Томас Флеминг

Маловероятная победа

Тринадцать вариантов возможного поражения Американской революции

 

Можно сказать, что Американская революция представляет собой лабораторию контрафактуальой истории. Трудно найти период времени, создававший больше возможностей для воплощения в жизнь альтернативных сценариев будущего, нежели те восемь лет (1775 — 1783 гг.). Порой, как показывает Томас Флеминг, реальностью становился самый неожиданный вариант развития событий, и все решал простой случай. Британский стрелок, уже взявший на мушку Вашингтона, не нажимает на спусковой крючок. Командиры выказывают слишком много (или наоборот, слишком мало) осторожности. Британцы, произведя безукоризненную высадку на остров Манхэттен, дожидаются подкреплений, в то время как Вашингтон и его континенталы ускользают из силков. В битве при Каупенсе Бэнэстр Тарлетон проявляет не меньшую импульсивность, чем император Валент при Адрианополе, и американцы удерживаются на Юге. Бывают случаи,   когда ход  истории могут  изменить краткий отдых и хороший завтрак. Рождественской ночью, в пургу, Вашингтон атакует Трентон, и дело патриотов получает новый импульс. Выбор (хороший или плохой) делается под воздействием стресса. При Саратоге Бенедикт Арнольд нарушает приказ, что приводит к победе американцев. А разве в противном случае французы вмешались бы в войну на нашей стороне? Ход событий определяет личная вражда. Подковерная борьба приводит к тому, что британский главнокомандующий сэр Генри Клинтон приказывает командиру южной группировки лорду Чарльзу Корнуоллису отослать большую часть армии на север, а самому отступить и укрепиться в неприметном виргинском табачном порту под названием Йорктаун. На ход военных операций влияют и капризы погоды. Взять хотя бы два яростных шторма, в октябре 1781 г. решивших участь попавших в ловушку в Йорктауне англичан: первый помешал намеревавшемуся плыть им на выручку флоту выйти из Нью-Йоркской гавани, а второй, несколькими днями спустя, сорвал попытку форсировать реку Йорк. Насколько иным мог стать ход войны за независимость, сумей тогда британцы уйти?

 Давая, в пределах возможного, волю воображению, Флеминг напоминает нам о том, что Соединенные Штаты могли умереть еще в колыбели. Их возникновение едва ли можно считать исторически неизбежным.

Томас Флеминг является автором таких исторических трудов, как «1776: Год иллюзий», «Человек из Монтичелло. Биография Томаса Джефферсона», «Человек, обуздавший молнию. Биография Бенджамина Франклина», «Свобода: Американская революция», а также новейших исследований: «Дуэль: Александр Гамильтон» и «Аарон Бэрр и будущее Америки». Его перу принадлежит также ряд исторических романов, в том числе и таких, действие которых происходит в годы освободительной войны («Таверна "Свобода"» и «Мечты о славе»). Он — бывший председатель «Круглого стола Американской революции» и американского ПЕН-Центра (международной писательской организации).

Когда историк, занимающийся проблемами Американской революции, начинает задаваться вопросами «Что, если?» его пробирает дрожь. Слишком много было моментов, когда висевшее на волоске дело патриотов спасали лишь совершенно невероятные совпадения, случайности или неожиданные решения, принятые оказавшимися в центре событий измотанными людьми. Если мир и знал войны с большим потенциалом для возможного изменения хода истории, то крайне редко. Представьте себе последние два столетия — или хотя бы одно — без Соединенных Штатов! Вообразите мир, в котором Британская империя владеет не только полуостровом Индостан, но и Североамериканским материком.

Ход и итоги той войны оказали влияние и на возникшее в ее результате общество. Будь движение американских патриотов подавлено в зародыше, колонии возможно получили бы известную степень самоуправления без широкого применения смертных казней и конфискаций (если таковые вообще имели бы место). Но будь победа достигнута позднее, после того как долгая война успела ожесточить народ и правительство Британии, американцев, возможно, ждала бы участь угнетенного народа, управляемого наглыми выскочками при поддержке грубо попирающей их права и свободы оккупационной армии. Но и на саму Британию такой поворот событий мог оказать почти столь же пагубное влияние. Возобладавшие среди аристократии сторонники жесткой линии, влияя на столь же узко мыслящего короля, создали бы государство, безжалостно нетерпимое к демократии.

В рамках тех же экстремумов возможны и иные результаты, причем самые интригующие могли проявиться еще до начала войны. Дитя — независимость — было бы с легкостью задушено в колыбели, не сумей его родители осознать, что значение их действий выходит далеко за рамки провинциального морского порта Бостон. Что, если бы Сэмуэль Адамс получил такую возможность после «бостонской резни»?

 Сэмуэль Адамс бесспорно заслужил славу одного из главных вдохновителей первых шагов, сделанных на тернистом пути к независимости. Однако ему было свойственно балансировать на самой грани войны, что он и продемонстрировал своей постановкой «бостонской резни», которую трудно назвать блистательной. Когда в город вступили два полка британских регулярных войск, Сэм вообразил, будто его вооруженные молодцы с Северной окраины смогут нагнать на королевских солдат такого страха, что те с позором унесут ноги. В ночь на 5 марта 1770 г. вооруженная толпа в 400 человек принялась забрасывать осколками льда и поленьями пятерых британских солдат, стоявших на карауле у таможни. Выкрикивая оскорбления, бостонцы лезли прямо на ружья; Сэм уверил их, что ни один из «красных мундиров» не спустит курка, пока судья не обратится к толпе с предложением разойтись, а после отказа зачитает «акт о мятеже», официально обвинив непокорных в нарушении королевского мира. Чего ни один судья в Бостоне не осмелился бы сделать.

Но кто-то из толпы сбил солдата с ног ударом дубинки. Солдат вскочил на ноги, тут же упал снова, сбитый брошенным поленом, и выстрелил из мушкета по нападавшим. Спустя мгновение остальные караульные последовали его примеру. Мятежники бросились врассыпную, оставив (что выяснилось, когда рассеялся пороховой дым) пятерых убитых или умирающих товарищей. Еще шестеро были ранены.

Хотя Сэм Адамс всегда объявлял себя противником кровопролития, втайне он ликовал, ибо предвидел судебный процесс, в котором британские солдаты будут признаны виновными в убийстве. Чтобы не допустить их повешения, британские власти вмешаются и заявят о неподсудности военных колониальным судам присяжных, предоставив Сэму прекрасную возможность развернуть пропагандистскую кампанию по обвинению «убийц в мундирах» и их лондонских покровителей. Умеренные и в Англии, и в других колониях могли счесть случившееся доказательством того, что Бостон оказался в руках буйной, неуправляемой толпы, а значит, действия британцев по восстановлению законности и порядка вполне оправданы, однако о такой возможности Сэм попросту не задумывался. Зато эту опасность ясно видел другой житель Бостона — кузен Сэма, Джон Адамс.

Победа британцев в штате Нью-Йорк, осень 1777 года

Хотя Джон принимал активное участие в движении Сэма, он был потрясен, узнав, что ни один адвокат в Бостоне не решается выступить на суде защитником стрелявших солдат из опасения, что буяны Сэма расколошматят ему окна и намнут бока. Взяв на себя защиту солдат, Джон сумел доказать, что они действовали в пределах необходимой обороны, добился их оправдания, а потом, на протяжении всей своей жизни, утверждал, что его бескорыстное выступление в защиту «красных мундиров» было лучшей услугой, какую он мог оказать своему народу. И это соответствовало действительности, ибо убедило умеренных и в Англии, и в Виргинии, и в Нью-Йорке, что в Бостоне господствуют закон и право, а, значит, бостонцы заслуживают поддержки.

А ведь если бы Сэму удалось спровоцировать власти на принятие драконовских мер, «бостонское чаепитие» могло бы не состояться. В городе, нашпигованном войсками, открытый мятеж был бы попросту невозможен, а Сэм вместе с ближайшими помощниками, вполне возможно, провели бы в темнице время между «бостонской резней» и сбрасыванием в море тюков с чаем. На деле же вышло, что в глазах сторонних наблюдателей столкновение из-за пустякового по размеру, но имевшего символическое значение налога на ввозимый чай стало наглядным свидетельством британского высокомерия и недомыслия. Умеренные восприняли инцидент с досадой, но никто не счел его очередным проявлением свойственного янки пренебрежения к закону, а потому и реакция британского правительства — закрытие порта и реорганизация управления Массачусетсом на далеко не демократических началах — были восприняты как совершенно несоразмерные случившемуся акты вопиющего произвола. Вскоре Сэм и Джон Адамсы отправились в Филадельфию, на 1-й Континентальный конгрессе.

Когда в начале 1775 года они вернулись в Массачусетс, оказалось, что Сэм не извлек из «бостонской резни» никаких уроков. В Бостоне шло противостояние между фактически оказавшейся в осаде английской воинской группировкой, численностью в 4500 человек, и многочисленным народным ополчением. Сэм Адамс предложил решить проблему радикально, начав решительное наступление на регулярные части. Правда, трезвомыслящие взяли верх, заявив, что вся остальная Америка никогда не поддержит такой шаг, а британцы, напротив, будут приветствовать его как доказательство того, что в Массачусетсе вспыхнул бунт, ничем не отличающийся от подавленных ими с безжалостной эффективностью восстаний в Ирландии и Шотландии.

 И опять трезвые головы оказались правы. Когда нетерпеливое начальство вынудило британского коменданта Бостона (генерал-майора Томаса Гэйджа) к действию, он силами отряда из 700 человек предпринял ночной бросок на Конкорд, рассчитывая обезвредить мятежников, захватив их склады с порохом и другим военным снаряжением. На Лексингтон-Грин солдаты столкнулись с отрядом городской милиции. Прозвучали выстрелы, на траву упали убитые. За этим последовали кровопролитие в Конкорде и настоящее сражение между британцами и ополченцами на обратном пути в Бостон. На сей раз Сэм Адамс получил-таки столь желанный инцидент, позволивший ему, с одной стороны, объединить американцев, а с другой, дать умеренным в Англии повод для раздувания в парламенте и печати антиправительственной кампании.

 

Что, если бы при Банкер-Хилл британцы сумели осуществить свой план?

Два месяца спустя лишь разгоравшаяся война могла пойти по одному из двух возможных путей в зависимости от исхода дела при Банкер-Хилл. Согласно хрестоматийной версии этого сражения, англичане тупо маршировали вверх по склону под пулями метких американских стрелков. В действительности же у них имелся хитроумный план, и удайся им претворить его, война могла бы на этом и закончиться.

Английский командир, генерал-майор Уильям Хоу, намеревался обойти с фланга выдававшееся вперед укрепление на Брид-, а не на Банкер-Хилл. Он направил колонну первоклассной легкой пехоты вдоль берега реки Мистик с тем, чтобы заблокировать узкий перешеек полуострова Чарльстон, закупорив американцев, словно мух в бутылке. Одновременно другой половине британской армии надлежало обрушиться на растянутые американские позиции вокруг Кембриджа, где мятежники сосредоточили большую часть запасов пороха и боеприпасов. Получись все, как было задумано, к концу дня американцы уже обратились бы в беспорядочное бегство.

 К счастью для будущего еще не существовавших Соединенных Штатов, командир Нью-Гемпширского полка, ветеран войн с французами и индейцами, полковник Джон Старк счел, что оставлять реку без присмотра опасно, и лично отправился к берегу во главе двухсот отборных солдат. Обнаружив эту непредвиденную помеху, генерал попросил командира стоявшей на рейде Бостона британской эскадры направить вверх по реке Мистик шлюп и разогнать людей Старка несколькими залпами картечи. Адмирал отказался, сославшись на отсутствие у него карты мелей на реке. Хоу все равно послал своих легких пехотинцев вперед, надеясь, что американские ополченцы не успеют сделать больше одного залпа, прежде чем солдаты регулярных войск сойдутся с ними в штыковую. Но тут он просчитался. Люди Старка оказались меткими стрелками. Они усеяли берег мертвыми телами британцев, и Хоу не оставалось иного выхода, кроме отчаянной фронтальной атаки на Брид-Хилл, стоившей ему почти половины его небольшой армии.

А ведь окажись британский адмирал достаточно прозорливым, чтобы заказать заранее карту мелей, или наоборот, Старк недостаточно прозорливым, чтобы сообразить, откуда может грозить опасность, по-иному могло бы закончиться не только дело у Банкер-Хилл. 17 июня 1775 г. стало бы днем последнего сражения Американской революции, не считая, может быть, нескольких мелких стычек в Виргинии и других колониях. Но то, что случилось, чрезвычайно воодушевило восставших. Они уверились в своей способности наносить противнику тяжкий урон, и скоро окруженные в Бостоне кольцом враждебных янки британцы вынуждены были перейти к унизительной обороне.

 

Что, если бы в начале 1776 г. Вашингтон атаковал в Бостоне английскую армию?

Когда в июле 1775 г. Джордж Вашингтон принял командование стоявшей под Бостоном американской армией, все его мысли занимала завораживающая возможность овладеть городом. На протяжении девяти месяцев это не удавалось из-за того, что Вашингтону отчаянно не хватало артиллерии. Вдобавок, он не смог помешать значительной части своих янки разойтись по домам в связи с истечением срока их службы 1 января 1776 г. В марте 1776 г. его лазутчики донесли, что стоящие в гавани многочисленные британские суда запасаются провиантом и водой, и готовятся покинуть Бостон. Местом их назначения предположительно являлся Нью-Йорк.

 К тому времени Вашингтону удалось захватить в форте Тайкондерога немало пушек и вновь собрать армию внушительных размеров. Американский командующий решил сорвать вражий план захвата Нью-Йорка, ибо, оказавшись там, англичане представляли бы куда большую опасность для Революции, нежели будучи зажатыми в Бостоне.

Замысел Вашингтона был дерзок и весьма рискован. В первую очередь он вознамерился захватить находившиеся к югу от города Дорчестерские высоты и установить там пушки, а как только англичане начнут атаку этой позиции, послать 4000 человек на сорока пяти судах при поддержке установленных на плотах двенадцатифунтовых орудий на штурм Бостона со стороны реки Чарльз. Таким образом, пока половина войска будет удерживать Бикон-Хилл и другие господствующие высоты, другая прорвет британскую линию укреплений на Бостон-Нек, открыв путь для подкреплений, ожидающих возможности подойти сушей из Роксбери. Вашингтон не сомневался, что разгром армии Хоу настолько подорвет военные возможности англичан, что приведет к немедленному заключению мира.

Поначалу все шло в соответствии с планом. В ночь на четвертое марта Вашингтон захватил Дорчестерские высоты и установил там орудия, поставив противника перед выбором: отбить высоты или оставить город. Генерал Хоу наметил атаку на 5 марта. Однако этот амбициозный игрок задумал нанести двойной удар. Четыре тысячи человек должны были повести наступление на занятый Вашингтоном Роксбери, тогда как остальные три тысячи двести солдат — на Дорчестерские высоты. Таким образом, оборонять Бостон со стороны главного направления задуманного Вашингтоном вторжения предстояло всего-навсего четырем сотням «красных мундиров»

Все было готово к решающему, титаническому столкновению. Однако 5 марта, едва начали сгущаться сумерки, задул пронизывающий, холодный ветер, который принес с собой смешанный с градом дождь. А вскоре, по словам одного из младших офицеров Вашингтона, разразился «настоящий ураган». Хоу отменил задуманное наступление, да и Вашингтон отказался от своего плана. Но во что могла вылиться попытка воплотить его в жизнь? Тринадцать дней спустя, когда британцы оставили Бостон, Вашингтон осмотрел оборонительные сооружения, которые намеревался штурмовать, и был потрясен их мощью. «Город Бостон был почти неприступен», — признал он и в письме к брату Джеку назвал бурю «спасительным вмешательством провидения».

Хотя на том этапе поражение Вашингтона могло и не означать прекращения борьбы, оно стало бы губительным для его репутации. И в армии, и в Континентальном конгрессе он и без того подвергался резким нападкам со стороны недоброжелателей, обвинявших его в робости и нерешительности. Но предположим, что ему все же удалось одержать под Бостоном победу. Стала бы ли эта победа окончательной, на что надеялся Вашингтон? Вероятно нет, ибо в те дни правительство Британии уже готовило отправку в Америку армии, вчетверо большей, нежели та, что находилась в Бостоне.

 

Что, если бы британцы поймали Вашингтона в ловушку на Лонг-Айленде или Манхэттене?

Джордж Вашингтон настоятельно просил 2-й Континентальный конгресс предоставить в его распоряжение сорокатысячную армию, набранную до окончания войны. Однако конгресс принял на веру фантазии Сэма Адамса, искренне верившего в способность наскоро вооруженных фермеров Лексингтона и Конкорда нанести поражение регулярным британским частям. В действительности Массачусетс располагал лишь зародышем настоящей армии в виде отрядов ополченцев, которые проходили обучение в течение девяти месяцев. С другой стороны, они впятеро превосходили по численности британский гарнизон Бостона. Вашингтону было приказано довольствоваться двадцатитысячной амией, набранной на один год, и в основном полагаться на милицию — людей, отдававших службе лишь часть времени и не получивших почти никакой военной подготовки. Вдобавок, Конгресс основательно пощипал и имевшиеся в распоряжении Вашингтона силы, приказав направить часть войск на канадский театр военный действий, где американцев преследовали неудачи.

В результате Вашингтон объявился в Нью-Йорке с армией чуть больше, чем в десять тысяч солдат (которых прозвали «континенталами»), в помощь которой объявил мобилизацию ополченцев из Новой Англии, Нью-Йорка, Нью-Джерси и Пенсильвании. Этим силам пришлось толкнуться с тридцатитысячным королевским войском, в состав которого входили двенадцать тысяч германских наемников. В состоявшемся 27 августа сражении при Лонг-Айленде англичане, во главе которых вновь стоял Уильям Хоу, успешно применили тактику обхода с флангов. Неудачный день завершился тем, что большая часть армии Вашингтона оказалась запертой в укреплениях на Бруклинских высотах.

Два дня спустя, воспользовавшись благоприятным ветром и сильным туманом, Вашингтон сумел тайно отвести свои силы на Манхэттен, но и после этого дважды оказывался в ситуации, когда ему едва удавалось ускользнуть. 15 сентября англичане высадились в Кипе Бэй (в районе нынешней Тридцать четвертой улицы) и едва не захватили в ловушку на нижнем Манхэттене треть континентальной армии.

Десятого октября англичане высадились в Пеллс-Пойнт, в Вестчестере, и лишь героизм отступавшей с боями Массачусетской бригады из 750 человек позволил Вашингтону выиграть время и эвакуировать армию с Манхэттена. К тому времени он уже не питал никаких иллюзий насчет милиции: большая часть ополченцев разбежалась по домам. Но хотя многие американские лидеры пребывали в отчаянии, он не потерял головы и в критический момент взял руководство дальнейшим ходом войны на себя. Вашингтон объявил Конгрессу, что отныне американская армия не станет стремится покончить с войной разом, выиграв решающую битву. «Мы ни в коей мере не станем искать генерального сражения, — писал он президенту конгресса Джону Хэнкоку, — а будем, напротив, всячески затягивать войну». Благодаря этому, казалось бы простому, изменению в стратегии он навязал англичанам войну на истощение, какую они менее всего готовы были вести.

А ведь попади армия Вашингтона в западню на Бруклинских высотах или на Манхэттене, война закончилась бы быстро. Недальновидность Конгресса, делавшего ставку на ополченцев, стала совершенно очевидной. После поражений на Лонг-Айленд или при Кипс-Бэй американцам было бы очень трудно собрать новую армию. Хуже того, большинство американских генералов являлись сторонниками стратегии генерального сражения, и мечтали повторить успех при Банкер-Хилл. Однако англичане не совершили бы снова ту же ошибку, и не возникни новая стратегия Вашингтона, в стане революционеров могло распространиться отчаяние.

 

Что, если бы Вашингтон не захватил Трентон и Принстон или хотя бы один из этих городов?

Отступив из Нью-Джерси, Вашингтон пристально следил за мерами англичан по умиротворению этого важного в политическом и стратегическом отношении штата. Британские власти распространили прокламацию, призывавшую гражданское населения принести клятву «миролюбия и верности» Георгу III в обмен на королевское «покровительство», означавшее гарантию неприкосновенности жизни и собственности. Недавние неудачи американцев побудили тысячи людей откликнуться на это предложение. От всей милиции Нью-Джерси, численность которой на бумаге составляла семнадцать тысяч человек, в строю осталась едва ли тысяча. В данном случае англичане опробовали метод, при помощи которого надеялись в скором времени завершить войну и в других колониях.

Для защиты лоялистов англичане разместили в различных городах этого штата свои гарнизоны, однако Вашингтон понял, что эти разрозненные отряды могут оказаться легкой добычей для превосходящих их численно американцев. Рождественской ночью 1776 г., в сильную пургу, он совершил марш-бросок через Делавэр, увенчавшийся пленением в Трентоне трех германских полков. Вследствие этого весь штат Нью-Джерси вновь «впал в безумие свободы», по выражению одного испуганного англичанина.

Десять дней спустя Вашингтон предпринял еще более дерзкую операцию. Желая содействовать вящему сплочению штата, он вернулся к границе Делавэра с Нью-Джерси, где встретился с семитысячным отрядом прекрасно вооруженных «красных мундиров» под командованием лорда Чарльза Корнуоллиса. Совершив стремительный ночной обход с фланга (почти точное повторение маневра Хоу на Лонг-Айленд), Вашингтон внезапным ударом захватил Принстон и тут же отошел к высотам Морристауна с добычей и пленными. Ошеломленные англичане с перепугу решили, что он готовит удар по их главной базе и заняли оборонительные позиции вокруг города, уступив большую часть Нью-Джерси повстанцам.

Если бы Вашингтон не решился нанести эти удары силами своей оборванной и разутой армии или хотя бы один из них закончился неудачей, центральные колонии — Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Мэриленд и Делавэр сдались бы англичанам немедленно. Покорение Юга, и в особенности горделивой Виргинии, обещало занять больше времени, а завоевание Новой Англии еще больше. Но сторонники короля Георга III, заверяя всех, что неотъемлемым условием примирения является безусловное соблюдение «британских свобод», рано или поздно взяли бы верх. В течение года, в крайнем случае двух, они превратили бы американцев в некое подобие канадцев — мирных колонистов, прирученных торжествующей Британской Империей и напрочь лишенных того духа независимости, что составляет ныне стержень национального характера.

 

Что, если бы генерал Бенедикт Арнольд не превратился на озере Шамплейн в адмирала?

 Сходный результат мог бы иметь место, и обернись по-иному в 1776 г. события на ином театре военных действий. Если бы бригадному генералу Бенедикту Арнольду не хватило познаний (и невероятного самообладания), чтобы в конце лета выступить на озере Шамплейн в качестве флотоводца, англичане перезимовали бы в Олбани и к весне 1777 г. были готовы развязать войну на уничтожение против Новой Англии.

Выбитый из Канады получившими сильное подкрепление англичанами, Арнольд с остатками так называемой «Северной армии» отступил в форт Тайкондерога на берегу озера Шамплейн. Менее благоприятную позицию трудно было себе даже представить. Британский командующий Гай Карлтон планировал напасть на «Американский Гибралтар» с шестнадцатитысячной армией, не считая многочисленных союзных ему индейцев. Противопоставить ему американцы могли лишь три с половиной тысячи вымотанных, измученных оспой и надломленных понесенными поражениями людей.

Поскольку совершить пеший переход в 135 миль вдоль заросшего непроходимым лесом берега озера не представлялось возможным, Карлтон вознамерился двинуться по воде. В ответ Арнольд решил превратиться в адмирала и первым делом построить для этого собственный флот. К счастью, в бытность свою купцом он совершил немало плаваний в Вест-Индию и Канаду и представлял себе, как следует управлять кораблем. Под его руководством плотники сколотили из подвернувшегося под руки, вовсе не корабельного леса тринадцать неуклюжих весельных галер, экипажи которых составили из отроду не бывавших на палубе солдат. Проявив дерзкую отвагу, граничившую с безумием, Арнольд повел свою эскадру вверх по озеру, бросая англичанам вызов.

Затевая это предприятие, самозваный адмирал не ведал, что Карлтон заканчивает полностью оснащенный и укомплектованный командой военный корабль «Инфлексибл» водоизмещением в 180 тонн, способный одним залпом бортовых орудий разнести в щепки любой корабль Арнольда. Узнав об этом, он отступил вниз по озеру и укрепился на острове Валку р. Тем временем многие английские офицеры упрашивали своего командующего повести наступление немедленно, не дожидаясь достройки «Инфлексибла». Начинался сентябрь, через месяц мог пойти снег, а в их распоряжении и без того имелись двадцать четыре канонерские лодки, две хорошо вооруженные шхуны и огромный артиллерийский плот под названием «Тандерер». Но Карлтон, на которого бравада Арнольда, видимо, произвела впечатление, предпочел перестраховаться, и его армия ждала на берегу еще четыре недели, пока «Инфлексибл» оснащался и довооружался.

Лишь 11 сентября флотилия Карлтона приблизилась к эскадре Арнольда и встала на якорь в устье залива Валкур. Последовала ожесточенная и беспорядочная шестичасовая схватка. Хотя американцам и задали основательную трепку, они смогли продержаться до ночи и пустились наутек лишь под покровом темноты. В течение следующих трех дней британские суда гонялись по озеру за американцами, после чего от эскадры Арнольда осталось на плаву только пять кораблей. Располагавший пятикратным превосходством в живой силе и артиллерии, Карлтон имел полную возможность захватить Тайкондерогу.

Американский гарнизон всячески демонстрировал высокий боевой дух, посылая приближавшимся к стенам английским разведчикам пушечные ядра и отборные ругательства. В результате Карлтон, памятуя о Банкер-Хилл, отказался от лобового штурма. Насчет осады он решил, что начинать ее в этом году уже слишком поздно. Когда англичане отходили на зиму в Канаду, один из офицеров простонал: «Как жаль, что мы не начали этот поход четырьмя неделями раньше». Четыре недели потребовались Карлтону на то, чтобы достроить «Инфлексибл», и это промедление позволило Арнольду с его примитивным флотом сорвать английское наступление с севера.

Сумей Карлтон захватить осенью 1776 г. Тайкондерогу и разгромить или пленить «Северную Армию», уже ничто не могло бы помешать ему в любое время обрушиться на Новую Англию и опустошить ее подобно тому, как во время Гражданской войны Шерман опустошил Юг, вторгнувшись туда с незащищенного западного фланга. Еще до похода Карлтон мог превратить Олбани в центр сопротивления лоялистов Континентальному конгрессу. Канадский командующий проявлял куда больше проницательности и дипломатичности в умиротворении провинций, чем Хоу. Так, всех захваченных в Канаде пленных он накормил и отпустил по домам, даровав полное прощение под честное слово не воевать больше против короля. Как показали впоследствии не прекращавшиеся пять лет кровопролитные «пограничные стычки», позиции лоялистов были весьма сильны и на севере штата Нью-Йорк.

 

Что, если бы при Саратоге Бенедикт Арнольд подчинился приказу?

 Впрочем, год спустя ни у кого не складывалось впечатления, будто достигнутый генералом (а заодно и адмиралом) Арнольдом в заливе Валкур успех имел серьезное значение. Сменивший Карлтона на посту командующего генерал Джон Бургойн в начале июля, не встречая никакого противодействия, спустился по озеру Чамплэйн и с ошеломляющей легкостью захватил Тайкондерогу. Американцы ухитрились растратить впустую драгоценные месяцы, выигранные для них благодаря энергии и боевому духу Арнольда.

Задачу противостояния девятитысячной армии Бургойна Конгресс возложил на генерал-майора  Горацио Гэйтса, бывшего английского штабного офицера, не имевшего заслуживающего упоминания боевого опыта. Дабы компенсировать этот недостаток, Вашингтон направил ему в помощь ставшего генерал-майором Арнольда и огромного, задиристого полковника Дэниэла Моргана с корпусом виргинских стрелков. Мастерски укрепившись на холмах Бамис, в двадцати восьми милях к северу от Олбани, Гэйтс стал ожидать атаки Бургойна, видимо рассчитывая повторить Банкер-Хилл в лесу. Но Бургойн отнюдь не намеревался ему подыгрывать. С огромным трудом протащив через леса из Тайкондероги сорок две тяжелые пушки, он планировал совершить фланговый обход, что позволило бы ему, установив эти орудия на господствующих высотах, шквальным огнем разнести в клочья армию Гэйтса вместе с любовно возведенными им оборонительными сооружениями. Понявший грозившую им опасность, Арнольд после яростного спора убедил острожного Гэйтса позволить ему сразиться с англичанами в лесу. В результате кровопролитной битвы на вырубке Фримен-Фарм англичане понесли тяжелые потери и вынуждены были отступить.

Три недели спустя, 7 октября, Бургойн напал снова, но на сей раз им двигало отчаяние. Его люди сидели на половинном пайке и страдали от болезней, что вело к росту пораженческих настроений. Ситуацию усугубила завистливая недальновидность Хоу, который, вместо того чтобы сразиться с Вашингтоном в Нью-Джерси, откуда имелась возможность выступить форсированным маршем на подмогу Бургойну, предпочел отплыть из Нью-Йорка на юг, дабы напасть на Филадельфию. Захват американской столицы казался Хоу куда более верным способом выиграть войну, нежели план Бургойна покорить Нью-Йорк и отколоть штаты Новой Англии от остальной Американской Конфедерации. Кроме того, занимавший пост главнокомандующего и имевший под началом втрое большую армию, Хоу вовсе не желал отдать «Джентльмену Джонни» лавры человека, выигравшего войну. Это делает понятным его плохо объяснимое с иной точки зрения решение и служит наглядным примером того, как неприязнь между людьми, облеченными властью, может оказать влияние на ход истории.

В американском стане тоже не обошлось без раздоров. Трусоватый Гэйтс привел Арнольда в бешенство, не оценив по достоинству подвиги, совершенные при Фримен-Фарм, и после взаимного обмена оскорблениями отстранил последнего от командования, приказав ему оставаться в своей палатке. Но когда началось сражение, Арнольд ослушался приказа и поскакал на звук канонады. И вновь его появление на поле боя позволило переломить ход событий! В решающий момент он лично возглавил лобовую атаку и, хотя английская пуля раздробила ему ногу, захватил главный редут противника. Тут уж и Гэйтс прислал приказ удерживать редут «любой ценой», поскольку оттуда простреливался весь английский лагерь.

Ночью англичане попытались отступить, но возможные пути их отхода были перерезаны кишевшей повсюду многочисленной милицией. 17 октября Бургойн капитулировал перед Гэйтсом. Значение этого события в военной и дипломатической истории Революции невозможно переоценить. Во Франции советники Людовика XVI решили, что американцы, пожалуй, в состоянии выиграть войну и стали снабжать их столь жизненно необходимыми деньгами и пушками. В ответ Англия объявила своему исконному врагу войну, пожар которой охватил Вест-Индию, Индию и Африку.

Если бы в первом сражении при Саратоге Арнольд действовал в согласии с Гэйтсом, Бургойн, генерал гораздо более воинственный, чем Карлтон, наверняка разгромил бы американцев и установил контроль над долиной реки Гудзон. Если бы Хоу остался в Нью-Йорке, а потом повел наступление вверх по Гудзону навстречу Бургойну, разгром Гэйтса стал бы неминуемым, несмотря на весь героизм Арнольда. Ведь даже довольно вялая, запоздалая и безуспешная попытка выручить Бургойна силами посланного из Нью-Йорка четырехтысячного отряда повергла американцев в состояние, близкое к панике.

 

Что, если бы капитан Фергюсон нажал на курок?

 В то самое время Джордж Вашингтон вел (и проигрывал) бои при Брендивайне и Германтауне, защищая бывшую тогда американской столицей Филадельфию. В ходе одного из этих столкновений был момент, когда одно нажатие пальца на спусковой крючок ружья могло необратимо изменить весь ход американской истории. Производивший разведку местности, чтобы выбрать позицию для отражения Хоу, наступавшего от Чесапик, Вашинтон в лесу близ Брендивайн Крик повстречался с капитаном английской армии Патриком Фергюсоном,

Фергюсон являлся изобретателем первой заряжавшейся с казенной части винтовки и имел при себе это смертоносное оружие, обладавшее скорострельностью в шесть выстрелов в минуту и несравненно лучшей прицельностью, чем принятые на вооружение в обеих армиях мушкеты. Не имея представления о том, что столкнулся лицом к лицу с самим Вашингтоном, Фергюсон предложил и ему и сопровождавшему командующего гусарскому офицеру в ярком мундире сдаться. Офицер предупреждающе вскрикнул, Вашингтон мгновенно развернул коня и пустился вскачь. Фергюсон прицелился, но не нашел в себе сил выстрелить беззащитному врагу в спину и опустил оружие.

Неожиданная смерть Вашингтона осенью 1777 г. оказала бы на американских патриотов деморализующее воздействие. Этот рослый виргинец, как никто другой, сочетал умение повести за собой континентальную армию с беззаветной преданностью идеалам революции. Накануне Трентона Конгресс для разрешения критической ситуации наделил Вашингтона диктаторскими полномочиями—и шесть месяцев спустя он сложил с себя эту «кромвелевскую» власть, вернув ее политикам. Возможность найти ему равноценную замену была столь невелика, что ею можно пренебречь.

 

Что, если бы на посту командующего Вашингтона заменил Гэйтс?

Спустя несколько месяцев после почти чудесного спасения американского командующего от пули Фергюсона в армии и Конгрессе созрел заговор с целью сместить Вашингтона с этой должности и заменить его победителем при Саратоге, генерал-майором Гэйтсом. В случае успеха он мог повлечь за собой последствия, не менее бедственные, чем выстрел Фергюсона.

Горацио Гэйтс, хитрый и расчетливый эгоист, предоставил своим помощникам и друзьям продвигать его на высший командный пост, благо формальные основания для того имелись. В конце концов, Вашингтон проиграл два важных сражения, в результате чего англичане овладели Филадельфией, а американская армия голодала в Вэли Фордж. Обстоятельства как нельзя благоприятствовали смене командования.

Впоследствии заговор стали называть по имени одного из его активных участников, служившего ранее во французской армии волонтера ирландского происхождения, генерала Томаса Конвея. Но по сути за «Кликой Конвея» скрывались представители Новой Англии в Конгрессе: инициатива исходила от Сэма Адамса (в очередной раз продемонстрировавшего скверное политическое чутье) и, возможно, от завидовавшего растущей популярности Вашингтона его кузена Джона Адамса. Горлопаном Конвеем манипулировали истинные заговорщики. Достаточно скоро выяснилось, что они не располагают достаточной поддержкой среди генералов и политиков, но на протяжении нескольких месяцев, пока развивалась интрига, штаб-квартиру Вашингтона постоянно лихорадило.

Если бы заговорщики преуспели в своем намерении сделать Гэйтса главнокомандующим, это почти наверняка привело Революцию к плачевному концу. Низкорослый, суетливый англичанин, получивший в войсках насмешливое прозвище «бабуля», никоим образом не мог заменить Вашингтона в качестве объединяющей и воодушевляющей фигуры. Кто таков Гэйтс, показало случившееся в 1770 г., когда он двинулся на юг для отражения британского натиска уже после захвата Чарльстона и большей части Южной Каролины. Там Горацио, потерпев сокрушительно поражение при Кэмдене, вскочил на самого быстрого коня, какого смог раздобыть, и скакал без остановки, пока не оказался в ста шестидесяти милях от поля боя.

В условиях, когда континентальные доллары превращались в никчемные бумажки, а южные штаты были близки к отделению, отчаявшийся Конгресс вполне мог обратится к действительно боевому генералу — Бенедикту Арнольду. Однако к тому времени раздосадованный герой Саратоги уже давно вступил в тайную переписку с английским командованием. Представьте себе, с каким восторгом честолюбивый изменник воспринял бы назначение главнокомандующим! Это открыло бы перед ним возможность осуществить мечты, о которых можно догадаться по псевдониму, использовавшемуся им в некоторых из первых, адресованных англичанам письмам — «генерал Монк». (Так звали английского республиканского полководца генерала Джорджа Монка, перешедшего после смерти Оливера Кромвеля на сторону монархии, способствовавшего реставрации и щедро вознагражденного за это королем Карлом II.)

Даже и не получив от Конгресса подобный дар, Арнольд едва не нанес Революции тяжкий удар. Его план сдать осенью 1780 г. англичанам ключевую крепость Вест-Пойнт не осуществился лишь потому, что глава британской разведки майор Джон Андре случайно угодил в плен отряду ополченцев, когда возвращался с планом крепости за голенищем в удерживаемый англичанами Нью-Йорк. Захват Вест-Пойнта предоставил бы англичанам возможность осуществить давнее намерение — установить контроль над рекой Гудзон и таким образом отрезать Новую Англию от других колоний. Такой удар, нанесенный революции в тот год, когда американская армия была ослаблена мятежом на зимних квартирах, на юге успех сопутствовал англичанам и лоялистам а континентальный доллар практически обесценился, вполне мог стать смертельным.

 

Что, если бы англичане разгромили французский экспедиционный корпус сразу по прибытии?

Еще в одном случае Вашингтону удалось спасти Революцию, когда судьба ее висела на волоске, благодаря умению подсунуть противнику дезинформацию. Этим важнейшим делом он руководил лично, с помощью уроженца Лонг-Айленда, кавалерийского майора Бенджамена Толлмаджа. В штате Нью-Йорк его снабжали сведениями несколько самостоятельных шпионских сетей, и в июле 1780 г. одна из таких ячеек тайком переправила ему тревожное известие. Англичане грузили на суда шеститысячное войско, готовясь нанести удар по только что высадившемуся у Ньюпорта (в Род-Айленде) французскому экспедиционному корпусу.

Ничто не могло бы покончить с войной так быстро, как разгром этой, насчитывавшей пять с половиной тысяч бойцов, армии. Безудержная инфляция и усталость от затянувшейся войны разъедали моральный дух континентальной армии. Падение стоимости американской валюты делало невозможным набор новых солдат. Пока союз с Францией не принес союзникам ничего, кроме разочарований. Предпринятая в 1778 г. попытка отбить удерживаемый англичанами Ньюпорт закончилась провалом. Нападение на Саванну в 1779 г. англичане отбили с серьезными потерями для нападавших. Теперь они рассчитывали нанести сокрушительный удар, который обескуражит Францию и заставит ее выйти из войны.

Не имея возможности доставить свою армию к Ньюпорту быстрее, чем туда поспеет британский флот, Вашингтон повел хитроумную шпионскую игру. Двойной агент вышел к английскому аванпосту с пакетом бумаг, найденному, по его словам, на дороге. В нем содержался подробный план массированного наступления американцев на Нью-Йорк. Английские транспортные суда и эскортирующие их боевые корабли уже направлялись по проливу Лонг-Айленд в открытое море. На стратегически важных точках побережья (Лонг-Айленд находился в руках англичан) зажглись сигнальные огни и эскадра вошла в залив Хантингтон, дабы принять доставленные туда бешено скакавшими конными гонцами «захваченные у американцев секретные документы». Англичане, устрашенные прочитанным, отказались он плавания к Ньюпорту, вернулись в Нью-Йорк и засели в своих многочисленных фортах в ожидании атаки, которой так и не последовало. К тому времени, когда британцы сообразили, что Вашингтон их попросту одурачил, французы уже укрепились в Ньюпорте, и выбить их оттуда стало невозможно.

Провал попытки вывести Францию из войны существенно усложнил положение англичан, заставляя их постоянно держать в Нью-Йорке столь необходимую на других направлениях армию.

 

Что, если бы Морган проиграл при Каупенс?

В то время как на севере сохранялось неустойчивое равновесие, позиции британцев на Юге продолжали укрепляться. В 1779 г. под власть короля вернулась Джорджия. Капитуляция весной 1780 г. Чарльстона с его пятитысячным гарнизоном более чем скомпенсировала капитуляцию Бургойна при Саратоге. После разгрома у Кэдмена вся южная континентальная армия сократилась до восьмисот полуголодных солдат. Попытки нового командующего, генерал-майора Натаниэля Грина, привести к послушанию таких партизанских вожаков, как Томас Самтер, ни к чему не привели, а устоять пред англичанами порознь у них не было никаких шансов. Под началом дородного, но чрезвычайно энергичного полковника Банастра Тарлтона в составе королевской армии действовал представлявший собой смесь кавалерии и пехоты, чрезвычайно мобильный Британский Легион, бойцы которого могли преодолевать до семидесяти миль в день и нередко захватывали партизан врасплох в их становищах. Жесткая политика набора в королевскую милицию, когда лишь завербовавшимся гарантировалось, что их дома и урожай не будут сожжены, тоже оказалась достаточно эффективной. К концу 1780 г. сопротивление в Южной Каролине было почти подавлено. Англичане уже обсуждали возможность быстрого завоевания Северной Каролины и вторжения в Виргинию.

В этих условиях Натаниэль Грин совершил действие, являвшееся стратегическим ходом в той же мере, что и актом отчаяния — предоставил в распоряжение ставшего бригадным генералом Дэниэла Моргана 600 регулярных пехотинцев и остатки кавалерии (70 человек под командованием Уильяма Вашингтона, троюродного брата Джорджа) и направил их на запад Южной Каролины с заданием попытаться мобилизовать штат и вывести его из состояния прострации.  Британский командующий лорд Корнуоллис приказал Тарлтону и его Британскому Легиону пресечь наглую вылазку Моргана.

На первый взгляд, в том, что кавалеристы в красных мундирах справятся с заданием, не могло быть сомнения. Собирая по пути подкрепления, Тарлтон устремился навстречу Моргану в своем обычном темпе, не обращая внимания на холодный декабрьский дождь, превративший дороги в трясину. «Старый Возчик», как прозвали мускулистого, ростом в шесть футов два дюйма Моргана, счел за благо поскорее унести ноги. К тому времени он привлек под свои знамена около трехсот ополченцев. Опережая авангард Тарлтона всего на пять миль, он подошел к реке Брод и обнаружил, что та разлилась, да так, что попытка переправы грозила бы ему потерей половины его маленького войска.

Неподалеку находился холмистый, слегка поросший леском участок местности под названием Каупенс, служивший окрестным фермерам местом зимних выпасов: на этом заброшенном пастбище Морган решил остановиться. К тому времени ему удалось пополнить свой отряд еще ста пятьюдесятью ополченцами, и долговязый виргинец задумал план сражения, рассчитанный на то, чтобы извлечь максимальную пользу из народной милиции, на которую не слишком надеялся. Расположив ополченцев в два эшелона перед позициями своих континенталов, он приказал им дать по наступающим два залпа, после чего пускаться наутек — что они сделали бы безо всяких приказов.

Примерно в ста пятидесяти ярдах позади второй линии ополченцев, на невысоком кряже, заняли оборону регулярные пехотинцы под личным командованием Моргана. Позади них, за гребнем, укрылся кавалерийский резерв Уильяма Вашингтона. Всю ночь Морган переходил от костра к костру, доводя свой план до каждого рядового и убеждая их, что если они сделают все как надо, поутру Старый Возчик переломит свой кнут о спину Бенни Тарлтона.

Тарлтон прибыл на место боя на рассвете 17 января 1781 г. после беспрерывного ночного марша и с ходу, без отдыха и завтрака, бросил своих людей в атаку. Это была его первая ошибка. Вторая заключалась в пренебрежении стрелками-ополченцами, прицельным огнем выбившими из седел немало прикрывавших его фланги кавалеристов и немногочисленных офицеров.

Когда ополченцы, согласно приказу, устремились в тыл, Тарлтон решил, будто битва уже выиграна, однако, увлекшись погоней, натолкнулся на ожесточенное сопротивление регулярной континентальной пехоты. Британский командир ввел в сражение свой резерв — бойцов 71-го Шотландского полка с тем, чтобы совершить обход противника с фланга. Морган ответил на это стандартным маневром, известным как «откат фланга» и заключающимся в том, что, дабы избежать охвата, фланги отступают и разворачиваются навстречу обходящему противнику. Однако в сумятице отступление повели не только фланги, но и центр. Сочтя это свидетельством поражения американцев и желая завершить разгром, Тарлтон скомандовал штыковую атаку. С громкими криками «красные мундиры» устремились вперед.

Но в действительности Морган не утратил контроля над ситуацией. Уильям Вашингтон, оказавшийся на правом фланге англичан, прислал к нему гонца со словами «Они наступают как беспорядочная толпа. Дай по ним залп, и я пойду в атаку». Морган выкрикнул приказ и отступавшие континенталы развернулись, дали по преследователям залп и сошлись с ними в штыковую. Одновременно в тыл англичанам ударила кавалерия.

Вымотанные, и вдобавок ко всему лишившиеся многих командиров, британцы не выдержали удара. Некоторые побросали оружие и сдались, другие пустились в бегство. Через пять минут сражение закончилось. Морган одержал победу, уничтожив армию Тарлтона и кардинально изменив весь ход войны на Юге. Окажись фронтальная атака Тарлтона успешной, Северная и Южная Каролина почти наверняка подчинились бы королевской власти следом за Джорджией. Этот пораженческий водоворот мог увлечь в воронку и уже выказывавшую признаки усталости Виргинию и Мэриленд. При фактически обанкротившемся и уже зондировавшем почву для мирных переговоров французском правительстве, Англия вполне могла закончить войну, сохранив за собой весь Юг. Откуда, через несколько лет, она несомненно повела бы наступление на оставшиеся независимыми колонии Севера.

 

Что, если бы Вашингтон не двинулся в Виргинию и не осадил англичан в Йорктауне — или же они бежали бы, как только началась осада?

После состоявшегося при Гилфорд Корт Хаус в Северной Каролине и дорого обошедшегося ему сражения с возрожденной континентальной армией, командующий британскими силами на Юге лорд Чарльз Корнуоллис отступил к побережью, решив отказаться от использовавшейся до сих пор королевской армией стратегии последовательного покорения штата за штатом. По его мнению, чтобы добиться господства надо всем югом, было достаточно привести к покорности богатую и густонаселенную Виргинию. Направившись на север и приняв под начало войска, грабившие Виргинское побережье, граф не встретил заслуживающего внимания сопротивления со стороны малочисленного американского корпуса маркиза де Лафайета.

Куда более серьезно его планам противодействовал британский главнокомандующий сэр Генри Клинтон, полагавший, что граф вторгся в его вотчину, в то время как существует опасность захвата Юга повстанцами Натаниэля Грина. Его язвительные депеши дали Корнуоллису понять, кто распоряжается на этой войне, и тот скрепя сердце отступил к небольшому табачному порту Йорктаун, венчавшему собой полуостров с тем же названием. Согласно приказу, Корнуоллису следовало укрепить город, а большую часть своих сил отправить Клинтону в Нью-Йорк.

Граф не преминул ответить Клинтону, что для постройки требуемых фортификационных сооружений ему необходимы все наличные силы — семь с половиной тысяч человек. Таким образом к концу лета 1781 ход войны поставил обе стороны в такое положение — безысходное на Севере и немногим лучшее на Юге, что стало ясно: тот, кто сумеет нанести один удар, равный по силе Саратоге или Чарльстону, выиграет этот матч нокаутом.

Близ города Нью-Йорка Джордж Вашингтон и командир французского экспедиционного корпуса граф де Рошамбо совещались относительно того, куда лучше такой удар нанести. Вашингтон хотел напасть на Нью-Йорк, но для этого его армия, даже с учетом французских подкреплений, была слишком слаба. Французский командующий предлагал выступить на юг, дабы поймать Корнуоллиса в ловушку в Йорктауне. Вашингтон, однако, считал, что покуда побережье Америки контролирует британский флот, такой поход будет пустой тратой времени и сил. Моряки выручат Корнуоллиса прежде, чем американская армия вынудит его капитулировать.

Однако Рошамбо сообщил, что французские корабли из Вест-Индии получили приказ отплыть на север, дабы укрыться от непогоды в сезон штормов. Почему бы не направить эти корабли в Чесапик, пока солдаты движутся туда сушей? Вашингтон согласился, хотя и неохотно. Во-первых, он опасался того, что английские моряки, как уже не раз бывало, разобьют французских, а во-вторых того, что в время марша многие из его уставших от войны и давно не видевших жалования солдат попросту разбегутся.

Но откажись Вашингтон идти на Йорктаун, французы могли отказать ему в поддержке. Казалось, что революция выдохлась. Континентальный доллар обесценился настолько, что, как мрачно шутил сам Вашингтон, «чтобы купить воз сена, нужен воз денег» Вербовщики докладывали о полном отсутствии интереса к воинской службе. Французы были готовы отозвать войска из Америки и признать свое поражение.

Этого не случилось. Вашингтон выступил в поход на Юг, сопровождавшийся чередой чудес. Дезертирство почти не имело места благодаря срочной выплате жалования звонкой монетой из французской казны. Французский флот поспел как раз вовремя, чтобы поймать Корнуоллиса в ловушку в Йорктауне. Британский флот отплыл из Нью-Йорка на выручку Корнуоллису, но пятого сентября в малоизвестном сражении у мыса Чесапик третьеразрядный английский адмирал по имени Томас Грэйвз ухитрился сделать неправильно решительно все, тогда как французы кое в чем не ошиблись. Сильно потрепанным англичанам пришлось убираться назад в Нью-Йорк, а запертый на полуострове Корнуоллис остался под дулами орудий союзников.

А ведь сумей Грэйвз выиграть морской бой и вызволить Корнуоллиса, взаимное разочарование американцев и французов могло достигнуть критической точки. Вполне возможно, что Континентальный конгресс поставил бы перед своими дипломатами задачу выторговать у англичан максимально приемлемые условия мира. Скорее всего американцам пришлось бы поступиться значительными территориями в штате Нью-Йорк и большей частью Юга. Вдобавок британцы могли предъявить претензии на земли к западу от Аппалачей, где вели кровопролитную войну союзные им индейцы. Рухнувший союз Америки с Францией оставил бы новорожденную республику в мире, где за Британией сохранялось положение доминирующей державы.

В Нью-Йорке энергичный сэр Генри Клинтон предложил Грэйвзу план спасения Корнуоллиса, заключавшийся в посадке большей части армии на суда и походу на Чесапик. Решительное совместное наступление генерала и адмирала могло определить исход войны, но, к глубочайшему сожалению сэра Генри, у Грэвза для подобного предприятия не хватило духу. Не отказываясь наотрез, он, под предлогом необходимости приведения в порядок потрепанных судов, всячески тянул время.

Наконец флот был приведен в готовность. Отплытие намечалось на 13 октября, но именно в этот день над Нью-Йоркской гаванью разразилась страшная буря. Могучий порыв ветра сорвал с якоря один корабль и швырнул его на другой, так что оба получили серьезные повреждения. Грэйвз, само собой, заявил, что не может выйти в море, пока все они не будут исправлены. Не в первый и не в последний раз погода сыграла в борьбе за независимость немаловажную роль.

Пятнадцатого октября французская и американская артиллерия превратила большую часть оборонительных сооружений Корнуоллиса в руины. Кроме того, нападавшим удалось захватить два ключевых редута, что позволяло обстреливать позиции англичан продольным огнем. Понимая, что близится момент, когда союзники предпримут решающий штурм, Корнуоллис отважился на весьма рискованный маневр.

В Глостере, за рекой Йорк, находился британский аванпост, окруженный по периметру небольшим отрядом из 750 французских солдат и некоторым количеством американских ополченцев, главной задачей которых было не допускать грабительских вылазок. Памятуя, возможно, о бегстве Вашингтона с Бруклинских высот, Корнуоллис решил в ночь на 16 сентября переправить большую часть армии через реку на паромах и на рассвете объявиться на Глостерских позициях. Оттуда он намеревался двинуться форсированным маршем к устью реки Делавэр, на соединение с британскими силами, имевшими штаб-квартиру в Нью-Йорке.

В то время, как союзная артиллерия продолжала безжалостно осыпать британцев ядрами, Корнуоллис снял свою легкую пехоту с передовых позиций и отправил к побережью, где солдаты погрузились на 16 тяжелых плоскодонок, управлявшихся моряками Королевского флота. К ним присоединились отборные подразделения Пешей Гвардии и Королевских Валлийских стрелков. На переправу и возвращение ушло около двух часов, так что принять на борт следующую партию суда смогли около полуночи. Но не прошло и пяти минут после погрузки, как поднялся ветер, по силе, согласно многим описаниям, ничуть не уступавший разогнавшему Британский флот урагану. Продрогшим на пронизывающем ветру, промокшим до нитки, вымотанным солдатам и матросам пришлось вернуться к побережью Йорктауна. Ветер стих лишь к двум часам ночи, когда переправлять оставшуюся часть армии было уже поздно. Семнадцатого октября, около 7 часов утра, граф и его первый заместитель, бригадир Чарльз О'Хара, в сопровождении адъютантов появились на передовых позициях: ущерб, нанесенный шквальным орудийным огнем союзников, поверг их в уныние. Командующий артиллерией доложил, что у него осталось не более сотни ядер к мортирам. Количество больных и раненых множилось с каждым часом.

Обратившись к своим офицерам с вопросом, следует ли им драться до последнего, Корнуоллис получил единодушный ответ — он обязан сдаться ради спасения жизней солдат, сделавших все возможное и гораздо больше. Молча кивнув в знак согласия, Корнуоллис обернулся к адъютанту и продиктовал ему свое историческое письмо.

«Сэр, я предлагаю вам приостановить боевые действия на 24 часа и назначить по два офицера от каждой из сторон... для обсуждения условий на постах в Йорке и Глостере».

Многие военные специалисты считают, что не случись той бури, Корнуоллису, возможно, и удалось бы ускользнуть. А не случись предыдущего шторма в Нью-Йоркской гавани, сэр Генри Клинтон, возможно добился бы от адмирала Грэйвза выхода в море 13 октября. В этом случае британцы добрались бы до Чесапика до 19 октября, прежде чем Корнуоллис успел подписать акт о капитуляции. Любая из приведенных альтернатив создавала возможность совершенно иного результата. Бегство Корнуоллиса поставило бы разочарованных, раздосадованных французов и американцев перед перспективой затяжной войны, на которую у них уже не оставалось ни денег, ни боевого духа. Америка могла поступиться большей частью своей, ставшей предметом торга на переговорах свободы. Поход Клинтона на Чесапик неизбежно повлек бы за собой масштабное морское и сухопутное сражение, победа в котором англичан представляется вполне вероятной. А эта победа означала бы для них возможность навязать измотанным американцам и побитым французам сколь угодно суровые условия мира. Но вышло иначе: удар союзников оказался нокаутирующим.

 

Что, если бы Джорджу Вашингтону не удалось пресечь заговор в Ньюбери?

В то время как война постепенно свелась к случайным стычкам между мелкими отрядами на Юге, на Западе и на северной границе штата Нью-Йорк, Американской Революции пришлось столкнуться с последним кризисом, едва не сделавшим всю долгую, тяжкую борьбу совершенно напрасной. И снова свобода была спасена лишь благодаря Джорджу Вашингтону — человеку на все времена.

В самом начале 1783 г. из Европы пришло известие о том, что Бенджамин Франклин и другие участники переговоров торжественно подписали мир на условиях признания независимости Соединенных Штатов и расширения американских владений до восточного берега Миссисипи. Оставалось лишь заключить мирный договор между Англией и Францией, но в континентальной армии отнюдь не все восприняли эту новость с восторгом.

Напротив, первый проблеск мира над горизонтом поверг часть офицерского корпуса в мрачное неистовство. Конгресс, годами не плативший им положенных денег, в 1780 г. пообещал всем пожизненную пенсию в размере половины жалования. Но теперь Конгресс больше в них не нуждался и ходили упорные слухи, что выполнять это соглашение власти не собираются. Антагонизм между законодателями и «джентльменами клинка», как прозвали офицеров некоторые враждебно настроенные конгрессмены из Новой Англии, возник давно, но теперь военные сочли необходимым разрешить давний спор, пока в их руках еще есть пушки.

Первым делом они направили в Конгресс делегацию во главе с генерал-майором Александром Мак-Дугласом из Нью-Йорка, выбор которого в качестве представителя уже сам по себе являлся своего рода демонстрацией. В начале 1770-х гг. этот горлопан и демагог приобрел известность как агитатор, уступавший разве что Сэму Адамсу. Офицеры требовали начала выплаты задолженности, торжественного обещания того, что она будет погашена полностью, и урегулирования вопроса об обещанной пожизненной половинной пенсией путем замены ее уплатой либо крупной суммы единовременно, либо полного жалования за ряд лет.

Тринадцатого января 1783 г. Мак-Дуглас встретился с Джеймсом Мэдиссоном, Александром Гамильтоном и другими конгрессменами. Мэдисон нашел, что глава военной делегации говорил «чрезмерно резко». Другой делегат, полковник Джон Руке, предупредил, что разочарование может подвигнуть армию на «крайние меры». Тринадцатого февраля Гамильтон, вышедший в отставку после Йорктауна, отправил Вашингтону письмо, где сообщал, что ситуация чревата взрывом.

Письмо Гамильтона пришло как раз вовремя. Офицеры из Ньюбери и члены военной делегации в Филадельфии составили опасный заговор. К числу его вожаков принадлежал помощник давнего недруга Вашингтона Горацио Гэйтса майор Джон Армстрог. Армстронг писал Гэйтсу, что окажись во главе войск вместо Вашингтона кто-нибудь вроде «Безумного Энтони» (Вэйна) «я и сам не знаю, на чем они остановятся», особенно если «смогут научиться думать, как политики».

Вскоре Армстронг и еще один человек Гэйтса, полковник из Пенсильвании Уолтер Стюарт, начали распространять в лагере в Ньюбери анонимные «адреса», призывавшую армию «не расходиться, пока не будет восстановлена справедливость». Потом появилось новое анонимное воззвание, призывавшее офицеров собраться и решить, что же им следует предпринять в отношении государства, «которое попирает ваши права, пренебрегает вашими мольбами и презирает ваши горести».

Предупрежденный письмом Гамильтона, Вашингтон отреагировал, немедленно и яростно. Сурово осудив несанкционированное собрание, он заявил о решительном намерении «арестовать всякого, кто вздумает занести ногу над краем ужасной пропасти». Он чувствовал, что с наступлением мира закладываются основы существования новой страны, и если армии сойдет с рук запугивание Конгресса, это станет для будущей Америки неисчерпаемым источником трагических коллизий.

Тринадцатого марта 1783 г. Вашингтон созвал офицеров лагеря в Ньюбери на официальное собрание. Оно состоялось в большом здании, которое называли «храмом» — по воскресеньям оно служило церковью, а в других случаях использовалось как танцевальный зал. Главнокомандующий произнес страстную речь, призывая людей, «если им дорога собственная священная честь», презреть призывающие к походу на Конгресс подметные письма и взглянуть с «крайним ужасом и отвращением» на тех, кто «готов под любым обманчивым предлогом погубить свободу нашей страны».

Слушали его внимательно, но лица людей оставались суровыми. Над ними все еще властвовало озлобление. Вашингтон завершил речь призывом повести себя так, чтобы потомки могли сказать «Не будь этого дня, мир никогда бы не увидел, до какого совершенства способна возвыситься человеческая природа». Однако напряженность в помещении не спадала.

Вашингтон достал из кармана письмо виргинского конгрессмена Джозефа Джонса, заверявшего, что Конгресс не остается глухим к нуждам армии, поколебавшись, извлек очки (о том, что ему приходиться пользоваться ими уже несколько месяцев, знали лишь ближайшие помощники) и сказал: «Джентльмены, позвольте мне надеть очки, ибо, служа вместе с вами, я не только поседел, но и почти ослеп».

Волна эмоций прокатилась по рядам собравшихся. Эта простая констатация факта оказалась гораздо действеннее любых призывов. Многие рыдали, не стесняясь слез. Зачитав письмо конгрессмена, Вашингтон удалился, предоставив офицерам принимать решение в его отсутствие. Они единодушно проголосовали за выражение благодарности командующему, доверия Конгрессу и осуждение анонимных писем.

Сообщение Вашингтона о результатах собрания в Ньюбери достигло Конгресса как раз вовремя, помешав законодателям объявить войну армии. Джеймс Мэдисон записал в своем журнале, что эта депеша развеяла «тучи, которые, похоже, сгущались». Конгрессмен Элифалет Дайер из Коннектикута предложил заключить соглашение: выдать пятилетнее жалование в виде ценных бумаг, с обязательством погашения их стоимости, как только правительства США станет платежеспособным. Офицеры согласились, и самый опасный кризис периода борьбы за свободу Америки миновал.

Говоря в отношении событий в Ньюбери о «крае пропасти», Вашингтон не преувеличивал. Не сумей он изменить умонастроение армии, революции грозила бы серьезная опасность. Армия могла выступить против Конгресса и продиктовать ему свои условия под дулами пушек, однако штаты, особенно такие большие, как Виргиния и Массачусетс, почти наверняка отказались бы признать подобную сделку. Попытка армии подвигнуть их к уступкам силой означала гражданскую войну. Не успевшая окрепнуть американская конфедерация дала бы трещину, создав для еще державших в Нью-Йорке армию и флот англичан сильное искушение возобновить свое участие в политической игре. Трудно представить себе, чтобы один из названных выше штатов вернулся в лоно империи, однако другие, те, в которых имелось влиятельное лоялистское меньшинство (например, Нью-Йорк или Нью-Джерси), возможно, вступили бы с англичанами в оборонительный союз для защиты от бесчинствующих континенталов.

Как известно, спустя много лет Джордж Вашингтон вел с секретарем Континентального конгресса Чарльзом Томпсоном переписку относительно написания мемуаров. Томпсон присутствовал практически на всех заседаниях Конгресса от его созыва до роспуска в 1788 г. Можно предположить, что им двоим было известно больше тайн, чем всему Конгрессу и армии вместе взятым. В конце концов, оба пришли к выводу, что идея опубликования вредна, ибо для американского народа будет слишком большим разочарованием узнать, как часто «Славное Дело» оказывалось на волосок от гибели. И тот и другой сошлись на том, что истинная причина победы Америки в восьмилетней борьбе за независимость заключается в двух словах «Божественное Провидение»

 

Аира Д. Грубер

Рискованная игра Джорджа Вашингтона

Аира Д. Грубер — профессор истории университета Райс.

К концу декабря 1766 г. британцы выбили потрепанные и деморализованные войска Вашингтона с Манхэттена и погнали их через Нью-Джерси. Срок службы оставшихся 1400 солдат истекал к концу года. В армии ощущалась острейшая нехватка продовольствия, одежды, одеял и палаток, тогда как тысячи простых жителей Нью-Джерси выражали готовность покориться британцам на условиях предложенной теми амнистии. Континентальный конгресс, предвидя неизбежную потерю Филадельфии, перебрался в Балтимор. По словам Томаса Пэйна, то было время «испытания человеческих душ».

Если бы в тот момент отчаянные атаки Вашингтона на британские аванпосты в Трентоне и Принстоне не увенчались успехом и британцы уничтожили его армию, это вполне могло стать концом восстания. Ведь вынужденный в таких обстоятельствах вести мирные переговоры Конгресс, вероятно, счел бы предложенные британцами условия (предложение заменить устанавливаемые парламентом налоги фиксированным колониальным взносом на нужды обороны империи) весьма привлекательными. Такие условия при таких обстоятельствах устроили бы и многих американцев.

Но коль скоро ставки при Трентоне и Принстоне были столь высоки, мы вправе задаться вопросом, сколь велик был риск и какова для поставившего все на карту Вашингтона вероятность проигрыша. При Трентоне, где Вашингтон имел численное превосходство, воспользовался преимуществом внезапности, а также тем, что гессенский гарнизон еще не проспался после празднования Рождества, риск был небольшим, но осуществленное им немногим более чем неделю спустя нападение на куда более многочисленных и готовых к отражению атаки англичан в Принстоне вполне могло закончиться катастрофой. Если бы Вашингтона обнаружили во время его долгого ночного марша, если бы гарнизон был объединен к моменту прибытия американцев или просто продержался подольше, Корнуолллис мог появиться на поле боя и ударить по измотанным бойцам Вашингтона. Этот удар мог оказаться роковым для репутации Вашингтона, для американской армии и для самой американской революции.

 

Дэвид Мак-Гиллоу

Что натворил туман

Дюнкерк революции, 29 августа 1776 г.

Что бы ни говорилось в пользу детерминистического представления о обусловленности и неизбежности исторических событий, что Т. С. Эллиот назвал «великими безликими силами», — случай и удача (явления близкие, но отнюдь не тождественные), тоже играют немаловажную роль. Как еще объяснить случившееся в середине августа 1776 г., когда сильно потрепанному в сражении у Лог-Айленда (Бруклин) небольшому войску Джорджа Вашингтона, противостоявшему гораздо более сильной, одной из лучших в мире, британской армии, грозило полное уничтожение. Как указывает Дэвид Мак-Гиллоу, тогда на кону стояла не менее чем сама независимость Соединенных Штатов. Однако в ход событий вмешались совершенно, как это часто бывает, непредсказуемые капризы погоды. Если что-то в этой истории и позволяет говорить о «неизбежности», так это как всегда проявленные Вашингтоном интуиция и чувство момента.

Дэвид Мак-Гиллоу — один из самых известных и популярных историков нашего времени. Его работа «Трумэн» удостоилась одновременно двух премий — Национальной книжной и Пулитцеровской (за биографическое исследование). Другой Национальной книжной премией было отмечено его повествование о строительстве Панамского канала «Путь между морями». Читатели хорошо знают такие его книги, как «Потоп в Джорджтауне», «Великий мост» и «Утренние прогулки верхом». Миллионам телезрителям он знаком как ведущий или гость различных телевизионных шоу — таких как программа «Американский опыт». Бывший президент Общества Американских историков, Мак-Гиллоу является также лауреатом премии Фрэнсиса Пикмена и Книжной премии газеты «Лос-Анджелес Тайме». В настоящее время он работает над биографией Джона и Абигайль Адамс.

«Близится судный день, в известной мере решающий для судьбы Америки», — писал в середине августа 1776 г. из своей штаб-квартиры в Нью-Йорке Джордж Вашингтон. Всего несколькими днями раньше, 8 августа (а не 4 июля, как принято считать), в Филадельфии была подписана Декларация Независимости — и вот уже на протяжении шести недель в Нью-Йоркскую гавань британский флот доставлял самый сильный королевский экспедиционный корпус, когда-либо посылавшийся за океан.

Первые британские парусу были замечены еще в конце июня, а весь могучий флот, по выражению одного очевидца, создавал впечатление, «будто весь Лондон спустился на воду». Такого зрелища у берегов Америки еще не видели. Корабли продолжали прибывать все лето. Тринадцатого августа Вашингтон узнал о приходе 96 судов за один день. На следующий день бросили якорь еще двадцать, а в конечном счете в гавани собралось более четырехсот судов — из них десять линейных кораблей, двадцать фрегатов и сотни транспортных кораблей. Тридцать две тысячи прекрасно экипированных британских и германских солдат (некоторые подразделения считались лучшими в мире), не встречая сопротивления, высадились на Стэйтен Айленд. Число вражеских солдат превосходило все население Филадельфии, самого большого города только что провозглашенных Соединенных Штатов.

Оборону Нью-Йорка считали важной задачей как Конгресс (главным образом, по политическим соображениям), так и генерал Вашингтон, приветствовавший приближение решающей битвы: по его собственному выражению, «судного дня». Правда, при этом он располагал всего двадцатью тысячами солдат, а флота — ни боевых, ни транспортных судов — не имел вовсе. Его армия представляла собой сборище плохо вооруженных волонтеров и необученных новобранцев. Снабжалась она весьма скудно, достаточно сказать, что у солдат не было палаток и лишь очень немногие имели штыки — оружие, использовавшееся британцами с устрашающей эффективностью. Как писал служивший под началом Вашингтона хирург: «...в плане численности, дисциплины и военного опыта... неприятель обладал решающим превосходством, не говоря уж о важности поддержки со стороны сильного флота».

Среди немалого числа людей, вовсе не рвавшихся сражаться, был и самый способный из офицеров Вашингтона, Натаниэль Грин. Немногие из американских командиров имели опыт широкомасштабных военных операций, да и сам Вашингтон до сих пор не выводил армию в поле. Ему еще предстояло дать свое первое сражение в качестве командующего.

Не имея представления о том, куда англичане нанесут удар, Вашингтон решил разделить свои силы: половину оставить на острове Манхэттен, а другую переправить через Ист-Ривер на Лонг-Айленд и занять позиции на утесах над рекой, известным под названием «Бруклинские высоты». Все это делалось в нарушение известного правила, предписывавшего никогда не разделять армию перед лицом превосходящего противника. Когда 22 августа британцы начали переправляться на паромах через пролив и высаживаться на юге Лонг-Айленда, в восьми милях от маленькой деревушки Бруклин, Вашингтон направил дополнительные силы через Ист-Ривер (заметим, вовсе не через реку, как могло бы следовать из названия, а морской пролив шириною в милю с очень сильными течениями).

«У меня нет сомнения, что в скором времени произойдут великие события», — эти слова из письма Вашингтона, адресованного президенту Конгресса Джону Хэнкоку, стали теперь классикой. Но по существу сложившаяся ситуация грозила обернуться для Америки катастрофой. Вашингтону, имевшему на Лонг-Айленде не более 12 тысяч, предстояло вступить в бой с примерно двадцатитысячной армией, а в случае если попытка остановить противника не увенчается успехом, отступать со своими плохо обученными солдатами, имея за спиной водный рубеж. Случилось последнее.

Ожесточенное сражение на Лонг-Айленде разыгралось во вторник, 27 августа 1776 года, в нескольких милях от Бруклинских высот. Англичанам под началом генерала Уильяма Хоу потребовалось немного времени, чтобы обойти американцев с флангов, смять и отбросить. Все подчиненные Хоу офицеры, в числе которых были Джеймс Грант, Генри Клинтон, лорд Корнуоллис и лорд Перси, проявили себе знающими командирами. «В общем, наших генералов перегенералили», — кратко высказался по этому поводу Джон Адамс.

Есть свидетельства того, что сидевший верхом на крупном сером коне и наблюдавший за ходом битвы со склона холма Вашингтон с горечью промолвил: «Всемогущий Боже! Каких бравых парней суждено мне сегодня потерять!» А согласно поздним оценкам, он и сам не знал подлинного размера своих потерь, составивших убитыми, ранеными и захваченными в плен свыше 1400 человек. Двух его генералов пленили, многие из лучших офицеров погибли или пропали без вести. Британские штыки не щадили и сдавшихся, по этому поводу один английский офицер высказался так: «На войне все средства хороши, особенно на войне против столь гнусных врагов короля и страны». Вашингтон с уцелевшими солдатами отступил к укреплениям на Высотах и, заняв позицию спиной к проливу, стал дожидаться ночи и финальной атаки англичан.

В этот момент судьба американцев повисла на волоске. Англичане, чего по-видимому не понимал (или не позволял себе понимать?!) Вашингтон, загнали его в почти идеальную ловушку. Чтобы отрезать противнику путь к спасению, им стоило всего лишь ввести в Ист-Ривер несколько кораблей. Битва тогда закончилась бы совсем по-иному, но все изменилось из-за капризов погоды.

Джордж Вашингтон в ловушке. Бруклинские высоты, 30 августа 1776 года

Вероятность произошедшего была ничтожна, а вот то, что хотя и не произошло, но случиться вполне могло, представить совсем не трудно.

Разумеется, индивидуальные планы обоих командующих сыграли свою роль в ходе сражения. Действия, предпринятые Хоу на второй день, явно диктовались опытом Банкер-Хилл: добившись успеха, генерал предпочел не закреплять его штурмом американских позиций на Бруклинских высотах. Он не видел ни малейших причин как для увеличения своих потерь сверх необходимого минимума, так и для спешки. По правде сказать, образ действий Уильяма Хоу почти всегда отличался неторопливостью, но на сей раз ему и вправду не было надобности спешить — ведь он загнал Вашингтона именно туда, куда и хотел.

Джордж Вашингтон, со своей стороны, кажется, даже не задумывался об отступлении, являвшемся для него единственным разумным выходом. Все его порывы сводились к одному — сражаться. В среду 28 августа и в четверг 29, при том что на позициях заканчивались припасы, а время, когда еще можно было отойти, стремительно истекало, он (решение, которому трудно найти объяснение) посылал в Нью-Йорк приказы о высылке к нему подкреплений.

При всей своей отваге и преданности командиру его голодные, измотанные солдаты не испытывали особого подъема духа, когда 29 числа, во второй половине дня, резко похолодало и на не имевшие никакого укрытия войска хлынул дождь. «На нас обрушился такой сильный ливень, какой трудно припомнить»,— записал в своем дневнике бруклинский пастор. Мушкеты и порох промокли. Окопы в некоторых местах залило так, что солдаты стояли в них по пояс в воде, и при этом им приходилось вести постоянное наблюдение за противником, ибо атака могла последовать в любой миг. Многим приходилось обходиться без сна. Один житель Нью-Йорка, увидевший солдат Вашингтона когда все уже закончилось, сказал, что «отроду не встречал бедолаг, выглядевших такими несчастными».

Но сам Вашингтон присутствовал на позициях днем и ночью. Люди чувствовали заботу о себе командира, двое суток (28 и 29 августа) почти не слезавшего с седла и практически не дававшего себе отдыха.

Но именно в горестном положении американцев коренилась надежда на спасение. Холод и дождевые тучи приносил с собой державшийся больше недели, порывистый, а временами просто неистовый ветер — тот самый, который не позволял английским судам, воспользовавшись приливом, подняться вверх по Ист-Ривер. То, что этот пронизывающий, злой ветер не стихал, оборачивалось великим благом для новой страны.

Правда, ее защитники об этом не догадывались. Как писал английский историк сэр Джордж Тревильян, в то время «девять тысяч (или более того) истощенных, павших духом солдат, в которых заключалась последняя надежда нации, зажатые между морем позади и торжествующим неприятелем впереди, сгрудились на одной квадратной миле открытой местности, насквозь продуваемой студеным и яростным северо-восточным ветром...»

В письме Джону Хэнкоку, написанном в 4 часа утра 29 августа (кульминационного дня сражения), Вашингтон сетовал на суровость погоды и на то, что Конгресс не удосужился обеспечить армию палатками, однако и словом не обмолвился об отступлении. Он видел, как пять английских кораблей потерпели неудачу, попытавшись подняться по Ист-Ривер, и, таким образом, вероятно не рассчитывал на перемену ветра. Возможно, он также полагал, что корпуса затонувших в гавани кораблей надежно блокируют вход в пролив для всех судов, кроме имеющих очень малую осадку. Забегая вперед, можно сказать, что это предположение являлось ошибочным, да и в любом случае он был очень близок к тому, чтобы, уже подвергнувшись обходу по суше с флангов, оказаться обойденным еще и по воде с тыла.

Решение, напрашивавшиеся, казалось бы, само собой, созрело лишь вечером, после того, как сделалось очевидным, что англичане, используя тактику «постепенного продвижения», под покровом темноты ведут окопы в направлении американских позиций (а, возможно, и того, как Вашингтон допустил, наконец, вероятность появления английского флота у него за спиной). Важно, что, как подчеркивает сам Вашингтон, принято оно было «по совету ...старших офицеров».

По свидетельству одного из очевидцев, самым настойчивым из этих «советчиков» являлся самоуверенный тридцати двух летний  «боевой квакер»  из Филадельфии Томас Миффин. Именно Миффин, лишь сутки назад прибывший на позиции с подкреплением из Нью-Йорка, во время ночного обхода обнаружил продвижение вперед линии английских окопов и заявил Вашингтону, что единственным выходом является немедленное отступление.

А дабы никто не счел его предложение свидетельством малодушия, он взял на себя самую опасную при отступлении задачу — вызвался командовать арьергардом. Чтобы укрыться от по-прежнему нещадно хлеставшего дождя, Вашингтон и его офицеры собрались на военный совет в располагавшемся на Бруклинских высотах загородном доме находившегося в то время в Филадельфии на Конгрессе Филиппа Ливингстона, одного из тех, чья подпись стояла под Декларацией Независимости. Цель встречи, в соответствии с официальным протоколом, заключалась в том, чтобы определить «действительно ли в сложившихся обстоятельствах единственным выходом является уход с Лонг-Айленда?» Принятию положительного решения способствовали возможность перемены ветра и признание того факта, что едва ли стоит тешиться надеждой на непреодолимость преграды, созданной в гавани затонувшими кораблями.

Приняв решение, командиры без промедления занялись подготовкой эвакуации. Вашингтон направил в Нью-Йорк приказ собрать все суда и лодки «от Хеллгейта (на проливе Лонг-Айленд) до Спайтен Дайвил-Крик (на Гудзоне), которые можно спустить на воду и на которых имеются паруса либо весла и под покровом тьмы перевести их к восточной оконечности гавани».

Личному составу объявили, что сбор судов осуществляется для отправки в тыл раненых и доставки к Бруклину подкреплений, но всем офицерам на Высотах предписывалось «к 7 часам выстроить солдат по подразделениям с оружием, снаряжением и уложенными ранцами и ждать дальнейших приказов».

Ложь, на которую пошел в данном случае Вашингтон, предназначалась для того, чтобы до последнего момента скрыть от солдат правду и, таким образом, свести к минимуму возможность возникновения паники. А также для того, чтобы ввести в заблуждение англичан, наверняка узнавших о сборе судов от своих бесчисленных шпионов в Нью-Йорке.

В большинстве подразделений полученный приказ о построении с полной выкладкой восприняли как указание на то, что утром их бросят в атаку. Как вспоминал молодой капитан пенсильванских добровольцев Александр Грэйден, некоторые сочли нужным составить завещания, однако самого его не покидало ощущение, будто затевается нечто особенное. «Неожиданно меня осенило: готовится отступление, а приказ... всего лишь прикрытие для истинного плана», — писал он, однако добавлял, что никто из офицеров, с которыми ему пришло в голову поделиться своей догадкой, не принял ее на веру. Впоследствии, вместе с воспоминанием о долгом ожидании, ему всякий раз приходил на ум хор из шекспировского «Генриха V», где описывается «ночь томительного бдения» перед Азенкуром.

Едва стемнело, первые лодки начали переправу. Трудно представить себе, как удалось все это осуществить. В ход пошли все, даже самые утлые плавающие средства, управление которыми доверили подчиненным генерала Джона Гловера и полковника Израэля Хатчинсона, солдатам из Массачусетса, бывшим в мирной жизни моряками и рыбаками в Сайлеме и Марблхеде. Можно сказать, что судьба американской армии была в их руках. Они, как никто другой, понимали, что на воде та ночь могла обернуться не меньшим бедствием, чем на суше.

Переправляли все — солдат, припасы, лошадей и пушки. Чтобы сохранить тишину, предприняли меры предосторожности: весла, копыта и колеса обмотали тряпками, приказы передавали шепотом. С отправкой первого судна в непроглядной ночи под проливным дождем началась смертельная гонка.

Был миг, когда казалось, что все пропало. Около девяти часов отлив совпал со столь резким усилением северо-восточного ветра, что парусным судам не удавалось справляться с течением, а весельных явно не хватало, чтобы переправить всю армию до наступления дня. Однако через час ветер сжалился и утих, а потом и вовсе сменился на более благоприятный юго-западный, что позволило вновь задействовать всю спасательную флотилию.

Час проходил за часом, но переправа продолжалась без сучка и задоринки. Если когда-либо фортуна действительно благоволила отважным, так это имело место в ту ночь на Ист-Ривер. Вашингтон, по правде сказать, не выказавший в первом, данным им в качестве командующего, сражении талантов великого стратега, свое первое крупное отступление провел блестяще, сочетая решимость и быстроту со знанием дела. И его усталое, промокшее воинство тоже не ударило в грязь лицом. На холоде, под проливным дождем солдаты часами дожидались своей очереди на погрузку, бесшумно, как привидения, спускались к крохотной, не различимой во тьме Бруклинской пристани (туда, где ныне находится Бруклинский мост) и в полном порядке всходили на борт.

По мере того как сгущалась ночь и полки один за другим покидали позиции, передовая линия опасно редела. Если бы враг узнал, что происходит, и бросился в атаку, задержать его было бы некому, кроме арьергарда Маффина. Этому отряду надлежало жечь костры, поднимать шум и всячески поддерживать иллюзию того, что американская армия не покидала высот.

Единственный сбой произошел около двух ночи, когда Маффин получил приказ на отход и уже на пути к пристани узнал, что произошла ужасная ошибка и ему следует немедленно вернуться к оставленным постам. «Для молодых солдат то было нелегкое испытание, — написал впоследствии один из бойцов, — однако они с ним справились». Отряд вернулся на позиции прежде, чем англичане успели заметить его отсутствие.

Другой офицер, полковник Бенджамен Толлмадж, вспоминал, что «по мере того, как близился рассвет, остававшихся в окопах охватывало все большее беспокойство за собственную жизнь ...»

Эвакуировать предстояло еще очень многих и, судя по тому, как шли дела, казалось, что день настанет раньше, чем войска успеют завершить переправу. И снова на выручку американцам пришла «стихия», на сей раз в виде густого, как гороховый суп, тумана.

Впоследствии этот туман называли «подлинным чудом», «явным вмешательством Провидения», «знаком благоволения», «чудесным туманом», «дружеским туманом», «американским туманом». «Воздух сделался настолько плотным,— вспоминал тот же Толлмадж, — что я едва мог различить человека на расстоянии  шести ярдов».

Когда настало утро, туман не рассеялся и продолжал прикрывать операцию не хуже, чем ночная тьма. Толлмадж пишет, что когда арьергард получил наконец приказ отходить и «мы радостно распрощались с теми окопами», пелена оставалась «все такой же густой».

«...Когда мы добрались до Бруклинской пристани, лодки еще не вернулись, но очень скоро они появились и перевезли весь полк в Нью-Йорк. Мне показалось, что уже садясь в одну из последних лодок, я увидел на ступенях пристани Джорджа Вашингтона...»

Когда около семи утра туман наконец рассеялся, англичане с изумлением обнаружили, что противник исчез.

Поразительно, но всю армию числом в девять, если не более тысяч человек, с амуницией, провизией, лошадьми и полевой артиллерией за вычетом пяти тяжелых пушек, слишком глубоко увядших в грязи, удалось переправить через пролив всего за одну ночь с помощью собранной для этой цели за считанные часы лодочной флотилии. При этом никто не погиб и даже неизвестно, был ли кто-нибудь ранен. Если верить Толлмаджу, Вашингтон, рискуя попасть в плен, оставался на берегу до отплытия последней лодки. Единственными американцами, попавшими в руки англичан, оказались трое солдат, не покинувших остров в надежде поживиться брошенным добром.

«Судный день», которому, в соответствии с предвидением Вашингтона, предстояло решить судьбу Америки, оказался «судной ночью», что действительно оказала на будущее страны не меньшее влияние, чем любое из самых знаменитых сражений.

То был подлинный Дюнкерк Американской Революции: рискованная водная операция спасла армию и принесла Вашингтону глубочайшее уважение со стороны солдат, офицеров, членов Конгресса, военных теоретиков и историков — как современников, так и потомков. Впоследствии один из исследователей написал, что «операция такого рода никогда не выполнялась с большим искусством».

Но при этом она постоянно находилась на грани провала. Все могло пойти совсем по другому еще во время битвы за Лонг-Айленд, не поднимись тогда помешавший англичанам войти в пролив северо-восточный ветер. Или не сменись он на юго-западный в решающую ночь переправы.

Или не приди на смену ночной тьме спасительный для отступавших густой туман.

Ярким примером того, к каким последствиям могло привести появление в тылу защитников Бруклинских высот британских судов, служат события, произошедшие всего неделю спустя. Тогда при благоприятном течении и ветре пять королевских кораблей, включая пятидесятипушечный «Ринаун», поднялись по Ист-Ривер до Кипс Бэй и с расстояния в двести ярдов принялись прямой наводкой громить американские укрепления на Манхэттене. «Мало кому и в армии, и на флоте приходилось слышать столь ужасающий и непрестанный грохот орудий», — писал об этом один английский морской офицер. Земляные валы были разбиты в пыль, траншеи уничтожены в Считанные мгновения, а их защитники в панике бежали.

Окажись эта грозная сила в тылу Бруклинских высот, ловушка захлопнулась бы намертво. Вместе с Вашингтоном в мешок попала бы половина Континентальной армии, что грозило стать концом Американской Революции. Будущее убедительно показало, что без Вашингтона революция победить не могла. Как писал историк Тревельян: «Перемена ветра и появление английских фрегатов в тылу у Бруклина отсрочили бы завоевание Америкой независимости на неопределенное время».

Знаменательно то, что пять лет спустя Бруклинским событиям суждено было повториться, только вот стороны поменялись местами. Американцы и французы под командованием Вашингтона и Рошамбо поймали англичан в западню у Йорктауна, а зашедший им в тыл французский флот сделал отступление невозможным, не оставив лорду Корнуоллису и более чем семи тысячам его солдат никакого выхода, кроме плена.

Говорят, что, получив донесение о случившемся у Йорктауна, премьер-министр Англии лорд Норт воскликнул: «О Боже! Все кончено!» Вполне возможно, такое восклицание прозвучало бы в Конгрессе летом 1776 г., не поднимись над Бруклином судьбоносный ветер и не сгустись спасительный туман.

 

Алистер Хорн

Повелитель мира

Упущенные возможности Наполеона

Даже признавая за Наполеоном право именоваться самой выдающейся исторической личностью девятнадцатого столетия, мы должны согласиться, что эта личность вызывает отнюдь не только восторг. Ему ничего не стоило принести в жертву своему честолюбию целое поколение европейцев. Жизнь людей, готовых на все ради достижения своих целей, всегда открывает прекрасные возможности для контрафактуальных спекуляций. Равных в этом отношению Наполеону будущее не знало до появления Гитлера. Наполеон был человеком, не знавшим, когда следует остановиться. Но кто знает, что было бы, если бы он остановился, когда следовало.

В настоящей работе английский историк Алистер Хорн рассматривает некоторые из, на его взгляд, упущенных Наполеоном возможностей. Мог ли Бонапарт успешно совершить в 1805 г. вторжение в Англию? Был ли он прав, продав территорию Луизианы новорожденным Соединенным Штатам? Насколько близок был этот Великий Игрок к поражению в Центральной Европе в ходе кампании, завершившейся триумфом Аустерлица, и не последовали ли бы за этим скорое появление на европейской сцене объединенной Германии и века смут? Что, если бы вместо нападения на Россию Наполеон предпочел по примеру Александра Македонского вторгнуться через Турцию на Ближний Восток и создать угрозу Британской Индии? Что, если бы герцог Веллингтон согласился, как ему предлагали, принять командование Британской армией в Америке? Возможно, он выиграл бы для Англии войну 1812 г. , но его не оказалось бы под Ватерлоо. Но можем ли мы сказать, какими бы стали Европа и весь мир, сумей Наполеон совершить при Ватерлоо очередное «чудо»?

Алистер Хорн , доктор литературы Кембриджского университета, командор орденов Британской Империи и Почетного Легиона (Франция). Автор таких примечательных исторических исследований, как «Падение Парижа: Осада и Коммуна, 1870— 1871 гг.», «Цена славы: Верден, 1916 г.», «Проиграть сражение: Франция, 1940 г.», «Дикая война ради мира: Алжир, 1954— 1962 гг.», а также двух книг о Наполеоне: «Властитель Европы. 1805 — 1807» и «Как далеко до Аустерлица?»

На протяжении примерно двух десятилетий изумительной карьеры Наполеона возникало немало моментов, когда история вполне могла обернуться совсем иначе. И его противникам и ему самому не раз предоставлялся выбор. Возможно, окажись он другим, Наполеон до конца остался бы на вершине власти? Кто знает, как повлияла бы на будущее Европы предположительная победа Наполеона под Ватерлоо.

По словам историка Джорджа Руде, Наполеон был «...человеком действия и быстрых решений, поэтом и мечтателем, мечтавшим о завоевании мира, выдающимся реалистом и в то же время вульгарным авантюристом, азартным игроком, всегда делавшим высочайшие ставки». Он появился на исторической сцене в тот благоприятный момент, когда революция уже выдохлась и создались условия для того, чтобы политические судьбы Европы (и Мира!) надолго оказались в руках сильной личности.

Директория, сменившая диктатуру Робеспьера 1792 — 1794 годов, представляла собой слабое и разобщенное правительство. (В известном смысле с ней можно сравнить пришедшие к власти в России после долгих лет господства сталинизма режимы Горбачева и Ельцина.) 1799 год вполне мог стать годом примирения для народов Европы, проливавших кровь с тех пор, как Францию захлестнула волна Революции. Но четырьмя годами раньше один двадцатишестилетний генерал сделал себе имя «дымом крупной картечи», утихомирившей парижскую чернь. Свои первые крупные победы Наполеон одержал в Италии в 1796—1797 годах, еще не достигнув тридцатилетия, а в результате переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 года) он оказался фактическим правителем Франции. Вскоре после этого национальный плебисцит подтвердил его верховенство, сделав пожизненным консулом. Взлет Наполеона к вершине власти разрушил какие-либо надежды на скорое примирение с Англией, особенно после того, как он убедил Директорию организовать под его началом злосчастную экспедицию в Египет. Однако французы вплоть до 1803 г. воспринимали Наполеона как миротворца и лишь потом увидели в нем завоевателя и создателя империи. Что и приветствовали, ибо (как и немцы в пору легких успехов Гитлера) шли вперед за счастливой звездой своего вождя, пока дела не испортились окончательно.

 Недолгий период Амьенского мира (названный Уинстоном Черчиллем «коротким туристическим сезоном») предоставил враждующим сторонам реальную возможность урегулировать разногласия путем переговоров. Но ни Англия Питта, потерпевшая ряд неудач, но твердо настроенная сохранить Мальту, ни Наполеон, доказавший свое превосходство на суше, хотя в море королевский флот нередко расстраивал его планы, не были к этому готовы. Достижение компромисса представлялось невозможным до тех пор, пока несговорчивому Питту противостоял непобедимый на суше Наполеон.

В во время мира Наполеон занимался внутренними делами, но проводя во Франции социальные и законодательные реформы, он уже планировал будущие внешние завоевания. Самым удачным его ходом во внешней политике этого периода стала продажа Луизианы молодым Соединенным Штатам. Это позволило обеспечить если не открытую поддержку, то во всяком случае благожелательный нейтралитет американцев на случай будущего конфликта с Англией. Конечно, он мог и дальше извлекать выгоды из обладания огромной территорией, являвшейся прежде частью Испанской колониальной империи, но это почти наверняка привело бы его к противостоянию со Штатами, ссориться с которыми было не на руку ни ему, ни Питту.

Правильность решения Наполеона становится еще более очевидной, если вспомнить развернувшуюся еще при «старом (королевском) режиме» долголетнюю и дорогостоящую борьбу между Францией и Англией за острова Карибского бассейна. Последние считались, заметим, самыми ценными владениями в Новом Свете. На протяжении двадцати двух лет войны с Францией большая часть британских потерь приходилась на походы Питта в Вест-Индию, причем люди гибли не столько от пуль, сколько от желтой лихорадки. Она же унесла жизни девяти десятых от числа участников экспедиции, посланной Наполеоном в 1802 г., дабы вернуть богатый сахаром остров Санто-Доминго (ныне Гаити). Жертвой болезни пал и командующий французами генерал Леклерк, муж сестры Наполеона Полины. Из тридцати четырех тысяч французов в живых осталось лишь три. Хотя глаза Наполеона еще не раз обращались к утраченным Карибским жемчужинам, после провала Доминиканской экспедиции и продажи Луизианы его активность в Новом Свете (к огромному облегчению Вашингтона) фактически сошла на нет. У послереволюционной Франции попросту не имелось военно-морских сил, достаточных для обеспечения своего постоянного присутствия на Американском континенте, и попытка утвердиться там сделала бы французские экспедиционные силы легкой добычей британского флота. Такого рода сценарий был бы попросту нежизнеспособным. Да и многие другие возможные варианты действий Наполеона в заметной степени обусловливались тем, что как морская держава Франция серьезно уступала Великобритании. Французский флот так и не смог оправиться от урона, нанесенного ему в годы Революции. В то время как Наполеон одерживал победы на суше, молодой Нельсон уничтожил его суда в 1798 г., а спустя три годы тот же урок был преподан французам у Копенгагена. Несмотря на все это, в июле 1803 г. Наполеон объявил о создании «Национальной флотилии» с целью немедленного вторжения в Англию. Историки продолжают спорить, действительно ли Наполеон имел подобное намерение, однако, согласно многим свидетельствам, он, как и Гитлер, сделал бы это, если бы смог.

 Так же как и Гитлер, он обладал решающим превосходством в сухопутных силах, которые в случае удачной высадки могли просто «затопить» остров. Еще в 1797 г. была предпринята попытка завоевания Ирландии, но ее сорвал шторм. Поднятое на следующий год при подстрекательстве Франции Ирландское восстание англичане жестоко подавили. Разбили они и высадившийся два месяца спустя французский десант. Ирландский вариант оказался тупиковым, и не мог стать иным, во всяком случае до тех пор, пока морские подступы к Британским островам контролировал Королевский флот. Еще в начале XIII века, когда мятежным баронам удалось на короткий срок утвердить в Вестминстере французского правителя, последовавшая в следующем году вспышка английского патриотизма привела к полному уничтожению французского флота в сражении при Кале. С тех пор Франция, какого бы могущества ни достигала она на суше, редко добивалась успеха в морском противостоянии с англичанами.

Тем не менее Наполеон приступил к строительству флота вторжения из более чем тысячи барж. Эти неуклюжие, плоскодонные и не имевшие киля суда идеально подходили для высадки на песчаные пляжи и могли заходить в устья британских рек, однако были совершенно не пригодны для плавания в открытом море: даже учения не обходились без крушений и человеческих жертв. Многие британцы воспринимали угрозу вторжения серьезно, но «Правитель Королевского флота» адмирал «Джарви» Сент-Винсент был прав, когда говорил: «Я вовсе не утверждаю, будто французы не могут прийти. Я только утверждаю, что они не могут прийти морем». Сам Наполеон после Египетской кампании признавал: «Не будь англичан, я стал бы императором Востока, но повсюду, где только находится вода, куда можно спустить корабль, они непременно встречаются на нашем пути». Хотя Питт в то время не располагал заслуживавшей внимания армией, британское золото поддерживало противников Франции на континенте, а британский флот неоднократно срывал честолюбивые замыслы Наполеона.

С возобновлением военных действий в 1804 г. Нельсон имел пятьдесят пять кораблей против французских сорока двух, из которых в полной готовности пребывали только тринадцать. Однако Наполеон разыграл рискованную комбинацию: направил эскадру адмирала Вильнева в поход длиной 1400 миль в Вест-Индию, что должно было отвлечь Нельсона и обеспечить французам превосходство сил на Ла-Манше на срок, достаточный, чтобы осуществить вторжение. Наполеон, с присущим ему избыточным оптимизмом, решил, что для этого хватит двадцати четырех часов. «Мы на борту и в полной готовности», — заявил он своим адмиралам. Все лето 1805 г. Англия Питта (точно так же как в 1940 г. Англия Черчилля), затаив дыхание, ждала вражеского вторжения, в то время как Наполеон на утесах Булони проклинал «гнусный ветер» и своих адмиралов. Его подвели и люди, и погода. Нужные двадцать четыре часа так и не наступили. И снова Наполеон поступил так же, как впоследствии Гитлер: резко изменил направление главного удара и повернул на восток. К концу августа двухсоттысячная «Великая Армия» уже двигалась к австрийским владениям навстречу объединенным силам Австрии и России.

 Угроза Британии отпала. Но существовала ли она в действительности? Могло ли «вторжение 1805 г.» завершиться успехом, и стоило ли вообще его затевать? Пожалуй, столь азартный и не склонный беречь солдатские жизни игрок, как Наполеон, вполне мог счесть это мероприятие стоящим риска. Однако королевский флот во всех отношениях (и качествами судов, и выучкой команд, и подбором командиров) превосходил французский настолько, что кости скорее всего выпали бы против него. Трудно было рассчитывать на успех, пытаясь вести игру в стихии, которая и для самого Бонапарта и для его столь непобедимых на суше маршалов была, да так и осталась, непонятной и чуждой. Приведем знаменитые слова французского адмирала Мохана, сказанные два месяца спустя по поводу Трафальгарской битвы: «Эти далекие, потрепанные ветрами суда, которые Великая Армия не удостаивала внимания, стояли между нею и господством над миром».

Заключенная в этих словах истина преследовала Наполеона до самого острова Св. Елены.

После невероятно быстрых переходов и блистательных маневров Наполеон 2 августа 1805 г. одержал под Аустерлицем величайшую из своих побед. Имея всего 73 тысяч солдат и 139 пушек, он наголову разбил объединенную армию Австрии и России, насчитывавшую 85 тысяч человек и имевшую двойное превосходство в орудиях. И под Аустерлицем и ранее при Ульме Наполеон великолепно планировал сражения и отдавал себе отчет в каждом решении, однако на востоке Европы, в глубине вражеской территории, риск был чрезвычайно велик и в ходе кампании не раз возникала возможность иного поворота событий.

Что, если бы неспешно тащившаяся по дорогам русская армия все же успела соединиться с австрийским генералом Маком до разгрома последнего при Ульме?

Что, если бы Россия вступила в войну раньше и русские полки атаковали растянутые фланги Наполеона...

 Что, если бы под Аустерлицем русский генерал Кутузов не принял решающего сражения, а применил тактику, принесшую ему успех в 1812 г...

И что, если бы Наполеон провел битву под Аустерлицем столь же небрежно, как ту, которую год спустя дал под Иеной куда более замуштрованным пруссакам...

Обдумывая все это, я прихожу к выводу, что у истории не раз возникал шанс пойти другим путем. Ход игры мог оказаться иным, нежели то виделось главному игроку. Даже в ходе самого Аустерлицкого сражения был момент, когда успех или неуспех французов полностью зависел от быстроты спешившего из Вены маршала Даву. Но представим себе на месте Даву тщеславного, медлительного и некомпетентного «Belle-Jambe» Бернадота, чье прискорбное поведение едва не стоило Франции победы под Йеной в 1806 г. и кого Наполеон подверг опале у Варгама в 1809 г.

Трудно представить себе, как смог бы перенести Наполеон поражение при Аустерлице. Это означало гибель Великой Армии в центре Европы, в тысяче километров от Парижа, а вполне возможно, и собственное пленение! А между тем всего двумя месяцами ранее на другом конце Европы Нельсон нанес ему не менее ощутимое поражение. Со дня провалившейся при Трафальгаре попытки обрести свободу действий в открытом море Наполеон вынужден был при совершении каждого маневра, при принятии каждого решения иметь в виду это ограничение. Вот фактор, который невозможно переоценить.

Поражение французов при Аустерлице могло повлечь за собой еще более серьезные последствия. Уже не потребовалось бы битвы при Ватерлоо, а значит, мир, в котором народам предстояло прожить после нее целое столетие, не стал бы Pax Britannica. Добыв победу силой объединенных под его началом австрийских и русских войск, генерал Кутузов создал бы условия для такого послевоенного устройства мира, какое было бы продиктовано царем Александром. Итогом могло стать укрепление тяготевшей в то время к распаду империи Габсбургов. Существенно, что сама Россия вернулась бы в довоенные границы, разве что несколько расширившись за счет Оттоманской Турции. Совсем иная историческая судьбы ждала бы Пруссию. Не подвергаясь военной опасности и не имея необходимости в объединении Германии под своей эгидой, она осталась бы второстепенным государством, едва ли способным угрожать в будущем общеевропейскому миру. Основным политическим результатом Аустерлицкого торжества союзников должно было стать эффективное и быстрое восстановление в Европе status quo ante.

Как уже отмечалось выше, сражение с пруссаками под Йеной-Ауэрштедтом было разыграно отнюдь не с безупречностью Аустерлица. Столь же «шероховаты» и последние кровопролитные битвы с русскими при Пресиш-Эйлау и Фридланде. К тому времени кости при каждом броске падали благоприятно для Наполеона, ибо успех порождает успех, победа — победу. Но в более широком историческом плане триумф Наполеона в 1805—1807 гг. таил в себе опасность. Его победы были слишком велики, а унижение противников на континенте — Австрии, России и Пруссии — слишком глубоко для того, чтобы они могли смириться со свершившимся, не помышляя о мести. Возможно, без грандиозного торжества Аустерлица не было бы и никакого Ватерлоо. В 1807 г. будущее державы Наполеона следовало определять уже не генералам, а дипломатам. Точнее сказать, Генри Киссинджеру своего времени, бывшему епископу, ставшему министром иностранных дел, Шарлю Морису Талейрану де Перигору.

 Конечно, с утверждением, что, не закружись у Наполеона голова от череды казавшихся нескончаемыми успехов, Талейрану было бы легче, можно поспорить, однако победа Пруссии над Францией в 1871 г. убедительно доказала, что из чрезвычайно удачливых полководцев далеко не всегда получаются такие же дипломаты. Девятнадцатого июня 1807 г. кавалерия Мюрата вышла к реке Неман, находившейся более чем в тысяче миль от Парижа и являвшейся западной границей России. Послы царя Александра встретили там французов с предложением о прекращении военных действий.

На следующей неделе два государя встретились на середине реки, на спешно сколоченном плоту, чтобы договориться о будущем материка. Когда Наполеон взошел на плот, ему было 37 лет и он воистину являлся властелином Европы, однако на свою беду, видимо, мыслил себя, по выражению Томаса Вулфа, еще и «властителем Вселенной». Земли от Гибралтара до Вислы и даже дальше на восток управлялись им или непосредственно, или через его вассалов и ставленников. Как писал Уинстон Черчилль: «Он господствовал надо всей Европой... Император Австрии являлся его запуганным и подобострастным сателлитом, король Пруссии со своей прекрасной королевой были нищими и чуть ли не пленниками в его свите. Братья Наполеона правили как короли в Гааге, Неаполе и Вестфалии...»

До Аустерлица Наполеон внушал страх, но после Тильзита Европа взирала на него с ужасом. Его завоевания за последние десять лет, бесспорно, не уступали по размаху деяниям Александра Великого. При этом если Александр вел войска по безлюдным просторам Персии и Индии, расправляясь с почти не оказывавшим сопротивления населением, то Наполеон прошел более тысячи миль по враждебной Европе, покоряя великие державы и разбивая могущественные армии. Однако здесь трудно не провести тревожную параллель: Александр ставил своей целью не менее чем достижение «края света» и остановиться в Персеполисе просто не мог. Поход в Индию через пустыни Персии погубил его.

А мог ли остановиться Наполеон? На плоту посреди Немана у него был выбор. Ему предоставлялась прекрасная возможность мирными средствами закрепить военные успехи. Ничто не мешало ему войти в историю в качестве государя — объединителя Италии, тем более что как корсиканец по крови он был ближе к итальянцам, чем к французам. Милан, один из немногих покоренных городов, где имя Наполеона и поныне окружено почетом, поражает гостей памятниками завоевателю и проспектами, названными в его честь.

Была у него и другая возможность — посвятить всю свою исключительную энергию преобразованию Франции и преображению Парижа. Он хотел, как заявлял сам в 1798 г., сделать его «прекраснейшим городом мира, самым красивым не только из когда-либо существовавших, но и из тех, что будут существовать».

«Я желал сделать Париж городом с двумя, тремя или четырьмя миллионами населения, чем-то изумительным, грандиозным и до наших дней никогда не существовавшим... Если бы небеса даровали мне еще двадцать лет и немного свободного времени, вы бы тщетно искали старый Париж».

Но изо всех его широкомасштабных строительных проектов в жизнь воплотились лишь немногие, а мечте превратить Париж в гигантский монумент величию и славе его правления не суждено было сбыться именно из-за непомерности его военных амбиций.

Тильзит оказался для Наполеона порогом, последней возможностью сделать правильный выбор до того, как ему изменит удача. Вернувшись к Неману всего пять лет спустя, он был на пути к своему первому великому поражению и последовавшему за этим закату.

Коварный и проницательный Талейран понимал важность верного выбора и опасность неверного гораздо лучше своего императора. Он выступал против навязывания побежденным противникам унизительных условий мира. Особенно бесцеремонно (наложив тяжелейшие репарации и расчленив все их территории к западу от Эльбы) Наполеон обошелся с гордыми пруссаками. Это привело к росту национального самосознания, способствовавшего всем победам Пруссии над Францией начиная с 1813 г. Не уязвленная ли гордость заставила Пруссию возглавить объединенную Германию и жестоко посчитаться с Францией в 1870, 1914 и 1940 гг.?

Талейран надеялся на великодушие Наполеона по отношению к Австрии, что могло обеспечить равновесие сил в Восточной Европе и сделать эту страну барьером против России, ибо в конце концов злополучный австро-русский союз 1805 г. являлся случайным и противоестественным. Но вместо этого Австрия, как и Пруссия, оказалась оскорбленной и мечтающей о возмездии.

Россия после Тильзита стала формально союзницей Наполеона. Однако и она чувствовала обиду и раздражение. Воссоздание у самых границ России, на землях, традиционно считавшихся сферой ее влияния, Польши (Великого герцогства Варшавского) Александр воспринял так же, как Ельцин в 1990-х гг. расширение НАТО на восток. Союз, заключенный Наполеоном в интересах продолжения его кампании против Британии, являлся искусственным и непрочным. Наполеон заставил царя присоединиться к направленной на удушение Англии «Континентальной блокаде», но тот пошел на это без малейшей охоты.

Такого рода комбинации отнюдь не устраивали Талейрана, больше всего стремившегося положить конец пятнадцатилетней войне, разорявшей Францию еще со времен Революции. В его глазах оставивший Францию без друзей Тильзитский мир являлся не более чем прелюдией к новой войне, и он не ошибался. Недовольный развитием событий Талейран по сути решился на измену, предложив свои услуги царю. Правда, сам дипломат отвергал все обвинения, заявляя, что это был лишь «вопрос времени» — казалось предпочтительным предать Наполеона прежде, чем тот погубит страну. А в Париже известие о заключении Тильзитского мира было встречено с явно большим восторгом и ликованием, нежели того заслуживало.

Но чего мог бы добиться Наполеон, последовав в Тильзите рекомендациям Талейрана? Опираясь не на военное принуждение, а на убеждение и дипломатию, он мог распространить некоторые привлекательные административные аспекты бонапартистской системы на всю Европу. Это с течением времени создало бы возможность установления над важными для британской экономики рынками куда более эффективного контроля, нежели жесткая «Континентальная блокада», бившая по партнерам Франции на материке куда больнее, чем по Англии.

В стратегическом плане у него имелась возможность добиться поддержки царя в организации угрожавшего самой основе британского владычества в Индии похода через Турцию и Ближний Восток. Мечта о таком походе посещала Наполеона еще со времен неудачной Египетской кампании 1798 г., и в этом вопросе он вполне мог встретить понимание России, чьи интересы постоянно пересекались с британскими в Центральной Азии. На Ближнем Востоке Наполеон не встретил бы серьезного противодействия, а ислам, вполне вероятно, сумел бы поставить на службу интересам своей империи, определив ему место в одном строю с прочими религиями.

 Впрочем, мы вправе вспомнить о судьбе воинов Александра Великого, во множестве сгинувших от болезней в страшных пустынях Персии и Белуджистана. То же могло случится и с солдатами Великой Армии — да и случилось, только не в песках, а на необозримых просторах России. К тому же при сохранявшемся господстве Британии над морями любые растянутые коммуникации неизбежно становились уязвимыми — их можно было бы перерезать, скажем, посылкой судов к Босфору или предусмотрительной высадкой десанта в Леванте. Да и Оттоманская империя могла преподнести сюрприз, оказавшись отнюдь не уступчивой и вовсе не бессильной.

Размышляя о «ближневосточном выборе», мы вправе задаться вопросом о возможных его последствиях для палестинских евреев. Во Франции Наполеон проявил серьезный и даже по сегодняшним меркам прогрессивный подход к еврейскому вопросу. Во время ожесточенной осады Аккры (где королевский флот также основательно подпортил ему настроение) он издал прокламацию, торжественно провозглашавшую, что евреи имеют такое же «право на политическое существование, как и любая другая нация». Это никогда не было забыто. Могла ли переориентация Наполеона на Средний Восток привести к реализации еврейских национальных устремлений в Палестине на столетие раньше возникновения государства Израиль? Впрочем, не стоит забывать о том, какая пропасть лежала между обещаниями, дававшимися Наполеоном, скажем, полякам, и их исполнением. Геополитика значила для него куда больше, чем верность слову и принципам.

Однако в Тильзите Наполеон отринул все эти возможности, и не исключено, что измена Талейрана ознаменовала собой важнейший поворот в его судьбе. Как неоднократно признавался он сам уже в ссылке на острове Св. Елены, Тильзит, вероятно, был прекраснейшим его часом.

Попытки залатать дыры в «континентальной блокаде» привели к тому, что не прошло и нескольких месяцев после Тильзита, как Наполеон совершил свою самую крупную стратегическую ошибку. Португалия, старейший союзник Англии, оставалась ее последним бастионом в материковой Европе. Бонапарт решил уничтожить этот бастион, однако путь к нему лежал через Испанию. Оккупировав ее, он создал себе проблему, оказавшуюся неразрешимой. Сопротивление ему вылилось в партизанскую войну, победить в которой почти невозможно. Непокорные испанские войска получили сильную поддержку в виде девятитысячного (и это было только начало) экспедиционного корпуса под командованием сэра Артура Уэсли (будущего герцога Веллингтона). В разверзшейся по вине самого Наполеона войне, получившей название «испанская язва», англичане открыли свой «второй фронт». К концу 1809 г. в войну на Иберийском полуострове оказались втянутыми 270 тысяч отборных наполеоновских солдат, что составляло три пятых всех его сил. Это неизбежно повлекло за собой кардинальное изменение отношений с Россией. В Тильзите Наполеон продиктовал побежденному Александру свои условия, а по прошествии менее чем года оказался вынужденным просить того продемонстрировать дружеское расположение, удерживая в узде Австрию.Между тем Австрия энергично перевооружалась, мечтая отомстить за Аустерлиц. Если мы спросим, мог ли Наполеон повести себя иначе на Иберийском полуострове, то ответ будет один — несомненно. Он мог попросту не вступать на Испанскую территорию. Перекрыв границы на Пиренеях, Наполеон предоставил бы гордым, националистически настроенным испанцам самим разбираться с британской авантюрой. В конце концов, испанцы не забыли о том, что у Трафальгара Нельсон топил и их корабли, так что не исключено, что, не случись французов, иберийцы, прервав дремоту, обратили бы свой гнев против англичан. Беда заключалась в том, что Наполеон никогда не умел вовремя остановиться. Между тем нарастание экономических проблем и падение духа народа в самой Франции подтолкнули его к излюбленному решению диктаторов: отвлечь нацию от реальных невзгод, бросив в погоню за манящим призраком Славы.

Летом 1809 г. Наполеон оказался в состоянии войны с восстановившей силы Австрией. При Ваграме, недалеко от Вены и Аустерлица, он одержал последнюю свою большую победу, но заметную роль в ней сыграли иностранные, главным образом саксонские и итальянские, рекруты, на которых едва ли можно было положиться в трудную минуту. К тому же, в отличие от Аустерлица, Ваграм не стал ни решающей, ни окончательной победой. Австрия пришла в себя довольно скоро. Тени сгущались, вражеские генералы учились.

 С каждым последующим годом Королевский флот все туже затягивал удушающее кольцо блокады вокруг европейских портов. В 1806, 1810 и 1811 гг. Францию поражали экономические кризисы, и Наполеону следовало бы внять этим предостережениям. В 1810 г. 80% импортируемой Англией пшеницы проскользнуло в Англию с территорий, контролируемых Наполеоном, причем часть ее поступила из самой Франции. В то же время для обеспечения Великой Армии шинелями и сапогами наполеоновским квартирмейстерам приходилось тайком нарушать им же установленный запрет на торговлю с Британией. В том же самом году из 400 сахарных заводов Гамбурга работали только три. Но наибольший урон от континентальной блокады несла Россия, которая со временем стала ею почти открыто пренебрегать. К лету 1811 г. в портах России побывало 150 английских судов, ходивших для видимости под американским флагом. Наполеон не мог оставить без внимания столь дерзкое нарушение его воли. Грозовые тучи сгущались, а разразившийся в январе 1812 г. хлебный кризис создал дополнительную мотивацию для похода на восток.

Однако 1811 г. оказался весьма опасным и для Англии, где неурожай совпал с общим экономическим кризисом. Вышло так, что в 1812 г. небеса предоставили Наполеону уникальный шанс — в июне американский Конгресс объявил Англии войну. Этот нелепый и крайне нежелательный, во всяком случае для англичан, конфликт явился прямым следствием деспотизма, проявлявшегося Британией в осуществлении морской блокады наполеоновской Европы. Но к тому времени, когда император мог бы воспользоваться неожиданно возникшей возможностью, он уже возвращался во Францию, потерпев поражение в России.

 Что, если бы вместо похода на восток Наполеон в 1812 г. сосредоточился на взаимоотношениях с западом, причем поставив во главу угла не военные, а дипломатические усилия? Что, если бы он по-прежнему мог полагаться на Талейрана? Во время Великой Французской революции Талейран два года жил в Филадельфии и имел представление о движущих мотивах американской политики. Поскольку на морях господствовала Англия, Наполеон не имел возможности оказать американцам серьезную военную помощь, но они были бы благодарны ему за моральную и дипломатическую поддержку борьбы против диктаторских замашек «Владычицы Морей», их бывшей метрополии. Игра стоила свеч. Давайте подумаем и еще об одном возможном результате. В ноябре 1814 г. герцогу Веллингтону предложили пост главнокомандующего английскими силами в Северной Америке. Резко отрицательное отношение к этой войне побудило его ответить отказом, чего, возможно, и не случилось бы, выступи Наполеон на стороне американцев. Отказ Веллингтона явился большой удачей для Британии, так как борьба с бывшими колониями закончилась вничью всего через несколько недель после этого. Но сделай Веллингтон другой выбор, будущее Европы оказалось бы поставлено на карту, когда герцог находился бы в трех тысячах миль от места событий. Это могло бы произойти, сумей американцы создать серьезную угрозу Канаде, и особенно Квебеку.

Весьма вероятно, что Веллингтон сумел бы нанести американцам решающее поражение. Подумаем, не ввело бы это англичан в искушение возвратить себе значительную часть бывших колониальных владений в качестве репараций, как бы вернуться в 1775 г.? Нам это представляется маловероятным: Англия не желала увязнуть в Новом Свете и боевые действия в 1812 г. вела весьма вяло. Ее несомненным приоритетом являлся Наполеон.

Вышло так, что некоторые из полков Веллингтона, очень нужные под Ватерлоо, возвращались из-за Атлантики как раз накануне этого сражения. Ну а результаты отсутствия на поле боя самого герцога предсказать легко: лучшего подарка для Наполеона невозможно вообразить.

А у последнего к ноябрю 1812 г. дела шли отнюдь не лучшим образом. Наполеон дошел до Москвы и разрушил ее. Но он не сделал того единственного, что могло дать ему преимущество в противостоянии с царем — не освободил русских крепостных крестьян. Вынужденный повернуть обратно, он вернул лишь 93 000 солдат из 600 000 переправившихся в июне 1812 г. через Неман, да и то в самом жалком состоянии. Империя вернулась в границы, существовавшие до Тильзита, а действовавший в Испании Веллингтон уже угрожал рубежам самой Франции.

Вывод прост: Наполеон допустил ошибку, когда напал в 1812 году на Россию, имея в тылу непокоренную Испанию. (Впоследствии так же ошибся Гитлер, напавший на Сталина, оставив за спиной непобежденную Англию.) А по большому счету Наполеону вообще не следовало соваться ни в Испанию, ни тем более в Россию. В следующем, 1913 г. объединенные силы Австрии, Пруссии и России впервые за всю историю Наполеоновских войн сумели загнать в угол и разбить Великую Армию в «Битве Народов» под Лейпцигом.

За этим поражением последовали другие, теперь уже на земле Франции. Однако даже тогда Наполеону было еще не поздно остановиться: по меркам своего времени союзники выдвигали сравнительно мягкие условия и, во всяком случае, не посягали на историческую и географическую целостность Франции. Однако Наполеон предпочел продолжить борьбу, тщетно уповая на то, что его «звезда» совершит чудо. Чуда не произошло: в апреле 1814 г. ему пришлось отречься и отправиться в свою первую ссылку, на остров Эльба, неподалеку от Корсики. Однако спустя десять месяцев он ускользнул, высадился на юге Франции и стремительно двинулся на север, к Парижу. Начались знаменитые «Сто дней». Казалось, долгожданное чудо все же свершилось.

 И вот, в июне 1815 г. под Ватерлоо все уже в который раз оказалось поставленным на карту. Согласно часто цитируемым словам самого «железного герцога»: «Это была такая гонка наперегонки, какой вы не видели». Но окажись он не во главе армии, а, как вполне могло случиться, в Канаде, Блюхер почти наверняка не совершил бы свой прославленный бросок на помощь союзнику и битва под Ватерлоо, с той же степенью вероятности, была бы проиграна.

Правда, стоит отметить, что победа в этом сражении отнюдь не означала бы полное торжество Наполеона. Огромные свежие силы России, Австрии и Германских государств уже двигались к французским границам, и за Ватерлоо несомненно последовало бы другое сражение, а возможно, и не одно. Но и окажись в конечном итоге Наполеон побежденным, победа, одержанная без участия англичан, принадлежала бы не им, а континентальным державам. Исходя из этого условия будущего мира предстояло бы выработать не Британии, а политикам держав центральной Европы (России, Австрии и Пруссии), среди которых ведущую роль играл Меттерних. Будущее столетие несомненно выглядело бы по-иному, однако мы можем лишь гадать, был бы это век разброда и шатания (а не завещанной Ватерлоо стабильности) или же победители все же сумели бы обеспечить длительный мир, выработав свою форму «европейского концерна».

Но каким могло стать в этом уравнении место Америки? В какой мере развитие событий по альтернативному сценарию способствовало бы скорейшему включению недавних колоний в орбиту мировой политики? Предположим, что Англия потерпела сокрушительное поражение в июне 1815 г. или на Среднем Востоке, или в Индии, или после Тильзита не выдержала бы организованной Наполеоном «континентальной блокады»... — чем любой из этих вариантов мог обернуться для молодых Соединенных Штатов? С известной степенью уверенности можно предположить, что необходимость, неблагоприятные внешние условия и общие интересы сблизили бы бывшие колонии и лишившуюся могущества бывшую метрополию — как и произошло в 1940 г.

Главная беда всех этих вариантов, сценариев, альтернатив, контрафактов и прочих «Что если?» состоит в полнейшей зависимости их всех от характера самого Наполеона. Невольно вспоминаются слова Кассия, сказанные о Цезаре в «Юлии Цезаре» Шекспира: «Беда, дорогой Брут, не в наших звездах, а в нас самих...»

Однако Наполеон никогда не мог заставиться себя признаться виноватым в собственных неудачах и упорно возлагал вину на других. Если позволить себе вновь процитировать Шекспира он, подобно Гамлету, мог бы «...считать себя королем бесконечного пространства, когда бы... не было дурных мечтаний».

«Дурные мечтания» Наполеона — это не что иное, как стремление к нескончаемым завоеваниям. Подобно большинству завоевателей и до и после него, он просто не знал, когда (и как!) можно остановиться, что прекрасно понимал Веллингтон.

«Завоеватель,— как-то заметил герцог,— подобен пушечному ядру. Он должен продолжать полет». Именно это заставило Талейрана разочароваться в Наполеоне и переметнуться к царю. Тильзит предоставил Наполеону последнюю возможность связать свое имя с длительным и прочным миром, однако характер не позволил ему не только ухватиться за эту возможность, но даже ее заметить. Впрочем, даже не упусти он ее, никто не в силах ответить, как долго позволили бы ему униженные, побежденные народы Восточной Европы, Пруссии, Австрии и России пользоваться достигнутым.

Девяносто лет назад подающий надежды молодой английский историк Джордж Тревильян выиграл конкурс, объявленный Лондонской «Вестминстер Газетт» и получил премию за эссе под заголовком «Если бы Наполеон выиграл битву под Ватерлоо». (Впоследствии он станет одним из самых известных историков в своем поколении.) Как видится это Тревильяну, инстинкт самосохранения побудил бы одержавшего победу, но истощенного бесконечной войной и донимаемого призывами к миру в рядах армии императора предложить своему главному врагу — Англии — «неожиданно мягкие» условия мирного договора. В результате Россию ожидало бы изгнание из Европы, немцев — участь «самых спокойных и верных подданных Наполеона» (эти слова написаны за пять лет до 1914 года!), а Британию — изоляция.

В этой схеме можно увидеть намек на политическое устройство Европы, возможно, довольно близкое к мечтаниям Шарля де Голля или современных брюссельских технократов.

 

Калеб Карр

Наполеон побеждает при Ватерлоо

Последними работами Калеба Карра являются книги «Союзник» и «Ангел Тьмы».

Предположим, что несчастный маркиз де Груши оказался способным справиться с задачей (невыполнимость которой представляется спорной), поставленной перед ним Наполеоном 17 июня 1815 г., и не позволил бы войскам прусского маршала Блюхера соединиться на следующий день у Ватерлоо с силами английского герцога Веллингтона. При наиболее благоприятном для французов развитии событий Наполеон мог одержать при Ватерлоо победу, и тогда союзникам пришлось бы примириться с восстановленным бонапартистким режимом. Что принесло бы это Европе и миру?

Если допустить также, что Наполеон повел себя на переговорах не как сумасшедший, одержимый манией величия, то его можно представить искусным участником дипломатической игры, которую вели на Венском конгрессе такие политики, как английский виконт Кастльро и австрийский князь Меттерних. Это  открыло  бы  весьма  привлекательную возможность: согласись Бонапарт стать одним из многих игроков на политической сцене Европы девятнадцатого века, это дало бы континенту самый долгий к его истории (полные сто лет) период относительного мира, а возвышение Германской империи (событие, которое со временем привело к нарушению этого баланса) было бы предотвращено. При осуществлении такого сценария всеобщий мир мог продлиться куда дольше, нежели до 1914 г.

К сожалению, для того, чтобы сделать подобное допущение, пришлось бы проигнорировать серьезные психологические сложности, с которыми должен был столкнуться император французов. Мысль о том, что он — пусть император, но тем не менее дитя Великой Французской революции — удовольствовался возможностью сидеть на равных за столом переговоров с недавними врагами, представлявшими собой живое воплощение реакции, кажется нелепой, если не смехотворной. Куда вероятнее, что, выиграв время и восстановив армию, он, рано или поздно, начал бы новую игру за господство на континенте. Очень трудно (если вообще возможно) найти свидетельства того, что Наполеон хотя бы в малейшей степени ощущал себя ответственным за многолетние бедствия, в которые он вверг Европу. Поэтому его победа при Ватерлоо, скорее, не отсрочила бы бедствие 1914 г., а приблизило лет на девяносто, превратив девятнадцатый век в еще один период непрекращающегося массового кровопролития, большую часть которого европейцы предавались бы взаимному истреблению по воле кровожадных правителей.

 

Приложение 3

Армии войны за независимость

Вспомним, что представляли собой войска, сражавшиеся на рубеже XVIII —XIX веков. Англия содержала в колониях небольшие контингенты регулярных войск, сформированные по найму в Европе и обученные действовать в классическом линейном порядке. Их задачей была защита колоний от французов из Канады и поддержание внутреннего порядка. Кроме них существовала милиция из колонистов, использовавшаяся для борьбы с индейцами и усиления регулярных войск. В ходе войны из метрополии были переброшены новые подкрепления регулярных войск, а на месте сформированы из сторонников короля — «лоялистов» — нерегулярные части.

Армия восставших колоний первоначально состояла из необученных боевым порядкам отрядов милиционеров. Они тем не менее имели опыт войны с индейцами и хорошо умели обращаться с огнестрельным оружием. Вашингтон занимался постепенным превращением их в некое подобие регулярных войск. Позднее к армии Вашингтона присоединились французские контингенты, имевшие европейскую боевую подготовку.

Классическая тактика «гладкоствольного» периода считала главным элементом штыковую атаку. Войска для боя выстраивались в линии из двух-трех шеренг каждая, обеспечивавших максимальную эффективность ружейного огня. Атакующий стремился сблизится с противником в плотных шеренгах, обеспечивающих победу в рукопашной. Его задачей было максимально быстро пройти зону ружейного огня, не смешав при этом строя. Обороняющийся, в свою очередь, стремился расстроить ряды атакующих ружейным огнем до того, как дело дойдет до штыкового боя.

Артиллерия использовалась прежде всего для борьбы с артиллерией противника, но была и наиболее эффективным средством поражения плотных порядков пехоты. Традиционные гладкоствольные пушки имели прицельную дальность около одного километра, дальность эффективной стрельбы картечью не превышала 300 метров. Однако и она была большей, чем дальнобойность пехотных мушкетов, и удачно поставленные пушки могли самостоятельно рассеять вражескую пехоту.

Подобная тактика работала при эффективной дальности ружейной стрельбы порядка 150 метров и скорострельности 2 выстрела в минуту. Атакующие успевали преодолеть опасную зону, выдержав, в теории, один или максимум два прицельных залпа до начала рукопашной схватки. Основную роль в бою играла способность солдат в ходе атаки автоматически заполнять места выбывших из строя и соблюдать равнение.

В подобном бою шансы на успех имели только вымуштрованные профессионалы, автоматически выполняющие команды и боящиеся своего капрала больше, чем вражеских пуль. С другой стороны, бывалые ветераны, вроде солдат Фридриха II, знали, что их спасение — в сохранении строя и дружности удара. Недостатком подобного строя была чрезвычайная трудность управления им, требовавшая длительного обучения войск и специальных солдат — флигельманов. Последние ставились на флангах и задавали движение всей шеренги.

Но как только бой терял плац-парадный характер, подобные войска, не привыкшие выходить в своих действиях за рамки устава, теряли значительную часть своих преимуществ перед милиционерами, действующими по своему разумению. Подобное часто случалось как во время войны за независимость, так и в ходе наполеоновских войн.

Милиционные войска не имели шансов на победу при использовании классических боевых порядков из-за недостаточной по сравнению с профессионалами выучки. Их ответом на это стало применение рассыпного строя и ставка на ружейный огонь. Дополнительным фактором было то, что в регулярных армиях культивировался залповый огонь с упором не на точность, а на скорострельность. Превосходя противника в меткости и используя складки местности, милиционеры отступали перед наступающими шеренгами, подвергая тех эффективному обстрелу. При этом англичане несли тяжелые потери и не могли использовать свою выучку к рукопашному бою. Малоэффективен был против рассыпного строя и артиллерийский огонь.

Подобная тактика оправдывала себя в тех случаях, когда милиционерам было куда отступать до тех пор, пока потери противника не вынудят его остановиться. В противном случае они терпели поражение, подобное Бруклину.

В революционной Франции нашли свой путь для борьбы с линейным боевым порядком. Этим способом стали батальонные колонны и каре. (Русские применяли каре в войнах с Турцией и раньше, там это было вызвано необходимостью отражать в степи атаки многочисленной конницы, и в каре строились целые дивизии.) В две-три шеренги теперь строился только батальон первой линии, выславший вперед редкую стрелковую цепь для разведки и охранения, а следующие за ним части оставались в колоннах. При столкновении с противником головные батальоны прикрывали собой остальных и вели перестрелку с противником. Неразвернутые подразделения должны пройти через передовые линии и с ходу обрушиться на линии противника. Подобный боевой порядок обеспечивал возможность сосредоточить главные силы на решающем участке, сохраняя возможность маневрировать, и был применим на пересеченной местности. От солдат в подобном построении не требовалось особой вымуштрованности: держаться в бою вместе роту заставляли и чисто психологические причины. Атака превосходила оборону за счет возможности выстроить, пренебрегая интенсивностью собственного ружейного огня, более глубокие боевые порядки. При этом первая шеренга наверняка погибала, но идущие сзади успевали достичь «разрядившегося» противника.

Отразить атакующие колонны можно было только артиллерийским огнем.. Ядра и бомбы находили себе многочисленные жертвы в густых рядах солдат противника, и это делало артиллерию чрезвычайно эффективным средством.

Необходимость встретить атакующего в готовности к рукопашной делала бессмысленным рытье окопов и сводила полевые укрепления к сочетанию рва (препятствия для противника) и вала (укрытия для своих солдат).

А. Поляхов