Московская синагога. У входа бородатые в чёрных одеждах раздают мацу. От них пахнет чесноком и прелостью. Они знают, в чём истинное предназначение еврея. Если нет верующих, то и вера уходит, становится красивой сказкой. Греция, боги – олимпийцы, герои, атланты, в музеи превратились храмы, в памятники архитектуры – алтари. Если не противостоять ассимиляции, московских евреев растворит огромный город, перемешает с русскими, украинцами, узбеками, обрусевшими немцами. И тогда в Пасху никто не потянется за мацой, не отхлебнёт из кубка с инкрустацией ивритских букв сладкого кошерного вина…

Моя троюродная бабушка в начале восьмидесятых отвечала за поддержание генофонда московского еврейства. Она была типичным представителем диаспоры Речного вокзала, сохранившей все особенности провинциального быта. «Мишенька, ты съел весь бульончик?» – кричала она внуку с подчёркнуто немосковским акцентом. Она не закрывала дверь в туалет, и мне приходилось неестественно выкручивать шею, чтобы случайно не заглянуть в проём. Мишенька, мой пятиюродный брат, был символом идеального еврейского ребёнка. Родить такое мечтала каждая беременная евреем женщина. Он не сливал куриный бульон в раковину, всегда говорил спасибо и сам просил надеть на него шарфик, когда нехотя шёл во двор.

Я ненавидел куриный бульон, терял шарфы и приходил домой с синяками. Моих родителей жалели. «Может, он ещё выправится, – говорила моей матери толстая женщина с прыщавым лицом. – Вы помните Сёму? Как не помните, он же двоюродный племянник Цили из Проскурова! Он до двадцати лет сливал бульон в туалет, Софа чуть руки на себя не наложила, когда он стал терять в весе. А вырос – как будто подменили, вы бы видели, как расцвела Софа». Но я уже тогда понимал, что взросление меня минует, и перочинным ножом срезал плюшевую ткань с красного дивана в гостиной. И не потому, что не желал хозяевам добра, просто нечем было занять руки.

Взрослого от рождения Мишеньку время тоже мало изменило. Он увеличился в размерах, но по-прежнему надевал шарфик, не сливал в раковину бульон и поддевал под брюки шерстяные рейтузы, чтобы не отморозить себя ниже пояса. Троюродная бабушка дважды пыталась свести Мишеньку с девушкой из хорошей еврейской семьи, но дальше изнуряющих бесед о Любимове, Гамлете, Таганке и Спивакове у них дело не шло. Миша помогал девушке надеть дублёнку и провожал до метро. О, если бы мы не как примитивные приматы вторгались в самку органом выделения, если бы процесс передачи генетической информации был изящен по форме и оргазм достигался бы единением духовных порывов, то каждая еврейская девушка, надевая дублёнку, уносила бы в себе Мишины гены. Но эволюция распорядилась иначе.

И, ведомый благородным эволюционным порывом, я подошел к троюродной бабушке: «Я хочу как Мишенька, хочу девушку из приличной еврейской семьи». «Я так рада, что ты наконец созрел для серьёзных отношений!» – бабушка вынула из верхнего ящика комода список невест. Серьёзность отношений мы понимали по-разному, но бабушка об этом не подозревала, и… уже через три дня я сидел в третьем ряду Театра на Таганке и ждал, когда пустующее рядом кресло заполнится потенциальной матерью моих будущих детей.

Она поправила волосы, одёрнула короткую юбчонку:

– Вы Саша?

– Да, вроде бы, – глупо сострил я, – а вас как зовут?

– Я Лена. – Она положила ладони на коленки.

«Наверное, отморозила, как они ходят зимой в тонких чулочках…» – подумал я и спросил:

– Вы Мастера уже смотрели или в первый раз?

Еврейская община резервировала места на Таганке, по непонятным причинам предпочитая «Мастера и Маргариту» «Гамлету».

– Я уже шестой раз. – Девушка грустно улыбнулась.

«Не берут значит, а с виду симпатичная», – посочувствовал я.

Занавес поднялся, на сцене показались Бегемот с Воландом, Пилат тащил по проходу между тесными креслами партера огромного дога без намордника.

«А вдруг она не дёрнется, если невзначай положить ей руку на коленку? – я опять посмотрел на её отмороженные ноги: – На что только не идут во имя эволюции…»

Маргарита отлетала своё, примус потух, и актёры уступили место спущенному занавесу. Мы вышли из театра. Я оценивающе посмотрел на Лену. Было очевидно, что женщина в песцовой шубке в пивбар на Юго-Западной не пойдёт.

Молчание затягивалось, и я галантно поинтересовался:

– Лена, вы любите водку натощак?

– Нет, я пью только французское вино.

– Тогда я провожу вас до дома, – с готовностью предложил я.

– А вы разве не хотите пригласить меня к себе?

Я обомлел и мечтами проник под мех шубки.

– Конечно, хочу, очень хочу, я просто не знал, как вам это предложить.

…До нашего знакомства я наивно полагал, что еврейские девушки из приличных семей не делают и десятой доли того, что делала Лена.

Мы лежали обессиленные, она рассказывала о том, где можно купить импортные шторки на окна и какие обои в фаворе на Речном вокзале.

Через неделю мне наскучило слушать про цены, а ставшее привычным тело уже не влекло в себя как раньше.

– Саша, я слышала, что у вас с Леночкой любовь, – сказала бабушка.

– Конечно, Ба. Лена – потрясающая девушка. Но она непростительно скромна.

– Так это же замечательно! Скромность красит еврейскую девушку, со временем она разовьётся в опытную женщину и мать.

– А может, Мишку в неё… за неё, я хотел сказать. Я ради Мишиного счастья готов отказаться от своей первой любви!

– Нет, Мишенька после встречи с ней неделю кричал во сне.

– Ба, а у тебя там ещё приличные есть? Ну, чтобы не совершить роковую ошибку, ошибку первой любви.

– Есть!

И через три дня я опять сидел на Таганке. Опять Бегемот, Боланд, сломанное пенсне, опять снег, коленки…. Их как будто отливали с одной матрицы.

– А есть такие, которые после Таганки создают-таки ячейки еврейского общества? – спросил я бабушку после четвёртого посещения «Мастера».

– Конечно, – сказала она и достала из ящика список. Почти все фамилии в нем были вычеркнуты.

– Эти нашли своё счастье, – грустно вздохнул я и пошёл в пивбар.