1

Дик Уэйлен был совершенно сбит с толку этим парнем с грубым акцентом. Он сказал, что он стрелок из 3-го батальона, но при этом едва говорил по-английски. Дику было непонятно, что этот иностранец делал в американской армии. Впрочем, пехотинцу из 2-го батальона многое было непонятно уже до встречи с Рубиным. Весь мир его сейчас представлял хаос.

Когда Дик увидел, как бегут лучшие люди его батальона, он понял, что все плохо. 2-й должен был прикрывать 1-й, чтобы те могли уйти через Унсан. Но китайцы превратили упорядоченный отход в тотальную панику. Дик и остаток его роты кое-как разбежались по холмам. Дальше – лихорадочные попытки спрятаться от шквала гильз, падавших с американских истребителей. Затем – китайский плен.

Дик Уэйлен боялся, что его убьют или, по меньшей мере, изобьют, но китайцы обращались с ним хорошо – даже не связали. В ту ночь его посадили вместе с военными поварами, что было довольно иронично, поскольку когда он не стрелял, он сам был поваром. И хотя еда была ужасной, Дика впечатляло, как эффективно ее готовили. Каждый повар нес по два горшка, поддерживаемых палками между лопатками и шеей. Во время обеда повара набивали горшки овощами и водой, затем ставили их на медленный огонь. К удивлению Дика, каждый китайский солдат носил с собой каучуковые трубочки, заполненные зерном, похожим на рис. Когда подходила их очередь, солдаты сдавали небольшую порцию риса, которую повара варили и возвращали им. Экипировав людей частью их же рациона, китайцы таким образом избавлялись от необходимости возить с собой продовольственную технику.

Ричард Уэйлен в Токио. Ричард Уэйлен

На следующее утро Дика и еще нескольких пленников отвели в неглубокую долину, где они встретились с группой солдат 3-го батальона. Там был и Рубин.

Беседа между ним и Рубиным завязалась спонтанно, говорили в основном о своей жизни до войны. Рубин рассказал про освобождение от нацистов, про то, как уехал из Европы, и про давнее желание попасть в ряды американской армии.

– Я, наверное, единственный еврей, которого взяли в плен после Второй мировой, – отмочил он.

Несмотря на их отчаянное положение, Дик не мог не засмеяться. У Рубина была шутка наготове и когда Дик спросил про его акцент.

– Я говорил по-английски так плохо, что меня поселили с армейскими собаками. Но меня даже собаки не понимали.

Он даже отшутился по поводу попадания в плен.

– Стреляю я, значит, стреляю, и тут раз! – свет погас. Следующее, что помню, – стою тут и беседую с парнем из Нью-Йорка.

Дик все еще не понимал, как этот иностранец попал в Корею, но его поведение отвлекало от мрачности происходящего вокруг. И за одно только это он был ему благодарен.

Ричард Уэйлен попал в армию в 1946-м, как только достиг нужного возраста. Ребенком он жадно следил за судьбой нескольких парней из его родного Роттердама, штат Нью-Йорк, которые шли по Европе во время Второй мировой. Когда он записывался в армию, война была последним, о чем он думал: разве Штаты могут оказаться в заварушке сразу после поражения Германии и Японии? Он-то хотел просто сбежать от жизни маленького города, посмотреть мир и, конечно, воспользоваться военными льготами, чтобы получить образование. Дик был тихим, благоразумным и любопытным подростком, который очень любил читать.

Армия отправила его в кулинарную школу, а оттуда – в Токио. В тот момент ему показалось, что это – идеальное задание, скорее, даже шутка, но по приезде он понял, что ошибался: центр города был по-прежнему разорен. Прошло четыре года после поражения, а японцы до сих пор носили изорванную в клочья военную униформу. Трамваи разъезжали на фоне руин. Целые семьи жили в разбитых автобусах, расставленных рядами, словно сборные бараки. Тревоги добавляли послевоенные фотографии Хиросимы и Нагасаки – городов, которые атомными бомбами сровняли с землей. Дик пришел в ужас, представив, что сделает такая вот массивная бомба с обычным американским городком.

В течение нескольких месяцев перед началом Корейской войны Дик участвовал в полевых учениях возле горы Фудзи. Маневры показались ему неинтересными и даже вялыми. Рекруты в его роте не проявляли вообще никакого энтузиазма по отношению к боевой подготовке; большинство из них сосредоточили свое внимание на японских девчонках и дешевой выпивке. Впрочем, Дик не собирался воевать, он был поваром. Ему не платили за боевой дух. В июле случилась война, его отправили в Корею и вручили оружие. Он быстро понял, что когда враг открывал огонь, все, даже кухонный персонал, становились солдатами.

В августе Дика так замучила диарея, что его отозвали с фронта и отправили в полевой госпиталь в нескольких километрах к северу от Пусана. Позже один из приятелей-поваров рассказал ему, что его слабый кишечник спас ему жизнь: пока Дик валялся в больнице, треть его роты убили или ранили. К тому моменту, когда он поправился и вернулся на фронт, враг был раздавлен, и его рота быстро двигалась в сторону Пхеньяна. Северокорейцы сдавались пачками, в таких больших количествах, что поступил приказ разоружить их и отправлять домой. И вот спустя какой-то месяц ситуация в корне поменялась.

К группе Дика и Тибора добавилось пленников. Когда их стало около сотни, китайцы повели их на север. Они пробирались по долинам, под каменными навесами, пригнувшись, избегая стать легкими мишенями для американской авиации. Дика это успокаивало. Его также удивляло, как ловко и проворно китайцы преодолевали рельеф. Даже нагруженные мешками, они двигались словно кошки. Длинноногий, подтянутый, на целую голову выше их, он все равно отставал от них.

Дик и еще сотня пленников с трудом добрались до предгорий, где их встретили тяжелые снежные облака, висящие над острой горной грядой, со стороны похожей на рот, полный гнилых зубов. Усталые американцы жаловались на голод и холод, но Дик держал язык за зубами: главное, он жив. Его новый друг Рубин тоже молчал, хотя всю дорогу хромал. Когда Дик спросил его о ноге, Рубин только отмахнулся. Он не позволял травме, полученной в начале войны, или порезам и ушибам, полученным в Унсане, испортить ему настрой. Наоборот. Жестокий рельеф и унылость происходящего, кажется, заряжали его. Если раненый поскальзывался или запинался, Рубин выходил из строя помочь ему и удержать его на ногах. Ясно было с самого первого дня их плена, что забавно говорящий иностранец оказался самым подготовленным из всей этой компании.

По мере того, как китайцы вели их все дальше на север и все новые и новые пленники присоединялись к группе, Тибор узнавал знакомые лица из 3-го батальона: вот отец Капаун, вот доктор Андерсон, вот офицеры, а вот пятьдесят или около того смущенных или напутанных солдат. Число их росло от часа к часу. Тибор бросил считать на четвертой сотне.

Лекарств для раненых не было. Двадцать человек, которые не могли ходить, пришлось тащить на импровизированных носилках из джутовых мешков и веток. Температура падала, дисциплина хромала. Четверо парней, несших раненого, устали, положили его на землю и пошли прочь. Доктор Андерсон приказал им вернуться и поднять его, те отказались. Доктор и еще трое подняли раненого и продолжили движение. Отец Капаун работал за двоих, таща на себе капрала, у которого колено разнесло гранатой. Тибор как мог помогал тем, кто падал; но тех было слишком много.

Рука Тибора все еще болела от осколочных ран, зато тупая боль в груди отступила. Травма ноги, полученная еще в сентябре, продолжала ныть, но он мог идти и, наверное, смог бы бежать, если бы потребовалось. Но были другие, которые буквально разваливались. Южане понятия не имели, как справиться с холодом. Когда Тибор снял ботинки, чтобы помассировать ступни, они посмотрели на него, как на сумасшедшего.

– Не жмешь пальцы и ноги, теряешь их, – объяснил он. В Маутхаузене он видел почерневшие от холода пальцы, скрюченные, словно прутья; он здесь такого не допустит. Он попытался объяснить это другим, но многие были слишком напуганы, чтобы слушать его.

Они были высоко в горах, когда парни стали падать прямо на дороге; слишком много их, чтобы Тибор сумел всем помочь. Он позвал других, тех, кто мог идти сам, но почти все отказывались нарушить строй, даже когда товарищи падали прямо перед ними. Каждые несколько минут еще один бедняга падал на землю. Ряды редели, и охраннику пришлось отступить в сторону и сделать предупредительный выстрел. С каждым новым предупреждением Тибор ощущал в себе смесь жалости и стыда.

Склон стал круче, ветер злее. Дойдя до поворота, Тибор увидел двух корейских солдат, избивавших американца, стоявшего на коленях. Солдат не успел толком поднять руки, чтобы защититься, как они забили его прикладами – он упал навзничь, его молодое лицо было опухшим и в крови. Отец Капаун подошел к нему, обернулся – по выражению лица священника стало ясно, что еще не поздно. Тибор заметил блеск в глазах склонившегося мужчины. Священник сбежал вниз по склону, вскоре вернулся с наскоро сделанными носилками. Двое солдат, вдохновленные стойкостью Капауна, подняли лежащего парня и вернулись в строй. Он едва был в сознании, но ему повезло. И все же с этого момента Тибору снились кошмары об этом жестоком избиении.

Отец Капаун был одним из немногих офицеров, способных идти и помогать другим; большинство находились в столь ужасном состоянии, что едва могли позаботиться о себе. Майор Ормонд погиб; медик, находившийся в землянке, рассказал, что тот умер на следующее утро после того, как их взяли в плен – тело его так и осталось в канаве.

Рядовые, похоже, совсем наплевали на младших офицеров; когда те отдавали приказы, солдаты смотрели в другую сторону. Для многих здесь ключевым принципом стал «каждый сам за себя».

Путешествие по жестоким бесплодным землям казалось бесконечным. Измерять его днями стало бессмысленным для изнемогающих солдат; жизнь состояла из бросков и передышек – коротких остановок в маленьких деревушках, где их набивали в примитивные хижины, в качестве еды выдавали щепотку риса или проса, а вместо воды – растаявший снег. Дальше – горы, разрывающий ветер и снежные заносы по колено. Китайцы, которые вроде бы должны были следить за ними, давно наплевали на них, а северокорейцы, в задачу которых входило подгонять отстающих, вместо этого забавлялись, убивая их.

По подсчетам Тибора, отряд находился в пути примерно девять или десять дней, когда они вошли в глубокую клинообразную долину. Крутые спуски по обеим сторонам блокировали любой свет, кроме жалкого осколка солнца. Спускаясь все ниже и ниже, люди ковыляли среди теней устрашающе высоких хребтов и пиков.

Грязная дорога продолжала сужаться до тех пор, пока не превратилась во впадину. Далеко впереди Тибор увидел нечто, напоминавшее два ряда брошенных железнодорожных вагонов. Подойдя ближе, он понял, что это какой-то поселок – по меньшей мере дюжина бесцветных, одноэтажных хибар, расставленных по обеим сторонам однополосной дороги и ручья, питавшегося из гор. В полутора километрах к северу, чуть выше, был еще один ряд хибар, из которого хорошо просматривался первый поселок в долине.

Тибора и еще шестнадцать человек забили в небольшой коридор, в который, по-хорошему, кое-как могли вместиться человек восемь – площадью он был три с половиной на три с половиной метра. Им весь день не давали ни еды, ни воды, но никто не жаловался. Они устали так, что на голод было плевать – свалились в кучу, руки и ноги сплелись, как у кукол, которых заскучавший ребенок бросил в углу комнаты.

 

2

Тибор был слишком голоден, чтобы спать. Всю ночь просто лежать в тесной хижине не получалось – боль в желудке становилась все острее. Когда все затихло, он выполз из-под узла спящих мужчин и так же ползком добрался до двери, затем вскочил на ноги.

Еще до того, как китайцы отправили их в барак, Тибор начал присматриваться к территории лагеря. Он заметил разбросанные тут и там участки забора из колючей проволоки, но ворот при этом не было. Охранников было мало, расстояние между ними было большим. Похоже, китайцы не особо запариваются на тему сбежавших узников – в конце концов, куда им идти? Тибор смотрел на двор и все больше убеждался, что все, что нужно сейчас делать – это просто время от времени следовать инстинктам. Ему везло больше, чем остальным: униформа его была еще цела, а ботинки невредимы. Когда было особенно жарко, все выбрасывали грязное белье, думая, что им выдадут новую пару, но Тибор берег свое и, насколько это было возможно, старался его не испачкать. Теперь оно служило ему дополнительным слоем утепления.

Тибор знал, что должен обеспечить едой двадцать голодающих товарищей, лежащих в хижине. Может, именно поэтому его не убили в Унсане. Может, именно поэтому он не сгинул в Маутхаузене. Его успокаивала эта мысль, идея, что Господь выбрал его для выполнения некой цели, но как только она сформировалась в его голове, он ее сразу выбросил; часто он вообще не верил в Бога. И вот чего ему точно не хотелось, так это чтобы кое-кто сейчас припомнил ему его неверие.

Выбравшись наружу, Тибор встретил старого союзника – темноту. Так, он больше не в гадкой хижине – сердце забилось сильнее. Холод пробирал до костей, но ощущение брошенного вызова создавало ауру тепла вокруг него – по крайней мере, поначалу. Земля была промерзшей и скользкой. Ступать надо осторожнее, иначе треск льда или шорох гравия привлечет внимание незамеченного солдата или охранника.

Час назад – в сером свете заката – Тибор заметил еще один ряд хибар, встроенных в скалистый карман метров на шесть выше остального лагеря. Такая позиция и наличие нескольких окон заставили Тибора думать, что это, возможно, офицерский штаб. Это хорошо; чем дальше он от начальства, тем легче будет обшарить лагерь. Маленькие, дрожащие огоньки в некоторых окнах принадлежали либо газовым, либо масляным лампам, что свидетельствует об отсутствии электричества. А значит, вокруг нет высоковольтных проводов, ожидающих в темноте заблудших чужаков.

Видеть дорогу позволял слабый свет луны. Продвигаясь вдоль внешней стены в сторону задней части бараков, он следил, чтобы его тень не сильно убегала вперед. Главный принцип – двигаться медленно и оставаться под прикрытием как можно дольше. Через какое-то время он оказался позади здания возле небольшого двора, окруженного покатыми спусками.

Еще на полпути от бараков до склона Тибор заприметил нестройный ряд тонких сараев. Справиться с задвижкой на первом из них оказалось проще простого. Быстрым движением он распахнул дверь и нырнул внутрь.

Там его ждала кромешная тьма. Делать нечего – пришлось идти наощупь. Глаза постепенно привыкли, он начал замечать прорехи в деревянных стенах, некоторые шириной с человеческий палец. Стройные полоски лунного света помогли ему разобрать содержимое сарая.

У задней стенки до самого потолка были свалены мешки с кукурузной мукой. Полдюжины деревянных цилиндров, напоминавших ему бочки с рассолом, выстроились по обеим сторонам сарая. Он приподнял брезент и обнаружил, что бочка была забита какими-то корнеплодами. Он взял один сверху и откусил от него. Корнеплод был холодным, твердым и безвкусным – но съедобным. Он запустил руки в соседнюю бочку, пошарил там и вытащил вязкую субстанцию с незнакомым терпким вкусом. В следующей бочке он обнаружил какое-то зерно. Чувствуя, что надо поторапливаться, он затянул штанины и рукава куртки, затем забил их странными овощами под завязку – точно так же, как ребенком делал в Маутхаузене.

Вернувшись в барак, Тибор наткнулся на свернувшегося возле перегородки калачиком солдата, дрожащего во сне. Тибор похлопал его по плечу.

Дик Уэйлен заворчал и открыл покрытый корочкой глаз. Сначала он казался недовольным: наверняка кого-то прижал понос, и его задели, пытаясь пробраться до двери. Тут Тибор сунул ему в руку что-то похожее на редьку. Уэйлен удивленно уставился на него. «Тихо», – прошептал Тибор и жестом показал ему отодвинуться. Уэйлен кивнул и сжал руки и ноги. Тибор придвинулся к следующему спящему.

Тибор каждому в комнате раздал ворованной еды. Затем нашел местечко в углу, пообещал себе в следующую ночь принести больше и провалился в успокаивающий сон. На следующий день он вел себя так, будто ничего не случилось. Когда парни подходили к нему выразить благодарность, он смотрел на них непонимающе.

Четыре сотни заключенных отправили в заброшенный шахтерский поселок, который китайцы переделали в путевую станцию, изначально предназначенную для своих, но теперь – для растущего числа пленных солдат ООН.

Лагерь оставался таким же полуразрушенным и захудалым, каким его оставили в 1945-м, после поражения, бывшие хозяева – японцы. В хижине, в которой поселили Тибора и его товарищей, было несколько комнат, разделенных шаткими матовыми перегородками. Слой пыли и грязи на голом полу был такой жирный, что пленники скользили по нему, словно по намасленной сковородке. Дальний конец хибары украшала маленькая загаженная пристройка с раковиной и открытым кострищем.

С самого их здесь появления лагерь был переполнен. И новые пленники продолжали прибывать. Днем людям приходилось сидеть с поджатыми коленями – они напоминали партию складных стульев. Ночью они спали как столовые приборы в забитом под завязку ящике кухонного стола, ноги одних были плотно уложены под мышки других. Никто не мог ни повернуться, ни тем более выйти, не потревожив всю комнату. Ситуация была, конечно, унизительная и напряженная, но тепло их тел и такая почти интимная близость хотя бы спасали их от холода.

Единственный ручей, протекавший через лагерь, был уже грязный, когда прибыли парни из 3-го батальона. Невыносимая вонь ясно давала понять, что этого делать не стоит, но люди все равно пили из него – и их сразу валила дизентерия. Один американский доктор позже писал, что все до единого солдаты там заболели либо желудочно-кишечными болезнями, либо пневмонией, а то и тем, и другим.

Прямо перед рассветом охрана приносила на кухню небольшие горшки с дробленым зерном – получалось примерно по четыреста грамм на человека или полчашки каши два раза в день; как раз, чтобы не помереть с голоду.

С первыми лучами солнца добровольцы отправлялись собирать хворост для костра. В огромном котле кипятили снег, добавляли туда кукурузную муку и часами варили это пюре. Приходилось непрерывно следить за котлом: если не помешивать массу каждые несколько минут, она свертывалась в твердое, несъедобное месиво.

К изумлению его переживающих соседей, рядовой Рубин ухитрялся таскать еду почти каждую ночь. И что бы он ни нашел – соевые бобы, просо, сорго или куски какой-то дряни (позже выяснили, что это кимчи), – он всегда делился с Уэйленом, Хэммом, Бриером и еще примерно двадцатью парнями в комнате. Спустя несколько дней подобных вылазок его сокамерники привыкли и уже часами не ложились спать в ожидании, пока он вернется, постучит по плечу и тихо предложит что-нибудь поесть. Не знали они, где и как он все это достает, да и не хотели знать. Каждый понимал, что если Рубина поймают, достанется всем. Сомнений быть не могло: как бы они ни сопротивлялись, северокорейцы или китайцы выбьют из них правду, и Рубина пристрелят. Осознание этого приводило их в ужас, но никто так и не отказался от еженощного угощения Рубина.

 

3

30 октября Джеймс Буржуа, пехотинец роты М, находился на фронте, когда взрыв минометного снаряда запустил осколки в оба его плеча. Следующие несколько дней он не помнил: либо он был без сознания, либо все так болело, что он едва мог глаза открыть. Когда охранники навешали ему по голове прикладами винтовок, он отрубился. Но ему повезло: пока других тяжело раненных бросали или убивали, его посадили в грузовик и отвезли в место, известное как Долина смерти.

Когда он проснулся в первый раз, за его ранами ухаживал парень, которого он никогда раньше не видел. Неясно было, доктор это или санитар – когда Буржуа спросил, тот не ответил. А еще совершенно неясно было, на каком языке говорит этот парень. Чуть позже этот же самоотверженный незнакомец принес ему воды и еды. Правда, в этот раз он представился: рядовой Рубин. Он поделился с Буржуа коричневым ломтем какой-то пасты – говорит, китайский пирог. Буржуа жадно откусил. Он шутит что ли? «Пирог» был такой черствый и мучнистый, что его едва можно было прожевать. Но этот парень все равно кормил его, пока у Джеймса не перестал болеть живот.

Хотя Буржуа вырос в провинциальном городке, у него не было каких-то особенных чувств по отношению к иммигрантам. Возможно, именно поэтому он не мог понять, почему из всех людей на земле ему на помощь пришел иностранец в форме американского солдата. Они сражались на одной стороне, но они были из разных рот – и разных стран. Впрочем, похоже, этого парня, который позже представился Рубиным, все это мало волновало.

Каждый день Рубин кипятил в шлеме растаявший снег и приносил его в хижину для Буржуа. Затем брал тряпку, макал ее в горячую воду и промывал глубокие раны на руках товарища. После снова кипятил еще один шлем воды. Вода остывала, и Буржуа мог спокойно пить.

В самые первые дни у него не было сил дойти даже до отхожего места. Больной, неспособный контролировать кишечник, часто испражнялся прямо себе в штаны. Он понимал, насколько жалок и мерзок он был, но из-за ужасной боли, разрывавшей его плечи, ничего не мог поделать. Но Рубина это не смущало; он оттаскивал раненого до отхожего места, держал ему пенис, чтобы тот мог опорожниться, затем подмывал его. Иногда незнакомец даже стирал его загаженные штаны. Буржуа не понимал, что он сделал такого, что заслужил столько внимания и заботы, но был бесконечно благодарен Рубину за это. Он никогда этого не забудет.

Тибор понимал, что Джеймс Буржуа, тот самый солдат с лицом ребенка, которого избивали на пути в Долину смерти, не мог стоять в очереди за своей жалкой порцией горячей кукурузной каши. Понимал он и что никак не сможет убедить парней, отвечающих за общий котел, выделить дополнительную порцию: тут так не делается. Даже если ему навалят больше обычного, он не сможет это донести – почти все котелки остались на поле боя. Хуже того, половина ребят потеряли свои каски; есть приходилось прямо из рук. Ясно было, что если Буржуа хочет выжить, кто-то должен найти для него другой источник еды.

Тибор выходил из барака почти каждую ночь, пытаясь найти что-нибудь более питательное, нежели кукурузная крупа. Недалеко от корзин с овощами он нашел открытую бочку, запустил туда руку и обнаружил какую-то другую крупу, похожую на пшеницу или ячмень. Глаза его зажглись. Он снова связал штаны возле лодыжек и наполнил их зерном почти до самого паха. И вот он уже на улице, крадется вдоль стены, как вдруг чувствует щекотку в носке. Посмотрел вниз – увидел кучки зерна возле ботинка. Обернулся. Ужаснулся: за ним тянулся предательский след. Почти в панике, он упал на колени и пополз назад, собирая по пути столько зерна, сколько мог, вместе со снегом, заметая следы до самого сарая. Там избавился от остатков. Никакого больше зерна. Такой урок он не забудет.

Но сдаваться он не собирался. Забравшись в темный угол другого сарая, он наткнулся на деревянные бочки, полные – по ощущениям опять же – соевыми бобами. В другую ночь он нашел упаковки полутвердого теста в форме блинчиков. Липкие и густые, размером с кулак лепешки были почти несъедобны, но странно знакомы. Сделав несколько укусов, Тибор понял, что они похожи на корм, которым они кормили лошадей в Венгрии. Позже он обнаружил, что эти штуки были сделаны из сорго.

Джеймс Буржуа поправился на «пироге», который заставлял его есть Тибор, даже сил прибавилось. Но спустя неделю в грязи барака на правом плече появилась гангрена. Тибор был уверен, что если раной не заняться, инфекция пойдет дальше по руке. Ампутировать тут некому – парень, скорее всего, умрет.

Охранник смеялся над Тибором, пока тот ковырялся в куче дерьма возле отхожего места. Тибор улыбнулся и помахал ему в ответ, надеясь, что тот примет его за сумасшедшего и оставит в покое. Он знал, что надо делать: он такое видел уже в Маутхаузене. Изучая почти замерзшее дерьмо, он нашел копошащихся там личинок и собрал несколько в тряпку. Сполоснув их холодной кипяченой водой, он выложил клубок извивающихся паразитов на гангрену – они ее съедят.

В ожидании результата Тибор молил Бога, чтобы тот пощадил Буржуа. Молил, потому что сам сделал все, что мог. Штабеля мертвых американцев, валявшихся словно сосульки позади сараев, голых – одежду забрали свои же – представляли собой очередное доказательство отсутствия Бога. И все же Тибор молился. Это стало привычкой, от которой он так и не смог избавиться, пусть даже он прибегал к ней только в самых крайних случаях.

Через два дня личинки пожрали выцветшую плоть. Буржуа подрагивал в мучительном сне, а Тибор осторожно дотрагивался до раны и вынимал их оттуда, одну за другой. Рука стала чистой.

Потом, позже, когда Буржуа выздоровеет и будет смеяться над этой историей, Тибор объяснит раненому, как это вышло – но сейчас не до того. За ним надо присматривать, надо убедить его, что как бы плохо сейчас ни было, он выживет.

 

4

Каждое утро в Долине смерти начиналось с очередной битвы в непрекращающейся войне с вшами и клопами.

Никто не мог понять, откуда вообще брались насекомые в пустынном холоде, но как только те закреплялись на теплых телах, они обживались и начинали размножаться. Забирались в складки кепок, штанов, карманов и пиджаков, откладывали сотни яиц, присасывались к черепу, паху, зажившим и открытым ранам, жирели на крови. Если их не убирать хотя бы раз в день, они превращают носителя в зудящий мешок с кормом. Словом, они не просто раздражали – они могли сожрать человека заживо.

Тибор знал, как избавиться от вшей. Для начала надо снять с себя всю одежду. Маленьких сволочей надо убирать вообще со всего тела, особенно из волос, а значит, нужно не забывать про подмышки, пах, грудь и задницу, и уже после этого выжать кладки яиц из каждого, даже самого тонкого шва на штанах и пиджаках. Тибор настаивал на том, чтобы яйца тоже убирали, иначе все впустую – вши размножаются неимоверно быстро.

Поначалу парни отказывались раздеваться догола – слишком было холодно. Но когда они обнаружили вшей размером почти с палец в мошонках и под мышками, отношение их быстро поменялось. Через несколько дней Тибор убедил всю комнату, что единственный способ контролировать насекомых – всем и каждому следовать единой процедуре, каждое утро.

Однажды, через несколько дней после того, как Тибора и его товарищей поселили в Долине смерти, с холмов, словно вихрь, спустились сотни всадников. Их внезапное, решительное появление поразило пленников – те появились словно восточные демоны из камня и льда. Спустя несколько часов после того, как они ускакали, китайское начальство ушло за ними, оставив лагерь в распоряжении безжалостных северокорейцев. Этих еще меньше волновали перенаселенность и ужасающая грязь. Толпы зачуханных мужчин, среди которых теперь были британцы и турки, продолжали стекаться в лагерь – стылые хибары едва не разрывались от тысяч пленников.

 

5

Леонард Хэмм едва мог пошевелиться. Он лежал в шахтерском поселке уже несколько дней с неимоверной болью от глубоко засевших осколков в спине. Он был слаб и слабел с каждым днем от голодной диеты из двух чашек дробленой кукурузы – или что ему там давали. Несколько человек уже умерли – от заброшенных ран, от холода или от совокупности неясных недугов, крадущих у них желание жить. В лагере хозяйствовали неконтролируемые диарея и пневмония. Канавы захлебывались человеческими испражнениями. Многие были так больны и слабы, что не могли дойти до отхожего места – в лучшем случае успевали скинуть штаны сразу за дверью в барак. Земля за халупами превратилась в мешанину из замерзшего кала и мочи.

Ходили слухи о наличии в лагере бинтов и лекарств, но Хэмм, например, их не видел. Единственной их защитой от холода были примитивные стены из грязи и глиняная черепичная крыша; китайцы не выдали ни одного одеяла. Рубин продолжал приносить украденную еду, но Хэмма приводила в ужас мысль о том, что между ним и голодной смертью стоит лишь суицидальная храбрость одного человека. Неужели их тюремщики действительно собирались держать их в этом ледяном чистилище, пока они тут все не перемрут? Хэмм с каждым днем верил в это все больше.

Прошло три недели, медицинской помощи все не было. Американские врачи заглядывали к ним, но ничем, кроме надежды, помочь не могли. Самых больных забирали в госпиталь – так называли его охранники, – но по лагерю быстро прошел слух, что лучше от такой передислокации отказаться: то был натуральный «дом смерти». Говорили, что корейские медсестры назначали инъекции, за считаные минуты убивавшие больных солдат. Свидетелей не было, но из госпиталя почти никто не возвращался живым.

В хижинах царил хаос. Находящиеся в бреду ребята с невылеченными ранами кричали ночи напролет. Смрад гноя, крови и омертвелой плоти стал невыносимым, охранникам приходилось зажимать носы, чтобы пересчитать пленников – важная процедура, позволявшая понять, сколько еды нужно приготовить на каждую хибару.

Страшно голодные, солдаты часто молчали о свежих трупах, появлявшихся среди них, в надежде получить полагавшуюся им порцию.

Как-то утром, ничем не отличавшимся от других, дверь в хижину, которую Хэмм делил с еще пятнадцатью парнями, распахнулась. Жильцы спали, плотно улегшись друг к другу, когда взрыв ледяного воздуха ворвался в дом. То немногое тепло, которое они ухитрились накопить за ночь, моментально испарилось. Комната наполнилась коллективным стоном. Глаза пленников повернулись на серый свет из окошка над дверью, когда вооруженные солдаты вошли внутрь и уставились на них.

Корейцы начали поднимать и выгонять людей на улицу. Первый, второй, третий, четвертый, еще несколько, Рубин теперь, Буржуа, Хэмм, еще пять трясущихся фигур выскочили на лед и грязь за домом. Корейцы сердито тараторили, тыча в них штыками и гоняя вперед-назад, словно марионеток. Несколько человек, слабые от голода и холода, увядали как виноградные лозы без воды. Когда Буржуа запнулся, его жахнули по голове. Его слабость оскорбляла корейцев, его грубо подняли, ударили еще раз и вернули в строй. Еще немного посипели, поныли, потолкались – и жалкая группка тронулась вперед, не попадая в шаг. Пока они уходили от длинного барака, по обеим сторонам подтянулась дюжина корейцев, чтобы попинать их по коленным чашечкам и сердито поорать, когда у заключенных не получалось маршировать.

Хэмм отсчитал примерно шестьдесят метров до того места, где их криком остановили возле водосточной канавы. Корейцы методично расставили восемь человек плечом к плечу, затем подтолкнули их к краю – пятки дотронулись до выступа обрыва. По команде корейцы отошли назад, выстроились в шеренгу и подняли винтовки. Двое ребят тихо всхлипывали. Еще один молил о пощаде. Корейцы молча уставились на них холодными глазами и дулами винтовок. Один из парней обмочил штаны. Моча стекала по штанине на землю – кореец выдал омерзительный смешок. Остальные присоединились. Другой солдат упал на колени, заплакал. Смех стал громче. Корейцы захлопали в ладоши и по коленям, хотя тень жажды крови не сходила с их лиц.

Затем Рубин, стоявший плечом к плечу с Хэммом, сделал шаг вперед, схватил упавшего человека за руку и помог ему подняться. Хэмм посмотрел в сторону, на лицо Рубина. Тот уставился в глаза палачей без капли страха. Хэмм не успел отвернуться, как Рубин предложил ему вторую руку, жестом показал остальным сделать то же самое и твердым голосом сказал группе молиться. Затем что-то запел на иврите.

Леонард Хэмм тоже молился. Он молился своему Богу и Иисусу об избавлении, сначала тихо, затем громко – так, чтобы слышали корейцы. Спустя несколько минут молилась вся восьмерка. Хэмм снова повернулся на Рубина. Тот, едва моргая, уставился прямо на людей с винтовками.

Корейцы подняли винтовки, прицелились. Они так громко смеялись, что едва могли удержать оружие, но Хэмм был уверен, что как только один из них сделает выстрел, остальные последуют его примеру. Он уже видел их в действии – в искалеченных лицах и телах мертвых американцев, разбросанных по всей стране. Он знал, что жизни нескольких жалких америкашек ничего для них не стоят.

Леонард Хэмм был также уверен, что все, что осталось от его жизни, – это вспышка из дула и доза свинца… Два джипа и БТР остановились возле канавы и выгрузили взвод китайцев. Солдаты указали на американцев и что-то громко закричали. Китайцы подходили ближе, корейцы резко опустили оружие, но при этом сдержанно хихикали. Начался спор, довольно быстро превратившийся в легкую стычку. Наконец появился китайский офицер и что-то сердито прогавкал – корейцы рванули наутек.

Усталые от ужаса, парни попадали на землю. Хэмма стошнило. Китайцы о чем-то поговорили между собой и предложили пленникам комки жевательного табака, пока те медленно приходили в себя.

Все, кроме одного, смогли вернуться во вшивую хижину самостоятельно. Джеймса Буржуа пришлось нести. Дикие удары по голове нанесли солдату непоправимый урон. С того самого момента он стал рабом неразличимого бреда, смазанных видений и длинных периодов зловещего молчания. Тибор понял, что этот парень уже никогда не будет прежним.

Все оставшееся время в Корее, а затем следующие пятьдесят лет своей жизни Леонард Хэмм пытался понять, где Тибор Рубин сумел найти столько храбрости, чтобы противостоять расстрельной команде. Да, вполне вероятно, отчасти это было результатом нацистского плена. Но Тибор тогда был подростком. Здесь было что-то еще, не только опыт прошлого. И даже не только вера. Его спокойствие перед лицом смерти показалось Хэмму почти сверхъестественным. О чем он думал, смотря на ружья? Хэмм так никогда и не осмелился спросить.

Китайцы, разогнавшие расстрельную команду, пришли вернуть лагерь под свою ответственность. Вскоре после их прибытия северокорейцы покинули поселок. Новые старые надзиратели за две следующих недели ничего не изменили в рутине лагеря, но двадцать седьмого ноября – этот день Леонард Хэмм никогда не забудет – офицер выкрикнул имена двадцати восьми пленников и приказал им покинуть свои хибары. Почти все они были больны или ранены. Услышав свои имена, Хэмм и Рубин, по-прежнему лечивший свою ногу, доковыляли до открытого кузова грузовика, припаркованного за бараком, где офицер на безупречном английском зачитал документ, в котором говорилось, что в качестве жеста доброй воли народ Китая отправляет их домой.

Парни напряглись. Они видели, как забирали раненых, якобы в «госпиталь». Никто не вернулся. Но в этой группе все были вполне себе ходячими. Никто даже думать не собирался умирать. Тут офицер позвал Рубина, тот выбрался из кузова, и они столкнулись лицом к лицу – офицер спросил, откуда он. Рубин ответил, что родился в Венгрии.

Офицер спросил, что он делает в американской армии. Рубин ответил, что любит Соединенные Штаты и что отправился добровольцем. Лицо офицера напряглось.

– Ты слеп, – сказал он.

– Ничего я не слеп, – ответил Рубин. – У меня все хорошо с глазами.

Так, он его правильно понял? Хэмм был не уверен. Этот парень быстро на все реагирует. Иногда даже слишком быстро.

Офицер покосился на него и ткнул ему в грудь: США надули тебя. Ты всего лишь капиталист, милитарист, империалист. Ты останешься здесь, чтобы познать истину.

Хэмм подумал, что рядовой Рубин вряд ли понял тираду офицера. Но тот не проявил ни гнева, ни страха. Просто отвернулся от офицера, пожал плечами и побрел к баракам.

Хэмм и остальные остались в грузовике. В конце того же дня его и товарищей обменяли на значительно большее число северокорейцев, затем отправили в эвакуационный госпиталь в Южной Корее. Оттуда его самолетом отвезли в Японию, а затем – в военный госпиталь «Леттер-ман» в США. Врачи обнаружили у него еще больше осколков и легочную инфекцию, но в итоге он пошел на поправку.

Для Леонарда Хэмма война закончилась. Позже он напишет, что счастлив, что выбрался оттуда живым и «целым куском. А вот насколько целым был этот кусок, не так уж тогда было и важно». Почти сразу он попытался вытеснить ужасы Кореи из сознания. Вместе с ужасами он вытеснил и своего друга Рубина.

Хэмм не ожидал больше увидеть рядового Рубина; он был твердо убежден, что вредная привычка последнего таскать еду из вражеских запасов рано или поздно прикончит его. Но тяжело было вообще не думать о человеке, который спас тебе жизнь, и не раз. Он искренне считал Рубина самым храбрым парнем на земле. Нельзя было забыть такого человека, верного друга. Но война продолжалась, и Хэмм все больше убеждал себя, что Рубин не вернется. Он попытался сложить все мысли о рядовом Рубине в специальный «ящик» и запрятать его в глубинах своей памяти. Но, как и все остальные воспоминания о войне, не дававшие ему покоя на гражданке, мысли о Рубине продолжали к нему возвращаться.

Выжившие под Унсаном находились в заброшенном лагере еще два месяца. Шестьдесят дней без солнца и бесконечных мерзлых ночей слились в единый мучительный блер. Все похудели, всех доканывали острые приступы желудочно-кишечных болезней или валила пневмония. И все же те, кому повезло избежать серьезных травм, те, кто до последнего не отпускал надежду, выжили. Те же, кто отпустил свою веру, пусть даже они были относительно здоровы, мирно позволили своей жизненной силе раствориться в вечном холоде.

 

6

Солдат в Долине смерти с этой жизнью связывали разве что тончайшие нити надежды: что война скоро закончится, что их обменяют на вражеских пленников, что условия их существования в конце концов улучшатся. Когда они услышали, что их собираются перевезти в постоянный военный лагерь, одна из этих нитей стала чуть крепче. Прошел слух, что там есть хлеб, сыр и молоко. Слышны были разговоры о медицинском лечении, еде получше, чистой одежде, теплых постелях и, в конечном счете, даже о возвращении на родину.

Караван из почти девяти сотен пленников отправился из шахтерского городка в последнюю неделю января. Офицеры выкрикивали имена и объявляли, что больных и раненых повезут отдельно. Многие, боясь казни, молчали о своих болячках и предпочитали идти пешком. Основную массу раненых погрузили на повозки и сани, но две с лишним сотни совсем тяжелых больных оставили в лагере. Лагерное командование обещало привезти их позже, но половину из этих бедняг никто вообще больше не видел.

Парням не говорили, куда и как долго они будут идти. Никто и думать не думал, что они направляются в горы, где температура опустится до минус тридцати. Начались обморожения и лихорадки. Отряд тащился сквозь бесконечную ледяную тюрьму, изредка останавливаясь отдохнуть и поесть.

Хотя Лео Кормье и числился в роте Тибора с самого их прибытия в Пхохан, он едва ли был с ним знаком. Во время обороны Пусанского периметра они служили в разных взводах. Но Кормье слышал про венгра и его травму ноги в сентябре. Говорили, что Рубин в одиночку защитил холм, а позже отказался от отпуска в Штаты, чего Кормье вообще никак не мог понять. Так никто не делал.

Потом, в неистовом аду Унсана, Кормье самолично изумленно наблюдал, как Рубин пробивается сквозь огонь неприятеля, чтобы добраться до пулемета, расчет которого был уничтожен. Кормье был одним из тех, кому удалось отступить, пока Рубин сдерживал китайцев. Чудом каким-то Рубин пережил и первую атаку, и проваленную оборону командного пункта.

Кормье ясно было, что этот парень заслужил там Серебряную звезду. Если бы не истребили весь батальон, если бы остался хоть кто-то из старших по званию, Кормье определенно сообщил бы о его подвиге.

В следующий раз он встретил Рубина в жестоком ледяном марше из Долины смерти. Окоченевший с головы до ног, Кормье боялся, что это не что иное, как марш смерти – их тюремщики планируют идти до тех пор, пока не упадет последний узник. Он беспомощно смотрел, как парень перед ним изогнулся и упал на обочину. Он и сам почти уже свалился. Прошел чуть дальше, обернулся – кореец уже добивал беднягу по голове прикладом.

Они поднимались выше по горной тропе. Воздух стал сырым, острым, царапал легкие словно бритва. Грудь еле двигалась от жалящих приступов боли. Каждый новый вздох был короче предыдущего, в глазах помутнело. Кормье запнулся о выбоину, ноги сдались. Он упал на колени. Сил поднять руки не было, он вмазался лицом в лед и гравий. Кровь закапала из носа, но голова так кружилась, что вытереть ее он не смог. Неспособный защитить себя, но все еще в сознании, он уже ждал удара в затылок прикладом, когда к нему подошел Рубин и поднял его на ноги, вытер ему лицо тряпкой и подтолкнул его в строй. Так и шел с ним рядом и поддерживал, пока Кормье не накопил сил идти самостоятельно. Вот теперь он обязан своей жизнью Рубину. И что с этим делать?

Расстояние от Долины смерти до места назначения, маленького городка возле реки Ялуцзян, было примерно двадцать пять – тридцать километров. Но они шли медленно, мучительно, через горы, через воющий ветер, снег и лед. Усталым и голодным пленникам путь казался бесконечным. Некоторые так сбились с толку, что потом рассказывали, будто шли четыре дня подряд.

Вереница горящих деревянных и металлических скелетов встречала Тибора и его товарищей на главной улице Пектона. Унылый и изолированный городок подвергся мощной воздушной атаке. Тибор подумал, что самолеты сбросили напалм или какой-то другой химический агент, потому что горели даже металл и бетон.

Озлобленные крестьяне выстроились в ряд поглумиться над пленниками, проходившими мимо захудалых магазинчиков и офисов. В них летели камни. Солдаты пытались прикрыть головы. Несколько мрачных мужчин и женщин вышли вперед, размахивая мясницкими топорами и ножами, словно собирались резать скотину. Китайцы сомкнули ряды и грубо отогнали их.

Так этот парад доковылял до конца главной улицы и вышел на заснеженную дорогу поменьше. Спустя километра полтора они наконец добрались до пункта назначения – жилого района, который китайцы узурпировали и быстренько приспособили под тюремный комплекс, без лишних церемоний прозванный «Лагерь 5». Начальник лагеря позже предупредил их, что колючая проволока и ворота находятся здесь для их же защиты. Силы ООН располагаются в сотнях километрах к югу, за горами, покрытыми снегом и льдом. Зато разозленные жители города, который разбомбили американские самолеты, располагаются прямо тут, за воротами.

 

7

На конец января 1951-го в «Лагере 5» – крупнейшем лагере для военнопленных из устроенных китайцами на северокорейском берегу реки Ялуцзян – находилось примерно три тысячи отчаявшихся пленников. Изможденные, грязные, больные – все еще в ошметках летней военной формы, заляпанной кровью и дерьмом – они стояли на морозе в ожидании распределения. Подполковник Гарри Флеминг, военнослужащий командного состава еще со Второй мировой, позже скажет, что никогда еще он не видел такое количество больных и умирающих людей в одном месте.

Доложив имя, звание и национальность, ребята отправлялись в заляпанные грязью маленькие домики, располагавшиеся секциями по несколько длинных рядов в каждой. Рядовые и капралы шли к большому скоплению ветхих домов возле покрытого льдом канала. Сержантов и некоторых капралов отправляли в противоположную сторону лагеря. Чернокожих солдат селили вообще в отдельной секции. Британцев слали в хибары, стоящие на расстоянии брошенного камня от американской секции. Турков, прибывших позже, расположили ближе к реке. Но самым интересным здесь было то, что китайцы сразу же упразднили звания, что положило конец всякой субординации. Дабы убедиться, что офицеры не нарушают правило, их изолировали в домах, максимально удаленных от рядовых, и запретили всякое с ними общение.

Дик Уэйлен, Джеймс Буржуа, Карл МакКлендон и Лео Кормье оказались среди восемнадцати человек, которых отправили в хибару с изношенной деревянной верандой и остроконечной крышей из черепицы и соломы. Они приняли как дар тот факт, что Рубина отправили вместе с ними, хотя непонятно было совершенно, каким образом он мог бы сделать их жизнь чуть более выносимой на этом новом месте.

Охрана провела их мимо шумного, шипящего крана, из которого шла вода – добрый знак, значит, вода хорошая. Но однокомнатный дом, в который их забили, был пуст, без мебели и холодный; четыре квадратных метра, по оптимистичным подсчетам. Деревянные балки и грязные стены кое-как сдерживали холодный ветер, но через щели под дверью и в хрупких, словно картонных окнах все равно задувало. Вонь нестиранной формы смешалась с запахом тел и быстро заполнила затхлую комнату.

«Лагерь 5», Пектон, Северная Корея Австралийский военный мемориал P00305.003

Новые жильцы слишком устали, чтобы жаловаться; все, чего они сейчас хотели – спать. Как и в Долине смерти, спали они как сардины, вплотную друг к другу. Лео Кормье засыпал с молитвой о костре, который не помешало бы развести в маленькой черной топке в углу комнаты. В тот момент ему было абсолютно плевать на то, что с ним произойдет дальше – лишь бы не замерзнуть насмерть.

Охранники чуть не вырвали дверь под утро, указали на нескольких человек и потащили их на улицу. Тибора не взяли, но он рванул вперед и пристроился за последним в очереди. Даже если охрана и заметила это, им, похоже, было наплевать, и вскоре он стоял вместе с двумя сотнями оборванцев возле центральных ворот.

Штыки и приклады загнали их на скользкую, заснеженную дорогу, затем на ближайший холм. Шатаясь и ковыляя, люди взбирались наверх, пытаясь не упасть и не переломать ноги о плотный слой льда и дерна. Некоторые ползли, другие формировали небольшие команды, подтягивали друг друга и вообще пытались не останавливаться, чтобы не злить лишний раз хмурых надзирателей.

На полпути Тибор впервые увидел территорию лагеря целиком. «Лагерь 5» разлегся на большей части полуострова в форме пальца, меж двумя большими холмами, окруженный с трех сторон водой. Отсюда он выглядел огромным, сухим кораблем. В лагере была по меньшей мере сотня маленьких домиков, но территория была столь огромна, что, вполне вероятно, за холмами спряталось еще столько же. Изысканно украшенная, остроконечная пагода украшала дальний спуск холма, а ближний был усеян припавшими к земле кирпичными зданиями с черепичными крышами.

Внизу протекал канал в форме большого пальца. По тому, как свет отражался с поверхности воды, превращая ее в красивое замороженное зеркало, стало понятно, что и канал, и река за ним покрыты толстым слоем льда. Совершенно неясно было, где проходит линия горизонта, ибо и вода, и земля, и небо были одинаковых оттенков серого; где начиналась одно и заканчивалось другое, понять было невозможно. Широкая и бесцветная гладь простиралась, насколько хватало глаз, заставляя мысли о побеге казаться пустыми, если не сумасшедшими.

Что скажет Тибор приятелям, если они спросят его, что он видел снаружи? Он ничего скажет. Какой смысл лишний раз подчеркивать безысходность их положения? Они поймут это со временем, когда, возможно, будут сильнее и морально готовы к этому.

Крича и толкаясь, китайцы подогнали пленников метров на 100 повыше, затем остановили их возле густых зарослей из хрупких деревьев, бамбука и куманики. Здесь их разделили на несколько отрядов по восемь – десять человек. Затем расставили в двадцати шагах друг от друга – получились своего рода артерии, тянущиеся от чащи до подножия холма.

Раздали топоры. Люди на вершине начали рубить деревья и собирать их в охапки. Через несколько минут эти охапки веток и щепок потекли по рукам, превращаясь в большие кучи на обочине грязной дороги, ведущей обратно в лагерь. Их первый рабочий выход продолжался несколько часов.

В ту самую секунду, как первый узел дров оказался у них в доме, Дик Уэйлен и Лео Кормье бросились забивать ими топку. Дерево затрещало, полетели искры. Вскоре пол под ногами стал нагреваться. Тепло проникало в их стопы, мужчины улыбнулись, в шутку принялись подталкивать друг друга. Жар и дым двигались по узкой борозде от одного угла дома к другому, затем вверх по маленькой трубе. Но система была столь примитивна, что нагревались только пол и дальняя стена, возле которой дым выходил на улицу. Через несколько минут пол возле топки стал таким горячим, что невозможно было стоять на нем, в то время как другая половина комнаты продолжала мерзнуть. Ситуация была абсурдна, Дик даже засмеялся – впервые за долгие месяцы.

 

8

Смерть и обед два раза в день – вот и все, что было постоянного в первые дни пребывания в «Лагере 5». Каждое утро люди просыпались рядом с трупами, беднягами, сдавшимися голоду, нелеченым ранам, холоду или одной из непонятных болезней, живших в каждой хибаре. На рассвете тела выносили и укладывали стопками на улице. Если на трупах еще были куртки, штаны или ботинки, даже белье, пусть самое грязное, их быстро стаскивали другие солдаты. Затем приходили южнокорейские пленники, которых китайцы использовали в качестве гужевого транспорта, и уносили голые тела прочь. Спустя неделю Тибор бросил считать погибших.

Поначалу похороны устраивали дважды в день. Китайцы открывали двери, выбирали четырех человек и забирали их с собой в сараи, которые служили пунктами сбора мертвых. Там они укладывали раздетые трупы на носилки из пустых рисовых мешков и сосновых веток, наваливая столько, сколько могли унести четыре человека. Почти всегда забирали армейские жетоны, иногда вырывая из замерзших ртов, иногда отбирая у солдат, которые спрятали жетон, дабы почтить гибель товарища. Вскоре стало ясно, что китайцы нарочно стремились утаить личности погибших. Охранники сопровождали похоронные процессии вдоль замерзшего канала на заброшенный кусок земли, усеянный зазубренными камнями и жирными, измазанными грязью обломками льда.

Погребения как такового не было. Даже с помощью острых саперных лопаток невозможно было вырыть нормальную могилу. Патрули рыли неглубокую ямку для каждого трупа и прикрывали его камнями так, как могли. Затем кто-то из взвода умершего говорил несколько слов, и они двигались дальше. Когда очередь доходила до Тибора, он произносил молитву дважды: сначала на английском, потом на иврите.

Два обеда в день состояли из полупустой жестянки зернистой субстанции, напоминавшей Дику Уэйлену куриный корм. Приготовленная правильно, она представляла собой мягкую кашу, но чаще обычного в ней попадались комки, похожие на ядрышки попкорна. В первый же свой обед Дик попал зубом на что-то твердое, как камень – и выплюнул пломбу.

Тибор понимал, как отчаянно хотели есть его парни, но не видел смысла рисковать жизнью ради жижи, которую они и так получали. Он был уверен, что китайцы едят здесь лучше. В первый полный день в лагере он наблюдал за ними, пока не понял, где они живут. Родился план: как только появится шанс, надо нанести визит в один из их продуктовых складов.

Утренний поход на холм подарил ему шанс изучить топографию местности. Насколько он мог понять, китайцы заняли внешнюю сторону Пектона, а затем добавили несколько заборов и ворота. Перестенки с колено высотой делили территорию на дюжину подразделов, вероятно чтобы проще было контролировать передвижение людей и воды во время паводков. Охраны было не много: ворота были одни, на входе, смотрели они на окрестности городка. Как только Тибор понял общий план, ему захотелось как следует прогуляться и порыскать вокруг. Охранник предупреждал, что ночью все должны оставаться в доме, но Тибор сомневался, что их там достаточно для наблюдения за всей территорией лагеря. Как только его соседи уснули, он приоткрыл дверь и выглянул наружу. Рваные снежные облака уступили небо звездам. Ледяная пустошь молчала. Глаза привыкли к темноте, он осмотрел резко очерченную тень громкоговорителя на телефонном столбе. Поглядел вверх на серебристую луну, забеспокоился, что его тень выдаст его с потрохами. Вышел на шаткую деревянную веранду, но спрятался под карнизом, пока облака вновь не скрыли лунный свет. Как только тени притупились, он засеменил в ту часть лагеря, куда входили и выходили охранники.

Тут и там он замечал небольшие посты охраны и открытые костры, возле которых собирались китайцы, чтобы, конечно, погреться. Пока охранники стояли возле снопов колючих искр, Тибор вливался в темные прорехи между ними. Если замечал движение человеческой фигуры, моментально останавливался и прижимался к земле, пока не мог удостовериться, что охранник шел в другом направлении. Кажется, ребята предпочитали тепло огня патрулированию.

Ближе к реке Тибор заметил то, что искал. Как и надеялся, это были два сарая, стоявшие в самом начале ряда домиков. Он согнулся перед коленной стеной, чтобы перехватить дыхание и успокоить сердце. Никого вокруг не было; дураков шататься по такому холоду не нашлось – кроме, разумеется, сумасшедшего венгра. Тибор добежал до ближайшего сарая, прижался к стене, застыл намертво и повернул голову набок. Слышно было только мягкий шелест ветра, гуляющего по соседним хижинам, да далекое эхо трескающегося на берегу льда. Поискав глазами охранника или солдата, он обошел здание по стене, пока рука не нащупала металлическую защелку: секунду спустя он был внутри.

Несколько бочек с зерном стояли прямо рядом с дверью; скорее всего, это та же жижа, которой кормили пленников. Обидно. Правда, возле дальней стены Тибор нашел груду деревянных ящиков, набитых каким-то крупным и круглым овощем, на ощупь напоминавшим картофель. Было слишком темно, чтобы разбираться, посему он набил несколько по карманам куртки и пошел дальше.

Он хотел уйти обратно в хижину, но не смог – слишком хотелось узнать, что там во втором сарае. Рванул до него, вошел внутрь через полугнилую дверь – только чтобы обнаружить там то же грубое зерно.

Ну как так! Сложно поверить, что эти жестокие и бесстрашные солдаты, рвущиеся в пасть американских пушек с такой отвагой, обедали такой примитивной гадостью. Ну ясно, что их офицеры ели лучше. Сомнений нет: где-то рядом есть нормальная еда, пусть не на территории лагеря, но в городке-то точно. Местные, конечно, не богаты, но выглядят крепышами и уж точно не голодают, как его товарищи. Тибор пообещал себе, что найдет еду получше, чего бы ему это ни стоило.

Пленников часто выводили за ворота – на работы или избавиться от мертвых, – но еще и до большого склада в Пектоне, откуда они забирали мешки с кукурузной крупой и тащили их обратно в лагерь. Его сожители боялись любой работы на суровом холоде, но Тибор рассматривал это как возможность. Он вызывался добровольцем в такие походы.

В первый свой выход до города он заметил, что земля по обеим сторонам главной дороги очень ровная. Инстинкт подсказывал ему, что это могут быть поля. Насколько хватало глаз, всюду виднелись мелкие клочья листьев и травы, перемежаемые неровными одеялами снега и льда. Что бы там такого съедобного могло расти?

Когда в Пасто заканчивался сбор урожая, фермеры обычно оставляли небольшое количество посевов в полях, которые они либо запахивали, либо прикрывали кукурузными стеблями. Остатки гнили, стебли превращались в перегной, который готовил почву к следующему сезону. Тибор прикинул, что корейские фермеры использовали ту же технологию, но единственным способом проверить это было совершить небольшую экскурсию в поля.

Первой проблемой были ворота. Охрана проходила их несколько раз в час, но не так часто, чтобы помешать решительному человеку войти или выйти. Тибор был уверен, что забор не под напряжением – поблизости не было линий электропередачи. Прямо за стенами лагеря валялись мотки колючей проволоки, но определенного порядка в их расположении не наблюдалось, были прорехи. Тибор решил, что если ему удастся проползти под забором, он сможет обойти колючую проволоку зигзагами, а то и вовсе проползти под ней.

Охрана особо не напрягалась, а правила были нестрогими. Когда пленники позволяли себе прогуляться по территории лагеря, на них разве что кричали, приказывая вернуться в хижины. По ночам, когда температура опускалась ниже нуля, охранники зависали в маленьких будках возле печек. Итак, однажды безлунной ночью Тибор дождался, пока никто его не видит, проскользнул под забор и вскарабкался на участок земли с правильными бороздами, типичными для сельскохозяйственных полей.

Как он и подозревал, земля под слоем снега была укрыта замерзшими стеблями кукурузы; он раскопал почву и обнаружил там россыпь плодов, твердых и скукоженных, но, возможно, съедобных. Он набил штаны и отправился на соседнее поле. Там получилось вытащить несколько мерзлых луковиц.

Он пошел еще дальше, к темному участку земли с маленьким одиноким домиком и амбаром, окруженными рядом приземленных строений. Он быстро вошел в белый одноэтажный сарай и обнаружил там репу, кукурузу и что-то, похожее на батат – джекпот! Тибор набил куртку и штаны так плотно, что еле доковылял обратно до лагеря. Дико радовался своему походу, когда ложился на спину и протискивался под колючей проволокой. Тут куртка зацепилась за корягу.

Внезапно он застрял. Несильно потянул куртку, но она упрямо не поддавалась, причем в темноте неясно было, где же именно она зацепилась. Он подергался из стороны в сторону, но сдвинуться не смог.

Сорок лет назад, в первой войне, столкнувшей Венгрию с Россией, другой Рубин нарушил порядок в плену, тоже отправившись воровать. То был брат Ференца, Йозеф. Закончилось все плохо: Йозефа поймали за воровстом еды с продовольственного склада, заставили выкопать себе могилу и пристрелили. Тяжелая судьба дяди, которого Тибор никогда не видел, нависла над ним самим.

Йозеф и Ференц вступили в ряды венгерской армии в 1914-м, оставив дома жен и малолетних детей, чтобы принять участие в войне, которая должна была положить конец всем прочим войнам. Братья служили в одной части, получили награды за доблесть, попали в плен к русским и отправились в Сибирь. Йозефа казнили, но Ференц пережил почти шесть лет неволи. Он вернулся в Пасто героем, хотя к тому моменту жена его вышла замуж за другого, а сын его был ему совершенно чужим человеком.

Тибор был самым младшим из четырех детей Ференца от второй жены, но та женщина умерла от рака, когда Тибор был еще ребенком. Роза, мать, которую он знал и любил, на самом деле была третьей женой его отца.

Несмотря на то что Ференц выжил в невыносимых условиях, он не любил говорить об этом. Почти все, что Тибор знал о молодости отца, его родной матери и Йозефе, ему рассказал Имре, который слышал эти истории от Миклоша, их сводного брата. И вот теперь, когда Тибор сам оказался в плену у мотка колючей проволоки, казалось, что самый грустный фрагмент истории той далекой семьи сейчас повторится. Рано или поздно охранник отойдет от костра и заметит скрюченную фигуру там, где ее быть не должно.

Быть может, как и Йозеф, он слишком долго испытывал свою удачу. А может, это Бог, которого Тибор проклинал на поле боя, наконец решил отомстить ему. Может, он ему так давал понять, что жалкий человечишка зашел слишком далеко.

Было в этом что-то смешное, ибо Тибор не мог контролировать тот импульс, то стремление, которое вогнало его в это положение. Чего уж там, он вообще бы даже не стал вспоминать Йозефа и его судьбу, не прерви колючая проволока его путешествие таким бесцеремонным образом. Каждое свое решение в тот вечер, как и решения многих вечеров до этого, он принимал спонтанно. И все они казались ему разумными, даже логичными – по крайней мере, в момент принятия. Но не сейчас. Рассмотрев все альтернативы, Тибор пришел к выводу, что нет никакой разницы, случилось ли это по вине Господа или ему просто не повезло. В самом простом смысле случилось то, что случилось.

Холод продирал его кости, и размышления Тибора подошли к концу. Руки и ноги коченели, а мысли его уже вернулись к побегу. Почти инстинктивно он вытащил из куртки половину овощей, тем самым освободив немного места между грудью и колючей проволокой. Затем втянул грудь так сильно, как только смог, и рванул вперед. Куртка громко порвалась. Тибор прикрыл порванное место, потом ногами вытолкнул себя до следующего участка проволоки, легко прополз там и выбрался на свободу.

В этот раз ему дали отсрочку – может, Бог, может, удача, а может, он сам, не потеряв голову. Все это не имело значения в тот момент. Тибор добрался до хижины и поделился уловом с семнадцатью очень голодными парнями.

 

9

Отец Капаун отказывался отбывать заключение в бараках для офицеров. Священник был убежден, что если он сможет достучаться до людей на духовном уровне, они смогут найти в себе силы протянуть здесь подольше и выжить. Он направил китайскому командованию сообщение, в котором говорил, что и его работа, и его вера обязывали его помогать всем людям, вне зависимости от ранга. Командование ответило, что его просьбу рассматривают, но охранники остановили его, когда он попытался выйти из зоны для офицеров.

Тогда он попросил разрешить ему проводить службы раз в неделю и по праздникам. Китайцы отказали. Приходил офицер и сказал, что народное правительство презирает религию и христианство в частности. Капаун ответил, что ладно, пусть они презирают формальную службу, но пусть хотя бы позволят ему общаться с солдатами индивидуально. Он сделал несколько попыток добраться до другого конца лагеря, но охрана неизменно догоняла и возвращала его к офицерским хибарам. И вдруг, однажды, без каких-либо объяснений его пустили. Отец немедленно провел службу, на которой объявил пленникам, что им пригодится помощь высшей силы. Он молился Святому Дисмасу, раскаянному грешнику, которого распяли вместе с Христом, и просил его помиловать людей и простить их за все то, на что их вынудили эти ужасные условия.

Отважный священник понял, что его голодающим людям нужны не только молитвы. Однажды ночью он проскользнул в пустой сарай и спрятался там до позднего вечера. После того, как мимо прошел не заметивший его охранник, Капаун выбрался и увидел сарай побольше, прямо за тем, в котором только что находился он. В том, втором, было полно кукурузы. Он украл так много, как только смог унести. После этого он, как Тибор, начал убегать из лагеря, чтобы рыскать по окрестным полям. Как и Тибор, Капаун разгребал кукурузную шелуху и доставал оттуда овощи; затем бежал обратно, делиться с офицерами-сокамерниками.

Бегая по близлежащей территории, Капаун начал таскать все, что плохо лежало. Собрав достаточное количество досок и сломанных заборных столбов, он устроил небольшой костер, ставший пунктом сбора для совета и поддержки. Он украл расплющенный жестяной лист, камнем придал ему форму чаши и кипятил в нем воду. Обменял часы на одеяло, распорол его и сшил носки всем, кто свои потерял или износил.

Капаун заметил, что китайцы уносят раненых на вершину холма, где, по их словам, был госпиталь, и как-то раз отправился за ними к большущей вычурной пагоде, бывшему буддистскому храму. До входа он, впрочем, не добрался – путь ему преградили охранники. Священник запротестовал: объяснил, что это его долг – предоставлять раненым духовную поддержку. Пока он упорствовал, прибыл китайский офицер, накинулся на него, закричал, что больным нужны лекарства, а не молитвы, что американские бомбы разнесли дорогу, и конвои теперь не могут доставить в «Лагерь 5» медикаменты. Отец не успокаивался. Ответил, что духовная поддержка почти так же важна, как и лекарства. Офицер заявил, что священника не пустят распространять там свою «заразную христианскую пропаганду».

В середине зимы госпиталь запретили посещать и доктору Андерсону, и второму доктору по фамилии Шадиш. Но спустя недели жалоб и требований охранники провели их в пагоду на гребне соседнего холма.

Утонченный фасад храма резко контрастировал с грязными бараками в долине. Стремящиеся арки крыши, аккуратно уложенные изразцы и декоративная деревянная резьба вселяли умиротворение и гармонию. Керосиновая лампа на входе отбрасывала успокаивающий свет. Но даже до того, как двое врачей успели войти внутрь, смрад смерти непробиваемой стеной встретил их. Внутри же был склеп. Почти сотня смертельно больных людей лежали на полу на соломенных ковриках, похожие на ряды треснутого кафеля. Одни не двигались и тяжело дышали, другие уставились в потолок, бормотали и скулили. К ним никто не подходил.

Врачи вернулись в хибару и доложили Капауну, что как только людей забирают на холм, надежды для них больше нет. Но отец не сдавался. Воспользовавшись менее известным путем вдоль замерзшего ручья, протекавшего позади лагеря, он обошел охрану и проскользнул в пагоду с заднего входа. То, что он увидел, привело его в отчаяние, он пообещал себе сделать все, что в его силах. Для начала он принялся носить раненым еду и бинты. Увидев больного, неспособного есть, он попытался его накормить. Он молился с ними, ухаживал за ними и зачастую провожал их в последний путь.

 

10

После вспышек дизентерии и пневмонии «Лагерь 5» захлестнула еще одна эпидемия. Синдром, который солдаты назвали «наплеватит», проявлялся в разных формах и убил не меньше узников, чем холод, голод или болезни. Иногда он начинался, когда человек прекращал есть или пить, уверенный, что так он сумеет прекратить понос или непрогнозируемые приступы рвоты, которые нередко следовали за приемом пищи. Какое-то время бурчание в животе прекращалось. Руки и ноги его не чувствовали холод. Он становился вялым и замкнутым. Переставал бороться со вшами и клопами и тихо лежал на спине весь день. Тело его захватывали личинки, клещи и вши. Вскоре следовала мирная смерть, которую многие считали милосердной. Но не было ничего милосердного в том, как огромные бугорки паразитов копошатся под униформой мертвеца, неистово пожирая.

В других случаях разбитые болезнью мужчины с пустым взглядом бродили бесцельно по лагерю, разговаривали с женами, подружками или родителями, которых там не было, а то и просто смеялись ветру в лицо. Одни, те, у кого были силы бороться с «наплеватитом», сторонились этих «бродячих призраков», словно это состояние было заразным; другие же, наоборот, присматривали за такими в ожидании, когда они лягут и замерзнут насмерть, чтобы стащить с них кепки и куртки.

Карл МакКлендон попал в плен в конце ноября 1950-го недалеко от Унсана, почти там же, где прижали батальон Тибора. Из-за того, что его дивизию, 25-ю пехотную, отправили в бой в самом начале войны, никто не успел научить его основам выживания в лагере для военнопленных. В первые же дни своего пребывания МакКлендон заработал глистов и дизентерию; через три месяца он похудел с девяносто килограммов до сорока пяти. Затем он потерял способность видеть в темноте. Поскольку он не знал, что эти симптомы говорят о недостатке некоторых нутриентов, он решил, что сходит с ума.

Он вырос в маленьком городке в Луизиане, где его кормили в традициях южной кухни США. Его, конечно, устраивала столовая еда, но он сильно скучал по обильным южным обедам, которые ему готовили мама и бабушка. Теперь же, вынужденный выживать на просе и кукурузной каше, он начинал бредить о яйцах, овсянке, свинине, батате и запеченных овощах с ветчиной. Никто ему не говорил, что худшее, что может сделать узник лагеря, – это мечтать о еде. Он и парни в его хижине постоянно говорили и мечтали о блюдах, на которых они выросли, что только усиливало бурчание в их животах. Спустя несколько недель в «Лагере 5» голод стал настолько сильным, что он потерял аппетит. И тут слабину дали нервы.

МакКлендон опешил, когда увидел, как сосед по хибаре, имени которого он не знал, выполз из темноты, распахнул свою куртку и принялся пихать ему в лицо овощи. Английский у него был ужасный, но Карл вроде бы разобрал, что тот говорит ему заткнуться. Затем этот псих ушел раздавать еду остальным парням.

Что вообще происходит: это абсолютно незнакомый мужик, из другой роты. Ситуация приняла еще более загадочный оборот, когда этот парень вернулся с едой на следующую ночь.

Карл МакКлендон и его приятели обсудили его. Загадочный паренек – Рубин, из 8-й армии, которой как следует досталось под Унсаном, там же, где месяц спустя влетело и его роте. Карл подошел к Рубину и спросил, как он может ему отплатить. Последовал ответ на ужасном английском: «Не говорить никому».

МакКлендон услышал его. Он знал, хотя и не поименно, что есть люди, «стукачи» и «тушки», которые сдают своих же за дополнительную банку кашицы или сигарету. Его соседи говорили, что парни из других домов увиваются возле китайцев, чтобы получить ништяки, либо же раскалываются под пытками. Так что МакКлендон молчал. Он не хотел быть тем парнем, который сдал того, кого он лично называл «Санта-Клаусом».

Карл МакКлендон был не единственным солдатом, пораженным поведением чужестранца, которого все называли просто «Рубин». Как ни пытались, не могли его понять его и Дик Уэйлен с Лео Кормье. Он что, дурак, везунчик, или и то, и другое? Этим вопросом задавались они раз за разом. Зачем он крадет еду и кормит парней, которых он даже не знает?

Даже после того, как Рубин раскрыл свое происхождение и рассказал про упорство, которое привело его в Корею, он все равно оставался загадкой. Частично из-за того, как он говорил. Его ломаный английский перебивался словечками вроде «мицва» и «мазаль», которые никто из них не понимал. Когда его просили разъяснить их значение, он охотно рассказывал, но Лео и Дик все равно их постоянно путали.

Потом, конечно, его религия. Рубин говорил, что раз он еврей, то обязан совершать добрые поступки безвозмездно и втайне. Говорил, что это его долг – помогать нуждающимся, не ожидая ничего взамен. Это и много чего другого написано в книге, которую евреи называют Тора – там больше шести сотен законов, регулирующих жизнь еврея от рождения до смерти. Рубин объяснил, что, конечно, невозможно каждому следовать всем законам, но целью было соблюсти как можно больше. Когда парни спросили его, сколько законов удалось соблюсти ему, он пожал плечами и ответил, что не помнит.

Дик Уэйлен и Лео Кормье верили Рубину на слово, но считали, что им движет не только вера. Оба согласились, что есть в его поведении качество, присущее всем сорвиголовам, спортсменам и может даже самым крутым преступникам, и что качество это больше, чем просто какие-то там верования. Но что это за качество, они понять не могли.

Дик и Лео, может, и не понимали Рубина, но в одном они были уверены: он неспособен сидеть на месте. Даже с травмой ноги он постоянно где-то шастал. Когда он не делился ворованной едой, то громко переругивался с китайцами или подбадривал пленных товарищей. Постоянно напоминал соседям, что дома их ждут семьи, что американские войска освободят их и что не падать духом – это их прямая обязанность. Но в каком-то смысле его слепая вера даже усложняла их пребывание здесь: они никак не могли понять, с чего вдруг он взял, что кто-то вообще выберется из этой дыры живым.

 

11

Делегация пареньков-южан из соседней хижины подошла к Рубину с обеспокоенными лицами: «Наш друг умирает, – скорбно объявили они. – Можешь помочь, Рубин?»

Они слышали про Тибора от Карла МакКлендона. Тибор поделился с ним своими переживаниями по поводу «тушек», но Карл поклялся, что этим парням можно доверять – они не сдадут. И все же Тибор слегка напрягся. Что именно им от него нужно?

– Как вы думать я помогаю ваш друг? – спросил он в надежде узнать, что они такого про него слышали, чего даже он сам не знал.

– Вы евреи все знаете, – ответил один из них без тени враждебности в голосе.

– Если бы я все знал, я бы тут не оказался, – отрезал Тибор.

– Но ты же можешь придумать что-нибудь, – возразил тот отчаянно.

Тибор не понял. Они что думают, у него за пазухой специальная машинка, на которой он строчит письма Моисею, царю Соломону, Давиду и святому Петру? Верят, что он обладает тайными зельями, известными только ветхозаветным евреям? Да нет у него ничего. Все, что он знал, так это как придумывать всякие истории.

Тибор неохотно пошел в соседнюю хибару, где обнаружил миловидного двадцатилетнего мальчика из Пенсильвании, лежащего на голом полу, полуутонувшего в теперь уже большой для него униформе. Товарищи его объяснили, что обезвоживание от дизентерии и неконтролируемые приступы чесотки вызвали у него проклятый «наплеватит».

Тибор присел возле него.

– Тебя как зовут?

– Джонни, – продребезжал парень, едва шевеля губами.

Цвет лица Джонни напоминал грязную воду. Клещи окопались на груди и шее, оставляя за собой маленькие рубцы. Дыхание его было поверхностным и трудным, изо рта воняло. Но он поднял глаза и посмотрел на Тибора – верный признак, что паренек еще не потерял связь с миром живых. Тибор пообещал приятелям Джонни подумать, что можно сделать, и посоветовал давать ему больше воды, даже если придется заливать ее насильно.

Китайцы держали дюжину коз в деревянно-проволочном станке недалеко от американской зоны. Подразумевалось, что животные здесь исключительно для нужд офицеров: Тибор видел, как охранники заносили бадьи с молоком на холм, в штаб. Ни одну из них даже не зарезали. У каждой козы на шее висел колокольчик: если кто-то подойдет к ним слишком близко, животные засуетятся и колокольчики привлекут внимание охраны. Но он присматривал за козами с малых лет. Он знал их привычки и решил, что сможет тихо и без лишних движений пробраться в станок, не встревожив их.

Пока в лагере все спали, Тибор добрался до станка и прополз под забор. Завидев человека, некоторые козы беспокойно заскребли копытами по земле и уставились на него мраморными глазенками. Тибор замер и дождался, пока те не успокоились и вновь не заснули. Убедившись, что животные потеряли к нему всякий интерес, он быстро подобрал с земли маленькие горошины дерьма и набил ими карманы.

Он вернулся к Джонни на следующее утро. Тому стало хуже. Глаза слезились, верхнюю часть туловища трясло. Когда он делал вдох, откуда-то из глубины грудной клетки слышалось эхо.

– Это Тибор Рубин, – начал он. – Тебе повезло. Приезжал Красный Крест, они завезли новое лекарство.

– Смеешься, – пробормотал больной.

– Ты почти мертвый, Джонни, – вздохнул Тибор. – Какие уж тут шутки.

Он достал из кармана несколько темных горошин, разогретых до комнатной температуры. «Я давать тебе это лекарство, но ты должен обещать мне, что съешь все. Принимать надо три раза в день – утром, в обед и вечером. Иначе не сработает».

Джонни вяло закивал. Тибор жестом показал ему открыть рот, затем запихнул туда три горошины. Джонни проглотил их без единой жалобы. Как Тибор и догадывался, парень полностью потерял чувство вкуса.

Тибор был уверен, что козлиное дерьмо не повредит бедняге. Животные жили на траве – их отходы, разумеется, не помогут Джонни, но и повредить тоже вряд ли смогут.

Тибор приходил навестить Джонни три раза в день в течение недели. Спустя пять дней после того, как тот проглотил козлиное дерьмо, он уже мог сидеть и даже общаться. Две недели спустя он уже ходил. Разум над телом, радостно подумал про себя Тибор. Он предложил то же самое лекарство еще нескольким ребятам, и они, похоже, отреагировали точно так же. Тибор даже подумал, что в овечьем и козлином дерьме и правда есть что-то полезное, и сам проглотил несколько горошин.

Но иногда его попытки проваливались. Он не смог сохранить жизнь Чарльзу Лорду и Фрэнку Смолински. Они оба были из его роты, он сражался с ними бок о бок в первые дни в Корее, до самого Унсана. Он попытался побороть их дизентерию способом, которому его научил старшина барака в Маутхаузене. Он взял обуглившиеся деревяшки из костра, растер их в порошок и попросил их съесть это. Оба отказывались, пока не стало слишком поздно. За отсутствием лучшего лекарства Лорд и Смолински вскоре умерли.

Тибор принял их гибель близко к сердцу. Он настаивал на том, чтобы похоронить обоих лично, хотя его и не заставляли. Потом молчал с неделю. Когда, наконец, сумел побороть ощущение, будто он подвел этих ребят, в нем появилась решимость отомстить их захватчикам.

– Китайцы и северокорейцы сами-то голодают, – сказал он Карлу МакКлендону на своем кривом английском, – так что воровать у них еду навредит им больше, чем убить МакКлендон сомневался, что Рубин хоть как-то сможет насолить китайцам, но сумасшедший венгр продолжал воровать у них еду. То, что ему каждый раз удавалось выходить сухим из воды, казалось МакКлендону истинным чудом. Но чудо это происходило посреди тотального отчаяния.

 

12

В начале весны в каждую казарму, как называли китайцы эти замызганные халупы, принесли пачку журналов о жизни в Китае. Парни не видели книгу, газету, да вообще ничего почитать месяцами, так что журналы быстро разошлись. Правда, быстренько пробежав глазами по фотографиям улыбающихся крестьян на пшеничных полях и большим кускам текста, восхваляющего жизнь в величайшей утопии этого мира, солдаты выбрасывали их за порог. В одной хибаре парни вырвали страницы и пустили их на туалетную бумагу. Когда китайцы пришли забрать журналы и обнаружили их разбросанными по земле, измазанными дерьмом, они чуть с ума не посходили. Всю «казарму» вывели на покрытую льдом реку и заставили стоять по стойке смирно несколько часов. Некоторые упали – и так больше и не встали.

Вскоре после этого, когда лютый холод прошел, но на улице еще было дико холодно, каждого, кто мог ходить, отправили на ежедневные занятия на открытом воздухе. Объяснили, что занятия, продолжавшиеся от двух до шести часов, – это часть их «перевоспитания», и чем быстрее они выучат свой урок, тем быстрее они вернутся домой, к своим семьям. Каждый день несколько рот отправлялись к открытым сценам, с которых обличали и разоблачали западный капитализм, империализм и эксплуатацию «пролетариата». Раз за разом им читали лекции о том, как на их фундаментальные права посягнули интернациональные корпорации и империалистические правительства. Коммунизм, говорили им, освободит их от ярма капиталистического гнета.

Первые лекции читал тучный, вспыльчивый товарищ Сунь, плюющийся сердитыми тирадами против Соединенных Штатов и культуры капитализма. Отец Капаун слушал его шумные проповеди, затем спокойно вступал с ним в дискуссию и опровергал его тезисы один за другим. Сунь отвечал ему криком и прыжками злого примата, но Капаун сохранял спокойствие.

– Когда Господь велел нам любить врагов наших, – говорил он солдатам, – вряд ли он имел в виду товарища Суня.

Китайцы заметили упрямство Капауна, но не стали распылять свою злость прилюдно. Вместо этого они утащили двоих его сокамерников в неприметную хибару на холме и там пытали их. Подвешенных за кисти офицеров заставили подписать документ, который утверждал, будто отец подрывает «учебную программу». Другие офицеры ждали, что документ используют против капеллана на суде, но никакого суда не состоялось. Говорили, что китайцы боятся влияния Капауна, что если его накажут за разговоры, против них поднимется весь лагерь. Однако позже, когда священника поймали за воровством заборных досок, его раздели по грудь и заставили стоять на холоде несколько часов.

В марте у Капауна распухла нога – доктор Андерсон диагностировал тромб. Силы священника увядали, но он все равно сумел сколотить распятие для утренней службы на Пасху. Неделю спустя у него появилась дизентерия, затем сильная пневмония. Его колотила лихорадка, он впал в горячку. Соседи беспомощно наблюдали за приступами адского смеха и беседами с жителями его родного города.

Однако лихорадка спала, и Капаун, кажется, пошел на поправку, когда однажды в хибару вошла охрана с носилками. Им приказано было забрать его в «госпиталь». Офицеры не видели в этом никакого смысла – разве что командование лагеря хотело его убить. Они вступили в перепалку с охранниками.

– Он идет! Он идет! – кричали солдаты на офицеров.

Не желая стать причиной неприятностей у товарищей, отец Капаун знаком показал, что покинет дом, и попросил друзей сообщить его родным, что он умер «счастливой смертью».

 

13

Когда китайцы запустили свою кампанию по индоктринации, особое внимание они уделили офицерам. Вдобавок к занятиям они нагрузили их литературой, в том числе такой, как «Упадок и провал американского капитализма», «Манифест коммунистической партии» и «Жизнь Карла Маркса». Дабы гарантировать, что они их действительно изучают, офицеров заставляли читать произведения вслух в присутствии наставников. Когда на улице стало чуть теплее, китайцы расширили программу и на солдат. В середине весны они предложили тюремной роте Тибора – трем с половиной сотням людей – выбрать одного, который представлял бы их интересы в так называемом «комитете мира».

Этот представитель должен был посещать встречи с солдатами из других рот, чтобы обсуждать с ними, как положить конец войне, а заодно и другие важные вопросы. Раз уж он будет работать непосредственно с начальством лагеря, он получает право озвучивать любые недовольства или требования своих товарищей. Китайцы настаивали на том, что это честь – «бороться за мир».

Когда солдаты запротестовали, китайцы назначили несколько офицеров и капралов-американцев, которые навещали солдат и убеждали их, что, мол, да, китайцы просят несколько больше, чем положенные по уставу имя, звание и порядковый номер, но с ними все равно можно сотрудничать и в их личном деле это никак не отразится.

Никто в хибаре Тибора не хотел попасть в «комитет мира». Попахивало все это. Но один паренек, всеми, кстати, любимый, из соседнего дома, восемнадцатилетний рядовой Клод Бэчелор заявил, что возьмется за это дело. Тибор не очень хорошо знал Клода, но слышал, что тот помогал товарищам в самые лютые морозы, а значит, он тут не только о себе печется.

Клод Бэчелор был абсолютно неконфликтным парнем, которого отчислили из гимназии в Кермите, штат Техас, игравшем на трубе в военном оркестре до того, как его отправили в Японию, а затем Корею. Несмотря на то что он был довольно разговорчивым и любопытным от природы, Клод никогда не сталкивался с какой-либо политической догмой, тем более конфликтующей с его типично американским воспитанием. Однако же после того, как его выбрали в комитет, Тибор и другие стали замечать, что парень стал больше времени проводить в китайском штабе. Вначале никто не подозревал его в стукачестве. Наоборот, ему удалось добыть больным ребятам побольше лекарств и внимания персонала. Тибор не считал его предателем – в конце концов, в комитете было еще двадцать узников.

И вот в июне Клод просит Тибора и товарищей подписать так называемое «письмо мира». Письмо требует от Соединенных Штатов убраться из Северной Кореи и предоставить Китаю место в ООН. Клод объяснил, что желает парням только добра и что их подписи помогут им быстрее добраться домой.

Тибор изучил бумагу. Там был длинный список имен – странно, кажется, здесь почти все американские офицеры. Тибор сказал Клоду, что хотя он и жил в Америке всего полтора года, ничего против нее он подписывать не будет. Клод подчеркнул, что никто не собирается настраивать солдат против Штатов. И все же Тибор не подписал документ, на что Клод отреагировал совершенно спокойно.

Через некоторое время Клод стал возвращаться с заседаний комитета с конфетами и сигаретами. Он с радостью делился ништяками с соседями, но вскоре прошел слух, будто сам рядовой Бэчелор получает кое-что получше. Кто-то видел, как он выходит из центральных ворот без сопровождения охраны, и обвинил его в том, что тот сдался «красным». Клод, впрочем, не скрывал своих отношений с китайцами и говорил, что хотя его и интересовали «прогрессивные» идеи, коммунистом он не был. Он просто хочет, чтобы война поскорее закончилась – тогда все наконец-то смогут вернуться домой.

 

14

Товарищ Лю представился начальником американской секции лагеря, хотя Тибор и его друзья считали, что этот парень на самом деле заведует лагерем целиком. Точно сказать они, впрочем, не могли, поскольку китайцы утверждали, что их система считала всех людей равными, и ни один человек не мог быть выше по рангу другого. Все были «товарищами», равными по статусу и важности; отличались только обязанности. Никто из солдат в это не верил, но притворялись, будто уважают порядок, и обращались к Лю и другим офицерам «товарищ такой-то» и «товарищ сякой-то». Сомнений, однако, не было: Лю – человек, с которым надо говорить, если проблемы у тебя, а также человек, с которым ты неизбежно увидишься, если у китайцев проблемы с тобой.

Лю был выше и шире в плечах, чем другие китайцы. Его теплые, овальные глаза и мягкая, чистая кожа говорили о смешанном происхождении. Кто-то говорил, что отец у него был французом, но это была только догадка. Однако Лю был красив, как никто другой из китайских офицеров, и говорил на, по меткому выражению Дика Уэйлена, на «королевском английском». Ходил слух, что у него есть дипломы Гарварда и Беркли. Если что-то его расстраивало в речах или поведении пленников, он этого никогда не показывал. Всегда оставался тихим и спокойным, даже когда узники открыто ему не повиновались.

С весны 1951-го Лю вызывал каждого пленника на индивидуальную беседу, во время которой уточнял имена их родителей, адреса и род занятий. Особенно он заинтересовался родителями Дика Уэйлена, представителями рабочего класса из северной части штата Нью-Йорк, которых он называл «пролетариат». Дик, будучи более начитанным, чем подавляющее большинство остальных солдат, оказался одним из немногих, кто знал значение этого слова, что заинтриговало коменданта и вызвало дополнительные вопросы.

– Что твои родители думают об американской политике? – начал он как бы невзначай.

– Они республиканцы, – ответил Дик осторожно.

– Что они думают о своем месте в американском обществе?

– Ничего особенного, думаю. Их оно не сильно напрягает.

– Что они думают по поводу того, что их сын участвует в этой войне?

– Не знаю. Как-то не было времени обсудить это с ними.

Дик старался говорить максимально уклончиво – это было первое его интервью, и он не знал, чего хочет этот человек. Однако было в Лю что-то приятное, нечто к нему располагавшее.

Еще Лю очень заинтересовался единственным в лагере венгром. Как только он узнал про происхождение Тибора, ни на секунду от него не отставал. Вызывал его на беседы каждые две недели.

– Зачем бьешься в войне богатых людей, рядовой Рубин? – спрашивал он неоднократно. – Ты венгерский гражданин. Не американский. Американцам плевать на тебя.

Тибор пожал плечами, будто не понимал.

Лю не сдавался: «Ты же понимаешь, что венгерский народ – наши товарищи, не так ли?»

– Нет, – ответил Тибор.

Тонкие губы Лю растеклись в улыбке: «Ну поймешь со временем».

Тибор знал, о чем говорит Лю. Когда коммунисты сомкнули железный занавес вокруг Восточной Европы, они сделали жизнь там куда сложнее, чем до войны. Впрочем, представление это было сугубо теоретическим: Тибор поклялся себе, что его нога никогда не ступит на землю Венгрии вновь.

– Наши народы объединились в международной борьбе с империализмом и эксплуатацией трудящихся, – заявил Лю будничным тоном.

– Интересно, – последовал ответ Тибора.

Лю улыбнулся.

– Мы участвуем в международной кампании за мир во всем мире. Сторонники мира должны сделать все, чтобы противостоять зачинщикам войны. Ты, жертва нацизма, должен бы понимать и ценить это.

Тибор кивнул, но язык придержал. Лю вежливо улыбнулся и жестом показал ему выйти.

Тибор решил, что Лю доконало его упрямое молчание, однако офицер все равно вызвал его несколько недель спустя.

– Рубин, – начал он тепло, – тебе несказанно повезло. Народы Венгрии и Китая едины в борьбе за реформацию мира. В качестве жеста доброй воли мы хотели бы отправить тебя обратно в Венгрию. Мы проследим, чтобы тебя обеспечили всем необходимым. Получишь хороший дом и работу. Что скажешь?

Несмотря на свой скептицизм Тибор поостерегся злить офицера.

– Обещаю подумать, – сказал он.

Когда МакКлендон, Уэйлен и Буржуа услышали о предложении Лю, они хором закричали на Тибора.

– Возвращайся! – резко вопил МакКлендон. – Скажи им все, что они хотят! Делай что угодно, только выберись отсюда!

Тибор закивал головой: «Хочу остаться с вами, парни».

Парни стояли ошарашенные. Он точно сошел с ума. Даже в доме, где больше не было голода, болезней и перенаселенности, страх все равно преобладал над разумом. Напряжение не ослабевало даже ночью. Если спящий ерзал, дергался или вынужденно чесался от укуса, соседи срывались на него. Случайный локоть в лицо мог перерасти в драку.

– Ты что, не понимаешь, что нет ничего хуже этой дыры? – не успокаивался МакКлендон.

– Херня все это, – отвечал Тибор. – В Штатах у нас есть блинчики, яйца, бекон. Этим ребятам нечего предложить мне.

Упрямство Тибора сводило Карла с ума.

– Да что с тобой не так? – он чуть не ревел. – Да ты хоть понимаешь, как тебе повезло?!

– Война скоро закончится. Мы стоим здесь вместе и домой идем вместе.

– Да никуда мы не идем! Мы сдохнем все в Сибири, как собаки!

– Надо держаться вместе. Ударим врага в пах, где больнее.

– Это как это, интересно? – заорал Карл.

Все это время Дик Уэйлен помалкивал. Он изучал историю и был знаком с положениями Женевской конвенции относительно обращения с военнопленными. Не то чтобы он сильно ненавидел китайцев, но, однако же, понимал, что они злостно нарушают протоколы. Когда он заявил об этом товарищу Лю, тот гордо ответил, что китайцы не подписывали никаких соглашений. Поэтому теперь упорство Тибора взбесило его.

– Никто в армии, да и вообще нигде не знает о нас! – твердо заявил Дик, едва сдерживая себя. – А даже если и знают, то что они могут сделать?

– Как они вообще найдут нас? – запинаясь, пробормотал Джеймс Буржуа.

Рубин не сдавался. Он сжал губы и уставился на них железным взглядом – ясно было, что он решения не изменит.

Отвергнув предложение Лю, Рубин обрек себя на дополнительную работу: носил еду, чистил отхожие места, колол и таскал дрова, выносил из лагеря дерьмо ведрами. Охранники гоняли его с утра до вечера. Соседи по хибаре решили, что его кто-то сдал, выдал его разговорчики, а может, охранник, немного умевший говорить по-английски, подслушал, как он поносит китайцев. Сюрприза, конечно, не вышло: стойкий маленький венгр выносил все без единой жалобы.

Зима 1950-го унесла с собой больше полутора тысяч человек. Точнее сказать невозможно – учета никто не вел, и не было имен на грудах камней, на бугорках земли вдоль канала, на кладбище за «домом смерти», который китайцы называли «госпиталем».

Рэндалл Бриер, которого определили в сержанты, разлучили с его взводом и отправили жить с другими сержантами, с каждой новой смертью становился все злее и горше. Он где-то раздобыл бумагу и ручку и сочинил поэму, в которой выразил всю свою ненависть и отчаяние, обернул ее вокруг серебряного доллара и ухитрился утаить во время многочисленных проверок, скрыть от казарменных воров. В этом отрывке Рэндалл метким языком передает те ужасы, которые преследовали его, не давали спать по ночам:

Когда бы охранники ни проходили мимо его хижины, Рэндалл бесстрашно крыл их грязнейшими ругательствами, лютым матом. Повезло ему, что они почти ничего не понимали. А когда понимали и били его, он и тогда не успокаивался.

Снег сошел с дорог, ходить стало проще, и в лагерь пришли новые узники на смену умершим. Несмотря на это, жить там стало все равно попроще – не было уже этой удушающей людской густоты. В конце весны народу в хижинах стало ровно столько, что можно было спокойно спать на спине и ворочаться, не боясь потревожить соседей. За этот комфорт они заплатили высокую цену. Настолько высокую, что хватило и на холм, и на всю длину канала, и хотя могилы стыли безымянными, никто в «Лагере 5» никогда не забудет тех, кто там покоился.

 

15

Когда весна согрела землю, китайцы оградили забором часть парадной площади и устроили там огород. Через какое-то время появился крепкий урожай огурцов, помидоров, лука, редиски и всякой зелени. Китайцы назвали его «садом победы». Почти каждый день солдат нарочно проводили мимо сада и предупреждали, чтобы те и близко к нему не подходили.

Во время Второй мировой их родители устраивали сады победы для демонстрации своего патриотизма. Радио и газеты поощряли граждан выращивать собственные овощи, дабы помочь стране кормить армию – пусть все это носило чисто символический характер. Но вот в «Лагере 5» сад служил исключительно для унижения пленных американцев: вид свежих овощей – вот же они, только руку протяни! – сводил их с ума. Парни клялись, что отдали бы миллион баксов, лишь бы добраться до самого паршивого томата, хоть и понимали, что за этот самый томат их пристрелят.

Как-то во вторник, когда люди в хижине собирались лечь спать, Тибор хлопнул МакКлендона по плечу.

– Карл, – сказал он с задорной ухмылкой, – если Господь с нами, завтра будет праздник урожая.

МакКлендон его, конечно, не понял: «Господь понятия не имеет, где мы».

В ту ночь, когда парни заснули, Тибор смело выскочил из дома, перелез через непрочный заборчик, забрался туда, где росли самые крупные овощи, дождался, когда пройдет мимо охранник, и не глядя запустил руку в заросли.

Этого было мало – стащить несколько овощей из обожаемого китайцами сада победы. Набрав полные штаны и рубашку урожая, он с корнями вырвал из мягкой почвы пустые стебли. Задницей и кулаками превратил остатки овощей, которые не смог унести с собой, в жидкое месиво. Повалялся телом по стеблям, поломал кустики. Зарылся ногами в землю поглубже, добрался до самых крепких корней, изорвал их голыми руками.

Тут дело было не только в банальном хулиганстве. Он хотел отомстить за каждого погибшего зимой, за каждого убитого на дорогах, за умерших от голода, холода, от нелеченых болезней, за тех, кто просто лег, сдался и умер. И как только он начал, остановиться уже не мог. За считаные минуты он сровнял с землей пол-огорода.

Тибор почти потерял контроль над собой, но вовремя понял, что начал ломать высокие растения, служившие ему прикрытием. Если охранник сейчас пройдет мимо, он, конечно же, заметит, что тут творится, и поднимет шум. Тибор помочился на останки огорода – словно подпись оставлял – и тихо уполз восвояси.

В полночь среды Тибор разбудил весь дом и, веселый, развязал штаны и рукава рубахи. Наружу выкатились томаты, огурцы, редис и бобы – самый богатый улов за всю историю вылазок Тибора. Парни стояли, разинув рты.

– Откуда это? – воскликнул Карл МакКлендон, хотя по голосу его было понятно, что он и сам знает ответ на этот вопрос.

– Китайцы подарили, – отшутился Рубин.

При свете дня не заметить стараний Тибора было невозможно. Сад победы превратился в мусорную свалку. Никто в лагере, кроме соседей Тибора, не знал, что произошло ночью. Товарищ Лим, очкастый сухопарый человечек ростом чуть выше полутора метров, носился по шеренгам на утренней перекличке, орал так, будто легкие его были в огне, требуя, чтобы мародер выдал себя сам.

– Мы знаем, кто ты, – вопил он. – Сдайся сам! Сейчас же!

Тонкая фигура Лима тряслась, пока он скакал от одного отряда к другому. Голова его, слишком большая для тела, раскачивалась, будто сейчас отвалится. – Мы знаем, кто ты! – верещал он снова и снова.

Когда он отошел достаточно далеко, Тибор повернулся к МакКлендону: «Если бы это дурачье знало, кто это сделал, давно бы уже поймали».

Лим буянил еще около часа, потрескивая всем телом на манер мультяшного персонажа. Он не успокоился, даже когда голос его сломался и он охрип. Просто останавливался несколько раз прокашляться, затем с новой силой выпаливал угрозы – но так и не смог выбить признание. В тишине упрямого молчания он распустил ребят по хибарам.

Охрана развезла остатки сада победы, навезла туда свежей земли. Угроз от китайцев больше не было. Тибор и товарищи поняли, что без наличия конкретных улик командование не особенно-то хочет наказывать кого-либо, тем более если это может настроить одну часть лагеря против другой. А вот товарищ Лим, тщедушный, бешеный офицер, оставил после себя неизгладимое впечатление. С того самого дня американцы называли его не иначе как «Кричащий Череп».

 

16

Когда он впервые увидел их на реке, Дик Уэйлен не мог поверить глазам. Он рванул к хижине звать парней. Весь дом высыпал во двор и побежал за ним к каналу.

Прибежали – и замерли. Дюжины две иностранных узников, из другой части лагеря, прорубили во льду отверстия и ныряли туда почти с головой.

– С ума, что ли, сошли? – пробормотал Дик.

Тибор знал, что это турки и что это – религиозный обряд, ритуал очищения, который им приписывает их библия – Коран. Зимой, когда река замерзла, они не могли его выполнять, но сейчас, в конце апреля, лед растаял, и их уже ничто не могло остановить.

Ребенком Тибор с восторгом рассматривал открытки с изображениями загадочного города Стамбула. А еще он видел шпионский фильм, действие которого разворачивалось среди его базаров и мечетей. Турция и Стамбул высоко располагались в списке мест, которые Тибор планировал посетить.

Иногда, кстати, он пересекался с турками во время своих ночных вылазок за едой. Они молча признавали присутствие друг друга, затем продолжали идти каждый своим путем. Турки казались ему не такими измученными, как его товарищи, и лучше подготовленными к жизни в лагере. Это подтверждал и тот факт, что в первую зиму их погибло очень мало. Их находчивость и упрямство восхищали Тибора, он хотел узнать о них побольше. А вот другие парни не хотели иметь ничего общего с маленькими, темнокожими иностранцами. Частично из-за правил – пленникам разных национальностей запрещалось общаться вместе. Частично, конечно, из-за непреодолимого языкового барьера. Но было еще кое-что. Тибор не знал точно, цвет кожи это, или густая растительность, или их религия, но у американских мальчиков было стойкое предубеждение против турков. Он слышал, как один из его соседей говорил, что вся турецкая армия – сплошные бандиты, хотя убедительных фактов в пользу этого заявления привести не смог.

Горя желанием узнать, какие же они на самом деле, Тибор проскользнул в секцию к туркам, пока не видели охранники. Оказалось, что один из них (турков, не охранников), Мехмет, говорил по-английски лучше, чем сам Тибор. Светлокожий, сын русских родителей, мехмет жил в Турции почти всю жизнь. Он слышал о Тиборе и уважал его непокорность лагерным правилам; двое быстро стали друзьями.

Так, как только смог, Мехмет представил Тибора своим приятелям – оказалось, некоторые из них видели его во время собственных ночных вылазок. Они хорошо приняли его, пожимали руки, знающе улыбались, а затем поднесли ему горько пахнущую сигарету.

Кали, кали, – пробормотал один их них.

– Марихуана, – перевел Мехмет.

Тибор слышал, как говорили про марихуану чернокожие музыканты. Они называли ее «травка», «шмаль» и «дурь». Он знал, что ее можно было достать на улицах Нью-Йорка и Окленда, но никогда не пробовал.

– А где вы достали ее?

Мехмет засмеялся: «Вон на холме. Она там повсюду. Китайцы запрещают приближаться к нему, но туркам плевать».

Тибор затянулся косяком толщиной с большой палец. Сначала жесткий дым обжег ему горло, он закашлялся, однако спустя минут двадцать он уже глупо хихикал без какой-либо на то причины. Потом закружилась голова. Ощущения были не такие сильные, как от алкоголя, но зато абсолютно новые – такого он еще не испытывал. Забавно, подумалось ему – турки отправили его в полет на волшебном ковре-самолете.

Тибор все еще курил, когда внезапно открылась дверь. Заглянул турок, что-то прокричал – Тибор не понял, но все в хижине занервничали. Тибору плевать было, он слишком хорошо сейчас себя чувствовал. Мехмет обернулся к нему и прошептал, что идет охрана. Тибору плевать. Мехмет схватил его за руку, зашептал: если охранники найдут здесь американца, достанется всем. Тибору плевать, он стоит и улыбается.

В суете Мехмет накинул ему на голову одеяло и уложил на живот. Трое турков уселись на него, словно это матрац. Мехмет приказал ему не двигаться.

Тибора было совсем не видно, когда орущие охранники ворвались в проход. Турки молчали, пока охрана носилась по комнате, перетряхивала коврики и одежду, бросала их как попало. Большой котел со звоном покатился по комнате, сопровождаемый криками.

Тибор боролся с желанием похихикать. Обыск продолжался, и турки вжали его так сильно, что он едва мог вздохнуть – но смеяться все равно хотелось. Таким легкомысленным и безмятежным он оставался еще несколько часов. Охрана уже ушла, сильно хлопнув дверью на прощание. В доме стало тихо, турки подняли одеяло и потянули Тибора за ноги. Посмотрели в его красные, сонные глаза, хлопнули по спине и расхохотались, словно стая ворон.

 

17

Никто не мог разобрать, что там за точка на горизонте. Лед растаял, вода открылась, но суда еще не ходили. А тут вдалеке явно что-то плыло, тонкий контур в открытом море. Тибор и Дик Уэйлен встали на самый край шаткого пирса и вглядывались в даль, пока не увидели парусное судно. Мачта и корпус медленно выбирались из морской пучины.

Как только судно вошло в канал, парус сняли. Три пары весел вылезли из планширей, словно у древнего галеона. Толпа любопытных пленников скопилась на берегу, указывая пальцами и переговариваясь, наблюдая, как судно все ближе подходит к доку. Когда оно пришвартовалось, китайцы выбрали несколько человек из толпы и отправили их на борт, затем в трюм.

Первое судно привезло большой запас чистой одежды – жест доброй воли от народной республики. Потребовалось еще несколько лодок, но зато вскоре все население лагеря было одето в темно-синие пиджаки, штаны и кепки – такие же, как у их так называемых товарищей на Большой земле. Люди с радостью избавились от вонючей и рваной формы. Мало кто жаловался, что синие ватные штаны, накрахмаленные рубашки и одинаковые кепки олицетворяли коммунистические идеалы; это была первая свежая одежда за долгие-долгие месяцы заключения. Правда, китайцы настаивали, чтобы солдаты сдали свои армейские ботинки в обмен на низкосортные, неподходящие кроссовки. Это, во-первых, мешало нормально ходить, а во-вторых, лишало солдат возможности вытащить из подошв ботинок металлические вставки, которые, приложив определенные усилия, можно было превратить в нож. Да, китайцы тоже умели думать.

Меж тем к «Лагерю 5» по реке Ялуцзян продолжали приходить лодки, которые привозили свежую кукурузную крупу, соевые бобы, рис, картофель, свинину и курицу. Свинина и курица отправлялись прямиком на холм к офицерам, зато остальное готовили и для охраны, и для узников. В рационе появились рис, лук, грибы и даже немного сахара. Правда, лето было в разгаре, и рыба и свинина, которых доставляли на лагерные кухни, дурно пахли, в них нередко попадались черви и прочие паразиты. Поварам – балбесам, набранным по самым слабым частям китайской армии и ни во что не ставившим заключенных, – все-таки хватало ума не использовать порченое мясо. Но когда лагерное начальство прознало, что в мусорках копится мясо, оно приказало поварам забрать его обратно и добавлять в обеды. Солдаты понятия не имели, что им делать с гнилыми кусками мяса, появлявшимися в рагу и супах.

Погода устаканилась, день стал длиннее, холмы вокруг «Лагеря 5» зазеленели. С приходом лета вопрос выживания в лагере перестал быть актуальным. У солдат стали появляться котелки, бритвенные принадлежности, журналы и газеты.

Но вот парни были уже не те. Лео Кормье, например, раньше выглядел как футболист, а теперь похудел в два раза и похож был больше на приболевшего спринтера. Тибор и Джеймс Буржуа, и так-то худее среднего, совсем отощали. Раны на плечах Буржуа затянулись, но он все равно не мог поднимать руки выше головы. Карл МакКлендон похудел на двадцать два килограмма, нервишки у него пошаливали. У Дика Уэйлена повыпадали почти все зубы. Рэндалл Бриер был вполне здоров, но жил отдельно от товарищей по роте и с ума сходил от приступов гнева. Несмотря на многочисленные предупреждения и побои он постоянно срывал занятия громким матом в адрес коммунистов.

Уилльям Боннер, снайпер из роты Тибора, пережил зиму и два острых приступа болезни. Тибор помог ему восстановиться сначала после изнурительной дизентерии, затем после пневмонии. В начале июня Боннер шел на поправку наравне с остальными. Однако потом он внезапно свалился с бери-бери. Ослабленный недостатком питательных веществ, он быстро стал вялым, потерял чувствительность в руках и ногах. Резко похудел, а гениталии так опухли, что он мог передвигаться, только держа их в руках – верный признак того, что болезнь смертельна. Тибор готовил ему уголь, чтобы вылечить боли в желудке, но пищеварение Боннера продолжало ухудшаться. Тащил его до отхожего места и ночами не спал, вынимая вшей из волос. Боннер умер как раз тогда, когда вода стала достаточно теплой для того, чтобы он мог помыться в реке.

Тибор, понятно, тяжело реагировал на смерть товарища. Он-то себя убедил, что все, кто сумел пережить зиму, доживут до самого освобождения. И вот теперь, когда уже начались переговоры о перемирии, когда появилась реальная надежда на то, что они все поедут домой, Боннер умирает. Его смерть в тот момент, когда все худшее было уже позади, показалась Тибору очередной жестокой шутка Господа.

Он отправился хоронить Боннера, хотя это и поручили другим пленникам. Трое парней отнесли его скукоженное тело на холм, где земля уже достаточно оттаяла, чтобы в ней можно было вырыть могилу. Убежденный, что он не все сделал для спасения Боннера, Тибор долго молился, пока двое южан закидывали труп землей. Они явно обеспокоились, когда Рубин наклонился к могиле и начал петь на иврите.

– Чего ты ему говоришь? – нервно спросил один из них.

– Ему – ничего, – ответил Тибор. – Я прошу Господа отвести нашего друга в лучшее место. Так делают евреи.

– Ты не слишком громко поешь? – робко спросил другой.

Тибор кивнул: «Да. Хочу, чтобы Он меня услышал».

Парнишки казались потрясенными, но сам Тибор в глубине души сомневался: не бросает ли он слов на ветер? Не впустую ли он каждый день пытается сохранить в их сердцах надежду?

 

18

Когда почтмейстер Роттердама знал, что Фрэнку и Элси Уэйленам пришло важное письмо, он сам относил его до двери. Каждый житель маленького городка в штате Нью-Йорк знал, что их сын Ричард был объявлен «пропавшим без вести в бою» еще в ноябре 1950-го, и что с тех пор новостей больше не было. Плохой знак. Друзья и соседи хотели бы, конечно, успокоить их, но горький опыт предыдущей войны подсказывал, что все, что им остается – ждать и надеяться.

Вот и в этот раз, когда Уэйленам пришло письмо из-за границы, почтмейстер постучал к ним в дверь и передал письмо лично в руки. Чутье его не подвело. В письме сообщалось, что из Австралии была перехвачена радиотрансляция, во время которой перечисляли имена и фамилии военных, находящихся в плену КНР – среди них было имя Ричарда Уэйлена. Сообщение заканчивалось пожеланием «всего наилучшего от китайского народа» и желанием поскорее закончить войну, дабы их сыновья смогли вернуться домой. Уэйлены вздохнули с невероятным облегчением.

Минобороны отказалось подтвердить, равно как и опровергнуть сообщение. Фрэнк и Элси, как и многие другие родители и близкие, получившие это сообщение, вскоре вновь оказались в состоянии нервного напряжения. Однако затем некий источник сообщил им, что Дик в порядке – и этот источник стал их единственной надеждой.

 

19

В июле стало, наконец, так тепло, что пленникам больше не нужно было отапливать хибары, и надоевшие, но необходимые походы в лес за дровами прекратились. Вдобавок привезли лекарства и специальный порошок против вшей и клопов – жить стало совсем хорошо. У ребят появилось свободное время, в которое они убирались в домах и купались в канале.

По лагерным громкоговорителям звучала музыка и новости спорта, правда, все это перемежалось бесконечной пропагандой. Доклады о поражениях войск ООН, записи пойманных пилотов, призывающих покончить с войной, истории о том, как солдаты ООН зверски убивают гражданских, а также долгие восхваления выдающихся достижений миролюбивых народов России и Китая – и все это бесконечно, раз за разом.

Лекций летом стало больше, упор делали на надоевших Энгельса, Маркса и Ленина, но не забывали и про тотальное превосходство коммунизма. Череп говорил пленникам, какими благодарными они должны быть, ибо некоторые лекторы приехали к ним из самого Пекина.

Вполне естественно, что студентов заставляли сидеть прямо и смотреть только вперед. Специальные надзиратели ходили по рядам и тыкали в спящих солдат палкой. Если кто-то опускал голову, то быстро получал по шее. Если кто-то, наоборот, откидывался назад, то страдали его живот и грудь.

По завершении лекции студентов отправляли по домам с обязательным домашним заданием. Каждому дому поручили выбрать старшего, который наблюдал бы за обсуждением лекции, делал пометки, а затем составлял краткое резюме собрания. В доме Тибора старшим по группе единогласно был выбран наименее подходящий для этого человек.

– Почему меня? – ворчал Тибор. – Во-первых, я ни черта не понимаю из того, что они там говорят. Во-вторых, я не умею писать по-английски. В-третьих, мне насрать на все это.

Несмотря на его протесты, соседи решения не поменяли. Их забавляла идея сделать ментором именно Тибора, нравилось ему это или нет.

В первый день Тибора на новой работе Череп провел лекцию о том, как коммунисты захватили большую часть территории Китая. Подробно рассказывал, как Чан Кайши, диссидент, поддерживаемый Западом, сбежал на остров Формоза после того, как его сверг китайский пролетариат. Утверждал, что Запад нарочно мешал Китаю завладеть островом, который принадлежит ему по праву, и что Соединенные Штаты возглавили империалистическую коалицию, собиравшуюся аннексировать его. После лекции Череп отправил людей по домам с заданием обсудить только что услышанное и потом сдать эссе, в котором они должны были своими словами объяснить, почему Запад морально обязан отказаться от контроля над Формозой в пользу Китая.

Тибор теперь, как старший по группе, должен был провести дискуссию среди своих товарищей, а затем проконтролировать написание эссе. Ясное дело, что никто в группе не то что писать, но даже говорить о Формозе не хотел. Тибору пришлось самостоятельно разбираться с заданием.

Он не справится. Он не запомнил ни единого слова с лекции. Пока Череп что-то там буровил про благородный и мирный народ Китая, Тибор мечтал о женщинах. И вот теперь ему надо что-то написать в тетрадке.

В ответ на вопрос «Почему китайцы – законные наследники Формозы?» Тибор написал – большими словами на две трети страницы – «фиг знает». Понимая, что китайцам это вряд ли понравится, он поставил несколько нолей вместо подписи старшего. Решил: если повезет, они даже не заметят.

Не повезло. Череп увидел тетрадь группы и сильно, сильно расстроился. Пошагал прямиком в их хибару и потребовал выдать ему старшего. Парни указали на Тибора.

Когда Череп показал ему два одиноких слова на странице, Тибор честно признался, что не умеет писать по-английски. Череп посмотрел на остальных.

– Какого лешего вы сделали его старшим? – заорал он. – Он же не знает ни хрена.

Ярость его была встречена тупым молчанием. Череп сжал зубы и начал тихо закипать. – Я вопрос вам задал! – и уставился на них ледяным взглядом.

Тишина.

Кожа на лбу Черепа натянулась. Он начал фырчать так, будто сейчас у него начнется приступ астмы. Парни продолжали молчать.

Череп ударил кулаком в стену.

– Все наружу!… Кроме Рубина!

Когда все шестнадцать солдат вышли на улицу, Череп повернулся к Тибору.

– Рубин, что скажешь в свое оправдание?

Тибор сложил руки и потупился.

– Товарищ Лим, – начал он шепотом, – мне очень жаль, но я не могу больше ходить на занятия.

Череп жестом показал ему поднять голову.

– Это еще почему?

– Мозгов нет.

Выражение лица Черепа смягчилось.

– У тебя есть мозги. Зачем говоришь, что нет?

Тибор замялся. Злить Черепа не хотелось, но добавить было нечего.

– Не помню, – ответил он.

Череп остался спокоен, но на лице появилось легкое разочарование.

– Ты помнишь, о чем была вчерашняя лекция?

– Нет, не помню, – тускло сказал Тибор.

Череп поднял тетрадь и указал ему на нули. Глаза как будто увеличивались в размере, но тон оставался ровным.

– Зачем ты вот сюда наставил нулей?

– Меня зовут так.

Череп сердито сжал зубы. Даже когда он не был в ярости, его неправильный прикус придавал ему вид человека слегка чем-то взбешенного. Сейчас же, когда он нарочно сдавливал челюсти, нижняя часть его лица начинала сжиматься, словно расклеивающаяся резиновая маска.

– Рубин, – проворчал он, – ты самый тупой сукин сын, которого я когда-либо встречал.

Череп вернул в дом солдат и снова начал орать:

– Какого черта вы выбрали его? Фак, он же ни хрена не понимает. Он же дебил!

Парни смотрели друг на друга пустыми, ничего не выражающими глазами.

Череп повертелся возле них до тех пор, пока не убедился, что говорить никто не собирается, затем выскочил наружу. Спустя несколько секунд молчания ребята начали хихикать.

Тибор засиял довольной улыбкой. Раньше он никогда не слышал, чтобы Череп говорил «фак» – в ежедневный лексикон китайцев это слово не входило. Да и вообще, они наказывали солдат за регулярные «факи» – «фак это, фак то». Кажется, для них это звучало как личное оскорбление. Тот факт, что Череп употребил «фак», заставил его чувствовать себя особенным.

Мальчишка-южанин похлопал его по плечу: «Чувак, ты реально разозлил этого дядьку. Чего ты ему такого сказал?»

– Он считает, что может промыть мне мозги, – ухмыльнулся Тибор. – Я ему объяснил, что у него ничего не выйдет. У меня нет мозгов.

 

20

Пока солдаты в «Лагере 5» выдумывали новые способы вывести врага из себя, капрал Клэренс А. «Бад» Коллетт пробирался через гористые пустоши Северной Кореи, выполняя ряд крайне опасных заданий, с помощью которых он, помимо уважения и продвижения по службе, получит неоценимый опыт и понимание того, как функционирует армия и как она умудрилась подвести людей, принесших ей самые большие жертвы – простых солдат.

Прежде чем отправиться на войну Бад два года был морпехом, и теперь ему не терпелось как следует навалять коммунистам. Он не стремился попасть в бой, хотя и не боялся его. Патрулируя Пусан, его взвод попал под снайперский обстрел. Никто одуматься не успел, как Бад уже вытащил из-под огня раненого лейтенанта, затем прорвался в здание, где сидели снайперы, и вырубил их всех до одного винтовкой и гранатами. Чуть позже он вызвался добровольцем провести телефонную линию от штаба батальона к постам подслушивания, располагавшимся в нескольких километрах за линией фронта. Опасно? Да, но Бад преуспевал в этом.

Бад был жилистым парнем ростом метр восемьдесят пять, быстро бегал и отлично стрелял. Его уверенность, репутация ловкого и стойкого солдата сделали его идеальным кандидатом в напарники – когда бы офицеры ни отправлялись на рискованные миссии, они всегда брали с собой Бада.

Бад находился в штабе батальона, наблюдая за тем, как американские самолеты разносят вражеских солдат на удаленном холме, когда к нему подошли командир роты и капитан. «Есть работенка для тебя», – сказал командир.

Батальон планировал занять холм сразу после того, как его очистят самолеты. Бада приставили к капитану, который отправился на наблюдательный пункт примерно в шести с половиной километрах от штаба, чтобы оценить силу китайских войск в том районе.

Капитан оказался увешанным орденами десантником, прошедшим Вторую мировую, а также весьма умелым фотографом, прибывшим на место боевых действий с большой камерой и соответствующими аксессуарами. Поэтому Баду пришлось взять на себя воду, провизию и амуницию за двоих. Лишняя ноша его не радовала, но выбора не было.

Клэренс «Бад» Коллетт с винтовкой.

Двое мужчин неспешно передвигались от одного крутого утеса к другому, оба устали, но Бад устал больше. По пути им несколько раз встретились китайские наблюдательные пункты, которые, к счастью, оказались пусты.

Километров пять спустя Бад и капитан уткнулись в долину, в которой обнаружили китайских солдат, целый полк – раза в три-четыре больше того, что сообщала разведка. Нужно было срочно вернуться в штаб и доложить о необходимости отмены миссии. Но тут в капитана, который рассматривал долину в бинокль, вошла снайперская пуля. Свинец попал точно в предплечье, не задев кость.

Двое быстро ретировались до ближайшего аванпоста, где южнокорейский медик залатал капитана.

– Может, лучше взять парочку этих ребят с собой? – предложил Бад, пока медик останавливал кровотечение.

– Не, – скорчился капитан. – Сами справимся.

Ответ Баду не понравился. Ясно же, что китайцы собираются захватить район.

– Я волнуюсь по поводу тех постов, которые мы видели по пути сюда. Есть вероятность столкнуться с незваными гостями.

– Разберемся, если потребуется. Пошли.

До штаба оставалось еще километра три, когда капитан начал пошатываться. Травма давала о себе знать. Тут он попал ногой в расселину и упал.

– Может, сделаем привал? – спросил Бад.

– Не-не, надо идти, – настаивал капитан, поднимаясь на колени.

Бад неохотно закинул винтовку на спину, помог капитану встать, обхватил его за грудь, и они поплелись дальше. Вскоре, однако, капитан начал припадать на одну ногу. Баду пришлось напрячься всеми силами, чтобы тащить на себе взрослого напарника и все оборудование по укрытому гравием спуску. Так они протянули еще метров восемьсот. Тут Бад заметил прямо впереди трех китайцев. Капитан к тому моменту уже обмяк.

– Нездоровая история, – сказал Бад, сбрасывая с себя офицера. – Эти парни нас заметили.

– Сержант, меня нельзя брать в плен, – пробормотал капитан, перепутав звание Бада. – Я знаю слишком много.

Выбора нет. Бад поднял вверх правую руку, сигнализируя о том, что они сдаются, хотя в уме лихорадочно пытался придумать, что же еще можно сделать. Тут его осенило.

– Личное оружие заряжено? – прошептал он.

– Вроде бы, – пробурчал капитан, – не уверен.

Офицеры нередко стреляли себе в ногу, когда доставали из кобуры личное оружие, а потому некоторые предпочитали оставлять его незаряженным. «Вроде бы» Бада не особо успокаивало. В данный момент он полагался на человека, который был наполовину без сознания, не смог вспомнить звание своего телохранителя, в таком крайне сейчас важном вопросе, как заряжено ли его личное оружие.

Двое подходили к врагу все ближе. Каждые несколько шагов Бад поднимал руку, напоминая, что они сдаются. Одновременно второй рукой он обнимал капитана, стараясь удержать его на ногах. Когда до китайцев осталось шагов двадцать, Бад понял, что возможность ускользает. Сердце так бешено билось в груди, что непонятно было, что произойдет быстрее: оно взорвется само, или его пристрелят китайцы. Они подошли к ним метра на три. Прижимаясь к раненому, Бад выхватил кольт из кобуры и, не успев даже подумать, высадил всю обойму. К его удивлению, все трое свалились. Пока они корчились от боли на земле, Бад подбежал и отпихнул от них оружие подальше.

Всплеск адреналина оживил капитана: когда Бад отвернулся от лежащих китайцев, тот уже поспешно ковылял в сторону штаба. Зато плохо теперь стало Баду. Из последних сил он стряхнул с себя головокружение и догнал офицера.

– Вы только что назвали меня сержантом, – сказал Бад, едва дыхание восстановилось. – Но я капрал.

– Теперь сержант, – беззаботно ответил капитан, – да еще и с Бронзовой звездой.

Капитан сдержал слово: Бада немедленно повысили в звании и представили к награде. Правда несколько недель спустя он подрался с другим солдатом, и его без лишних церемоний разжаловали. Его это, однако, мало волновало: за время пребывания в Корее он получал и терял звание сержанта три раза. После первых двух случаев он смирился с ситуацией. Куда больше его волновало то, что письменной рекомендации, благодаря которой он должен был получить Бронзовую звезду, не оказалось в его увольнительных бумагах. Впрочем, к тому моменту, когда он обнаружил это недоразумение, Бад столько уже повидал примеров халатности в армии по отношению к военнослужащим, что его и это не удивило.

Такие рутинные проявления несправедливости открыли Баду Коллетту глаза и примирили его не только с неизбежными в военное время оплошностями и недосмотрами, но и со скользкой этикой, пронизывающей всю вертикаль военного командования. Чего он не знал, да и не мог тогда знать, так это что такие вот суровые примеры окажутся крайне полезными в тот прекрасный день, когда он встретит Тибора Рубина. Его совершенно не удивит та ситуация, в которой окажется Тибор почти тридцать лет спустя. В отличие от многих других, кто в лучшем случае просто проигнорирует проблемы Рубина, он будет знать: эти возмутительные нарушения – неотъемлемая часть системы. И, что важнее, он будет готов помочь Тибору их побороть.

 

21

В конце лета 1951-го из лагерных громкоговорителей послышались отрывочные сообщения о мирных переговорах. Обычно глухие к динамикам солдаты – пропаганда не останавливалась ни на секунду, рупоры даже прозвали «сучьими коробками» – тут стали прислушиваться к каждому слову. Сама идея того, что процесс пошел, невероятно их воодушевила.

В сообщениях, правда, не говорилось, что сражения зашли в тупик и что противники окопались по обеим сторонам 38-й параллели – границы между Северной и Южной Кореей, установленной после 1945-го. Не говорилось в них и о том, что китайцы воспользовались затишьем на поле боя, вырыли сеть траншей вдоль линии фронта и забили их сотней тысяч солдат.

Но парни в «Лагере 5» не видели в этих сообщениях никакой тайной коммунистической стратегии. Сколько бы они ни думали, ни гадали, все равно никак не могли представить себе, что еще могли означать эти сообщения о переговорах с Западом, как не конец войны. Не видели никакой скрытой мотивации за докладами о подготовке к немедленному обмену военнопленных. Посему дни их были полны оживленных разговоров о возвращении на родину. После невыносимых шести месяцев в лагере, после стольких потерь Тибор и его приятели и представить себе не могли, что, делая их жизнь здесь чуть более сносной, китайцы действуют в собственных интересах, и что вместе с британцами, турками и остальными пленниками им предстоит провести на реке Ялуцзян еще два года.

Тибор искренне удивлялся тому, как быстро он и Леонард Кьярелли стали друзьями. Несмотря на разное происхождение, они очень быстро нашли друг в друге что-то общее. Тибор считал, что этим связующим звеном была эксцентричность.

Они познакомились, когда китайцы перетасовывали жильцов, переселяя их в другие дома. Как-то утром охранники вошли в хижину Тибора, выбрали шесть человек и без лишних разговоров вывели их наружу. Несколько минут спустя эти же охранники вернулись с группой других парней. Среди них был коренастый, остролицый, быстроговорящий ньюйоркец, который бросил свои пожитки и улегся на пол раньше, чем кто-либо успел предложить ему чувствовать себя как дома. Ему, кажется, плевать было, что о нем подумают его новые соседи.

Китайцы в этом, конечно, не признавались, но Тибор думал, что таким образом они пытаются разъединить людей, которые что-то замышляют против командования. Но если это и правда было истинной причиной, то тогда они совершили большую ошибку, поселив Тибора вместе с Ленни Кьярелли. Эти двое быстро сдружились на почве острого желания насолить китайцам как можно сильнее и как можно более изощренными способами. Они могли сидеть и обсуждать «а что, если…» и «как бы нам…» часами, а потом носились по территории лагеря, словно злые терьеры в поисках добычи.

Кьярелли был бруклинским пацаном, сыном итальянских иммигрантов, готовым каждому встречному и поперечному доказать, насколько он крут. Еще он дико гордился тем фактом, что никогда не выбирался за пределы Нью-Йорка до тех пор, пока не ушел в армию. Однажды, в середине 1950-го, он вышел из дома купить буханку хлеба – и вернулся домой солдатом. Поначалу он считал, что честно отдает стране долг, но в ретроспективе признавался, что на самом деле просто искал на задницу приключений. Все изменилось, когда он впервые оказался на поле боя.

Ленни взяли в плен к северу от Пхеньяна в битве почти такой же кошмарной, что и в Унсане. Тибору он сказал, что не мог погибнуть, потому что, во-первых, это крайне сильно расстроило бы его маму, а во-вторых, потому что он никогда бы больше не попробовал клубнично-ванильную содовую – и еще неизвестно, какая из причин была весомее.

Война не обескуражила и не напугала его: Ленни хвастался, например, с каким удовольствием и ловкостью он управлялся с «четверкой» – счетверенным зенитным пулеметом калибра 12,7x99 мм, страшной силы оружием, изначально предназначенным для противовоздушной обороны, но позднее приспособленным для использования в поле – встречать толпы узкоглазых, атакующих американские позиции. Кьярелли со смаком описывал, как его четверка превращала орды прущих китайцев в месиво. Тибор, однако, предупреждал, чтобы он помалкивал – стукачи могут быть повсюду, и Тибор сильно сомневался, что китайцы окажутся благосклонны к солдату, который сидит тут и хвастается, как пичкал их товарищей американским свинцом.

Тибор и Ленни оба считали, что должен быть способ дорваться до жрачки получше той, что им привозили на лодках. Они с завистью смотрели на мешки с сахарным песком, свежие овощи и жирных свиней, которых отправляли прямиком на холм, в кухню офицерского штаба. Охрана пристально следила за процессом, гарантируя, что добро доберется до места назначения в целости и сохранности, но Ленни и Тибор уже размышляли над тем, как бы увести провизию у них из-под носа. Они рассмотрели все возможные опции и составили план.

В следующий раз, когда в канале появится лодка, Тибор вызовется добровольцем на ее разгрузку. Ранний вечер – время, в которое обычно приплывало большое судно – идеально подходил для плана, разработанного парнями.

Группа из нескольких военнопленных спускается в трюм сразу, как только лодку пришвартовывают. Пока охранники ждут на палубе, Тибор и полдюжины американцев внимательно изучают привезенные продукты. Обычно на входе лежат всякие овощи, а далее, ближе к стенкам, в специальных контейнерах уложены разделанные туши свиней. В этот раз все так и оказалось. Ну что, китайцы, подумал Тибор, не обеднеют.

В первый раз Тибор поднялся из трюма с мешком риса на спине. Подходя к трапу, он помахал рукой Кьярелли, который беспечно развалился на берегу метрах в тридцати от лодки. По сигналу Кьярелли тихо вошел в воду и поплыл в сторону от берега. Где-то в середине канала он остановился. Увидев, как Тибор возвращается на лодку за следующим мешком, он медленным брассом поплыл к доку, удерживая над водой лишь верхнюю часть головы – так, что его совсем почти не было видно.

Тибор спрыгнул в трюм и сразу направился к дальней стене, где хранились туши свиней. Секунду спустя спустились двое солдат, как обычно, набрали в руки овощей и ушли. Как только он остался один, Тибор запустил руки в тушу, надрал как можно больше мяса и распихал его по карманам куртки.

Приближаясь к лодке, Кьярелли опустил голову под воду, проплыл несколько метров и тихо вынырнул по другую сторону корпуса. Дыша через нос, он старался не издать ни единого звука. К этому моменту Тибор уже выбрался из трюма с мешком риса. Но вместо того чтобы пойти с ним дальше по трапу, он поставил его на палубу и жестом показал охраннику, что ему надо пописать. Охранник кивнул. Тибор подошел поближе к борту. Пока он стоял на краю и мочился, из-под куртки за борт выпал здоровенный кусок свинины. До того, как он успел шлепнуться об воду, Кьярелли поймал его и так же тихо скрылся под лодкой. Тибор едва заметно улыбался, пока нес рис с лодки на берег. Миссия выполнена.

Тибор и Кьярелли повторяли этот трюк до тех пор, пока не натаскали свинины на всех обитателей хижины. Сначала это было вызовом, потом превратилось в рутину – парочка ждала прибытия каждой новой лодки, предвкушая свежую добычу. Каждая подобная вылазка усиливала связь между ними и укрепляла их решимость придумывать новые способы обворовывать врага.

 

22

Август прошел хорошо. Натиск предсказуемой пропаганды не ослабевал, зато погода была отличной. Люди мылись в реке, купались, даже убирались в домах. Плохие новости пришли как гром среди ясного неба: сержанту Бриеру, которого Тибор знал еще с высадки в Пхохане, вынесли наказание, сравнимое со смертным приговором.

Рэндалл Бриер дерзил на занятиях, грубо издевался над лекторами, крыл матом офицеров и отказывался делать заявления для китайского радио. Вдобавок он всегда старался превратить свое сопротивление в публичные зрелища. После неоднократных предупреждений и побоев Череп вызвал Бриера к себе.

– Товарищ Бриер, – начал он холодно. – Ваше поведение неприемлемо. Поэтому вы отправляетесь в особый лагерь, где будете жить с такими же козлами, неспособными услышать голос разума.

Бриер даже не моргнул.

– Это все? – спросил он надменно.

– Марш собирать вещи. Отправляетесь сегодня.

Некоторых раньше уже отправляли за «реакционное» поведение, по слухам, в место под названием «Лагерь 4», но никто не знал наверняка, есть ли такое на самом деле. Все знали одно: тех, кого забирали, никогда больше не видели. Общее мнение было таково, что смутьянов вывозили на дорогу и убивали.

Солдаты плавают в реке Ялуцзян в начале лета 1951-го; постановочное фото для оптимистичного китайского пропагандистского журнала «Военнопленные ООН в Корее» (sic) Гарольд Т. Браун

Если Бриер и волновался по поводу переселения, то виду не подавал.

– Не парьтесь, ребята, – спокойно сказал он, когда охрана вела его к воротам.

Тибор переживал, что китайцы сейчас выведут Бриера и тут же казнят. Так или иначе, они умели навязать свою волю любому солдату, открыто им неповиновавшемуся. Вспомнился отец Капаун, который вот так же пропал после того, как бросил им вызов. Теперь уводят Бриера. Тибор проклинал своих тюремщиков, но отомстить им не мог.

 

23

Капрал Гарри Браун знал, что ему повезло. Он пережил мощный приступ дизентерии, опасную травму ноги и пневмонию. Он шесть месяцев провел в так называемой больнице – которую американцы прозвали «храм смерти на холме», – где умерли почти все солдаты, лежавшие там с ним. После, кажется, бесконечного чистилища странная операция избавила его от смертельной инфекции. И все же, несмотря на такую удачу, Гарри Браун считал, что он обречен. Чем лучше становилось его здоровье, тем больше он сомневался в своей способности справиться с ежедневной рутиной «Лагеря 5».

В начале войны Гарри заработал Серебряную звезду за то, что забрался на холм и обезвредил пулеметную ячейку врага. Попав в плен, он сбежал – ночью, во время марша смерти. Его снова поймали, когда он заснул в стоге сена, но и здесь ему повезло: не найди его китайцы, он бы замерз насмерть во сне. И это было только начало его испытаний.

По прибытии в лагерь Гарри уже был серьезно болен. Как-то его обнаружили в снегу возле хижины, без сознания – сразу отвезли в храм, позднее известный также как «кладбище». Следующие полгода он впадал и выпадал из мучительного сна, а люди вокруг него умирали прямо на полу. Однажды утром он проснулся и увидел ужасающее зрелище: медсестры вводили нескольким его соседям смертельные инъекции. Когда они умерли, рабочие перенесли их гнилые тела на небольшую возвышенность сразу за храмом. По каким-то неясным Гарри причинам его пощадили.

Он немного приободрился, когда в храме прописался отец Капаун. Несмотря на опухоль в ноге, из-за которой он хромал, священник непрестанно носился среди больных, воодушевляя их и убеждая сохранять надежду и не прекращать верить. Он заходил в самые скверные уголки комнаты, чтобы поднять раненых на ноги и вывести их на улицу, где они могли подышать свежим воздухом и принять участие в его внеконфессиональной службе. Для Гарри, активного католика, присутствие святого отца стало нитью, связывающей его с потерянным, казалось бы, миром живых.

Меньше чем через неделю, прямо перед закатом, в комнату вошли китайцы. В руках у них была большая урна, полная густой, похожей на молоко жидкости. Они принялись ходить от циновки к циновке с неглубокими чашками. Если человек отказывался пить, один из них хватал его, а второй силой вливал жидкость в глотку. Непонятно почему, но она подействовала словно укол адреналина. К ночи обычная тишина сменилась диким галдежом. Люди бессвязно кричали в темноте, носились, падали, врезались друг в друга, словно слепые зомби. Неспособный оставаться на циновке, Гарри ползал по комнате, стирая ноги о плитку, разодрав колени в кровь. Встретив Капауна, он ужаснулся сумасшедшему смеху и пугливому выражению когда-то красивого лица священника. На рассвете изможденные люди падали на пол. Маниакальный смех превратился в глубокие вздохи и стоны. Гарри сумел вернуть себе сознание, но другие впали в необратимую кому. Среди них был и отец Капаун. Гарри был раздавлен, наблюдая, как мертвого священника выносили наружу, словно мусор.

Весной и в начале лета Гарри терял сознание по нескольку раз на дню, но ухитрился выдержать приступы лихорадки, летаргию и пригвоздившую его к полу рану в бедре, опухшем от гноя и опарышей. Но главное, он не потерял желание жить. Как только погода стала помягче, в госпитале появились китайские врачи, пришедшие вылечить его и еще нескольких парней.

Гарри так долго пролежал на спине, что когда он попытался пройтись, резиновые ноги его не выдержали. Он чувствовал себя ребенком, когда медсестра ростом с кружку пива буквально на руках вынесла его из пагоды. Он не знал, как его собираются лечить, но ему и плевать было – настолько он оказался беспомощен.

Его перевезли в чистый кирпичный дом с белыми плитками на полу и стенах. Две медсестры уложили его на металлическую платформу, такую холодную, словно ее только что вытащили из морозильника. Одна из медсестер развернула полотенце, на котором лежали тонкие иглы, и аккуратно выложила их в несколько рядов на столике рядом с платформой. Гарри не знал, зачем они, но вид их его серьезно напугал.

Он даже одуматься не успел, как медсестра быстро всадила несколько игл в правую часть его тела – они выстроились в ряд, как отряд солдат – от предплечья до груди. Гарри испугался, но особой боли не почувствовал.

В комнату вошел доктор, накапал ему на грудь ледяной воды – оказывается, его тело могло стать еще холоднее. Подошла медсестра с металлической чашей. Гарри ухитрился заглянуть за край чаши и увидел там тонкие темные мясистые полоски, плавающие в липкой жидкости.

Скальпель уперся ему в кожу прямо под иглами. Гарри приготовился к боли. Доктор быстро сделал несколько длинных надрезов от груди до пупка, затем аккуратно снял увесистый слой кожи. Несмотря на парализующий страх, Гарри не почувствовал ничего, кроме холодного лезвия и легкого жжения. Медсестра вытерла кровь, а врач выложил темные полоски прямо на мясо, развернул их и наложил швы прямо поверху. Гарри все это казалось каким-то сумасшедшим экспериментом.

Он проснулся один, уже в другом доме, поближе к лагерю. Болела правая сторона, но не сам разрез – кажется, он быстро заживает. Врач появился день спустя и на хорошем английском объяснил, что он скоро поправится, но ему нужно оставаться в этом «промежуточном доме» еще месяц. Пока доктор снимал швы, Гарри спросил у него про таинственные полоски, которые ему, если он верно помнил, зашили прямо под кожу.

– Не переживай, – ответил доктор, улыбаясь. – Они безопасны.

– Я такого раньше никогда не видел.

– Разумеется. Китайская медицина, – кивая, продолжил он, – отличается от западной.

– А не скажете, что вы в меня зашили?

– Скажу. Свиную печень.

Больше вопросов Гарри не задавал – свое любопытство он удовлетворил. Доктор промокнул раны губкой, похлопал Гарри по голове и ушел.

Гарри полудремал, когда в комнату без предупреждения вошел невысокий солдат, которого он раньше никогда не видел, и начал что-то выискивать. Гарри сначала молчал: ну и что, воровать здесь все равно нечего. И все же он поглядывал на незнакомца, который сновал по комнате словно бездомная кошка и, кажется, не обращал на него никакого внимания.

– Чего тебе надо? – рявкнул Гарри, когда ему надоело смотреть на шляющегося солдата.

– Да так, ничего, – ответил он, нисколько не смущаясь. Собственно, он даже не посмотрел на Гарри.

– Зачем тогда пришел?

– Да просто интересно, чего тут есть.

Гарри немного опешил. Не нашелся, что ответить. Незнакомец продолжил вынюхивать.

– Хавчик есть тут? Для больных?

Ну, все ясно – парень пришел за больничной едой.

– Нет, нет у меня хавчика, – проворчал Гарри. – Здесь нет ничего. С чего ты вообще взял, что есть?

– Да я спрашиваю просто.

Незнакомец кивнул и отправился к двери. Уже на выходе он обернулся и – ему это явно только что пришло в голову – посмотрел на Гарри.

– А ты откуда? – спросил он мимоходом.

– Нью-Йорк. И штат, и город, – резко ответил Гарри.

Парень нахмурился. «Да ладно? И я!»

Какое-то время Ленин Кьярелли и Гарри Браун болтали о своих семьях, местных достопримечательностях, любимых ресторанах, даже поспорили о спорте. Вскоре Ленни уже рассказывал Гарри о еще одном солдате отсюда, из «Лагеря 5»: он тоже из Нью-Йорка, отличный парень. Рядовой, зовут Рубин.

– Веришь, нет, этот парень выжил в нацистском лагере, – хвастался за него Кьярелли. – Сукин сын крепкий орешек.

«Как странно, – подумал Гарри, – узник концлагеря в китайском лагере для военнопленных». Чем больше Кьярелли рассказывал об этом Рубине, тем больше Гарри хотел его встретить. Прошло еще несколько недель, но как только он смог встать на ноги, он доковылял до дома, где жили Кьярелли и Рубин.

Встретившись с Рубиным лицом к лицу, Гарри сразу понял, что этот парень отличается от остальных военнопленных. Исхудалый, да, но на лице его не было следов усталости, а кожа не была такой серой и вялой, как у других. Он двигался спокойно и уверенно, в нем чувствовалась внутренняя сила. Ну или он был просто сумасшедшим.

– Где сложнее, здесь или в концлагере? – поспешил спросить Гарри, пока они жали друг другу руки, словно вопрос жег ему дыру в кармане.

Рубин улыбнулся, будто ждал этого вопроса.

– Пстяк, – крякнул Рубин.

Гарри не понял. Пусть Рубин и выглядел, как кинозвезда, говорил он, как пришелец с другой планеты.

– Что? – спросил Гарри.

– Пстяк.

– Не понимаю.

– Паро пстяков это.

Кьярелли вмешался:

– Говорит, что здесь выжить – пара пустяков.

– Здесь?!

– Нельзя сравнивать. Китайцы хотят сохранить нам жизнь. Нацисты хотели нас убить.

Гарри кивнул, хотя до конца не был уверен, что этот парень говорит на английском.

Рубин пустился рассказывать о таких ужасающих отличиях между нацистами и китайцами, что Гарри вскоре попросил его остановиться.

– О’кей, я понял, понял, – закивал он.

После первого разговора с Тибором Рубиным Гарри должен был признать, что ему здорово повезло – в контексте ситуации, конечно. Правда, было ощущение, что это откровение ему навязали. Посему он теперь чувствовал себя еще хуже.

Здоровье его пошло на поправку, а вот воля Гарри начала слабеть – на ее словно давили со всех возможных сторон. Он вернулся из больницы и обнаружил, что у него украли все вещи, включая любимые молитвенные четки. До попадания в храм он провел в лагере не больше пары недель, так что нельзя сказать, что сейчас он возвращался к старым друзьям. Даже знакомые лица казались чужими – морщинистыми и каменными, – будто люди провели в лагере десять лет, а не восемь месяцев. Вдобавок он наконец-то увидел себя в зеркале. На него смотрел изможденный старик.

Ему нужно было на кого-то или что-то опереться, успокоить нервы, оживить уверенность в завтрашнем дне. Встретив Рубина, он решил, что нашел подходящего человека: вот так должен вести себя военнопленный. Но ролевой моделью Рубин для него не стал – он еврей из Венгрии, а Гарри католик с Манхэттена. Они с таким же успехом могли быть с разных планет.

Дух Гарри продолжал падать, несмотря на то что жизнь в «Лагере 5» стала лучше. На кухне лучше кормили, один из пустых сараев превратили в библиотеку, а у людей было достаточно места, чтобы спать на спине. Мало того, рядом с парадной площадью поставили стол для пинг-понга.

До войны Гарри был чемпионом чуть не во всей армии, и вид стола должен был привести его в восторг. Но мало кто захотел играть, и после нескольких игр стало ясно, что остальным до него далеко. Гарри не мог найти себе покоя, все время был не в духе и переживал, что скоро совсем сломается.

Как-то утром он шатался возле парадной площади, потерянный и пустой, когда к нему подошел Рубин.

– Хочешь сыграть? – спросил он, указывая на столик для пинг-понга.

– Я не очень хорошо играю, – ответил Гарри, надеясь расслабить соперника.

Рубин вынес его в одну калитку – один раз, второй, третий. Гарри был в шоке. Рубин был невероятно быстр и сфокусирован. Он запускал шарик с бешеной скоростью и даже не потел. Он даже глаза прикрыл. «Ну ладно, просто сегодня не прет игра, – думал Гарри, – нужно немного отдохнуть». Неделю спустя Тибор сделал его снова.

– Ты где так играть научился? – спросил Гарри, немного сердито.

– Три года в лагере для беженцев, – ответил Рубин, посмеиваясь.

– И что, много играл там?

– Только этим там и занимались.

Это все, что он сказал, и это все, что Гарри должен был услышать. Он кивнул. В голове кто-то словно разлил склянку с успокоением. Ему вдруг стало лучше, он перестал переживать – и по поводу Рубина, и по поводу себя. Он понял, что Рубину потребовались годы, чтобы стать тем, кто он есть сейчас, и что сам он не сильно от него отличается.

Рубин не сильно парился по поводу своей игры или своей жизни: он просто делал то, что нужно, и решал проблемы по мере их поступления. Гарри понял: надо следовать его примеру. Да, потребуется время, но теперь он был уверен, что справится с любыми трудностями в «Лагере 5». Теперь он верил, что если Рубин может выжить здесь, смогу и я.

 

24

В конце лета новости о мирных переговорах звучали из громкоговорителей буквально каждый час, не переставая. Все время говорили о каком-то Панмунджоне – что это вообще за место? В лагерной библиотеке появились американские журналы, правда, не свежие и с вырванными страницами – и ни слова о Корее или переговорах. Парни особенно старались добраться до Daily Worker,и то потому, что там обычно публиковали результаты спортивных матчей.

Температура резко упала в самом начале октября 1951-го. Пленники забросили купание и больше времени проводили в хижинах. Близилась вторая зима в «Лагере 5», но в этот раз они были готовы. Лодки привезли утепленные версии синей китайской робы, так плотно набитой ватой, что люди спали на них как на матрацах. Из выброшенных картонных коробок ребята сделали несколько колод карт и даже поле для «Монополии». Но главное, они научились пользоваться теми самыми примитивными обогревателями, согревающими только определенную часть хижины.

Снова стали ходить в лес за дровами. К удивлению китайцев, солдаты сами вызывались в эти походы, даже когда температура опускалась ниже нуля. Они-то думали, что американцы – ленивые бездельники, которые только и делают, что отлынивают от рабочих обязанностей. Два года спустя они поменяли свое мнение – отряды в лес набирались за несколько минут. Командование лагеря решило, что узники наконец-то начали вести себя, как полагается. Они не знали, что коварные солдаты обнаружили на холме заросли конопли.

Тибор знал, что курить марихуану перед походом за дровами рискованно. Турки предупреждали, что если китайцы поймают его обкуренным, его побьют и назначат несколько нарядов вне очереди, но полуденная прогулка в лес обещала быть холодной, нудной и утомительной. Да и что может случиться, в конце концов? Дурь слабее алкоголя. И потом, он сделал всего пару затяжек.

За час до отправления Тибор нанес туркам поспешный тайный визит. Мехмет сразу же предложил ему косяк. Тибор затянулся и уже собрался уходить, но Мехмет настоял, чтобы он выкурил косяк полностью, пока не начнет жечь пальцы. К назначенному времени Тибор оказался в состоянии такой эйфории, что даже вставать не хотел.

Капеллан проводит службу на улице, «Лагерь 5». Ещё одно китайское пропагандистское фото для журнала «Военнопленные ООН в Корее» (sic), опубликованное в 1953-м, во время мирных переговоров в Панмунджоне. Форма предоставлена китайцами. Гарольд Т. Браун

Он сумел пройти за ворота, но ноги его принадлежали кому-то другому. Он почти летел над землей, занимая место в очереди. Ему повезло, потому что его место оказалось почти у основания не самого высокого холма. Подниматься и спускаться по нему трезвым было несложно, но сейчас эта задача превратилась в безумный аттракцион. Парень, который стоял выше Тибора, тяжело спустился с холма и сбросил спутанную массу веток – он похож был на человеческий паровой экскаватор, двигавшийся в замедленном действии. Тибор медленно, даже величественно склонился над кучей, и она словно сама запрыгнула в его резиновые руки. Отсюда он вальяжно дошел до следующего парня, вручил ему подарок и вернулся на прежнюю позицию, легкий и беззаботный, словно бабочка.

Солнце грело шею, когда Тибор почувствовал резкую боль в спине. Он моментально пришел в себя. Рядом стоял китайский солдат и что-то орал, указывая на кучу веток высотой ему по грудь. Еще раз пнул Тибора под зад. После второго пинка Тибор уже не просто проснулся, он был встревожен, потому что перед ним лежало работы на весь день – работы, которая ему до сего момента только снилась.

– Что с тобой случилось? – спросил его китайский офицер, когда охранник привел Тибора в лагерь. – Сдурел?

Тибора отвели в штаб. Лю был недоволен. Товарищ даже не пытался притворяться терпеливым и понимающим.

– Мы тебя не нашли у турков, – начал он сухо, – но мы знаем, что ты там был и курил марихуану.

Острое презрение в его голосе расчистило последний туман в голове Тибора.

– Рубин, – продолжал Лю, – ты ничему не учишься на лекциях, ты не умеешь заполнять отчеты, и ты не выполняешь задания. Иди собирай вещи. Мы отправляем тебя в другой лагерь.

Ох. Насколько Тибор знал, не было никакого «отправляем тебя» – они просто выводили тебя на дорогу и убивали. Его одурманенный мозг пришел в себя.

– Товарищ Лю, – начал он, – все знают, что я был в немецком лагере. И что я вернулся домой. Все знают, что я теперь в китайском лагере. И если я не вернусь домой теперь, все захотят узнать, что же случилось с Рубиным.

Лю откинулся на стуле и пожал плечами.

– Рубин, с чего вдруг мы должны тебе помогать? Ты ясно дал понять, что презираешь китайский народ и наш образ жизни.

Жестко. Тибор вдруг понял, что Лю умнее его. Он безусловно чувствовал то тотальное презрение, которое солдаты испытывали к нему и товарищу Лиму. Тибор секунду колебался: «Товарищ Лю, я люблю китайцев, правда».

Лю вцепился в эту фразу: «Ой ли! Раньше ты ничего такого не говорил».

– Ну… Лучше поздно, чем никогда.

– Ой, не знаю.

Тибор весь сжался, пока Лю вздохнул и посмотрел куда-то за него.

– Все знают, что немецкий лагерь в сотни раз хуже этого.

Лю подвинул стул вперед, в его глазах блеснул интерес.

Тибор решил: вот оно. Попробуем еще.

– Товарищ Лю, я вам вот что скажу. Китайцы – не немцы. Китайцы гораздо лучше.

Лю подскочил, словно сел на гвоздь.

– Рубин, ты понимаешь, что сейчас сказал?

Он оказался на ногах так быстро, что Тибор растерялся и забыл, что он сейчас сказал.

– Не помню, – пробормотал он.

– Ты только что сказал, что китайцы лучше немцев!

Ах вот оно что.

– Да не просто лучше, – затянул он, – вообще отличные люди. Я вот даже думаю, что как выберусь из лагеря, поеду в Китай искать себе жену.

Лю метнул в него острый взгляд. – Чего ты несешь?

– Нет, правда, вы так хорошо обращаетесь со мной здесь, еду даете и одежду. И девчонки у вас красивые. Все знать, что есть китайские девушки очень красивые.

Лю зашагал по комнате. – Ну не знаю, Рубин. Надо мне потолковать с товарищем Лимом, рассказать, что ты тут только что наговорил. Он остановился и посмотрел Тибору в глаза. – Ты ведь не врешь мне?

Тибор закивал. – Товарищ Лю, я хоть раз вас обманывал?

Лю отправил его восвояси.

Хотя его судьба еще была под вопросом, Тибор вздохнул с облегчением. Прошло два нервных дня, все это время он не курил, чувствуя, что живет взаймы. Были моменты, когда ему хотелось громко смеяться, но были и такие, когда ему хотелось зареветь. На третий день Лю вызвал его к себе для разговора. Он довольно улыбался.

– Я рассказал товарищу Лиму твою историю – ты можешь остаться. Но нам надо продолжать говорить. Мы можем помочь друг другу.

Тибор поспешно вышел. Счастливый, он побежал рассказывать соседям про то, как обдурил Лю, который в колледже учился, был умнее его, образованнее, но зато не такой упрямый.

– Ты аккуратнее с ним, – предупредил его Кьярелли, услышав подробности встречи с китайцем. – Если они узнают, что ты их дуришь, тебе влетит.

Уэйлен и Кормье согласно кивали.

Тибор немного помолчал.

– О’кей, тогда я докажу им, что и правда сдурел.

Он посидел немного, подумал и решил, что ему надо прикинуться чудаком и вообще немного тронутым. Но сделать это надо аккуратно. Нельзя поднимать шумиху, нельзя расстраивать Лю, который почти наверняка раскусит любой замысел Тибора. А вот Череп попроще – с него и начнем.

Тибор выследил коротышку, спускавшегося с холма, нацепил ухмылку и направился прямиком к нему. Череп остановился и не без сожаления спросил: «Доброе утро, Рубин. Как твои дела?»

– Товарищ Лим, – застонал Тибор, – а вы не погладите мою собаку?

Череп осмотрел Тибора с ног до головы.

– Не вижу никакой собаки, – крякнул он. – Где собака?

– Да вот же, рядом со мной.

Череп терпеливо смотрел на него. «Здесь нет собаки».

Тибор все еще улыбался. «Нет, есть. Вот она».

Череп слегка зарычал сквозь сжатую челюсть. «Что с тобой не так, Рубин?»

Улыбка медленно сошла с лица Тибора. «Не хотите, значит. Я уведу его».

Он развернулся и пошел прочь. Спустя несколько шагов он обернулся и обиженно посмотрел на Черепа. Тот стоял на месте и озадаченно почесывал затылок.

В следующий раз, когда Лим спускался с холма, Тибор уже ждал его, лежа у подножья. На этот раз, правда, как только Череп заметил Тибора, он сразу же принялся отмахиваться от него. Тибор все равно догнал его и поравнялся с Лимом – даже в шаг с ним пошел.

– Товарищ Лим, – защебетал Тибор, – погладьте мою птичку.

– Нет у тебя птички, – пробурчал он.

– Есть. Посмотрите на нее. Вот же на плече сидит.

Череп встал и злобно посмотрел на него.

– У тебя нет птицы, Рубин.

– Гляньте, какие у нее красивые перышки. Что думаете о них?

– Нет птицы, Рубин.

Тибор нахмурился и пошел в сторону. Отойдя на порядочное расстояние, он окрикнул его: «А вы правы, нет птицы. Она улетела. Вы напугали ее».

 

25

Кьярелли и Уэйлен любили как следует поспорить: развивало скуку и не давало мозгам застояться. Истинный ньюйоркец, Кьярелли был вздорным от природы. А Уэйлен, хоть и проживший большую часть жизни в маленьком городке на севере штата, в сердце все равно тоже был ньюйоркцем – соревновательность была у него в крови. Двое могли спорить о чем угодно, но больше всего любили объединиться и вступить в полемику с туговатыми провинциальными южанами. Ньюйоркцы задирали их почти до драки, затем резко сбавляли обороты до того, как в ход ими кулаки.

Самым спорным вопросом по понятным причинам всегда была еда. Как-то раз Дик Уэйлен между делом заметил, что в Нью-Йорке продают лучшие овощи и фрукты. Кьярелли завелся с полоборота, ответил, что овощи из Бруклина точно лучше. Парнишки с юга подключились в течение нескольких секунд.

– Да фи-и-и-га с два, – послышался глубокий протяжный голос.

– В Нью-Йорке более продвинутые технологии выращивания, – категорично заявил Уэйлен.

Тибор понял, что Уэйлен говорил про северную часть штата, не про Манхэттен. Но южане этого не знали. Большинство их никогда не переступали линию Мэйсона-Диксона, и насколько они могли знать, весь Нью-Йорк представлял собой один сплошной кусок бетона.

– Дик, не надо говорить им этого, – начал Тибор. – Нью-Йорк… знаешь… они ведь не знают, что там есть фермы.

Но Тибор не успел, Кьярелли приподнялся и крикнул в другую сторону комнаты: «Да ни у кого нет таких садов, как у нас в Бруклине».

Южане издали лошадиный смех.

– У нас и томаты получше будут, – продолжил Ленни.

Парень из Джорджии встал и уперся лицом к лицу с Ленни. «Да что вы, ат-тальяшки, знаете про томаты?»

Ленни вскочил. Чувствуя, что недолго и до драки, Тибор встал между ними.

– Ленни, – сказал он. – Ну откуда им знать, что в Бруклине можно вырастить сад.

– Еще как можно, – сплюнул Ленни. – У мамы моей растут лучшие, мать твою, помидоры во всем Бруклине.

– Да вы знать не знаете, как помидоры надо растить, – зычно проорал алабамец. – Ни ты, ни мама твоя.

Тибор повернулся к раззадоренным южанам.

– Ну ладно вам, – сказал он спокойно, – может, они там в Нью-Йорке томаты на заднем дворе выращивают.

– Да вы, гопота, вообще, бл, ни о чем понятия не имеете! – Ленни уже горланил.

– Да это вы, ат-тальяшки, ни хрена-а-а не знаете!

Ленни и южане готовы были подраться в любую минуту. Тибор стоял между ними, лицом к Ленни. «Я же жил в Нью-Йорке, – сказал он бодро. – В Бруклине, может, и есть сады… – Он обернулся к южанам. – Но вся еда к нам с юга идет…»

Ленни смотрел на Тибора, глаза его горели. «Да в Бруклине вообще все есть! А вот у вас, дятлы членоголовые, ни хрена нет и не было никогда».

Обе стороны ждали только первого удара, пока Либор стоял посередине. «У людей на юге много чего есть, – он умоляюще смотрел на багровых южан. – Вы еще и на север везете, целыми грузовиками! На всех рынках севера ваша еда!»

Он повернулся к Кьярелли. «Ленни, земля в Бруклине, она дорогая очень. Лам в основном дома строят».

Ленни и Уэйлен отодвинули Тибора в сторону и подошли к южанам вплотную.

– У нас лучшие томаты и огурцы! – закричал Ленни, поднимая кулаки.

– Ленни, глянь на них! Они же фермеры! – заорал Либор. – Они этим на жизнь зарабатывают!

Лут в комнату ворвались двое солдат с каменными лицами. Они услышали крики и решили, что в хибаре драка. Быстро определили, кто здесь громче всех орет, и отправили их в лес за дровами.

На этом спор закончился.

 

26

В письме от 28 ноября 1951-го Министерство обороны извещало Уэйленов, Браунов, Имре Рубина и тысячи других родителей и жен, что их сыновья и мужья могут быть живы и находиться в плену у противника. В письме, со ссылкой на радиооператоров из Австралии и Новой Зеландии, говорилось, что эти данные не следует считать официальными – парни все еще числились «пропавшими без вести», – но, однако, вполне достоверными. Затем, 20 декабря, Министерство обороны прислало все тем же родителям и родственникам новое письмо, в котором бывшие «пропавшие без вести» теперь официально считались военнопленными. Для многих это стало долгожданным ответом на молитвы.

 

27

Зима 52-го выдалась длинной и тяжелой, хотя и не такой жестокой, как предыдущая, которая, по оценкам многих, оказалась самой суровой зимой за последние сто лет. Выживание больше не было задачей номер один, и солдаты теперь сидели по хижинам с кучей свободного времени. Британские пленники, многие из которых воевали еще в прошлую войну, придумали, как справиться со скукой: они устраивали пьесы и варьете. Подхватив идею у британцев, Ленин и Тибор придумали свое собственное развлечение.

Тибор взял метлу и, держа ее как гитару, зажал нос и загнусавил: «В прямом эфире из студии CBS в Нью-Йорке мы представляем вашему вниманию разговорное и музыкальное шоу! Наш первый гость, прямиком из Бруклина, Нью-Йорк, встречайте – Леонард Кьярелли, который споет нам одну из своих любимых опер!»

Кьярелли, который вырос, слушая оперу по радио, и часто пел в душе, пустился горланить арию. Голос у него был ужасный, хотя он этого, похоже, не знал. Пятнадцать парней в комнате слушали довольно внимательно, хотя минимум половина из них была обкурена.

– Спасибо огромное за эту прекрасную песню, – сказал Тибор, когда Ленни закончил под аккомпанемент теплых аплодисментов. Кьярелли так растрогался, что немедленно начал заново. Последовали новые аплодисменты. Не сомневаясь ни секунды, он начал в третий раз.

Тибору вскоре стало ясно, что парням хватит на сегодня оперы. Половина лежала на спине, закрывая руками уши. Тибор знал, что сейчас самое время пошутить.

Ленни заканчивал арию в третий раз, а Тибор шептал ему «хватит, хватит». Но Ленни было не остановить – первые аплодисменты воодушевили его.

– Ленни, пора остановиться, – сказал Тибор, но Кьярелли глубоко вдохнул, закрыл глаза и с новыми силами пустился петь дальше.

Когда он наконец пришел в себя и оглянулся, Кьярелли обнаружил, что аудитория спит. Выступление застопорилось. Ленни медленно поплелся с импровизированной сцены, а Тибор его успокаивал: «Старик, многовато для южан. Они пока не готовы к такому».

 

28

Дику Уэйлену нездоровилось. Спина периодически болела, его не оставляла усталость, сколько бы он ни спал, он терял вес.

За первую зиму из-за дизентерии и недоедания в доме сильно похудели все. Потом, летом и осенью 51-го, парни, в том числе Дик, пришли в норму, даже начали поправляться. Но теперь у него появился ряд подозрительных симптомов.

Будь в лагере рентген, он бы показал, что у Уэйлена туберкулез спинного мозга. Усталость и потеря веса были типичными симптомами этой болезни, которая обычно селилась в легких. Но у Уэйлена болела спина. Легкие оставались чистыми, и никто и не думал, что у него может быть туберкулез.

Даже если бы лагерные врачи верно поставили диагноз, они все равно не смогли бы остановить заболевание. Нужных лекарств не было. Дику, впрочем, повезло хотя бы в том, что плотная китайская роба позволяла ему спать и сидеть, не напрягая лишний раз больную спину.

Прежде чем болезнь окончательно уложила его, Дик пытался выполнять задания наравне с остальными. Но Рубин запретил, сказав, что ему не следует вылезать на холод и лишний раз напрягаться: «Сиди тут, ты совсем костлявый».

«Костлявый», как принялись называть его соседи, продолжал страдать от неизвестной болезни и почти весь 1952-й провел на полу. Иногда он мог свободно прогуливаться, но чаще он едва находил в себе силы дойти до отхожего места.

Когда он не мог дойти до столовки, Тибор приносил ему еду и следил, чтобы он все съел, даже когда у него не было аппетита. Хотя за ним присматривали и ухаживали, загадочная болезнь все равно негативно влияла на его боевой дух. Пока у него еще хватало сил держать лицо перед товарищами, но про себя он всерьез думал, что больше никогда не увидит Нью-Йорк и родителей.

 

29

С февраля 1952-го и до самого конца войны главным препятствием на пути заключения соглашения о перемирии было освобождение военнопленных. Запад требовал, чтобы коммунисты не только освободили всех союзных узников, но и разрешили остаться там своим собственным солдатам, не желавшим возвращаться на родину. Из ста тридцати двух тысяч заключенных корейцев и китайцев более тридцати тысяч изъявили желание остаться на юге. Однако Китай и Северная Корея настаивали на полной репатриации.

Проблемой также было точное число американских военнопленных. США, оценивая общее количество «пропавших без вести» и пленных, говорили о восьми тысячах человек, Северная Корея же заявляла, что пленных гораздо больше. На самом деле пленников было всего около четырех тысяч – просто американское командование не знало, сколько именно погибло за кошмарную зиму 1951-го.

Пока две стороны продолжали споры о количестве и местонахождении военнопленных, маленькая мерзкая война продолжалась. А люди в «Лагере 5» сидели и томились, не зная о том, что же мешает им отправиться домой, что будет держать их на привязи китайских хозяев еще полтора года.

Командование лагеря призывало ребят писать домой дважды в месяц. Озабоченные огромным количеством собственных пленников, китайцы хотели, чтобы общественность Штатов знала, что с их солдатами все хорошо. Кроме того, письма позволяли начальству понимать, что творится в головах узников. Но солдаты прекрасно понимали, что китайцы читают их письма, и потому составляли их в соответствии с рядом правил. Если хочешь, чтобы письмо прошло начальство и цензуру, нужно включать в его текст отчеты о том, как же здорово здесь жить и какие хорошие у них хозяева.

Тибору нравилось писать письма, но он знал, что Лю и Лим читают их, поэтому он чередовал строчки на английском со строчками на венгерском. Китайцы возвращали ему такие письма. Тогда Тибор прибегнул к другой тактике: он писал Имре и Ирэн, что он здесь здорово проводит время, купаясь и играя в волейбол и баскетбол. Семья знала, что Тибор ненавидит волейбол и баскетбол и что он до сих пор не умеет плавать.

Уэйлен, Кьярелли и многие другие писали, что захватчики обходятся с ними хорошо, а затем где-нибудь внизу, в постскриптуме, составляли список того, чего им здесь не хватало. Идея была в том, что если писать о мясе, курице, ветчине, яйцах и сахаре, их родные поймут, как они тут на самом деле живут. Но списки безжалостно отрывали и выбрасывали.

 

30

Почти год сражаясь на стороне чешского Сопротивления, Миклош Рубин, сводный брат Тибора, получил завидное место в новой армии. Офицер личного состава интендантской службы, он имел доступ к продуктам, которые сложно было достать в послевоенной Праге. Два года все шло хорошо, но проблемы начались, когда Миклош отказался принимать участие в организации черного рынка, как это делали другие офицеры, имевшие доступ к продовольствию. Вскоре сослуживцы Миклоша стали относиться к нему с подозрением. Он слышал, как некоторые офицеры говорили, будто евреям нельзя доверять руководящие должности. Затем отклонили письменную просьбу Миклоша вступить в коммунистическую партию. Он почувствовал, что в рядах военных завелся антисемитизм, и как с ним бороться, он не знал.

Догадавшись, что его могут уволить из армии, Миклош вместе с семьей переехал в единственную страну, в которой принимали всех евреев независимо от их статуса – Израиль. Но страна только начинала свое становление: условия для жизни были тяжелыми, хорошо оплачиваемых работ было крайне мало. Миклош, Маркета и их маленькая дочь Вера первые несколько месяцев провели в кишащем вшами лагере для беженцев, и хотя Миклош нашел работу, платили крайне мало. Поинтересовавшись о возможности эмигрировать в США, Миклош получил ответ: шансов мало.

Имре отчаянно хотел помочь. Он работал день и ночь, чтобы овладеть английским, особенно письменным английским. Он старался, как мог, чтобы выглядеть, звучать и писать, как коренной американец. И больше всего он хотел заработать уважение.

Узнав о проблеме Миклоша, он обратился к государственным представителям за помощью. Он объяснил, что его младший брат, Тибор, добровольцем отправился на военную службу, не пробыв в Америке и полгода, и теперь он военнопленный в Северной Корее. Имре задал простой вопрос: разве жертвы Тибора не заслужили его семье возможность попытать счастья в Америке? В течение года Миклош и его семья вновь увидели Рубиных в Нью-Йорке.

 

31

Товарищ Лю продолжал бомбить Тибора предложениями отправить его обратно в Венгрию. Его настойчивость напрягала Тибора: это значило, что китайцы по-прежнему пытаются использовать его в качестве орудия своей пропаганды. А еще это значило, что Лю и Лим раскусили его клоунаду. Ситуация сложилась опасная. Тибор долго и упорно думал, как ему убедить «товарищей», что он был слишком непредсказуем, чтобы оказаться им полезным.

Лето 1952-го приближалось, и некоторые иностранные заключенные начали брить головы наголо. Это показалось американцам крайне подозрительным. Даже южане, летом стригшие волосы очень коротко, считали турков и греков, марширующих абсолютно лысыми, странными.

Тибор всегда носил длинные волосы. С детства ему говорили, что у него очень густая и волнистая шевелюра, и он всегда гордился тем, что следит за волосами. Пожалуй, единственное, что ему не нравилось в армии, – это уставные короткие стрижки, которые им сделали в первую неделю учебки. Они напомнили ему Маутхаузен. Нацисты постоянно брили узников налысо, частично в целях гигиены, но в основном чтобы лишить их индивидуальности. Тибор никогда не забудет жалящие бритвы капо и следы порезов на головах и телах. Но сейчас турки подбросили ему идею. Забыв на время о своих предрассудках, он нанес визит лагерному парикмахеру. Со стула он встал абсолютно лысым.

Когда приятели увидели его лысину, они не смогли удержать смех. Соседи прозвали его «бильярдный шар» и попросили потереть лысину на удачу. Парни, знавшие Тибора, восприняли его новую стрижку с юмором, но начальство лагеря смутилось и напряглось. Лю остановил его во дворе, вопросительно уставился и заметил, что без волос он выглядит неестественно: «В доме вши или еще какая гадость?»

– Нет, – невинно ответил Тибор.

– Тогда зачем ты сбрил свои хорошие волосы?

Тибор улыбнулся и пошел дальше.

Во время переклички Череп подошел к нему и отозвал в сторону. «Мне нужно что-то о тебе знать?» – спросил он озабоченным тоном.

Тибор в ответ только плечами пожал.

В течение следующих нескольких недель Лю и Череп стали наблюдать за ним еще внимательнее. Лим подходил к Карлу МакКлендону и спрашивал, замечал ли он или еще кто-то из соседей Тибора какие-то изменения в его поведении.

– Ну, – ответил Карл робко, – он пару раз зависал с теми бугаями из Алабамы. Ну, вы понимаете, о ком я.

Череп изучал всех ребят под своим началом и знал про них ровно столько, сколько они ему рассказали. Но сейчас он, кажется, не понимал, о чем говорит Карл.

– Нет, но расскажи мне о них.

– Ну я слышал, что некоторые из них приходят в армию с судимостью.

– Я не знал этого, – сказал Череп, нахмурив брови.

– Они преступники.

– За что их судили?

– Ну, типичные гоповские выходки.

– Например?

– Негров достают. Кресты жгут у них на газонах, дома портят, детей преследуют, ну и все такое прочее. Это я слышал такое.

Все это, конечно, было ерундой. Карл просто клоунничал и повторял ровно то, что ему и другим парням сказал Тибор на случай, если их спросят про него. Тибор не знал, как далеко заведет его этот розыгрыш, но надеялся, что если Лю и Лим узнают, что он расист, от него отстанут.

Чтобы сохранить образ, Тибор вернулся к парикмахеру и попросил снова его побрить, как только на голове появился первый пушок. Он продолжал выделяться на перекличке и на уроках, словно ядовитый гриб на лужайке для гольфа.

Если китайцев и правда волновали лысина Тибора и его отношения с преступниками, они их умело прятали несколько недель, пока однажды утром Череп не прочитал лекцию о вреде расизма в Америке. Он нервно ходил по сцене от одного края к другому, разглагольствуя о рабстве, сегрегации и экономической дискриминации.

– Пусть даже это запрещено вашей конституцией, капитализм продолжает искать способы сохранить американского негра в рабстве, – бушевал Череп. – Он ухаживает за вашими фермами и фабриками, но не может воспользоваться общественным туалетом. Ему нельзя учиться в лучших колледжах и университетах, а его дети ходят в худшие школы. Он вынужден жить в криминальных районах, гетто. А если он пытается выступить против, его тут же терроризирует ваш Ку-клукс-клан.

Череп поднял большое фото членов клана в масках, белых простынях и колпаках, а затем показал отвратительный кадр с повешенным на дереве негром, вокруг которого стояла толпа улыбающихся белых людей. Половина была облачена в ритуальные одежды клана, остальные были в гражданском и с коротко остриженными волосами.

– Вот это ваш Ку-клукс-клан называет «вечеринками линчевания». – Череп разошелся. – Вечеринками!

Он подошел к краю сцены и указал в толпу: «Вы хоть понимаете, что среди вас есть член этого Ку-клукс-клана?»

Он сделал драматичную паузу, пока парни с нетерпением перешептывались.

– Рубин! – заорал Череп. – Встать!

Тибор неохотно поднялся. Южане удивленно переглянулись.

– Видите этого человека, – зашипел Череп. – Он их лидер.

Кьярелли, Кормье и Уэйлен посмотрели друг на друга и захихикали. Сначала еле слышные, затем громче, по толпе побежали смешки.

Череп жестом приказал всем замолчать. Толпа стихла. Затем один из южан поднял руку. Череп узнал его.

– Товарищ Лим, – заорал он, – Рубин не может быть из клана. Он еврей! Они же их ненавидят!

Челюсть у Черепа откинулась сама собой под дикий ржач толпы. «Тихо! Тихо!» – вопил он, размахивая ручонками. Но было поздно. Приступ смеха разросся до таких масштабов, что его крики беззвучно утонули.

Тибор посмотрел на южан и молча кивнул.

 

32

Бесконечные занятия и насильные лекции растворились в сочных весне и лете 1952-го. И все же лагерные громкоговорители, «сучьи коробки», продолжали свой треп, транслируя голоса американских солдат, призывавших положить войне конец. Большинство сообщений были записаны сбитыми американскими летчиками в Пекине, хотя «прогрессивные» из «Лагеря 5» тоже принимали участие в этом бесконечном потоке пропаганды.

На втором году жизни в лагере население его становилось все более разделенным. Небольшое количество «прогрессивных», симпатизирующих коммунистической идеологии, и примерно такое же число «реакционеров», активно ей противостоящих, расселили в соответствующие части лагеря. Остальные, большинство, остались на месте, пытаясь лишний раз не высовываться. Слухов о «стукачах» и «информаторах», бродивших среди пленных, оказалось достаточно для того, чтобы люди не высказывали своих мнений в открытую.

Северокорейский пропагандистский плакат. Обратите внимание на невероятно завышенные цифры. Национальный музей ВВС США

В лагере появилась новая тема для обсуждений – прошел слух, что самолеты ООН сбросили на территорию Северной Кореи бомбы, набитые бактериями. Говорили, что беспорядочное использование биологического и химического оружия против Китая и Северной Кореи вывело войну на новый, еще более опасный уровень. Сбитые американские летчики, выступая по «сучьим коробкам», признавались в уничтожении целых городов. Схваченные пилоты приезжали в «Лагерь 5» с подробными рассказами о химических веществах и их ужасном влиянии на людей и сельское хозяйство. Реакционеры аплодировали новостям, прогрессивные яростно протестовали. Остальные так переживали, что писали родным письма, в которых просили их надавить на правительство, дабы оно остановило «бактериологическую войну». Они уже и думать забыли, что все это голая пропаганда. Для большинства военнопленных все это в очередной раз лишь отдаляло их от дома и родных.

Тибору плевать было на военные тактики США. Пока Карл, Дик и другие спорили по поводу очередного вздора из коробок, он и его новый друг Ленни Кьярелли сосредоточили свою энергию в другом месте. Им больше нравилось воровать у их китайских захватчиков.

Двое продолжали таскать с лодок, но утащить больше нескольких кусков мяса зараз не удавалось. Скоро придет зима, канал замерзнет, и Тибору хотелось сорвать куш пожирнее.

Из всей еды, которую им не давали, больше всего солдаты хотели нормальной картошки. Лагерь хорошо снабжали всякими овощами, но картошка солдатам доставалась с долговязыми корешками и зелеными пятнами. Пораскинув мозгами, Тибор задал Кьярелли вопрос: «Как думаешь, если пропадет жалкий мешок картошки, китайцы заметят?»

– У них так много, что нет, не заметят, – ответил Кьярелли, не сомневаясь. – Но как мы его достанем?

– Пока не знаю, но скоро пойму.

Тибор часто таскал тяжелые брезентовые мешки картошки и на кухню к охране, и на офицерский склад. Это была самая тяжелая ноша на лодках, и роль вьючного животного пусть и унижала его, зато давала время подумать и составить план.

Чуть раньше он заметил, что сараи, в которых хранилась еда для охраны, располагаются как раз по пути к домам военнопленных. Допустим, думал он, что после длинного рабочего дня кое-кто так устал, что прошел мимо сарая и просто пошел дальше. Ну что это, преступление? Пусть даже запутавшегося и уставшего работягу заметят и прикажут ему остановиться – он просто развернется и пойдет обратна улице стоял бодрый ноябрьский денек, когда Тибор решил попытать удачу. Над Ялуцзян дул холодный ветер и бежали низкие облака, сбивая барашки с волн на берег – верный признак, что скоро будет снег и канал начнет замерзать. Кто знает, может, только что причалившая лодка – последняя в этом сезоне?

Наступили сумерки. Тибор обратил внимание на вялые, безучастные лица охранников. Они весь день наблюдали, как пленники таскают провизию с одного конца лагеря на другой – им наверняка чертовски скучно и хочется уже разойтись. Тибор уже несколько часов ходит туда-сюда с мешками. Нет причин уделять ему больше внимания, чем остальным. Если действовать, то сейчас. Он взвалил на спину один из немногих оставшихся мешков картошки и в очередной раз отправился в сторону сарая. Только сейчас он немного изменил маршрут. Пройдя мимо того места, где надо было сбросить мешок, прямо за складом, он продолжил путь. Затем, ссутулившись, упершись глазами в землю, он резко повернул вправо и направился в сторону американской секции. Его ясно видели по меньшей мере два вооруженных охранника, но он свободно протащил картошку к двери своей хибары.

Когда южане увидели подарок Тибора, они радостно загудели. Ленин и Карл плясали, а Костлявый аплодировал лежа.

Спустя несколько минут половину мешка распихали в тайник под полом, а вторую половину порезали, бросили в большую кастрюлю и поставили на огонь. Как только вода закипела, ее слили и добавили в кастрюлю немного свекольного сахара. Получившееся месиво поставили в другой тайник. Через две недели ферментации в кастрюле оказался неприятный, но крепкий самогон, с которого вся хибара неделю ходила пьяная.

Военнопленные едят свинину. Ещё одно постановочное фото из журнала «Военнопленные в Корее» (sic), опубликованное китайцами в начале 1953-го. Военнопленным никогда не давали свинину. Гарольд Т. Браун

Дни стали короче, зима приближалась, но время все равно тянулось медленно. Спустя два года в «Лагере 5» почти никто уже не надеялся вернуться домой в ближайшем будущем. Из динамиков иногда доносились новости о мирных переговорах, но их разбавляли таким количеством пропаганды, что люди стали их игнорировать. Китайцы очень четко селили новых узников в других лагерях, чтобы население «Лагеря 5» ничего не знало о патовой ситуации на поле боя и о настоящем состоянии мирных переговоров. Писем пропускали все больше, еда стала еще лучше, а зимняя одежда хорошо справлялась с холодом, но одновременно с этим росла общая уверенность, что война не закончится никогда.

 

33

На Рождество 1952-го нескольким счастливчикам повезло услышать поздравления от родных. Их записали в Америке, отправили через океан, смешали с новостями и музыкой государственного радио Китая и прогнали по «сучьим коробкам». Их играли без предупреждения, в любое время дня и ночи. Пленники не знали, в какую секунду знакомый голос внезапно прервет надоевший треп.

Гарри Браун брел к своей хижине после очередного изнурительного похода в лес, когда ему показалось, что он услышал эхо своей мамы. Оно шло откуда-то издалека, и он не был уверен, что это она, но ему явно показалось, что он слышал свое имя. Не раздумывая ни секунды, он забыл про усталость и рванул к ближайшему громкоговорителю.

Несмотря на быстрый бег, он не успел послушать поздравление полностью. И он был не один – когда он добежал до динамика, вокруг него уже стояло несколько десятков человек, все как один навостривших уши к рупору.

Женщина уже закончила говорить, и Гарри не успел разобрать, его это мама или нет. Последний раз он слышал ее голос три года назад и, насколько он сумел разобрать, она произнесла его имя только разз. Но вот в следующем голосе сомнений быть не могло. Это был отец Гарри.

… мы тебе место оставили на День благодарения, надеялись, молились, что в следующем году ты встретишь его с нами. Твой брат Джон служит в ВВС, в Германии. Твой брат Майкл тоже теперь в армии. Он в Корее сейчас. Просил передать, что идет тебя искать. Мы все так по тебе скучаем. Береги себя, сынок.

Как только он понял, что это голос его отца, Гарри буквально впитывал каждое слово, пытаясь закрепить их в сознании. Когда последняя фраза повисла в тишине эфира, по щекам Гарри текли слезы, замерзая в густой бороде.

 

34

Дик «Костлявый» Уэйлен на праздниках продолжал терять вес. Почти все время он лежал на полу, пытаясь сохранить остатки энергии, чтобы самостоятельно дойти до отхожего места. Когда подходила его очередь идти в лес, Тибор всегда заменял его либо просил кого-то другого; Дик был слишком слаб для такой работы. Помимо этого Тибор всегда контролировал, чтобы Дик получал свой дневной рацион. Несмотря на не покидавшее его чувство чего-то плохого, на уверенность, что ему никто не поможет, Дик старался не унывать.

В январе 1953-го Тибору стало тяжело ходить. Рана в ноге, беспокоившая его последние пару лет, стала сильно болеть. Он нагружал ногу все эти два года, а теперь инфекция, кажется, пошла дальше внутрь, ближе к кости. У него появилась лихорадка. Лодыжка покраснела, затем стала фиолетовой. Колено опухло, стало размером с софтбольный мяч. Он взрезал рану и промочил ее горячей водой, надеясь удалить яд, но он пошел дальше вверх, к коленке.

Появилась диарея, лютая усталость. Он жевал уголь, но толку было мало. Он переживал, что проблемы с кишечником связаны с больной ногой: каждый день ему становилось все труднее ходить. После того, как он пропустил несколько перекличек, китайцы пришли к нему в хижину. Решив, что это опять какие-то его штучки, охранники Тибора за руки, намереваясь заставить его пойти с ними. Его лицо исказила гримаса боли – они обратили внимание, что нога у него обмотана его же штаниной от колена до самого низа, и что кожа под ней изменила цвет. Сняв повязку, они увидели огромное опухшее колено.

У Тибора кружилась голова, когда его положили на носилки и вынесли из дома. Он боялся, что окажется в печально известном храме смерти – последней остановке на пути многих солдат здесь. Но вместо этого его положили в грузовик, вывезли за ворота и отвезли в самый обычный дом на окраине Пектона – госпиталь, где на полу лежало еще человек десять. Ему дали какую-то таблетку, которая на время успокоила боль и сняла опухоль.

Китайская медсестра, невысокая женщина с кукольным лицом и тонкой фигуркой, каждый день приходила в этот «больной дом». Она почти ничего не делала, разве что проверяла их пульс, но парни ждали ее и спустя несколько дней рассматривали ее невозмутимость и спокойствие как вызов. Как только она выходила за дверь, они начинали спорить, кто первый осмелится тронуть ее за задницу. Впрочем, все это были разговоры – никто пока что так и не сделал этого.

– Я ухвачу, – объявил Тибор однажды, просто чтобы положить конец болтовне. Он не знал, что ему за это будет. Да и вряд ли он почувствует что-нибудь – сил совсем не было. Но сама идея, что кто-то дотронется своей больной плотью до выпуклой задницы медсестры, привела комнату в беспокойство.

– Да ладно, Рубин, ты не сделаешь этого, – прозвучал усталый голос.

– Сделаю.

– Иисусе, – просвистел кто-то.

Все внимание было приковано к нему. «Сделаю, сделаю».

Весь вечер и следующее утро в комнате царило веселье – все ждали часа, когда придет медсестра.

Она вошла, тихая и собранная, как всегда. Все взгляды устремились на Рубина, пока миниатюрная женщина методично поднимала руку каждого больного, проверяла его пульс и тихо считала в течение минуты. Мужчины напряглись – каждая кисть стала частью напряженного отсчета.

До Тибора оставалось еще несколько человек, когда он услышал чей-то шепот: «Хватай, Рубин, хватай!» За ним последовал другой: «Хватай, Рубин! Хватай, Рубин, хватай…» И еще.

Если медсестра и слышала их, она не обращала внимания. Так же, как и на прошлой неделе, она подошла к Тибору, подняла его руку и приложила к кисти два пальца. Хор шепотов «хватай, Рубин» становился громче, медсестра обернулась и слегка удивленно оглядела комнату. В этот самый момент рука Тибора приземлилась на ее задницу и сжалась.

Сестра вскочила на носочки, словно ее ужалили током. Не успел Тибор убрать руку, как она обернулась. «Бу-ха! Бу-ха!» – закричала она, угрожая пальцем.

Парни не знали китайского, но это слово поняли. «Плохо».

– Динк-ао, – ответил Тибор с ухмылкой.

И это парни знали. «Хорошо».

Сестра вывернулась и отошла от кровати. Она закончила осмотр в полной тишине, но как только вышла за дверь, комната взорвалась смехом. Тибор принимал поздравления с победой кивками головы, но тут же начал думать о последствиях содеянного. Они явно будут печальными.

Следующие пару часов он не отрываясь смотрел на дверь, ожидая там озлобленных солдат. Дверь не открылась. Охранники появились позже, рутинно принесли еду и удалились.

В тишине тощий рядовой, отрывисто кашляя, спросил: «Что будешь делать, когда она вернется?»

– Ровно то же самое, – ответил Тибор, ни секунды не сомневаясь.

Парни одобрительно загудели.

Сестра вернулась на следующее утро и молча продолжила выполнять свои обычные обязанности. Несмотря на смешки она оставалась почти неестественно тихой. Со знакомой легкостью она передвигалась от больного к больному, пока не добралась до Тибора. Остановившись в нескольких сантиметрах от него, маленькая женщина встала так, что ее ягодицы оказались вне досягаемости Тибора. Чтобы дотянуться до его кисти, ей пришлось сильно наклониться, почти на девяносто градусов. Поза была странной, зато ягодицы были в безопасности. Она протянула обе руки, зафиксировала пальцы на кисти Тибора и уставилась в часы.

Она была слишком далеко, чтобы Тибор мог ее ухватить, но и слишком далеко, чтобы нормально удержать кисть его руки. Тибор прикрыл глаза, будто уснул. Через полминуты маленькая медсестра посмотрела на его лицо, немного расслабилась и подвинулась чуть ближе, чтобы получше ухватиться большим и указательным пальцами. Незначительное изменение позы поставило задницу под удар; вновь послышался хор шепотов «Хватай, Рубин, хватай!», рука Тибора змеей пронеслась по воздуху, двигаясь прямо к цели.

Сестра заметила движение, но было уже поздно. Рука Тибора попала точно в цель и вцепилась в мягкую плоть под белыми штанами. Сестра вскочила, выпрямилась стрелой, став выше на несколько сантиметров. Шатаясь, она с яростью уставилась на Тибора.

– Бу-ха! Бу-ха! – кричала она, что есть мочи напрягая тонкий голос.

– Динг-каоо. Динг-каооо, – вторил ей Тибор.

Медсестра повернулась, покраснела, подошла к следующему пациенту и так дернула его руку, что, казалось, сейчас вырвет ее из туловища. Она что-то бурчала на своем, пока заканчивала работу, потом вышла, хлопнув на прощание дверью.

Тибор был уверен, что пришел час расплаты. В первый раз сестра удивилась, застыдилась и растерялась; сейчас она была в ярости. Он готовился, уставившись в дверь. Прошло два часа. Ничего. Еще два. В комнате было необычно тихо. Тибору казалось, что другие думают то же самое – что ему сейчас вломят, а то и хуже. Но ничего не произошло. Пришли те же унылые солдаты, так же принесли ужин и так же молча вышли.

Разгорелся оживленный спор. Комната поделилась на два лагеря. Половина мужчин считала, что милую медсестру больше здесь не увидят. Другая половина считала, что она вернется, но с острым предметом в руках.

Сестра и правда пришла на следующий день, но другая, короткая, похожая на пельмень, с прыщавым и хмурым лицом. Парни, особенно Тибор, вели себя тихо.

Тибору стало хуже. Область вокруг коленки вся стала фиолетовой, воспаление добралось до бедра. Он сильно потел по ночам, боль была постоянной, пульсирующей. Его никак не лечили до тех пор, пока он не впал в полубессознательное состояние. В комнату вошли двое китайских врачей, мужчина и женщина, и принялись что-то бурно обсуждать, словно сердитые птицы.

Тибора колотила лихорадка, когда женщина на английском извинилась за то, что они позволили инфекции распространиться по ноге, затем объяснила, что если не действовать прямо сейчас, он потеряет ногу. Тибор помнил, что кивнул ей, когда она спросила, услышал ли он ее, затем ему на лицо положили полотенце. Двое китайцев взяли его за плечи, по одному на каждую сторону. Тибор почувствовал выжигающую боль – гораздо, гораздо хуже, чем любая боль, которую он когда-либо испытывал за время войны. Ногу, от бедра к колену, затем прямо в пах словно прошил электрический ток. Он отрубился.

Женщина-врач глубоко всадила скальпель ему в ногу, затем отрезала от кости столько зараженной ткани, сколько смогла. У нее не было нормальной анестезии, но не сделай она сейчас, инфекция пошла бы дальше в пах, а оттуда по всему телу.

Тибор очнулся весь в поту, под грудью адски жгло. Нижняя часть правой ноги была укутана в тяжелый, неровный гипс. Тупая ноющая боль сменилась острыми приступами, коловшими все тело, от ног до таза.

После операции он спал несколько часов. Его присутствие здесь растянулось на недели, он потерял счет дням. Может, он был здесь четыре недели, может, восемь, десять. Когда он наконец нашел в себе силы двигаться, он попросил другого человека помочь ему поднять гипс с постели.

 

35

Морозным апрельским утром Тибора и других пациентов без предупреждения посадили в грузовик и отвезли в кабинет начальства лагеря. Тибор все еще не мог стоять самостоятельно: потребовалось трое китайцев, чтобы поднять его вместе с гипсом и посадить в кузов. Его аккуратно, под руки провели в дверь и медленно посадили на стул. Их мягкость удивила его.

Охранники так же аккуратно обращались и с остальными пациентами. Парни подозрительно переглядывались, обнаружив себя сидящими перед командованием лагеря и еще какими-то людьми в униформе, которых они раньше никогда не видели.

Ясно было, что китайцам что-то нужно. На столе лежали сигареты, чай, печенье и фрукты. Лю и Лим полулежали в своих креслах, словно хозяева на вечеринке. Тибор точно знал одно: эти парни не будут вкатывать к себе в кабинет десять больных американских солдат и предлагать им сладости и сигареты просто так.

Череп спокойно справился у каждого о самочувствии. Большинство отвечали односложно, а то и вовсе пожав плечами: «О’кей… Неплохо… Хорошо».

Никто не понимал, какой ответ от них ждут на самом деле.

Когда очередь дошла до Тибора, Череп стал необычайно вежлив: «Рубин, – сказал он, сияя зубами, – что бы ты сделал, если бы мы вдруг отправили тебя домой?»

Сложный вопрос. Намерения Черепа неясны.

– А мне почем знать? – ответил Тибор. – Сначала надо туда добраться.

Череп выдержал паузу, затем наклонился вперед: «И все же, что бы ты сделал…?»

Тибор все еще не понимал, что от него хочет Череп. Он внимательно посмотрел на других китайцев, пытаясь найти ответ в выражениях их лиц.

– Что, Рубин, что?.. – повторял Череп, как учитель на экзамене с глупым студентом.

Тибор улыбнулся, но рта не раскрыл.

– Ты готов бороться за мир во всем мире? – терпеливо спросил Череп. – Мы это уже обсуждали, и не раз.

Тибор понятия не имел, что значит бороться за мир во всем мире, но как-то ответить надо было.

– Товарищ Лю, товарищ Лим, – начал он, – я обещаю вам, что если вернусь домой, буду бороться за любой мир, до которого только смогу добраться.

Китайцы посмотрели друг на друга и закивали. Наконец-то Тибор сказал что-то, что устраивало и его, и их.

У китайцев был план; это было совершенно очевидно, хотя непонятно было, хороший или плохой. Раньше людей уже уводили из лагеря – в никуда. Память о Долине смерти, о друзьях, сгинувших во время первой ужасной зимы в «Лагере 5», все еще была свежа, и ребята с большой осторожностью относились ко всему, что хоть как-то намекало на «отъезд» из лагеря. Но сейчас китайцы говорили именно что о возвращении домой. Их вернули в больницу, и там они только и делали, что тихо перешептывались, пытаясь понять значение каждого слова, которое они услышали за последние пару часов.

Опухоль на ноге Тибора сдулась вполовину. Голень и колено терлись о внутреннюю поверность гипса. Он пожаловался китайской медсестре, но та ничего не сделала. Тут ему в голову пришла идея. На маленьких клочках бумаги он стал записывать имена и отделения каждого, кого мог вспомнить, затем бросал бумажки в прорехи гипса. Когда он выписал всех, кого помнил, он обратился за помощью к другим пациентам. Вскоре у него в гипсе было больше сотни имен, каждое на маленьком клочке бумаги. Если китайцы и правда отправят его домой, там найдется много родителей, которые с радостью узнают, что их сыновья живы и здоровы.

Но что, если его обыщут? Что, если китайцы узнают, что он скрыл все эти имена и числа и попытался вывезти их за границу? Тибор лихорадочно порвал несколько страниц Daily Worker, скомкал их и под завязку запихал в свободную полость гипса.

В декабре 1952-го Красный Крест призвал обе воюющие стороны обменяться ранеными в качестве жеста доброй воли. Предложение радушно приняли американцы, но северокорейцы, китайцы и поддерживающий их Советский Союз отказались, настаивая на выдаче всех военнопленных с юга. В конце марта 1953-го был достигнут компромисс: пленники, не желавшие возвращаться в Северную Корею или Китай, будут отправлены на нейтральную территорию, где их статус будет рассмотрен отдельно. Формулировки предложения оказались достаточно размытыми, чтобы удовлетворить обе стороны.

Соглашение назвали «Малый обмен», первой его стадией стал добровольный обмен шести тысяч двухсот северокорейцев и китайцев на шестьсот восемь больных и раненых американцев, британцев и других солдат ООН. Как только цифры были согласованы, обе стороны отвезли своих солдат в Панмунджон. Рядовой Тибор Рубин был одним из ста пятидесяти американских солдат, доставленных под защиту ООН.

Никто, кроме непосредственных участников событий, не знал о «Малом обмене». И даже те, кого, собственно, меняли, не знали, что происходит, до того самого момента, как они прибыли в Панмунджон.

Товарищи Тибора так и не узнали, что с ним случилось после того, как его забрали в госпиталь. Он скрывал свою рану и держался так стойко, что никто из них не знал, насколько серьезной она была. Спустя несколько дней его отсутствия МакКлендон, Буржуа, Уэйлен и Кьярелли решили, что рядового Рубина поймали за воровством и убили.

Пропажа Тибора напомнила его приятелям, что китайцы полностью контролировали их жизнь и смерть, и что чувство безопасности, которое только-только начало в них зарождаться, было абсолютно безосновательным. Вся надежда и воля, которые привнес в их дом Тибор, моментально иссякли. Теперь, когда его не было рядом, не было смысла даже говорить о нем. Его товарищам ничего больше не оставалось, как заключить, что если Бог и существовал, то он был китайцем и он самостоятельно решил судьбу их друга и защитника, неистового патриота, который даже не был американцем, – Рубина.