Бермонт

Капитан Люджина Дробжек методично обходила этажи замка Бермонт, проверяя ночные караулы, и берманы, которых на страже и в патрулях было куда больше, чем рудложских гвардейцев, провожали ее неприязненными взглядами. Да, королева потрясла и удивила их своей ловкостью и способностью к стрельбе, но это легко приняли, объяснив иноземным воспитанием и силой крови, которую все чувствовали. Да и замуж она уже вышла, и муж, если Хозяин лесов смилостивится и разбудит его, обязательно призовет ее к порядку. А вот незамужняя, крупная, фигуристая Люджина в офицерском мундире и с короткими волосами вызывала у них недоумение, смешанное с презрением.

В лицо ей, конечно, ничего не говорили. Свенсен достаточно четко объяснил, что капитан Дробжек боевой офицер и маг, и что во многом благодаря ее вмешательству события на Хартовой сопке не закончились трагедией. И что голову ей обрили потому, что ранения были серьезнейшие, и что относиться необходимо со всем уважением. Но за спиной берманы шептались почище иных дам. И смотрели на нее, как на ошибку природы.

— Стыд какой, неужто в Рудлоге недостаточно мужчин, что они женщин в армию берут?

— Да что она может? Ее даже новобранец заломает. Смех да и только.

— Да вы посмотрите на нее. Кто из мужчин такую жену захочет? Только и остается, что в армию, себе мужика искать.

— Так спит она с этим, с полковником-то… живут вдвоем.

— Молчи, дурень, ты над их постелью не стоял. Не распускай язык, как баба. Офицерские комнаты на двоих, вот и поселили вместе.

— А не скажите, девка ладная, красивая. Дурные вы, молодые еще. Вы ее в платье представьте, да с волосами. Я бы женился.

— Даааа, сиськи у нее ничего… и задница…

Дробжек, всю жизнь учившаяся, а потом служившая в компании мужчин, относилась к этому бубнению равнодушно. Ее больше беспокоило то, что боевых магов в карауле было очень мало, и случись что, все эти балаболки будут вырублены одним Тараном. Их слова ее не задевали, и она их не трогала.

Но не сегодня. Возвращаясь с обхода, капитан издалека увидела группу офицеров. Мужчины были в штатском — видимо, пришли из увольнительной. И то ли свобода вскружила головы, то ли на грудь приняли, но дорогу ей перегородили очень недвусмысленно. Дробжек остановилась у корпуса казарм, в котором светились редкие огни — почти все уже легли спать — окинула берманов спокойным взглядом.

— Уезжала бы ты отсюда, женщина, — сказал один из них почти добродушно. — Не вноси смуту. Баба в казарме, как на корабле — к беде. Мужики скоро из-за тебя передерутся. Мы же запахи чуем, невмоготу нам.

— ПотЕрпите, — ответила она спокойно, — я вам не женщина, а офицер. И не вам решать, когда мне уезжать. У меня свои задачи, у вас свои, так что, мужики, дайте дорогу.

— А если не пустим? — спросил второй. Говорили они без агрессии, скорее, снисходительно и со смешками, как с ребенком общались.

— Переночую здесь, — не отреагировала на вызов Люджина, — а завтра рапорт напишу о противодействии. Если свои звания и имена не побоитесь назвать.

— Вот-вот, — пробурчал еще один, обращаясь к товарищам. — Баба всегда за спины мужиков прячется, и эта туда же. А еще воевать собралась.

Люджина вздохнула. Драться не хотелось, да и не было в ней злости. Такие проверки и в Рудлоге почти на каждом новом месте службы проводили. Это потом уже прикрывали друг другу спины, а поначалу на крепость испытывали, как любого новичка, вне зависимости от пола.

Из-за спин берманов показались несколько рудложских гвардейцев, видимо, услышавших разговор, и она сделала им успокаивающий знак рукой. Не вмешивайтесь.

— Так и будем стоять? — спросила она. На улице было тихо, ночной морозец пощипывал щеки, но холода капитан не боялась.

— А что? — хохотнул заводила. — Торопиться нам некуда.

— Согреться бы, — задумчиво проговорила Люджина. — Да и вам дурь из голов повыветрить не помешает, служивые. На гауптвахту захотелось?

— А ты не грозись, — смурно ответил другой, — мы тебя по добру просим, уезжай. Не дело это. У себя в Рудлоге хоть бабские батальоны создавайте, а нам этого стыда не надо.

Люджина снова вздохнула и начала раздеваться. Сняла теплую шинель, шапку, отдала молчащим, насупленным гвардейцам. Берманы поглядывали на нее не без интереса.

— Вот что, — сказала она. — Вы мужики крепкие, право на свою традицию имеете, да вот только я не кошка приблудная, чтобы меня гнать. Сделаем по чести. Если я хуже вас, то завтра уеду. А если нет, то больше чтобы я этой дури не слышала. Начнем с отжиманий — кто больше. А там можно и поподтягиваться. Согласны?

— С женщиной соревноваться? — заводила презрительно плюнул на плац.

— Пока вы только языками мелете, — жестко произнесла капитан, — а в деле я вас не видела. Разве только кисель языком взбить способны.

Офицеры заворчали. Из казарм один за другим выходили еще берманы и гвардейцы и останавливались, разделяясь на две кучки и уже агрессивно поглядывая друг на друга.

— Тягаться с женщиной — себя марать, — уверенно заявил еще один. Его поддержали дружным гулом. Гвардейцы набычились, готовые лезть в драку, но строгий взгляд синих глаз Люджины обещал, что если дернется кто — гауптвахтой не отделается.

И неизвестно, чем кончилось бы это противостояние — потому что шум нарастал, и уже начали обмениваться колкостями — если бы из казармы не вышел берманский полковник Хиль Свенсен. Осмотрел толпу, оценил стойку капитана Дробжек, готовую к драке, все верно понял, коротко рыкнул, блеснув клыками, но вопрос задал ровно:

— Что здесь, капитан?

— Да вот общаемся, господин полковник, — невозмутимо ответила Люджина. — Объясняю вашим ребятам преимущество ночных тренировок и командных отжиманий до последнего вытерпевшего.

— Хорошая методика, капитан, — с порыкиванием согласился Свенсен. Повернулся к своим подчиненным. — Приступайте. На плац, бегом марш. Леверхофт, присмотришь, чтобы тренировка… в рамках прошла. Кто в первой десятке отвалится — всю неделю наряды вне очереди. Всем понятно?

— Так точно, господин полковник! — рявкнули подчиненные. Люджина обозрела распалившихся мужиков, покачала головой и тихо попросила одного из гвардейцев принести перчатки для занятий — с обрезанными пальцами, кожаные. Зашагала к плацу, сбросила шинель в общую кучу и легко побежала за Леверхофтом по кругу. Соревнования соревнованиями, а разогрев никто не отменял.

В комнату, отведенную полковнику Стрелковскому, постучались. Игорь Иванович стоял у окна и смотрел на плац.

— Да, — сказал он, оглянувшись. В комнату зашел Свенсен. Подошел к коллеге, встал рядом.

— Любуешься? — спросил он.

Там, под светом прожекторов, завершали пробежку почти сотня мужиков — и гвардейцев, и берманов — и одна Люджина. Раздался крик Леверхофта — и вся компания упала на плац и под обратный счет начала отжиматься. Двести… сто девяносто девять… сто девяносто восемь…

— Любуюсь, — сухо проговорил Игорь. — Слышал их разговор. Что за дерьмо, полковник? Развлечься решили? Мало ты их выматываешь.

— Они бы никогда не тронули женщину, Игорь Иванович. Но я прослежу, чтобы больше рты не раскрывали, обещаю.

— Дробжек не сильно-то тронешь, — усмехнулся Игорь, наблюдая как напарница легко двигается вверх-вниз от земли. — Но дисциплина хромает у тебя, полковник.

— Остановить? — сдержанно спросил Свенсен.

— Зачем? — отозвался Стрелковский. — Оно рано или поздно бы случилось. Не с Дробжек, так с моими гвардейцами. Вы вообще чужаков не очень любите, так что столкнулись бы в любом случае. Капитан правильно все сделала. И ты верно решил. Сейчас вместе попотеют, вымотаются, и уже точно будем знать, что прикроют друг друга, если что.

— Да, — сумрачно согласился берман, — тем более, что это скоро понадобится.

Игорь Иванович остро взглянул на него.

— Что-то серьезное, полковник?

Свенсен помолчал. Сел на стул.

— Садись, Игорь Иванович. Поговорим.

И он рассказал о донесении, которое получил сегодня — о том, что собираются кланы идти на захват столицы и отстранять королеву. О том, что по тревоге подняты все части. Что завтра к замку подтянутся те, кто остались верными не живому и не мертвому королю. И что, скорее всего, придется воевать. Стрелковский слушал и мрачнел.

— Полине нужно сказать, Хиль. Нельзя ее держать в неведении.

— Убрать бы ее отсюда, — хмуро высказался Свенсен, — так не поедет же никуда, останется с Демьяном. Проклятие какое-то. Хочу жену в замок перевезти, полковник. Сейчас она одна, а у меня душа не на месте. Если захватят, заставят выбирать… Ее охраняют, но все равно не по себе мне. У ребят вон тоже семьи в городе, всех не убережешь.

— И что выберешь? — поинтересовался Игорь.

Берман сжал зубы, тряхнул головой и зарычал.

— Не рычи, полковник, — примирительно сказал Игорь. — Я тоже не знаю, что бы выбрал в таком случае. А семьи перевози сюда, это верное решение.

— Да узнал полчаса назад. Распорядился уже, — проворчал берман. — Завтра с утра все и прибудут. Оно защищать надежнее, если за спиной не только король, но и родные. Зубами замок держать будем, не сдадим, Игорь. Ночью припасы подвезут, оружие. Но все равно хреново. Надеюсь я, что не рискнут, охолонут, но зная Ольрена…

— Хиль, дай разрешение на дополнительное присутствие нашей гвардии, — предложил Игорь. — Я боевых магов у королевы попрошу, не помешают они нам. Мало их у вас. Да и нужно нашим знать — пусть держат телепорт готовым, в крайнем случае все в Рудлог уйдем.

— Дам, — согласился Хиль неохотно. — Люди нужны.

За окнами слышались хлопки, возгласы — и коллеги синхронно поднялись, подошли к окну. На плацу оставалось несколько отжимающихся, и среди них — Дробжек. Остальные стояли кругом и дружно считали. Девяносто девять… девяносто восемь… Стрелковский усмехнулся, хлопнул коллегу по плечу.

— Не видали твои ребята северянок, полковник.

— Вот чертова девка, — пробурчал Свенсен, — мои от позора не скоро отойдут.

— Спесь сбивать полезно, Хиль, — невозмутимо произнес Игорь. — Пусть играются.

На плацу тем временем остались двое — и окружающие орали, подбадривая каждый своего сослуживца. Люджина отжималась уже с видимым усилием, и Игорь вдруг ощутил такой прилив нежности, что даже дыхание перехватило.

— Твоя женщина? — спросил наблюдательный Свенсен. — Женился бы, тогда бы никто слова ей не сказал.

— Она моя напарница, — с непроницаемым лицом ответил Игорь. — Ничего более. Достойный офицер и друг.

Берман хмыкнул.

— Что с поисками подвески? — привычно ушел от темы Игорь.

Свенсен посмурнел.

— Глухо, Игорь. Переход не отследить, соседи колдуна ничего не знают. Тупик.

— Я бы, — деликатно, чтобы не обидеть, начал Стрелковский, — прошерстил бы тех темных, о которых вы знаете. Вдруг кто что скажет?? Или узнаете, что кто-то из них жил-жил на одном месте и вдруг пропал. Не в пустоту же он ее отправил. И менталиста бы к темным с собой взял, чтобы понять, врут или нет. И боевых магов пару десятков. И убедительно попросил бы допрашиваемых блоки на память не ставить, чтобы видно было, врут или нет.

— Да куда сейчас людей отправлять, если на нас войной идут? — с досадой сказал Свенсен. — Прав ты, Игорь, подвеска нам нужна, но жизнь нужнее. Разведка сейчас по кланам работает, начальник на работе днюет и ночует. Я ему скажу, но эта задача сейчас не первостепенная.

На улице снова раздались крики — то ли обратный отсчет закончился, то ли победил кто.

— Вот что, Хиль, — сказал Игорь, прислушиваясь, — все равно у нас спать не получится, пока эти герои не угомонятся. Так что покажи-ка мне ты защитные укрепления и план обороны замка. Клянусь, что от меня и моих ребят никуда не уйдет. А знать нам полезно — вдруг пригодится.

Свенсен колебался недолго. Кивнул, встал, и Стрелковский зашагал за ним. Коллеги вышли из казармы, прошли по плацу, где соперники и Люджина уже вовсю подтягивались на брусьях, и от них пар валил, так они были разгорячены. Не заболела бы.

Долго они осматривали спящий замок — Свенсен тихо объяснял пути отступления, показывал схроны оружия, припасы, колодцы, и видно было, что говорит он неохотно, и что только нужда заставляет делиться с начальником внешней разведки другого государства. Вряд ли показал все, конечно, — ну так Игорь и сам бы все секреты не раскрыл.

Плац на обратном пути встретил их тишиной — перед казармами уже никого не было. Зато светились окошки в полуподвале, там, где был тренировочный зал. И возбужденный мужской ор был слышен издалека.

Свенсен и Игорь спустились в зал, остановились у дверей. Там, за столом, напротив друг друга сидели крепкий берман и капитан Дробжек в одной военной майке и штанах. Они сцепили ладони в замок, уперлись локтями и пытались прижать к столу руку соперника. Было жарко, сильно пахло адреналином, потом и возбуждением, и на Люджину уже смотрели не просто с любопытством — с откровенным мужским интересом, и в криках одобрения уже слышалось порыкивание, и принюхивались они очевидно с удовольствием. Ор стоял невозможный. Увидев начальство, солдаты и офицеры притихли, но два полковника спокойно наблюдали за происходящим, не вмешиваясь, и шум снова возобновился. Пока берман, борющийся с Люджиной, не закряхтел — на лице его надувались жилы — и не припечатал кулак Дробжек к столу с довольным рычанием. Она зашипела от боли, дернулась, сжала руку. И к ней обеспокоенно бросилась вся толпа мужиков, загомонила, заорала.

— Ты бы полегче бы, Верьин!

— Все в порядке, капитан?

— Да не квохчите, мужики, — раздраженно сказала Люджина, — как куры, ей-богу.

— Говорил я, хватит. Уж сколько она положила, устала небось!

Свенсен глянул на Стрелковского — тот задумчиво и немного раздраженно смотрел на спину напарницы. К ней подошел виталист, предложил осмотреть ладонь и через пару минут вынес вердикт — ушиб снял, все нормально. Победивший берман подал Люджине бутылку с водой, подождал, пока она напьется, пожал сопернице руку, одобрительно хлопнул по плечу.

— Женюсь, — провозгласил он громогласно, и раздражение Стрелковского только усилилось. — Деву-воительницу в женах иметь любому за честь!

Стены зала огласились мощным и дружным мужским хохотом, и со всех сторон посыпались аналогичные предложения. Люджина отшучивалась, и каждое ее хлесткое слово встречалось новым взрывом хохота.

— Уведут твою напарницу, полковник, — с насмешкой сказал Свенсен. — Перестаралась она, уела парней. Сейчас каждый думает, что победить ее можно только на супружеском ложе. Есть у нас легенды о виренах — девах-воительницах, что в полном доспехе наравне с мужчинами сражались. И дети от них крепкие получались, здоровые, если на кого обращали они свой взгляд и соглашались идти в жены. Так что смотри в оба.

Игорь коротко взглянул на бермана и сам чуть не оскалился.

Капитан наконец-то обернулась, увидела начальника, улыбнулась ему. Лицо ее было раскрасневшимся, уставшим и довольным.

— Так, — громко проговорил Свенсен, и служивые притихли, — закончили развлечение. Десять минут, и чтобы я даже шуршания не слышал. Завтра всех подниму по распорядку. Расходимся!

Мужчины потянулись на выход. Вышла и капитан, и Игорь пошел за ней — на офицерский этаж, к их комнате. Волосы ее были влажными, и плечи, и шея тоже, и тонкая майка липла к телу, и пахло от нее остро, чуть сладко. Он пытался вспомнить Ирину — но образ тускнел, и почему-то казалось ему, что королева смотрит на него с укоризной.

— Вам премию надо за улучшение взаимодействия в отрядах, — сказал Стрелковский ей в спину.

— Выпишите, — весело согласилась она. — Укатали меня эти патриархальные медведи, Игорь Иванович. Сил нет.

— Вы им понравились, — проговорил он сухо.

— А то я не заметила, — легко отозвалась Люджина. — А не заметила бы, так мне доходчиво и прямо все предложили.

Она открыла дверь, вошла в темную комнату — и он шагнул следом, притянул ее к себе, коснулся губами шеи, ногой захлопывая дверь. Провел языком, чувствуя все тот же острый вкус и ощущая, как зародившееся еще внизу, в зале, возбуждение, нарастает, поднимается жаркой волной — и забрался рукой под майку, под белье, сжал грудь… оказывается, его пальцы хорошо запомнили эту грудь и этот объем…

— Это я, — напомнила Люджина тихо. Она не шевелилась, не отталкивала его, и голову чуть склонила — чтобы удобнее и слаще было ее целовать.

— Знаю, — хрипло сказал он, нетерпеливо поднимая ее майку вверх и руками чувствуя влажную от пота кожу. Снял бюстгальтер, повернул напарницу к себе и прислонился к двери, удерживая ее за плечи и осматривая. Капитан стояла прямо, почти вызывающе, и тяжелая грудь ее так и манила — а в глазах разгорался жаркий огонь из удивления, неприятия, нежности и желания. От огня этого прервалось дыхание и вязко, тяжело стало в голове, и он снова привлек Люджину к себе, поцеловал — сильно, без лишней деликатности, уверенно оглаживая спину и сжимая крепкие ягодицы. Губы у нее были мягкие, податливые, удивительно нежные для такой сильной женщины, и дыхание горячим — он ощущал, как с каждым выдохом оно становится все жарче, все тревожнее. Северянка закинула руку ему на шею, прижалась сильнее, сминая грудь о грубую ткань его кителя — и от податливости ее вожделение полыхнуло еще сильнее, и он застонал, чуть прикусил ей губу, почувствовал, как до боли сжимаются ее пальцы на коротких волосах на затылке, и стон перешел в рычание, а поцелуй — в обжигающую любовную схватку, пока им не перестало хватать воздуха.

— Мне ополоснуться бы, Игорь Иванович, — сказала она ему в губы, тяжело дыша.

— Потом, — пробормотал он нетерпеливо, стягивая с нее штаны вместе с бельем. — Вместе в душ сходим.

Ждать не было никаких сил — и он целовал ее, лихорадочно расстегивая китель, ремень, и опускал на узкую армейскую кровать, такую скрипучую, что вся казарма будет слышать и знать — и хорошо, и правильно! — и вдыхал ее острый, терпкий запах, и чувствовал влажность бедер, и от груди ее оторваться не мог никак — все мял, сжимал, посасывал, пока Люджина не начала вздрагивать и едва слышно выдыхать со стонами. Теперь он точно знал, что она готова. И двигался потом сдерживаясь, вглядываясь в нее, прислушиваясь к реакции — и наконец она начала подаваться навстречу, а после и сжиматься вокруг него. Тогда только отпустил себя в горячую, лихорадочную пустоту, поднялся на колени, схватил ее за бедра и сорвался в исступленную скачку, слушая, как стонет и кричит она под ним, и сам зарычал, утыкаясь губами ей в плечо и сжимая зубы от резкого, жгучего, ослепляющего наслаждения.

Сколько они лежали так, тяжело дыша и вздрагивая от легких движений друг друга? Минуту? Десять?

— Умеете вы удивить, полковник, — сказала она хрипло, прямо глядя ему в глаза.

— Вы, — проговорил он с трудом и еще раз провел языком по ее щеке, вдохнул ее запах, — сами требовали, чтобы я нашел любовницу, капитан. Я хочу вас.

Она хмыкнула, пошевелилась, и он скатился набок, наблюдая, как она встает, направляется к душевой.

— Так точно, господин полковник, — в ее голосе звучала ирония, — приказы начальства не обсуждаются.

Верная, прямодушная Люджина. Он лениво пошевелился, чувствуя во всем теле расслабленность и легкость. Заставил себя встать и пойти за ней. В конце концов, побудка только в шесть. Есть еще время.

В душе порозовевшая от пара капитан задумчиво и довольно бестолково водила по крутому бедру мыльной губкой, и пена стекала вниз по ноге вместе с потоком воды. Пахло теплым мятным ароматом, смешанным с чем-то травяным, влажным. Обернулась, когда он вошел, молча подвинулась к стенке, давая Игорю место — но он встал вплотную, под горячие струи, обнял сзади, прикасаясь губами к полному плечу, снова провел руками по ее груди. Люджина не отталкивала его. Очень мягко подалась назад, поцеловала его пальцы, коснувшиеся рта. Боги, какая же она вся белокожая, сочная, сколько упругого, крепкого, очень женственного тела. И волосы отрастит, и платьев он ей купит сколько понадобится… только бы удержать это ощущение яркости чувств, вкуса к жизни.

— Как вы себя чувствуете, Люджина? — все же спросил он, уже вжимая ее в скользкую стену.

— Готова… к несению… службы… командииир… — Стрелковский кусал ее за плечо, ласкал рукой, и капитан задыхалась и скользила пальцами по мокрой плитке.

Его организм, после памятной ночи вспомнивший, что принадлежит мужчине и что есть желания, которые невозможно игнорировать, требовал еще и еще. И если бы не опасения, что ей опять будет больно… хотя нет, не выдержал. Сильнее вжал ее в стенку, оттянул на себя бедра — и потом только хрипел и запрокидывал голову, глотая льющуюся сверху горячую воду, потому что видеть, как двигается она навстречу под низкие, резкие стоны-всхлипы, как выгибается и как смотрятся его руки на больших, действительно больших и совершенных ягодицах, было абсолютно невозможно.

— Люджина, — сказал он сипло, когда снова выровнялось дыхание, в глазах посветлело немного и он ощутил, как прижимается к ней всем телом, удерживая трясущимися руками, — вы смело можете меня побить. Я веду себя как дикарь.

Северянка повернулась к нему, неуверенно обхватила за шею, потерлась щекой о подбородок, настороженно глядя темными от минувшей страсти глазами — не оттолкнет ли за это проявление нежности, не усмехнется ли? И в груди его кольнул стыд, заставил потянуться навстречу, обнять крепче. Так они и стояли, прижавшись друг к другу, слушая, как льется вода и ощущая тихое, домашнее умиротворение.

— Я вас потом побью, можно, шеф? — проговорила она ему в шею и подняла голову. Синие глаза были мутные, сонные. — Очень спать хочется.

— Да, — согласился он, но ее не отпустил. От этой груди никак было не оторваться, и он одной рукой водил по телу напарницы губкой, а второй лениво сминал, ласкал тяжелое полушарие, иногда наклоняясь и касаясь губами большого соска, отчего глаза ее снова темнели. — Завтра буду договариваться о прибытии пополнения, капитан. Видимо, придется нам воевать. Свенсен сказал, что на замок готовятся напасть.

— Повоюем, — равнодушно сказала Дробжек. — Какие-то инструкции будут?

— Завтра, — он все-таки усмехнулся, коротко поцеловал ее. Обсуждать дела, одновременно чувствуя в руках женщину, было необычно. — А сейчас спать, капитан.

Дробжек, выйдя из душевой, спокойно направилась к своей аккуратно заправленной постели и забралась под одеяло.

— Спокойной ночи, шеф, — ровно произнесла она и отвернулась к стенке.

— И вам, Люджина, — отозвался он. Послушал ее дыхание, покачал головой. Ни вопросов, ни упреков, ни лишних слов. Он и сам-то не очень понимал, что делает. Знал только, что там, в зале, не позволил бы ей уйти с кем-то из берманов. Хотя разве Дробжек бы ушла?

Игорь полежал еще немного, глядя на спину северянки, встал, захватил подушку и лег рядом с ней, мгновенно согревшись.

— Кровати узкие, неудобно будет, — пробормотала она невнятно, не поворачиваясь.

— Спите, капитан.

— Угу…

Он прикоснулся губами к ее затылку, обнял за талию.

— Вы будете со мной, Люджина?

Северянка молчала — и будь он проклят, если не ждал ее ответа! — наконец, повернулась к нему, уткнулась лицом в плечо и очень сонно и неразборчиво прошептала:

— Столько, сколько вам это будет нужно, Игорь Иванович.

Он задремал, проснулся через какое-то время — женщина, живая, горячая, пахнущая теплой мятой, дышала ему в плечо, и руками он обхватывал ее как надо — и снова задремал. Сил думать не было.

Утром, еще до звонка, объявляющего побудку, Стрелковский проснулся от панического, острого чувства вины. Нечем было дышать, нечем оправдывать себя. Люджина спала рядом, открытая, прижавшаяся к нему — и он некоторое время смотрел на нее, расслабляясь от ее умиротворения и теплоты, прежде чем встать, распахнуть окно в ночной замковый двор и начать судорожно вдыхать свежий, холодный воздух, от которого отступали и презрение к себе, и ощущение повторного предательства — уже двух женщин, и мягкая, удовлетворенная телесная слабость, и ярость за то, что позволил себе отвлечься, окунуться в краткое бездумное счастье.

Он почувствовал, как она проснулась, обернулся — капитан Дробжек сонно и понимающе смотрела на него, и улыбка ее в темной комнате казалась горькой и нежной одновременно.

— Не терзайте себя, шеф, — сказала она хрипло и села, спустив ноги на пол, прижимая к себе одеяло, — я не упрекну вас. Не нужно жалеть меня.

Внутри стало еще муторнее, и она усмехнулась его молчанию, встала, обернувшись одеялом — чтобы не давать лишнего повода для неловкости — и пошла в ванную. И он последовал за ней, чтобы разбить это молчание, чтобы не иметь повода после называть себя еще и трусом. Капитан умывалась, придерживая одеяло одной рукой. Подняла голову и перехватила его взгляд.

— Я не жалею ни вас, ни о том, что было ночью, Люджина, — честно сказал Стрелковский, глядя на нее в зеркало. Коснулся ее плеча, погладил затылок — и она замерла, губы ее дрогнули. В спокойных синих глазах он вдруг отчетливо увидел мольбу оставить ее, дать время прийти в себя. — Вас трудно жалеть — настолько вы цельный человек — и я, честно сказать, не понимаю, чем заслужил вас и зачем я вам нужен со всей той дрянью, что я сделал, и со всем моим прошлым, которое меня не отпустит.

— Я уже говорила, Игорь Иванович, — ответила она с трудом. На последнем слове голос ее сорвался, и она задержала дыхание, отвела взгляд, наклонилась и несколько раз плеснула себе в лицо воды. Ледяной — до него долетели брызги, окропили обжигающей моросью, заставив вздрогнуть, схватить ее, напряженную, сжавшую зубы. Развернуть, прижать к себе, утихомиривая ее теплом бурю в душе: прости меня, прости, что ты смелее и сильнее меня. Что я делаю тебе больно, что я пропадаю в болоте из нежности и вины, и горькой любви, и предательства. Что я пользуюсь тобой, чтобы жить, и не понимаю, как я могу хотеть жить. Тебе все это нести, если ты захочешь, и нет никакой надежды, что я смогу когда-то стать твоим. И страшно, что ты все это понимаешь и все равно нет в тебе ни злости на меня, ни сомнений.

— Я хочу вас, Люджина, — тяжело сказал он, глядя в синие глаза, — хочу, чтобы вы были со мной, жили в моем доме, но я не стою вас, понимаете? Вы заслуживаете того, чтобы вас обожали, вы, с вашей стойкостью и вашей красотой, чтобы мужчина принадлежал только вам, чтобы одевал вас в шелка и дарил драгоценности, чтобы вы и только вы составляли его счастье. Я же могу предложить вам только свою дружбу и уважение, свое желание. И не знаю, способен ли на большее и сколько это продлится. Сможете ли вы вынести меня?

— Да не нужно мне драгоценностей, Игорь Иванович, — сказала она с досадой. — Какая мне разница, как вы это называете. Если я нужна вам, я буду с вами. Это мое решение, и я запрещаю вам винить себя.

От этого категоричного «запрещаю» его отпустило — и он криво улыбнулся, внимательно глядя на нее.

— Зачем, Люджина?

— Потому что, Игорь Иванович, — произнесла она строго и бесстрашно, словно недоумевая, что он не понимает таких простых вещей, — гораздо больше, чем ваша любовь, мне нужна ваша жизнь.

На утреннее построение они вышли вовремя. В их сторону никто не косился, хотя лица у всех были невыспавшиеся, каменные и немного злые, и ноздри раздувались — берманы принюхивались помимо воли и тихо, утробно ворчали. И когда Ирьял Леверхофт сорвался в пробежку по промерзшему, покрытому разводами инея плацу, и сводный берманско-гвардейский отряд понесся за ним, к бегущему Стрелковскому присоединился полковник Свенсен.

— Переезжай-ка ты в замок, Игорь, — сказал он с едва уловимым предостережением, — не надо дразнить ребят. Ночь никто не спал, я сам чуть к жене не сорвался. Да и всех семейных, как жены подъедут, поселим на первом этаже напротив казарм. У меня тут больше половины неженатых, а вы еще вчера гормонов добавили. Как бы отбивать к тебе не полезли, хоть ты и чужак. У нас пока женщина не замужем, можно за нее биться.

— Пусть попробуют, — ровно отозвался Стрелковский. — Перееду, полковник.

Свенсен некоторое время молча бежал рядом с ним.

— Иногда я думаю, — проговорил он, — что между нашими народами не так много разницы, как нам кажется. Мы верим в одних богов, любим одних женщин, уважаем силу и верны чести.

— Зависит от человека, Хиль.

— Или от бермана, — задумчиво сказал Свенсен, вспоминая, видимо, тех, кто собирался сейчас предать своего короля. — Я пойду к королеве в девять утра. Поприсутствуешь?

— Да, Хиль. Обязательно.

Полковник Свенсен после пробежки связался со старшим группы охраны, которую отправил к своему дому в пригороде Ренсинфорса сразу, как пришла информация о состоявшемся в замке Ольрена Ровента собрании глав кланов. Для организации сопротивления отступникам требовалось время, и маловероятно, чтобы Тарье что-то угрожало, но он едва заставил себя отказаться от идеи разбудить ее посреди ночи и немедленно перенести к себе, в безопасность, Зеркалом.

Второй месяц беременности у нее протекал тяжело, с утренним токсикозом, а после того как они однажды воспользовались порталом, чтобы попасть к врачу, ее рвало так, что он зарекся водить ее через Зеркала до тех пор, пока не родит.

— А что вы хотите — сказала врач, — беременность первая и поздняя, организм привыкает к новому состоянию, а пространственный переход — существенная нагрузка на вестибулярный аппарат. Но жена ваша крепкая и здоровая, опасаться нечего, к четвертому месяцу все должно наладиться.

— Я все же попрошу вас вести ежедневное наблюдение, — резко ответил Свенсен, — я хорошо заплачу, только приезжайте к нам каждый день. Тарья, — супруга смотрела на него с легким удивлением, — тебя ведь не утомят посещения врача?

Женщины обменялись понимающими насмешливыми улыбками. Он видел эти улыбки и сам где-то в душе смеялся над собой — но решения своего не изменил. 

Старший группы ответил, что госпожа Свенсен еще спит и что по периметру все спокойно. И что как только проснется — тут же, не сомневайтесь, господин полковник, со всем удобством доставим леди к вам.

Последнюю неделю Свенсен возвращался домой поздно, дожидаясь результатов поисков шамана и докладывая о них королеве, и Тарья, чуть пополневшая за прошедшее время, обычно тихая и взирающая на него с легкой снисходительностью — все же дочь линдмора, потомственная баронесса, вдруг стала теплее и нежнее. И обнимала его по возвращении, послушно подставляя губы для поцелуя, и слушала о том, что происходит в замке, и кормила, и спать укладывала, и сама ложилась рядом.

Он до сих пор не мог сказать, любит ли она его. Но супругой ему она стала настоящей, и в первый же день, когда он ввел ее хозяйкой в свой дом, разделила с ним супружескую спальню. Пусть страстной он видел ее только на исходе полнолуния — в остальное время она была тихой и податливой, но его любви и жара хватало на двоих.

Когда почти три недели назад он очнулся в источнике Белой обители, ему показалось, что он бредит. Но женщина рядом была реальной, и боль в теле ощутимой. И затягивающиеся раны на руках щипало, и в голове шумело. Но, главное — Тарья, его Тарья лежала у него на груди, а вокруг стелился пар и маленькая богиня, то возникающая, то пропадающая в этом плотном мареве, смотрела на него ласково и чуть насмешливо.

— Я виновата перед тобой и перед Богиней, — сказала женщина тихо, не пытаясь вырваться из его объятий. Чуть пошевелилась — заколыхалась вода, заплескалась, и горячий туман над источником пошел волнами, а Свенсен все поверить не мог, что вот она, рядом. — Я беременна. Соврала тебе… прости. Я буду тебе женой, Хиль.

— Но почему? — не мог не спросить полковник.

— Мне было страшно, — так же тихо призналась она.

— Меня боишься? — такое удивление прозвучало в его голосе, что она усмехнулась мягко, неуверенно покачала головой.

— Тебя — нет, Хиль. Уходить отсюда. Здесь все просто и спокойно. И совсем нет боли. И не будет во мне вины, что я предала память мужа.

Как он мог не простить ее? Он ночь не спал — уходящее полнолуние тревожило его, заставляло задерживать дыхание и глухо ворчать, но он сдерживался от оборота и цепко следил за женщиной, которую уже не отпустит. А утром, когда она проснулась, чуть ли не рычал от нетерпения — и одновременно трепетал от тревоги в ее взгляде, пока они завтракали. Не дав собраться, спеша, чтобы не надумала себе еще чего, вывел во двор обители — легко одетую, с непокрытой головой — и потянул к Воротам. А если не откроются, не выпустят?

Во дворе им встретилась матушка-настоятельница. Окинула бермана насмешливым взглядом:

— Куда бежишь, ненормальный? Тебе еще неделю лежать, восстанавливаться.

— Я здоров! — рявкнул он. И тут же устыдился. Взял себя в руки, как полагается, поклонился статуе Синей Богини, поцеловал настоятельнице руки. Пообещал привезти и богатый выкуп за свою невесту, и дары божественной покровительнице монастыря.

— Говорила же, бешеный, — с теплотой сказала матушка и обняла и его, и уходящую из общего дома сестру. — Слушай, мужчина: лучший дар Богине — твоя любовь. Самый драгоценный. Иди. Благословляю вас.

Ворота открылись. И в промерзшей машине он надел на руку невесте обручальную пару, накинул на плечи шубу, поцеловал. Сел за руль и погнал до ближайшего храма так быстро, как только мог — вдруг передумает? Но Тарья куталась в шубу, молчала и смотрела на проносящийся мимо мир удивленными золотыми глазами, словно вспоминая все, что находилось за пределами монастыря.

Чтобы разбить тревожную, неуверенную тишину, Хиль начал говорить. Рассказывал ей о доме. Уверял, что ей там будет хорошо. Обещал, что сделает все, что она захочет. Вспоминал, как жил все это время. Как искал ее, Тарью. И когда слова уже кончились и в салоне опять установилась неловкая тишина, женщина, видимо, сжалилась над ним и тоже заговорила. Про жизнь в обители. Про то, как монастырь принес в ее душу покой, избавил от боли, притушил тоску по ушедшему мужу. И про то, что ему, Хилю, не надо бояться — больше она от слов своих не откажется.

Берман все же остановил машину у первого попавшегося придорожного храма и там попросил удивленного священника провести обряд венчания. Успокоился Свенсен только тогда, когда были произнесены последние слова обряда и на запястье жены защелкнулся браслет венчальной пары. Поцеловал ее, прижал к себе — и снова погнал к Ренсинфорсу — в свой дом, который наконец-то не будет пустым.

Столица была далеко, а они все неслись по шоссе, останавливаясь ненадолго, чтобы пообедать и отдохнуть. Вот и ранний вечер начал вступать в свои права — на небе светила полная луна, восходя на последнюю ночь полнолуния, а вокруг лежал заснеженный, окутанный голубоватым сиянием густой лес, и только где-то вдали горели огни поселения. Там можно будет снять номер или домик, дать Тарье отдохнуть.

Она дремала, и Хиль, растревоженный полной луной, вдыхал женский аромат и чувствовал, как зверь вновь входит в силу, и телу становилось жарко, и хотелось рычать, скинуть одежду, пробежаться по морозной земле. Большой салон его машины казался тесным, и запахи металла и масла резко били в ноздри. Тарья, словно почувствовав что-то — или полная луна подействовала и на нее? — приоткрыла сонные глаза, заворчала, как большая, сильная, здоровая медведица, потянулась — во рту блеснули клыки, и запах ее стал сильнее. Свенсен сжал руль и еще прибавил скорости.

Супруга напряженно поглядывала на него. Затем посмотрела в окно и задумчиво сказала:

— Хороший лес, Хиль. Остановишь?

Он свернул на ближайшую проселочную дорогу так резко, что их занесло, и ехал, пока машина не стала проваливаться в снег. Остановился — Тарья легко вышла из машины. И он тоже открыл дверь и вышел за ней. Прислонился к крылу автомобиля, наблюдая, как принюхивается она к лесу, с наслаждением касается коры холодных сосен, совсем по-звериному, мягко, кружит по поляне, и глаза ее светлеют, становясь из золотых желтыми. А потом и скидывает шубу, сапоги, платье, остается в одном белье — но снимает и его и опускается на снег уже большой бурой медведицей. И под лапами ее скрипит сыпучий снег, она тыкается в него носом и чихает, валится на бок, с наслаждением катаясь по хрустящему белоснежному покрову с горловым ревом, а затем вскакивает, оглядывается на мужа и уносится в лес.

Свенсен медленно разделся. Холода он уже не чувствовал — так жарко было телу от яркой голубоватой луны и от запаха зрелой самки. И пальцы его подрагивали от нетерпения, но он давал ей время уйти подальше. Так правильно. Все равно догонит.

Через несколько минут рядом с тяжелым автомобилем встал мощный черный медведь. Повел головой, зарычал так, что по лесу пронесся шорох и с ближайших елей посыпался снег — и Тарья точно должна была его услышать — и, ускоряясь, побежал за женой, принюхиваясь и поглядывая на следы.

Она петляла, прыгала в стороны, как заяц, забавляясь, пытаясь запутать его. Вот тут с пригорка скатилась кувырком, тут лапой цапнула сухостой, и торчала желтая щепа из четырех поперечных борозд, тут нарочно отерлась о камень — он провел мордой по этому камню, закатывая от наслаждения глаза, и уже не сдерживаясь, понесся за ней. И догнал, распаленную, ворчащую, убегающую — и там же, в заснеженном лесу, залитом призрачным свечением, наконец-то она приняла его как мужа и господина.

Не могла не принять. Женщины берманов любят силу, а мужчина, пришедший за ней в обитель, действительно был силен. А уж во второй ипостаси так подавляющ и мощен, что ни одна медведица не смогла бы от него отказаться.

После они вдвоем бродили по лесу, охотясь на пугливых зайцев и кабанчиков, рвали горячую плоть, сходя с ума от запаха крови, и снова любили друг друга — и самка привыкала к нему, принимала его, и уже и ластилась, и мирно трусила следом, и с удовольствием подставляла холку под крепкие зубы.

Утром, когда луна пошла на убыль, они, сытые и пищей, и любовью, вернулись к машине. Оделись, забрались на заднее сиденье, укутались во все, что было теплого в салоне, и, обнявшись, заснули, согревая друг друга.

Домой он привез ее только к вечеру следующего дня. И несколько дней не мог от супруги оторваться, пока не позвонил Демьян — не как король, как друг, насмешливо сказал, что, очевидно, Свенсена можно поздравить с женитьбой — но все же, когда комендант замка собирается приступать к своим обязанностям?

На службу он выходил нехотя. Вечерами спешил домой, зная, что встретит его там хозяйка с золотыми глазами и русыми косами, оплетенными вокруг головы. Когда приходилось оставаться на ночь в казарме, маялся и думал о ней. Чувство, тлеющее долгие годы, сейчас пылало так, что он ощущал себя влюбленным мальчишкой, и пожелай она, он бы на коленях перед ней ползал и ноги целовал. Слава богам, что ей это оказалось не нужно. И слава богам, что по какой-то прихоти они все же привели его к Тарье.