1

Наступит миг — и Орфей обернется, ибо слаба воля человека, преисполненного робостью и сомнением…

Замок Медного Круга возвышается на огромном скалистом утесе, выдающемся глубоко в море. Здесь день и ночь бушует ветер, а солнечный диск зарождается в темных волнах, отряхивает седую пену и умирает в хризоберилловой пучине, бросая ломкий свет на уродливое око луны.

Замок Медного Круга — семнадцать приземистых, похожих на пузатые бочонки башен, соединенные стеною из дикого камня. Они вырастают одна из другой и обиты шестигранными медными пластинами, излучающими нестерпимо ослепительный свет. Здесь полно высоких стрельчатых арок в мавританском стиле, а архитектура святилища напоминает великолепный арабский храм в Кордобе. Еще здесь есть донжон, дворец и казармы на двести сорок лошадей, и множество переходов — явных и скрытых, некоторые из которых выводят к пене морского прибоя. Здесь в толще скал спрятаны казематы, в которых томятся сотни узников.

Замок Медного Круга — резиденция могущественнейшего Полидема, графа Западного Побережья. Ни один из смертных не осмеливается приблизиться к жилищу своего сюзерена, не имея на это высокого дозволения. Орфей совершал дерзость, делая это.

Он шел много дней, шел мимо селений и постоялых дворов, мимо лугов и пашен с копошащимися на них работниками. Люди почтительно приветствовали певца, снимая свои выжженные полуденным солнцем шляпы, Орфей с рассеянным видом кивал в ответ. Он не замечал лиц здоровающихся с ним, так как взор его был устремлен в сторону блистающего желтыми шпилями Замка. Порой певец останавливался и уделял несколько мгновений скромной трапезе, но и в этом случае он не отрывал глаз от вожделенной цели. Засыпая, Орфей рассматривал темнеющие на фоне умирающего дня зубцы башен, а просыпаясь, видел их четкие контуры, вычерченные холодными утренними лучами.

Певец не был зван и шел по своей воле, но знал, что его ждут. Равнодушно или с нетерпением, но ждут.

День был в разгаре, когда Орфей ступил на узкую, вымощенную розовыми туфовыми плитами дорогу, ведшую от подножия скалы к воротам Замка. Дорога эта была то полога, то крута, она вилась по каменным карнизам причудливым серпантином. Орфей двинулся по дороге навстречу своей судьбе.

Огненные башни Замка становились все больше и больше, пока не нависли над головою певца, подобно сверкающим сталактитам. Резкий ветер трепал выцветшую одежду, играл спутанными волосами и бородою. Путник выглядел жалко, хуже любого нищего, но стоявшие в воротах стражи беспрепятственно пропустили его внутрь Замка. Кто же не знал Орфея, величайшего певца Побережья! Офицер, чей торс был закован в легкий чешуйчатый панцирь, отсалютовал Орфею серебряной шпагой и приказал одному из солдат проводить гостя во дворец.

Орфея провели в просторные покои, принесли воды, благовоний и чистые одежды. Певец тщательно омыл лицо, руки, запыленные, истерзанные дорогой стопы, но не прикоснулся ни к бархатным штанам, ни к узорчатой рубахе, ни к украшенному самоцветами поясу из драконовой кожи. Он полюбовался этими прекрасными вещами и отложил их в сторону. Подобная одежда приличествовала знатному господину, Орфей же был обыкновенным бродячим певцом.

Только–только Орфей покончил с туалетом, как явился слуга, сообщивший, что светлейший граф ждет его.

Граф находился на самой вершине Крылатой башни — двухсотфутового донжона, шпиль которого был покрыт самородным золотом. Попасть сюда можно было лишь одним путем — по узкой винтовой лестнице, огороженной хлипкими перильцами, чьи ступеньки шатались под весом человеческого тела. Это было совсем не легкое испытание. Орфей выдержал его и очутился в круглой комнате с шестью круглыми же окнами. Посреди комнаты стоял стол, окруженный двумя десятками дубовых кресел. Орфей машинально подумал, что хозяин Замка подражает легендарному королю Артуру.

Граф сидел в одном из кресел — самом высоком, увенчанном трехзубой короной. При появлении Орфея он чуть привстал, указал на стол и жестом приказал гостю садиться. Орфей молча повиновался.

Они сидели напротив, внимательно рассматривая друг друга. Врывающийся сквозь широкие овальные окна ветер играл бархатными занавесями и складками роскошных одежд графа.

Граф Полидем по праву считался не только первым господином, но и первым мужчиной своего государства. Он был высок, статен и благородно красив. Широкие, словно у атлета, плечи венчала гордая голова. Кисти рук были невелики, что свидетельствовало о знатном происхождении, но о их силе ходили легенды. Говорили, что граф может смять пальцами стальную подкову. Полидем был лучшим наездником, стрелком из лука и бретером, он был самым галантным кавалером. Вдобавок ко всему он превосходно пел, уступая в этом искусстве лишь одному Орфею. И еще, когда граф хотел этого, он бывал отменно вежлив.

Молчание нарушил Орфей.

— Я пришел воззвать к твоей справедливости, граф!

Полидем сделал медленное движение головой.

— Я слушаю тебя, сладкоречивый Орфей.

— Месяц назад твои слуги похитили Эвридику, мою невесту. Я пришел сюда, чтобы забрать ее. — Граф промолчал, наливая в кубок вино. Орфей заволновался. — Ты вернешь мне ее?

— Почему бы и нет, если она сама захочет вернуться. Захочет ли она вернуться к тебе, Орфей?

— Она любит меня! — жарко выдохнул Орфей.

— Мне показалось, ей понравилось здесь.

— Не может быть! Она привычна к свежему воздуху, солнцу и свободе!

Полидем улыбнулся.

— Свежий воздух… Разве его мало здесь? — Словно в подтверждение слов графа в окна ворвался порыв мокрого морского ветра, заполнивший залу пряными запахами соли и гниющих водорослей. — Солнце… Оно не уходит отсюда с раннего утра до позднего вечера. Свобода… Я никого не держу здесь против его воли. В Замок трудно войти, но покинуть его может каждый. Ты напрасно считаешь, Орфей, что твоя Эвридика несчастна. Ей хорошо здесь.

— Не верю!

— Хорошо, в таком случае я предоставлю тебе возможность самому убедиться в этом.

— Как и когда?

— Сегодня вечером я даю бал. Ты увидишь на нем Эвридику. Если она пожелает, я позволю ей уйти с тобой. А пока исполни мою просьбу. Спой мне Балладу Морской волны.

Орфей ожидал подобной просьбы.

— Я готов, — сказал он.

Полидем хлопнул в ладоши, и слуга принес изящный, инкрустированный золотом и перламутром инструмент. Орфей тронул серебряные струны и запел. Он пел о любви и разлуке. И пел так, что на глаза Полидема, графа Западного Побережья, навернулись слезы.

На море опустилась ночь, и трубы герольдов возвестили о начале бала. Зал, в котором собрались гости, был огромен и прекрасен. Витые ароматные свечи заливали его ровным светом, причудливыми бликами игравшим на вычурных статуях, доспехах стражников, шпагах кавалеров и изысканных украшениях дам. Во дворце графа Западного Побережья собралось самое изысканное общество, какое только можно себе представить. Здесь были шесть благородных князей, чья кровь лишь на гран менее чиста, чем графская, семнадцать баронов из Долины и девятнадцать с Побережья, двадцать четыре маркиза, имевших право на нашейную золотую цепь, и сорок один — с застежкой в форме родового герба. На бал явились рыцари и благородные разбойники, адмиралы и корсары, знатные дамы и обольстительные шлюхи. Мужчины были в дорогих, украшенных золотом и драгоценными камнями камзолах, дамы — в длинных платьях, нескромно декольтированных на груди и спине. Среди этого великолепия дорогих тканей и мишуры всеобщее внимание привлекал Орфей, так и не расставшийся со своим потрепанным хитоном. Он стоял по левую сторону от графского трона, возвышавшегося на пьедестале у южной стены дворца. Гости кланялись графу, тот кивал им в ответ; Орфей раздавал поклоны вместе с хозяином Замка. Певец делал это машинальным движением, словно марионетка, ибо мысли его были далекодалеко — рядом с маленькой рыжеволосой женщиной с волшебным именем Эвридика.

Орфей не расслышал обращенных к нему слов и очнулся лишь тогда, когда в его ребра больно уперся графский локоть.

— Орфей, — шепнул Полидем, — а вот и она.

Встрепенувшись, Орфей устремил взор на женщину, подходившую к трону рука об руку с галантным кавалером. Это была Эвридика, но как мало она была похожа на прежнюю Эвридику, ту, которую знал Орфей. У той была чистая загорелая кожа и распущенные по плечам волосы. Лицо этой было ярко и со знанием дела раскрашено — щеки покрыты слоем жирных румян, лоб и подбородок припудрены, губы напитаны экстрактом вишни. Еще большие изменения претерпела одежда. Куда подевалось простое льняное платье, столь сооблазнительно облегавшее стройную фигуру. Эвридика была облачена в роскошный наряд из парчи, шелка и кружев, на шее висело рубиновое ожерелье. Иной стала и походка. Если раньше Эвридика летала, почти не ощущая веса собственного тела, то теперь ее шаг стал мелок и жеманен, словно в расчете на поддерживающую руку кавалера.

Эвридика увидела Орфея, и на лице ее появилась улыбка. Певец понял, что она рада его приходу. Он собирался сойти со ступеней вниз, чтобы обнять ее, но в этот миг граф подал знак, и заиграла музыка. Медленная и тягучая, подобная жужжанию ленивого шмеля. Гости немедленно разбились на пары и начали вальсировать. Лишь хозяин Замка, Орфей и четверо вооруженных алебардами телохранителей неподвижно стояли на тронном возвышении. Все прочие кружились, притоптывали, легко перебегали из одного конца залы в другой. Лица кавалеров раскраснелись, яркие губы дам размазались лепестками улыбок. В воздухе витал пряный запах чувственности и наслаждения.

Орфей недовольно кривил рот. Его раздражала музыка — слишком громкая и сумбурная, по сути — набор бессмысленных звуков. Оглушительно визжали скрипки, в этот визг врывалось глухое рыдание контрабасов и геликорнов, а через миг все тонуло в громоподобном реве труб. Какафония, лишенная красоты и гармонии.

Страдальчески щурясь, Орфей следил за тем, как танцует Эвридика. Она порхала словно разноцветная бабочка, подпрыгивая и перелетая с места на место. Она то взмывала вверх, то замирала в объятиях кавалера. И с лица ее не сходила счастливая улыбка. У Орфея холодело сердце, когда он ловил эту улыбку.

Едва кончился один танец, музыканты тут же заиграли новую мелодию. Вальс сменился жеманным контрдансом. Эвридика продолжала кружиться по залу. Голова ее томно лежала на плече партнера, тонкая талия трепетала от прикосновения сильной руки. Орфей неотрывно наблюдал за ней, граф Полидем столь же пристально рассматривал Орфея. В глазах хозяина Замка мерцали отблески пурпурного огня.

Это было необыкновенно красивое зрелище — сотни плывущих по темному мрамору пар. Тусклые блики играли на шитых золотом одеждах, разбрасывая неверные тени на стены и покрытый фресками потолок. Чадили курильницы, выбрасывая вверх струйки благовонного дыма, который не мог перебить сладкого аромата женского пота и страсти.

Орфей не шевелился. Лицо его все более бледнело. Наконец, не выдержав, он обернулся к хозяину, словно умоляя его остановить танец. Тот ответил улыбкой и прошептал:

— Видишь, ей у меня нравится.

Певец сглотнул липкую слюну.

— С кем она?

— Танцует?

— Да. Этот барон д’Эргвиль. Он командовал отрядом, который привез твою девушку в Замок. Он красив, верно?

Орфей не ответил, потому что барон д’Эргвиль был и в самом деле красив. Певец почувствовал, как его сердце кольнула острая игла ревности.

— Я заберу ее.

Граф Западного Побережья еще раз усмехнулся.

Потом были менуэт и мазурка. Эвридика продолжала танцевать, и лицо ее светилось неподдельным восторгом. Она была самой красивой дамой бала. Орфей чувствовал некое подобие гордости и одновременно острой ревности — чисто животной, за обладание самой привлекательной самкой. Он пытался уверить себя, что счастлив, ведь он нашел Эвридику, но сердце не оставляли неуверенность и неясная тоска.

В последний раз взвизгнули скрипки, и все стихло. Музыканты начали подтягивать струны, танцоры потянулись к столам, на которых стояли блюда с фруктами, сластями и кувшины легкого светлого вина. Граф извинился и сошел вниз. Взяв под руку какого–то рыжеволосого господина, он заговорил с ним. И в этот миг Орфей ощутил, как внутри него дрогнула душевная струна — на возвышение поднималась Эвридика.

Девушка держала в руке надкушенный персик, сладкий сок которого пузырился на вишневых губах. Грудь ее вздымалась чуть чаще, чем обычно, на припудренном лбу проступили крохотные капельки пота.

— Привет, — сказала она, улыбнувшись.

Орфей кивнул и попытался изобразить ответную улыбку, но губы дрогнули, растянувшись в нервную гримасу.

— Я ждала, когда ты придешь.

— И я пришел.

— Да, — звонко подтвердила Эвридика и положила теплую, слегка влажную руку на плечо Орфея. — Ты пришел.

Я ужасно рада, мне было плохо без тебя.

— А мне без тебя. Я даже перестал петь, — пожаловался Орфей.

— Это ужасно! — сказала Эвридика, изо всех сил стараясь придать голосу соответствующие интонации. — Я так ждала тебя!

Орфей обратил внимание на то, что на них обращены сотни любопытных глаз, и ему стало не по себе. Потупив взор, он сжал в ладони тонкие девичьи пальцы и сказал; сказал совсем не то, что хотел сказать:

— Здесь красиво. Тебе нравится?

— Да, — не лукавя, ответила Эвридика. — Здесь весело.

Мне дали дорогие одежды и украшения. Обо мне заботятся слуги. Меня всячески развлекают любезные кавалеры.

Орфей смутился еще больше. Он вдруг осознал, что не сможет тягаться в красоте и изысканности манер со всеми этими разодетыми баронами и князьями. И что только они нашли в этой простой, не приученной к благородным манерам девушке?

— В таком случае, ты не захочешь оставить Замок?

Эвридика тоненько засмеялась, показав остренькие белые зубки.

— Что ты, дурачок! — Она сделала паузу, от которой сердце певца екнуло — не захочет. — Конечно же, я уйду с тобой. Я люблю только тебя. Мне нет дела до Замка и всех этих вельмож. Ведь ни один из них не питает ко мне чувств, которые заключены в твоем сердце.

— Даже барон д’Эргвиль?

Румяна не смогли скрыть того обстоятельства, что Эвридика покраснела.

— Он любезен со мной, но не более. И он безразличен мне. Хотя… — Эвридика замялась. — Хотя здесь очень неплохо. Может быть, нам остаться здесь? Уверена, граф Полидем будет рад, если ты согласишься жить в Замке.

Орфей покачал головой. Он хотел объяснить, что певец лесов и лугов не может жить заключенным в башне, пусть даже эта башня стоит посреди рокочущего моря и сделана из чистого золота. Певцу нужен простор, стены ломают голос, низводя его до хрипоты и писка. Орфей собирался сказать все это, но не успел. Расфранченный дирижер взмахнул палочкой, и раздались первые аккорды. Эвридика заторопилась.

— Милый, мы договорим позже. А сейчас я должна идти.

С этими словами девушка упорхнула вниз в переплетение сверкающих одежд, где ее поджидал победоносно улыбающийся маркиз д’Эргвиль. Звуки инструментов переплелись в ритмичный хаос, порождая примитивную мелодию. Сотни разноцветных пар возобновили кружение по залу. Раз–два–три, раз–два–три–па. Раз–два–три, раз–два–три–па. Орфей молча с тяжелым сердцем взирал на это кружение; и чувствовал, что в душе его рождается пустота. Ему стало тяжело, и он оперся рукой на золоченую спинку графского трона. Стоявший слева стражник косо взглянул на оборванца. Он намеревался сделать ему замечание, но наверх уже поднимался граф Полидем.

С улыбкой кивнув Орфею, граф занял свое место. Какое–то время он молча рассматривал причудливый калейдоскоп, образованный яркими одеждами танцующих, затем повернулся к певцу и поманил его пальцем. Орфей послушно нагнулся.

— Поговорили?

В голосе графа не было любопытства, лишь формальный вопрос. Орфей понял, что граф наблюдал за ним.

— Да.

— И что же?

— Эвридика согласна уйти со мной.

— Вот как? — на этот раз граф, похоже, удивился. — Надеюсь услышать то же самое из ее уст.

— Она подтвердит мои слова, граф Западного Побережья.

— Надеюсь, — вновь повторил Полидем.

В бархатных глазах графа играли багровые демонические огоньки. Он задумчиво коснулся рукой острого клинышка бородки.

— Ты ведь сам не веришь в это.

Орфей не возразил. Граф воспринял его молчание как свидетельство своей правоты.

— Она не пойдет с тобой.

— Лишь в том случае, если ты силой воспрепятствуешь этому! — резко воскликнул Орфей.

— Что ты, певец. Игра, предложенная тобой, мне по вкусу. Я заронил в твое сердце сомнение. Человеку свойственно сомневаться. Сомнение — вот в чем главное зло человечества. Даже в минуты величайшего счастья человека грызет червь сомнения, твердящий одну–единственную песню — а не есть ли настоящее счастье лишь пролог к грядущим бедам. Ведя на приспущенном поводу коня, человек то и дело оглядывается, проверяя, не оставил ли тот своего хозяина. Покидая надолго дом, муж искоса смотрит на жену, а не готовится ли она принять на супружеское ложе сладострастного соседа? Не всякий полководец рискнет выйти вперед, чтобы возглавить атаку своего войска. И не из страха перед вражеским мечом. Он опасается судьбы Антония, покинутого своими легионами. Человек сомневается и оттого несчастлив. Человек опасается признаться в любви своей возлюбленной из страха, что она посмеется над ним. Друг опасается поделиться сокровенным с другом, ибо сомневается — а существует ли дружба вообще. Недоверие и мнительность правят миром. И посему я отпущу вас, но поставлю одно условие. Ты покинешь Замок первым, Эвридика будет следовать за тобой чуть поодаль. И если вдруг ты обернешься, чтобы убедиться, а не остановилась ли она, не повернула ли обратно, мои люди немедленно разлучат вас. Эвридика вернется в Замок, а ты пойдешь своей дорогой. Это и есть мое условие.

— Оно жестоко, граф.

— Конечно. Как и все в этом мире. Смерть сомнению! Да здравствуют решимость и непреклонность! Человек не вправе всю свою жизнь оглядываться назад, проверяя, а не отбился ли он от стаи. Человек должен быть уверен в своей силе, и тогда стая никогда не отобьется от него. Ты согласен со мной, поэт?

— Нет, это слишком жестоко.

Граф усмехнулся, образовав на щеках симпатичные ямочки.

— Ты заставляешь меня повторяться. Жестокость определяет лицо мира. Это главная его сторона. Жестокость есть первое выражение незыблемости и постоянства. Сомнение есть апокалипсис незыблемости и основа слабости и страха. Ты должен изжить в себе глупый страх перед грядущим. Ведь ты певец, ты голос тысяч и тысяч. И ты не имеешь права проповедовать сомнение и страх. У тебя есть выбор — либо ты принимаешь мои условия и получаешь право уйти с Эвридикой, либо она остается у меня.

— Я принимаю твои условия! — закричал Орфей столь громко, что голос его заглушил шквал звуков.

А пары продолжали скользить по влажному мрамору пола…

Они покинули Замок на рассвете. Рядом с шедшим впереди Орфеем шагали два закованных в доспехи стражника, сотрясавшие воздух грохотом металла. Позади должна была идти Эвридика.

Орфею позволили взглянуть на его возлюбленную в последний раз в воротах Замка. На Эвридике было выцветшее льняное платье, а привыкшие к мягкому сафьяну туфель ножки осторожно ступали по усыпанной соломой и конским навозом земле. Неподалеку стояли несколько придворных, среди которых был и барон д’Эргвиль. Он пристально смотрел на Эвридику, та же бросала на своего кавалера быстрые, словно случайные, взгляды, и Орфей вновь ощутил, как медный обруч сдавливает ему сердце.

Взошло солнце. Герольд махнул рукой.

— Иди! Граф ждет тебя у подножия скалы. Там конец твоему испытанию. И помни, стоит тебе обернуться, и девушка вернется в Замок!

Орфей кивнул — он помнил — и зашагал вниз по розовеющей в сиянии первых лучей дороге.

Посвистывал ветер, впитывавший абсолютно все звуки, кроме грохота медных сапог стражников. Еще громче был стук мнительного сердца. Орфей не сделал и пятидесяти шагов, а ему уже хотелось повернуть голову и удостовериться, что Эвридика идет следом. Сжав зубы, певец подавил это желание.

Еще сто. Медные сапоги стражников грохотали раскатами весеннего грома. Они шагали, словно нарочно, не в такт, низводя паузу между очередным ударом ноги о землю до бесконечно малого мгновения.

Дорога слегка повернула вправо. Орфей скосил глаза, надеясь, что произойдет чудо и он увидит хоть край одежды Эвридики. Но поворот был слишком плавным, к тому же шедший по правую руку стражник приотстал. Орфей решил, что он сделал это нарочно, и возненавидел стражников.

Трое вышли из–за каменного утеса, прикрывавшего дорогу с запада, и попали в мощный поток ветра. Воздушные струи рвали одежду и разухабисто свистели в ушах. Вой был столь силен, что Орфей даже перестал слышать удары собственного сердца. Они утонули в этом дыхании моря, порожденном слиянием ночной прохлады и восходящего солнца.

Нога Орфея подвернулась, и он едва не упал. Стражники поспешно подхватили певца под руки, более всего заботясь о том, чтоб он ненароком не подсмотрел, что творится у него за спиной. Они были вовсе не злыми, эти стражники. Орфей чувствовал, что они желают ему добра, но он все равно ненавидел их. И еще — в этот миг он был готов отдать все добро этого мира за один–единственный звук — шелест легких девичьих ножек. Но как же сильно изменилась Эвридика!

Десять, пятнадцать, двадцать шагов. Оставалось совсем немного, но черный червь сомнения все глубже вгрызался в трепещущее сердце Орфея. Он входил тонким иззубренным буравом и рвал плоть в кровавые клочья.

Впереди возник смутный силуэт. Орфей ускорил шаг. Он шел все быстрее, потом побежал. Он мчался навстречу ухмыляющемуся графу Западного Побережья. Он уже мог разглядеть золотой узор на его камзоле. И он не выдержал и на бегу обернулся назад.

Дорога была пустынна. Ни стражников, ни Эвридики не было и в помине.

Ошеломленный, задыхающийся, Орфей приблизился к графу.

— Как же так? Ты обманул меня!

Полидем, граф Западного Побережья, с усмешкой посмотрел на Орфея. В его бархатных глазах мешались сочувствие, презрение и жестокость.

— Она поняла, что ты не выдержишь испытания. А прежде она поняла, что ей хорошо у меня. И она чувствовала, что и ты понял это. Сомнение оказалось сильнее твоей любви, Орфей. Так пой же отныне лишь грустные песни. Пой!

Граф аккуратно обогнул Орфея, словно имел дело с неодушевленным предметом, и зашагал вверх к Замку. Орфей смотрел ему вслед до тех пор, пока крохотная фигура Поли–дема не слилась с черным месивом скалы. И тогда из глотки Орфея вырвался ужасный вой.

То был плач по утерянной любви.

То был вопль путника, вдруг осознавшего, что ему не дойти до желанной цели.

То был гимн сомнению.

А где–то далеко, на вершине скалы, танцевала легкая, словно мотылек, Эвридика.

2

Наступит миг, и Орфей обернется, ибо сила человека ничто в сравнении с волей бессмертных богов…

Фидий изобразил повелителя неба громадным базилевсообразным мужем с тяжелыми мускулами атлета и глазами, переполненными жгучей черной энергией. В гневе эти глаза сверкали, и тогда на землю летели молнии, испепеляющие все сущее. Фидий не страдал избытком идолопоклонства, каждый представлял бога примерно таким — огромным и грозным. Величие — во всеобъемлии, величие — в силе, способной подавить человеческое я. На деле бог был куда более земным, чем представлялось людям. Он ел, пил, справлял естественные надобности, волочился за шлюхами, не оставляя вниманием ни один подол, за которым пряталась стройная ножка. У него было лицо портового менялы — острое и жуликоватое, словно лисья мордочка, объемистый животик, тоненький визгливый голос и такой запас цинизма, которому мог позавидовать сам Антисфен, бывший, впрочем, скорей философом, нежели циником. И еще у него были противные потные руки, которыми во время разговора он лапал своих собеседников. Что и говорить, это был пренеприятный субъект, и люди обращались к нему лишь в случае крайней необходимости.

У Орфея такая необходимость была.

Как и положено, человек пал на колени, воздев вверх руки.

— О великий Вседержитель!

— Немедленно поднимись! — завопил в ответ бог и прибавил, наблюдая за тем, как проситель с хрустом распрямляет ноги: — К чему это низкопоклонство!

Он выставлял себя либералом, это считалось признаком хорошего тона.

Орфей поднялся. Бог стоял на небольшом подиуме и оттого казался огромным и внушительным, но певец знал, что все это не более чем иллюзия. Иллюзия, претендующая на величие, обманна. Под нею скрываются низменные страсти и пожелтелая ткань заношенных кальсон. Но правила игры требовали быть смиренным. И Орфей изобразил смирение. Для этого ему пришлось опустить уголки губ и наморщить лоб. Проделав подобную метаморфозу со своим лицом, певец посчитал, что формальности соблюдены, и перешел к делу.

— Великий Вседержитель, взываю к твоей справедливости!

— Я слушаю тебя, певец, — отозвался бог. — Изложи мне суть дела, с которым ты пришел ко мне, я рассмотрю его и покараю твоих обидчиков, если тебе нанесена обида, или тебя, если обиду нанес ты.

— О великий Вседержитель, ты мудр и благороден! — провозгласил Орфей. Бог милостиво кивнул, изобразив улыбку.

— Говори.

— О великий Вседержитель…

Бог начал выходить из себя.

— Я велю тебе — говори!

— Хорошо.

Орфей понизил голос сразу на два тона, поменяв восторженность на оттенок доверительности.

— Какой–то мерзавец похитил мою возлюбленную Эвридику.

При этих словах бог вздрогнул и, как показалось Орфею, стал чуть ниже. Однако лицо его осталось бесстрастным, хотя нет — оно изобразило сочувствие.

— Ай–яй–яй, какой мерзавец! Назови мне его имя, певец, и я испепелю негодяя молнией.

Глаза бога грозно сверкнули, из–за ширмы, где стоял магнитофон, донесся грохот грома, а система подсветки изобразила далекую зарницу.

— Я не знаю его имени, но люди, видевшие, как все произошло, рассказали мне, что похититель прискакал на колеснице, запряженной шестеркой белых жеребцов.

— Да? — Бог почесал плешивую голову и сошел с подиума навстречу Орфею. — Что ты говоришь, Орфей? — спросил он, понизив голос почти до шепота. — Ведь это колесница моего брата.

— Так может быть, это его рук дело?

— Думай, прежде чем говоришь! — крикнул бог. — Брат Вседержителя вне подозрений.

— Да, — послушно согласился Орфей.

— Впрочем, — бог взял просителя под локоток и увлек его из тронной залы на открытую веранду. Когда они очутились вне дворцовых стен, бог толкнул Орфея плечом и, хитро усмехнувшись, шепнул:

— Здесь нет микрофонов. — После этого бог вернулся к прежней мысли. — Впрочем, мой папаша говаривал, что в тихом омуте черти водятся. Правда, он говорил это обо мне. И к тому же с его стороны это было всего лишь предположение, превратившееся в утверждение, лишь когда он очутился на нарах. Но Посейдон хороший семьянин, как ты считаешь?

— Если не принимать в расчет полусотню его внебрачных детей, да.

Бог захихикал.

— Кто не без греха! Так, значит, этот пират уволок твою подружку?

— Я тоже так вначале подумал, но видевшие похищение утверждают, что колесницей управлял вовсе не Посейдон.

— Кто же?

— Они не разглядели его лица, но смогли заметить, что похититель был кривоног, сутул и плешив.

Бог медленно разогнул спину и отодвинулся от Орфея с таким расчетом, чтобы тонзура, выбритая годами и сладострастием, была менее заметна.

— Тогда, может быть, это был кто–то из его слуг?

— Я так и подумал, Вседержитель. И потому обратился за советом к всезнающему Сизифу.

— Как, этот мерзавец еще жив? — неприятно изумился бог.

— Да, и одна очень влиятельная особа выплачивает ему пансион, вполне достаточный для обеспечения сытой старости.

Бог состроил умильную гримасу.

— Я не злопамятен к поверженным врагам. И что он тебе сказал?

— Сизиф посоветовал мне искать следы у того, кто некогда похитил дочь Эсопа.

— Как? — Бог оскорбился. — Ты подозреваешь меня?

— Да, Вседержитель. Тебе же известно, что Сизиф не ошибается.

Бог рассеянно поковырял пальцем в носу.

— Ах, Сизиф, Сизиф! Каков мерзавец! И это после всего того, что я для него сделал! Неблагодарный!

— Неблагодарность простительна для человека, — заметил Орфей.

— Ты полагаешь? — Бог оживился. — А вот если, к примеру, рассмотреть неблагодарность как эманацию провидения…

Певец не дал собеседнику развернуть мысль.

— Мы не на афинской агоре!

Бог поблек и кашлянул.

— Верно. Так чего же ты хочешь?

— Верни мне мою женщину.

— Это чрезвычайно дерзкая просьба, Орфей.

— Согласен. Но ты не заслуживаешь иного обращения.

— Я могу покарать тебя!

— Перемотаешь пленку и изобразишь гром?

— Неслыханная дерзость!

Орфей не отреагировал на это замечание и принялся насвистывать мелодию неприличной песенки. Бог пребывал в легком замешательстве.

— Согласись, это даже как–то неудобно, чтоб Вседержитель исполнял требование простого смертного. Все же я бог или не бог!

— Слушай, ты, бог! — Орфей резко повернулся к собеседнику. — Будешь слишком много болтать — я сообщу о случившемся божественному совету и поставлю вопрос о твоем переизбрании.

Лицо бога покраснело от досады и ярости.

— Шантаж? — свистящим шепотом выдавил он.

— Считай это чем хочешь. Тебе мало других юбок?

— Но право сюзерена?

— Забудь о нем! Времена изменились.

Бог поднял вверх правую руку, растопырив пальцы, принял выспренную позу и провозгласил:

— О времена, о нравы!

— Компилятор несчастный! — немедленно отреагировал Орфей.

— Да что ты понимаешь! Если хочешь знать, это откровение подсказал Цицерону именно я!

— Мы отклонились от темы.

— Да–да. Знаешь, Орфей… — Бог доверительно положил потную ладонь на плечо собеседника. — Мне как–то неудобно возвращать твою Эвридику так просто без какого–либо условия. Подумают, что я уступил тебе из слабости. Согласись, это может подорвать авторитет власти. Ты, как член совета, должен об этом думать.

Орфей задумался. На его лице отразилась целая гамма чувств — брезгливость, сомнение, согласие наконец.

— Твоя правда. Что ты предлагаешь?

Бог причмокнул пухлыми губками.

— Надо сделать так, чтобы ты согласился на какое–нибудь условие. Что–то вроде небольшого испытания. Знаешь, боги часто подвергают людей испытанию.

— Что я должен сделать? Пройтись по морю или слетать на луну?

— Что ты! Что ты! — Бог замахал руками. — Меня засмеют, если я остановлю свой выбор на столь низкопробном шарлатанстве. Здесь требуется что–нибудь оригинальное. Этакое рыцарское испытание. Нечто вроде обета молчания.

Орфей хмыкнул.

— Чего удумал! Если я перестану петь, кто будет платить мне деньги?

Бог скривился, словно у него заболел коренной зуб.

— Да речь идет совсем не об этом. Пой сколько влезет.

Я сказал это так, к примеру. Ну, хочешь, возьми обет месяц ходить спиною вперед.

— Чтоб я, член божественного совета, ползал раком? Не бывать этому!

— Да, не совсем удобно, — согласился бог. — А как ты посмотришь на то, чтобы недельку попоститься?

Орфей ответил мрачным взглядом.

— Завтра начинаются Великие Мистерии. Ты хочешь, чтобы меня приняли за идиота?!

— М–да! Трудная ситуация. Может быть, ты сам придумаешь что–нибудь?

— Я не знаю. Вот что, отдай мне ее просто так, а я сочиню за это в твою честь хвалебную оду.

— Само собой разумеется, что ты сочинишь в мою честь оду. Но вот отдать ее тебе без испытания я не могу. Подорвет авторитет власти. Как член божественного совета ты должен понимать это.

— Заладил — член, член! — рассердился Орфей. — Тогда назначай испытание!

— Ну хорошо, давай поступим таким образом. Я наложу на тебя заклятие… Формальное, конечно, — поспешил прибавить бог, видя, что Орфей намеревается возразить. — Заклятие следующего рода. Я отпускаю Эвридику, но с тем условием, что она пойдет вслед за тобой, а ты должен будешь ни разу не оглянуться. Если же ты оглянешься, она останется у меня. — Бог хихикнул. — Я давно мечтал о симпатичной пухленькой экономке. Ну как, согласен?

Орфей засомневался.

— Подозрительно все это. Какую выгоду извлечешь ты?

— Самую прямую. Если ты оглянешься, то тем самым будет подтверждена неотвратимость божественной воли. Если же ты справишься с испытанием, все узнают о моем благородстве и добросердечии. Тоже недурная реклама.

— А ты хитер! — Орфей усмехнулся.

— Приходится быть хитрым. Жизнь такая.

— Ну ладно, допустим, я соглашусь. Когда все это произойдет?

— А когда хочешь.

— В таком случае прямо сейчас.

Бог хитровато сощурил левый глаз.

— Что, соскучился по пухлым сиськам?

— Не смей говорить о моей женщине в подобном тоне! — потребовал Орфей.

— Хорошо, хорошо…

Обернувшись к темному проему, бог закричал:

— Гермес! Гермес, собачий сын!

Появился Гермес, жирный и лениво позевывающий.

— Что тебе, пес?

— Как ты смеешь разговаривать со мной подобным тоном?!

— Ну, если я собачий сын, а ты мой отец, то следуя абсолюту, можно придти к заключению…

Бог подскочил к разговорчивому юнцу и с размаху влепил ему затрещину.

— Слышал, какой умник? — вопросил он, оборачиваясь к Орфею. — Наглец! Дешевка! Ученик софистов!

Гермес обиделся.

— Да они тебя шутя за пояс заткнут!

— Сам заткнись! — велел бог. — И чтоб я больше от тебя подобного не слышал. Садись и пиши.

Пробурчав что–то нечленораздельное, Гермес нехотя устроился за небольшим столиком, который по собственной инициативе выскользнул из чрева дворца. Взяв в руку парке–ровское перо, юнец осведомился:

— Чего писать–то?

— Пиши! — Бог вдохновенно закатил к небу глаза и начал диктовать:

— Я, великий Вседержитель, бог неба и земли, заключаю договор с членом божественного совета…

— Не части! — перебил Гермес.

Бог поубавил тон.

— Орфеем, согласно которому, то есть договору, обязуюсь добиться возвращения жены… — бог вопросительно взглянул на певца, тот кивнул, — … жены вышеозначенного Орфея, похищенной неизвестным, при условии, что тот, то есть Орфей, пройдет следующее испытание, а именно проделает путь от моего дворца до парадных ворот, ни разу при этом не обернувшись. В противном случае жена вышеозначенного Орфея остается у того, кто является ее владельцем в настоящий момент. Написал?

— Настоящий момент, — пробормотал Гермес и поднял голову. — Готово.

Забрав у сына перо, бог протянул его Орфею.

— Подпиши.

Тот на мгновение заколебался, но потом все же вывел свое имя. Рядом появились размашистая подпись бога и дата.

— Все формальности соблюдены. Сейчас приведут твою подружку.

Орфей издал глухое сопение, воспринятое богом в свой адрес.

— Ты не думай, что это сделал я. Ее похитил мерзавец Гадес. Сам знаешь, он мастер на подобные проделки. Я лишь отбил ее, чтобы вернуть тебе. — Орфей засопел еще громче. — Ах да, — спохватился бог, — ведь ты должен умолять меня, петь мне свои чудесные песни…

— А не пошел бы ты! — недвусмысленно предложил Орфей.

— Так не положено, Орфей. Ведь ты, как член божественного совета, должен думать об авторитете власти.

— Ну хорошо, — сдался певец. — Что петь–то?

— А хоть вот эту… — Бог прокашлялся и тоненько затянул:

— Где вы теперь, кто вам целует пальцы…

Орфей подхватил мелодию, старательно подстраиваясь под фальшивый тенорок бога. Гермес беззвучно хохотал, повернувшись к ним спиною. Жирные плечи его тряслись, словно куски свиного студня.

Была пропета еще одна песня, затем еще одна, прежде чем появился слуга, ведший за руку Эвридику. Увидев Орфея, девушка бросилась к возлюбленному и повисла на его плечах.

— Ладно, ладно, голубки, — проворчал бог, с нескрываемым вожделением поглядывая на загорелые ляжки Эвридики. — Поворковали и хватит. Певец, изложи ей суть нашего договора.

Орфей послушно объяснил возлюбленной, что она должна делать.

— И заруби у себя на носу! — встрял Зевс. — Ты, девка, не должна издавать ни звука, ни шороха, иначе я зачту твоему приятелю поражение. А ты, мой сладкоголосый соловей, ни под каким предлогом не должен оборачиваться.

— И не подумаю! — Орфей нагнулся к уху Эвридики и что–то прошептал. Девушка улыбнулась, что заставило бога нахмуриться.

— Надеюсь, хотя божественную волю не так–то легко одолеть.

Орфей расхохотался и неприличным жестом показал, что думает о божественной воле и ее обладателе.

— Хам, — процедил бог, когда Орфей направился по гаревой дорожке, ведущей к воротам. Он нежно лапнул руку Эвридики. — Красотка, может быть, тебе все же стоит подумать насчет того, чтобы остаться у меня.

— Я уже говорила тебе — женись!

— Мое солнышко, — проворковал сластолюбец. — Ведь я не турок какой–нибудь, чтобы иметь двух жен. Знаешь, сколько у меня было таких, как ты. Да послушай я каждую из вас, мне пришлось бы содержать целый гарем! Моя кошечка!

С этими словами бог ущипнул девицу за пухлую попку. В ответ она звонко шлепнула ловеласа по щеке.

— Тогда отваливай! Орфей обещал жениться на мне!

Не слушая новых увещеваний, Эвридика вырвалась из липких объятий и быстро сбежала по ступеням дворца. Гермес продолжал беззвучно хохотать, пребывая в совершенном восторге от этой сцены, пока его жирная спина не ощутила увесистый шлепок.

— Ну что, насмеялся?

— Да… я…

— Молчи! — велел бог. — Молчи и слушай. И прими форму.

Гермес кивнул и в тот же миг исчез в облаке розового дыма. Через мгновение он появился вновь, красивый и стройный. Бог оглушительно чихал.

— Аллергия на эту пакость, — пробормотал он, разгоняя правой рукой рваные куски дыма, а левой вытирая бегущие по щекам слезы. — Теперь слушай меня! Первое, дежурный ивовый куст у ворот.

Гермес извлек из кармана штанов коробочку дистанционного передатчика и нажал на одну из кнопок. Земля возле входа в парк разверзлась, и из нее выскочил ивовый куст.

— Готово.

— Отлично! — одобрил бог. — Второе, двух киллеров к Сизифу. Наглец стал слишком болтлив. Да прикажи им работать мечами, а не ядом, как в прошлый раз. Старик напичкан противоядиями от головы до самой задницы — прямо Митридат какой–то! И, наконец, третье, выпусти универсал, в котором сообщи всем, что певец Орфей сошел с ума и помещен в клинику Менад. Там знают, что с ним делать. Все понял?

— Да, отец.

— Тогда вперед, мой милый. Отдай все соответствующие распоряжения и, будь любезен, принеси мне цейсовский бинокль.

Через миг бог, держа искомый предмет в руках, наблюдал за Орфеем.

Орфей шагал широко и уверенно, Эвридика, как и было велено, следовала за ним на должном расстоянии. Вот Орфей достиг ворот, и тогда бог нажал на одну из кнопок — третью в третьем ряду. Ивовый прут, самый близкий к тропинке, колыхнулся, словно от порыва ветра, и устремился прямо в лицо Орфею. Инстинктивно, защищая глаза, тот отвернулся и встретился взглядом с Эвридикой.

В тот же миг победно взревели динамики, спрятанные меж клумбами. Прибежавшие санитары скрутили Орфея, а выскочившие из дворца слуги потащили брыкающуюся Эвридику к ее новому господину.

— Воля бога — закон! — напыщенно продекламировал Гермес, заключив этой фразой текст уже готового универсала. Довольный своей работой Гермес беззвучно захохотал.

Бог вернулся во дворец и ласкал присмиревшую Эвридику, насвистывая при этом мелодию своей любимой песенки, которую только что столь фальшиво напевал на пару с Орфеем. Только теперь в его голосе не было слышно ни единой неверно взятой ноты.

3

Наступит миг — и Орфей обернется, ибо песня гаснущей природы преисполнена грусти и одиночества…

Люди старались реже бывать в Гефсиманском Лесу; считалось, что через него проходят пересекающиеся плоскости времени и пространства. Быть может, все это выдумал досужий мудрец, но по крайней мере здесь было в переизбытке непонятного и необъяснимого. Солнце могло вдруг раздвоиться, а день превратиться в ночь. Здесь царили таинственные шорохи, а на едва приметных тропинках можно было повстречать вервольфа, русалку или сатира. И подобная встреча не вызывала изумления, ибо в таком месте могло случиться что угодно.

Люди не любили этот Лес. Он не вписывался в объяснимый прагматичный мирок, к которому они принадлежали. Каждый знал, что должен делать при встрече с разбойниками, но ни один не имел представления, как поступить, столкнувшись с лесной ведьмой или тенью отца царевича Гамлета. Еще поговаривали, что где–то здесь находится вход в Аид, а на одном из заросших елями холмов давным–давно был распят самозванец–маг. Это, как вы понимаете, тоже не прибавляло Лесу популярности.

Все сторонились его, и лишь один из всех считал Лес своим домом. Но что взять с поэта, ко всему прочему еще и сумасшедшего. А как иначе? Вдумайтесь сами, станет ли нормальный человек ночевать в медвежьей берлоге или сочинять песни, непривычные человеческому слуху. А уж если копнуть глубже — станет ли нормальный человек поэтом?

Вот то–то и оно. Поэтому все поэты сумасшедшие. Тихие иль буйные, любимые или нет, но сумасшедшие. И отношение к ним соответственное — как к глупым, непонятным и смутно опасным существам. В лучшем случае накормят да пустят переночевать.

Этот не просил ночлега, его домом был Лес. И не заговаривал о еде, о ней заботились лужайки и шумящие деревья. И потому он прослыл немного колдуном, неопасным, хотя и загадочным. Он был загадочен, словно Лес.

У него было имя, но никто не помнил его; все называли его просто Поэт. Он сочинял стихи и клал их на музыку. Странные слова и еще более странная мелодия. Торговцы и крестьяне не понимали его песен, но поговаривали, что если слушать их долго, то можно увидеть наяву и цветенье волшебной травы, и трепетный бег ручейка, и порханье пурпурных бабочек, услышать пение сладкоголосых птиц и тонкий гомон эльфов, можно почувствовать необычное тепло лучей, испускаемых двойным солнцем. Ясное дело — здесь не обходилось без колдовства.

Поэт являлся в деревню лишь несколько раз в год — на праздники, где развлекал толпу своими причудливыми песнями. Кто–то смеялся над ними, но находились и такие, что плакали. Но зачем говорить об этих последних, ведь в мире и без того так много печали и неустроенности. Смеющиеся совали Поэту кусок пирога и гнали его обратно в Лес — водить хороводы с призрачными красавицами.

Но случилось так, что в Поэта влюбилась красавица реальная, первая красавица деревни. Ее так и звали — Красавица. Происшедшее нельзя было даже назвать романом. Роман не бывает столь стремителен, и развязка его, увы, банальна. Это была Любовь, чувство, о существовании которого подозревают немногие, ведь многим даже неведомо это слово — Любовь. Красавица решилась на неслыханную дерзость — она просто–напросто ушла вслед за Поэтом, оставив семью в печали и позоре. Был большой скандал. Обманувшиеся в своих надеждах женихи хотели отправиться в Лес и вернуть Красавицу силой, но побоялись, старухи пели нескончаемую быль о колдовстве, и лишь моряк Грей задумался — а не стал ли он свидетелем чуда, равного которому нет на свете. Но что взять с моряка! Он был новым человеком в этих краях и ко всему прочему имел скверную репутацию мечтателя.

Красавица ушла, и вскоре о ней стали забывать. Она так и не появилась больше в деревне, хотя Поэт приходил не раз. Как и прежде, он пел людям песни, но с некоторых пор эти песни стали более понятны, и все с удовольствием слушали бесхитростные слова о стрекочущих сверчках, лошади, неохотно жующей перепрелую солому, и свиданиях на мельничном мосту, когда загорелые молодцы лапают девок, вгоняя тех в счастливую краску. И мужики стали аплодировать Поэту и даже здороваться с ним, когда он проходил по грязным улицам. Лишь Грей хмурился, а вскоре и вовсе уехал куда–то за гору, где, по слухам, плескала огромная соленая река, именуемая по недомыслию морем.

Одновременно стали поговаривать об изменениях, произошедших в Лесу. Будто бы русалки и лешие оставили Лес, а двойное солнце больше не встает над горизонтом.

А вскоре Поэт пришел в последний раз и сказал, что Красавица умерла. Он не ответил на расспросы, лишь бросил, уходя, дерзкую фразу о том, что он вырвет свою Любовь из царства мертвых.

Он был дерзок, этот сумасшедший!

Поэт ушел, дав досужим кумушкам пищу для сплетен. Сидя на завалинках, они лузгали жареные семечки и рассуждали о том, какой смертью померла Красавица. Одна утверждала, что ее душу забрали ужасные призраки, вторая, поглядывая на полную луну, шептала об оборотнях, третья и четвертая сходились на том, что бедняжку убил Поэт. Ведь недаром его считали сумасшедшим.

А истина была иной. Красавица просто умерла. Она была слишком красивой, чтобы не вызывать зависти Смерти. И слишком счастливой. А Смерть всегда благосклонна лишь к тем, кто во власти большого горя. Горе питает Смерть. Счастье причиняет ей боль. Старуха чувствительна к боли.

Она пришла и взмахнула косой, той самой иззубренной косой, какой размахивает костлявый всадник дюреровского Апокалипсиса. Коса прошла по шее красавицы и мигом выпила всю кровь. И тогда Смерть почувствовала себя счастливой.

Красавица ушла, и Поэт сразу почувствовал, что что–то изменилось. Нет, он не ощущал боли, его даже не слишком мучило чувство утраты. Просто ушло то, чем делилась с ним Красавица, часть мира, привнесенная ею. Солнце вновь обрело два лика, а день стал ненормально прерываться лунной темнотой. В дубраве поселилась баныпи, с наступлением сумерек, как когда–то, мелькали огоньки эльфов. Все возвращалось. Поэт не знал, плохо это или хорошо. Но он чувствовал себя обязанным женщине, которая показала ему иной мир, которая смогла изменить его мир. И потому он решил схватиться со Смертью.

Поэт знал, что Смерть не переносит дерзких и не склонна к жалости. Но даже палач, отдыхая от работы, становится сентиментальным. Никто не рассказывал об этом Поэту, но он знал это. Им двигала Любовь и в большей мере чувство долга. И еще — претензия на бунт, присущая любому Поэту.

Наполнив глиняный сосуд душистым пчелиным медом, Поэт взял свою старенькую гитару и двинулся на встречу со Смертью.

Если вы думаете, что Смерть обитает под землей, вы ошибаетесь. Под землей лишь кладовые Смерти. А дом ее стоит на высоком холме посреди елового леса, где воздух чист и вкусен, а солнца роняют на землю веселые блики.

Поэт шел по Гефсиманскому Лесу, и Лес радовал его. На просеке Поэт повстречал добрую фею, та угостила его великолепным завтраком. Леший, свивший гнездо в ветвях трехсотлетней секвойи, одарил Поэта туеском спелой малины. Русалка напоила ледяной водой, зачерпнутой с самого дна глубокого колодца.

Потом ему повстречалась женщина с кошачьей головой, украшенной литой серебряной короной. Она сделала Поэту непристойное предложение, а когда тот отказался, не обиделась и пожелала ему счастливого пути.

Странные птицы, мало похожие на обычных, насвистывали мелодии, сочиненные Поэтом, хотя нет — скорей Поэт некогда позаимствовал мелодии у этих птиц.

На развилке Поэт повстречал говорящего медведя, задиру и болтуна… Тот считал себя самым умным в Лесу и оттого вечно говорил глупости, но сегодня он высказал мысль, поразившую Поэта своей простотой и глубиной.

— Любая игра должна быть доведена до конца! — Вот что сказал медведь.

Поэт не понял, к чему отнести эти слова, но на всякий случай запомнил их.

В березовой роще пировали зайцы, задравшие волка. Они пили волчью кровь, наливая ее в высокие граненые фужеры, и очень обиделись, когда Поэт попытался отказаться от их угощения. Поэту все же пришлось съесть кусочек волчьего мяса, изжаренного на корнях мандрагоры. В благодарность он пропел зайцам Балладу об удачной охоте. Его наградили шквалом аплодисментов.

Не столь приветливой оказалась баньши, у которой как раз случилась ссора со свояченицей, зеленой ведьмой. Поэт помирил их и двинулся дальше.

Он пересек дубраву и углубился в подлесок. Здесь находилась нора странного существа по имени Хоббит. Этот Хоббит был большим хвастуном. Он уверял, что его создал некий Д. Р. Р. Толкин, маг из далекой параллели. Поэту, как и всем остальным, было прекрасно известно, что Хоббит всю жизнь провел в этом Лесу, а многие даже помнили его родителей, весьма почтенных и уважаемых Хоббитов, но Поэт сделал вид, что поверил. Он ушел, оставив Хоббита совершенно счастливым.

А дальше не жил никто. Здесь был дом Смерти. Высокий, в три этажа, рубленный из громадных сосновых бревен, он высился черной громадой на фоне цветущей зелени, всем своим видом предупреждая живое держаться подальше. В другой раз поэт не решился б зайти сюда, но сегодня он не был склонен внимать предостережениям. Поэт толкнул окованную прохладным серебром дверь и смело вошел внутрь.

Смерть сидела у окна. Вопреки представлениям людей, она вовсе не походила на отвратительную костлявую старуху с лицом голодающей нищенки и горящими глазами. Смерть была нестара и недурна собой. В ее обличье было что–то от мулатки, весьма соблазнительной притом. Смерть ела творожный пудинг, политый вишневым сиропом. Когда Поэт вошел, Смерть удивленно уставилась на него.

Их взоры скрестились, и Поэт машинально отметил тот факт, что Смерть абсолютно не пугает его. Напротив, он нашел ее весьма привлекательной. Но тут Смерть потянулась к прислоненной к стене косе, и Поэт торопливо тронул струны гитары. Он знал, что Смерть не пронять мольбою, и поэтому он просто пел.

О Лесе, столь любимом Смертью, о ночи, врывающейся в течение дня, о стылой воде в жарком солнце. Он знал, о чем должен петь.

И Смерть замерла. Она не шевелилась, погрузившись в волну восторга. В этот миг она видела наяву все то, о чем грезила долгими темными ночами, влача за собою стенающие души. В этот миг она слышала волшебные звуки — они прежде были недоступны ей из–за вечного звона, издаваемого цепями, в которые были закованы ее пленники. В этот миг перестали умирать люди. И они жили все время, пока Поэт пел.

Но Поэт не в силах петь вечно. А Смерть не вправе вечно слушать. Поэт устал и умолк, умолк еще и потому, что Смерть кивнула ему, дав знак оборвать песню.

Они поняли друг друга без слов. Красавица была в плену у Смерти, а сама Смерть оказалась пленницей Поэта. И потому Смерть решила заключить сделку. Она смотрела в глаза Поэту, и тот понимал все, что Смерть хочет ему сказать. Ведь нет ничего красноречивей безмолвия Смерти. Смерть возвращала Поэту его Красавицу, но ставила условие, обычное для тех редких сделок, которые заключала Смерть.

— Ты не должен видеть ее лица до тех пор, пока не вернешься домой.

Поэт собирался возразить, напомнив, что его дом — весь мир, весь Лес и даже этот холм, на котором обосновалась Смерть. Это было актом мелкой, неприличной даже казуистики, но Смерть не позволила себе рассердиться. В отличие от людей она умела ценить истинную красоту песни и потому была терпелива.

— Туда, где стоит твой шалаш, крытый шкурами седовласых лисиц, — прибавила Смерть, одаривая Поэта чарующей улыбкой.

А затем она велела Поэту оставить ее дом и освободила Красавицу. До Поэта донеслось легкое дыхание милой, еще носящее в себе холод подземелий. Поэт начал спускаться по склону, и слух его ласкал шелест листьев, потревоженных быстрыми легкими ножками. Он был счастлив, словно мать, подарившая миру новую жизнь, словно творец, создавший свое лучшее творение. А верно, это и есть лучшее творение, — думал Поэт. Он думал так о песне, околдовавшей Смерть. И гордый этой мыслью, он забывал о Красавице.

Они сошли вниз — Поэт и пара быстрых ножек, неотступно бегущих по его пятам — и подошли к тому месту, где жил Хоббит. Поэту хотелось похвастать перед маленьким болтуном своей победой. Однако он не обнаружил жилища странного человечка, выдуманного Д. Р. Р. Толкином, а сидевшая на осиновой ветке сорока процокала:

— Здесь. Давно. Никто. Не живет.

Все это было странно. Но Поэт не привык удивляться. Он воспринимал странности как должное. В конце концов мир до безобразия странен.

Он поспешил дальше — к баньши и ее сварливой товарке, обещавшим наварить к его приходу свежего пива. Но баньши встретила Поэта с откровенной злобой. Позволь ей, и баньши растерзала б его. К счастью, все закончилось злобным воем и демонстрацией острых клыков, после чего баньши собрала котомку и улетела на восток или запад.

В березовой роще Поэт наткнулся на отвратительного облезлого волка, лакомившегося зайчатиной. Такое существо не заслуживало Баллады об удачной охоте. Раздосадованный Поэт поспешил дальше.

Говорящий медведь сидел у своей берлоги, но в этот раз он предпочел молчать. Как ни старался Поэт разговорить его, медведь не вымолвил ни слова.

Птицы чирикали весело и беззаботно, но это были обычные птицы.

Женщина с кошачьей головой умерла. Она лежала, уткнувшись усатым лицом в мох, и над ней читал заупокойную молитву пузатый неопрятный кюре с постной физиономией доминиканца. Эта сцена показалась Поэту настолько отвратительной, что он невольно ускорил шаг.

Русалка торговала квасом, теплым и приторным. Рядом сидела фея, сушившая детские ползунки. Поэт едва удержался от крика.

Средь желтеющей листвы промелькнуло пятно шалаша, крытого седыми лисьими шкурами. Поэт замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Ножки красавицы замерли в футе за его спиной. Поэт стоял, часто дыша, и по лицу его текли слезы.

Внезапно он вспомнил странную историю про странного человека, которую ему довелось услышать при совершенно невероятных обстоятельствах неведомо когда. Тот человек имел свой голос. Столь же чистый и непорочный, словно голос Поэта. И пел свои, только свои песни. Подобные песни поют сердцем, а не переплетением линий разума. И чем чище и невинней сердце, тем прекрасней эти песни. Но стоит кому–либо — даже нечаянно, даже с самыми наилучшими намерениями вмешаться в течение голоса, и его очарование исчезает. И тогда гибнет целый мир, ибо то изначальное, ради чего он существовал, сменилось заезженной фонограммой. Люди научили того человека петь так, как нравилось им. Они сделали его голос прекрасным, но сокровенная истина, что была сокрыта в сердце человека, ушла. А вместе с ней ушли баньши, русалка, леший и эльфы.

— Любая игра должна быть доведена до конца! — Так сказал говорящий медведь.

— Любая игра должна быть доведена до конца! — повторил Поэт и обернулся.

В этот миг ожила женщина с кошачьей головой, выскочившие из кустов зайцы напали на пирующего волка, а говорящий медведь обрел дар речи.

Говорят, в этот миг Смерть рассмеялась.

Поэт больше никогда не появлялся в деревне.

Прошли годы. На свет появилось новое поколение, уверенное в том, что Гефсиманского Леса нет, что он существует лишь в легенде, красивой и непорочной, словно Баллада, которую сочинил, посвятив ее своей любимой, давно ушедший Поэт.