Марина

В пятницу я вернулась с работы раньше, чем обычно. Эльсен, уезжая на какой-то консилиум, отпустил меня домой. И я металась по своим комнатам, не в силах успокоиться, давясь табачным дымом и не видя способов помочь Полине. Пять дней после ее свадьбы истощили меня до тихой истерики — и едкая тоска, витавшая над нашим дворцом тяжелым серным покрывалом, погнала меня на улицу, на мороз, тут же прихвативший лицо колючими крепкими ладонями. Я с упоением глотала свежий воздух, а ноги сами несли меня туда, куда я давно уже не ходила по своей воле.

В свете фонарей в парке мягко падал снег, скрипел под подошвами, а впереди уже виднелось наше семейное кладбище. Там, чуть в стороне от входа, под темным зимним небом, налитым чернильной синевой и отсветами большого города, стоял наш семейный храм.

Соколиный храм, обитель Красного воина. Небольшой, шестиугольный, старый-старый — красный кирпич, из которого он был сделан, уже кое-где раскрошился, поблекла позолота купола, и лепные соколы, охраняющие вход, казались седыми из-за снежного покрова. И только огромная наковальня, сплющенная когда-то ударом чудовищной силы, стояла недалеко от стены, поблескивая сколотым боком. Снег таял над ней, обращался туманным облаком, и вокруг на десять шагов не было холодно, цвели цветы и зеленела трава.

Я шла к храму, убегая от острого чувства вины — что никак нам, даже всем вместе, не отвести от Полины беду. Далеко на севере повзрослевшая Пол с фанатичным огнем в глазах и верой в то, что все наладится, сражалась за своего Демьяна в одиночку, и нам тем более нельзя было поддаваться упадническим настроениям. Мы все восставали против этого уныния со злым и буйным упрямством. Так, как каждой из нас было доступно.

Отец окутывал нас вниманием и заботой. Бледная, как восковая кукла, урабатывающаяся до синевы Ангелина каким-то чудом успевала еще заглянуть к Полине и буквально несколькими словами придать ей уверенности, уделить время Каролинке, что-то обсудить с Васей. Василина привычно находила утешение в Мариане и детях, а днем ей ничего не оставалось, как надевать маску безмятежности и уходить в свой кабинет. Или уезжать на очередное мероприятие. Тут хоть небо на землю падай — а Рудлог должен быть уверен, что королева трон держит надежно и государством управляет железной рукой.

Каролина рисовала. Приходила из школы, делала уроки и бежала в мастерскую. И в радости, и в горе она погружалась в творчество, и с каждым днем ее картины становились все хаотичнее, абстрактнее, крупнее. Бурые мазки, белые взмахи кисти, черные, синие, желтые на полотне в целую стену — рисунок дышал страстью и смертью, и я, застывая перед ним, видела странные образы, пробуждающие воспоминания о моих кошмарах. В мешанине красок проглядывали огромные рукава стремительно закручивающегося урагана, мелькали пятна крови и батальные сцены, как из темной глины проявлялось объемное, грубо вылепленное лицо Змея-Кембритча, глядящего на меня своими порочными глазами — и я слышала эхо его хриплого голоса, и дрожь пробегала по телу.

— Здесь каждый видит что-то свое, — тихо сказал мне отец, когда я в очередной раз пришла в мастерскую. Там уже была Ани, о чем-то разговаривала с Каролиной, и та смотрела на нее с обожанием. — Твоя сестра гениальна, Марин. Я больше склонен к черчению и графике, она же, несмотря на юность, настоящий художник. Это чистая эмоция, это резонанс с душой наблюдателя. Никогда не думал, что кровь может проявиться через несколько поколений с такой силой.

Он имел в виду свою йеллоувиньскую прабабку, от которой осталось несколько расписанных яркими красками шелковых экранов и удивительный резной вышитый веер, занявший почетное место в музее нашей семьи. Впрочем, бабуля была такой далекой, что никаких видимых признаков желтой крови ни в отце, ни в младшеньких не было.

Я поглядывала на модницу-Каролину, которая даже в мастерской, покрытая брызгами краски, ухитрялась оставаться ухоженной, на то, как она щебечет с Ангелиной, в кои-то веки появившейся дома раньше, и не понимала, как наша маленькая сестренка может творить такое мрачное, взрослое искусство. Начиналось ведь все с робких набросков карандашом, с неуверенных портретов семьи. А сейчас, рисуя, она не замечала нас, и глаза ее были пусты, смотрели куда-то вдаль — в прошлое? в будущее? Ани тоже бросала взгляды на полотно, и глаза ее то леденели, то становились глубокими и… мечтательными? Вряд ли это слово можно вообще применить к Ангелине.

— Что ты видишь? — полюбопытствовала я. Не удержалась. Ответ, увы, ничего не прояснил.

— Море, — произнесла она задумчиво. И улыбнулась тревожно.

Алинка приходила с учебы и запиралась у себя — она стала закрывать дверь после того, как я заглянула к ней и перепугалась, увидев сестру схватившейся за голову, раскачивающейся над раскрытой книгой и рыдающей.

— Ребенок, — проговорила я нервно — уж очень странным было поведение нашей студентки, до этого славившейся пытливым и хладнокровным нравом, — до сих пор в нашей семье почетный титул истерички принадлежал мне. Что с тобой? Книжка грустная попалась? — я заглянула ей через плечо. На коленях у сестры лежал учебник с формулами, от одного вида которых мне поплохело.

Конечно, я знала, что с ней. Шутка была так себе, но чем мне страшнее, тем сомнительнее я начинаю острить.

Алина не улыбнулась — подняла на меня несчастные покрасневшие глаза и попыталась ответить, но голос ее срывался, и понять что-либо было очень сложно.

— П-поолю жааалко, — она всхлипнула и с благодарностью приняла от меня стакан воды, — я все время д-думаю, как она т-там… И сосредоточиться не могу, а эк-кзамены скороооо… У меня в-все болит ужжеее от заняяятииий… Кажется, Мариш, я с-слишком много на себя вз-зяла…

— Сколько будет девятьсот двадцать четыре умножить на три тысячи семьдесят три? — строго спросила я.

Алина сделала глоток и задумалась — слезы прекратились, лицо ее просветлело. Это была почти военная хитрость — самый надежный способ переключить ее.

— Два миллиона восемьсот тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят два, — ответила она через пару минут, снова повергая меня в осознание собственной никчемности. — А что?

— А сколько человек в мире умеют это делать? — поинтересовалась я, глядя на нее, как на цирковую артистку. У нас в семье два гения. Видимо, старшим досталась красота и сила, младшим — талант, а я так и болтаюсь где-то посередине. Ни то ни се.

— Не больше десятка, — грустно ответила Алинка.

— Так вот, милая, забудь, что ты чего-то там не можешь, — посоветовала я с ехидцей, взбодрившей мою сестричку почище кофе. — Если ты умеешь больше, чем подавляющее большинство людей, то какие-то экзамены сдашь даже не моргнув глазом.

Младшенькая неуверенно улыбнулась, и я погладила ее по голове, поднялась и отправилась на выход.

— А как же Полина? — спросила она мне в спину.

— Она жива, — ответила я, обернувшись. — Здорова. И она справится, Алиш. Мы ведь всегда со всем справляемся.

Хотела бы я быть уверена в том, о чем говорила.

Полю мы навещали ежедневно — поговорить, выпить чаю, обнять и домой. Чтобы не тяготить, не заставлять тратить на нас силы. Ровно настолько, сколько нужно было, чтобы снять с нее немного напряжения. Не дольше. Она и так была на пределе.

Полина, переносившая все наши невзгоды с раздражающим жизнелюбием, вмиг стала резкой, настороженной, постоянно прислушивающейся к чему-то, как хищник на охоте — или как мать к дыханию ребенка. А я ничего не могла с собой поделать — мне было очень стыдно, но я радовалась, что это случилось с Демьяном, не с нею.

«Она умрет без него, неужели ты не понимаешь? Не помнишь, как пусто тебе стало, когда чертов Змей лежал с дырой в животе?»

Я помнила и очень хорошо понимала. И страшно мне было видеть такую любовь. Пол отдала мужу себя всю, без остатка — и вместе с ним сейчас стояла на грани, удерживая их обоих в равновесии. И спастись, и упасть они могли лишь вдвоем.

Младшая сестра с ее смешливостью и легкомыслием оказалась неожиданно сильной. Куда крепче меня. Она не ныла и не жаловалась, а я держалась только среди своих. А вот Мартину доставалось по полной. Я нещадно эксплуатировала его — вызванивала среди ночи, и он приходил ко мне, и утешал, и объяснял, почему сделать ничего нельзя. Выслушивал мои мрачные шутки, терпел мой сарказм — как так, такой великий маг, а бессилен! — и только в последний раз, когда он сидел со мной в темной гостиной, а с моего языка сыпались уже совсем едкие вещи, встал, встряхнул меня, отнес к открытому окну и высыпал за шиворот пригоршню снега.

— Прекрати, — сказал он со смешком, когда я кончила ругаться. — Не узнаю свою девочку в этом рыдающем желе. Еще немного — и я принесу пузырьки, буду набирать слезы девственницы на продажу.

Мне стало обидно. Но он был прав.

— Я слишком увлеклась, да?

— Слишком было дня три назад, — ответил он с ехидцей, — сейчас это уже дошло до отметки «катастрофически». Чувствую себя бабушкой-наперсницей, единственная задача которой — в любое время суток подавать тебе носовые платки.

— Я тебя использую, да, — грустно сказала я. — Я совершенно отвратительное и эгоистичное чудовище.

Блакориец хмыкнул — это высказывание в разных перепевах повторялось мною регулярно.

— Но… Март, — продолжила я, настороженно всматриваясь в него. — Почему ты это терпишь? Видят боги, я бы на твоем месте послала бы себя куда подальше. Я ведь ничего не даю тебе.

Он усмехнулся.

— Почему же? Даешь. С тобой тепло. И ты отчаянно нуждаешься во мне, Марин. Наверное, больше, чем кто-либо в этом мире. Не знаю, что буду делать, когда ты перерастешь эту необходимость.

— Никогда, — поклялась я. Мартин насмешливо смотрел на меня в темноте взглядом все понимающего тысячелетнего бога — и в этот момент я осознала, почему не смогла полюбить его. Он был настолько неизмеримо лучше и больше меня, что я никогда не смогла бы понять его всего, оценить, встать на один с ним уровень. Потянулась вперед, обняла его, чувствуя под ладонями колючий свитер, и прошептала ему в ухо:

— Прости меня. Ты лучший мужчина в мире.

«Прости, что не стою тебя».

— И ты разбаловал меня — я перестала полагаться только на себя.

— Иногда, — сказал он серьезно, — очень нужно спросить совета у того, кому ты веришь. Но главное — верить себе.

Никто не мог дать мне ответов — и я пошла искать их у того, кто должен знать все.

В храме тускло светились высокие окошки, и я, потоптавшись у двери, толкнула ее и вошла внутрь. Там было тепло, пахло свечным духом, металлом, имбирем и сладким бархатным цветочным ароматом. У стены расположилась статуя Красного Воина, нашего отца — увитая цветами шиповника, отлитая из красноватого металла. В нем совсем не было воинственности, в отличие от канонических скульптур — бог словно присел отдохнуть, скрестив ноги и положив молот на колени, и склонил голову, готовясь выслушать просящего. Цветы и колючие побеги не делали его смешным или мягким — по правде говоря, я всегда побаивалась этого изображения. Слишком живым оно было. Легко воспринимать отстраненно величественные и огромные статуи в больших храмах, а здесь мне все время казалось, что он вот-вот заговорит. И беспокоить его не хотелось.

В детстве, когда мы всей семьей посещали этот храм, мама рассказывала, что окна в здании сделаны по такой хитрой системе — на разной высоте, разного размера, что днем в любое время года статуя окутана солнечным светом. В принципе, в Красном было достаточно жизни, чтобы шиповник цвел и в глухом бункере.

Я пришла просить за Пол… но вопросы, из-за которых я надолго отвернулась от бога, снова всплыли в моей голове, и я дрожащими руками вылила в чашу у его колен масла имбиря и гвоздики — аромат ударил по ноздрям резко, очищая мои мысли, и дернулись вдруг свечные огни. Я нервно отступила назад. Но это всего лишь вышел из подсобки старенький священник — и я, к своему удивлению, поняла, что помню его. Он служил еще при матери.

— Ваше высочество, — сказал он с тихим достоинством, — как хорошо видеть вас здесь. Но не буду вам мешать. Вам нужно поговорить.

И он развернулся, чтобы исчезнуть за дверью.

— Постойте, отец, — попросила я. Старик без удивления вернулся, встал рядом со мной.

— Что делать, если хочешь попросить о помощи, но не веришь, что на твою просьбу откликнутся? — крамольные мысли в святом месте озвучивались с трудом. Мне казалось, что Вечный воин глядит на меня с недовольством и упреком.

— Почему ты так думаешь, дитя? — спросил он почти шепотом. Я вглядывалась в его лицо — было темно, и тени от свечей плясали по нам. С длинной бородой, с тонким лицом и белыми седыми волосами, священник казался очень хрупким. Когда-то он, очевидно, был высоким, но года согнули его дугой, истончили кожу на худых руках, высветлили глаза до прозрачности.

Я молчала, слушая треск горящих свечей. И страшно было высказывать то, что кипело в душе, и очень хотелось выговориться. Священник терпеливо ждал. И я решилась:

— Вы ведь помните мою мать?

Старик кивнул, протянул руку и ласково погладил меня по плечу. И хотя я не выношу прикосновений посторонних людей, мне не было противно. От него тоже пахло шиповником, но не цветами — ягодами, кисловатыми, сухими, ароматными.

— Она была такая яркая, — продолжала я, стараясь не плакать, — так любила жизнь. И нас. И была, я точно знаю, хорошей, сильной правительницей. Почему… почему Вечный воин не спас ее? Как я могу ему верить теперь? Неужели она не была достойной среди других его детей?

Меня слушали — и я снова жаловалась, и слова изливались потоком, оставляя пустоту, освобождая меня от бремени обиды и непонимания.

— Дитя, — сказал священник тихо, но стены подхватили его голос эхом, усилили его. — Боги ведь не всемогущи. Но им ведомо больше, чем нам. Кто знает — может, спасая твою мать, Красный повернул бы полотно событий к катастрофе? Или это привело бы к гибели всей вашей семьи, но позже? Ты смотришь со своей стороны; для тебя это беда, но подумай сама — сколько поколений Рудлогов проходило перед глазами Кузнеца? Все они были достойными и любимыми детьми, однако смерть — не та вещь, с которой можно играть даже богу. Отсроченная однажды, она вернется и соберет жатву с избытком.

— Меня это не успокаивает, — горько сказала я.

Он улыбнулся.

— Потому что ты еще ребенок, дитя. И смотришь сердцем, а не разумом. Это одна потеря, она болезненна, но представь, что ты живешь так долго, что видишь, как один за другим появляются на свет, растут и умирают твои дети. Суть твоя болит за каждого, но ты не можешь им помочь — удержав один камень, спустишь лавину. Мир держится в равновесии, и падающие камни — неотделимая часть этого равновесия.

— Наверное, — произнесла я сдавленным голосом, — мне просто не хватает мудрости и отрешенности это понять.

— Ты понимаешь, — отозвался он, — ты не можешь принять. Твой огонь невелик, но упрям и своеволен: будет и ему работа.

Я внимательно посмотрела на него. С подозрением.

— Вы странные вещи говорите, отец.

Он сухо рассмеялся.

— Опыт, дитя, опыт. Сила просто так не дается, только вместе с ответственностью. Когда-то, — он задумался, — твоему первопредку пришлось долго вдалбливать эту простую истину. А упрямство в вас от него.

От старика пахнуло жаром и каленым металлом, и я в ужасе отшатнулась от него.

— Не бойся, — сказал он уже совсем молодым голосом, и гром заворочался, зарокотал под сводами храма, оглушая меня, — задавай мне свой вопрос.

Он на глазах истончался, молодел — и кожа отливала красным металлом, а волосы — серебром, и глаза светились лазурью — мои глаза на лице воина. Мне было страшно до обморока, до оцепенения, и на колени я не упала наверное только из-за этого. Но мне нужно было узнать. Обязательно.

— Ты можешь помочь Демьяну Бермонту, отец? — попросила я сипло.

— Сила, — повторил он, — никогда не дается просто так. Твоей сестре пришло время использовать ее. И никто из нас вмешиваться не будет. Вам самим все по плечу, дети мои, — с последними словами он исчез, как и не было никого в храме кроме меня.

— Но почему я? — крикнула я ему вслед. — Почему ты явился мне? Не Ани, не Василине? Они достойнее!!! Я слабая, и вера моя слаба!

— Ты первая, кто пришел сюда за помощью со времен твоего деда Константина, — жутковато растягивая губы, сказала железная статуя, и глаза ее полыхнули. — Не по обязанности, не во время празднества или чествования моего имени. Мы все очень горды, маленькая соколушка. Не говори никому, — приказал он, — каждый в свое время сам должен захотеть проделать этот путь.

И замер, ушел — я точно почувствовала, что нет больше его огня в храме.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. И когда я уже направилась на выход — опять скрипнула дверь подсобки, и оттуда вышел совсем молодой служитель. Заспанный, недоумевающий.

— Простите, — покаялся он, — что-то сморило меня. Могу я вам помочь, ваше высочество?

— Спасибо, — голос у меня был слабый, — я уже ухожу. А скажите, отец, где старый священник? Он точно служил в храме семь лет назад.

— Умер уж года два как, ваше высочество, — недоуменно ответил он.

Я кивнула, попрощалась и вышла, чувствуя спиной взгляд Красного воина. Он не помог, но дал мне надежду. Мы ведь всегда со всем справляемся, правда?

Инляндия, Максимилиан Тротт

Профессор Тротт, вымотанный, как после дневного марафона, шагнул в свою гостиную из Зеркала и тут же накрыл себя щитами, присел, прикрыл глаза. В доме кто-то был, хотя его защита не среагировала. Мягко встряхнул кистью, отправляя в полет поисковые маячки, прикоснулся к полу, запуская волну электричества — она ушла в сторону кухни, и там, у двери, встала искрящейся стеной, наткнувшись на чужие щиты. Тут же дернулась следилка на запястье, и он выругался, уже понимая, кто пришел в гости.

— Тихо ты, параноик ненормальный, я это, — раздался голос Мартина с кухни. Макс досадливо поморщился, чувствуя, как от усталости дрожат руки, и пошел на голос друга. Блакориец пил молоко из его холодильника и мрачный взгляд хозяина дома встретил с извиняющейся ухмылкой.

— Какого черта ты тут забыл, Март? — раздраженно поинтересовался Тротт, ополаскивая руки и лицо над раковиной. — Дай сюда, — он отнял у блакорийца пакет молока, аккуратно налил в стакан и начал жадно пить. Мартин пригляделся, повел в его сторону рукой, сканируя.

— Ого, — сказал он с восхищением. — Это же где тебя так упахивают, Малыш? Кто этот злодей? У меня такое истощение было после памятного путешествия по борделям в Форштадте, — он хохотнул, — уработали меня девочки.

— Избавь меня от подробностей, — сухо отрезал Тротт. Налил себе еще молока. — Повторяю вопрос. Какого ты здесь делаешь? Это моя территория, и ты знаешь, что я терпеть не могу незваных гостей. И щиты мои не смей больше трогать, Март. Я серьезно, иначе покалечу.

— Ужасный Малыш, — глумливо поддразнил его непрошибаемый барон. — Гостей он незваных не терпит. Да ты и званых не очень, — Мартин увидел, как перекосило друга, и на всякий случай отступил назад, поднял руки. — Да не трогал я их… почти. Поигрался немного. Скучно было, пока тебя ждал, а на улице холодно и деревья твои явно меня на перегной пустить желают. Хочешь, покажу слабые места?

Макс допил молоко и с грохотом поставил стакан в раковину. Но тут же включил воду, чтобы помыть.

— Ладно, — неожиданно смирно сказал фон Съедентент, — ухожу.

И открыл Зеркало.

— Придурок, — пробурчал Тротт. — Что надо-то было?

— Что я слышу? Малыш дрогнул? — потешно изумился барон. Макс смотрел на него сухо, не мигая, и он посерьезнел и признался: — Посоветоваться пришел. Тебя не поймать. Где ты пропадаешь, что мобильник не ловит?

— Учусь, Кот. Тебе срочно? Переживешь, пока я приму душ?

— Переживу, — согласился Мартин весело. — Заодно за пивом схожу.

— Ужин принеси, — раздался голос инляндца уже из коридора. — Пусть от тебя хоть какая-то польза будет.

Макс успел и душ принять, и вколоть себе стимулятор. Тело стыдно болело, мышцы жгло, как будто каждую жилу растянули да еще и плеснули на нее легкой кислотой. Тренировки проходили почти ежедневно, поздним вечером, и он не мог отказаться от возможности учиться у мастера.

— Темнота — помощник учителя, — весело объяснил ему Четери. — Как только начнешь уверенно чувствовать себя ночью — днем тебя никто не одолеет.

Дракон словно и не уставал вовсе, и к концу уроков, когда у Тротта руки уже немели и пальцы едва удерживали оружие, начинал двигаться еще быстрее, оставляя в науку длинные порезы и уколы.

— Легче, — требовал Мастер, — бой не обязанность, радость. Не камни ворочаешь, а отдаешь почести богу войны. Пока не начнешь двигаться, как надо, не дам тебе доброго оружия. Заслужи сначала.

Дракону тренировки точно приносили радость — ругал он много, жестко, по-мужски, хвалил редко, и за каждое одобрительное слово, за каждый взгляд Макс готов был терпеть и солдатскую грубость учителя, и усталость, и раны, и рисковать, тратить резерв, шагая Зеркалом через нестабильные стихийные валы на границе с Песками. А когда Четери входил в раж, начинал сражаться в полную силу, когда глаза его загорались и каждый удар сопровождался сумасшедшим смехом — Тротт ощущал настоящее благоговение. Ну и что, что после этого он, измочаленный и окровавленный, валился на расписную плитку внутреннего двора, а Мастер сначала протирал и убирал клинки, а потом уже помогал ему встать и осматривал раны. И ровно объяснял ошибки.

— Твоя задача — превзойти меня, — говорил он перед каждой тренировкой. — Помни об этом. Искусство передается от учителя к ученику, и каждый следующий Мастер должен быть сильнее наставника. В этом смысл искусства боя. В конце концов последний воин должен сравняться с Красным. Это высшая почесть для человека и высшая хвала от бога.

Светлана, супруга Четери, смотрела на Макса с состраданием, но молчала — ни вскриков, ни ахов, даже когда он щедро поливал землю своей кровью. Но уже ко второй тренировке появились у фонтана во дворе и кувшины с водой, и закупоренные бутыли с молоком, и тонкие полотенца. И служанки, готовые помочь рыжеволосому гостю из далекой страны. Тротт не обращал на них внимания, но после сегодняшней тренировки Чет подозвал одну из них и приказал послужить ученику.

Черноволосая и темноглазая служанка, невысокая, полненькая, с очень женственными изгибами, послушно лила воду из кувшинов, пока он обмывался, и потом усердно вытирала его, прикасаясь мягко, осторожно. В глазах ее были страх и любопытство, и еще что-то очень женское — как у Вики, когда она пришла к нему ночью. Дракон тем временем присел на корточки рядом с женой — что-то говорил ей, и глаза ее наливались истомой, касался плеча, шеи, гладил по бедрам, ничуть не стесняясь окружающих. Макс отвел глаза. Слишком это было откровенно. И слишком задевало его.

— Иди, Светлана. Я скоро приду к тебе, — приказал Четери, и супруга его, ни говоря ни слова, кивнула, поднялась. А дракон направился к ученику, отослал служанку.

— Тебе нужна женщина, — строго сказал он, когда они остались одни, — ты зажат, жилы твои не расслаблены, чресла не пусты. Сила перегорает и застаивается, делает мышцы ленивыми, неповоротливыми. Сходи в наш храм Синей — девы с радостью примут тебя и будут служить, чистые, послушные. А если оставишь ребенка, то я о нем позабочусь. Только женщина дает легкость, восстанавливает потоки энергии.

— Нельзя, — коротко ответил Макс. — Ты же знаешь, кто я. Нельзя терять контроль. Хорошо тебе будет, если я в твоем городе выпью кого-нибудь?

— Страх тоже скручивает тело и убивает ритм, — резко отозвался дракон. — Себя ли боишься? В наше время Черные не избегали любовных битв.

— Время другое, — сухо сказал Макс. — Сейчас нельзя. Они не голодали. И не сходили с ума, когда насыщались, и не представляли угрозы для мира. Мало кто сможет противостоять мне, Четери. Поверь, я видел, к чему это может привести, да и сам стоял на грани.

— Не переживай, — с насмешкой ответил Чет, — если ты сойдешь с ума, я окажу тебе честь и убью тебя сам.

— Обещаешь? — серьезно взглянул на него Тротт.

— Обещаю, — коротко ответил Четери.

Стало тихо. Макс лечил себя, Четери лениво водил рукой в воде фонтана, расслабленный, почти мечтательный, а темная ночь укрывала мужчин тонким и горьким запахом цветов, похожим на аромат юной девушки, и от запаха этого кружилась голова и сердце начинало биться сильнее, разгоняя кровь. И чтобы отвлечься от задумчивости, в которую его ввергала эта ночь и этот запах, Макс спросил:

— Четери. Как ты узнал, как увидел меня? Никто ведь не может видеть, я надежно прячу свою тень. Ты можешь видеть структуру ауры? И как ты понял, что подруга Матвея — Рудлог? Как? Для меня ее аура хаотична, я не смог определить, кто она.

— Плохо смотрел, — хмыкнул Чет. — О какой структуре ты говоришь?

— У тебя, — начал объяснять Тротт, — голубоватое свечение, заключенное в косые потоки стихии воды и воздуха. Внутри — родовые знаки. Похоже на каркас здания или корабля, подсвеченный изнутри.

Чет внимательно выслушал его, удивленно покачал головой.

— Нет, ты что, у нас не так. Никаких каркасов. Чистая стихия. Мы видим суть, ощущаем ее. Не зрением. Это как жар от огня, но только если бы ты мог видеть тепло и образы, которое оно несет — лес, в котором росло дерево, из которого разведен костер, смену времен года. Мы же потомки Синей и Белого, мы воспринимаем как сенсуалисты — чувства, темперамент, воспоминания. Я сейчас умею это куда лучше, чем раньше, а Нории, как и все Владыки, изначально так мог.

— Не понимаю, — с легким раздражением сказал Тротт. Четери вздохнул.

— Как объяснить слепцу, что такое свет? Ну смотри… Ты же не перепутаешь костер с водой? А темноту с солнечным днем? В тебе столько тьмы, что можно затопить всю Тафию. И воздуха очень много. И виты. В твоих друзьях нет такого, нет родового наследия. А у тебя есть. Я свою ауру не вижу, а у Нории она — как огромное, мягкое озеро вокруг, будто из него бьет столб силы и потом фонтаном опускается на землю, растекаясь до горизонта. А твоя девочка, маленькая Рудлог, суть огонь, но столб слабенький, совсем крошечный. Может, и еще родовое что-то есть, воздух или земля, но пока она не созрела, трудно сказать. Так бывает — более сильная стихия подавляет, закрывает слабую. А ее огонь четко виден и сейчас. Это как… — он задумался, — как фонарь. Ты, получается, видишь стекло и фитиль с маслом, и совсем немного света. А мы — только свет, но очень четко — его силу, тепло, объем.

Макс живым воображением не отличался, а уж поэтичные описания воспринимал с трудом. Но разницу уловил.

— Почему она боится тебя? — вдруг спросил дракон.

— Кто? — уточнил Тротт. Чет спокойно смотрел на него, и инляндец не выдержал, опустил глаза.

— Я делал ей больно. Физически.

— Накажу, — ровно отозвался Четери, но в глазах его блеснула ярость и разочарование. — Женщин трогать запрещено, а детей — тем более. Она еще девочка и душой, и телом. Раньше в поединках, если убивали женатого мужчину, победитель брал на себя заботу о его женщине и детях. Или, — Мастер присмотрелся, — ты уже наказан?

— Я не понимаю тебя, — сквозь зубы проговорил Макс. Чет усмехнулся.

— Злишься… щенок. Иди, не искушай меня дать тебе очищение. Рано еще, не готов. Само тебя найдет, когда придет время. Иди! Я позову тебя завтра.

И он встал и пошел в сторону дворца. А Тротт, чувствуя себя так, будто его только что выпороли, открыл Зеркало домой, в Инляндию.

На кухне загремел посудой Март, и так аппетитно запахло жареным мясом и овощами, что Макс чуть не взвыл от голода. Друг как почувствовал — появился в гостиной с полными тарелками, бухнул их на стол.

— Ешь, проглот, — пробурчал он, — раз я на этой неделе почетная нянька. То слезы вытираю, то жратву таскаю. Мне бы чепчик и передник с оборками, и образ будет завершен.

Блакориец еще раз сбегал на кухню, вернулся и упал в кресло, открывая бутылку с пивом, к которой тут же присосался, как к живому источнику. Макс уже переоделся в футболку с длинными рукавами, в домашние брюки, и начал есть, стараясь не вгрызаться в мясо с урчанием. Видят боги, после занятий с Четери он снова начал ощущать удовольствие от вкуса сочного жареного мяса или сладкого молока, от пахнущего чистотой белья и удобной кровати, от возможности выспаться. Даже от боли в мышцах — давно он в этом мире не давал им работы.

— Так где ты так урабатываешься? — повторил вопрос Мартин, подождав несколько минут — пока у друга в глазах пропадет голодный блеск. — У дракона?

— Я к нему в Пески Зеркалом хожу, — немного невнятно ответил Макс. — Резерв от этого иссушается напрочь. Очень трудно удерживать стабильность портала из-за их Стены.

Глаза блакорийца блеснули азартом.

— Нет, не проси, — угрожающе сказал Макс.

— Один раз, — со смешком попросил Мартин. — Если ты на это способен и есть ориентир, то я что, хлюпик какой? Хочу попробовать. Спроси разрешения у своего дракона.

— Нет, — пробурчал Макс.

— Да! — провозгласил Март. — Иначе явлюсь без приглашения. И Вики с Алексом тебя сдам…

— Март, — холодно прервал его инляндец. — О чем поговорить хотел?

— Да, — барон рассеянно улыбнулся. — Сейчас сдам тебе межгосударственный секрет. Но ты у нас особой болтливостью не страдаешь, поэтому тебе можно. Сестра Марины Рудлог вышла замуж за короля Бермонта.

— Не слышал, — сухо сказал Тротт.

— Это неудивительно — весь континент за свадьбой наблюдал, а ты не знаешь, — отмахнулся фон Съедентент. — Но не в этом суть. Его заразили берманским бешенством. Знаешь, что это такое?

Макс покачал головой.

— Он сейчас в стазисе, почти мертв. Марина просит помощи, но мы помочь не можем. И я смотрел, и Данилыч с Вики. Вирус развивался бешеными темпами, поражены внутренние органы, множественные подкожные кровоизлияния, легкие почти отказали, печень, почки. Я подумал, что для тебя это может стать неплохим вызовом.

— Мартин, — сказал Тротт очень устало, — у меня просто нет времени. Я понимаю твое желание угодить женщине, но клянусь, мне просто некуда впихнуть эту задачу. Я еще не раздал долги по препаратам. Но даже если я возьмусь — разработка вакцины, если она вообще может быть создана — дело нескольких лет. И не для одного человека, а для целой группы. И то… если уже организм так поражен, то даже в случае создания вакцины он все равно умрет — не от интоксикации, так от отказа органов. Виталистика не является панацеей, сам знаешь.

Барон хмурился. Отставил бутылку, с досадой щелкнул по ней пальцем.

— Знаю, Макс. Но я должен был спросить.

— Я могу через тебя посмотреть, — предложил Тротт, глядя на разочарованное лицо друга. — Но только потому, что ты просишь, Март.

— Посмотри, — без энтузиазма согласился блакориец. Природник подошел к другу, сдавил виски пальцами.

— Какие у тебя нежные ручки, Малыш, — глумливо захихикал Мартин. — И глаза красивые. Родился бы ты женщиной — давно бы уже на тебе женился.

— В зубы дам, — предупредил Макс сухо. — Помолчи. Вспоминай. И глаза закрой.

— Черт, я забыл, как это неприятно, — сквозь зубы пробурчал Мартин. — Как сороконожка в мозгах копошится.

— Молчи, — рявкнул Тротт. Он смотрел, прикрыв глаза — и отмахивался от обрывков ненужных воспоминаний, морщась от видений про Марину Рудлог, от придворных дел, от смутных желаний, от имени «Виктория» и обрывков стихов, от тоски и любви к огню. И вот он уже был Мартином — и чувствовал вкус вина, и запах камня в доме в Блакории, и проводил руками над Бермонтом, и видел то, что видел друг, и ощущал то, что ощущал он, сжимая зубы от близости родственной стихии.

Отсоединился, и блакориец несколько секунд тряс головой, грязно ругаясь на своем языке. Схватил недопитую бутылку пива и в несколько глотков осушил ее.

— Безнадежно, — сказал Макс. — Даже пытаться не буду. Извини, Мартин.

— Да я и сам знал, — тоскливо ответил друг. — Но хотел услышать от тебя — того, кто никогда не боялся невозможного.

— Я не бог, — суховато отозвался Тротт. После сытного ужина и потраченных на чтение памяти сил глаза начали слипаться, и организм, решив, что с него довольно, настойчиво требовал сна. Мартин попрощался и ушел, оставив за собой грязную посуду и пустую бутылку. И хозяин дома, вместо того чтобы упасть в кровать, пошел мыть тарелки. Дома у него все должно было быть идеально.

Мартин фон Съедентент, вернувшись домой, откупорил еще бутылку, расслабленно упал на кровать, выключил свет и, глядя на танцующий огонь в камине, с удовольствием попивал пиво. По сути, он и так все знал и не нужна была эта консультация у Макса — но как можно было отказаться от возможности поддразнить друга? И самое главное — не смог бы спокойно смотреть в глаза Марине, зная, что не испробовал все варианты.

Короли рождались и умирали, и, честно говоря, на его веку уже столько их сменилось, что болезнь Бермонта не явилась для барона каким-то потрясением. Куда больнее, когда уходят в небытие родные и друзья, когда ученики, обладающие гораздо меньшим потенциалом, чем ты, стареют на твоих глазах. Но и это он пережил. Даже привык. И не будь Марины, вряд ли бы вообще обратил на этот случай внимание.

Тихий звон вызова он услышал, когда уже расслабился и задремал. Прислушался, повел рукой, опуская щиты дома, и удивленно поднял брови — из Зеркала шагнула Виктория, как всегда безукоризненно красивая. И немного настороженная. Барон, в расстегнутой рубашке, лохматый, черноволосый, со сверкающими чуть пьяными глазами, насмешливо приветствовал ее:

— Прекрасная дама у меня в спальне ночью. Мстить пришла? Будь нежной, и я не буду сопротивляться, — и он раскинул руки, плеснув из бутылки пиво на простыни.

Виктория фыркнула, аккуратно присела на край кровати и вынула из его пальцев бутылку. Мартин приподнялся, оперся на локоть.

— Я знаю, что ты поздно ложишься. Я от Алекса.

— Ему повезло больше, чем мне, — согласился барон уныло. — Я-то был у Макса. Глаза у него, конечно, красивые, но с твоими не сравнить, — он еще раз оглядел гостью, осторожно провел пальцами по ее тонкому предплечью и тут же опустил руку. — Так что случилось, Вик? Ты ко мне пришла первый раз за… — он махнул рукой, — а, черт, не вспомню. Первый раз.

— Я просила его связаться с Алмазом, — продолжала Виктория, не давая сбить себя с толку. — Я звонила, но телефон Дед не берет. Пыталась отправиться Зеркалом, но соскочила, Март. Алекс тоже попробовал, но у старика вокруг такие щиты, что не пробиться. Плюс в прошлый раз он четко сказал Данилычу, чтобы его не трогали.

Она взглянула на Мартина — тот усмехался.

— Так душка Алекс отказал, и ты вдруг вспомнила, что есть еще и я? Странно, что ты не направилась к Максу. Хотя… он сейчас немного напряжен, да.

— Ты поможешь? — прямо спросила придворный маг Инляндии, не реагируя на провокации.

— Хочешь, чтобы я попробовал щиты Деда на прочность, Кусака? — задумчиво поинтересовался барон.

— А ты способен их вскрыть, Кот? — в тон ему ответила Вики. Говорили они тихо — то ли темнота этому способствовала, то ли ночь, и непривычно это было для них обоих.

Мартин задумался, рассеянно разглядывая фигуру гостьи, освещенную отблесками пламени из камина. Остановился на груди, полюбовался несколько секунд. Она стала больше — и барон дернул пальцами, вспоминая ощущение тяжести и упругости в своей ладони. Сколько лет прошло — он забыл напрочь большую часть своих женщин, а вот Вики стоит перед глазами так отчетливо, будто только утром ушел от нее.

— Ты представляешь, что он со мной сделает? Ради чего хоть, Вики?

— Хочу задать вопрос, — ответила леди Виктория.

— Какой вопрос? — настойчиво спросил Март.

Виктория раздраженно отвернулась. Помолчала.

— Я сегодня сопровождала Луциуса к Полине Бермонт. Открыла ему Зеркало, потом отправила обратно. Послушала. Он не знает, как вылечить. А Алмазыч вдвое старше нас, Мартин. Он должен был еще застать эпидемии бешенства, и не верю, что кого-то из старших не звали на помощь. Даже если он не в состоянии решить проблему, то у него ведь есть выходы на Черныша, Лактореву и других.

Мартин от удивления даже сел.

— Что с тобой, Вики? Ты никогда не отличалась особой чувствительностью.

— Мне ее жалко, — огрызнулась Виктория. — Я всю неделю не могу выкинуть ее из головы. Не понимаю, — она осеклась, но друг слушал молча, внимательно. — Не понимаю, Мартин. Я же лечила ее… она вся избитая была. И… ее изнасиловали. Муж ее, Мартин. Я же его сканировала — его следы на ней. Все это сделал муж. А она его любит. Простила, понимаешь? Без раздумий. И борется за него. Я просто не могу перестать об этом думать! — почти выкрикнула она. — Не понимаю. Как можно после такого простить? И если он ей и после этого нужен, то что же будет, если он умрет?

— Ну тебе всепрощение свойственно еще меньше, чем чувствительность, — согласился блакориец.

Виктория хмуро посмотрела не него.

— Речь не о тебе.

— Не обо мне, — кивнул Мартин покладисто. Поднялся, потянулся — ну точно как кот. — Давай попробуем. Думаю, посреди ночи старик нам особенно обрадуется. И, — он ухмыльнулся, — говорить будешь ты, а я — прятаться.

— Что ты попросишь взамен? — поинтересовалась волшебница.

Мартин, натягивающий ботинки, смешливо покосился на нее.

— Ты сейчас шутишь, да? Или это на тебя так общение с Инландером, у которого, по слухам, в голове счетная машинка, подействовало? — он присмотрелся к Вики, опустившей глаза, и захохотал. — Впрочем, раз ты предлагаешь… Я тебе раскрываю щиты, а ты выходишь за меня замуж. Договорились? — взгляд ее блеснул гневом, и он хмыкнул. — Ну вот я так и думал. Так что, увы, Вика, придется мне помочь тебе исключительно — страшно сказать — из-за того, что ты мне дорога и я тебе просто не могу отказать. Безвозмездно.

— Болтун, — проворчала она успокоенно. — А если бы я согласилась?

В спальне повисла тишина. Мартин промолчал. Взгляд его был тяжелым, предупреждающим, и ей вдруг стало стыдно, что она никак не может перестать колоть его. Барон ушел в гардеробную, взял теплую куртку и длинный плащ на меху. Для Вики.

— В горах сейчас холодно, как в морозильнике, — сказал он. — Накинь. И не сбивай меня, хорошо? Самому любопытно себя проверить.

Через двадцать минут пространство вокруг обсерватории в Северных горах Рудлога, окутанное метелью и воющее от порывов ветра, полыхнуло ярко-желтым столбом, таким высоким, что его увидели и в предгорьях — создавалось впечатление, будто среди пиков извергается огромный вулкан. Вниз к долинам понесся оглушительный треск, увлекая за собой лавины и камнепады, и вслед за ним фиолетовым призрачным светом вспыхнул гигантский купол защиты. Замигал, запульсировал. И погас.

На нижнем этаже обсерватории зажегся свет в окне. И через минуту из дверей вышел очень злой Алмаз Григорьевич. Он был одет в пижаму, в тапочки, ветер трепал его бороду — но под ногами его плавился, таял снег, и метель мага не касалась. В руке его вспыхнул и застелился по земле искрящийся огненный кнут.

— Ну, я побежал, — весело сказал Мартин. Но пошел не назад — вперед, навстречу учителю. Вики поколебалась и шагнула за ним.

— А мы тут вас навестить решили! — крикнул блакориец издалека. — Давно не виделись, Алмаз Григорьевич. Вы очень бодро выглядите!

По его щиту звонко и мощно хлестнул кнут, и Март поморщился.

— Ну не сердитесь, — уговаривал он покаянно, подходя еще ближе, — в вашем возрасте вредно сердиться.

— Фон Съедентент, — проскрипел Дед мрачно, но голос его эхом раскатился по горам, — зря я тебе уши не оборвал еще на первом курсе. И руки. Ты, стервец, как это сделал?

— Могу показать, — скромно сказал Мартин, тоже усиливая голос. И получил еще один удар — щит затрещал, вниз дугами побежали разряды.

— Лыськова, — обратился Алмаз к прячущейся за спину Мартина Виктории, — и ты здесь? Вам жить надоело, что ли? Сказал же — прибью! А тебя, Съедентент, дважды.

— Он не виноват! Это моя идея! — крикнула Вики сквозь ветер.

Алмаз раздраженно постучал кнутом по земле и снова хлестнул — и вместе с тонкой линией огня полетела вперед, растапливая снег, тупая стена Тарана. Кажется, он правда был зол.

— Садись! — крикнул Мартин и заскрежетал зубами, удерживая щит.

— Ну хватит уже приветственных объятий, — проорал он, — ну Алмаз Григорьевич! Не сердитесь! Пять минут, и мы уйдем. Я даже щит вам восстановлю… и укреплю!!!

— А настройки кто мне восстановит, слизень ты безмозглый?!! — грохотал Дед, швыряясь Таранами так легко, будто в теннис играл. — Я вас, индюков, звал? Здесь любое магическое вмешательство сбивает настройки для телескопа. Уже старику не дают побыть одному! Вырастил на свою голову, научил!

Алмазыч в пижаме, с развевающейся по ветру бородой, выглядел и комично, и устрашающе. Смеяться, правда, не хотелось вообще. Вики прижималась к Мартину сзади, щедро делясь резервом, а он настраивал щиты и двигался вперед.

— Я готов во искупление вымыть вам в обсерватории все сортиры, — крикнул Март, — Алмаз Григорьевич, вспомню боевую молодость!!! Все будут сиять, клянусь!

Старов дернул уголком губ, махнул рукой и ушел обратно в обсерваторию, оставив ошалевших учеников на скользкой, хлюпающей грязи, в которую превратился склон горы, прижавшимися друг к другу под метелью, с сухим шелестом секущей по щиту.

— Пронесло? — недоверчиво спросила Виктория.

— Кажется, да, — с неуверенностью пробормотал барон, беря ее за руку. — Держись за меня, поскользнешься еще. Пойдем? Будем надеяться, что он нас на входе не изжарит.

Обсерваторию они видели впервые — и остановились, оглядываясь. Огромное и темное пустое пространство, множество приборов по периметру, широкий телескоп и столько стихийных плетений, что даже вздохнуть страшно.

— Заходите, коль пришли, — проворчал откуда-то справа Алмаз. Там, в темноте, светился проем двери, и гости пошли на свет. — Ваше счастье, что я сегодня в настроении.

— Боюсь даже представить, что бы было, если бы настроение не удалось, — с комическим ужасом проговорил Мартин, проходя в крошечный кабинет. — Ну и сильны же вы, Алмаз Григорьевич.

— Ты мне зубы не заговаривай, фон Съедентент, — буркнул Старов. Он уже сидел за столом, и в глазах его был упрек.

— Вы простите меня, Алмаз Григорьевич, — серьезно попросил Мартин. — Виноват.

Алмаз раздраженно хлопнул ладонью по столу, перевел взгляд на волшебницу.

— А ты, Лыськова! Вот уж от кого не ожидал! Говорил я — не связывайся с этими охламонами!

— Очень нужно было, Алмаз Григорьевич, — смущенно пояснила Виктория и направилась к учителю, обниматься. Он всегда к ней относился снисходительнее, чем к остальным. И сейчас с недовольным лицом, но похлопал по спине, вытерпел поцелуй в щеку.

— Пять минут, — предупредил Дед. — Говорите и выметайтесь.

Вики невозмутимо присела за стол, а Март подошел к двери, да так и застыл там, глядя на гигантский телескоп, окруженный подрагивающей вязью настроек. Эхо от его вмешательства задело и это чудо. Очень хотелось взглянуть на небо, своими глазами увидеть то, о чем рассказывал Алекс, но просить учителя барон пока не решался. А то можно опять Тараном схлопотать.

Вики кратко рассказывала про беду с Бермонтом, а Мартин все смотрел в пустой зал, в котором раздавалось эхо ее голоса, и думал — неужели и он, лет через восемьдесят, если доживет, предпочтет вот так вот скрыться от мира и заниматься чем-то глобальным и непонятным остальному человечеству?

— А от меня-то вы что хотите? — сухо буркнул Алмаз. — Я здесь не помогу. Мне еще лет шестьдесят было, когда звали на помощь в Бермонт. Черныш тоже присутствовал. Мы тогда вдвоем бились в его лаборатории, почти два года потратили без толку. Решение одно — зараженное поселение на карантин, контактов между здоровыми и заболевшими не допускать. Пока не догадались все могильники огнем выжечь, чтобы никто не расковырял, о старую кость не оцарапался, до тех пор победить эпидемию не получалось. И началось-то после долгого перерыва с того, что зачем-то решили перезахоронить кладбище. Сначала один из рабочих заболел, потом другой — ушел в лес, там подрал встречных. И понеслись вспышки одна за другой. Но тогда справились, да, справились… Откуда только взяли сейчас штамм, — он покачал головой. — Еще и усиленный.

— То есть вообще ничего нельзя сделать? — расстроенно спросила Вики. — Я думала, вы все можете.

— Лыськова, — сварливо произнес Алмаз. — Неужели ты еще не поняла? Есть предел могуществу мага. После определенного уровня растет лишь резерв. Оттого мы и уходим в узкую специализацию, развиваем ее. Вот этот паразит, — он мотнул головой в сторону Марта, сделавшего невинные глаза, — уже сравнялся со мной в защите, а то и превзошел. Свидерский почти равен мне в боевой магии. Но нас единицы… выскочек. Посмотрите на средний дар — маги живут лишь чуть дольше, чем люди, стареют почти так же. Чтобы уметь больше, нужно быть потомком бога… но у них дар еще уже, чем у нас. Мощнее, но уже. Проклятие родовой магии. И проклятие магии классической — мы обладаем широчайшим спектром возможностей, но есть предел, за который ни один человек еще не шагнул. Нам бы силу их крови и наши возможности… — он расстроенно постучал ладонью по столу. Взглянул на Марта. — К телескопу не подпущу, и не смотри на меня так. Мне еще настройки править, если рядом будешь крутиться, я тебя прибью от злости.

Мартин разочарованно вздохнул.

— Алекс хотел с вами поговорить, Алмаз Григорьевич, — вспомнила Вики. — Есть основания полагать, что Тура катится к концу света. Нежить восстает, стихия смерти иссякает, провалы межмировые становятся чаще. И демоны проявляются… Алекс в трансе видел войну. Многотысячные войска, и думаем мы, что они придут из нижнего мира. И что все это связано с отсутствием Черного Жреца, Алмаз Григорьевич. Только где он и как его вернуть, и существует ли он вообще? Не верю, что вы не обсуждали это между собой.

Старик выслушал ее внимательно.

— Конечно, мы говорили об этом, Лыськова, — сказал он спокойно. — Но к старости становишься фаталистом. Могу вас успокоить — вряд ли будет конец света в том виде, в котором мы его представляем, и вряд ли он будет скоро. Я имею в виду разрушение планеты и гибель человечества. Если полностью уйдет стихия смерти, то исчезнет вся магия, нам придется приспосабливаться жить без нее. Поэтому я так и тороплюсь узнать больше о Вселенной — ведь после этой возможности не будет. Что касается Туры… Какие-то катаклизмы наверняка произойдут. С севера придут льды, удерживаемые Бермонтом, в Рудлоге снова откроется вулканическая активность, Блакорию затянет болотами, часть суши погрузится в море. Но любая система рано или поздно приходит в равновесие. И наша придет. И до воцарения на Туре потомков богов здесь жили люди и было достаточно земли для них.

— Вы так спокойно говорите об этом, — потрясенно произнесла Виктория.

— Лыськова, — сочувственно сказал Алмаз, — подумай сама. Дело угасания или отсутствия одной из Великих стихий — не человеческого уровня, божественного. И решить его могут только боги. А мы можем ждать. И держаться. В конце концов, — он грустно усмехнулся, — в каждом из нас достаточно силы, чтобы помочь государям удержать Туру в течение нескольких лет. А там, может, и выплывем.

В тишине огромной обсерватории все это звучало гулко и безнадежно.

— Вот что, — Старов задумался, — пусть Свидерский приходит ко мне завтра, часиков в пять. Расскажет мне о своих видениях. Черного жреца мне вернуть не под силу, а вот возможная война меня беспокоит. Посмотрю, что там предвидение, а что просто бессмысленные образы. Может, зря он вас пугает. А теперь, — он взглянул на часы, — уходите.

— Щит восстановить? — спросил Мартин.

— Сам восстановлю, — пробурчал Алмаз. — Убирайся.

И им ничего не оставалось, как уйти.

— Ну? Я угодил тебе, моя прекрасная Виктория? — спросил барон, принимая у нее плащ после того, как они вышли из Зеркала обратно в его спальню. — Выпьешь со мной вина?

— Спать пора, — отозвалась она, и Март усмехнулся понимающе. — Я пойду. И спасибо тебе, Мартин.

— Обращайся, — произнес он ей вслед. Взял недопитую бутылку пива, упал в кресло да так и сидел, глядя на пожирающий дерево огонь, пока не задремал.