Сегодня явился мой настройщик. Он, как доктор, приходит к моему Стейнвею каждый день, чтобы удостовериться, все ли в порядке, и обнадежить меня. «Фа» третьей октавы звучит как-то не так. Ведь «фа» — нота, задающая тон моей Балладе. Мы посмотрели, в чем дело, он еще раз проверил валик и сказал, что Стейнвей этого типа может иметь подобный дефект, но он очень быстро сам собой исчезает.

«А потом не вернется?» — спросил я с понятным беспокойством. «Кто его знает, — ответил он. — Иногда возвращается. Попробуйте, маэстро, как будто сейчас нет призвука».

Он уступил мне место за клавиатурой, и я взял это «фа» один, два, три раза. Потом нажал на педаль и прослушал, как эхо расходится по гостиной, как аромат. Я не слышал призвука, тон казался безупречным. Настройщик улыбнулся: «Это не моя заслуга, маэстро, у этих фортепиано есть внутри что-то такое, что делает их мудрыми. Когда приходит время, они перестают капризничать и ведут себя молодцами».

Я попробовал еще раз и засомневался: мне вновь почудился фетровый шорох, как чудятся мнимому больному симптомы, которых у него нет, и он без конца меряет температуру, пока ему не привидится подъем ртутного столбика. Мой настройщик покачал головой с доверительностью, скрепленной годами взаимопонимания. Я знаю: когда он начинает спокойно, ловко и точно складывать инструменты, это означает, что визит окончен, сегодня я и так достаточно нагрешил. Потом он поглядел на меня вопросительно: «Маэстро, можно сказать вам два слова?»

Он явно мялся, не решаясь говорить, и это меня заинтересовало.

«Конечно, конечно», — ответил я с деланным равнодушием, пробуя мягкость педали.

«У меня впечатление, что Вам нужно, чтобы эта нота звучала с изъяном, что Вы изо всех сил хотите найти призвук, которого нет…»

Я уставился на него молча, внимательно, почти хмуро, а он продолжал: «В этом призвуке вы ищете несовершенство, а в несовершенстве — одну из форм свободы…»

С этой ноты, с «фа» третьей октавы, начинается кода Четвертой Баллады Шопена, посвященной Соланж Дюдеван.

Настройщик был прав: этот призвук избавил меня от душевной боли, от того случайного переплетения судеб, что прослеживал я все эти годы.

Я вдруг понял, что мир — это всего лишь неуловимый призвук внутри ноты, внутри ее безупречной вибрации.

И впервые за всю жизнь я почувствовал облегчение.