауфман…

Деньги на первое время в конверте. Полчаса по ночному шоссе на такси, и я в Бней-Браке. Небольшой город, примыкающий к Тель-Авиву. Ха-Роэ – название моей улицы. Солянка, Ленинский, теперь – Ха-Роэ. Ха… забавно. Домики маленькие, грязи не видно. Её и не должно быть, ведь здесь живут изящно одетые люди с одухотворёнными лицами. Завтра, всё завтра: и лица, и дома в утреннем свете, а сейчас спать.

В дверь кто-то стучится. Открываю глаза… уже утро, спал не раздеваясь. Зато можно сразу подойти к двери. На пороге черный человек с белым лицом. Его хочется дёрнуть за завитушки. Торчат из-под шляпы как пружинки-фонарики на новогодней ёлке. Говорит на плохом английском, для убедительности размахивая руками с бахромой тонких пальцев. Может, на завтрак приглашает, а может, из сатанистов, в секту заманивает. Я подхожу вплотную, пристально смотрю в глаза. Сектант смущается бородатым лицом, отходит на шаг назад. Плохой признак, надо бы до зеркала добраться. Спрашиваю про цель прихода, уродуя лицо наигранной доброжелательностью. Он трясёт головой, лепечет тонкими губами. Я понимаю, что приглашён к семи в синагогу на празднование чего-то. Хорошо, что не сектант, просто посыльный евреев. Обещаю прийти, закрываю перед ним дверь.

Подхожу к окну. Силуэты прошлой ночи проявились неопрятными изображениями домов с грязно-белыми окнами. Улица в снующих посыльных. Может, праздник, и людей нарядили, а может, от недосыпа. Падаю на кровать досматривать прерванный сон. Табун, лошади на скаку врываются в большое зеркало. Одна застряла, хвост и задние копыта остались перед зеркалом. Упирается подковами в грязный пол, пытается слиться с отражением. Опять стук. Неужели семь, неужели проспал весь день? И вправду, свет не такой яркий, как днём. Сейчас будет торопить, смешные у него капроновые чулки, как у девчонки, и шляпа эта. Наряжают как скоморохов. Интересно, а если сказать ему: «Шалом, you сап leave your hat on»? Рассмеётся или отпрянет, как утром? Надо зеркало всё-таки где-нибудь купить – хоть маленькое, карманное.

Но за дверью стоял другой. На нём не было ни шляпы, ни колготок. Рубашка в клеточку, чёрная полоска грязи на воротничке, на голове нимбом блин. Это у евреев называется «кипа». Интересное слово. Нет кого/ чего – кип, дать по чему/кому – по кипе, бросить кем/чем – кипой.

– Вы новенький? Новая жертва сионистской агитации? Заманили! Как дураков, свозят сохнутовские акулы, – воинственно поблёскивая диоптриями, произнёс он вместо приветствия.

Человек говорил не переставая. Кипа сползла с черепа. Чем лысые крепят её к голове, булавкой больно, может, БФ-ом? Слушать непрошеного визитёра не хотелось, хотелось узнать, удалось ли лошади из сна протиснуться или она так и осталась по обе стороны зеркала. Но надо было устанавливать добрососедские отношения, и я предложил ему водки из фляги:

– У меня осталось немного тёплой. Не потому, что я тёплую больше люблю, просто холодильника тут нет. А ты что, в Сохнут на вечеринку звать пришёл? Меня уже звал в синагогу один, в чулках чёрных и шляпе.

– Я… я… – закашлялся он от возмущения, – да я Сохнут бы этот голыми руками, пережал бы им артерии и вены, яд несущие. Не ходи в синагогу, тебя там зазомбируют, посадят на иглу. Раз, другой, а на третий почувствуешь, что уже не можешь без их проповедей. Как наркотик! У меня они тоже пытались выбить почву из-под ног. Но я как Галилей – остался верен концепции вращения нашей планеты вокруг Солнца… Хотя меня не Галилео, а Лёней звать, – хихикнул он.

– А меня Сашей, – я протянул ему тёплую фляжку с водкой.

Он отхлебнул из узкого металлического горлышка, довольно крякнул:

– Давно совковую не пил, здесь другая, сладкая. Не люблю её, но приходится. Тебя как в этот гадюшник затащило, в этот притон мракобесия? – он отхлебнул ещё.

– Не надо меня настраивать против моего народа. Они ещё не успели мне сделать ничего плохого – ни эти посыльные в чулках и шляпах, ни женщина на регистрации… – я вынул фляжку из потных рук лысого, обтёр горлышко рукавом и затянулся длинным глотком.

– Успеют ещё, долго ждать не придётся. Через три дня эйфория встречи с исторической Родиной слетит с тебя, как трусы с девственницы, – он подтянул сползшие штаны.

– Времени сколько на твоих, они у тебя местное показывают? – я кивнул в сторону его наручных часов.

– Конечно, а какое ещё? Наше, еврейское. Полседьмого. Знаю, что спешишь к мракобесикам на шабаш, а то посидели бы по-русски, по-купечески. Я на третьем этаже, справа от лестницы. Заходи, у меня холодильник всегда работает. Если чего поставить надо, водку или квас, добро пожаловать.

– Спасибо, зайду, – сказал я и, не дожидаясь, пока он повернётся спиной, закрыл дверь.

Ни Лёня, ни тот в чулках не были похожи на Ройтманов, Рудерманов, Лихтенштейнов, записывающих поэтические откровения нотами букв. А может, и к лучшему – с одухотворёнными я бы чувствовал себя потерянным, атак…

Пора собираться на вечеринку в синагогу. В чемодане завалялась пара носков и трусы, стиранные гостями ещё в Москве. Брюки, пусть и с пятном кетчупа на коленке, зато почти не надёваны. А может, спецодежду выдадут, тогда надену колготки, шляпу, парик с завитушками и на время стану неотличим от них, стану частью своего народа. Я вдруг подумал о застрявшей лошади, о том, как она нелепостью похожа на меня, нырнувшего в зазеркалье, но ещё не просочившегося. А может, ну его, шабаш, может, лучше на третий этаж к Лёне, надраться водкой из холодильника не по-детски? Кауфман какую-нибудь интеллигентную отзвонить, у Лёни их в записной книжке наверняка как сайры в рыбацкой сети. А может, в синагоге тоже будут девчонки? Тогда приглашу на танец какую-нибудь и недвусмысленным взглядом в декольте дам понять, что рассчитываю на продолжение. Лишь бы водка была.

Водка в синагоге была, был и коньяк, и красное вино. Ящики со спиртным стояли у входа. Я поднялся на второй этаж, привлекая внимание посетителей непокрытой головой. Один из заботливых посыльных протянул чёрную кипу и, извиняясь, сказал:

– Здесь так принято.

– А я думал, униформу выдадут, а не только тряпочку эту, – печально произнёс я, прикрепляя кипу к волосам заколкой.

– Выдадут, конечно, но позднее. Всё зависит от темпа сближения наших позиций по вопросам возникновения и устройства мира.

«Как ажурно сказал: сближения позиций по вопросам… Прав был этот с третьего этажа – зазомбируют, посадят на иглу, замотают в чёрную смирительную униформу, и что тогда?»

Я сидел за столиком, сервированным кошерными угощениями и спиртным, и пил всё подряд. Женщин на вечеринке не было, и мне вдруг стало мучительно жалко, что не подошёл тогда к Кауфман и не сказал патетически: «Нас вместе занесло на Обетованную землю ветром случая, так почему бы не сделать первые робкие шаги, держась за руки?» Она бы улыбнулась тонкими губами и непринуждённо кивнула головой. И тогда… тогда не пришлось бы после синагоги идти к Лёне и догоняться дешёвой водкой из холодильника.

Он наверняка ждёт на лестнице или стоит за дверью, прислушиваясь к моим шагам. Он ждёт, этот маленький человечек с ниспадающими брюками. Он пропах обидой, злобой и ненавистью. Заманили, обманули! А может, на самом деле за ним гонялись евреи, устраивали засады? Он обходил западни, путал следы, но искусные сохнутовские ловцы подкараулили его совсем недалеко от входа в родной подъезд и, не дав попрощаться с русской женой и детьми, запаковали в самолёт и привезли сюда. За мной в Москве не гонялись евреи, не вкладывали в библиотечные книги листовки сионистского содержания, не предлагали добровольно изменить место жительства, я сдался сам.

Иду домой по узким тёмным улочкам. Ни посыльных, ни одухотворённых, люди шариками закатились в лузы. За шторами – стук тарелок, урчание спускаемой в унитазах воды, хохот взрослых, плач детей. На смену им скоро придут звуки ночи, шепоты, стоны страсти. Поднимаюсь по лестнице на цыпочках, чтобы проскочить незамеченным. Он не спит, ждет, прислушиваясь к подъездным шорохам. Как назло, ключ падает на каменный пол. Резкий звук эхом прокатывается по лестничным пролётам, отражается от ступенек, заползает в дверные щели. Он уже спускается в халате нараспашку, в тапочках и подклеенной кипе. Что-то спрашивает, говорит о женщинах, шутит об интимном, я киваю головой, чтобы хоть как-то поддержать беседу. «Значит, завтра, ровно в семь! Заждались рыбки, рыбоньки, воблочки солёненькие», – он слезится похотью.

Не хочу к солёным рыбонькам, не пойду. Вот если бы Кауфман… она отвечала с достоинством, хоть и очень устала.

– Ну и ходи к этим в чулках, они тебя научат с книжкой оргазмировать. – Он выходит, демонстративно хлопая дверью.

Дни похожими булыжниками мостили дорогу, лошадь медленно просачивалась за зеркало. Я начал привыкать к маленькой обшарпанной квартирке, к виду из окон, начал привыкать и к грязным рассказам Лёни об интимных особенностях русскоязычных израильтянок. Но вдруг в привычное течение дней, дней со вкусом сока манго и грецких орешков в меду ворвалась война, первая война в Персидском заливе.

Война для нас – это Сталинград, Курган, Волга, красная от крови. Здесь нет курганов, нет больших рек. Однорукий бандит, «киндер сюрприз» с заряженным автоматом, как из компьютерной игры, сдался ему этот Кувейт. Неважно – Кувейт, Берег Слоновой Кости, Афганистан… Израиль не оставят в стороне ни от одного из мировых конфликтов.

– Мне известно, что на нас упадёт ракета с неконвенциональным ядом. Число жертв среди мирного еврейского населения будет исчисляться тысячами, это катастрофа, геноцид, – картавит пожилой человек с сильным акцентом черты оседлости.

Во втором пожилом еврее сказанное первым вызывает нервозную озабоченность:

– Не посмеет! Не посмеет проигнорировать резолюцию ООН XY-I–VAM-1990.

– Не смешите, дражайший, ещё как посмеет. Резолюция носит откровенно антисемитский характер, – не соглашается первый. – Вы, кстати, купили липкую ленту? Как только прозвучит сирена, нужно будет заклеить себя изнутри в жилом помещении, а под дверь положить влажную тряпку. Нас в клубе инструктировал полковник.

– А тряпку зачем?

– Она нервно-паралитические газы не пропускает. Если не положить, через пять минут после падения ракеты наступит удушье, через семь – конвульсии, а через десять остановится сердце.

– А противогаз тогда зачем, если тряпка помогает?

– Не верите – поэкспериментируйте на себе, Пастер тоже мне выискался.

Человек произносит ещё пару фамилий знаменитостей и, недовольный, удаляется…

Люди раскупали детские горшки, вёдра, сухофрукты. Они готовились переселиться в заклеенные комнаты на долгие недели, а то и месяцы. Липкая лента сначала подорожала, а потом и вовсе исчезла с прилавков. Тряпки разбирались менее живо. Очередь за противогазами шла быстро. Противогаз пах новой резиной. Его приятно было надеть на гладко выбритый подбородок. В смеси с одеколоном Давыдова резина благоухала утренним зарином.

– Как думаешь, будет кидать ракеты? – спросил Лёня, подкараулив меня у двери.

– Без сомнения. А как бы поступил ты, если бы представилась возможность «грохнуть» пару-тройку тысяч местных евреев?

– Этих – не задумываясь, – он показал рукой в направлении окна. За мутным от налипшего песка стеклом сновали посыльные в капроновых гольфах и чёрных шляпах.

– А кому ты тогда здоровые зубы вырывать будешь? – язвительно поинтересовался я. Он заискрил хрусталиками крысиных глаз, и я понял, что «попал».

– А что, им можно, а мы – стадо овец, подставляем под удары судьбы расцарапанные дешёвой бритвой скулы? – он сел на любимого осла и попёр по бездорожью. – Они потребляют созданные нами материальные ценности и при этом обливают помоями руку дающего. Антибиотики кто им подарил, Б-г? Дудки!! Не упали таблетки как маца с неба. Это мы, человеческий гений, базирующийся на материалистическом знании, спасли их от неминуемой гибели, от эпидемий. Они ходят к нашим врачам, ездят на машинах с двигателем внутреннего сгорания. Колёса транспортных средств двигает не божественное провидение, а цикл Карно!

– Цикл Карно охлаждает водку в холодильнике, – попытался возразить я, но он уже мчался локомотивом дальше.

– Наши открытия повысили качество их жизни. А галлюциногены, антидепрессанты, а полёты на Луну, наконец? Но Крестовый поход материализма уже не за горами, мы откажем им во всем, что создали! Они будут корчиться в конвульсиях на асфальте, мучимые бактериальными желудочно-кишечными инфекциями. А наши агенты с медикаментами будут хладнокровно наблюдать за их агонией, ненавязчиво предлагая расписаться в Анкете материалиста. И распишутся, откажутся от мракобесия, перейдут в нашу веру!

– А почему ты клеишь к голове кипу, если так люто нетолерантен?

– Бизнес. Я же лечу ортодоксальные зубы, зубы, прогнившие от кошерной пищи. Они ходят только к своим, вот и приходится клеить к голове этот шмат. Жалкие непониманием природы и сути явлений мракобесики. Умом они так и остались в каменном веке, а мы… мы совершили грандиозный рывок.

«Пора выбивать ковбоя из седла», – подумал и я проорал:

– Их концепция так же незыблема, как и наша!

Лёня застрял на полуслове, да так крепко, что какое-то время не мог аргументировать. Пришлось сходить на кухню и принести стакан колы.

– Спасибо. Скажи, что ты пошутил, пошутил глупо и нетактично, – не своим голосом произнёс он, отхлебнув из стакана. – Ты же ученый, ты не можешь не понимать того, что с молоком матери всосал трёхлетний ребёнок-материалист! Они негласно принимают нашу безбожную концепцию, пользуясь её плодами. Мы же – независимы от них.

– Всё просто, как сдобный пряник. Мы – тли – снабжаем их – Муравьёв – пищей и материальными благами, а они в отместку заботятся о нашем духовном мире. Всё сбалансировано. И ещё – помни, что самый нестерпимый кайф тля ловит, когда её лижет муравей.

– А мне-то зачем это помнить? – Лёня почесал прыщ под кипой.

Раздался вой сирены….

– Бежим ко мне! У тебя и клейкой ленты наверняка нет, а я обложился средствами защиты, даже огнетушитель в комнату-убежище затащил, – прокричал он. Кипа отклеилась и упала на грязную ступеньку подъезда.

Лёня был прав, я не подготовился к войне, я не купил ни сухофруктов, ни ведра, в которое должен был уринировать, пугаясь взрывов ракет, ни липкой ленты, ни пресловутой тряпки-заринки. Я был обречён на неминуемую гибель в случае отравления местности нервно-паралитическим газом «Хусейн-2».

– Что ты возишься, через пятнадцать минут начнётся! Надо успеть заклеить все щели, все до единой.

– А как же тараканы?

– Какие тараканы?

– Если мы заклеим все щели, то как тараканы будут в них заползать?

Лёня не ответил, он сосредоточенно клеил. На полу лежала тряпка-заринка, Лёнин противогаз, ведро-унитаз, три бутылки с водой, пакетик сухофруктов, банка солёных огурцов и стаканы.

– Слушай, а может, я ещё за водкой в магазин успею?

– Время… – сквозь зубы проскрипел он и добавил – то ли «идёт», то ли «идиот». «Идёт» было логичней, время не могло быть идиотом.

– Всё, готовы к атаке с воздуха, – удовлетворённо сказал врачеватель кошерных зубов. – У кого избушка лубяная, а у нас герметичная! В неё не то что таракан, и бактерия не проскочит.

– Жаль, за водкой сбегать не успел, а может, ещё не….

Лёня посмотрел на меня так, будто я предложил ему постирать капроновые гольфы посыльного.

– Понял, первая ракетная атака блином. Будем трезвыми сидеть в противогазах, ждать невидимую смерть. Но в следующий раз надо как следует подготовиться, если, конечно, он будет, следующий раз. Кстати, у нас случай потешный был на работе…

Лёня был застрессован предстоящей смертью от удушья так сильно, что не мог принимать участия в беседе. Я, пользуясь случаем, рассказал ему о ядах и противоядиях, о целебных свойствах этилового спирта. О том, что если по ошибке выпить метиловый, то сначала теряешь цветное зрение, а потом и вовсе перестаёшь видеть и, потешно растопырив пальцы, передвигаешься по стенке, сдирая нестрижеными ногтями обои. Но если выпить медицинского 96-процентного этилового, зрение возвращается. После первого стакана появляются нечёткие чёрно-белые силуэты, после второго предметы приобретают ясные очертания, а после третьего…

За окнами взорвалась первая.

– Ещё четыре осталось, – Лёня сидел на полу, зажав лысую голову между ладонями, и считал.

– Ты чего противогаз не надеваешь? – спросил я.

– Подождём, пока упадут все, – ответил он голосом контуженного.

Раздалось ещё четыре хлопка, и мы надели маски слоников.

По телевизору показывали места падения ракет, разбитые машины, раскрошенный асфальт. Поражать мишени Саддаму помогали противоракетные установки «Патриот». Они сбивали ракеты, летящие к палестинцам, и отбитые боеголовки камнем падали на еврейские дома. Телевидение и радио без умолку вещали о надёжности «Патриотов», о том, что ни одна ракета Хусейна не прорвётся. Средства массовой информации лишают тебя желания анализировать события, и я радовался вместе со всеми.

…Я уже работал в университете и, когда звучала сирена, не спускался в бомбоубежище, а поднимался на крышу. Зрелище стартующих, как с космодрома, ракет, снопы огня в небе над Тель-Авивом завораживали. Завораживали не только меня, нас на крыше было двое. Нет, не Карлсон. Вторым был чуточку сумасшедший профессор. Мы стояли на крыше и говорили о том, что вскоре могучие опреснители морской воды превратят пустыню Негев в цветущий сад, что в Израиле найдут нефть и что израильские ракеты «Земля-воздух» точнее и эффективней американских «Патриотов».

Отбой воздушной тревоги. В автобусе нет людей, улицы пустынны, в окнах потушен свет. Все, кто мог, уехали за границу, куда не долетают ракеты. Лёня не понимал моего нежелания бороться за жизнь. Я не понимал его упорства в борьбе за бессмысленное существование. Мне надоело выскакивать намыленным из ванной, надоело бросаться голым в комнату-убежище, теряя по пути клочья пены, надоело класть тряпку – заринку в щель. Я лежал в ванной, выставив из-под пены безымянный палец правой руки изящным изгибом «факйююю», и считал хлопки: три, два, один, всё! Это тебе не курдов мочить: нас, евреев, ракетой из ванной не выбьешь.

Приближался Пурим, весёлый праздник ряженых, праздник пожирателей «ушей Аммана».

– Саддам до Пурима не дотянет, – сказал я Лёне. – Хочешь, поспорим?

– На что?

– Конечно, не на шоколадку, – на две бутылки водки.

– А почему на две?

– Чтобы вторую сразу вместе выпить, а первую заначить.

– Ладно, – согласился он, и… я выиграл.

Люди срывали с дверных косяков ненавистную клейкую ленту, распахивали настежь окна, мыли полы в комнатах-убежищах тряпками-заринками, сливали страх грязной водой. Вот война и позади. Несколько задохнувшихся в противогазах, двое передозированных антидотом. Зато… родильные отделения через девять месяцев ломились от рожениц. Акушерки не покидали рабочих мест, они не успевали вынимать. Вот чем надо было заниматься в герметично задраенном помещении с намоченной тряпкой под дверью. Я опять вспомнил о зале прилёта, об уставшей женщине с нееврейской фамилией. Любовь противостоит смерти. В застрессованной популяции индуцируется стремление к размножению, биосистема компенсирует грядущее уменьшение числа особей. Я асоциален, во мне не включился компенсационный механизм. И в нём тоже, в Лёне. И хорошо, что не включился… в нём.

Лошадь уже почти просочилась в зеркало, иврит ритмом проникал в сознание, меняя изнутри. Ещё немного осталось, совсем немного. Год позади, позади Бней-Брак со снующими посыльными… «Давай на посошок, из заначенной». Лёня грустен – притерпелся, видно. А мне не грустно, мне не жаль покидать этот город. Нет ни злобы, ни раздражения, просто… не моё.

Северный Тель-Авив, университет, работа по 16 часов – охота пуще неволи. Страны, языки, мелькание аэропортов. По десять-пятнадцать полётов в год, закрутило. Сан-Франциско, рейс Люфтганзой до Франкфурта. Оттуда уже в Тель-Авив. В самолёте прохладно, пахнет клубничным освежителем воздуха. Сосед, худой человек лет семидесяти, читает газету на немецком. Что-то говорит мне.

– Извините, я не говорю по-немецки.

Он переходит на английский:

– Меня огорчает, что немцы в Америке теряют принадлежность к своей нации.

– Извините, я не немец.

– Поверьте, уж кто-кто, а я могу отличить немца от шотландца.

– От шотландца – возможно, но не от еврея.

Гримаса раздражения на пожилом лице, поджатые ноги, острые коленки. Самолёт взлетает. Объявления пилота, суета стюардесс. «Мне, пожалуйста, водку и сок томатный, но без льда. Нет, не смешивайте, я не люблю Кровавых Мэри». Он пьёт красное вино. «За тотальную ликвидацию национальных и половых различий. За слияние планетарного разума!» – кричу я немцу в лицо и поднимаю вверх стопарь с водкой. Он проваливается без парашюта, вжимает голову в плечи. Я опрокидываю и закрываю глаза. Самолёт трясёт на воздушных ухабах, как телегу.

Перед зеркалом подкова с торчащими вверх гвоздями. А где лошадь, где же она?.. Я уже не могу без неё, я привык прорываться, я хочу с болью….

 

Иерусалимский ослик

Он каждое утро выводит к иерусалимским воротам белого ухоженного ослика. Старик с длинной седой бородой, в белой накидке. Ему лет сто, а может, и больше: время замирает в ждущих. Каждое утро серебряным гребнем, смоченным в оливковом масле, он расчёсывает ослика, вплетает в гриву ленточки с цветными бусинками. Ослик сияет на солнце. Старик держит в руках золотую уздечку и уставшими от ожидания глазами всматривается в лица проходящих.

Когда солнце касается края стены, старик дёргает за уздечку и вместе с осликом отправляется домой.

Старик знает, что Путник придёт днём, – выйдет из ворот, пошатываясь от усталости, ведь путь не близок. Он подойдёт к ослику, и тогда старик скажет: «Я так давно жду тебя. Садись на него!» – и дотронется до Спутника-8.

Спутник-8 – его восьмой напарник. Ослики умирали от старости и болезней, а старик верил и ждал, ждал и продолжал жить. Спутник-8 тоже немолод, и старик подолгу готовит его по утрам, замазывая краской для побелки стен зияющие проплешины. Ведь если ослик будет не праздничным, Он пройдёт мимо. Как те, кто бросают к ногам старика монетки.

Старик не подбирает их, он не нищий…

Старик знает, что Спутника-9 не будет, и если они разминутся с Ним во времени, то… старик готов к этому. Его жизнь не прошла зря. Ведь каждый день был полон смысла, надежды и веры.

А что ещё нужно человеку, чтобы быть счастливым?

 

Берлога солнца

Которую ночь подряд шёл снег. Запахи, запорошенные снегом, неброски. Только если прикоснуться носом к ледяному насту, можно учуять зайца или волка. Сапог не любил зиму, ему нравились запахи летнего леса. Но приходилось ждать, ждать долго, ведь лето в Заполярье скоротечно.

Пёс лежал поперёк грубо струганных досок пола рядом с печью, положив голову на лапы, и смотрел на огонь. Языки пламени отражались в синих глазах красными флажками. Зверь боялся приближаться к огню. Когда-то ему, рыжему щенку, искра прожгла шерсть, оставив шрам на правом боку. Сапог вспомнил острую боль от ожога, повернул голову и лизнул шрам.

Коля пил. Из извилистой трубки в большую стеклянную банку падали капли. Когда мутная жидкость покрывала дно, Коля сливал её в алюминиевую кружку и выпивал залпом. Глаза человека наливались мутной ненавистью, пальцы острой болью сжимали кожу между собачьих лопаток. «Терпи, я же терплю», – говорил он, продолжая до хруста вжимать собаку в пол. Сапог не понимал смысла слов, но видел, что хозяин смотрит на дно банки и нетерпеливо ждёт. Ожидание пахнет едко. Едко пахнут и ненависть, и зависть, и боль. А память, память пахнет прошлым: талым снегом, сонными пчёлами, солнечными зайчиками рыжих щенят на белом снегу.

Сапог протиснулся в узкую дверную щель и выбежал на заснеженное крыльцо. Был полдень – время, когда полярная тьма ненадолго отступает. В полумраке проявляются силуэты деревьев, очертания домов, но солнце так и не выходит. «Оно прячется в огромной берлоге и только весной просыпается», – думал пёс.

Сапог зажмурился, он представил Солнце – огромного, слепящего лучами медведя. Медведи пахнут за версту прелой шерстью, и даже Кнут, самая слабая нюхом собака в деревне, знает, где они прячутся. А спящее Солнце, чем пахнет оно? Сосновой смолой, талой водой? Сапог был уверен, что берлога Солнца – в лесу, за речкой, но не решался пересекать вьющуюся заледеневшую границу. Он помнил, как тогда, в прошлом году… все его друзья… Угорь, Винт, Бычок, Быстрый…

Прошлый год был особенно лютым. Холод вымораживал жизни зайцев, кабанов, лосей, превращая их в ледяные статуи. Обессиленные голодом волки сбивались в шеренги, чтобы не исчезнуть в царстве белого сна. Сапог помнил заунывный волчий вой на опушке за ручьём и запах, манящий запах течной волчицы. Запах, который парализует волю, лишает страха, бросает вперёд. И он бежал. Чуть впереди бежал Винт. Сапог помнил, как Винт ворвался в лес, как завыл воем разрываемой в клочья собаки. Сапог успел затормозить, срывая о ледяную корку подушечки лап. На опушке два волка жадно доедали то, что ещё несколько мгновений назад было его другом. Визг, хриплое рычание умирающих на снегу друзей… С тех пор Сапог ни разу не приближался к замёрзшему ручью, но желание переступить через страх гнало его к ледяной границе снова и снова.

Он соскочил с крыльца и вскоре уже стоял у ледовой тропинки, трещиной прорезавшей белую равнину. Ветер отполировал серебристую поверхность реки. Сапог лизнул лёд, язык не примерз. В этом году мороз не прокалывает насквозь ледяной иглой, не валит на снег, не пережимает холодом горло. И выдох не вырывается из пасти огромными, похожими на облака клубами. Сапог зажмурил глубоко посаженные глаза и внюхался в воздух. Среди запахов много сорных. Они маскируют те, от которых зависит собачья жизнь. Сапог со свистом всасывал воздух, раскладывал запахи, как почтальон конверты. Там, за опушкой, недавно пробежала белка, а тут, совсем рядом, взлетела куропатка. А волки ушли, ушли за залив, за многие десятки километров. Иначе он бы почувствовал запах стаи, двухлеток, щенят, вожака. Их нет, а значит, можно бежать туда, где спит Солнце. Пёс перескочил через замерзший ручей и бросился в чащу леса. «Оно прячется посреди елей, в хрустальном ледяном дворце», – думал Сапог, летя собачьим аллюром.

Пёс ворвался на поляну, но там пахло лишь спящим медведем. Сапог подбежал к берлоге, разгрёб передними лапами вход и просунул внутрь запорошённую снегом морду. Его не ослепил яркий свет, не опалило жарким огнём лапы, он не увидел порхающих бабочек и стрекоз, не почувствовал тонкого запаха цветущих подснежников. Напротив входа лежала куча запревшего меха и звучно сопела. В носу у Сапога защекотало. Он чихнул и вытащил голову наружу. Стало совсем темно. «Не сегодня, в следующий раз обязательно найду», – подумал пёс и побежал домой.

Он издали почувствовал, что у Коли гость. Сапог не любил, когда приходил Косой. От него пахло злобой и болью, пахло чёрной сажей немытого тела. Лицо Косого было изуродовано, нос сломан, на месте глаза зияла дыра.

Косого изуродовало три года назад. Он жил с хроменькой карелкой Овдотьей. Когда сёмга шла на нерест вверх по речке, около крыльца её дома Сапога и Винта всегда ждала миска с рыбными потрохами. Собаки, ошалевшие от переедания, падали на траву и тяжело дышали. Овдотья садилась рядом с Сапогом и, растопырив пальцы, гладила его грубой рукой по шерсти как гребёнкой. Косой не выходил из избы, но едкий запах его злобы пробивался через щели старого дома. Можно обмануть неискренней улыбкой или словом, но запах… Люди не умеют скрывать запахи.

Это случилось сразу после нереста. Косой пил всухую, не заедая. «Сними юбку и трусы», – приказал он Овдотье. «Зачем?» – испуганно спросила женщина. «Не спрашивай, сука, спускай трусы и ползи сюда». – Косого острым клинком буравило желание полакомиться чужой болью. «Быстро, дрянь!» – заорал он и кинул в Овдотью гранёным стаканом. Женщина закричала от боли: стакан попал ей в лицо. Косой встал, покачиваясь, принёс канат, резким движением скрутил его в петлю и накинул на шею женщины. «Я больше не буду, не надо, мне больно», – в ужасе шептала она. Косой перекинул кончик каната через балку в потолке и со всей силой пьяного потянул конец вниз. Тело женщины медленно поднялось над полом. Она попыталась ослабить петлю, кольцом сжимавшую горло, но сознание оставило её, и тело повисло, как кукольный клоун, изуродованный злым мальчишкой. Косой привязал канат к скобе, вбитой в стену, улыбнулся, плотно сжав челюсти, и сел допивать спирт.

Спас Овдотью местный участковый Петр, возвращавшийся с дежурства. Проходя мимо избы Косого, он взглянул в окно и увидел висящее тело. Участковый ворвался в дом и, срывая ногти, принялся отвязывать канат от скобы. «Не трать время на падаль, давай лучше выпьем», – пьяно захихикал Косой. Тело упало на пол, Овдотья пошевелилась и закашляла. «Ну что, пить будешь за воскрешение?» – Косой потянулся к бутылке… У участкового задрожали руки, всё поплыло перед глазами. Он выхватил из-за пояса наган и металлической ручкой принялся наносить удары по голове Косого. Тот сдавленно захрипел и потерял сознание. Участковый ещё несколько раз ударил лежащее тело и, пошатываясь, вышел из избы.

Косой выжил. Через четыре месяца, с изуродованным лицом и выбитым глазом, он вернулся из петрозаводской больницы. Овдотья после случившегося перестала говорить, но осталась с Косым. Когда тот подходил к женщине, она мычала и рукой показывала на скобу.

Сапог не знал, что произошло тогда в избе, он не видел, как Косой подтягивал конец каната, как, задыхаясь, рычала умирающая женщина. Но прошлое людей выходит через поры их кожи запахами, и пёс долго мялся на крыльце, смотрел на тающие силуэты деревьев, нюхал воздух.

Только когда совсем стемнело, он нерешительно поскреб потрескавшуюся дверь.

Коля встал из-за стола и впустил собаку в избу. Сапог, стелясь по полу, пробежал к печке. У него не получилось даже помахать из стороны в сторону хвостом, как подобает приличному псу. Он спрятался под лавку, положил голову на лапы и стал ждать, когда Косой уйдёт.

– Пугливый он у тебя, в рожу, видать, кирзой бьёшь, – прохрипел Косой.

– Не пугливый, это он тебя не принимает, боится. – Коля заглянул под лавку. Сапог отвернулся, он не любил, когда смотрят в глаза.

– И правильно, что боится, – ощерился улыбкой Косой. – Никчемный пес, волкам скормить или в печь. Помнишь, как в прошлом году Клим с Серёгой мохнатую тварь облили соляркой и запалили?

– Помню, – сказал Коля.

Он помнил, как горящая собака факелом металась по деревне, а потом упала на траву и визжала, догорая, пронзительно и страшно. Как Хозяин Сан-Бернара сел на корточки перед обугленным телом и завыл глухо, как зверь. С Клима и Серёги тогда враз слетел хмель, они перестали хохотать и ушли в избу. Человек встал с земли, принёс десантную лопатку и зарыл собаку. Потом зарядил ружьё, медленно направился в сторону избы Клима, резким ударом сапога открыл дверь и, держа двустволку наизготовку – чтоб убить наверняка, вошёл в избу. В избе никого не было: пока человек хоронил собаку, местные увели Клима с Серёгой в соседнюю деревню. Человек принёс канистру, разлил бензин и поджёг избу. Она горела всю ночь – как память по заживо сожженному Сан Бернару. Наутро человека разбил инсульт. Его вынесли на носилках и увезли на железнодорожную станцию. Больше он не появлялся в деревне – может, умер, а может, так и остался навсегда прикованным к постели. Клим с Серёгой вернулись в деревню только через месяц и переселились в баню. Они пахли сожжённой собакой, и деревенские псы отказывались ходить с ними на охоту.

Коля очнулся от воспоминаний, достал из-за пояса охотничий нож-финку и со всей силой бросил в деревянную стену. Нож глубоко вошёл в мягкое дерево. Сапог из-под лавки пристально следил за людьми.

– А ну, иди сюда! – позвал Косой Сапога.

Сапог забился под лавку и дрожал.

– Вот видишь, не слушается. Глухого из себя строит.

– Собака должна слушаться только хозяина, – возразил Коля. – На мой зов Сапог всегда идет.

– Не пойдёт, поспорим!

– На что?

– Если пойдёт, отдам тебе свою двустволку. А если нет – привяжем тупую тварь к стене и будем в неё финку кидать. – Косой кивнул в сторону дрожащего Сапога.

Коля знал, что Сапог всегда выполняет команды, и согласился.

– Ко мне! – позвал он.

Сапог хотел подойти к человеку, его лапы привычно дёрнулись, но мышцы первый раз в жизни не двинулись в такт желанию… Ему вдруг стало безразлично всё. Он не вырывался, когда его верёвками привязывали к лестнице, не почувствовал боли, когда кулак сильно ударил его чуть ниже уха. Он перестал дрожать и бесстрастно наблюдал, как клочьями грязной ваты плывут предметы, как запахи настоящего смешиваются с запахами прошлого, унося в никуда. Он видел, как Косой, широко расставив ноги, кинул финку, почувствовал, как кольнуло острой болью, как липкая, пахнущая ржавчиной жидкость потекла по лапам. Он стал терять сознание, ему мерещился огромный ледяной замок, в хрустале которого запаяно янтарное солнце. Сапог из последних сил царапал передними лапами хрустальную глыбу. Глубокая трещина прорезала ледяной саркофаг. Ещё совсем немного, ещё чуть-чуть, и Солнце будет свободным…

В дверь нетерпеливо стучали. Последним усилием уходящих желаний Сапог поднял уши, приоткрыл веки. В избу вошёл высокий человек в коротком полушубке, с охотничьим ружьём за плечом.

– Опять пьёте по-чёрному, – сказал он и вдруг заметил истекающую кровью распятую собаку:

– За что вы его так?!

– Не твоё дело, вали отсюда, – Косой потянулся за финкой.

Послышался глухой удар прикладом. Угасающим зрением Сапог увидел, как Косого мешком швырнуло на пол, как он покатился к стене и застыл там с раскинутыми в стороны руками…

– У тебя бинты есть и вода? – спросил Большой Человек у Коли.

Тот молча махнул рукой в сторону кухни.

Большой Человек бережно отвязал истекающую кровью собаку, положил на пол, затянул живот белыми бинтами. Коля сидел за столом, обхватив голову ладонями.

– Это больше не твоя собака. – Большой Человек взял Сапога на руки.

Его полушубок пах солнцем – не тем, зажатым в холодный кусок хрусталя, а живым, тёплым.

Сапог уткнулся носом в распахнутый ворот полушубка и потерял сознание.