— Кажется, сегодня остановка тебя не очень-то беспокоила, — обернувшись, заметил Лаклейн. Вот уже в третий раз он проверял одеяла, которыми занавесил окно в комнате.

После полуночи небеса разверзлись, и начался страшный ливень, замедливший их продвижение. Ликан сказал, что Киневейн находится примерно в двух часах езды. А Эмма знала, рассвет наступит через три.

Она склонила голову на бок, понимая, что он глубоко разочарован.

— Я была готова ехать дальше, — напомнила она. И — к ее собственному потрясению — сказанное было правдой. А ведь обычно она не придерживалась принципа «que sera, sera»в солнечных вопросах.

Проверив еще раз надежность одеял, Лаклейн позволил себе опуститься в велюровое кресло. Пытаясь удержаться и не таращиться на него, Эмма взяла пульт, села на краешек кровати и принялась переключать каналы.

— Ты знаешь, что я не стал бы рисковать и продолжать путь, — не так давно он пообещал, что не допустит, чтобы солнце вновь опалило ее, и, кажется, сказал это всерьез.

И все же она не могла понять, как ему удалось сдержаться и не рискнуть с сегодняшней поездкой. Если бы ее сто пятьдесят лет удерживали вдали от дома, и сейчас он находился бы от нее всего в двух часах езды, она бы попросту потащила ничего не подозревающего вампира за собой.

Лаклейн же отказался. Вместо этого он нашел отель, который по его словам был не такого уровня, как их предыдущее пристанище, но он «учуял, что тут безопасно». Находясь в неплохом расположении духа, он снял две смежные комнаты. Ликан собирался поспать, и, будучи верным своему обещанию, не стал бы этого делать рядом с ней. Быстро прикинув, Эмма поняла, что он не спал практически сорок часов.

И все же ему, казалось, не понравилось, что он проболтался о своей потребности во сне. На самом деле это случилось только потому, что его внимание рассеялось, когда он осматривал местность своими прищуренными глазами (что делал всё чаще и чаще). Тогда он и упомянул об этом. Признав мимоходом, что мог бы и не спать, но без сна его рана не заживает так, как должна была бы.

Рана — в смысле его нога. Которая походила на человеческую после снятия с нее шестилетнего гипса. Рана, на мыслях о которой Эмма не раз ловила саму себя. Она часто думала, что могло стать причиной его увечья.

«Должно быть, он потерял ногу», решила она. Ее укус — а Эмма видела, как ликан смотрел на него с почти нежным выражением на лице, что могло быть для нее даже более ценным, чем редкое объятие — быстро заживал. Но все же Лаклейн продолжал хромать. Видимо, нога должна была еще полностью восстановиться.

Взглянув на него, Эмма поняла, что пока она разглядывала его конечность, он совершенно очевидно делал то же самое по отношению к ней. Таращился на ее бедра. И его взгляд начинал приобретать то… волчье выражение. Чувствуя безумное желание вскочить и опустить юбку пониже, Эммалин ухватилась за ее край. Лаклейн, не отрываясь, следил за каждым ее движением, издавая низкое, еле слышное рычание. Этот звук заставил ее задрожать, вызвав глупейшее желание сделать что-то дерзкое, чтобы он еще больше насладился картиной.

Но вместо этого, покраснев от собственных мыслей, здравомыслящая Эмма натянула на себя краешек одеяла. Ликан же, нахмурившись, посмотрел на нее с выражением глубочайшего разочарования на лице.

Отведя взгляд, она снова взяла в руки пульт и стала размышлять над выходом из этой странной ситуации. Учитывая то, что она стала привыкать засыпать каждую ночь в горячей ванне, прижимаясь к обнаженному телу этого ликана, а также то, что сейчас они оба бодрствовали, ей не стоило находиться с ним в одном номере. Откашлявшись, Эмма повернулась к нему:

— Я собираюсь посмотреть кино. Так что, полагаю, мы увидимся с тобой на закате.

— Ты выставляешь меня из своей комнаты?

— Можно сказать и так.

Лаклейн покачал головой.

— Я останусь с тобой до заката, — ее желания игнорировались без лишних размышлений.

— Я люблю бывать одна, а за последние три дня ты ни разу не дал мне такой возможности. Ты, что, умрешь, если выйдешь из комнаты?

Это, казалось, сбило его с толку, словно ее нежелание находиться в его обществе было полнейшим безумием.

— Ты не разделишь со мной это… кино? — то, как он сформулировал вопрос, почти заставило ее ухмыльнуться. — А потом ты сможешь, наконец, снова попить.

Услышав его полные сексуального обещания, хриплые слова, Эмма потеряла всякое желание улыбаться. Но, все же, не отвернулась, зачарованная тем, с какой страстью он вглядывался в ее лицо.

Лаклейн снова и снова предлагал ей попить, подкрепляя ее уверенность, что он наслаждался этим также сильно, как и она. И хотя это смущало Эмму, она чувствовала тогда его эрекцию (такое сложно было не заметить), видела желание в глазах. Точно такое же желание, которое она видела сейчас…

Волшебство момента было нарушено какой-то женщиной, криком возвестившей о наступлении оргазма. Эмма ахнула и резко повернулась к телевизору. Оказывается, она, сама того не замечая, нажимала кнопки на пульте и каким-то образом переключилась на Синемакс. А Синемакс так поздно ночью означал Скинемакс.

Эмма начала судорожно щелкать пультом, ее лицо пылало от смущения. Но даже обычные каналы, казалось, были рады показывать «Неверную» и «С широко закрытыми глазами». Наконец удалось найти что-то без секса…

Вот дерьмо. «Американский оборотень в Париже».

Сцена нападения во всей ее красе.

Прежде чем она успела переключить канал, Лаклейн вскочил на ноги.

— Люди… люди так нас представляют? — судя по его голосу, он был потрясен до глубины души.

Эмма вспомнила другие фильмы об оборотнях — «Псы-воины», «Зверь внутри», «Вой» и картину с таким тонким названием, как «Зверь должен умереть» — и кивнула. Рано или поздно он всё это увидит и узнает правду.

— Ага, именно так.

— Они считают всех существ Ллора такими же?

— Нет… ммм, не совсем.

— В смысле?

Она закусила губу.

— Ну, я слышала, что ликаны никогда не утруждали себя пиаром. А вот вампиры и ведьмы, например, выбрасывают на это кучу денег.

— Пиар?

— Рекламные кампании.

— И этот пиар работает? — спросил он. На его лице всё еще читалось отвращение.

— Скажем так — ведьм считают не обладающими настоящими силами колдуньями, которые занимаются черной магией. А вампиров — сексуальными, но мифическими созданиями.

— Боже мой! — пробормотал Лаклейн и с глубоким вздохом опустился на кровать.

Его реакция была настолько бурной, что Эмме захотелось порасспрашивать его еще. Но задавать дополнительные вопросы означало подвергнуться тому же. И все же сейчас это ее не волновало.

— Получается, облик оборотня в этом фильме… полностью неверен.

Лаклейн потер свою покалеченную ногу; он выглядел уставшим.

— Черт побери, Эмма, не можешь просто спросить, как я выгляжу, когда обращаюсь?

Глядя на него, она склонила голову на бок. Было очевидно, что нога причиняет ему боль, а она не могла видеть чьи бы то ни было страдания. Очевидно, даже страдания этого грубого и невоспитанного ликана, потому что, чтобы отвлечь его от боли, она поинтересовалась:

— Итак, Лаклейн, как ты выглядишь, когда обращаешься?

Он удивился, а затем на протяжении какого-то времени, казалось, не знал, как ей объяснить. Но, наконец, сказал:

— Ты когда-нибудь видела фантома, притворяющегося человеком?

— Разумеется, видела, — ответила Эмма. Как-никак она жила в самом богатом на существ Ллора городе.

— Ты помнишь, как все еще видишь человека, но и призрак начинает проступать? Вот на что это похоже. Ты все еще видишь меня, но также и что-то более сильное, дикое во мне.

Повернувшись к нему, Эмма легла на живот и, подперев подбородок руками, приготовилась слушать.

Когда она взмахом руки попросила продолжать, он откинулся на спинку кровати и вытянул свои длинные ноги.

— Спрашивай.

Она закатила глаза.

— Отлично. У тебя вырастают клыки? — когда он кивнул, Эмма уточнила: — А шерсть?

Лаклейн удивленно поднял брови.

— Господи, нет.

У нее было много друзей, покрытых шерстью, так что ей даже показался оскорбительным его тон. Но она решила пропустить его слова мимо ушей.

— Я знаю, что твои глаза становятся голубыми.

Последовал кивок.

— Тело больше, а черты лица меняются, становятся… более волчьими.

Эмма скривилась.

— Превращаются в морду?

Услышав ее слова, ликан даже фыркнул от смеха.

— Нет. Совсем не так, как ты себе это представляешь.

— Все, что ты описал, не сильно отличается от тебя сейчас.

— Но это правда, — Лаклейн посерьезнел. — Мы называем это saorachadh ainmhidh bho a cliabhan… дать зверю вырваться из клетки.

— Это страшно?

— Даже старых, сильных вампиров пробирает страх.

Раздумывая над тем, что он сказал, Эмма закусила губу. Как бы она не старалась, все равно не могла представить его как-то иначе… только сексуальным.

Лаклейн провел рукой по губам.

— Становится поздно. Ты не хочешь попить еще раз перед рассветом?

Смущенная тем, как сильно она этого жаждала, Эмма пожала плечами и уставилась на свой палец, которым очерчивала узоры пейсли на покрывале.

— Мы оба думаем об этом. Оба хотим этого.

— Может быть. Но я не хочу того, что идет в комплекте, — пробормотала она.

— Что, если я поклянусь не прикасаться к тебе?

— А вдруг… — она замолчала, ее лицо запылало от смущения. — Что, если я… забудусь? — у Эммы не было сомнений, что, начни ликан целовать и ласкать ее так, как делал это тогда, то очень скоро она сама примется умолять его — как он выразился — перегнуть ее через кровать.

— Не имеет значения. Я положу руки на покрывало и не сдвину их.

Нахмурившись, она посмотрела на его руки и прикусила губу.

— Заложи их за спину.

Ему совершенно очевидно не понравилось предложение.

— Я положу их… — он огляделся, поднял руки вверх и закинул их за изголовье кровати, ладонями вниз, — сюда и, чтобы ни случилось, не пошевелю ими.

— Обещаешь?

— Да. Клянусь.

Эмма могла попытаться убедить себя, что это голод заставил ее подползти к нему на коленях. Но на самом деле причин было намного, намного больше. Ей было необходимо вновь ощутить чувственность действия, теплоту и вкус его кожи под своим языком, то, как его сердце начинает биться быстрее, словно она доставляет ему удовольствие тем, что жадно пьет его кровь.

Когда она опустилась рядом с ним на колени, Лаклейн откинул голову назад, открывая шею, маня ее.

Увидев, что он уже возбудился, Эмма занервничала.

— Руки останутся на месте?

— Ага.

Понимая, что уже не может остановиться, она наклонилась вперед, сжала в ладонях ткань его рубашки и вонзила в шею клыки. Внутри нее всё взорвалось от нахлынувших теплоты и удовольствия. Эмма застонала, губами почувствовав его ответный рык. И когда, не в силах выдержать этот поток ощущений, она чуть не упала, Лаклейн выдохнул:

— Сядь на меня…верхом.

Не отрывая губ от шеи, Эмма с радостью повиновалась — так было легче расслабиться и наслаждаться вкусом и ощущениями. Хотя Лаклейн так и не сдвинул рук с изголовья, он начал резко поднимать бедра, стремясь сильнее прижаться к ней. Но затем, еще раз застонав, казалось, сделал попытку перестать.

Но ей нравились звуки, которые он издавал, нравилось то, что она могла чувствовать их. И Эмма хотела слышать их еще и еще. Поэтому, не обращая внимания на задравшуюся юбку, она опустилась на его бедра. Встретивший ее жар заставлял изнывать. Мысли путались. Такой твердый…

Это было сильнее ее. Уже не владея собой, Эмма начала тереться об него, стремясь облегчить снедающую боль желания.