На протяжении сорока пяти лет разделенный надвое Берлин являлся центром того, что Дэвид Клэй Лардж назвал «сюрреалистической игрой, известной под именем "Холодной войны". Но за это время, как и во многих других случаях, не раз и не два возникали ситуации, когда игра могла вылиться в совсем иные формы. Ниже Дэвид Лардж рассматривает ряд наиболее серьезных вариантов такого рода сценария. Что, если бы немцы и русские заключили в 1944 году второй «пакт о ненападении»? Могли ли мы попытаться опередить русских и самим захватить Берлин в апреле 1945 года? Был ли у такой попытки шанс на успех? Насколько реальной была угроза вторжения Советов в Западную Европу в конце 1940-х годов? Чем могла бы обернуться наша попытка силой воспрепятствовать блокаде Берлина в 1948 году? С другой стороны, к чему привело бы решение западных держав оставить город? В чем заключалась опасность превращения Германии в «нейтральную» страну с самостоятельной армией — вариант, предлагавшийся Сталиным в 1952 году? Что, если бы президент Эйзенхауэр не позволил Фрэнсису Гэри Пауэрсу отправиться в свой роковой полет на U-2? Или если бы он прибегнул к силе, чтобы помешать восточным немцам воздвигнуть «Берлинскую стену»? Итак, мог ли Берлин стать Сараево Третьей Мировой войны?

Дэвид Клэй Лардж, профессор истории университета штата Монтана, является автором таких книг, как «Меж двух огней: Европа в 1930-х годах», «Там, где блуждали призраки: Мюнхенская дорога к Третьему Рейху» и готовящаяся к печати работа «Берлин: Роль столицы в созидании современной Германии».

«Холодная война» длилась так долго, что в обоих лагерях разделенного мира многие люди привыкли воспринимать ситуацию как нечто «нормальное» и даже неизбежное. Они не верили ни в наступление перемен, ни в то, что исторические обстоятельства могли сложиться как-то по-иному. Однако на самом деле сорокалетнее противостояние, известное нам под названием «Холодной войны», отнюдь не было исторической неизбежным — во всяком случае, в той форме, в какой оно нам известно сейчас. Возможности для осуществления других вариантов развития событий появлялись неоднократно, особенно на ранних стадиях конфронтации.

Чаще, чем где бы то ни было, они возникали там, где завершилась война в Европе — в Германии, и прежде всего в Берлине. В этом месте недавние союзники, превратившиеся в соперников, сошлись лицом к лицу и танк к танку.

Но существовала вполне реальная возможность того, что сюрреалистическая игра, названная «Холодной войной», могла не начаться совсем, а Германия вполне могла избежать участи главного игрового поля и наиболее желанного приза в этом матче. А окажись она выведенной из игры, сама природа состязания, равно как и соотношение сил его участников, стали бы совсем иными.

Союзники занимают Берлин

Все знают об открывшем для Германии возможность для вторжения в Польшу, заключенном нацистами с Советским Союзом в августе 1939 года «Пакте о ненападении», однако куда менее известен тот факт, что Гитлер обдумывал возможность заключения другого пакта — сепаратного мира с Советами — в конце 1944 года. От самого Сталинграда вермахт терпел на Восточном фронте поражение за поражением и неуклонно откатывался назад, а союзные Гитлеру японцы убеждали фюрера в необходимости заключить мир с Советами, дабы бросить все силы против США и Великобритании. Поначалу фюрер и слышать не хотел ни о чем подобном, однако по мере того, как военная удача отворачивалась от немцев, мысль о том, чтобы сесть за стол переговоров с бывшим союзником, казалась все более приемлемой. Есть основания полагать, что в Москве были готовы выслушать германские предложения. В конце концов, несмотря на формальную приверженность провозглашенному союзниками курсу на достижение безоговорочной капитуляции нацистов, Советы сочли возможным обещать группе антигитлеровски настроенных военных (так называемому «Комитету "Свободная Германия"») сохранение Германии в границах 1937 года в случае прекращения Рейхом боевых действий против СССР.

Правда, в конечном итоге Гитлер предпочел переломить ситуацию и повернуть вспять накатывавшие на него с двух сторон валы иным способом — реализацией своего амбициозного плана наступления на Западном фронте, в Арденнах. Да и Сталин, уже почуявший германскую кровь, отказался от попыток заключить сепаратное перемирие. Но что, если бы русские и немцы все-таки подписали, бы во второй половине 1944 года новый Пакт, позволивший рейху бросить все силы на Запад? Мы не знаем, смог ли бы в таком случае Гитлер вынудить к заключению соглашения и западные державы (в 1918 году подобный сценарий так и не удалось реализовать) — но, во всяком случае, это позволило бы Германии избежать одновременного вторжения с востока и с запада. А Россия, со своей стороны, не получила бы возможности урвать себе кусок побежденной Германии и тем более — утвердиться в Восточной Европе. А не возникни под эгидой СССР обширная восточноевропейская империя, весьма сомнительно, чтобы Советы вообще смогли бросить вызов Западу в послевоенный период.

 Другая возможность избегнуть «Холодной войны» возникла в апреле 1945 года, когда союзные армии вторглись в Германию и с востока и с запада. Ранее союзники согласились на том, что Берлин будет занят Красной Армией, ибо тогда казалось, что это продиктовано логикой обстоятельств. Более того, предполагалось, что Берлин целиком окажется в советской зоне оккупации Германии. Однако после форсирования Рейна в марте 1945 года продвижение западных армий ускорилось настолько, что их бросок на Берлин стал не только возможен, но и — по крайней мере, с точки зрения некоторых военных деятелей — весьма желателен. Известно, что фельдмаршал Монтгомери всеми силами пытался склонить Дуайта Эйзенхауэра к нанесению «одного решительного, полнокровного удара», нацеленного на Берлин. Эйзенхауэр отверг эту просьбу, предпочитая целенаправленному удару по столице широкое наступление по всему фронту, оставлявшее Берлин русским. В Британии это вызывало раздражение: отношения Эйзенхауэра со Сталиным характеризовали фразой «Пойдем-ка, Джо» — обычным обращением лондонских проституток к потенциальным клиентам из числа американских солдат. Снова «берлинский вопрос» был поднят в середине апреля, когда Девятая армия США вышла к Эльбе, всего в пятидесяти милях от германской столицы. Теперь уже американский командир, Уильям Симпсон, умолял главнокомандующего позволить ему взять город, которого он — как был уверен — мог достигнуть за один день. Но Эйзенхауэр вновь сказал «нет», не желая, чтобы американцы несли высокие потери ради достижения цели, не казавшейся ему стратегически значимой. Генерал Джордж Паттон, поддержавший просьбу Симпсона, настаивал на быстром взятии Берлина и выдвижении к Одеру, но Эйзенхауэр упорствовал, заявляя, что Берлин, с его разрушенной инфраструктурой и толпами охваченных паникой жителей, станет скорее обузой, чем добычей. «Кому это нужно?» — промолвил он, на что Паттон сказал: «Я думаю, ответ на этот вопрос даст история».

Вот уже полвека ведутся споры о том, могли ли войска западных союзников и вправду выхватить Берлин из-под носа у русских. Ответ таков: едва ли. Монтгомери, сколько бы он ни петушился, являлся весьма осторожным и медлительным генералом, а потому маловероятным кандидатом на победу в гонке с любой целью — кроме, разве что пьедестала для водружения на оный собственной персоны. Симпсон был более энергичным военачальником, но он привел к Эльбе не более чем передовой отряд, тогда как основные силы оставались далеко позади. Кроме того, на пути к Берлину ему пришлось бы форсировать несколько водных преград, что не могло не замедлить продвижения, да и топлива для финального рывка потребовалось бы явно больше, чем было в наличии. Русские, со своей стороны, подошли к городу на 15 миль ближе, чем американцы, и располагали несравненно большими силами — около 1 250 000 человек при 22 000 единицах артиллерии. Правда, с начала наступления Красной Армии на Берлин до его захвата прошло две недели, однако узнав о приближении к городу американцев русские, разумеется, ускорили бы ход операции.

 Но поскольку мы рассматриваем сугубо гипотетические сценарии, попробуем на миг представить себе, что армии Запада все же смогли бы занять Берлин первыми — или, в крайнем случае, вступить в него приблизительно в одно время с русскими. Могло ли это решающим образом изменить последующий ход событий? И вновь наш ответ будет тем же: едва ли — если только изменение военной ситуации под Берлином не сопровождалось бы коренным изменением геополитической стратегии западных держав. Соперничество с Красной Армией в стремлении овладеть Берлином имело бы смысл лишь в случае осознанного намерения западных союзников пересмотреть все достигнутые ранее соглашения о разделе сфер влияния в Германии и Восточной Европе. В 1945 году ни один из западных политических лидеров, даже Черчилль, не вынашивал подобных планов.

Однако подобные настроения, или очень близкие к ним, имели хождения среди военных. Паттон и Монтгомери не только размышляли о противостоянии русским, но и открыто высказывались в его пользу. Паттон считал возможным, коль скоро война с нацистами закончена, начать поход на Москву, причем допускал участие в нем остатков вермахта, а Монтгомери настаивал на немедленном создании «фронта, обращенного к востоку». С точки зрения Паттона американцы пришли в Европу, дабы принести ее народам право самим определять свою судьбу. Сначала их лишали этого права нацисты, теперь схожая угроза исходила от Советов. Таким образом, свою миссию в Европе американцы еще не выполнили. «Мы все равно должны будем завершить работу, — заявил он в мае 1945 года,— или сейчас, когда мы находимся здесь и пребываем в готовности, или потом, при менее благоприятных условиях».

Идеи Паттона и Монтгомери в контексте того времени представляются не более чем политическими фантазиями, но нельзя сказать, что при наличии воли к воплощению их в жизнь они были бы неосуществимы с сугубо военной точки зрения. К моменту окончания войны западная часть Европейского континента была занята мощнейшей коалиционной армией, какую когда-либо видел мир. Одни лишь американские силы, размещенные на западе Германии, составляли 1600 000 человек. Война с Японией шла к завершению, и Америка была близка к единоличному (во всяком случае, до поры) обладанию атомной бомбой. Красная Армия, хотя и многочисленная, была измотана до крайности тяжелейшими боями на территории Рейха и снабжалась столь скудно, что (отнюдь не на пользу установлению добрых отношений с населением) буквально опустошала землю, по которой проходила. Предпринятая Западом кампания по вытеснению Советов из Восточной Европы силовыми методами несомненно привела бы к продлению на континенте «горячей войны», но в случае успеха столь же несомненно сделала бы невозможным наступление войны «холодной» как результата раздела Германии и Европы.

Впрочем существовала и другая, более непритязательная альтернатива, позволявшая подорвать позиции Советов в Восточной Европе без (снова используя выражение Паттона) изгнания русских «в азиатские степи, где им и место». Американцы, британцы и французы имели полное право настоять на оккупации своих секторов Берлина одновременно с установлением оккупационного режима Советами, а потом (что тоже являлось их правом) потребовать создания совместной администрации для управления всем городом. Это позволило бы предотвратить завуалированный раздел города Советами путем создания в своем секторе контролируемых коммунистами органов власти. При отсутствии контроля над восточным Берлином советские позиции в остальной восточной Германии были бы куда слабее, что, в свою очередь, ослабило бы большевистскую хватку на горле всей Восточной Европы.

1948 год

Было бы, стало бы, могло бы... К 1948 году все возможности предотвращения «холодной войны» были исчерпаны по той простой причине, что она уже началась. Возможность не допустить господства СССР над Восточной и Центральной Европой также была упущена, ибо соотношение сил в этом регионе (во всяком случае, вооруженных сил) существенно изменилось в пользу Советского Союза. По данным американской разведки (как стало недавно известно — преувеличенным) советские сухопутные войска состояли из 175 дивизий общей численностью 2 500 000 человек. Считалось, что 88 дивизий размещены на территории Восточной Германии и других советских сателлитов. Противопоставить этой мощи Запад мог лишь шестьдесят дивизий, базировавшихся в Германии, Австрии, странах Бенилюкса и Франции. Из-за быстрой демобилизации и сокращения бюджетных ассигнований посланная в Европу против Гитлера великая американская армия прекратила свое существование. На континенте остались лишь малочисленные, плоха оснащенные и никудышно обученные части. Силы союзников США пребывали в еще худшем состоянии. Аналитики Пентагона полагали, что голландскую и бельгийскую армии вообще не следует принимать в расчет и испытывали сильные сомнения относительно вооруженных сил Франции в силу наличия в этой стране таких факторов, как серьезные проблемы с колониями и сильное влияние коммунистической партии. Кстати, этим и объясняется желание США заново вооружить немцев в Западной зоне оккупации: можно было рассчитывать, что те, по крайней мере умеют драться. В некоторых штабах считали, что превосходство русских в обычных вооружениях позволяет им через два дня после начала наступления форсировать Рейн, а через две недели достичь Ла-Манша. «Чтобы дошагать до Рейна русским не хватает только сапог», — сказал государственный секретарь США Роберт Ловетт.

 Сейчас мы знаем, что в первые послевоенные годы Советский Союз не вынашивал планов вторжения в Западную Европу, поскольку Сталин считал, что его народ еще не готов к войне с Западом. Но что, если бы Советы не проявили подобного благоразумия и терпения? Что, если бы в 1948 году они надели-таки сапоги и совершили бросок к Рейну, а то и к берегам Ла-Манша? Могли ли они и вправду провести это с такой легкостью, какой страшились западные аналитики?

В добавление к крепким сапогам им потребовались бы антирадиационные костюмы. Сознавая свою относительную слабость в обычных вооружениях, западные державы были готовы остановить продвижение русских по Центральной и Западной Европы применив тактическое, а то и стратегическое ядерное оружие. Планы, разработанные различными службами в американских штабах, предполагали воздушные атомные атаки по наступающим русским войскам и их коммуникациям в сочетании с ядерным ударом по территории СССР с баз в Испании и на Сицилии (вариант, предложенный армией), или бомбардировкой советских объектов силами дальней авиации (вариант ВВС), или применением против советских войск тактических ядерных зарядов самолетами, базирующимися на авианосцах (предложение, сделанное командованием флота). Адмирал Д.В. Галлери, один из авторов военной доктрины США, выражал надежду, что тактические атомные удары по продвигающимся советским войскам в Центральной Европе помогут избежать необходимости стратегической бомбардировки собственно территории России. «Когда русские армии будут остановлены у Рейна, — писал он,— и вождям и народу станет ясно, что лучше вступить в переговоры о мире, чем подвергнуться полномасштабному ядерному удару. Пока их войска находятся восточнее Рейна, угроза атомной бомбардировки будет иметь больший эффект, нежели нанесение удара после того, как они уже наводнят Европу».

Но и без бомбардировки территории СССР нанесение тактических ядерных ударов по продвигающимся советским войскам нанесло бы страшный ущерб тем самым регионам Центральной и Западной Европы, которые в Вашингтоне собирались спасать. Понимание этого факта способствовало распространению того мнения, что «лучше быть красным, чем мертвым», во всей Европе, а особенно в Западной Германии, подозревавшей Вашингтон и его союзников в намерении вести Третью Мировую войну «до последнего немца».

Впрочем, русские, вместо того чтобы, разжившись сапогами, выступить в поход, усилили нажим на Берлин, где Запад был особенно уязвим. В ответ на действия западных держав по созданию нового западногерманского государства (чему Москва, не потерявшая надежды установить контроль надо всей Германией, всячески противилась), Советы в 1948 году начали препятствовать железнодорожному и автомобильному сообщению между Западным Берлином и Западной Германией. Сделать это русским было совсем не сложно в силу того, что в свое время западные союзники не позаботились об обеспечении каких-либо гарантий свободного доступа к своим секторам Берлина через советскую зону оккупации Германии. Теперь их доступ ограничили тремя шоссе, двумя железнодорожными ветками, каналом и тремя воздушными коридорами. В июне 1948 года следом за введением в Берлине новой западногерманской валюты Советы ужесточили блокаду. Впрочем, вопреки широко распространенным мифам, Западный Берлин не был изолирован полностью: осуществлялась торговля западных секторов города с советской зоной, а также перемещение товаров и людей между Восточным и Западным Берлином. Эти связи не прервались по той простой причине, что экономика советской зоны оккупации находилась в сильной зависимости от торговли с Западным Берлином. Непосредственная цель Москвы при проведении этой отнюдь не непроницаемой блокады сводилась к тому, чтобы помешать созданию западногерманского государства. Кроме того русские надеялись, что, убедившись в уязвимости своих гарнизонов в Западном Берлине, союзники их оттуда попросту выведут.

Действия СССР вызвали ощущение кризиса в западных столицах, и в первую очередь в Вашингтоне, от которого ожидали адекватного ситуации ответа. Джордж Кенанн, глава группы политического планирования Государственного Департамента, вспоминал: «Никто понятия не имел, как при данных обстоятельствах противодействовать русским и есть ли вообще возможность как-то им противодействовать. Ситуация сложилась мрачная и весьма опасная».

Она и впрямь виделась столь опасной, что Конгресс призвал к немедленной эвакуации из Берлина американских граждан, а некоторые политики высказались и за вывод войск. Интересно, что среди последних оказался и начальник штаба армии генерал Омар Брэдли. Еще до того, как Советы перерезали сухопутное сообщение с Западным Берлином, Брэдли, обсуждая с Берлинским комендантом генералом Лусиусом Клеем вопрос о том, имеет ли для США смысл рисковать ввязаться в войну, стараясь сохранить свои позиции, заметил, что «сомневается в готовности американского народа начать войну ради сохранения наших позиций в Берлине и Вене». Клэй, в отличие от него, полагал, что советская тактика представляет собой простой блеф, как раз и рассчитанный на вытеснение Запада из Берлина. При этом он добавил, что в случае возникновения реальной опасности готов и к войне — лишь бы «спасти» Берлин. «Если падет Берлин,— предупреждал он, — следом падет и вся Германия. Если мы и впрямь намерены защитить Европу от коммунизма, то не должны бездействовать».

 В конце концов Запад не отказался от Берлина, но мы вправе задаться вопросом: что, если бы Вашингтон и его союзники в 1948 году оставили город? Решение сохранить свое присутствие в Берлине являлось единственно разумным, ибо вне зависимости от военного аспекта проблемы контроль над Западным Берлином имел огромное политическое значение. В 1948 году от решения Берлинской проблемы зависел престиж Запада, и отступление там повлекло бы за собой ослабления влияния союзников — в первую очередь американцев — в Европе и во всем мире. Вашингтон считал своим долгом помочь Европе в восстановлении экономики и доверия к либеральным политическим институтам, каковая задача требовала высокого уровня доверия к самим США.

Неизбежный урон, нанесенный авторитету США в случае их уступки Советам, тяжелее всего сказался бы на претворении в жизнь американской политики в отношении Германии, ибо способствовал бы усилению внутри страны позиций противников создания отдельного западногерманского государства.

Конрад Аденауэр, ярый сторонник создания тесно связанной с Западом «Боннской Республики», не мог бы рассчитывать на успех без сильной американской поддержки. Состоявшийся в 1949 г. формальный раздел Германии многие немцы восприняли с горечью, однако без него вся страна оставалась бы открытой для дальнейших шагов по дестабилизации, предпринимаемых СССР и действовавшими по его наущению германскими коммунистами. Раздел явился болезненной процедурой, но потенциальная возможность коммунистического захвата была чревата куда большими бедами.

Как мы знаем, вместо того, чтобы покинуть Берлин, западные державы ответили на советскую блокаду созданием мощного воздушного моста, снабжавшего Западный Берлин всем необходимым, от продовольствия и угля, до сластей для детишек (но, вопреки распространенному мифу, далеко не всем необходимым берлинцам для жизни). Однако, помимо воздушного моста, на Западе рассматривались и иные возможности «прорыва» советской блокады. Так, еще до принятия решения о усилении снабжения по воздуху, генерал Клей выдвинул весьма рискованную идею доставки припасов в Западный Берлин через советскую зону оккупации военными конвоями. Он обратился к генералу Кертису Ле Мэю, командующему ВВС США в Европе, с просьбой обеспечить воздушную поддержку на тот случай, если русские откроют огонь — что, по мнению Ле Мэя, могло стать прекрасным поводом для превентивного удара по всем русским военным аэродромам в Германии. «Естественно, нам было известно их расположение,— говорил он позднее. — Мы видели их самолеты, выстроившиеся ровными линиями перед ангарами, и, случись заварушка, думаю, смогли бы не дать взлететь ни одному».

«Заварушки», правда, так и не случилось, поскольку идея с прохождением конвоев была отвергнута как нецелесообразная. Как возразил Брэдли, «русские запросто могли остановить любой вооруженный конвой и не открывая по нему огня: достаточно перекрыть шоссе для проведения ремонтных работ или поймать конвой в ловушку, разобрав мост и перед ним, и позади него». Если бы американские военные попытались претворить в жизнь план Клэя и попали в ловушку, единственным способом вызволить их оттуда стала бы посылка на выручку еще больших сил — что означало эскалацию вооруженного конфликта.

Воздушный мост, на котором в конце концов остановили выбор, имел очевидные преимущества перед сухопутным конвоем, но и эту идею нельзя назвать вовсе избавленной от риска. Существовала серьезная опасность того, что русские станут мешать осуществлению воздушного сообщения провокационными методами, вплоть до того, что начнут сбивать самолеты. Добавил опасений и случившийся незадолго до открытия «моста» воздушный инцидент, когда русский истребитель, сопровождавший в опасной близости британский транспортный самолет, столкнулся с ним при подходе к аэродрому Гатов в английском секторе берлина. Погибли все: советский летчик, экипаж английского самолета и 14 его пассажиров. К счастью, более подобных происшествий не случалось, и за все время существования моста русские ни разу не открывали огонь по западным воздушным судам. Правда, в сентябре 1948 года Советы объявили о проведении воздушных маневров над английским сектором: в Вашингтоне это расценили как подготовку к агрессивным действиям и восприняли весьма болезненно.

Если бы Советский Союз и впрямь прибегнул к силе, дабы пресечь воздушное сообщение (хотя о том, что советское руководство серьезно обдумывало такую возможность, сведений не имеется), это означало бы развязывание войны, ибо США (равно как и Британия) были настроены отвечать огнем на огонь. Президент Трумэн заверил министра обороны Джеймса Форрестолла, опасавшегося любых уступок, что прикажет применить атомную бомбу, если ситуация вокруг Берлина взорвется. В устах человека, в 1945 году отдавшего приказ о атомной бомбардировке Японии, подобное обещание звучало более чем серьезно. Бомбардировщики Б-29, способные нести ядерное оружие, были переброшены в Британию. Совет Национальной Безопасности подтвердил принятую ранее концепцию, допускавшую применение ядерного оружия в случае развязывания войны. Окажись большой курок и впрямь спущенным, Берлин — место, откуда Гитлер начал Вторую Мировую войну, мог бы стать еще и Сараево Третьей Мировой. У которой имелись шансы стать тем, чем, вопреки надеждам многих, не смогла обернуться Первая Мировая — «Войной за Прекращение Всех Войн».

В конце концов Советы сняли блокаду Берлина не только потому, что воздушный мост сделал ее малоэффективной, но и в результате предпринятой Западом контрблокады СССР. К весне 1949 года это позволило практически свести на нет жизненно важную для советской экономики торговлю между Западом и Востоком в Центральной Европе. Будь русские сильнее в экономическом отношении — образно выражаясь, будь у них столько же масла, сколько и пушек — они могли бы ужесточить блокаду Берлина и устоять перед контрмерами Запада. В этом случае положение союзников стало бы действительно отчаянным, ибо сколь бы ни был полезен воздушный мост, обеспечить Берлин всем необходимым для жизни лишь с его помощью было попросту невозможно. Не открывая огня, Советы могли поставить западные державы перед выбором: оставить город на милость русских или снова посылать туда самолеты, но уже не с конфетами, а с бомбами на борту.

Опасное воссоединение Германии в 1952 году

К началу 50-х годов Советам пришлось смириться с существованием отдельного западногерманского государства. Серьезный вопрос заключался в том, потерпят ли они вооруженную Западную Германию в составе Западного альянса, что являлось главной целью политики, проводимой США и Англией в Бонне.. В Вашингтоне пришли к выводу, что лучшим способом эффективного противодействия экспансионистским амбициям СССР в Европе будет включение в европейскую оборонительную структуру армии Западной Германии. Когда этот вопрос был поднят, очень многие в западном лагере и в самой Западной Германии опасались, что одна лишь угроза возрождения германских вооруженных сил может подтолкнуть Советы к нанесению превентивного удара. В конце концов, русские совсем недавно испытали на себе ужасы германской агрессии и имели все основания страшиться нового «Drang nach Osten». Существовала реальная опасность того, что вместо предотвращения новой большой войны вооружение Германии сможет ее спровоцировать.

Это казалось тем более возможным, что начало дебатов по вопросу вооружения Германии совпало с началом развязанной по инициативе Москвы войны в Корее. Многие на Западе не без основания видели в ней прообраз судьбы, ожидавшей и другое, разделенное роковой чертой противостояния мировых систем, государство — Германию. Германские газеты называли азиатский кризис «пробным испытанием» для центральной Европы. Западную Германию охватил апокалиптический страх перед возможностью «германской Кореи». Парламентарии носили при себе ампулы с цианидом, чтобы не попасть живыми в руки врага. Сам Аденауэр запросил для сотрудников своего аппарата двести автоматических пистолетов на предмет отражения атаки коммунистов. Согласно данным опросов, более половины граждан Западной Германии считали, что в случае перехода коммунистами границы союзники бросят молодую Федеративную республику на произвол судьбы.

Провозглашение Восточной Германии самостоятельным коммунистическим государством едва ли могло успокоить западных немцев. По словам сталинского ставленника, диктатора ГДР Вальтера Ульбрихта, опыт Кореи доказал, что «марионеточные режимы», вроде правительства Аденауэра, неспособны к самостоятельному существованию, а северокорейский вождь Ким Ир Сен указал путь к воссоединению Германии. «Если американцы в своем империалистическом высокомерии вообразили, будто у немцев национальное сознание развито хуже, чем у корейцев, то они предаются глубокому самообману».

Угрозы Ульбрихта, само собой, представляли собой не более чем похвальбу, но что, если бы он и впрямь попытался сыграть роль германского Ким Ир Сена, а его советские покровители попытались повторить корейский эксперимент в Германии?

Прежде всего, Ульбрихт не располагал такими возможностями, как северокорейский диктатор. Советы сколотили из восточногерманской Народной Полиции, полностью состоявшей из ветеранов вермахта, некое подобие вооруженных сил, но они никоим образом не могли сравниться с Народной Армией Северной Кореи, вдвое превосходившей южнокорейскую армию по огневой мощи. К тому же в Европе коммунистам пришлось бы иметь дело с куда более внушительными соперниками, нежели в избранной ими мишенью Корее. В отличие от Южной Кореи, Западная Германия была оккупирована сильнейшими мировыми державами, две из которых были географически близки к зоне оккупации. Федеративная Республика пока еще не имела своей армии, но ее внутренние и пограничные полицейские силы ничем не уступали Народной Полиции.

Для того чтобы акция, аналогичная корейской, могла привести к положительным результатам, Советам пришлось, не ограничиваясь политической и экономической поддержкой, принять непосредственное участие в боевых действиях — то есть сыграть ту роль, которая в Корее, после натиска генерала Макартура на реке Ялу, взял на себя красный Китай. Вздумай Советы бросить свои войска на Западную Германию в начале 1950-х годов, они столкнулись бы с большими трудностями чем в конце 1940-х, поскольку с того времени державы Запада, особенно Америка, существенно нарастили силы безопасности в регионе. Правда, теперь и Советский Союз обладал ядерными возможности, начав накапливать атомный арсенал после проведенного в 1949 г. успешного испытания бомбы. Хотя русские еще не располагали средствами доставки дальнего радиуса действия, их планы на случай войны предусматривали нанесение тактических ядерных ударов на поле боя, а стратегический — по тем объектам в тылу противника, какие окажутся в пределах досягаемости. Иными словами, в отличие от Корейской войны «европейская Корея» стала бы ядерной, с применением атомного оружия с обеих сторон. В итоге большая часть Европы, подобно Берлину в 1945 г., превратилась бы в руины, но в руины радиоактивные.

Теперь нам известно, что во время войны в Корее Сталин не строил планов силового воссоединения Германии. Но до самого смертного часа (к счастью, наступившего довольно скоро) он надеялся политическими средствами помешать становлению государства в той части Германии, которая находилась вне его контроля. Именно это явилось главной причиной появления нашумевшей мартовской ноты 1952 г., в которой СССР предлагал западным державам воссоздание германской армии и единой Германии при условии вывода с ее территории всех иностранных войск и  полного нейтралитета страны.   При этом Сталин вовсе не рассчитывал на одобрение своей инициативы хотя бы потому, что действительно нейтральную Германию считал слишком опасной. Ибо просто опасной ему виделась объединенная Германия, союзная с Москвой, но не контролируемая ею. В конце концов, перед нападением на Россию в 1941 г. Германия состояла в союзе с ней, а вовсе не с Западом. В действительности знаменитая Сталинская нота имела своей целью воздействие вовсе не на правительства Западных держав, а на общественное мнение в самой Западной Германии. Идея состояла в том, чтобы помещать формированию западногерманской армии и дестабилизировать правительство Аденауэра, предложив немцам взамен интеграции в западное сообщество заманчивую перспективу воссоединения нации. Этот несложный дипломатический ход мог сорвать вооружение ФРГ и привести к падению правительства Аденауэра, что стало бы для Советов крупной удачей.

Делая свое «предложение», Сталин пребывал в уверенности, что оно будет отвергнуто. Однако существовал краткий момент, когда оно вполне серьезно обсуждалось в дипломатических кругах Запада.

Но попробуем представить себе, чем могло обернуться воплощение Сталинской идеи в жизнь. Вообразим, что Германия объединилась не в 1990, а в 1952 году — и объединилась, не будучи членом НАТО, но в качестве «нейтрального» государства с самостоятельной армией. Как нам известно, некоторые западные лидеры, особенно Маргарет Тэтчер и Франсуа Миттеран, не испытывали особого восторга по поводу объединения Германии и в 1990 г. Они опасались, что новая страна может повести себя «безответственно», сорвавшись с якоря у Западного причала и отправившись в самостоятельное, весьма опасное плавание. Разумеется, такие опасения вызваны недооценкой того, сколь глубоко укоренились в Германии за последние сорок лет идеи мира и демократии. Однако в начале 50-х для внедрения подобных идеалов в массовое сознание прошло еще слишком мало времени, а потому Германия с возрожденной армией, но без тесных связей с Западом и впрямь могла представлять собой немалую опасность. Сталин не без оснований опасался возобновления «Drang nach Osten», однако этот «Drang» сильная и еще жаждущая отмщения Германия вполне могла бы повести в противоположном направлении. А то и в обоих направлениях разом, потому как умеренность никогда не числилась среди сильных сторон немецкой внешней политики. Существовала угроза не превращения «Холодной» войны в «горячую», а возобновления старого, уже затушенного пожара. Случись такое, и вполне возможно, что, дабы загасить пламя соперничества на арене «Холодной войны» пришлось бы вновь объединять усилия.

Хрущев в Берлине

Вышло так, что дипломатический гамбит Сталина был разоблачен слишком быстро, чтобы оказать серьезное воздействие на общественное мнение западной Германии, и Советы не смогли предотвратить состоявшееся в 1955 г. присоединение Бонна к НАТО. Еще до наступления этой даты Советы, разочаровавшись в попытках обрести рычаги влияния на Федеративную Республику, стали переориентировываться на экономическую и политическую консолидацию той части Германии, которая находилась под их контролем. Однако экономическая несостоятельность Советского Союза не позволяла ему превратить своего германского сателлита в достойного соперника Западной Германии. С годами экономическое отставание ГДР от ФРГ усиливалось, а политическая и культурная жизнь страны оставалась зажатой в жесткие тиски сталинской системы.

Потеряв надежду на лучшую жизнь в собственной стране, восточногерманские граждане начали тысячами перебираться на Запад, причем большинство беженцев составляли люди молодые, хорошо образованные и активные, то есть та часть населения, терять которую не может себе позволить ни одно государство.

Пытаясь остановить этот отток, правительство ГДР закрыло в мае 1952 г. границу с Западной Германией. Берлин, однако, оставался лазейкой для беглецов, ибо граждане могли относительно свободно попасть из советского сектора города в западный, а уж оттуда перебраться в ФРГ. В следующие пять лет этой лазейкой воспользовались десятки тысяч восточных немцев.

В 1958 г. Никита Хрущев решил заткнуть эту дыру, чтобы прекратить бегство граждан ГДР на Запад (и проникновение шпионов стран НАТО на Восток). В ноябре того года он выдвинул ультиматум. В течение шести месяцев западным державам надлежало полностью очистить Берлин (или, в качестве промежуточного решения, сделать его «вольным городом» безо всяких связей с Западом) или же он подпишет соглашение о передаче ГДР всех прав и полномочий советской администрации в своем секторе. Хрущев полагал, что эта угроза окажется действенной, ибо в изолированном Берлинском анклаве Запад был наиболее уязвим. Согласно его любимому выражению, Берлин представлял собой «яйца, которые он может прищемить так, что Запад взвоет». Более того, в отличие от периода первого Берлинского кризиса теперь Россия располагала не только ядерными зарядами, но и баллистическими ракетами и стратегическими бомбардировщиками, позволявшими поразить любой населенный пункт не только в Европе, но и в США. «Американские руководители, — доверительно говорил Хрущев своим советникам, — не такие идиоты, чтобы воевать из-за Берлина».

В этом отношении Хрущев ошибался. Лидеры США и других Западных держав не хотели воевать за Берлин, но были достаточными «идиотами», чтобы пойти на это, если на кон будет поставлено присутствие их стран в городе. Соответственно, окажись руководители СССР такими «идиотами», чтобы снова попытаться вытеснить Запад из Берлина с помощью блокады, организованной ими самими или их подручными из ГДР, они столкнулись бы с готовностью Запада к силовому ответу. Обновляя выдвинутую Клэем еще в 1948 г. идею конвоев, Пентагон планировал направить через территорию ГДР в Берлин караван в сопровождении всего одного взвода, но окажись этот взвод остановленным Восточногерманскими (или Советскими) силами, выслать ему в поддержку целую дивизию. Ну а в случае затруднений с проходом и этих сил должно было последовать широкомасштабное наступление. Как говорил государственный секретарь Джон Фостер Даллес Аденауэру, «мы не отвергаем возможность применения ядерного оружия». И действительно, стратегия Пентагона предусматривала применение американцами ядерного оружия первыми, дабы нанести урон противнику прежде, чем взлетят русские ракеты. Планировалось также широкомасштабное нанесение тактических ядерных ударов по целям на территории Германии. Разумеется, этот план представлял серьезную угрозу для обеих сторон. Сам Даллес в разговоре с Аденауэром признавал, что по оценкам НАТО такой сценарий будет стоить Германии 1 700 000 убитых и 3 500 000 потерявших здоровье. Даже такому апологету «Холодной войны», как канцлер ФРГ, становилось не по себе при мысли о таких жертвах, принесенных единственно ради того, чтобы сохранить доступ в никогда не нравившийся ему город. «Боже! — охнул он. — Берлин того не стоит!»

В надежде на мирное разрешение германского кризиса президент Эйзенхауэр в сентябре 1959 г. пригласил Хрущева в Кэмп-Дэвид. Переговоры прошли в миролюбивом тоне, но результаты их были скромными: Хрущев отказался от жесткого шестимесячного срока выполнения ультиматума, тогда как Айк согласился на проведение ближайшей весной в Париже встречи лидеров четырех держав для обсуждения «германского вопроса».

Неизвестно, чем бы могла увенчаться эта встреча, но все карты спутал инцидент в небе над СССР: в мае 1960 русские сбили американский самолет-шпион У-2. Эйзенхауэр не хотел давать разрешение на полеты над советской территорией накануне готовящейся встречи, но ЦРУ убедило его в необходимости этого вылета для проверки данных о базировании советских межконтинентальных баллистических ракет. Президента уверили, что русские не способны сбить такой самолет как У-2, а потому даже в случае его обнаружения не станут поднимать шума, чтобы не признаваться в своей военно-технической отсталости. Увы, Советы не только успешно сбили самолет, но еще и захватили в плен пилота, Фрэнсиса Гэри Пауэрса, в нарушение приказа не уничтожившего свою машину и не покончившего с собой. Не добившись от Эйзенхауэра официальных извинений по поводу нарушения воздушного пространства СССР, Хрущев покинул Париж.

Такой поворот событий позволяет задаться вопросом: а что, если бы Эйзенхауэр внял внутреннему голосу и запретил разведывательный полет? Или даже если бы полет состоялся, но подбитый Пауэре выполнил приказ, лишив Советский Союз доказательств американского коварства?

Наиболее вероятный в этой ситуации альтернативный сценарий не представляется нам слишком драматичным. Хрущев не ждал от Парижа ничего особенного и лишь искал предлог для того, чтобы покинуть саммит. Не окажись у него другого оправдания для подобного поступка, он, скорее всего, повторил бы свои прежние требования, может быть постучал ботинком по трибуне (такое случалось, когда он выходил из себя), да тем и ограничился. Ни малейших признаков готовности Эйзенхауэра пойти на сколь бы то ни было значительные уступки не наблюдалось.

Причина, по которой Эйзенхауэр не был готов на сделку по Берлину, заключалось в том, что, хотя в военном отношении Берлин едва ли представлял для Запада большую ценность, президент придавал присутствию в этом городе важное символическое значение. Развитие событий в том случае, если западные союзники покинут город или будут вышвырнуты оттуда силой, виделось ему весьма драматическим. Он рассматривал старую столицу Германии как первую из вошедших в поговорку костяшек домино, которые, стоит Западу покинуть город, повалятся одна за другой. За Берлином настанет очередь всей Германии, за Германией падет Европа, а если Европа окажется под властью Советов, не сможет остаться демократической страной и Америка. Как говорил Эйзенхауэр: «Если падет Берлин, США потеряют Европу, а если Европа окажется в руках Советского Союза, добавив, таким образом свой промышленный потенциал к и без того огромному промышленному потенциалу СССР, Соединенные Штаты, если они вообще уцелеют, должны будут перейти на осадное положение». Иными словами, падение Берлина означало установление фашистской диктатуры в Америке.

 Хрущев надеялся, что новый президент Дж.Ф. Кеннеди, почти не затрагивавший тему Берлина в ходе своей избирательной кампании, окажется сговорчивее. Вскоре после своего избрания Кеннеди признал, что изо всех острых внешнеполитических вопросов Берлинский казался едва ли не самым сложным, ибо заставлял сделать выбор, между «уничтожением и унижением». Советский руководитель знал, что именно боязнь возможных действий русских в отношении Берлина явилось основной причиной отказа от поддержки вторжения в заливе Кочинос, и полагал, что стоит зажать «чувствительные места» молодого американского лидера в Берлинские тиски, как тот проявит еще большую уступчивость.

Хрущев не упустил случая «прижать» Кеннеди, когда они в первый раз вступили в личное противоборство на Венской встрече в верхах в июне 1961 г. Едва совещание успело начаться, как советский премьер выступил с обвинениями в связи с «неприемлемой» позицией Вашингтона по проблемам Берлина и Германии. Он объявил, что сохраняя свое присутствие в Берлине, способствуя ремилитаризации Западной Германии и поощряя боннские мечтания о воссоединении страны, Америка создает предпосылки новой мировой войны. Почему Вашингтон не желает признать тот факт, что Германия разделена надвое и Берлин является законной столицей Восточногерманского государства? Глядя на Кеннеди, Хрущев сказал, что хотел бы достигнуть соглашения «с вами», но если это невозможно, то он подпишет мирный договор с ГДР. В таком случае все «обязательства, связанные с капитуляцией Германии, утратят силу. Это относится и к любым правам оккупационных структур, в том числе и права доступа в Берлин, включая коридор».

Перед отлетом Кеннеди в Вену Аллан Лайтнер, американский представитель в Западном Берлине, сказал президенту, что «Советы должны убрать руки прочь от Берлина». По существу именно так он и поступил. Поблагодарив председателя за «откровенность», он напомнил ему, что «предметом обсуждения здесь являются не только правовые аспекты, но и практические факты, оказывающие существенное влияние на национальную безопасность». Америка присутствует в Берлине «не по чьей-то милости», а потому, что «мы проложили туда путь в боях». Если США и их союзники покинут Западный Берлин, «Европа тоже будет оставлена. Таким образом, говоря о Западном Берлине, мы говорим о Западной Европе».

Ожидавший от Кеннеди хоть какой-то уступки, Хрущев рассвирепел и принялся, словно школьнику, внушать ему, сколь высокие ставки разыгрываются в Берлине. Он сказал, что бывшая нацистская столица «была самым опасным местом в мире» и, нагромождая метафоры, заявил о своем намерении «вскрыть этот нарыв, удалить эту занозу, вырвать с корнем этот сорняк». «Подписав мирный договор с Восточной Германией, Москва У«сорвет планы Западногерманских реваншистов, желающих новой войны...» Стукнув рукой по столу, он воскликнул «Я хочу мира! Но если вы хотите войны, это ваша проблема».

Несмотря на прием прописанных ему доктором в связи с болезнью Эддисона возбуждающих средств, Кеннеди сохранил полное спокойствие. « Это вы стремитесь форсировать перемены, а не я», — молвил он в ответ и мрачно добавил, что Америка не оставит Берлин, а если в результате Москва выполнит свою угрозу и заключит в декабре мирный договор с Восточной Германией, то для всех наступит «холодная зима».

В действительности зима грозила обернуться весьма горячей. Если бы Восточная Германия, заключив обещанный договор, вознамерилась в ознаменование этого события выставить Западных союзников из Берлина, дело грозило обернуться большой дракой. Хотя сам Кеннеди относился к Берлину двойственно и в приватной обстановке говаривал, что «весьма глупо рисковать жизнями миллионов американцев, отстаивая права на проезд по автостраде», он (как и Эйзенхауэр) не собирался упускать Западный Берлин из-под своего контроля. Президент скорее направил бы по этой автостраде войска, чем отдал город на милость коммунистам. Случившееся в Заливе Свиней не должно было повториться на берегах Шпрее.

С другой стороны, будь найдено по Берлину компромиссное решение, не принуждающее Запад бросить город на произвол судьбы. Кеннеди был бы готов его поддержать. Он даже сочувствовал Советам, столкнувшимся в Германии с постепенной утратой их вассалом наиболее динамичной и способной части населения с перспективой превращения ГДР из ценного приобретения в головную боль и обузу для Москвы. «Нельзя винить Хрущева за то, что он печалится по этому поводу», — заметил американский президент.

«Решение» Берлинского кризиса было найдено 13 августа 1961 г. Рано поутру восточногерманские солдаты и полицейские начали устанавливать проволочные заграждения вдоль разграничительной линии между Западным и Восточным Берлином, а очень скоро колючую проволоку сменили железобетонные блоки. Овеществленный символ Холодной войны обретал очертания на глазах изумленного и испуганного мира. Кажется, это был наиболее вероятный момент, когда достигшее крайней точки политическое напряжение могло вылиться в открытый конфликт.

На союзные державы оказывалось сильное давление: от них требовали принятия эффективных контрмер силового характера. Западноберлинцы, в том числе и энергичный молодой бургомистр Вилли Брандт, настойчиво требовали действий, заявляя, что размещенные в городе подразделения союзников должны немедленно разрушить ужасную стену, если потребуется, то с помощью танков. Неспособные сделать что-либо со стеной своими силами, граждане Западного Берлина в бессильной злобе атаковали расположенный в британском секторе, к западу от Бранденбургских ворот, советский воинский мемориал. Охранявшие его русские солдаты были бы разорваны толпой, если бы на выручку им — один из парадоксов того тревожного времени — не пришли воины английского гарнизона.

Если бы войсковые части союзников вняли яростным призывам жителей Западного Берлина и вправду решили помешать строительству стены, Советы ответили бы применением силы. Русские окружили Берлин армейским кольцом и привели ракетные войска в состояние полной боевой готовности. Они надеялись, что эти меры окажутся достаточными, чтобы предостеречь Запад от совершения каких-либо акций военного характера, как то нападения на стену или посылки войск через территорию ГДР. Но на тот случай, если предостережение не сработает, советские войска имели приказ не только сохранить в целости воздвигаемую стену, но и сокрушить гарнизоны союзников на всей территории западного анклава. Что вполне могло случиться, ибо силы стран НАТО в Западном Берлине не шли ни в какое сравнение со сконцентрированной в прилегающем к городу регионе советской военной мощью.

Однако державы Запада не имели намерения сносить Берлинскую Стену. В конце концов ее возведение отнюдь не принудило их покинуть Западный Берлин, а просто отгородило от него граждан ГДР. Вспомним, что президент Кеннеди никогда не предъявлял никаких претензий на весь город, вполне довольствуясь именно Западным Берлином (позднее, когда он произносил в этом городе свою знаменитую речь ему и вправду следовало бы сказать «Ich bin ein West Berliner»). Стабилизируя положение в Восточной Германии, Стена сулила некоторое смягчение взрывоопасной ситуации в Европе. Кроме того, хотя Западу и пришлось стать безучастным свидетелем возведения Стены, стыдиться ее следовало не столько ему, сколько самим русским и немецким коммунистам, вынужденным наглухо отгородить от мира свой «пролетарский рай», дабы его обитатели не разбежались кто куда. (Конечно, коммунисты ничего подобного не признавали и именовали Стену «антифашистским защитным барьером», утверждая, будто она служит исключительно интересам безопасности ГДР). Вскоре выяснилось, что Западу не приходилось и мечтать о лучшем пропагандистском приобретении — наглядном, овеществленном символе политического и морального упадка коммунистического лагеря. Как только в западных столицах оправились от вызванного самим фактом возведения Стены изумления, их преимущественной реакцией стало облегчение.

Разумеется, ни один западный лидер не признал, что сооружение Стены принесло ему облегчение. Громких высказываний, демонстративных жестов и призывов к солидарности с несчастными берлинцами имелось более чем достаточно. Западные державы выразили формальный протест своему бывшему союзнику. Президент Кеннеди направил  вице-президента Линдона  Джонсона в Западный Берлин дабы убедить граждан, что Америка с ними. (Правда сам Джонсон долго отнекивался, считая, что в Берлине чересчур опасно). Генерал Клэй, весьма популярный в Западном Берлине благодаря его твердой позиции в период блокады 1948—1949 гг., был отозван из отставки и послан в Западный Берлин в качестве личного представителя президента США .

Направление в город Клэя оказалось, пожалуй, слишком демонстративным актом, поскольку тот вознамерился показать, что США намерены использовать все свои традиционные права, невзирая на наличие Стены (которую он страстно надеялся разрушить). Когда пограничники ГДР стали требовать у американцев паспорта для въезда в Восточный Берлин, он направил на контрольно-пропускной пункт «Чарли» армейские джипы, дабы они прорвались через границу силой. За ними к пропускному пункту подошли десять танков М-48. Увы, Советы ответили тем же. Несколько часов машины стояли дулом к дулу, разделенные одним лишь хрупким шлагбаумом. Все орудия были заряжены и готовы открыть огонь. Американский начальник поста впоследствии вспоминал, что беспокоился «как бы у кого-либо из солдат не сдали нервы, и он не начал пальбу». Спустя семнадцать часов, на протяжении которых ходили слухи, что вот-вот разразиться бой, хотя активность проявил лишь торговец солеными сухариками, бойко продававший свой товар танкистам и с той, и с другой стороны, из Вашингтона поступил приказ отойти. И снова русские ответили тем же.

Государственный секретарь Дин Раек впоследствии назвал этот эпизод «нелепой конфронтацией у Чек-Пойнт-Чарли, единственной причиной которой явилось фанфаронство генерала Клэйя». Но при всем действительном фанфаронстве этого жеста он был чреват реальной опасностью. Один выстрел, намеренно или случайно произведенный американским танком, вызвал бы немедленный ответный огонь, и бывшие союзники по великой войне, шестнадцать лет назад обнимавшиеся на Эльбе, теперь вступили бы в перестрелку на Шпрее, с реальной перспективой быстрого разрастания пожара.

Теперь нам известно, что помимо возможности полного взаимного истребления  (весьма вероятной в случае полномасштабной ядерной войны) немногие факторы помогли тому, что «Холодная война» так и осталась холодной в такой степени, как сооружение «Берлинской Стены». После того как она поднялась, напряжение между Востоком и Западом спало. С превращением Стены в почти неотъемлемый элемент политического ландшафта — а также в прибыльный туристический аттракцион и длиннейшую в мире художественную галерею — тот накал идеологического противоборства, который и впрямь мог обратить «Холодную войну» в горячую, стал ослабевать, постепенно сходя на нет в Германии и Европе.