В полумиле от гостиницы Ситон опять попал под дождь. На часах было двадцать минут одиннадцатого. Последняя порция тушеной баранины давно съедена и забыта. Хотя какая разница. Все равно есть ему не хотелось.

В номере он стянул с себя мокрую одежду и принял душ. Сумка со сменой белья по-прежнему лежала на кровати, не распакованная с самой Франции. Ситон расстегнул молнию и обнаружил среди сложенных вещей черный увесистый томик. Это был потрепанный толстый молитвенник. Тонкая бумага, мелкий шрифт. Пол положил молитвенник на ладонь, и книга сама собой раскрылась на том месте, где была вложена темно-зеленая закладка. Но, вынув ее, Ситон увидел, что это вовсе не закладка, а пропуск в библиотеку Британского музея. На нем еще можно было различить блеклый штамп музея, а надпись выцветшими от времени чернилами удостоверяла, что документ выписан на имя некой Сьюзен Грин.

Ситон бросил пропуск обратно в книгу и нахмурился, заметив, что она раскрылась на странице с поминальной молитвой. Он захлопнул том и пригляделся к тиснению на кожаном переплете, где еще угадывались очертания мальтийского креста. На форзаце Пол нашел имя отца Ласкаля и ниже дату его рукоположения. Рядом, уже свежими чернилами, был приписан телефонный номер с кодом Франции.

Телефон в комнате был. Пол набрал указанный номер и принялся ждать, а ночной тариф пожирал денежки Коуви. Трубку на другом конце не брали целую вечность, а когда наконец Полу ответил знакомый францисканец, то в его голосе не было и следа прежнего добродушного юмора.

— А, это вы! Вы со своим приятелем, с вашим gefallene Engel, едва не свели монсеньора в могилу!

Горский акцент в его голосе стал резче, грубее.

— Прошу вас, брат.

— Он спит!

— Так разбудите его, — сказал Ситон, закрыв глаза.

Последовала очередная вечность, оплаченная деньгами Малькольма Коуви. Или так проявлялась широта натуры профессора Коуви, щедро угощавшего ребятишек и не скупившегося на командировочные? Ситон, словно наяву, увидел Коуви за рулем «делажа», выпущенного в начале столетия. Он любовался белыми боками машины, принюхивался к исходящему от сидений запаху кожи. И тем не менее он доподлинно знал, что с этим самым Коуви он недавно здоровался за руку. Поэтому Ситон мог поклясться, что профессор — человек из плоти и крови. Толстяки, конечно, стареют медленно, но Малькольму Коуви, несмотря на всю его обрюзглость, никак нельзя было дать больше полтинника. Ситон зажмурился. Перед глазами желтыми вспышками плясали цифры и алгебраические символы.

— Пол?

— Он был гением, святой отец. Их мальчик. Их жертва. Они специально его выбрали, так как точно знали, кем он был.

— Не кем он был, Пол. Его выбрали, так как знали, кем он мог однажды стать.

И Ситон все понял. Ноги у него подкосились, и он рухнул на кровать рядом с раскрытой сумкой. Он понял. Ему вдруг стало тяжело дышать. Не в силах говорить, он лишь плотнее прижимал трубку к уху. Питер Морган мог получить новую вакцину. Он мог разработать передовой хирургический метод. Найти способ победить неизлечимую болезнь. Они сторговались с дьяволом в обмен на то благо, которое Питер мог бы принести человечеству. Они выбрали свою жертву, преследуя совершенно определенную, уходящую в бесконечность цель.

— А те девушки? — спросил Ситон и не узнал собственного голоса.

— А сам ты как думаешь?

«Одна, возможно, выступила бы посредницей при заключении мирного договора, — подсказало что-то Ситону. — Другая возглавила бы кампанию против повальной коррупции. Третья основала бы благотворительный фонд, призванный изменить лицо мира».

— Что я должен сделать, отец?

— Похорони мальчика. Дай ему приют. Пусть он наконец обретет вечный покой. Сделай это, и тогда я буду знать, что зло, исходящее из того места, иссякнет навеки.

— Я не священник…

Ласкаль засмеялся. Это прозвучало просто ужасно: одинокий смех умирающего, последний глоток эликсира жизни.

— Ты тот, кто ты есть, Пол, — возразил иезуит. — И будучи тем, кто ты есть, ты найдешь способ. Я в этом уверен.

В трубке все смолкло. Ситон понимал, что теперь можно хоть всю ночь напролет крутить телефонный диск, но никто в далекой горной обители больше не откликнется на его звонок. Ласкаль сказал ему все, что считал нужным. Вернее, им обоим. Теперь он спит, как сказал францисканец. И очень скоро его бренное тело погрузится в вечный сон. Он дотянул до ста лет ради обещания, для выполнения которого выбрал Ситона и Мейсона. Он терпеливо ждал с того момента, как взломал печать на письме Пандоры и узнал тайну. Теперь он считал свою миссию выполненной. Теперь больше ничего не держало старого священника на этой грешной земле.

«Ты найдешь способ. Я в этом уверен». Вот только сам Ситон почему-то не разделял этой веры. Он засунул молитвенник обратно в сумку, понимая, что это последний дар умирающего старца, и все же сомневаясь в полезности этого дара. Он позвонил Мейсону.

— Их состояние без перемен, — сообщил тот, опережая вопрос Ситона. — Американская чета добилась послаблений для своей дочки. Вначале она и в самом деле довольно мило щебетала. Правда, вела себя как официантка из чикагского ресторана. Ей казалось, будто она работает на Аль Капоне. Ее бедные родители воспрянули было духом. Но потом она вдруг стала вопить про какого-то типа по имени Гарри Грэб. И врачи в Бельвью вынуждены были снова утихомирить ее и сунуть ей в рот кляп, чтобы она со страху не откусила себе язык.

Ситон изо всех сил сжимал трубку дрожащей рукой, чувствуя, как вибрирует телефон у самой щеки.

— Не зря съездил?

— Завтра будет видно, — ответил Пол. — Завтра мы это проверим. Так и сделаем.

Мейсон, хмыкнув, повесил трубку, и Ситон вспомнил, что падший ангел старого францисканца никогда особо не любил ирландцев.

Они отправились в путь на «саабе» Коуви, с брезентовым верхом и нервическим, порою неуправляемым радио. В этом был их вызов и сигнал к началу боя. Мейсон заглянул к напичканной успокоительными средствами сестре, а затем загрузил багажник холщовыми мешками самого устрашающего вида. Он решил, что перевезти все это снаряжение на пароме до острова Уайт будет безопаснее на «саабе», чем на его лендровере. Такова была его логика военного.

Глядя на то, как Николас набивает багажник, Ситон заметил:

— Думаю, из автомата эту тварь не убьешь.

— Господь всемогущий! Да она топала за тобой по ступеням так, что полы трещали, — возразил тот. — Значит, у нее есть и вес, и масса. И тело тоже — хотя бы иногда. И, судя по громыханию от ее шагов, это офигенно крупная цель. Уж поверь мне, ирландец, я не промажу.

Показалось солнце. Было всего четыре часа пополудни, и там, внизу, за каменистым пляжем, солнечные лучи играли на зеленых волнах. Воздух был свежим и соленым. Легкий ветерок ерошил волосы Ситона. Он забрался в машину и поглядел на свои стиснутые кулаки с побелевшими костяшками пальцев. Руки у него тряслись, но не от страха. От злости. Ситон и сам удивился тому, что убийство шестидесятилетней давности могло вызвать у него такую ярость. Но это было именно так. Он не мог не думать о незаполненных страницах ее дневника, о ее измученном теле в клочьях пены на холодных камнях. Она была такой утонченной. И пылкой. Она уже смиренно вступила на путь искупления. Но была лишена жизни каким-то выродком. Обречена на поругание как самоубийца, сумасбродка и нищенка. Он не мог смириться с такой явной несправедливостью.

Он жаждал поймать неуловимого эмиссара по имени Коуви, прижать его к стенке, чтобы тот не мог ускользнуть, и убить собственными руками. А руки у Пола Ситона были натренированные. И хотя пик его физической формы остался в далеком прошлом, мышцы не позабыли уроки, полученные еще в нежном возрасте. Он хотел загнать Коуви в угол и бить до тех пор, пока тот не завизжит и не заскулит, а потом бить снова и снова — пока тот не испустит дух. Ситон непроизвольно сжал кулаки, до крови вдавливая ногти в кожу ладоней. Но он ничего не замечал. Ему не терпелось вновь встретиться с Малькольмом Коуви. Конечно, он все еще боялся его. И все же злость пересилила чувство страха.

О мальчике он просто старался не думать.

Ник Мейсон захлопнул багажник, набитый смертоносным грузом, и посмотрел на часы.

Он был не уверен в ирландце. Он не понимал, как в одном человеке, особенно с такой израненной душой, как у Пола Ситона, могут одновременно существовать и трусость, и смелость. На войне он не раз видел, как трусость маскировалась бравадой. И он не раз видел, как храбрость уступает место страху. Он и сам не раз испытывал страх, но вырывался из его железных тисков, не позволял страху парализовать свою волю в бою и продолжал делать то, чему его научили: нести смерть. Однако таких людей, как Ситон, он еще не встречал. Он посмотрел на напарника, лицо которого отражалось в зеркале заднего вида. Тот сидел, решительно сжав зубы, вперив взгляд в дорогу, и не замечал, что за ним наблюдают. Да, Ситон многое повидал на своем веку. То, что обычным людям видеть не положено. Ужасный опыт только ранил его душу. И вот теперь, вопреки всем доводам рассудка, он отправляется обратно, чтобы получить еще больше. Битва, в которую он однажды ввязался, не закалила его, а скорее лишила покоя. И тем не менее он снова здесь — решительный и непреклонный.

Сам Мейсон чувствовал лишь нечто вроде мрачной готовности отдаться в руки судьбы. Несмотря на принятое крещение, которое, естественно, он не мог помнить, Ник не считал себя верующим и не исповедовал никакой религии. Он раз и навсегда выбрал для себя путь воина. Ему нравилась его работа своей изменчивостью и бескомпромиссностью. Все остальное зависело лишь от обстоятельств. Ник любил сестру и хотел защитить ее жизнь и душевное здоровье. Для нее он был готов на все. Еще не было случая, чтобы он не выполнил своего долга. Выполнит его и сейчас.

Мейсон подозревал, что слова иезуита об уничтожении африканского идола недалеки от истины. Нажимая тогда на курок, Ник действительно ощущал небывалый прилив сил. Он еще сказал тогда Ситону, что хижина вождя — поле недавнего и, возможно, грядущего боя — вселила в него ужас и беспокойство. Но кое о чем он предпочел умолчать. Да, черт возьми, он тогда не на шутку испугался. И все же, когда он прошил кедди автоматной очередью и тот рухнул на землю, Ник Мейсон испытал чувство торжества.

Впрочем, сейчас торжествовать было рано. Мейсона мучили дурные предчувствия. Дом Фишера манил, звал его к себе. И всему виной магия, которой занимался в Африке его отец, чтобы обделывать свои темные делишки. Впрочем, похоже, ирландца в доме Фишера ждали еще больше. Малькольм Коуви, подручный Фишера срежиссировал это неотвратимое и опасное путешествие. Именно Коуви способствовал мучительно долгому распаду личности Ситона. Именно Коуви через двенадцать лет без труда разыскал Пола после рокового посещения дома Фишера группой студентов. Ирландец влачил жалкое существование отверженного, но Коуви тем не менее каким-то образом раздобыл его незарегистрированный телефонный номер.

И вот Малькольм Коуви незримо вел их к неясному месту назначения. При встрече с Ситоном Коуви продемонстрировал удивительную осведомленность о судьбе студенток, что уже само по себе наводило на подозрения. Не он ли провернул дело с сундуком на чердаке у Гибсон-Гора? И действительно, Ситону подозрительно легко удалось обнаружить дневник Пандоры. Да и сам Гибсон-Гор — человек, помешанный на антиквариате, — вряд ли мог проглядеть плохо спрятанную вещь.

Итак, именно Коуви отправил тогда Ситона в дом Фишера. Но Ситону удалось вырваться, что нарушило планы Коуви. И вот Пол снова туда возвращается. Возвращается по настоянию Коуви. Значит, все дело в Ситоне? А он, Мейсон, не играет никакой роли в общей расстановке сил? Но почему? Разве и сам ирландец не мучается сомнениями?

Мейсон снова посмотрел на Ситона. Тот, сжав зубы, упрямо смотрел вперед, и по его лицу невозможно было прочесть, о чем он думает. Какие чувства владели ирландцем? И, что еще более важно, чем таким особенным владел ирландец?

Мейсон задумчиво покачал головой и сунул руку в карман. Его пальцы нащупали обтянутую акульей кожей рукоятку складного ножа. Ее привычная тяжесть и знакомые очертания успокаивали. Прикоснувшись к ней, Мейсон почувствовал то ли благодарность, то ли облегчение. Он понял, что сделает это, так как у него нет другого выхода. Его должно поддерживать то немногое, что он знает и что он действительно понимает.

Они переправлялись через Солент под темной пеленой дождя, ерошившего поверхность воды и делавшего еще более угрюмыми вздымавшиеся над морем форты. Вокруг не было ни одного судна. Они взяли по кружке кофе и спрятались под протекающий навес на верхней палубе. Когда паром вошел в док Фишбурна, погода ухудшилась и ливень принялся выбивать частую дробь по брезентовой крыше их «сааба». Ситон включил фары, «дворники» разгоняли потоки воды на ветровом стекле. На этот раз, ведя машину по пустынным осенним дорогам, он обогнул лес по периметру и подъехал к дому Фишера с юга. Они тряслись и прыгали по ухабам лесной тропы, петляющей между мокрыми деревьями, пока лучи фар не уперлись в одинокий столб ворот. На столбе сидел уцелевший каменный грифон, голова которого, изрядно потрепанная ветрами, смотрела на них со злобным оскалом. Ситон притормозил, заметив второй столб, лежащий неподалеку и весь заросший плющом. Пол включил первую передачу и свернул на незаметную дорожку между путевыми знаками. Под шинами заскрипел гравий подъездной аллеи, ведущей к заброшенному дому Фишера.

— Что нас там ждет? — подал голос Мейсон.

— Студентки пошли туда, вооружившись ключами к висячим замкам единственных ворот в ограде вокруг дома. Внутри они обнаружили развалины, подступы к которым преграждал барьер из цепи, усиленный еще и колючей проволокой. Вот что успел запомнить их предводитель, перед тем как у них в головах все смешалось и их поглотил хаос. Но мне кажется, что нас все-таки ждет более теплый прием.

— Мне тоже так кажется. К тому же мы вооружены не только ключами.

Никакой ограды вокруг дома не было и в помине. В окнах горел свет — не слишком яркий, но хорошо видный. Прежде чем башня нависла над ветровым стеклом «сааба», Ситон усилием воли заставил себя поднять на нее глаза. За толстыми неровными стеклами горел красноватый огонь. Рядом на сиденье Мейсон заряжал и перезаряжал двойной магазин короткоствольной винтовки с глушителем. Как только они сошли с парома и тронулись в путь, Ник потребовал сделать остановку и достал оружие из спрятанной в багажнике сумки. Они подъехали ближе, и натяжной верх «сааба» заслонил вершину башни. Теперь Ситон увидел, что шикарные машины, стоящие на просторной площадке перед главным входом, накрыты брезентовыми чехлами. В прорехе одного из них виднелся черный навощенный кузов. Солдат Мейсон, тяжело дыша, обматывал обоймы с патронами полосками цветного скотча. Ситон вдруг вспомнил, что всего десять лет назад, когда его снедало свойственное всем молодым тщеславие вперемешку с застенчивостью, он смел претендовать на одну из небольших, но ярких ролей в том захватывающем фильме, который именуется жизнью.

«Поосторожнее со своими желаниями», — сказал Ситон сам себе.

Он резко затормозил, вышел из машины и под неумолчный шум дождя направился мимо лимузинов к дверям дома Фишера