© Молчанов М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

 

 

Пролог

Грэг смотрит на меня – думает, что я не замечаю. А я режу лук за кухонной стойкой и уже минут пять вижу выпуклое, растянутое и вывернутое наизнанку отражение в хромированном чайнике, который нам подарили на свадьбу. Грэг сидит за столом и не сводит с меня глаз.

Когда я впервые заметила этот взгляд, то решила, что у меня еда застряла в зубах или в волосах запуталась паутина. Ну да, зачем еще моему молодому симпатичному строителю на меня глазеть, тем более что в тот день я была в футболке и старых джинсах, а волосы завязала в пучок – собиралась красить мою новенькую мансарду, ту самую, с которой все началось.

Грэг работал у меня около месяца; срок подошел к концу, наступил день расчета. В доме все еще было жарко, особенно наверху, хотя я настежь открыла новые окна. Грэг, мокрый от пота, спустился с мансарды по только что установленной раздвижной лестнице, взял у меня большой стакан лимонада со льдом и выпил его одним залпом, так что мускулы заиграли на шее. При виде такого великолепия я не удержалась от восхищенного вздоха, а на удивленный взгляд Грэга ответила смехом. Он улыбнулся и уставился на свои ботинки. Я налила ему еще лимонада и продолжила разбирать вещи Кэйтлин – очередную коробку с барахлом, которое будет пылиться в гараже. Тогда-то я и ощутила на себе его взгляд. Потрогала волосы, провела языком по зубам – вроде все в порядке.

«А может, – мелькнуло в голове, – он сейчас соберется с духом и заломит цену втридорога?»

– Все в порядке? – спросила я.

– Отлично, – кивнул Грэг, всегда немногословный.

– Хорошо. Вы закончили? – Я еще ждала плохих новостей.

– Да, все готово. Так что…

– Ах да, деньги! Простите… – Покраснев, я зашарила по кухонным ящикам в поисках чековой книжки – вечно ее не найдешь, когда надо. Грэг продолжал сверлить меня глазами. – Куда же она подевалась? Сейчас, где-то здесь…

– Я не спешу, – сказал он.

– Недавно счета оплачивала, и вот… – бормотала я, мечтая поскорее остаться одной, облегченно выдохнуть и ополовинить бутылку вина, припасенную в холодильнике.

– Можете заплатить в другой раз, – предложил Грэг. – Например, когда мы пойдем куда-нибудь выпить…

– Что? – Я замерла над ящиком, полным резиновых колечек. Наверное, ослышалась.

– Когда мы пойдем выпить, – неуверенно повторил он. – Я обычно не приглашаю своих нанимателей, но вы… Вы необычная.

Я засмеялась. Настал черед Грэга краснеть.

– Я рассчитывал на другой ответ, – сказал он, сложив руки на груди.

Ситуация была настолько нелепой, что мне пришлось проговорить это вслух – убедиться, все ли я правильно поняла.

– Вы приглашаете меня на свидание? Меня?

– Да. Так вы согласны?

Грэг, казалось, не видел в этом ничего странного: он и я, десять лет разницы, свидание.

– Ладно, – сказала я. – Почему нет?

* * *

Тогда я впервые заметила, как он на меня смотрит – со смесью пыла и радости, которые тут же отражались во мне, будто тело, неподвластное разуму, отвечало на зов. Да, я чувствую его взгляд раньше, чем вижу: по затылку бегут мурашки, и накрывает сладкая дрожь – ведь за ним, я знаю, всегда следуют ласки и поцелуи.

Грэг касается моего плеча. Я прижимаюсь к пальцам щекой.

– Ты плачешь, – говорит он.

– Это от лука. – Я откладываю нож и поворачиваюсь к мужу. – Ты ведь знаешь, как Эстер любит мамочкину лазанью. Так что наблюдай за мной и учись. Сначала режем лук…

– Клэр… – Грэг не дает мне взяться за нож и поворачивает к себе. – Клэр, нам надо поговорить, тебе не кажется?

У него такой потерянный вид, что меня подмывает ответить – нет, не надо, лучше скажем себе: сегодня все как вчера, и позавчера, и много дней назад, когда мы ничего не знали. Можно еще долго так притворяться – что мы счастливы, что все хорошо.

– Она любит, когда в соусе много томатной пасты. И не жалеть кетчупа…

– Я не знаю, что делать. – Голос Грэга обрывается на вздохе. – Не знаю, как быть.

– А потом, в самом конце, чайную ложечку дрожжевого экстракта…

– Клэр… – Он прижимает меня к груди. Я стою, зажмурившись, не поднимая рук, вдыхаю его запах и слышу бешеный стук своего сердца. – Клэр, как мы расскажем детям?

 

Пятница, 13 марта 1992 года Кэйтлин родилась

Это браслет, который тебе дали в больнице, – розовый, потому что ты девочка. На нем написано: «Малышка Армстронг». Его надели тебе на ножку, а он все время соскальзывал, ведь ты была такая крохотная – родилась раньше срока на целый месяц, день в день. Мы думали, ты будешь апрельская. Я представляла себе нарциссы, синее небо и дожди, а ты решила родиться на месяц раньше, в сырую промозглую пятницу. В пятницу, тринадцатого, между прочим, хотя нас это не испугало. Если кто и появился на свет наперекор всем дурным приметам, так это моя дочурка. И ты, зная себе цену, не хныкала и не плакала, а разразилась могучим криком. Объявила миру войну.

С нами долго никого не было – ты родилась раньше срока, а бабушка жила далеко. Поэтому первые шесть часов мы провели вдвоем. Ты пахла сладко, будто пирожное, и была такая теплая и такая… правильная. Мы лежали в самом конце общей палаты за занавесками. Я слышала, как разговаривают другие мамочки, как их навещают посетители, как плачут детишки, – слышала, но сама не хотела в этом участвовать. А хотела, чтобы были только ты и я. Я держала тебя на руках, такую крошечную и сморщенную, словно бутончик. Смотрела, как ты, нахмурив личико, дремлешь у меня на груди, и говорила тебе, что все будет хорошо, потому что мы вместе. Мы вдвоем были как целый мир, а все прочее не имело значения.

 

1

Клэр

Мне надо освободиться от матери: она сводит меня с ума. Нет, я не сумасшедшая. Хоть и на пределе.

А какое лицо было у мамы, когда мы вышли из больницы… Это выражение не сходило до самого дома: стойкость и уныние. Хотя она молчала, было слышно, как жужжат слова у нее в голове: «Как это похоже на Клэр – взять и все испортить, когда жизнь только наладилась».

– Я перееду к вам, – говорит мама, уже проникнув в гостевую комнату и расставив личные вещи на полочке в ванной, будто я ничего не вижу. Было ясно, что она приедет, как только тайна раскроется. Я и сама этого хотела, но ведь можно дождаться приглашения, а не сваливаться на голову. Эти скорбные взгляды и приглушенные разговоры, которыми теперь полон мой дом, невыносимы. – Поживу в комнате для гостей.

– Еще чего! – Я поворачиваюсь к водительскому креслу. Меня за руль не пускают с тех пор, как я сбила почтовый ящик. Штраф оказался заоблачный, потому что ящик принадлежал Ее Королевскому Величеству; если задавить корги, вас, наверное, вообще сошлют в Тауэр. Мама – очень осторожный водитель, но не смотрит в зеркало, когда включает заднюю передачу. Словно думает, что безопаснее закрыть глаза и надеяться на лучшее. Раньше я очень любила водить. Мне нравилось чувствовать себя свободной и независимой, нравилось знать, что можно в любое время куда угодно поехать. А теперь ключи от машины исчезли. Как же меня это бесит! Мне даже не дали поцеловать их на прощание – спрятали где-то, где я их никогда не найду. Знаю, потому что уже пробовала.

А я считаю, что водить можно. Пусть только никто не стоит на пути.

– Тебе не нужно переезжать, до этого пока не дошло, – настаиваю я, хотя мы обе знаем, что она уже переехала. – Мне еще долго не понадобится помощь. То есть я же умею говорить и думать о… – Я неопределенно помахиваю рукой, но осекаюсь под торжествующим маминым взглядом. – О разных вещах.

– Клэр, от такой проблемы не спрячешься. Поверь мне, я знаю.

Конечно, знает: однажды ей уже довелось это пережить, а сейчас благодаря мне (или, говоря строго, моему отцу и его дефектной ДНК) придется пережить снова. И не похоже, чтобы я собиралась отбыть на тот свет с соблюдением всех приличий, в рассудке и твердой памяти, держа маму за руку и безмятежно напутствуя детей. Нет, мое раздражающе молодое и вполне еще здоровое тело протянет долго после того, как мозги превратятся в кашу, – пока однажды не разучится дышать. Вот о чем думает мама. Знаю, ей меньше всего хочется наблюдать за тем, как дочь медленно угасает от болезни, которая забрала ее мужа. Она изо всех сил старается меня поддержать. Я все понимаю… но как меня это бесит! Ее великодушие просто невыносимо. Я всю жизнь доказывала, что могу быть взрослой, что меня не надо вечно спасать. И выходит, всю жизнь была не права.

– Вообще-то, мама, мне проще простого спрятаться от проблемы, – говорю я, глядя в окно. – Большую часть времени я просто не буду ее замечать.

Забавно – я произношу это вслух и чувствую страх, но он как будто не мой. Словно этот кошмар происходит с кем-то другим.

– Ты, конечно, не всерьез, Клэр, – сердито отзывается мама, а сама явно считает, что всерьез, что я не просто хочу ее позлить, а мне и правда на все плевать. – Подумай о дочерях.

Я не отвечаю. Слова во рту никак не хотят соединиться во что-то внятное, приобрести нужный смысл, поэтому я молча смотрю в окно, где один за другим проплывают дома. Уже почти стемнело: в гостиных горят лампы, за шторами мерцают телеэкраны. Конечно, мне не плевать. Я не смогу больше колдовать на кухне зимними вечерами, готовить дочерям ужин, смотреть, как они растут. Я не узнаю, всегда ли Эстер будет собирать с тарелки горошинки по одной и потемнеют ли с возрастом ее волосы; отправится ли Кэйтлин в путешествие по Центральной Америке, как планирует, или сделает что-то такое, о чем сейчас не мечтает. Я никогда не узнаю, о чем будет эта немыслимая мечта. Мои дочки не сбегут от меня на свидание, не придут ко мне со своей бедой. Меня рядом с ними не будет – а я даже не узнаю, чего лишилась. Нет, мне не плевать, черт возьми!

– Что ж, полагаю, у них будет Грэг, – скептически говорит мама. Она решила во что бы то ни стало обсудить, каким станет мир без меня, хотя это не очень-то вежливо. – Если только не уйдет.

– Не уйдет. Грэг – чудесный отец.

Говорю, а сама сомневаюсь: вдруг он не выдержит? Я не знаю, чем ему помочь. Грэг очень хороший и добрый, но в последнее время, с тех пор как мне поставили диагноз, он с каждым днем, с каждым моим взглядом отдаляется от меня. Я знаю, он хочет быть храбрым и стойким ради меня, однако все это так ужасно – особенно сейчас, когда наша семейная жизнь едва началась, – все это так ужасно, что подрывает его силы. Скоро я совсем перестану узнавать мужа; мне уже сейчас все труднее понять свои чувства к нему. Я знаю: он последняя большая любовь в моей жизни. Знаю, но больше не чувствую. Почему-то именно Грэга я начала терять раньше всего. Я помню наш роман так смутно, будто он мне приснился. Словно Алиса в Зазеркалье.

– Уж кто-кто, но ты… – Мама отчитывает меня и не может остановиться, будто я плохим поведением сама навлекла на себя фамильное проклятье. – Ты ведь знала, каково это – расти без отца. Клэр, твои дочери скоро лишатся матери. Нужно подумать об их будущем. Ты должна быть уверена, что они без тебя не пропадут!

Мать внезапно тормозит перед «зеброй», вызывая шквал гудков позади. Девочка – такая малютка, и вдруг одна – перебегает дорогу перед нашим автомобилем, поеживаясь от дождя. В свете фар видно, как о ее худые ножки бьется синий пластиковый пакет, в котором что-то белеет – кажется, молоко. Я слышу надрыв и негодование в мамином голосе. Ей очень больно. На меня вдруг наваливается усталость.

– Знаю, знаю, – говорю я. Нужно подумать об их будущем. Просто я ждала. Надеялась на лекарства, надеялась, что счастливо доживу с Грэгом до старости. Теперь, когда стало ясно, что… когда стало ясно, что надежды нет, я буду организованнее. Повешу на стену график, составлю расписание.

– От беды не спрячешься, Клэр, – в который раз повторяет мама.

– Думаешь, я не знаю? – срываюсь я. Зачем она каждый раз доводит меня до крика, словно хочет проверить, слышу ли я ее? И вот так у нас всегда: любовь пополам со злостью. – Думаешь, я не знаю, на что их обрекла?

Мама сворачивает на подъездную аллею к дому – к моему дому, запоздало понимаю я. На глаза наворачиваются слезы. Я хлопаю дверцей и иду не к крыльцу, а вверх по улице – упрямо, сквозь дождь, запахнув кардиган.

– Клэр! Тебе больше нельзя так делать!

– Следи за мной, – отвечаю я, но обращаясь не к ней, а к дождю, который маленькими капельками падает мне на язык и губы.

– Клэр, пожалуйста!..

Ее мольба меня не останавливает. Я ей покажу, я им всем покажу, особенно тем, кто запрещает мне садиться за руль. Гулять я еще могу. Могу, черт возьми! Этого я пока не забыла. Дойду до конца дороги, до перекрестка, а потом вернусь. Как Гензель по хлебным крошкам. Здесь недалеко. Нужно сделать самую малость: дошагать до перекрестка, развернуться и пойти обратно. Хотя на улице быстро темнеет, и дома вокруг не отличить друг от друга: опрятные приземистые коттеджи родом из 30-х годов стоят вплотную. И до конца дороги дальше, чем я думала.

Я на секунду останавливаюсь. Дождь покалывает голову ледяными иголками. На улице пусто. Где же я? Уже дошла до конца дороги и повернула? Не уверена. В какую сторону я направлялась? Коттеджи по обеим сторонам улицы ужасно похожи. Я испуганно замираю. Меньше двух минут, как вышла из дома, – и уже заблудилась. Мимо проезжает машина, ноги обдает ледяными брызгами. Телефон я не взяла, да и толку от него мало: я не помню, что значат цифры и в каком порядке следуют друг за другом. Зато ходить пока не разучилась, поэтому отправляюсь за окатившей меня машиной. Может, это был знак. Я узнаю свой дом, если увижу, – на окнах ярко-красные шторы, они красиво сияют, когда внутри горит свет. Не забудь: у тебя на окнах красные шторы – придают дому оттенок порока, как сказал один из соседей. Запомни – красные шторы. Скоро я их найду. И все будет хорошо.

* * *

В больнице как-то не заладилось. Грэг хотел пойти со мной, но я велела достраивать теплицу. Сказала: от того, что сообщит врач, ипотека не станет дешевле, и детей за нас никто не накормит. Грэг расстроился. Он не понимает, до чего это тяжело – угадывать, что написано у него на лице. Я предпочла взять маму – у нее что в голове, то и на языке, а это гораздо лучше. Лучше, чем услышать от доктора ужасную правду и думать, не жалеет ли твой муж, что когда-то положил на тебя глаз. Короче говоря, в тот день я была не только с расстроенной памятью, но и в расстроенных чувствах. Меня пригласили, чтобы объявить результаты очередных тестов. Тестов, которые мне назначили, потому что все пошло гораздо быстрее, чем ожидалось.

Я не помнила фамилии врача: в ней было слишком много слогов. Это показалось мне забавным. Я поделилась наблюдением с мамой – мы как раз ждали, что врач досмотрит записи на экране и сообщит нам плохие новости, – однако никто не засмеялся. Видимо, не умею выбирать время для черного юмора.

* * *

Дождь припустил сильнее – жаль, что я выскочила без плаща. Дороги все одинаковые, не отличить: одноквартирные коттеджи стоят рядами по обеим сторонам улицы. Я ищу шторы, так ведь? Какого цвета?

Я сворачиваю за угол, вижу ряд магазинчиков и останавливаюсь. Значит, мне захотелось кофе? Мы с Грэгом и Эстер бываем здесь по субботам, пьем с утра кофе и едим пан-а-шоколя. Хотя сейчас темно, холодно и сыро. А я забыла плащ. Я опускаю глаза, думая увидеть в своей руке ручонку Эстер, но не вижу и на миг хватаюсь за сердце – забыла! Хотя нет, ее со мной не было, иначе я держала бы обезьянку, которую Эстер всегда берет на прогулки и отказывается нести сама. Значит, я пришла выпить кофе. Выдалась минутка для себя. Вот и славно.

Я пересекаю дорогу и направляюсь в кафе. На входе приятно веет теплом. Люди внутри провожают меня взглядами. Да уж, вид у меня тот еще – мокрые волосы липнут к лицу.

Я подхожу к стойке и только сейчас понимаю, что вся дрожу. Наверное, плащ забыла. Хорошо бы вспомнить, зачем я пошла в кафе? Встретиться с кем-то? С Грэгом? Мы с Грэгом и Эстер иногда здесь бываем. Едим пан-а-шоколя.

– Все хорошо? – спрашивает девушка примерно одних лет с Кэйтлин. Она улыбается: может, узнала меня. Или просто хочет быть дружелюбной. Слева от меня женщина с коляской отодвигается чуть дальше. Наверное, я выгляжу так, будто только что окунулась в озеро. Ну и что, промокших людей не видели?

– Кофе, пожалуйста. – Карман джинсов оттянут монетами. Я достаю пригоршню. Сколько стоит кофе? Цена должна быть написана над стойкой. Я смотрю туда, не могу ничего разобрать и протягиваю монеты на ладони.

Девушка морщится, будто они могли испачкаться у меня в руках. Мне очень холодно и одиноко. Я хочу объяснить ей причину своей неуверенности, однако слова не идут – во всяком случае, нужные. Произносить их сложнее, чем думать. Мне страшно говорить с незнакомцами: вдруг что-нибудь ляпну и меня посадят под замок, а я там свое имя забуду, и…

Я оглядываюсь на дверь. Что это за кафе? Мы с мамой пошли в больницу к психологу, мистеру Как-то-там. Я забыла его имя и подумала, что это очень смешно. А теперь попала сюда, но не могу понять почему. Я передергиваю плечами, забираю кофе и темные монетки, которые девушка оставила на стойке; потом отхожу к столику и очень тихо сажусь. Мне кажется, что от резкого движения можно угодить в западню, пораниться или свалиться куда-нибудь. И падать очень долго. Я сижу неподвижно, стараясь сосредоточиться на том, как я сюда попала и как мне отсюда уйти. И куда. Мир вокруг распался на части. Я вижу его маленькие кусочки вместе с фрагментами информации, которую нужно как-то расшифровать.

Ясно: лечение не дало результата. Такая вероятность существовала всегда. Шансы на то, что лекарства помогут, были пятьдесят на пятьдесят. Однако все надеялись, что со мной будет иначе. Потому что я молода и у меня две дочери, одной всего три года, а другой придется тяжело. Все надеялись, что лечение поможет мне больше, чем другим – все, даже врач с длинной и сложной фамилией. И я тоже надеялась на чудо, невероятное чудо, которое все изменит. Казалось, что судьба или Бог должны учесть смягчающие обстоятельства и дать мне поблажку. Но судьба или Бог, кто бы там ни был, посмеялись надо мной и сделали наоборот. А может, ничего личного в этом нет. Может, просто цепочка генеалогических случайностей, растянувшаяся на тысячелетие, привела к тому, что именно я, из всех людей, буду отвечать за последствия. Я деградирую гораздо быстрее, чем все думали. Всему виной маленькие эмболы. Я помешиваю кофе железной штукой и понятия не имею, как она называется, но слово «эмболы» помню прекрасно. Оно такое поэтично-красивое, почти как музыка. Крошечные кровяные сгустки, которые взрываются у меня в мозгу. Таких случаев в мире раз-два и обчелся. В больнице из-за меня все очень возбуждены, хотя не подают виду. Мне ясно одно: когда лопается очередной эмбол, я теряю еще одну частицу себя – воспоминание, лицо, слово – и сама теряюсь.

Я смотрю по сторонам. Холод усилился, а теперь к нему добавился страх. Как мне попасть домой? Я не выжила из ума, я сижу в кафе, но уйти отсюда невозможно.

С потолка свисают рождественские украшения. Странно, сейчас точно не Рождество. А что, если я здесь много недель? Что, если я вышла из дома и забрела далеко-далеко от знакомых мест? Прошло уже много месяцев, и все решили, что я умерла. Нужно позвонить маме. Ух, как она разозлится! Мама говорит: если хочешь, чтобы с тобой обращались по-взрослому, то и веди себя по-взрослому. Говорит: все дело в доверии. А я отвечаю: ладно, тогда не ройся в моих вещах, сука. Последнее слово, конечно, не вслух.

Я бы послала маме эсэмэску, но у нее нет мобильного. Я ей все твержу: мам, двадцатый век на дворе, иди в ногу со временем. Но она их не любит. Не хочет возиться с кнопками. И все-таки плохо, что мамы здесь нет; мне бы хотелось, чтобы она меня забрала, – я не знаю, куда попала. Я обвожу взглядом кафе. Что, если она здесь, а я забыла, как она выглядит?

Стоп. Это все болезнь. Я уже не девочка. Я нездорова. Вышла в кафе и не могу вспомнить зачем. У меня дома цветные шторы. Может, оранжевые. Оранжевый – что-то знакомое…

– Привет.

Я поднимаю глаза. Передо мной стоит мужчина. Разговаривать с незнакомцами мне нельзя, поэтому я смотрю в стол. Уходи!.. Он не уходит.

– Все хорошо?

– Отлично, – говорю я. – Только замерзла.

– Можно я тут присяду? Больше негде. – Я смотрю по сторонам: в кафе и правда много народу, хотя пустые места еще есть. Он вроде ничего. Приятные глаза. Я киваю. Интересно, хватит ли мне слов, чтобы поддержать разговор?..

– В такую погоду – и без плаща? – спрашивает он.

– Похоже, – говорю я осторожно и улыбаюсь, чтобы не испугать его. Мужчина тоже улыбается. Я могла бы сказать ему, что нездорова. Он посоветует, что делать. Однако я не хочу. У него приятные глаза. Он говорит со мной как ни в чем не бывало и не ждет, что я в любую секунду упаду замертво. Он ничего обо мне не знает. Я тоже ничего о себе не знаю, но это к делу не относится.

– Так что случилось? – Мужчина тихо смеется. Я внезапно понимаю, что хочу наклониться к нему поближе. Наверное, это и есть магнетизм.

– Я выбежала за молоком, – говорю я с улыбкой. – И захлопнула дверь, а ключи забыла. Я снимаю квартиру с тремя подругами и моей…

Я запинаюсь – не хочу говорить «крошкой». По двум причинам. Во-первых, я помню: сейчас – это сейчас, а квартиру мы с подругами снимали много лет назад, и у меня тогда не было дочери. А во-вторых, ему незачем знать о моей крошке, которая уже не крошка. Кэйтлин, у меня есть Кэйтлин, она взрослая. Через год ей будет двадцать один, а у меня дома ярко-красные сияющие шторы. Не мне заигрывать с незнакомцами. Я замужем, и у меня двое детей.

– Я закажу кофе. – Мужчина делает знак официантке. Девушка улыбается, будто знает его. Похоже, он тоже ей нравится. Это меня успокаивает. Я теряю способность судить о людях по выражению лиц, по оттенкам, благодаря которым обычно понимаешь, о чем человек думает, что чувствует. Может, у этого парня на лице написано – да она же чокнутая! Мне не на что положиться, кроме его приятных глаз.

– Спасибо, – киваю я.

Он добрый и говорит со мной как с человеком. Нет, неправильно – я и есть человек. Я по-прежнему человек. В смысле, он говорит так, будто я – это я. От этого на душе теплее. Мне не хватало этого чувства – простого счастья, без мыслей о том, что каждая секунда радости будет теперь с привкусом грусти.

– Значит, дверь захлопнулась? А что соседки – позвонят или принесут ключ?

– Они скоро будут дома, – отвечаю я наобум. – Я подожду немного и пойду. – Это точно неправда. Я не знаю, где я и как мне вернуться куда бы то ни было.

Мужчина снова тихо прыскает со смеху, и я строго смотрю на него.

– Простите. – Он улыбается. – Просто вы мокрая как мышь, и симпатичная мышь, если позволите мне так говорить.

– Позволю. Говорите еще!

Он опять смеется.

– Я ужасно глупая, – признаюсь я. Приятно ненадолго забыть о болезни. Какое облегчение – на миг обрести покой в водовороте сомнений! Из благодарности я готова расцеловать незнакомца, но вместо этого без умолку болтаю. – Если может случиться что-то плохое, оно со мной непременно случается. Не знаю почему. Я будто притягиваю к себе неурядицы. Ха-ха, неурядицы! Это слово теперь нечасто услышишь.

Я несу какую-то чушь, и ладно. Важно, что мы вдвоем – разговариваем.

– У меня тоже так бывает, – говорит мужчина. – Иногда мне кажется, что я никогда не вырасту.

– Я точно знаю, что не вырасту.

– Вот. – Он протягивает мне бумажную салфетку. – У вас такой вид, будто от цунами спаслись.

Я со смехом беру салфетку, промокаю волосы и лицо, провожу под глазами. На ней остаются черные пятна – значит, я сегодня красилась. Это хорошо. Если на ресницах черная краска, значит, глаза у меня красивые, и я сама тоже красивая, пусть и похожа на панду.

– Что ж, это лучше, чем ничего.

– В туалете есть сушилка для рук, – говорит он, указывая на дверь за спиной. – Можете подставить под нее голову, хоть немного обсохнете.

– Все в порядке, – отвечаю я и в доказательство хлопаю себя по сырым коленям. Мне не хочется отходить от стола, от стула, от кофе, не хочется никуда идти. Здесь я чувствую себя в относительной безопасности; я словно вжалась в уступ скалы и не упаду, если не буду шевелиться. Чем дольше я сижу здесь, не гадая о том, где я и как попасть домой, тем лучше. Я отталкиваю от себя приступы страха и думаю о настоящем. О том, как мне хорошо.

– Давно вы замужем? – Мужчина кивает на мою руку, и я с некоторым удивлением замечаю кольцо. Оно как будто на своем месте, словно частица моей личности, и все-таки я не чувствую, чтобы оно имело ко мне какое-то отношение.

– Это папино, – отвечаю я словами из далекого прошлого, которые когда-то говорила другому человеку. – Когда он умер, мама подарила кольцо мне. С тех пор я его не снимаю. А однажды отдам человеку, которого полюблю.

Повисает тишина – кажется, неловкая. Прошлое и настоящее снова переплелись, и я запуталась – настолько, что во всем мире не осталось ничего, кроме этого мгновения, этого столика, этого человека, который так по-доброму говорит со мной, так приятно смотрит.

– Может, как-нибудь выпьете со мной чашку кофе? – неуверенно предлагает мужчина. – Потом, когда обсохнете и у вас закончится черная полоса. Здесь или где пожелаете. – Он тянется к стойке, берет короткую штуку для письма – не ручку – и выводит каракули на моей салфетке. – Дождь закончился. Проводить вас домой?

– Нет, – отвечаю я. – Вдруг вы маньяк.

– Ну, тогда позвоните?

– Не позвоню, – виновато говорю я. – Я очень занята. Скорее всего, просто не вспомню.

Мужчина со смехом глядит на меня.

– Что ж, если появится время или желание, все-таки позвоните. И не волнуйтесь: вы попадете в свою квартиру. Ваши соседки наверняка скоро придут.

– Меня зовут Клэр, – торопливо говорю я, когда он встает. – Вы же не знаете, как меня зовут.

– Клэр. – Мужчина улыбается. – Вы похожи на Клэр.

– Как это понимать? – со смехом отвечаю я. – А вы, вас как зовут?

– Райан. Надо было написать на салфетке.

– До свидания, Райан, – говорю я, зная, что очень скоро от него не останется даже воспоминания. – Спасибо вам.

– За что?

– За салфетку! – помахиваю я сморщенной от влаги бумажкой.

Мужчина, посмеиваясь, выходит из кафе и исчезает в ночи. Я снова и снова повторяю его имя. Может, если произнести его много раз, оно останется в памяти? Женщина за соседним столиком провожает Райана взглядом. Она хмурится, и меня это беспокоит. Я уже сомневаюсь: правда ли я испытала тот радостный миг, или случилось что-то плохое, а я не заметила разницы?.. Снаружи темно, только розовеет узкая полоска среди облаков – там, где садится солнце.

– Клэр? – Надо мной нависает женщина. – У вас все в порядке? Что-нибудь случилось?

Я смотрю на нее: гладкое овальное лицо, длинные каштановые волосы. Сдвинутые брови означают тревогу – так, кажется? Похоже, она меня знает.

– Я запамятовала, как попасть домой, – неохотно признаюсь я.

Женщина смотрит на дверь и явно хочет что-то сказать, но вместо этого, не переставая хмуриться, вновь поворачивается ко мне.

– Вы меня не помните? Ничего страшного, я знаю о вашей… проблеме. Меня зовут Лесли, наши дочери дружат. Кэсси, помните – розовые волосы, пирсинг в носу? И ужасный вкус на парней. Года четыре назад они с Кэйтлин были неразлучны.

– У меня болезнь Альцгеймера, – говорю я. Эта мысль озаряет меня, как последние лучи солнца сквозь облака. На душе становится легче. – Я теряю память.

– Я знаю, Кэсси мне говорила. Они с Кэйтлин встречались на днях. У меня есть телефон вашей дочери с того раза, как они соврали, что будут ночевать друг у друга в гостях, а сами поехали в Лондон. Помните? Захотели попасть в клуб, но даже не добрались до него – какой-то пьянчуга пристал к ним в метро. Нам пришлось до поздней ночи ждать на вокзале, а девочки приехали в третьем часу и так рыдали, что мы в итоге даже не стали их наказывать.

– Похоже, они друг друга стоят, – говорю я.

Женщина снова хмурится, и я решаю, что это все-таки от тревоги, а не со злости.

– Вы узнаете Кэйтлин, если она придет?

– Конечно, – отвечаю я. – Я помню, как она выглядит. Темные волосы и глаза как два озера в лунном свете, черные и глубокие.

Женщина улыбается.

– Я забыла, что вы писательница.

– Вовсе нет. Хотя у меня есть рабочий кабинет. С писательством не сложилось, так что в кабинете теперь только стол, стул и лампа. Я думала, что до краев наполню его идеями, а он только еще больше опустел.

Женщина снова хмурится и напрягает плечи. Я слишком много разговариваю, ей неуютно.

– Самое страшное, что я забываю слова.

Ну вот, она расстроилась. Нужно молчать – я уже не знаю, что говорю. Надо внимательно следить за собой. Следить и ждать. Раньше людей забавляло, что я много болтаю, а теперь нет. Я плотно сжимаю губы.

– Давайте я с вами побуду? Пока она не придет.

– О… – Я начинаю протестовать, но быстро сдаюсь. – Спасибо.

Женщина набирает номер Кэйтлин и обменивается с ней несколькими фразами, а потом встает и выходит из кафе. Я вижу ее через окно в свете уличных фонарей. Она по-прежнему говорит по телефону. Кивает, размахивая свободной рукой. Затем дает отбой, глубоко вдыхает холодный сырой воздух и возвращается за мой столик.

– Она придет через несколько минут.

Женщина так мила со мной, что у меня не хватает духу спросить, о ком она говорит.

 

2

Кэйтлин

Я открываю перед мамой дверь и, отступив на шаг, прячу ключ в карман. У мамы ключа больше нет – это ее самое нелюбимое правило в новом мировом порядке. Ее волосы липнут к спине – обычно ярко-огненные, они стали темно-рубиновыми. Она промокла насквозь и вся дрожит. Когда бабушка сказала, что мама ушла в ночь, мне захотелось спросить, почему она ее отпустила, но не было времени, – я бросилась на поиски и искала ее, пока мне не позвонили.

Теперь, когда мы вернулись, я ради мамы стараюсь держать себя в руках. А если бы меня не было дома? Бабушка и тогда бы решила стоять на своем и игнорировать то, что ей кажется пустыми капризами? А ведь скоро я уеду в Лондон – по крайней мере, они так думают. Последний год в университете. Что тут будет? Мама могла заплутать под дождем и вернуться бог знает когда – или вообще не вернуться!

Может, и хорошо, что я никуда не еду. Об этом, правда, никто не знает. Может, сделать вид, будто я поэтому и решила остаться – потому что нужна маме?

Бабушка ждет в прихожей: руки сцеплены в замок, губы плотно сжаты. Она встревожена, расстроена и сердита. Мама, как только видит ее, тоже встает на дыбы. Они глядят друг на друга со злостью и обидой, а я не знаю, как быть. Не знаю, как все исправить, тем более когда моя тайна выйдет наружу, все станет гораздо хуже.

При мысли о том, что я наделала, в горле поднимается уже знакомый прилив тошноты. Я стараюсь ее побороть. По-другому нельзя: у меня просто нет выбора. Мама больна, и больна серьезно, семья распадается на части. Мне сейчас некогда заниматься своими проблемами. Я жду подходящего момента, но он может и не настать, а значит… Для всех будет лучше, если я просто брошу учебу.

– Мамочка! – Моя сестренка Эстер налетает на маму с разбега. Та подхватывает ее и прижимает к себе, но Эстер быстро выскальзывает из ее мокрых холодных объятий. – Фу! Сыро! Я хочу кушать, я устала, я болею.

Это новая мантра, которую Эстер повторяет, когда что-то идет не так, как ей хочется. Грустное личико, дрожащие губы – беспроигрышный вариант, и она это знает.

– Хочешь печенья перед сном? – предлагаю я самое страшное непослушание, какое только могу придумать, лишь бы увидеть ее улыбку. Эстер кивает и радостно скачет на месте.

– Тогда пошли. – Я киваю в сторону гостиной. – Положу тебе на тарелочку.

Мама разжимает руку и еще секунду шевелит пальцами в воздухе – наверное, жалеет, что отпустила.

– О чем ты вообще думала? – напускается на нее бабушка.

– Слушай… – Я протягиваю маме полотенце. Она непонимающе на него смотрит, и я принимаюсь тереть ей волосы. – Какой смысл сейчас об этом говорить? Если уж разбираться, то надо сначала спросить – а кто ее отпустил? – Я со значением смотрю на бабушку, но ее не проймешь.

– Я чуть с ума не сошла, – осуждающе говорит она. – Клэр, пойми наконец, нельзя так просто…

– Бабушка! – Я встаю между ней и мамой. – Она все знает.

И почему бабушка так злится? Я бы поняла, если б она была в расстроенных чувствах, не знала, что делать, как пережить все это во второй раз. Но злиться – это же бессмысленно.

– Я просто пошла на прогулку и… – Мама тычет рукой в дверь. – И забыла, какого цвета шторы.

– Мама, примешь ванну? Хочешь, налью воды? – Я указываю на лестницу, но мама не двигается с места.

– Я пока в состоянии приготовить себе ванну. Да и не хочу.

– Я все-таки налью. Отдохнешь немного, согреешься…

Мама соглашается, но тут из кухни выходит Грэг. Он вернулся с работы и принес какой-то пакет.

– Эй, детка, да ты вся промокла.

При виде мужа маме сразу становится не по себе.

– Какой наблюдательный! – отвечает она. – Вообще-то, я как раз хотела принять ванну, так что…

Она смотрит на меня в надежде, что я уведу ее подальше отсюда, но я не двигаюсь с места. Если бы можно было вернуть маме прежние чувства… Знать бы, что у нее на душе спокойно, – я бы тогда поговорила с ней, рассказала о своей беде, как бывало раньше. От тоски по тем временам щемит в груди. Не в силах выдержать мамин умоляющий взгляд, я смотрю на ее мужа.

– Что в пакете, Грэг?

Он с довольной улыбкой достает и протягивает маме блокнот. Большой, формата А4, в обложке из блестящей темно-красной кожи.

Грэг выбрал для мамы идеальный подарок: красный – ее любимый цвет. Она носит его постоянно, хотя красное платье, помада и лак для ногтей вроде бы не должны сочетаться с рыжими волосами, тем более если ты учительница – самая гламурная в графстве, а то и во всем мире. В детстве мне хотелось, чтобы мама была не такой заметной, чтобы она надевала джинсы и парку, как все остальные матери. Но теперь я начала дорожить ее любовью к красному цвету. Пока мама так модничает, она остается мамой. Когда-то, давным-давно, я пожаловалась, что ее видно за километр, и она ответила, что в красном платье чувствует себя королевой амазонок, а губная помада – это ее боевая раскраска. Красный цвет придавал ей храбрости. Я хорошо понимала, каково это, когда тебе не хватает храбрости, однако меня поразило, что и маме нужны такие уловки. Не знаю, сколько мне тогда было – лет десять, наверное, – но я запомнила тот разговор, потому что после него почувствовала себя чуть взрослее. Мама всегда за что-то сражалась.

И вот она впервые вступает в битву, зная, что проиграет.

– Это книга для воспоминаний, – объясняет Грэг. – Твоих и наших. Помнишь, Дайана сказала, что это может помочь?

Я еще не вернулась из Лондона, когда мама ходила на первую встречу с Дайаной, своим психотерапевтом, и та предложила записывать все важные события, какие удастся вспомнить. Маме идея понравилась. Она пошутила: «Жаль, что я не подумала об этом до того, как перестала следить за сюжетом».

– Да, я помню: дневник поможет ничего не забыть, – осторожно улыбается она.

Эта вежливая улыбка, которой мама приветствует банковских служащих и родителей на школьных собраниях… Она фальшивая. Интересно, заметил ли это Грэг? Наверное, да. Раньше я думала, что только мы с мамой по-настоящему знаем друг друга. Конечно, есть еще бабушка, наш третий мушкетер, но она почему-то всегда немного не в теме. Все бабушкины слова и поступки действуют маме на нервы, а все, что говорит и делает мама, огорчает бабушку. За долгие годы я привыкла к их спорам и только недавно задумалась, почему они не ладят между собой. В общем, раньше, кроме меня, никто не знал маму по-настоящему – пока не появился Грэг. Мне тогда было пятнадцать, я уже вышла из детского возраста, однако все равно ревновала и злилась. Не желала, чтобы он был рядом, хотя прекрасно знала, что с моей стороны это нечестно. Только когда я увидела, что Грэг понимает ее не хуже меня, стало ясно: он никуда не уйдет, а мама отныне будет принадлежать нам обоим.

Она берет у него блокнот и вежливо хвалит:

– Замечательно. Какой красивый! Спасибо.

Мы втроем идем следом за ней на кухню. Мама кладет блокнот на стол.

– Знаете, я ведь давно хотела написать книгу. Всегда думала, что из мансарды получится идеальный кабинет.

Мы уже не переглядываемся за спиной у мамы, когда она говорит или делает что-то невпопад. Пару недель назад стало ясно, что такое будет случаться все чаще. Удивительно, до чего быстро мы свыклись с тем, что раньше казалось из ряда вон выходящим. Хотя в такие моменты на душе все равно тяжело.

– Ты уже написала книгу, – напоминаю я. – Целый роман.

Он лежит в ящике ее пустого, заброшенного стола, все триста семнадцать страниц, перевязанные тонкой, растянутой до предела резинкой. Разумеется, красной. Мама твердо решила его распечатать; сказала, что это не книга, пока у нее нет страниц. Я помню, как она перечитала свой роман за день, потом убрала в ящик и спустилась с мансарды по лестнице. И, насколько я знаю, больше туда не возвращалась. Она никого не просила его прочитать, не посылала в агентства или издательства, даже не говорила о нем. Мама заявила, что если ты посвятил жизнь литературе – преподаешь ее, читаешь, знаешь и любишь, – то должен попробовать сам произвести что-то на свет. Она попробовала, и этим дело кончилось.

Когда Эстер было месяцев шесть и мне доверили присматривать за сестрой, не опасаясь за ее жизнь, мама и Грэг ушли ночевать в гостиницу через дорогу – захотели побыть одни. Как только Эстер заснула в кроватке, я разложила лестницу и забралась в мансарду. Там оказалось сыро, затхло и… пусто. Наконец-то мне выпал шанс прочитать мамин роман. Я хотела узнать, о чем эта книга, на что она похожа – и часть меня, та часть, которой я не очень горжусь, надеялась, что она окажется не так уж и хороша. Маме всегда удавалось все на свете – даже любовь своей жизни она встретила, как бывает только в кино. Иногда мне кажется, что с ней невозможно сравниться – и сейчас, когда у нее все пошло наперекосяк. Но, взявшись за ручку ящика, я передумала его открывать. Впервые в жизни я поняла, что каждый имеет право на тайну. У меня было чувство, что если я прочитаю книгу, то что-то изменится, а я не хотела никаких перемен. Хотя и не знала тогда, что одного желания для этого мало.

– Это не то чтобы книга, – говорит мама, садясь за стол и открывая блокнот. Волнистая молочно-белая бумага разлинована крошечными бороздками – как раз такую мама и любит. Она листает толстые непослушные страницы, прижимается к ним щекой, словно к подушке. Мелочь, казалось бы, но это так на нее похоже, что на душе становится легче. – Я скорее не написала, а выгрузила ее на бумагу. Может, это из-за болезни. Я уже тогда начала освобождать место. Пустая голова, пустая мансарда – все сходится. – Она снова одаривает Грэга своей вежливой улыбкой. – Чудесный блокнот. Идеальный. Спасибо.

Грэг гладит ее по плечу, и мама не вздрагивает. А у него на лице такое облегчение, что больно смотреть.

– Книжка! – Над краем стола появляется носик Эстер – наверное, пришла за печеньем. – Это мне для рисунков, да, мам?

Интересно, знает ли Эстер, насколько она важна для нас? Я смотрю на нее и думаю, как это получается: как на свет появляется цельная, уникальная личность? Она такая маленькая, а мы уже не мыслим без нее жизни – она наша общая улыбка.

– Мамочка, можно мне книжку? – ласково спрашивает Эстер. – Можно?

С тех пор как Эстер исполнилось три года, мы все усвоили, что с ней лучше не спорить, иначе знаменитый характер Армстронгов даст о себе знать, и Эстер что-нибудь швырнет, или кого-нибудь ударит, или ляжет на пол и завопит, как драматическая актриса. Мы не очень-то возражаем – ну, по крайней мере мы с мамой. У нас обеих тоже армстронговский характер. Мама всегда соглашается или переключает ее внимание, так что если юная леди и не получает всего, что хочет, то не знает об этом. В этом деле мама проявляет чудеса ловкости – или, вернее сказать, чудеса материнства. Я теперь постоянно наблюдаю за ней и стараюсь запомнить ее жесты, улыбки, шутки, любимые фразочки. Наверное, когда мне было три года, она и со мной управлялась так же, но тогда я этого не замечала. А теперь должна – надо запомнить все, чтобы, когда придет время, заменить Эстер маму. В моем возрасте все совершают ошибки – только мне нельзя. У меня нет на это времени. Я должна быть дома и дать Эстер все, что дала мне мама.

– Ну конечно, милая, – говорит она, протягивая Эстер шариковую ручку. Грэг морщится, однако мама берет его за руку, и все его напряжение тут же уходит. – Это ведь книга не для меня одной? – спрашивает она, глядя на мужа, и наконец-то улыбается по-настоящему. Эта улыбка напоминает мне мою любимую фотографию с их свадьбы: мама смотрит на Грэга, а он стоит и смеется от счастья как ненормальный. – Я буду записывать воспоминания, но и вы пишите свои. Это наш общий дневник. А Эстер будет первой.

Грэг выдвигает стул и садится рядом с мамой. Эстер взбирается ему на колени и, высунув язык от усердия, начинает выводить на бумаге фигуры. Сначала она рисует два круга, один большой, другой маленький, затем в каждом – две точки вместо глаз, одну вместо носа и широкую улыбку. Разобравшись с лицами, она пририсовывает к кругам палочки. Там, где они соприкасаются, Эстер рисует завитушку – показать, что человечки держатся за руки.

– Это мы с тобой, – говорит она маме.

Та прижимает ее к себе и целует в макушку.

– Отличное начало для книги. – Грэг обнимает ее за плечо, и мама напрягается – всего на секунду. – Напишешь внизу число? – просит она мужа.

Он пишет: «Мама и я», ставит подпись – «Эстер» – и дату.

– Ну вот. – Мама улыбается. Я смотрю на ее профиль, и на минуту мне кажется, что ее покинули все тревоги. – Вот и первая запись в книге наших воспоминаний.

 

Суббота, 13 августа 2011 года Наша свадьба

Это кусочек атласа от моего свадебного платья. Я отрезала лоскуток от подола, там, где никто не заметит. В глубине души я надеюсь, что одна из моих дочерей захочет надеть его на собственную свадьбу…

Платье было ярко-красное. Мне казалось, такое уместнее, чем белое или кремовое, и потом, это мой любимый цвет. Я была уже не первой молодости, когда выходила замуж за Грэга; за две недели до свадьбы мне исполнилось сорок. И конечно, моя невинность осталась в далеком прошлом. Однако в тот день я чувствовала себя красивой как никогда – красивой и полной жизни. Со мной были все, кого я любила или когда-нибудь полюблю.

Мы поженились в августе в замке Хайклиф у самого моря. Я хотела большую, пышную свадьбу, чтобы все было в блестках и сверкало, как мои туфли со стразами. Конечно, я знала, что шестиярусный торт, подносы с малюсенькими канапе и шампанское рекой – это ерунда по сравнению с мужчиной, который наперекор всему берет меня в жены, но такой уж я человек. Я мечтала, чтобы воздух был наполнен ароматом лилий, болтовней и смехом гостей, хотела, чтобы ярко-синее море искрилось при свете дня и каждая изумрудная травинка стояла по стойке «смирно» под улыбчивым солнцем, как на одном из рисунков Эстер.

К алтарю меня вела Кэйтлин. Даже в день свадьбы она до конца не верила, что Грэг искренне меня любит. Когда я сообщила дочери, что встречаюсь с нашим молодым симпатичным строителем, она пришла в ужас. «Мама, он просто жулик, хочет тебя обчистить. Воспользовался твоим отчаянием и развел на секс». А когда спустя всего несколько месяцев я призналась ей, что беременна, то услышала: «Он тебя бросит, вот увидишь». В этом вся Кэйтлин – всегда говорит что думает.

Мы с ней шли к алтарю, держась за руки, как две школьницы. Она, конечно, шикарно выглядела, хотя все еще дулась за то, что я не разрешила ей надеть маленькое черное платье. Вместо него вокруг ее ног легко струился прозрачный шелковый наряд цвета слоновой кости, а волосы – темные непослушные кудри, доставшиеся ей от отца, – мягкой волной обрамляли лицо в форме сердечка.

В зале, где проходила церемония, всю стену занимало окно, выходящее на океан – ярко-синий и искристый, как я мечтала. На горизонте белели крошечные кораблики под парусами, они покачивались на волнах и не подозревали о том, как я счастлива. И все же мне казалось, что эти лодочки, бесконечно далекие, – тоже часть моей свадьбы. И не только они, но и солнце, и звезды… Знаю, звучит слегка бредово, но так уж я себя чувствовала: словно вокруг меня вращался весь мир.

Мы с Грэгом не загорелись идеей написать собственные свадебные клятвы и решили держаться традиционной церемонии. Я смотрела на него, купалась в любви наших гостей, слышала, как Эстер, завернутая в шелка, с померанцевым цветком в волосах, лопочет что-то во весь голос, – и тут поймала взгляд Джулии, моей лучшей подруги. Она одними губами прошептала: «везучая стерва» – достаточно четко, чтобы чиновник из бюро регистрации поднял бровь. Кэйтлин читала «Надгробие Арунделей» Филипа Ларкина. По тому, как Грэг на меня смотрел, было ясно: я выхожу замуж за любовь всей моей жизни. Конечно, я и раньше бывала счастлива, и дочки каждый день дарят мне радость, но в том дне соединилось все. Он был самый-самый счастливый.

Разумеется, я перебрала шампанского и после того, как Грэг произнес речь, решила не отставать от него. Мою следовало бы сократить минут на десять, однако все смеялись, подбадривали меня и охотно позволяли мне «рисоваться», как сказала бы мама, – потому что желали мне счастья. Потом заиграла музыка, и Эстер кружилась без остановки, так что подол ее платья вздымался, словно цветок, а после уснула на груди у бабушки – та сидела в соседней комнате, в тишине, делая вид, будто вовсе не захмелела и не пыталась заигрывать с Мортом, ирландским дядюшкой Грэга. Джулия скинула туфли и танцевала со всеми женатыми мужчинами в зале, хотели они того или нет, а потом привела в ужас молодого официанта, пригласив его на медленный танец.

Мы с Грэгом тоже танцевали всю ночь напролет, кружились и качались из стороны в сторону, задирали колени и трясли руками без остановки, не прекращая смеяться. А потом он подхватил меня и понес по лестнице в спальню, в шутку зовя меня «миз Армстронг», потому что перед свадьбой я спросила, не будет ли он возражать, если я оставлю свою девичью фамилию. Конечно, Грэг не возражал; он сказал, что ему даже нравится быть женатым на «миз». По дороге в номер для новобрачных он шептал на ушко миз Армстронг, как сильно любит ее под любым именем. А под конец, перед тем как заснуть, я подумала: «Вот оно. Вот теперь моя жизнь началась».

 

3

Кэйтлин

Я думала дождаться ее в машине, но затем поняла, что рискую проторчать там весь день. У мамы теперь нарушено чувство времени: секунды кажутся ей часами, и наоборот. В ее конфискованном вишнево-красном «Фиате» очень уютно, и я не хочу идти под дождь, который лупит, как свинцовая дробь. Не хочу, но придется. Это ее последний день в школе, и мама ужасно расстроена. Нужно забрать ее с урока. А по дороге домой, до того как бабушка и Эстер возьмут нас в кольцо, мне придется рассказать ей, что я наделала. Время уходит.

Хотя секретаршу Линду я встречала и раньше, знаю я ее в основном по фееричным маминым анекдотам из школьной жизни. Линда сидит за пуленепробиваемым стеклом, будто мы не в Гилфорде, а в Лос-Анджелесе.

– Привет! – Я улыбаюсь до ушей: только такая улыбка помогает мне выдержать сочувственные разговоры, в которых всегда слышится тихая нотка радости.

– Привет, милая. – Линдины губы сами складываются в грустную гримасу.

После того как врачи поставили маме диагноз, она решила держать его в секрете как можно дольше, и все, даже ее психотерапевт мистер Раджапаске, подтвердили, что это вполне ей по силам. «У вас острый ум, миз Армстронг, – сказал он. – Исследования показывают, что высокий интеллект часто помогает отсрочить болезнь. Умные люди находят способы компенсировать ее симптомы. Следует поставить в известность работодателя, но в целом, если лекарства дадут желаемый эффект, я не вижу причин для кардинальных перемен в ближайшее время».

Мы все были очень благодарны за то, что нам дали время свыкнуться с неизбежным… А потом мама въехала в почтовый ящик на своем чудесном «Фиате» – первом неподержанном автомобиле за всю ее жизнь. Мало того, это случилось у самых школьных ворот. Хорошо, что во время урока, иначе она бы наверняка кого-нибудь сбила. И не сказать, чтобы это случилось по рассеянности – вовсе нет. Мама в тот момент была очень сосредоточенна: изо всех сил пыталась вспомнить, зачем нужен руль.

– Привет, милая, – плаксиво повторяет Линда. – Пришла забрать бедную мамочку?

– Да. – Я улыбаюсь еще ослепительнее, потому что знаю: Линда желает мне добра и не виновата, что от звука ее голоса хочется разбить пуленепробиваемое стекло и вылить чашку холодного чая ей на голову. – Как все прошло, не знаете?

– Чудесно прошло, солнышко. Было собрание о том, что такое синдром Альцгеймера. Все старшеклассники завели друзей в доме престарелых, в память… в честь твоей мамочки.

Линда выбирается из своей стеклянной будки и, позвякивая внушительной связкой ключей, ведет меня в святая святых школы Албери-Комп, «маминой школы», как многие, и я в том числе, привыкли называть ее в последние годы – с тех пор как маму назначили старшим преподавателем литературы. Без нее здесь все было бы совсем по-другому.

– А еще пили чай с тортом. Ты же знаешь, как твоя мамочка любит торты. По-моему, она очень счастлива. Улыбается.

Я иду, прикусив язык, хотя меня так и подмывает сказать Линде, что она тупая корова, а мама – по-прежнему человек, а не какой-нибудь бессловесный овощ. Однако я молчу – вряд ли маме понравится, что в ее последний день в школе я оскорбляю секретаршу. Хотя нет, как раз такое ей бы понравилось. И все же я молчу. Если мама считает что-то удачной идеей, иногда это знак, что нужно сделать наоборот.

– Вообще-то, за последние полгода мама не сильно изменилась, – осторожно говорю я. – И за год тоже. Она все тот же человек. – Мне хочется добавить: человек, который поставил тебя на место и запретил вызывать полицию, когда миссис Харви явилась в школу разбираться с обидчиками ее сына Дэнни. Мама пришла на крики и увела миссис Харви в учительскую, где тактично объяснила, что та лишь навредит своему двенадцатилетнему отпрыску, если ввяжется из-за него в драку. Мама уладила конфликт за неделю, хотя Дэнни даже не учился в ее классе. После того случая миссис Харви выдвинула ее на премию «Учитель года» в Южном Суррее, и мама ее выиграла. Она не какая-то там слабоумная. Она еще поборется.

Линда открывает дверь в учительскую, и я вижу, что мама сидит там со своей лучшей подругой Джулией Льюис, тоже учительницей. До того как мама познакомилась с Грэгом, Джулия была ее «ведущим звеном» во всех похождениях. Я делала вид, что ничего не знаю о них, поэтому с появлением Грэга хоть в чем-то мне стало легче – не приходилось больше строить догадки насчет маминой таинственной сексуальной жизни. Конечно, мама никогда не наряжалась у меня на глазах и не шла на танцы или коктейли, флиртовать и делать еще бог знает что. И она ни разу не приводила домой мужчин, пока не встретила Грэга. Он был первым, с кем ей захотелось меня познакомить, а я как раз очень этого не хотела. Неудивительно, что их роман оказался для меня такой неожиданностью. Однако я знаю: до Грэга были другие мужчины, и некоторые из них появлялись, когда мама с Джулией «отводили душу» и «выпускали пар» в городе. Однажды она сказала, что мы не обязаны обсуждать нашу личную жизнь, если не захотим, – и мы не обсуждали. Даже когда я встретила Себастьяна, даже когда влюбилась в него без памяти, я никогда не говорила маме о своих чувствах. Может быть, зря – если кто и мог меня понять, так лишь она. Если бы я с самого начала поделилась с ней своими переживаниями, то рассказать обо всем, что случилось после, было бы куда проще. А теперь момент упущен. Я боюсь, что сейчас войду в учительскую, а мама меня не узнает или забудет, для чего я нужна, как забыла, зачем нужен руль.

Однако при виде меня она улыбается. В руках у нее огромный букет из супермаркета.

– Понюхай, как вкусно пахнут! – Мама радостно протягивает его мне. – Правда, красивые штуки?

Интересно, она в курсе, что забыла слово «цветы»? Не буду спрашивать. Бабушка всегда ее поправляет, и мама из-за этого злится. Знать бы только – слово ушло навсегда или нет? Я заметила, что иногда забытое возвращается, а иногда пропадает с концами.

– Очень милые!

Джулия отвечает мне бодрой улыбкой: уныние не пройдет!

– Мне уже сто лет не дарили цветы, – говорит мама, вдыхая цветочный аромат. – Надо будет как-нибудь тряхнуть стариной, подцепить мужика…

– Ты уже подцепила, радость моя, – отвечает Джулия не моргнув глазом. – Выскочила за самого симпатичного парня в Суррее!

– Знаю, знаю, – говорит мама, пряча лицо в букете.

Знает ли? Меня на секунду охватывает сомнение. Еще недавно мама, когда была рядом с Грэгом, сияла от счастья и парила над миром, словно один из китайских фонариков, которые гости на ее свадьбе пускали в небо. А теперь все, что с ним связано – любовь, счастье и брак, – то появляется в ее памяти, то исчезает. И однажды, наверное, уйдет навсегда.

– Может, пойдем? – киваю я на дверь. Хотя нам некуда торопиться, оттягивать эту минуту невыносимо. Последний день на любимой работе. Мама оставит позади что-то очень важное, определяющее. И чем дольше она ждет, тем сложней это будет сделать.

И еще я знаю, что сегодня, завтра или через день Грэг с бабушкой – а может, и мама – заметят, что я не вернулась в университет. Тогда правда выйдет наружу, и у каждого будет что об этом сказать. А я не хочу, чтобы мои тайны и ошибки, которые я так долго и тщательно прятала, вырвались наружу и забрызгали все вокруг, – потому что тогда они станут реальны. Я к этому не готова. Самый ужас в том, что, когда маме поставили диагноз – это было как раз во время каникул, – я испытала облегчение. У меня появился повод ничего им не говорить. И вот это меня больше всего беспокоит: мне почти двадцать один год, а я все еще не повзрослела, думаю только о себе и вижу хорошее в том, что у мамы обнаружили раннюю стадию болезни Альцгеймера. Вот какой я человек, и как мне стать лучше – ума не приложу. Вдруг оказалось, что надо быстро взрослеть и принимать важные решения, а я хочу нырнуть под теплое одеяло и с головой уйти в книжку.

К такому повороту я еще не готова.

В глубине души мне хочется рассказать обо всем маме – сейчас, пока другие не влезли со своим драгоценным мнением. И все-таки сомневаюсь: стоит ли? Я даже не уверена, поймет ли она меня и запомнит ли мои слова хотя бы на пару часов. Если я признаюсь ей в том, что разрушила свою жизнь, то не придется ли потом повторять это признание снова и снова и каждый раз видеть ужас и разочарование на ее лице?

Впрочем, она моя мама и поэтому должна все узнать. Пусть даже ненадолго.

– Ты готова? – снова спрашиваю я.

Мама неподвижно сидит на школьном стуле, и вдруг ее глаза наполняются слезами. У меня самой ноги подкашиваются, я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи.

– Я люблю свою работу, – говорит она. – Люблю учить детей и знаю, как их увлечь, как пробудить интерес к Шекспиру, Джейн Остин и… Это мое призвание. Я не хочу уходить, не хочу. – Она смотрит на Джулию. – Меня ведь не могут заставить? Неужели ничего нельзя сделать? Это дискриминация! – В ее голосе слышится возмущение и, кажется, паника. – Я могу подать на них в суд, есть же права человека, в конце концов?!

Джулия садится перед мамой на корточки, берет ее за плечи и не перестает улыбаться, будто все в полном порядке. Будто все это шутка. Мне щиплет глаза – в последнее время слезы не заставляют себя ждать.

– Сестренка… – Джулия смотрит маме в глаза. – Ты лучшая на свете учительница, собутыльница, танцовщица и подруга. Просто пойми… Учителям запрещено сбивать почтовые ящики у ворот школы. Глупое правило. Только ты не плачь, ладно? Выше нос, не показывай, что тебе есть до них дело. Будь себе хозяйкой. – Джулия крепко целует маму в губы. – Ну, давай, иди на волю, ради меня, и будь лучше всех, как раньше. Как всегда. Будь лучше всех, и пусть они катятся к черту, сволочи неблагодарные. Потому что, куколка, я тебе так скажу: пора насладиться жизнью. Теперь можно делать все, что вздумается, и тебе за это ничего не будет.

– Я не хочу уходить, – повторяет мама, поднимаясь со стула и так сильно прижимая к себе букет, что несколько лепестков падают к ее ногам.

– Зато тебе не нужно больше проверять тетради, – убеждает ее Джулия. – Не нужно делать вид, будто мы не знаем о тайных свиданиях Джессики Стэйнс и Тони Джеймса в чулане. Тебе уже не придется иметь дело с тупым правительством, которое лезет в нашу идеальную школу со своими дурацкими законами. Вся эта мерзость тебя не коснется. Будь свободна, будь безрассудна, как ты умеешь, – ради меня.

– Ладно, – соглашается мама, обнимая Джулию. – Хотя мне запрещают садиться за руль, так что все мои приключения будут в пределах города.

– Узнаю мою девочку! – Джулия прижимает маму к груди. – Я тебе звякну через пару дней, выберемся на вечерок, да?

– Да. – Мама обводит взглядом комнату и добавляет: – Прощай, жизнь.

* * *

Я сажусь за руль, вставляю ключ в зажигание и жду, когда мама займет свое место. Она стоит в растерянности. Тогда я тянусь через кресло и открываю ей дверь. Мама залезает в машину и защелкивает ремень безопасности. Это маленькая победа – утром мне пришлось самой ее пристегнуть

– Ну, что, – говорит мама, – последний день дома – и обратно в реальный мир? Я что-то не заметила горы грязного белья… Только не говори, что ты начала сама себя обстирывать! А, поняла, это бабушка? Имей в виду, Кэйтлин: она за тебя постирает, но ты будешь за это расплачиваться еще лет пять.

Мама смеется, и у меня перехватывает дыхание: она вернулась, она настоящая! Только в такие моменты я понимаю, как сильно скучаю по ней, когда она исчезает.

– Обратно в мир больших надежд и светлого будущего, – радостно восклицает она, забыв про школу. – Еще пара месяцев, и ты получишь диплом. Представь только! Не могу дождаться, когда увижу тебя в мантии и шапочке. Обещаю к тому времени не выжить из ума и не принять тебя за Бэтмена, а себя за Женщину-кошку. Хотя это неплохая идея – прийти на выпускную церемонию в кожаном костюме.

Я улыбаюсь. Господи, как же ей рассказать?

– Мне, наверное, нужно будет произнести речь, – продолжает мама, прижимая ладонь к стеклу, словно только сейчас его обнаружила. – Надавать тебе советов о том, как распорядиться собственной жизнью, пока я на это еще способна. Хотя ты и без всяких советов все сделаешь правильно. Я тебе еще надоем разговорами о том, какая ты несносная дочь и как бы я хотела, чтобы ты прибралась в комнате и перестала слушать завывания, которые ты упорно считаешь музыкой… Все это будет, но знай: я ужасно тобой горжусь, Кэйтлин.

Я не свожу глаз с дороги, с потока машин, с пешеходов, с камер слежения и вдруг понимаю, каково это – сидя за рулем автомобиля, разучиться им управлять. Невысказанная правда того и гляди выдавит из моей головы все, что я знала. Под колесами машины исчезает миля за милей, а с ними – время, которое осталось у нас двоих. Сейчас самый подходящий момент: мы с мамой одни. Но я не могу. Не могу.

– Когда я прощалась с классом, Итан Грейв расплакался, – вдруг говорит она, грустнея при воспоминании о школе. – Девочки сделали мне открытку. Ой… – Мама оборачивается. – Я забыла открытку!

– Я позвоню Джулии, она привезет.

– Девочки сделали мне открытку и поставили танцевальный номер. Ах, девочки! Что-то вроде мюзикла – называется «Мы будем скучать». Мне очень понравилось. Слава богу, они не сочинили песню «Альцгеймер – это не шутки» и не заставили мисс Куп играть ее на старом расстроенном пианино. Ну, не важно. А потом ко мне подошел Итан Грейв – попрощаться, наверное, – и расплакался. У всех на глазах. Бедный ребенок, мальчишки ему это припомнят через неделю-другую, когда обо мне все забудут, а у них появится новая радость – заглядывать в декольте моей преемнице.

– Ничего подобного, – говорю я искренне. – Они тебя любят. Даже те, кто притворялся, что нет, на самом деле любят.

– Думаешь, не забудут? – спрашивает мама. – Вспомнят мое имя, когда повзрослеют?

– Конечно! – восклицаю я. Еще два поворота, и мы будем дома. – Еще как вспомнят!

– А Эстер меня не вспомнит, правда? – Вопрос звучит так неожиданно, что я чуть не бью по тормозам.

– Ну конечно, вспомнит.

Мама качает головой.

– Я не помню себя в три года. А ты?

Я на секунду задумываюсь и вижу смутную картину: я сижу под солнцем в тесной коляске и ем бублик. Мне тогда было года три, или два, или пять. Понятия не имею.

– Да. Я отлично все помню. И тебя тоже.

– Нет, – говорит мама. – Может, какие-то обрывки и будут всплывать, но не больше. Эстер не узнает, как я ее любила. Кэйтлин, обязательно расскажи ей. Ни в коем случае не доверяй это бабушке. Она считает меня идиоткой. Обязательно расскажи Эстер, что я была веселой, умной, красивой и любила вас обеих… Хорошо?

– Она тебя вспомнит. Тебя невозможно забыть, даже если захочешь. И потом, ты ведь еще много лет будешь с нами, – говорю я, хотя мы обе точно знаем, что это неправда.

Сразу после постановки диагноза мистер Раджапаске сказал, что у болезни Альцгеймера есть три основные стадии, однако определить, на какой из них находится мама, невозможно. Благодаря высокому интеллекту она может скрывать истинное положение дел от всех, включая себя. Болезнь могла развиваться не один год, пока мама восседала в своем уютном кабинете среди сертификатов и семейных фотографий. Возможно, тот период, когда мир еще имеет для мамы смысл, подходит к концу. Я в кои-то веки обрадовалась неведению – если надежды нет, то уж лучше так.

В тот вечер, когда мама сбежала под дождь, а Грэг подарил ей дневник, бабушка сообщила нам результаты последних тестов. Хуже нельзя было и представить. У мамы обнаружили непредвиденное и крайне редкое осложнение: болезнь прогрессировала быстрее, чем все ожидали. Бабушка записала для нас подробности, но я ничего не слышала – ни причин, ни результатов сканирования мозга, ни расписания будущих процедур. Перед глазами стояла только одна картина: мама слепо бредет к краю утеса.

Я смотрю на нее. Нужно ей все рассказать.

– Мам, – начинаю я. – Нам надо поговорить.

– Можешь взять мои туфли. Бери все, но особенно те красные, на шпильках, они тебе всегда нравились. И еще я хочу, чтобы ты встретилась с отцом.

В этот раз я давлю на тормоз. Мы уже подъезжаем к дому, однако я пересекаю двойную сплошную и глушу мотор.

– Что? – поворачиваюсь я к маме. – Нашла о чем просить! Зачем мне с ним встречаться?

Я закипаю от гнева, будто меня накачали адреналином. Мама это видит, но сидит по-прежнему спокойно, сложив руки на коленях.

– Потому что скоро меня не будет, а тебе нужен…

– Не нужен, – отрезаю я. – Мне не нужен родитель тебе на замену, да и не выйдет ничего. Он ведь от меня отказался. Хотел поскорее забыть ошибку молодости.

– Их раньше носила твоя бабушка – те красные туфли, – пока не завязала с кислотными вечеринками и не превратилась в старую перечни…

– Мама! – Я со злости бью ладонями по рулю. Она знает: я не хочу слышать об отце, меня приводит в бешенство мысль о человеке, который в моей жизни ничего не значил, которому даже все равно, что я сейчас злюсь. – Я не буду с ним встречаться! Не заставляй меня!

– Кэйтлин, мы всегда были друг другу ближе всех на свете. Ну, еще бабушка… И я всегда считала, что нам больше никто не нужен. Я бы и сейчас так думала, если бы не…

– Нет, – твердо говорю я сквозь слезы. – Нет никакой разницы.

– Разница есть. Мне теперь ясно: я была неправа, когда думала, что ты обойдешься без него, что я смогу вырастить тебя так, чтобы ты о нем ничего не знала, и… Послушай, я должна тебе кое-что рассказать. И тебе это не понравится.

Мама замолкает на полуслове – но не затем, чтобы подумать или собраться с духом. Нет, просто замолкает, и через секунду я понимаю: что бы она ни хотела сказать, мысль потерялась, исчезла за краем утеса. Мама безмятежно улыбается и терпеливо ждет. Она не знает, в каком я смятении, какая буря клокочет в груди. Это выше моих сил: слезы подступают к глазам и текут ручьем. Вцепившись в руль, я прижимаюсь к нему головой. Меня трясет, и я слышу как бы со стороны, что повторяю снова и снова: «Прости, прости».

Кажется, что рыдания никогда не прекратятся и мы останемся здесь навечно. Потом мама отстегивает ремень безопасности, и я чувствую ее руки у себя на плечах.

– Все хорошо, – воркует она у меня над ухом. – Это от шока, к утру ты сама поймешь, что таким синяком можно гордиться. Ты моя храбрая девочка. Я тебя люблю.

Я не знаю, какой день, какой миг из нашего прошлого ожил сейчас в ее памяти, но хочу оказаться там, хочу перенестись вместе с ней в то время, когда все можно было исправить одним поцелуем.

Мы подъезжаем к дому, я открываю перед мамой дверь – и тут понимаю, что так и не рассказала ей свой секрет. Мало того – мама так и не рассказала мне свой.

 

Воскресенье, 10 марта 1991 года Клэр

Это письмо от отца Кэйтлин.

Он поставил наверху дату: жирные черные буквы с завитушками разлетелись по всей странице. Сразу видно, что хозяин почерка – человек артистичный и чуждый условностям, опасный и чарующий… И он обратил на меня внимание.

В те времена письма еще не стали редкостью: я и сама переписывалась с мамой и университетскими подругами. Однако послание от парня получила впервые – поэтому и сохранила его, хотя оно, строго говоря, и не любовное. Наверное, я думала, что письмо станет первым из множества, а оно оказалось единственным.

Я сейчас читаю его и вижу то, чего тогда не видела: это западня, ловушка. Автор сделал все, чтобы я почувствовала себя умной и особенной, раз удостоилась его внимания. Об этом не говорилось напрямую – письмо само по себе должно было показать, что за мной ухаживают. Слова не имели почти никакого значения.

Послание доставили ночью. Я спала на первом этаже, в комнате, которая в то время служила гостиной, а теперь в нашем общем доме стала спальней для гостей. Это было настоящее логово с постерами на стенах и разбросанной по всему полу одеждой. Запах лежалого грязного белья и поныне возвращает меня в ту комнату, откуда я смотрела на газовый фонарь за окном и ждала, когда же начнется настоящая жизнь.

В то утро я отдернула шторы и сквозь капли тумана на оконной сетке различила какой-то посторонний предмет. Я отлепила от влажного стекла посеревшую занавеску и увидела: снаружи приклеен скотчем длинный толстый конверт кремового цвета, а на нем значится мое имя.

С утра было холодно – весна еще толком не началась, – но я босиком выбежала на улицу, схватила конверт и, вернувшись, нырнула под теплое одеяло. Таких волнительных приключений у меня еще не было. Мне захотелось поскорее узнать, что там внутри, однако я удержалась и еще долго, замерев от восторга, разглядывала конверт. Впервые в жизни у меня появилось предчувствие чего-то важного, судьбоносного. И я не ошиблась.

Видите, он даже не потрудился написать мое имя. Никакой вам «дорогой Клэр». «Мне понравилась наша беседа субботним вечером», – начиналось письмо. Наша беседа. Как меня взволновал его слог! Мы познакомились на вечеринке. Я сразу заметила его долговязую фигуру и крайне самоуверенный вид. Ничего особенно привлекательного для девушки в нем не было – кроме одного качества, редкого среди его сверстников: он выглядел так, будто точно знает, что делает. Через пару часов я поймала на себе его взгляд. Помню, я даже посмотрела через плечо – решила, что это ошибка. Но нет, он не сводил с меня глаз. Потом улыбнулся, помахал в воздухе бутылкой и подозвал к себе кивком головы. Разумеется, я подошла. Не раздумывая. Он налил мне красного вина и допросил с пристрастием о моих вкусах в живописи, литературе и музыке. Я наврала, где только могла, – надеялась его впечатлить. Он знал, что я вру. Думаю, ему это понравилось. К тому времени как веселье утихло, все, включая моих подруг, разъехались по домам. Я сказала ему, что и мне пора и что надо на всякий случай вызвать такси. Я даже не знала, где проходит вечеринка: мы доехали туда на попутке в облаке винных паров, не очень-то замечая дорогу за смехом и болтовней. Только тогда он сказал мне, что это его дом, и пригласил переночевать. Никакого секса – он очень ясно дал это понять, – просто так безопаснее, чем возвращаться одной на такси. Разве я не слышала о девушке, которая на прошлой неделе села в местный кеб, а по дороге потеряла сознание и очнулась в какой-то глуши рядом с мастурбирующим водителем?

Мой новый друг казался мне таким благородным, заботливым, взрослым. Теперь я понимаю: он пытался действовать от обратного и был уверен, что, если откажет мне в доступе к своему мужскому достоинству, я сама до рассвета стащу с него трусы. Однако он просчитался. Был один парень – всего один, – с кем у меня до этого случился секс. Он не знал, что я девственница. Я полагала, что не очень-то круто в таком признаваться: восемнадцать лет – это же так много! Все прошло довольно неловко и больше не повторилось. Я решила сделать вид, что ничего и не было – ну, разве что «это» наконец перестало быть помехой, и я знала, чего ждать в следующий раз. В общем, негусто.

Он отвел меня в свою комнату, и мы, не снимая одежды, легли на односпальную кровать; я – сразу, он – через пару минут, неловко потоптавшись у батареи. Мы долго говорили и смеялись, а потом он взял меня за руку. До сих пор помню, как меня охватила дрожь предвкушения. Когда он поцеловал меня, за окном светало. Мы проговорили еще несколько часов. Поцелуи с его стороны становились все смелее. А потом я встала и, к его удивлению, сказала, что мне нужно идти. Это была неправда, но уйти я хотела. Хотела поскорее заскучать по нему.

В наших отношениях я только два раза сделала верный ход, и это был первый из них – еще прежде, чем я догадалась, что со мной играют. Я ушла до того, как он этого захотел, и тогда он захотел меня еще больше.

«Я не перестаю думать о тебе», – гласила вторая строчка. Наверняка стандартная, но я, прочитав ее, хлопнулась на подушку и прижала письмо к груди. Это был самый умный, веселый и влиятельный в нашем маленьком мирке парень – и он думал не о ком-нибудь, а обо мне! «Сегодня утром я увидел солнечный луч на ковре и вспомнил запах твоих волос». Как тонко, подумала я, как романтично! Позднее выяснилось, что это была строчка из его стихотворения, которое он за один семестр успел посвятить нескольким девушкам. «Мне бы хотелось снова тебя увидеть. Сегодня с полудня до шести часов я буду в библиотеке, в секции художественной литературы. Приходи, если пожелаешь».

С полудня. С полудня прошел уже целый час!

Если бы я тогда была старше, мудрее, циничнее, если бы не влюбилась по уши в его почерк и не потеряла голову, то пришла бы – но не раньше пяти. Однако все вышесказанное ко мне не относилось, поэтому я осторожно вложила письмо в свой учебник Иглтона, торопливо оделась и бросилась на поиски.

Мое появление ничуть его не удивило. Он улыбнулся, хотя улыбка вышла натянутой.

– Я получила письмо, – прошептала я, садясь рядом.

– Очевидно.

– Чем займемся? – Я была готова к романтическим безумствам.

– У меня еще час, чтобы написать сочинение, а потом в паб? – сказал он и, получив согласие, вернулся к книгам. Я тоже медленно достала из рюкзака учебники и притворилась, будто читаю, хотя не видела ни единого слова. Нужно было встать, чмокнуть его в щеку и попрощаться, но я сглупила и с этого момента оказалась в его власти, пока однажды не положила ей конец. И это был второй правильный поступок в наших отношениях.

 

4

Клэр

Про болезнь Альцгеймера, или «БА», как мы зовем ее в нашем маленьком клубе для избранных, я знаю давно. Меня много лет глодал червячок сомнения. Слова вдруг исчезали из памяти, обещания забывались. Я говорила себе: у тебя насыщенная жизнь, ты вышла замуж, родила дочь, продвинулась по работе – неудивительно, что голова иногда подводит. Однако в глубине души всегда хранился прощальный образ отца, постаревшего, опустошенного и совсем для меня потерянного. Я утешала себя тем, что еще молода, а болезнь могла и не достаться мне по наследству. В конце концов, с папиной сестрой, моей тетушкой Хэтти, ничего такого не случилось. Она умерла от инфаркта, но все винтики были на месте. Поэтому я убеждала себя: не нагнетай и перестань беспокоиться – и думала так долгие годы, пока в одно прекрасное утро не поняла, что больше не в силах это скрывать.

В то утро я не смогла надеть туфли, съела два завтрака и забыла, как зовут мою дочь.

Все было так: я спустилась по лестнице, держа туфли в руках, и пошла на кухню. Кэйтлин уже приехала на каникулы, усталая и похудевшая. Утомилась от вольной жизни, решила я, – да еще ее траурные наряды и макияж… Я однажды ей намекнула, что это слишком готично, а она взяла в пригоршню свои угольно-черные волосы и ответила: у меня что, есть выбор?

Меня ждали в школе, наша няня заболела, поэтому вести Эстер на прогулку выпало Кэйтлин. Судя по виду, она охотнее провела бы весь день в постели. Я и сама была бы рада ее туда уложить, как в старые времена, – подоткнуть одеяло, убрать ей волосы со лба и принести горячий бульон.

Когда я спустилась на кухню, обе девочки уже проснулись. Эстер разбудила сестру, свела вниз по лестнице, а теперь уютно устроилась у нее на коленях и требовала кормить себя с ложечки. Я вошла на кухню, посмотрела на двух своих дочерей и почувствовала, как в душе распускается радость – от того, что, несмотря на семнадцать лет разницы, они так привязаны друг к другу. Мне захотелось позвать Эстер и покачать ее на коленях. Тут-то все и случилось. Между мной и ее именем встала серая, непроницаемая стена тумана. Нет, даже не стена – пустота. Секунду назад там что-то было, а теперь исчезло. Я ударилась в панику и чем сильнее пыталась думать, тем гуще становился туман. И ведь это была не какая-то забытая рабочая встреча. И не женщина из книжного клуба, которую я видела раза три в жизни и которой старалась не попадаться на глаза в супермаркете, потому что не помнила ее имени. И не «тот парень из телика, который снимался в этом, как его…». Это была моя девочка, зеница моего ока. Мое сокровище, моя радость, моя любовь. Дочь, которой я дала имя.

И тогда я поняла, что болезнь, которая забрала моего отца, пришла за мной. Поняла, хотя ни сердце, ни разум не хотели ничего слышать. «Ты устала, ты перетрудилась, – говорила я себе. – Расслабься, вздохни поглубже, и все вспомнишь».

Я насыпала в чашку мюсли, поела – на вкус они были как бумага – и пошла чистить зубы, убеждая себя: делай все как обычно, и оно само вспомнится. Затем вернулась из ванной и насыпала в чашку мюсли. «Такая голодная?» – спросила Кэйтлин, и я тут же поняла, что совсем не хочу есть. А потом заметила на столе пустую чашку и обо всем догадалась. «Да, голодная», – ответила я и впихнула в себя несколько ложек. Пошутила, что завтра сяду на диету. Кэйтлин только глаза закатила – она это умеет. «Ну-ну, мам».

В панике я заглянула под стол и увидела там свои туфли: низкие, черные, с острыми мысками. Я смотрела на них не отрываясь. Это были мои любимые туфли – в меру строгие, в меру сексуальные, не натирающие ногу даже после целого дня в школе, – однако в то утро, чем дольше я на них смотрела, тем загадочнее они казались. Я никак не могла сообразить, какая туфля к какой ноге подходит. Угловатый мысок, пряжка сбоку – все это вдруг потеряло смысл.

Я оставила туфли под столом, вышла из кухни и надела ботинки. День в школе прошел как обычно. Я помнила, кто у меня учится и что мы проходим, помнила персонажей и цитаты из книг по учебной программе… Помнила все, кроме имени дочери. Оно пропало вместе с умением различать туфли и вернулось только вечером, когда Грэг окликнул Эстер. Мне стало так легко на душе и вместе с тем так страшно, что я заплакала. Пришлось ему рассказать. На следующий день я отправилась к врачу, и началась длинная череда тестов, которые должны были как можно точнее установить то, что я и так уже знала.

Теперь я опять живу с мамой, каждый день все больше отдаляюсь от мужа, и хотя имя Эстер с того дня ни разу не выскользнуло из моей хватки, другие вещи делают это постоянно. Каждое утро я открываю глаза и говорю себе, кто я, кто мои дети и что со мной не так. И я опять живу с мамой, хотя моего желания никто не спрашивал.

А еще, до того как Кэйтлин вернется в университет, я должна рассказать ей кое-что очень важное… Увы, что бы это ни было, оно за пеленой тумана.

– Ты хочешь сама накрыть на стол? – спрашивает мама, протягивая мне букет блестящих металлических предметов. Она окидывает меня недоверчивым взглядом, словно боится, что я воткну ей в спину нож для масла. Что у нее сейчас на уме? Думает, смогу ли я вспомнить, как называется и для чего предназначен каждый столовый прибор? Хуже всего, что та же мысль посещает и меня. Сейчас, в эту самую секунду, я точно знаю, как сервировать стол, но стоит только приняться за дело, как все опять поглотит туман. Или не поглотит. И все же я пока остаюсь собой. Надолго ли?

– Не хочу, – отвечаю я угрюмо, словно трудный подросток. У меня другое занятие – украшать дневник. Я всюду нахожу мелочи, из которых, как из кусочков мозаики, складывается моя жизнь. Хочу целиком заполнить ими книгу. Я уже вклеила туда монетку в пятьдесят центов, оставшуюся от поездки в Нью-Йорк, а рядом – билет на Королевский концерт, куда я сбежала от мамы, когда мне было всего двенадцать. Теперь вот думаю, как приделать к книге брелок в виде ежика, папин подарок на день рождения; может, бумага выдержит, если его пришить? Мне уютно в моем мирке, работа поглощает и утешает меня, как и предсказывала Дайана. Однако накрыть на стол я отказалась не поэтому. Я просто боюсь обнаружить, что разучилась это делать.

– Ты показала Кэйтлин письмо? – Мама садится напротив и раскладывает передо мной рамку из столовых приборов, в которую потом поставит тарелку. – Вы говорили?

Несколько долгих мгновений я верчу в руке маленького серебряного ежика, потирая его кончиком пальца. Помню, с каким восторгом играла с ним в детстве, не снимая с браслета, – выгуливала по ковру и укладывала в зимнюю спячку под одеяла. Однажды я на целый день потеряла брелок и ревела, пока мама не нашла ежика на дне коробки с салфетками: я забыла, что сама уложила его спать. Я помню все это с кристальной ясностью, до мелочей.

– Не знаю, – говорю я пристыженно. – Кажется, что-то сказала. Но точно не помню.

– Кэйтлин расстроена, – продолжает мама. – Пришла с заплаканными глазами. Ты должна показать ей письмо.

– Не знаю, – повторяю я. Всегда терпеть не могла мамину привычку припирать меня к стенке. Впрочем, сейчас я чувствую себя загнанной не в угол, а в лабиринт, из которого не выбраться. – Кэйтлин что-то недоговаривает. Я не знаю, можно ли, нужно ли торопить события. Тем более сейчас, когда столько лет прошло…

– Неужели твоя дочь не заслуживает правды? Она такая вспыльчивая… Слишком неуверенная в себе, слишком… замкнутая. Не потому ли, что думает, будто отец ее бросил? Тебе такое не приходило в голову?

Я молчу. Это нечестно: мама опять затеяла против меня крестовый поход – хочет, чтобы я навела порядок в собственном доме. А я не хочу наводить порядок. Хочу вклеивать вещи в дневник.

Я поднимаю к глазам крохотного ежика и начинаю делать петельку из нитки.

– От того, что ты меня игнорируешь, проблема не решится, – говорит мама, однако ее голос смягчается. – Ты знаешь, что я об этом думаю.

– Да, мама. Я знаю, что ты об этом думаешь, потому что с тех пор, как родилась Кэйтлин, слышу об этом каждый божий день. Но решать было не тебе, правда?

– А кому, тебе? Тебе одной? – берется она за старое. Кое-что в этой жизни я буду рада забыть.

– Ничего бы не изменилось, – говорю я, листая дневник.

– Откуда ты знаешь? Ты решила, так будет лучше, и на этом предположении построена вся ее жизнь. Кэйтлин всегда считала, что ее бросили. Взгляни на нее – люди, которые в ладу с собой, так не одеваются.

– И это говорит женщина, которая в молодости носила балахоны и цветы в волосах? Ты слышала о самовыражении? Почему же думаешь, что с Кэйтлин все иначе?

– Потому что это Кэйтлин. – Мама вертит в руках картофелечистку, пытаясь найти нужные слова. – В детстве она пела без остановки и улыбалась как ненормальная. Кричала, всегда была в центре внимания, совсем как ты. Я просто чувствую, что она… не тянется к людям. Куда подевались танцы и веселье? Что случилось с той маленькой девочкой?

– Мама, что мне сделать, чтобы ты оставила меня в покое? Тебе мало, что у меня мозг деградирует? Был бы у меня рак груди, ты бы отстала? – Я говорю звенящим от злости, но тихим голосом, потому что знаю: Кэйтлин наверху, свернулась калачиком вокруг слов, которые не может произнести. И еще я знаю, что мама права, а это принять сложнее всего. Нет смысла бередить старую рану, моей дочери это не поможет, поэтому я говорю себе: «Уступи», – разжимаю кулак и вижу, что крошечный ежик оставил на ладони отпечаток. – Может, Кэйтлин и не получила традиционного воспитания, но у нее были я и ты, а теперь есть еще Грэг и Эстер. Разве этого мало?

Мама поворачивается спиной и ставит на плиту оранжевые овощи – варить до полного забвения. Я наблюдаю за ней: напряженные плечи, осуждающий и печальный наклон головы. Сейчас кажется, будто мы всегда были на ножах, но это не так. Те, другие времена сверкают теперь особенно ярко, как начищенное серебро в залитой солнцем гостиной. Воспоминания ослепляют. Я все никак не могу ухватить, в какой момент между нами прошла трещина. В день, когда умер папа? Или когда заболел? Когда я отказалась от будущего, о котором мама за меня мечтала? Или всему виной тот давний выбор и порожденная им ложь? Ложь, которую я, сама не заметив, внушила собственной дочери.

В шесть лет она впервые заметила, что не похожа на одноклассников. У всех были папы; даже те ребята, чьи родители расстались, знали об их существовании, ощущали смутную связь. Кэйтлин была этого лишена. Однажды мы возвращались домой из школы, она срывала тюльпаны и нарциссы возле чужих заборов – делала мне букет, – а потом вдруг спросила: «Я родилась в пробирке?» Вопрос прозвучал неестественно, было очевидно, что она повторяет чужие слова… Я ответила: нет, ты вовсе не из пробирки, а появилась на свет, как большинство детей. И пока Кэйтлин не ухватилась за тему, добавила, что всегда мечтала о ней и знала: мы вдвоем будем самой счастливой семьей на свете. Так ведь оно и случилось. Я надеялась, что этих слов ей хватит, что моя дочь как ни в чем не бывало побежит вперед и заскачет под цветущими вишнями на обочине, стараясь дотянуться до ветки. Но она шла рядом, тихая и задумчивая. И тогда я пообещала рассказать о мужчине, который помог ей появиться на свет, и даже устроить им встречу, если она захочет. Кэйтлин долго думала, а потом спросила:

– Почему же я сейчас его не знаю? У Джона Уотсона папа живет на нефтяной вышке, но все равно приезжает два раза в год. И всегда привозит кучу подарков, – мечтательно добавила она.

– Ну… – Разговор, хотя его можно было предвидеть, застал меня врасплох. Поэтому я сказала правду, из которой выросла ложь. – Когда я узнала, что ты у меня в животике, я была очень молодая. И твой папа тоже. Он был к этому не готов.

– Но ведь ты была готова стать мамой? – озадаченно спросила Кэйтлин. – Это же несложно?

– Нет, – ответила я, нежно сжав ее липкие пальчики. – Нет, быть мамой – проще всего на свете.

– Тогда я не хочу про него знать, – решила Кэйтлин. – А в школе скажу, что я из пробирки.

Она вдруг сорвалась с места, повисла на ветке цветущего вишневого дерева и засыпала нас розовым конфетти. Мы смеялись, подставив лица под лепестки, а о папах и думать забыли. Я решила, что, когда Кэйтлин будет старше, мы вернемся к этой теме, а я к тому времени успею подготовиться. Однако момент так и не наступил. Отца она больше не упоминала. И все же меня не отпускает неприятное чувство, что мама права, и нерешительность Кэйтлин, которую она умело прячет за черной косметикой и мрачной одеждой, берет начало из того необдуманного разговора. Может, я действительно виновата. И эта мысль приводит меня в ужас. Я больше всего на свете гордилась тем, что была хорошей матерью – вдруг это неправда? У меня осталось не так много времени. Нужно все исправить.

Вот почему днем я достала пыльную коробку из-под обуви, нашла в ней это письмо и вклеила его в книгу памяти. В письмо вложена фотография, на которой отец Кэйтлин держит меня за руку. Наверное, я уже тогда была беременна, хотя и не знала об этом. Солнечный день, мы оба сидим на качелях в парке, гравитация тащит нас в разные стороны, а мы смеемся и все равно тянем руки навстречу друг другу. Странно подумать, как быстро исчезло это наше взаимное притяжение.

Скоро Кэйтлин спустится к ужину. Момент подходящий. Все близкие будут рядом: Эстер ее рассмешит, Грэг подставит плечо. Самое удачное время, чтобы исправить ошибку.

– Или ты хочешь, чтобы она объявилась у отца на пороге и узнала все от него? Только представь! – Мама поднимает бровь и раскладывает три предмета вокруг моего дневника. Я прижимаю его к груди. Монетка в пятьдесят центов холодит кожу.

– Конечно, не хочу. – На меня внезапно наваливается усталость.

Мама что-то размешивает – соус к мясу, которое доходит в духовке.

– Подумай о ней. Кэйтлин сейчас нелегко. Отец пришелся бы кстати.

Я не отвечаю, а кладу голову на шершавую обложку дневника. У меня кончились силы.

Дверь открывается, и я облегченно вздыхаю, потому что вижу Эстер с ярко-розовым плюшевым медвежонком – подарком от другой ее бабушки. Грэг сегодня навещал свою мать. Та редко у нас бывает. Она и раньше, еще до того как я официально стала обузой, не одобряла, что сын взял в жены старуху, а теперь вовсе лишилась покоя и при виде меня ударяется в слезы. Грэг звал меня с собой, и это был тяжкий выбор – провести день в компании его матери или моей. Я предпочла собственную. Из двух зол выбирай то, которое знаешь.

– Смотри! – Эстер показывает мне медвежонка. – Я назову его Розовый-Мишка-От-Бабушки-Пэт.

– Чудесно, – говорю я, улыбаясь Грэгу. Семейная шутка на миг сближает нас. Об именах, которые Эстер дает игрушкам, ходят легенды. Прямо сейчас на ее кроватке сидят Рыжий-Пес-С-Одним-Глазом и Синий-Кролик-Который-Как-то-Странно-Пахнет.

– И почему обязательно розовый? – говорит мама, презрительно глядя на медвежонка, будто это бабушка Пэт собственной персоной. – Только потому, что она девочка?

– Розовый – мой любимый! – сообщает Эстер, глядя, как бабушка раскладывает еду по тарелкам. – Лучше, чем синий, зеленый, желтый и красный. Хотя красный мне нравится, и зеленый, только яркий, как травка. Я люблю бабушку Пэт, а мясо и брокколи не люблю.

– Ты вся в маму. – Хотя в устах бабушки это не комплимент, Эстер ужасно довольна.

– Как прошло в школе? – спрашивает Грэг. Он садится за стол и тянет ко мне руку, но тут же отдергивает, заметив, как я напряглась. Я ничего не могу с собой поделать, хотя и пытаюсь – ведь он мой муж, папа Эстер. Я видела фотографии и съемку со свадьбы – я знаю, что очень его любила. Чувства к нему остались в виде воспоминаний, я слышу их, словно эхо из прошлого. А в настоящем не чувствую. Грэгу от этого больно. Мы неловко болтаем о пустяках, как два незнакомца, которые застряли в зале ожидания и вынуждены говорить о погоде.

– Было грустно. Я по-прежнему не понимаю, почему не могу там работать. Ладно, за руль мне нельзя, но преподавать?.. Это же так… – Я забыла нужное слово: жестокий ответ на мой вопрос. – А потом я пыталась поговорить с Кэйтлин о ее папе, и вышло не очень, поэтому попробую еще раз, когда мы все соберемся вместе.

– Папа – это папа, – подсказывает Эстер, когда мама ставит на стол оранжевую еду. – Морковку я не люблю.

– Что, сейчас?! – Грэг ошарашен. Он никогда не спрашивал меня об отце Кэйтлин – мне всегда это в нем нравилось. Грэг принял мою дочь сразу, без всяких условий. Он много лет пытался с ней подружиться, маленькими шажками шел ей навстречу, пока Кэйтлин наконец не смягчилась и не впустила его в свою жизнь. – Она это нормально воспримет?

– Она пока не знает, – говорит Кэйтлин с порога. – Но ей уже не нравится.

– Это морковка и другие овощи, – сочувственно сообщает Эстер.

– У тебя посвежевший вид, – улыбаюсь я старшей дочери. Всего нескольких месяцев от роду, Кэйтлин уже ничем не напоминала отца: черные глаза, волевой подбородок и темные волосы были ее и только ее. Впрочем, теперь, когда фотография Пола всунута между страниц книги памяти, я узнаю его в этих настороженно глядящих глазах.

– Зато у тебя мои брови, – замечаю я вслух.

– Было бы чем гордиться, – шутит Кэйтлин.

– Милая, я хочу поговорить с тобой о твоем папе…

– Я знаю, – кивает она со спокойным и задумчивым видом. – Знаю, что хочешь, и знаю почему. Я все понимаю. Но ты не обязана. Все только больше запутается, а это никому из нас не нужно, поверь… – Кэйтлин на миг умолкает и пристально глядит на меня. Ее лицо, которое я раньше читала как открытую книгу, стало для меня загадкой. – Я все обдумала, как ты хотела. И решила, что не хочу с ним видеться. Зачем? Чтобы он еще раз от меня отказался? Ему ведь все это время было плевать на дочь. Иначе и разговора бы не было, правда?

Мама со стуком ставит на стол горшочек с подливкой.

– Угадай, как зовут моего мишку, – говорит Эстер, чувствуя, что напряжение разливается, словно соус по скатерти.

– Тарквиний, – отвечает Кэйтлин. Эстер в восторге. – Мармадюк? Отелло?

Эстер хихикает.

– Дело в том… – начинаю я снова. – Ты только не думай…

– Да скажи ты ей наконец. – Мама ударяет об стол тарелкой с мясом, будто хочет убить его во второй раз.

– Бабушка, мы уже все решили, – строго говорит Кэйтлин. – Она расскажет о нем, только если я захочу. Может, закроем тему? Мне самой нужно кое в чем признаться до того, как… до завтрашнего дня.

Мама выжидающе на меня смотрит, но слова ко мне не идут.

– Ладно, бабуль, выкладывай, – говорит Кэйтлин. – Нам всем очень интересно.

– Не мне об этом рассказывать.

– О чем рассказывать? – Кэйтлин закатывает глаза.

– Клэр? – Грэг хмурится, но я больше не умею читать по лицу.

Я закрываю глаза и выдавливаю:

– Твой папа. Пол. Он тебя не бросал и не уходил от меня. То есть если бы я знала, что ты в это веришь, то сказала бы раньше. Я обещала вернуться к нашему разговору, но ты больше ни разу не спрашивала об отце…

– Как это – не бросал? – Кэйтлин встает со стула. – Ты что, хочешь сказать… что сама его прогнала?

Я качаю головой.

– Нет. Я не говорила ему, что беременна. Он не знает о твоем существовании.

Кэйтлин снова садится, очень медленно, и мама встает рядом с ней. Ветер праведности раздувает ее паруса.

– Я узнала, что у меня будет ребенок, что у меня будешь ты, – продолжаю я, тщательно выбирая слова, – и поняла, что нужно сделать – ради себя, ради тебя, ради него. Я хотела тебя и не хотела быть с ним. Поэтому ничего ему не сказала. Просто бросила университет и ушла от твоего отца. Не отвечала на звонки и письма. Скоро он оставил попытки со мной связаться. Так что он тебя не бросал, Кэйтлин: он никогда о тебе не знал.

Кэйтлин застывает на секунду, а потом, не сводя с меня глаз, тихо произносит:

– Я всегда думала, что перед тобой стоял судьбоносный выбор и что ты предпочла меня.

– Так и было, – говорю я. – Я выбрала тебя.

– Но у него-то не было выбора! И ты столько лет позволяла мне думать, будто он от меня отказался. Что же мне теперь делать? Я-то представляла, что он меня ждет. Может быть, даже разыщет тебя и сам придет ко мне!

– Но…

– А теперь… Мама, что мне делать?

В комнате повисает тишина. Семья, от которой я ждала поддержки, кажется далекой и безучастной. Я больше не умею дотянуться до них – даже до Эстер, которая вместе со своим медвежонком залезла к Грэгу на колени.

– Делай как пожелаешь, – отвечаю я, старательно взвешивая каждое слово; я сейчас не могу позволить себе ошибаться. – Хочешь, я свяжусь с ним и расскажу о тебе? Можно сделать это вместе – все, как ты скажешь, Кэйтлин. Если бы ты знала все, то не злилась бы на меня. Позволь… показать тебе. И не тревожься – у тебя еще полно времени, чтобы устроить все по-своему. Обещаю. Я тебе помогу.

Кэйтлин бледнеет и хватается рукой за стол.

– Все хорошо? – спрашивает Грэг.

– Нет, не хорошо, – буднично отвечает она, глядя на меня. Моя дочь всегда вздергивает подбородок, когда борется со слезами. – Пожалуй, я не останусь ужинать. Вечером я еду в Лондон.

– Кэйтлин, пожалуйста… – Я беру дочь за руку, но она выворачивается.

– Мне нужно время. – Кэйтлин на меня не смотрит, но я хорошо знаю, что у нее на уме и почему в глазах блестят слезы. Кэйтлин не может злиться на свою несчастную больную маму. Это нечестно. – Я просто… Мне надо все обдумать. Подальше от… вас всех.

– Кэйтлин, не уходи, – говорит ее бабушка. – По крайней мере поужинай.

Кэйтлин смотрит на остывающий ужин.

– Я уеду сегодня. Вызову такси до вокзала.

– Я тебя довезу, – с готовностью говорит Грэг.

– Нет, спасибо, – сухо возражает Кэйтлин. – Лучше останься с мамой. Просто… мне нужно уехать.

* * *

– Она не хотела об этом говорить, вот и все. – Грэг наблюдает, как я вожу по волосам серебряным ежиком. Под этим взглядом мне почему-то сложно сосредоточиться – словно застегиваешь бусы перед зеркалом и видишь все задом наперед. Я и так не в духе: помню, что еж – это маленькое колючее млекопитающее, которое водится на Британских островах, но не помню, как называется вещица с колючками у меня в руке. От того, что Грэг на меня смотрит, все только хуже.

– Ты устала, – продолжает он, стоя рядом в одних трусах. Мне бы его раскованность… Я не знаю, куда деть глаза, поэтому отворачиваюсь. – Ты же созналась, нашла в себе силы. Когда-нибудь Кэйтлин все поймет.

– Созналась? – говорю я, пристально глядя на пустую гладкую стену. – Да, пожалуй. Для некоторых признаний не бывает подходящего времени. Ты меня понимаешь? Я ее обидела, а она – из-за того, что я больна, – даже не может ответить. Уж лучше бы накричала, сказала бы, что я испортила ей жизнь. Мне бы стало легче.

– Ничего ты не испортила. – Грэг садится на постель, почти касаясь меня голой ногой. Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не убежать. Это мой муж – мне положено радоваться, когда он рядом. И все же трудно отделаться от чувства, будто в мою семью и мою спальню проник самозванец.

– Кэйтлин – девушка чувствительная. Это у нее от шока, – говорит незнакомец. – Дай ей свободу. Через несколько дней все уляжется.

Я неловко сижу на кровати и жду, когда он уйдет чистить зубы. Секунду спустя (знаю, в эту секунду он раздумывал, не прикоснуться ли ко мне) Грэг встает и идет в ванную. Быстро сбросив платье и надев пижаму, я ныряю в постель и подтыкаю со всех сторон одеяло – не только прячусь сама, но и мужа защищаю от боли, которую он чувствует каждый день. Грэг – хороший человек. За что ему такое наказание? Я жду, когда он вернется, обдав меня мятным дыханием, и думаю о своей болезни. Самое печальное в ней то, что я стала гораздо хуже к себе относиться.

Грэг выходит из ванной и залезает в постель. Я решаю заговорить.

– Меня беспокоит, что мы не уладили все раньше. Через пару лет я, чего доброго, буду лаять по-собачьи и откликаться на имя Сюзанна. – Я робко улыбаюсь, но Грэгу не смешно. С моей стороны нечестно ждать от него иной реакции лишь потому, что черный юмор помогает мне справиться с болезнью. Грэг мечтал совсем о другой жизни и вот во что вляпался: жена любит его все меньше, а скоро и вовсе начнет пускать слюни.

Он поворачивается на бок и обнимает меня поверх одеяла. Мне тяжело.

– Еще пара дней, и все утихнет, – говорит Грэг и целует меня в ухо. Я вздрагиваю. – Кэйтлин вернется в университет, к друзьям, войдет в обычный ритм, посмотрит на дело со стороны. Все наладится, вот увидишь. То есть вот ты говоришь, что для признания никогда не настало бы подходящего времени, – но у тебя же все получилось.

– Надеюсь, ты прав, – уступаю я.

С Кэйтлин что-то не так – и дело не только в ее худобе, усталости и грусти. Конечно, я отнесла это на свой счет – как же иначе? Пару месяцев назад я еще могла раскрыть эту тайну, но сейчас время ушло. Я больше не умею читать по лицам: приходится угадывать или надеяться, что люди сами расскажут. Однако дело не только в этом. Кэйтлин что-то скрывает. Она хочет меня защитить.

Грэг запускает руку под одеяло, и комната внезапно темнеет. Он ложится мне на живот. В этом нет ничего сексуального. Мы уже давно не… Последний раз это случилось в день, когда мне поставили диагноз, и даже тогда в этом было больше горя, чем страсти, – мы прижались друг к другу, желая, чтобы все сложилось иначе. Грэг по-прежнему этого хочет. Я всегда думала, что буду сражаться до последнего вздоха, но иногда спрашиваю себя – что, если я уже сдалась?

– Я тебя люблю, Клэр, – говорит он очень тихо.

Ту, кем я стала? Разве такое возможно?

– Я знаю, что любила тебя, – говорю я. – Знаю.

Он еще несколько секунд прижимает меня к себе, а потом отворачивается. Я чувствую холод. Грэг не понимает моего отчуждения, а я не знаю, что вбило клин между нами – болезнь или я сама в попытке спасти нас обоих от боли разлуки. Так или иначе, причина во мне. Я помню свою любовь, но помню так, словно это было с кем-то другим. Наверное, если отвергнуть его сейчас, потом нам обоим будет не так больно.

 

Пятница, 3 августа 2007 года Грэг приглашает меня выпить

Это штрафной талон, который мне выписали за парковку на желтой линии в тот день, когда Грэг пригласил меня выпить. Конечно, я опоздала – ни к одному свиданию я не готовилась так долго. Раздумывала, что надеть и стоит ли вообще идти. Грэг предложил встретиться тем же вечером; стояла адская жара, и я согласилась – скорее потому, что не знала, как отказаться. Все, абсолютно все вещи в шкафу меня полнили или старили – по крайней мере, мне так казалось. Я выбрала шифоновое платье и поняла, что у него слишком глубокий вырез; примерила батиковый сарафан и решила, что он не скрывает мой возраст. Затем я пошла к Кэйтлин (та у себя в комнате делала вид, что читает), и она подобрала мне наряд, в котором я выглядела как библиотекарша, подрабатывающая монашкой. Тогда я вернулась в спальню и надела джинсы и белую футболку. Можно было смело сниматься в рекламе средства для ухода за кожей, но больше у меня ничего не осталось. Я вертелась перед зеркалом, приседала, проверяла, не нависает ли живот над поясом, разглядывала складку дряблой кожи, которая появилась после родов да так и не исчезла. Интересно, думала я, Грэг вообще знает, кого позвал в бар?

«Мы просто идем выпить», – говорила я своему отражению. Да, ничего особенного, но как же бешено колотилось сердце, когда я, боясь опоздать, проехала на красный свет и со скрежетом затормозила на двойной сплошной линии. Давненько со мной такого не было.

Грэг сказал, что будет ждать на заднем дворе, в саду. Когда я шла через бар, казалось, что все глядят на меня. Вокруг сидели молодые девицы в откровенных топах и коротеньких шортах. На фоне этих пробивных красоток я ощущала себя гораздо старше своих тридцати шести – и глупее! Ну не дура ли: согласилась на встречу, да еще решила, что это свидание? Я уже не сомневалась, что Грэг хочет выудить из меня больше денег и после пары натянутых фраз заговорит об отделке дома. Или, может, все будет как в тех историях, про которые пишут в журналах и рассказывают по телику: бедная женщина влюбляется в афериста, а он удирает, прихватив все ее сбережения. Денег у меня, вообще-то, не было, но когда я увидела Грэга под деревом в самом конце сада, то подумала, что отдам ему ключи от дома – пусть только разрешит пять минут на себя посмотреть.

Грэг сидел на скамейке, обхватив ее ногами, будто ковбой. Да, так я и подумала: он похож на ковбоя. Ковбой-строитель.

– Я взял вам белого вина, – сказал он, кивнув на запотевший бокал. – Не знаю, угадал ли, но у вас в мусорке полно бутылок из-под белого, так что… Это «Пино-гри». Я в вине не разбираюсь, но в баре разливают только три вида, и это самое дорогое.

Я засмеялась, он покраснел; я покраснела, он засмеялся. Несколько секунд мы не смотрели друг на друга, не зная, что делать, – несколько раз порывались чмокнуться в щеку и пожать руки, но в итоге не сделали ни того, ни другого.

Я никак не могла решить, где лучше сесть – рядом или напротив, – и в итоге, обойдя стол, уселась с другой стороны, на самом солнцепеке. Дело шло к вечеру, однако жара не спадала. Меня почти сразу бросило в пот.

Я не помню, о чем мы говорили, зато запомнила все остальное: и чувство, что он совсем рядом, и солнце, припекающее затылок, и взмокшие плечи, и мечты о втором бокале вина и походе в уборную – неосуществимые, поскольку я только что пришла.

– У вас такой знойный вид… – сказал Грэг.

– О, спасибо, – потупилась я от неожиданно откровенного комплимента.

– Нет, в смысле, от солнца.

Секунду я смотрела на Грэга в ужасе, а потом засмеялась. Он тоже. Я закрыла руками лицо, чувствуя, что краснею с головы до пят.

Затем Грэг предложил выпить еще по бокалу в баре, где не так жарко. Он протянул мне руку, но я решила встать со скамейки сама. Получилось не очень – нога застряла под столиком, я потеряла равновесие и упала прямо на Грэга. Он придержал меня за плечи. Мы пошли внутрь, и мне вновь почудилось, будто все глазеют на нас и думают: что такой красавец с календаря забыл в компании этой старухи? Мужчины с его внешностью обычно встречаются со стройными блондинками чуть за двадцать. Чем я ему приглянулась?

Мы стояли у барной стойки, и там он впервые неслучайно коснулся меня и накрыл мою руку ладонью. Я отчетливо помню то чувство – дрожь, встряску, желание. Мы смотрели друг на друга и разговаривали, будто ничего не случилось.

Когда он провожал меня к машине, солнце уже зашло. На лобовом стекле поджидал штрафной талон. Грэг извинился, но я заверила, что его вины здесь нет. Он отлепил листок от стекла, и я спрятала его в сумочку.

– Пока, – сказала я.

– Вы ведь не против, если я еще позвоню? – спросил он вместо прощания.

– Конечно, нет, – ответила я, хотя все еще подозревала, что он пытается впарить мне строительные услуги.

– Значит, до завтра.

– Грэг… – Я замолчала и, кажется, целую вечность подбирала слова. – Ладно.

Чувство неловкости нарастало. Я не знала, куда себя деть. Грэг открыл мне дверцу и наблюдал, как я сажусь в машину, включаю зажигание и выруливаю на дорогу. Лишь когда я проехала светофор и свернула направо, он исчез из зеркала заднего вида.

А про штрафной талон я совсем забыла. Он так и остался на дне сумки. Слишком многое тогда занимало мои мысли. Впрочем, нет, не многое – только одно. Я не могла думать ни о чем, кроме Грэга.

 

5

Клэр

«К сожалению, набранный номер сейчас недоступен», – вновь сообщает мне вежливый женский голос. Я смотрю на блестящую черную штуку и возвращаю ее Грэгу. Прибор для звонков. Я знаю, зачем он нужен, но не помню название и не умею им пользоваться.

– Давай еще раз?

Грэг стоически кивает, хотя, должно быть, думает, что я попусту трачу время, а ведь ему давно пора на работу. Впрочем, я понятия не имею, что у него на уме – с того вечера, как Кэйтлин уехала, мы почти не разговаривали. Когда-то мы были как две переплетенные нитки, но болезнь начала вытягивать меня из нашего тугого узла. Я что-то такое сказала, и Грэг больше не пытается меня вернуть. За это я ему благодарна.

Сейчас он совершает над штукой для звонков таинственный ритуал, вновь пытаясь дотянуться до Кэйтлин. Он водит пальцем по гладкой поверхности, прислушивается, но женский голос повторяет: «К сожалению, набранный номер сейчас недоступен».

– От нее ведь давно ничего не слышно? – спрашиваю я. Не важно, как давно нет Кэйтлин, для меня любой срок – долгий. Страх не отпускал меня с самого утра, пока я опять не пришла в ее спальню на поиски хоть какой-то зацепки. «Опять», поскольку Грэг говорит, что я делаю это уже несколько дней подряд. Может, и так, но мне каждое утро страшно, как в первый раз. Я боюсь, что проспала двадцать лет. Боюсь, что Кэйтлин выросла и ушла, а я этого не заметила. Боюсь, что она всегда существовала только в моем воображении.

Я оглядываюсь. Все вокруг настоящее – Кэйтлин настоящая, и ее нет слишком долго.

Я пришла в ее спальню как была после сна, в пижаме и ночных носках, – я без лифчика чувствую себя неуютно в одной комнате с Грэгом. Я подтягиваю ноги к подбородку – не хочу, чтобы он на меня глядел. Впрочем, бояться нечего. После того как Кэйтлин ушла (сколько бы времени с тех пор ни прошло), Грэг почти на меня не смотрит.

– Не так уж давно, – отвечает он, кладя штуку для звонков на аккуратно заправленную постель. Я не знаю, можно ли ему верить. – Не забывай, она взрослый человек. Просто ей нужно время все обдумать. Она сама так сказала.

Когда-то у меня был номер, привязанный к дому, а не тот прибор, который Кэйтлин носит в руке, будто приклеенный. Когда летом она приехала домой, то впервые за два года привезла с собой все свои вещи, потому что на последнем курсе решила оставить кампус и поселиться где-то еще. Грэг привез ее со всем багажом на грузовике. Я сидела и наблюдала, как они разгружаются, а Кэйтлин охапками возвращает в спальню свою старую жизнь. Она нашла квартиру неподалеку от университета, но адреса не оставила. А я так привыкла быть с ней на связи, что решила, будто эта связь никогда не прервется. Вот только это было давно, когда я еще умела пользоваться предметом, которому забыла название, – а Кэйтлин была обязана мне отвечать.

Что-то не так – и это что-то гораздо хуже, чем обида и оскорбленные чувства.

– А кажется, что слишком давно. – Я упираюсь ногами в ковер. Сколько же точно прошло времени? Я не знаю. Просыпаясь по утрам, я боюсь, что время перестало существовать, пока я о нем не думала. С тех пор как исчезла Кэйтлин, мог пройти день, неделя, десятилетие. Вдруг я проблуждала в тумане много лет? Вдруг она уже взрослая, завела детей, а я в своей сонной лощине проспала целую жизнь?

– Две недели с небольшим, – говорит Грэг, разглядывая зажатые между коленей руки. – Не очень долго.

– Совсем недолго, когда тебе двадцать и ты веселишься в университете, – слышу я мамин голос. Она стоит в дверях, скрестив руки, – того и гляди велит мне прибраться в комнате, будто здесь живу я, а не Кэйтлин. – Помнишь, как ты ездила по Европе с той девушкой? Как ее звали?

– Лора Болсовер, – говорю я, тут же представляя ее круглое блестящее лицо, ямочки на щеках, левую бровь, проколотую в нескольких местах. Имена из далекого прошлого всплывают удивительно быстро; часто мне кажется, будто я все еще там, а то, что творится здесь и сейчас, – всего лишь перебивка реальности. Мы с Лорой познакомились на вечеринке, когда мне было семнадцать, и тут же стали друзья неразлейвода. А еще через год наши дороги разошлись, и обещания всегда держаться на связи забылись в считаные дни, если не часы.

– Да, – кивает мама. – Она самая. Нахальная девица, вечно чему-то ухмылялась. Так вот, вы тогда поехали через всю Европу, и я почти три месяца не слышала от вас ни слова. Чуть с ума не сошла, но что было делать? Только надеяться на твое возвращение. И ты вернулась, как неразменный грош из сказки.

– Это было до того, как появились… – Я тычу пальцем в штуку, дремлющую на покрывале; как же она меня раздражает… – Тогда было сложнее поддерживать связь. Сейчас есть звонки и е-мейлы. – Я помню е-мейлы и улыбаюсь от гордости за себя. Писать электронные письма я тоже пробовала – то есть заставила сделать это маму и Грэга, а сама диктовала, нависнув над вордбуком. Ответа мы так и не получили.

Мама обводит взглядом комнату Кэйтлин. Крошечные розовые бутончики на обоях почти не видны за постерами депрессивных рок-групп.

– Две недели – это совсем недолго.

– Две недели с небольшим, – повторяю я, стараясь выделить в памяти место, прилепить в уме стикер. – Для Кэйтлин это долго. Раньше она так не делала. Мы всегда разговаривали хотя бы раз в несколько дней.

– Раньше у нее была другая жизнь. Сейчас она столкнулась с этой твоей… – Мама делает жест, означающий, видимо, болезнь Альцгеймера – два слова, которые она очень не любит произносить вслух. – Да еще выяснила, что отец не знал о ее существовании. Неудивительно, что ей захотелось сбежать.

– Все так, но ведь я – не ты, – слышу я свой голос. – Кэйтлин не нужно сбегать от меня.

Мама еще секунду стоит в дверях, затем круто разворачивается и уходит. Я опять жестоко с ней обошлась. И ведь все понимают, что это из-за болезни – из-за нее я не знаю, что и как говорить, из-за нее почти все время чувствую страх. Все понимают – но это не мешает им на меня обижаться. Да и почему, собственно, должно мешать? Особенно тяжело им от того, что я изменилась совсем чуть-чуть. Эстер, например, вовсе не заметила разницы. Когда во мне станет меньше знакомого, им будет легче.

– Я ушла пылесосить, – кричит издалека мама.

– Зря ты так, – укоряет меня Грэг. – Рут хочет помочь. А ты ведешь себя так, будто она специально портит тебе жизнь.

Я пожимаю плечами – знаю, что его это бесит.

– Клэр, мне нужно ходить на работу. Кто-то должен… тут приглядывать. Нам повезло, что Рут взяла на себя все заботы. Постарайся об этом не забывать.

Последняя фраза звучит настолько нелепо, что я бы рассмеялась, если бы не была так скована страхом.

– Что-то случилось. Пусть память меня подводит, но свою дочь я знаю. Дело не только в том, что я рассказала ей об отце, иначе были бы крики, слезы, все что угодно, но только не это. Только не тишина. – Я наугад открываю ящики и ворошу кучи темной одежды, разбросанные повсюду без всякого порядка. – Моя дочь попала в беду.

– Клэр… – Грэг произносит мое имя и замолкает, а я тем временем заглядываю в шкаф. Он битком набит черной одеждой. – Клэр, я понимаю, что ты злишься и тебе страшно, но мне не хватает тебя. Очень не хватает. Пожалуйста… Я не знаю, что делать… Ты можешь вернуться ко мне ненадолго? Пока не поздно.

Я медленно поворачиваюсь к Грэгу. Его лицо в последнее время как-то увяло и стерлось, плечи поникли.

– Проблема в том, – говорю я очень тихо, – что я не помню как.

Грэг, не глядя на меня, медленно встает.

– Мне пора на работу.

– Это нормально, что ты на меня злишься. Наори на меня, обзови стервой и тупой коровой. Лучше уж так, честное слово.

Однако Грэг не отвечает. Через несколько секунд я слышу, как хлопает входная дверь. Где-то внизу гудит пылесос. Я закрываюсь в комнате Кэйтлин и вдыхаю теплый воздух. Постельное белье греется под утренним солнцем, пыль кружит в его лучах. Какой сейчас месяц? Кэйтлин возвращается в университет – значит, октябрь. Или февраль. Или май.

Я озираюсь в поисках зацепки, которая помогла бы понять, почему она не отвечает на звонки, однако не вижу ни секретного дневника, ни связки писем. Я сажусь за стол, медленно поднимаю крышку ее вордбука. Он стоит ровно посередине, словно реликвия. И вновь это тревожное чувство… Я пробегаю пальцами по кнопкам – в ответ они тихо щелкают. Когда-то мои руки летали над ними и слова бежали по экрану быстрее, чем я успевала о них подумать. Когда-то, но не сейчас. Теперь я печатаю неуклюже, медленно и с ошибками, хотя буквы помню. Грэг потратил кучу денег на программу распознавания речи для компьютера внизу, однако я ни разу ею не воспользовалась. Мне хватает ярко-розовой авторучки с голубыми чернилами, которую Эстер подарила мне в прошлый день рождения. Слова легко ложатся на страницы дневника. Хочу писать от руки, пока не забуду, для чего нужны пальцы.

Я закрываю вордбук и трогаю корешки книг, расставленных на подоконнике: ищу хоть что-то – клочок бумаги вместо закладки, любой намек, который бы все объяснил. И даже с книгами что-то не так… Я еще долго сижу, разглядывая вещи вокруг, и вдруг замечаю мусорную корзину, неприметно задвинутую под стол. В ней полно бумаг и салфеток для снятия макияжа. Удивительно, как это мама ее не вытряхнула – иногда кажется, что она делает уборку без перерыва; кругами ходит по дому с метелкой для пыли, а на самом деле проверяет, не сбежала ли я, не устроила ли пожар. В последнее время я почти никуда не выхожу и ничего не хочу. Внешний мир наполнен таинственными сигналами, мне не под силу их расшифровать. Единственный человек, которому мой домашний арест доставляет радость, – это Эстер. Раньше она не любила отпускать меня на работу, зато теперь мы все время вместе. Я позволяю ей увести себя в придуманные миры, полные крошечных писклявых существ, чаепитий, морских приключений, дорожных погонь и больниц, в которых я всегда пациентка, чудесно излеченная повязкой из туалетной бумаги. Эстер теперь даже счастливее, чем раньше. Это уже что-то.

Я достаю корзину и вытряхиваю содержимое на пол, готовая к любой, самой неприятной находке. Однако на первый взгляд все вполне невинно, не считая початой пачки сигарет – не знала, что Кэйтлин курит. А если так, то зачем она их выбросила? Я собираю мусор обратно в корзину, как вдруг замечаю продолговатый предмет из белого пластика. Когда-то я помнила, что это, но сейчас забыла. Знаю только, что он сообщает мне какую-то очень важную новость – знаю по тому, как бешено при виде него колотится сердце.

– Мама! – кричу я с лестницы. В ответ – гудение пылесоса. Я снова разглядываю предмет, стараясь найти разгадку. Вдруг дверь в ванную открывается, и оттуда выходит Грэг. Я прячу находку за спину. Не знаю почему, но у меня есть стойкое чувство, что это секрет.

– Я думала, ты ушел.

– Да, а потом вернулся. Забыл кое-что.

– Совсем как я. – Я слабо улыбаюсь, но Грэг остается серьезным.

– Что там у тебя?

– Не знаю. – Секунду посомневавшись, я показываю ему предмет. – И что это?

Грэг с ошарашенным видом берет его у меня из рук.

– Тест на беременность. Ты нашла его у Кэйтлин?

– Да, в ее комнате. Использованный?

Грэг кивает.

– И какой результат? – спрашиваю я сорвавшимся голосом.

– Никакого. Результаты не остаются навечно. Помнишь, когда мы узнали, что у нас будет Эстер, то захотели сохранить тест, а он через несколько дней выцвел? Да мы и сами поняли, что это было бы слишком слащаво.

На секунду я узнаю его улыбку. Это так чудесно – все равно что разглядеть любимого на краю вокзальной платформы, в клубах пара. На какой-то миг счастье переполняет меня, толкает ему навстречу… И тут разрозненные кусочки мозаики, на которые распался мой мир, встают на место. Я вижу все. Вот что меня смутило, когда я заглядывала в шкаф: он полон одежды. Кэйтлин оставила дома почти все наряды – черные, свои любимые. Она взяла с собой лишь несколько вещей. Ее учебники остались на подоконнике; вордбук аккуратно стоит на столе. Куда бы Кэйтлин ни отправилась две недели назад, в университет она не вернулась.

– Нужно ее найти!

Я сбегаю по лестнице, подлетаю к столику у входной двери, где на клюквенно-красном стеклянном блюде обычно лежат ключи от моей машины. Грэг торопится вслед за мной.

– Где мои ключи? – говорю я так громко, что мама выключает пылесос и выходит в холл. – Дайте ключи от машины.

Я протягиваю руку, но Грэг с мамой глядят на меня и чего-то ждут.

– Клэр, милая… – Мама говорит осторожно, будто я бомба, того и гляди взорвусь. – Куда ты собралась? Я тебя подвезу…

– Меня не нужно подвозить, – повышаю я голос. Эстер появляется в дверях и встает рядом с бабушкой. Они не понимают, что сейчас, в этот самый момент, я знаю все, совсем как в прежние времена. Нужно действовать, пока меня снова не поглотил туман. – Я умею водить. Я знаю, для чего нужен руль и в чем разница между тормозом и акселератором. Нужно найти Кэйтлин. Она беременна.

Никто не приходит мне на помощь, не протягивает ключи и не видит, как серьезно я настроена. Даже Эстер глядит на меня с удивлением. Они что, не слышат?

– За что вы меня так ненавидите? – кричу я сквозь слезы. – Почему держите меня, будто в тюрьме? Неужели не понятно – я нужна Кэйтлин! Отдайте ключи!

– Детка, послушай… – Грэг берет меня за плечо. – Остынь немного, давай все обдумаем…

– Я ее подвела. Она думает, что я поступила неправильно – и именно сейчас, когда мою дочь, может быть, ждет такое же испытание! Я точно знаю, каково ей сейчас, и я должна быть рядом, должна помочь ей, пока… пока все опять не пропало. Грэг, пожалуйста, я тебя люблю, я здесь, я вернулась! Ты же знаешь, как я тебя люблю. Пожалуйста, не удерживай меня!

Я гляжу Грэгу в глаза, всей душой надеясь, что он поймет: это я, его Клэр, я вернулась. Он должен это увидеть, пока я снова не ушла.

– Ничего не понимаю, – говорит мама.

– Кэйтлин беременна, – объясняю я. – И как я сразу не поняла! Она была такая уставшая в последнее время, все о чем-то тревожилась. И ничего не взяла с собой в университет. И как это я забыла? Она даже сумку не собрала, просто ушла из дома, не отвечает ни на звонки, ни на письма, не появляется в… «Твиттере», нигде. Мама, я должна быть с ней. Отпусти меня. Не разлучай меня с дочерью!

– Ты ведь не знаешь, где ее искать, – говорит мама вполголоса. Она обнимает меня и уводит в гостиную. Грэг не двигается. Я оборачиваюсь и вижу, что он весь сжался в кулак.

– Я все понимаю, – тихо воркует мама. – Давай присядем. Можно позвонить в университет и узнать, где она живет. Как это мы раньше не подумали?

– Я не хочу садиться. Мне нужно к дочери.

– Ну, ну, – утешает мама, будто я разбила коленку. – Пойдем посидим на кухне.

– Мне пора, – говорит Грэг из прихожей. – На работу опаздываю. Клэр, не накручивай себя. Результаты теста неизвестны. Не сходи с ума. Мы с Рут все выясним.

Я молчу. Он уходит, даже не поняв, что я вернулась. Не знаю, как его за это простить.

Эстер забирается ко мне на колени.

– А твоя любимая передача не началась? – шепчу я, пока мама ставит чайник на кухне. – Там, где овощи разговаривают.

– Хочу телик, хочу телик! – голосит Эстер. Мама, закатив глаза, идет в гостиную. Моя дочь вприпрыжку бежит за ней.

– В наше время дети читали книги, – говорю я, забыв, что Эстер еще не умеет читать.

План сработал. Я иду к задней двери. Из одежды здесь только плащ Грэга, большой и теплый, забрызганный грязью со стройки. Я надеваю его поверх пижамы. Под вешалкой стоит пара сапог – кажется, мамины. Размер маловат, но я без носков, так что сойдет. Мне нужны деньги, поэтому я забираю с кухни мамину сумку. А потом выхожу через черный ход и иду по дорожке от дома. В голове у меня по-прежнему ясно, с памятью все в порядке. Я выхожу за ворота и иду в центр города, на вокзал. Наконец-то свободна.

 

Воскресенье, 8 августа 1993 года Рут

Это закладка с четырехлистным клевером. Я подарила ее Клэр в тот день, когда она во второй раз покинула дом, чтобы опять начать жизнь сначала. Кэйтлин было тогда чуть больше годика, и этот год они прожили вместе со мной. Для меня он был одним из самых счастливых.

Когда Клэр, за много месяцев до отъезда, решила бросить университет и родить ребенка, я не пыталась отговорить ее – знала, что бесполезно. Клэр вся в меня: если уж что задумала, то не станет никого слушать. Совсем как я, когда решила выйти замуж за человека на много лет старше, который никогда не слышал о «Битлз» и «роллингах». Все вокруг думали, будто мы не пара, но я знала – они ошибаются. Я не сомневалась в этом до его последнего вздоха. Поэтому и не пыталась отговорить Клэр или подготовить ее к тяготам материнства, а просто приняла обратно в свой дом, позволив отгородиться от старой жизни и старых друзей. Я думала – я надеялась, – что в ее решении стать матерью есть и моя скромная заслуга.

Отваги ей было не занимать. Когда-то моя дочь, словно амазонка, взяла штурмом литературный факультет в Лидсе, а потом враз от всего отказалась. Совсем как героини романов, которые она изучала. Она отдалась любви – тому, что приняла за любовь, – и ее затянуло в ураган. А когда буря утихла и Клэр спустилась с небес на землю в далеком чужом краю, черная жемчужинка жизни зрела внутри нее и готовилась выйти на свет. В те первые дни, когда Клэр вернулась домой, мы часами говорили с ней о любви и о жизни, об амбициях и будущем, о том, как иногда загадываешь одно, выходит другое, а хотелось и вовсе третьего. Клэр устроилась на полставки в библиотеку. Счастливое было время – мы с ней читали и обсуждали книги, переделывали спальню для гостей в детскую, а однажды вечером попытались собрать кроватку и чуть не подрались, но смеху было…

Когда родилась Кэйтлин, я почувствовала гордость за Клэр: она сама только недавно вышла из детства, а дочку полюбила сразу же. Им больше никто был не нужен. Мне бы следовало предупредить дочь, что однажды отца Кэйтлин придется принять во внимание, но я видела, как эти двое обнимают друг друга, и мне хотелось их защитить, сохранить в чистоте. Мы сидели на кухне, болтали, смеялись, Клэр пела дочери песенки… Первый год пролетел незаметно.

Конечно, я знала, что они в моем доме не навсегда. Так и случилось. Клэр не из тех, кто станет ждать, пока жизнь постучится в дверь; моя дочь сама идет на поиски. Вся в отца, которого она едва знала.

Клэр вновь переехала, когда получила свою первую работу: регистратором в научном парке при местном колледже. Без опыта и диплома ничего другого она найти не могла. Работа была скучная и не очень-то ей удавалась – зато Клэр окружали студенты-ровесники, да и с начальством ей повезло.

Она подыскала себе и дочке комнату-студию над забегаловкой неподалеку от кампуса. Мне это было не по душе – я хотела, чтобы они остались под моим крылышком, – но Клэр выбрала свободу, хотя и не похожую на ее мечты о карьере остроумной писательницы, лауреатки множества премий. Клэр ничуть не жалела о том, что с рождением дочери ее жизнь замерла. По-моему, она даже вздохнула с облегчением: не надо было тревожиться, что ты не оправдала чьих-то надежд. По-моему, только после того, как с нее свалилось бремя ответственности, Клэр начала поступать правильно.

В день ее отъезда я, держа на руках Кэйтлин, наблюдала, как дочь собирает последние вещи в рюкзак.

– Ты будешь звонить? – спросила я.

– Мам, я живу через улицу. В пяти минутах отсюда.

– По-моему, рюкзак слишком тощий. Может, все-таки подвезти тебя? Тогда и вещей побольше перевезем. Нет, я не против, что ты оставляешь их дома. Лучше оставь все и позволь мне о тебе заботиться.

– Мама, мне пора взрослеть, – сказала она.

Вот тогда я и подарила ей ламинированную закладку с четырехлистным клевером под пленкой. С утра я ходила за молоком в магазинчик на углу, увидела ее на стойке и почему-то решила, что это самый подходящий подарок. Один листик слегка отделился от остальных. Внизу было написано: «Четыре листочка на память сорви: счастья, здоровья, удачи, любви».

Клэр посмотрела на меня как на чокнутую.

– Пусть напоминает тебе о книгах, которые мы прочитали, – объяснила я. – Знаю, это глупо. Просто такой сувенир.

– Нет, мне нравится, – улыбнулась она. – Я тебя люблю, мама.

– Увидела ее в магазине и растрогалась, – сказала я, обняв на прощание Кэйтлин и Клэр и расцеловав обеих моих девочек в щеки.

– Бабушке чудится, что ее трогают! – сказала Клэр дочке.

Она сунула закладку в книгу, торчавшую из рюкзака – помню, это была «Как вода для шоколада» – и сохранила ее, а теперь, когда пришел мой черед писать в дневнике, отдала ее мне и попросила вспомнить, что значил этот подарок.

Вряд ли я это знала, пока не увидела его двадцать лет спустя – но теперь, кажется, знаю. Я верю в удачу и везение; верю в судьбу и в то, что ничего не случается просто так. Сейчас меня это утешает. Я убеждена, что у всего есть причина – даже если ты теряешь тех, кого любил, и теряешь не в первый раз. Я знаю, что Клэр будет гореть ярче всех звезд на небе, чего бы ей это ни стоило. И еще я знаю, что очень скоро мне нужно будет забыть про все наши ссоры и сказать, что я очень ее люблю.

 

6

Клэр

Я иду к перекрестку, туда, где моя улица выходит к шоссе. Можно дождаться автобуса, но я их не очень люблю, по крайней мере с тех пор, как мне перевалило за тридцать. Это дело принципа: я достаточно зарабатываю (или зарабатывала еще недавно), чтобы позволить себе новый автомобиль, пусть мне и запрещают садиться за руль. К тому же на мне пижама, а я не хочу быть в автобусе одним из тех пассажиров, от которых остальные старательно отводят глаза. Наверное, в такие моменты настоящие сумасшедшие чувствуют себя ужасно. Им и так плохо, а тут еще весь остальной мир отказывается их замечать. В два счета усомнишься, есть ли ты на самом деле. Я бы усомнилась. Так что спасибо, человеком-невидимкой я быть не хочу. Сейчас у меня в голове порядок, и я просто брожу по улицам, как слабоумная. Я – воительница, которая вырвалась на свободу, чтобы все исправить.

Принимаю решение идти пешком. Пусть все видят, что я в себе уверена. Да здесь и недалеко. Легкая прогулка, не более, хотя, надо признать, даже в этом огромном плаще мне холодно. И еще я жалею, что не надела лифчик: трудно чувствовать себя уверенно, зная, что твои груди бесконтрольно болтаются, как пара селедок. Однако тут без вариантов. Когда бежишь из тюрьмы, не всегда есть время подобрать нижнее белье. Я прижимаю к себе мамину сумку и скрючиваю пальцы в тесных сапогах. В конце улицы повернуть налево («лево» – это там, где рука, которой я не пишу) и идти по широкой дороге. Она приведет меня к вокзалу. Я приду на вокзал, если буду держаться широкой дороги. Это как гостиничный вестибюль – если долго сидеть, то обязательно встретишь всех своих знакомых.

Впрочем, в гостиницу я не собираюсь.

Никто не глядит в мою сторону – это хорошо. Я боялась, что буду похожа на пациентку, сбежавшую из лечебницы; по счастью, мои пижамные штаны из серого хлопка, хоть и не лучший вариант в такую ветреную погоду, все-таки не слишком бросаются в глаза. Да еще на мне толстый плащ – вот никто и не знает, что я тут расхаживаю почти голая. Я хихикаю и на секунду забываю, что делаю и зачем. А может, люди меня попросту не видят?

Я поднимаю голову, расправляю плечи – не забывай, ты воительница! Ты выбралась из дома, вновь стала хозяйкой своей судьбы. Я трепещу от волнения. Чувство свободы безмерно. Меня никто не знает, и если бы я не боялась привлечь к себе внимание, то запела бы, или побежала вприпрыжку, или отколола еще какой-нибудь номер. Однако я довольствуюсь тем, что иду по улице – ничего особенного, просто гуляю. В маминых сапогах и без лифчика.

– Эй, привет!

Я слышу смутно знакомый голос и слегка ускоряю шаг. Если этот человек меня знает, то может остановить. Вернуть домой.

– Эй, Клэр? Это Райан из кафе, помните меня?

Я останавливаюсь и смотрю на незнакомца. Райан? Какое кафе, когда? Я отступаю на шаг.

– Был ливень, и я сказал, что вы промокли как мышь – очень симпатичная мышь.

Тут я вспоминаю эту нелепую фразу, а за ней и все остальное. Счастливый был миг – я тогда почувствовала себя собой. Райан, мужчина из кафе.

– Э-э… привет. – Я вдруг понимаю, что с утра не умылась, не причесалась и не почистила зубы. Отворачиваюсь – не хочу, чтобы он на меня смотрел. – Я вот… выбежала на минутку.

– Я надеялся на эту встречу. – У него приятный голос, нежный и добрый. Может, не так и важно, что у меня волосы похожи на клубок змей, а глаза не накрашены. – Думал, вы мне позвоните.

– Простите, – беззаботно говорю я. – Я была очень занята.

Это ложь. Я вовсе не была занята. Я лежала на ковре в гостиной, обмотанная в туалетную бумагу по рекомендации доктора Эстер, читала книги и беспокоилась о Кэйтлин. Кэйтлин.

– И сейчас кое-куда спешу…

Он меня догоняет и идет вровень.

– И куда же?

Я нащупываю в кармане пакетик круглых мятных леденцов, перебираю их пальцами. Грэг сосал леденцы. Что это значит? Он готовился к свиданию? Хотел кого-то поцеловать? Может, у него появилась другая женщина? Сегодня я его вспомнила – по крайней мере, его вспомнило мое сердце, но было поздно. Грэг разлюбил и бросил меня. Скоро я ничего не буду для него значить. Останусь воспоминанием о тяжелых временах.

– Так куда вам нужно, говорите? – повторяет Райан, подталкивая меня локтем.

– Мне нужно… – Почему-то вдруг стало больно и грустно. Над головой золотится небо, воздух чист и свеж, но туман не рассеивается. Я опять заблудилась. – Я просто гуляю.

– Можно с вами?

– На самом деле я не знаю, куда иду! – В моем голосе слышится легкая тревога. Я помню, что вышла из-за Кэйтлин, но почему? Где мы встречаемся? Я должна ее откуда-то забрать? Из школы? Я однажды опоздала, а когда пришла, лицо у нее было белее мела и глаза распухли от слез. Тогда автобус опоздал. С тех пор я не люблю автобусы. Я не хочу, чтобы Кэйтлин боялась.

– Мне нужно найти мою дочь, – говорю я.

– У вас есть дочь? – спрашивает Райан, и я понимаю, что в тот раз, в кафе, не упомянула о ней.

– Да, она учится в университете. – Я вслушиваюсь в собственные слова, перепроверяю их. Это так, Кэйтлин учится в университете. Она не ждет меня на школьной площадке. Ей двадцать лет, и она в безопасности.

– По вам не скажешь, что у вас такая взрослая дочь, – говорит он, и я не могу удержаться от усмешки.

– Современные чудеса, да? – Я откидываю с лица паутину волос и улыбаюсь.

– Может, повернем обратно? – любезно предлагает Райан. – К центру города, туда, где магазины и автомобили. Если дальше пойдем по этой дороге, то скоро услышим, как птицы поют.

Мы несколько минут шагаем молча, и я украдкой поглядываю на моего спутника. В кафе он казался моложе, но в тот раз я и сама как будто помолодела. Та встреча вполне могла состояться лет десять или двадцать назад, хотя, судя по его скромному, нерешительному тону, мы знакомы недавно. Впрочем, наверное, я ему понравилась, иначе он не заговорил бы со мной на улице.

Теперь я вижу, что мы с Райаном почти ровесники. Он аккуратно одет – костюм, галстук; примерно за такого человека мне и следовало выходить замуж. Наверняка у него приличная работа с пенсионным планом; может, даже с частной медицинской страховкой. Страдать слабоумием, имея в кармане страховку, гораздо удобнее.

– Мы правда случайно встретились? – спрашиваю я с легкой тревогой. – Или вы меня преследуете?

Он смеется.

– Нет, не преследую. Хотя не буду скрывать, я надеялся, что мы еще поговорим. Увы, я одинокий грустный парень, который пару недель назад увидел вас в кафе и решил, что вы… симпатичная, и что о вас некому позаботиться, и… Не поймите меня неправильно, но вы же гуляете по улице в пижаме, так что я подумал… Может, вам нужен друг?

– Одинокий и грустный… – повторяю я. Он заметил пижаму (а кстати, зачем я вышла из дома в пижаме?) и при этом не сдал меня в психушку. – И явно не пытаетесь мне ничего продать. Расскажите о себе: почему вам одиноко и грустно?

– Сначала вы расскажите, почему так странно оделись для прогулки.

– Ну… – (Нет, я еще не готова). – Я вольная пташка. Теперь ваша очередь.

Райан смеется. Он не подозревает: мне можно рассказывать что угодно, все равно в памяти ничего не задержится. Правда, я не забыла нашу первую встречу. То есть, конечно, я не думала о ней до сегодняшнего дня, но вспомнила, как только услышала эту фразу: «очень симпатичная мышь». Уже неплохо. И еще я помню… я помню его глаза. Райан не знает, что от меня можно ничего не скрывать. Тем удивительнее и трогательнее, что он не пытается ничего скрыть.

– У меня безнадежный случай, – признается он. – Моя жена… она меня разлюбила. И мое сердце теперь разбито. Я безумно скучаю по ней. Иногда не вижу смысла жить дальше, однако потом вспоминаю, что от меня зависят другие люди. Когда-то у меня были силы, но ничего не осталось. Я уже не знаю, как стать счастливым, и это самое ужасное.

– Ого! И правда, очень грустно. – Я его понимаю. Райан сбился с пути, совсем как я, в буквальном и переносном смысле. Я с улыбкой беру его за руку.

– Рад, что мои страдания вас развлекли, – говорит он с улыбкой, искоса глядя на меня.

– Я не над вами смеюсь, а над нами обоими. Посмотрите на нас: две неприкаянные души бродят по улицам Гилфорда. Для таких прогулок нужен лес или вересковый луг. Пейзаж с какой-нибудь подходящей метафорой. Фонари и автобусные остановки не подходят. – Я ужасно довольна собой: полагаю, я и раньше была забавной и остроумной. Дома меня совсем списали со счетов. Интересно, как они там? Ищут меня? Мама наверняка обнаружила, что я сбежала в ее сапогах. Ну да, сбежала. Вот только не помню зачем, потому и держу Райана за руку – с ним как-то легче.

– Леса нет, придется обойтись пригородом, – говорит Райан, ведя меня вверх по холму, где с обеих сторон вплотную друг к другу стоят одинаковые домики. Когда-то они были моим раем, утопией, а теперь кажется, их построил какой-то жестокий шутник, чтобы меня запутать: лабиринт из сплошных тупиков, без выхода. Я знаю, что живу в одном из этих домов, но понятия не имею, в котором. Что-то там было со шторами… Нет, не помню, да и не хочу туда возвращаться. Зачем – чтобы меня снова заперли?

– Ну а вы? – спрашивает Райан, когда мы сворачиваем с одной улицы на другую, точно такую же. – Расскажите свою историю.

– Я нездорова, – с сожалением признаюсь я. – Не хочу об этом говорить, потому что тогда вы по-другому станете ко мне относиться. Во всем мире есть только два человека, которые, несмотря на болезнь, обращаются со мной как раньше. Это вы и моя младшая дочь, Эстер. Ей всего три с половиной. Мы с ее отцом женаты чуть больше года. Он очень хороший, достойный человек и заслуживает гораздо большего.

Райан секунду-другую молчит.

– Допустим, – произносит он наконец, – мне так нравится гулять с замужней женщиной, которая выходит на улицу в пижаме, что я буду относиться к вам по-прежнему, даже если вы расскажете, чем больны.

Вся правда его отпугнет, поэтому я говорю только половину.

– Скажем так: у меня осталось не очень много времени.

Райан сбивается с шага, и мне становится его жалко. Вечно я забываю, как люди боятся серьезных болезней. В такие моменты смерть хлопает их по плечу, напоминая, что однажды придет и за ними.

– Это нечестно, – тихо говорит Райан.

Могу только согласиться.

– Да. Хуже всего, когда тебе известно, что ты теряешь. Это очень больно, больнее, чем я могу выразить. Правда, я и не пыталась никому объяснить, только вам… Простите, не знаю, почему я решила исповедаться. Нет, все в порядке, не нужно слов. Отсюда я уже найду дорогу.

Я озираюсь по сторонам. Мне страшно остаться одной, но, если Райан хоть слегка разожмет пальцы, я должна буду его отпустить.

– Вы любите мужа? – спрашивает он. Я опускаю глаза и вижу, что он держит меня все так же крепко. Мое обручальное кольцо блестит на утреннем солнце.

– Иногда я вспоминаю, на что была похожа моя любовь. И знаю, что мне очень повезло испытать такое, пусть и ненадолго.

Мы идем дальше. «Что я делаю? – спрашиваю я себя, кусая губы. – И зачем? Зачем вываливаю на незнакомца (у которого, может, еще больше проблем с головой, чем у меня) то, что не могу рассказать своей семье? А он – почему не шарахается от меня, не пытается удрать, а шагает рядом, держа за руку?» Да, мы по-прежнему держимся за руки, и меня это ничуть не смущает. Скорее… утешает.

– Любовь – странная штука, – произносит Райан. – Иногда я жалею, что у меня язык плохо подвешен, иначе я бы больше о ней говорил. Как-то неправильно, когда о любви рассуждают одни поэты. Она касается каждого. Ничто так не меняет человека.

– Можете поговорить о любви со мной. Не важно, какими словами.

– По-моему, это больше, чем просто слова и чувства. Знаете, я бы очень хотел с вами подружиться – если, конечно, вам нужен друг. Пусть даже это не навсегда. Вы не против?

– Почему? – спрашиваю я. – Откуда такое желание?

– Наши пути вовремя пересеклись, правда? – Он останавливается и смотрит на меня. – Я думаю, что любовь не внутри, а снаружи; что любовь больше, чем ухаживания и секс. Мне кажется, когда нас не станет, нас переживет только любовь.

– Это мне что-то напоминает, – говорю я. – Только не пойму что.

Я гляжу по сторонам, пытаясь разогнать туман в голове, и замечаю дом с красными шторами. Мой дом. Удивительно, мы остановились у моего дома.

– Я живу здесь, – говорю я. – Вы привели меня домой.

– Скорее всего, вы просто знали дорогу и сами вели нас сюда, пока не слишком о ней думали. – У Райана грустный вид: наверное, жалеет, что прогулка окончена. – А может, я ваш ангел-хранитель?

– Надеюсь, что нет. Они всегда портят веселье.

Краем глаза я замечаю движение – мама опустила штору и идет к двери. Я не хочу объяснять, кто такой Райан – ни ей, ни тем более Грэгу, поэтому заставляю его отступить на два шага и прячу за высоченной соседской изгородью.

– Боюсь, мне сейчас влетит от мамы, – шепчу я с виноватой улыбкой.

– Ох, может быть, я…

– Нет, все хорошо. Спасибо за прогулку и за то, что проводили до дома. Мне пора.

Райан хватает меня за руку:

– У вас остался мой номер?

– Да, – отвечаю я, хотя, по правде сказать, не знаю.

– Если вам нужен друг, которому все равно, во что вы одеты, то обращайтесь.

– Вы тоже. Обращайтесь, когда очень уж сильно затоскуете по жене.

– Не забывайте меня.

– Не забуду, – говорю я и откуда-то знаю, что это правда.

* * *

Я переступаю порог, упрямо вздернув голову: пусть ругает! И тут же слышу:

– Прости.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю на нее.

– Как ты сказала?

– Я в последнее время совсем не стараюсь тебя понять, – говорит мама, заламывая руки. – Я хочу только одного – следить, чтобы у тебя все было хорошо. И кажется, иногда слишком увлекаюсь. Забываю, насколько все это тебя расстраивает. Я чуть с ума не сошла от беспокойства, и Грэг везде тебя ищет. Надо ему позвонить.

Грэг не отвечает, и мама оставляет ему сообщение. По ее дрожащему голосу я понимаю, что она до смерти перепугалась. А ведь я всего лишь вышла из дома. Вот это теперь и есть моя жизнь.

– И ты меня прости, – говорю я. – Я не специально тебя расстраиваю, когда… делаю всякие вещи. Просто искренне думаю, что это нормально. Все слишком быстро меняется, я не поспеваю.

Мама кивает и, выпустив из рук подол своего джемпера, за который уцепилась не на жизнь, а на смерть, заключает меня в неловкие объятья. Сначала мне непривычно, потом я вспоминаю детство и позволяю себя обнять. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Как хорошо, что я дома! Наконец мама отпускает меня и тихо говорит:

– Послушай… Пока Грэг тебя искал, я думала, как нам быть с Кэйтлин…

Меня тут же захлестывает тревога: вот почему я сбежала! Я должна быть с дочерью.

– Где ключи от моей машины?

– Грэг возвращается, – отвечает мама, показывая мне штуку, передающую сообщения. – Пишет – рад, что ты нашлась. Он вернется и приглядит за Эстер.

– Мне нужны ключи, – повторяю я, ничего не понимая.

– Вот дождемся Грэга и сразу поедем.

До меня наконец доходит смысл сказанного.

– Ты и я, – улыбается мама. – Мы поедем в Лондон искать Кэйтлин.

 

Четверг, 19 ноября 1981 года Клэр

Это папина фотография из армии. Снимок сделан задолго до того, как они с мамой познакомились – может, она тогда даже не родилась. Ему здесь всего восемнадцать – такой красавчик! Мне всегда казалось, что даже на этом служебном фото в его глазах блестит огонек – предчувствие жизни, которая только началась. Мне нравится помнить папу таким. Его служба пришлась на конец Второй мировой, и он ни разу не говорил о войне, но, что бы ни случилось с ним во Франции, это его изменило. Тот огонек в глазах я видела лишь на этой фотографии и еще в день его смерти, когда он принял меня за свою сестру.

Под конец мне редко позволяли с ним видеться; да я, скажу честно, и не хотела. Он всегда оставался для меня немного чужим, с работы приходил поздно… Помню, в детстве я целыми днями играла с мамой, а вечерами старалась не уснуть как можно дольше – ждала, когда в прихожей щелкнет дверь, и надеялась, что папа зайдет в спальню и поцелует меня в лоб. Впрочем, это случалось редко. Стоило мне шевельнуть ресницей, и он закрывал дверь. Как же меня это злило! Только годы спустя я поняла, что принимала за холодность его сдержанный характер. Он не привык давать волю чувствам, не привык меня тискать и целовать, только иногда похлопывал по плечу и вежливо интересовался, как дела в школе. Словно мы знакомые, которые встретились на улице и говорят о погоде. Я его любила. Не сомневаюсь, он меня тоже любил, просто я его плохо знала – тем более в десять лет, а именно столько мне было, когда он умер. Я довольно хорошо помню себя в десять лет, но об отце не помню почти ничего. Может, проживи он дольше, мы бы сблизились? И я бы сейчас помнила его за то, кем он был для меня, а не за то, кем не был? Меня очень беспокоит, какие воспоминания обо мне сохранит Эстер, и сохранит ли вообще…

По-настоящему я помню об отце только два случая, и один из них имел место, когда я последний раз видела его перед смертью. Он принял меня за Хэтти, свою сестру.

Мама разговаривала на кухне с врачом, а я сидела на лестнице в холле. В те дни я постоянно там торчала – старалась подслушать, что происходит. Папа лежал в постели, в комнате, которая раньше была столовой. Когда он позвал к себе, я долго не хотела идти сама, ждала, что откликнется мама – придет, закроет за собой дверь и, как обычно, станет тихо его успокаивать. Однако мама беседовала с врачом на кухне, а у папы был расстроенный голос, поэтому я пошла к нему. Мне не нравилось, что ему страшно, – от этого становилось страшно и мне. У папы была прогрессирующая пневмония, он даже сидеть не мог. Я подошла вплотную к постели, чтобы он меня видел.

– А, это ты, вонючка, – просипел он. – Скажи маме, что это не я сломал твою чертову куклу.

Я не поняла и наклонилась ближе.

– Какую куклу, пап?

– Ты такая плакса, Хэтти. Плакса и ябеда.

Тут он крепко ухватил меня за волосы и потянул вниз, так что я на короткий миг прижалась носом к постели, провонявшей мочой и потом – ни вздохнуть, ни пошевелиться. А потом отпустил. Я в ужасе отступила. Голову саднило, из глаз брызнули горячие слезы, хотя я ненавидела плакать и гордилась тем, что никогда не реву по пустякам. Отец не сводил с меня бледно-голубых глаз, в которых когда-то играл озорной огонек. Теперь они смотрели мимо меня – в другой мир, в другое время, на другую девочку.

– Ну, прости, – сказал он мягче. – Не реви, я не хотел тебя обидеть. Знаешь, давай после обеда пойдем к ручью? Будем плескаться, пока ноги не посинеют. Наловлю тебе головастиков, посадим их в ведро и вырастим лягушек.

Тут вошла мама, увидела мои слезы и выпроводила меня из спальни. Только ее голос, мягкий и успокаивающий, доносился из-за двери. А к вечеру папы не стало.

 

7

Клэр

Поезд качается из стороны в сторону и стучит по рельсам, отмеряя секунды – тук-тук, тук-тук. На стене висит карта метро, и я сосредоточенно смотрю на нее, чтобы не потеряться – не только в этом огромном лабиринте, но и во времени. Нужно помнить, что я делаю. Нужно помнить зачем. Что бы ни случилось, эти две вещи забывать нельзя.

Я в Лондоне. Я ищу Кэйтлин.

Я думаю об этом с того дня, как моя прогулка – моя экспедиция по спасению дочери – не продвинулась дальше пешеходного перехода. Чувствую себя водителем-новичком: нельзя отвлекаться от цели ни на секунду, иначе съедешь на обочину и поскачешь по ухабам, – а сноровки для этого у меня нет. Я стараюсь восстанавливать жизненно важные навыки быстрее, чем теряю их. Это как подниматься по эскалатору, который работает на спуск: если удастся остаться на месте, уже хорошо. Все лучше, чем ехать вниз.

Нам выходить через две станции. Я это помню и очень довольна собой. И вместе с тем гляжу, как в окне медленно тает мое полупрозрачное отражение. Вот бы и в жизни так: чем дальше заходит болезнь, тем призрачней становилось бы тело. Насколько удобней было бы – и легче для всех, включая меня! Мы бы тогда представляли, чего ждать, и буквально, и метафизически. Не знаю, есть ли в моих рассуждениях какой-нибудь смысл, но мне нравится, что я помню слово «метафизически».

Мама рядом с моим призрачным отражением читает газету, осторожно положив руку возле моей – как бы невзначай поддерживает связь. С другого бока сидит девушка с проколотой верхней губой. Я поворачиваюсь к соседке и смотрю на нее в упор. Пять металлических гвоздиков тускло блестят на бледной коже, подчеркивая идеальную линию губ. На девушке белая куртка из искусственного меха поверх темно-красной рубашки. Та расстегнута до середины, а в центре груди виднеется шрам – может быть, от операции на сердце. В каждой ямочке, где когда-то был стежок шва, сверкает крошечный драгоценный камушек. Я улыбаюсь.

Если девушка и чувствует на себе мой взгляд, то не обращает внимания. В ушах у нее наушники, в руках – растрепанная книжка, «Великий Гэтсби». Поезд стучит: тук-тук, тук-тук. Я не могу отвести глаз от соседки и думаю, почему она решила изуродовать то, что было красиво, и украсить то, что было уродливо. Возможно, таково ее представление о равновесии.

Мама довольно резко шлепает меня по коленке.

– Боже, перестань на нее пялиться, у бедняжки из-за тебя будут комплексы, – говорит она громким шепотом.

– Она не против. – Я указываю на девушку, и та на секунду ловит мой взгляд. – Смотри, она хочет, чтобы на нее глядели. По-моему, это чудесно.

– Мы не в зоопарке, – шипит мама, хотя в вагоне шумно, а у девушки в наушниках гремит что-то очень громкое. Может, у них с Кэйтлин одни любимые группы? Может, они даже знакомы…

– Что ты слушаешь? – Я хлопаю девушку по запястью. Она вынимает наушники.

– Простите, – говорит мама, однако не выдает мой диагноз.

– Все в порядке, – улыбается девушка. – Я не возражаю. «Темную материю». Знаете их?

– Сомневаюсь. Когда тебе сделали операцию?

Я протягиваю руку и на миг прикасаюсь пальцем к драгоценному гвоздику.

– Клэр! – Мама хватает меня за плечо. Я отмахиваюсь.

Девушка опять улыбается.

– Четыре года назад.

– Мне нравятся камушки на шраме. А пирсинг на губе – не очень. Ты симпатичная, а они все портят.

Девушка кивает.

– Вот и мама так говорит.

Моей маме тоже есть что сказать.

– Простите. Мы выходим на следующей станции.

– Все в порядке. – Девушка прыскает со смеху. – Дело не в переходном возрасте. Это мое лицо и мое тело. Я так заявляю о своей жизни, о том, как хочу ее прожить.

– Ты сейчас так думаешь, – говорю я. – Видишь эту женщину? Она когда-то была хиппи, танцевала голая под кислотой. А теперь носит поддерживающие колготки и слушает по радио мыльную оперу.

Девушка округляет глаза и хихикает, прячась за книгой.

– А у нее ранняя стадия болезни Альцгеймера, – парирует мама. Карта, прямо скажем, козырная. Мы подъезжаем к станции, и мама выводит меня из вагона, словно непослушного ребенка. Я машу девушке на прощание, она машет в ответ. Последний раз блестят гвоздики на губе, и поезд исчезает в тоннеле. Я бы тоже не прочь украсить так свои шрамы, да только все они – у меня в голове. Может, вставлю пункт в завещание: когда мой мозг раскромсают, пусть добавят в формальдегид стразов.

* * *

Мама знает дорогу. Во всяком случае, у нее есть карта. Очевидно, это где-то недалеко от станции, поэтому я позволяю взять себя за руку, словно школьница. Мы медленно мокнем под моросящим дождем и направляемся к месту, которое мама называет секретариатом литературной кафедры Университетского колледжа Лондона.

– Когда войдем, предоставь дело мне и не встревай, – предупреждает мама.

– Я пока не разучилась говорить, – отвечаю я со смешком.

– Знаю. Зато разучилась держать свои мысли при себе. – Она скептически оглядывает меня. – Хотя ты и раньше не умела.

– Спасибо за то, что мы здесь, – говорю я. – За то, что ты разрешила мне это сделать.

– По-моему, ты иногда забываешь, что ради тебя я готова на все. – Смягчившись, мама прикладывает холодные пальцы к моей щеке. – Ты же знаешь, ты моя крошка…

– Не знаю насчет крошки, но мы оглянуться не успеем, как ты начнешь кормить меня с ложечки, – отвечаю я, не подумав. Мама прячет руку в карман. Мне становится стыдно. Она много лет ухаживала за любимым человеком, пока болезнь не свела его в могилу, и теперь намерена пройти это снова. Я хочу сказать, чтобы она не брала на себя такую ношу – мне будет хорошо и в приюте, пусть обо мне заботятся другие. Однако я этого не говорю – хочу, чтобы мама всегда была рядом. И буду хотеть, даже когда перестану об этом знать.

Секретарша за офисной стойкой – само спокойствие. При нашем появлении она только чуть надувается, будто курица на шестке, и в порядке тактического маневра переводит взгляд на экран компьютера, будто занята чем-то чрезвычайно важным.

– Здравствуйте, – вежливо говорю я. Женщина на меня не глядит, и я повторяю: – Здравствуйте!

Вместо приветствия она поднимает палец, тычет в клавиатуру, ждет еще пару секунд и наконец удостаивает меня вниманием. В последнее время я часто не могу разобраться в своих эмоциях – принадлежат ли они мне или их диктует болезнь? Однако сейчас тот редкий случай, когда я – настоящая я – твердо уверена: эта женщина мне не нравится. И за одну эту уверенность я чувствую к ней симпатию.

– Чем могу помочь? – спрашивает секретарша, всем видом показывая, что работа причиняет ей массу неудобств.

– Моя дочь учится здесь на третьем курсе, – вежливо говорю я. – Мне нужен ее адрес. По срочному семейному делу.

– Мы не выдаем личную информацию, – с милой улыбкой отвечает женщина. – Это вы называете себя матерью, но откуда я знаю – может, вы королева Англии.

– Ну, королеву вы, наверное, узнали бы. Нет, я целиком согласна с вашей политикой, но дело в том, что мне срочно нужно связаться с дочерью, а у меня нет ее адреса. Это очень важно. Я ей нужна.

Женщина фыркает.

– Не знаете ее адреса и при этом говорите, что…

– Да, – отвечаю я. – Я ее мать, твою мать.

Женщина готовится напустить на себя оскорбленный вид, но тут вступает мама:

– Пожалуйста, простите мою дочь, у нее болезнь Альцгеймера.

Я прекрасно вижу, что она задумала: надавить на слабое место моей противницы, зайти с козыря и разбить ее наголову. И все же моя гордость уязвлена. Я хотела обхитрить ее умом, а не его отсутствием.

Пухлые губы секретарши складываются в розовое колечко, но из них не выходит ни звука.

– Все очень просто, – продолжает мама. – Нам от вас ничего не нужно, только свяжитесь с Кэйтлин и скажите, что ее мама и бабушка… Скажите, что мы здесь. По срочному семейному делу.

– Кэйтлин? – оживляется секретарша. – А как ее фамилия?

– Армстронг, – говорю я. – Вы ее знаете.

– Кэйтлин Армстронг – дочь этой бедняжки? – Секретарша больше не смотрит в мою сторону и не говорит со мной. – Так она больше не студентка. Бросила учебу в конце летнего семестра. – Женщина понижает голос и разве что не подносит руку ко рту, чтобы я не прочитала по губам. – Может быть, леди забыла?

Мы с мамой потрясенно переглядываемся. Моя новая подружка восторженно наблюдает за нами.

– Бросила? Вы уверены? – Я перегибаюсь через конторку с легкой угрозой – человеку с болезнью Альцгеймера можно не думать о приличиях. – Моя Кэйтлин? Высокая, как я, только с большими черными глазами, и волосы длинные… Она изучает… изучает… слова. Это точно она?

– Простите, милочка. – Секретарша отъезжает на кресле подальше от стойки и улыбается моей матери. – Вы за ней ухаживаете? Совсем ничего не помнит? Тяжело вам, наверное.

– Я прекрасно все помню, – говорю я, хотя она по-прежнему на меня не смотрит.

– Вы точно не ошиблись? – спрашивает мама. Она незаметно для секретарши сжимает под столом мою руку. Убеждает меня, чтобы я позволила ей говорить.

– Конечно, не ошиблась! – кивает женщина, поджав губы со смесью сочувствия и радости от того, что ей довелось сообщить плохие новости. – Я своими глазами видела, как она приходила к декану. А как плакала!.. Она провалила экзамены. Что-то с парнем не заладилось, кажется, обычно так и бывает. Просила о пересдаче, однако в итоге заявления не подала. Я решила, что девочка уехала домой зализывать раны и пожить за родительский счет. Понимаю, почему она не хотела вам говорить, – добавляет она вполголоса. – Чтобы лишний раз ее не расстраивать.

– Я стою рядом, и у меня есть уши, – говорю я.

Секретарша скользит по мне взглядом, и только. Мне на секунду кажется, что я стала той призрачной женщиной из метро, которой больше никто не смотрит в глаза. Которая больше не существует.

– Спросите ее подругу! – вдруг вспоминает секретарша. – В последнем семестре они с Кэйтлин всегда ходили вместе. Ее зовут Бекки Ферт. Только адреса я вам дать не могу. Вы знаете: это противоречит нашей политике безопасности. Сегодня она должна быть в кампусе. Поспрашивайте в буфете. Такая блондинистая, симпатичная…

– Спасибо, – говорит мама, не выпуская мою руку.

Я напоследок смотрю на секретаршу и понимаю: сейчас самый подходящий момент произнести что-нибудь язвительно-остроумное – показать, что я не равна своей болезни и не заслужила такого обращения. Однако в голову ничего не приходит, и это со всей ясностью напоминает мне – да, равна, и да, заслужила.

* * *

В буфете мы видим много симпатичных блондинок – настолько, что я начинаю бояться, как бы нас вежливо не выпроводили, если мы начнем опрашивать их одну за другой.

К счастью, это тот редкий случай, когда быть женщиной за сорок – преимущество. Никто не подозревает нас в гнусных намерениях, и после нескольких озадаченных, скучающих и презрительных «нет» мы наконец находим студентку, которая знает Бекки Ферт – и, главное, знает, где она.

– Сегодня ее нет, – сообщает нам девушка, представившаяся Эммой. – Она на лекции по литкритике. Хотя туда обычно никто не ходит. Так что, может, и дома.

– Вы знаете, где она живет? – спрашиваю я. Эмму, к счастью, ни в малейшей степени не волнует неприкосновенность частной жизни. Она записывает нам адрес Бекки и ее телефон.

Я решительно выхватываю у нее бумажку: наконец-то я что-то делаю – для себя, для Кэйтлин. Ищу дочь, спасаю, возвращаю домой. Вот что значит быть матерью! Я чувствую себя свободной и сильной – ненадолго, секунд на десять, пока вдруг до меня не доходит: я понятия не имею, что делать дальше.

* * *

Нехотя я соглашаюсь сесть в переполненный автобус – явно не самая сумасшедшая среди его пассажиров. Темноты и сырости на улицах стало больше; вода превращает их в мутное зеркало. Может быть, оно-то и показывает реальность в ее истинном расплывчато-переливчатом свете – текучий мир, который того и гляди смоет. Вот как я себя чувствую: словно стою по ту сторону зеркала и пытаюсь оттереть с него грязь, чтобы яснее видеть и понимать.

– Мерзкая погода, – говорит мама. Я пытаюсь вспомнить время, когда дождя не было.

К счастью, мы застаем Бекки дома. Она открывает нам в нижнем белье и футболке. От одного вида голых ног на кафельном полу меня пробирает дрожь. Хочется отправить ее за джемпером.

– Я не религиозна, – говорит Бекки, переводя взгляд с мамы на меня.

– Мы тоже, – сообщаю я. – По крайней мере, если бы я верила в Бога, то сказала бы ему пару ласковых слов, которых в Евангелии не найдешь.

Бекки начинает закрывать дверь.

– Это насчет Кэйтлин. Вы ведь знакомы? – Мама просовывает ногу в дверной проем – решительно, как полицейский из спального района или торговый агент. Бекки смотрит на мамины сапоги, потом на свои голые ноги и осторожно приоткрывает дверь.

– Я бабушка Кэйтлин. Если вам известно, где она, пожалуйста, расскажите нам. Мы знаем, что она бросила университет. И знаем о ее беременности.

– Какого… – Бекки округляет глаза и кусает губу – ей все же хватает приличий, чтобы не сквернословить в присутствии старших. Итак, она об этом не знала. Возможно, отсюда следует, что Кэйтлин и не беременна. – Боже, я думала, она…

– Предохраняется? Принимает таблетки? Знает про безопасный секс? – спрашиваю я.

– Кто бы говорил… – Осадив меня, мама поворачивается к Бекки. – Мы так думаем, хотя точно не знаем. Вот как нужно было сказать. Она ушла из дома, мы беспокоимся. Пожалуйста, Бекки, мы не хотим, чтобы она оставалась одна.

Бекки кивает и открывает дверь шире.

– Входите, не мокните под дождем.

В доме пахнет карри и сырым бельем. Из прихожей видна гостиная, а в ней на низком столике стоит косметичка Кэйтлин. Сердце подпрыгивает, я закрываю глаза, чтобы не расплакаться. Чего только я не передумала за эти часы – и вот наконец-то узнала, что дочь в безопасности.

А потом меня берет злость. Мы все чуть с ума не сошли. Она что, совсем о нас не думает?

– Кэйтлин здесь, – говорю я Бекки. – Это ее вещи.

– Нет, то есть да, она у меня остановилась. Но сейчас на работе. – Бекки мнется, хватает с перил джемпер, одевается. – Она попросилась пожить, сказала, что хочет разобраться в себе, пока не найдет квартиру и все такое. У нее были какие-то… проблемы. Мы не то чтобы много говорили, можно сказать, вообще не говорили. Она все время работала, так что… – Бекки заглядывает в гостиную, где виднеется спальник и кое-какая одежда, разбросанная по ковру. – Я первый раз слышу, что она беременна, а она, м-м-м, она вообще-то уже две недели здесь… Обычно Кэйтлин все мне рассказывает.

– Где она работает? – спрашиваю я. Судя по тому, что Бекки обращается со мной как ни в чем не бывало, Кэйтлин рассказывает ей далеко не все.

– Ну… – По ее опущенным плечам хорошо видно, что именно эти сведения она не горит желанием нам сообщать. – Ну, там…

Последние слова звучат так тихо, что я сомневаюсь, верно ли их расслышала, пока мама громко не повторяет:

– В стрип-клубе?!

 

Пятница, 15 декабря 2000 года Клэр

Это программка самой первой пьесы, в которой участвовала Кэйтлин. Ей тогда было восемь лет. В школе ставили «Алису в Зазеркалье», и она играла Черную Королеву. Прекрасно помню тот день – я забирала ее из школы, а она выскочила из класса и сказала, что у нее будет роль, целая роль со словами и с песенкой. В ту же секунду мне скрутило живот от страха. Кэйтлин всегда была беззаботной, веселой девочкой – но только среди знакомых. Перед чужими людьми она замыкалась, не хотела ни с кем говорить и пряталась за мою юбку. Объясняла, что не любит, когда на нее смотрят, и добавляла, округлив от страха глаза: «Это ведь может быть кто угодно». Я слишком поздно поняла, чего она боится – увидеть отца и не знать, что это он.

Когда Кэйтлин только пошла в школу, первые недели были сущим кошмаром: каждое утро по дороге на детскую площадку она рыдала с такой неподдельной скорбью, что я всерьез подумывала, не забрать ли ее домой насовсем. «Я никого не знаю, – всхлипывала она. – Я буду скучать! Почему ты со мной не ходишь?»

Однако со временем она подружилась и с одноклассниками, и с учителями. Как я и думала, ее замкнутость постепенно сошла на нет, и Кэйтлин стала веселой озорницей, всеобщей любимицей. Вот только за последние годы в ее школьной жизни все оставалось по-прежнему: даже классный руководитель ни разу не поменялся. И хотя Кэйтлин уже играла ослика и овечку в рождественских постановках, ей еще не приходилось стоять на сцене одной, читать роль или петь. Я была уверена, что она не справится, и думала о том, как спасти мою малютку от тяжелого разочарования. Я должна была ее защитить и на следующий день, придя за ней в школу, решила поговорить с учительницей. Кэйтлин отбежала поболтать с подругами. Я смотрела, как она резвится, и объясняла мисс Грейсон:

– Боюсь, она не справится. Помните, какая она была стеснительная? Нельзя ли как-нибудь поменять ей роль?

– Что вы, Кэйтлин просто счастлива! – возразила мисс Грейсон. – И отлично справляется на репетициях.

– Да, но там на нее не смотрит целый зал чужих людей.

– По-моему, вы ее недооцениваете – Несмотря на улыбку и теплый тон, мисс Грейсон явно была недовольна тем, что я не верю в способности Кэйтлин. Я больше не повторяла просьбу – только подумала: вы еще увидите. Когда она застынет от ужаса или убежит со сцены, захлебываясь от слез, – вот тогда вы увидите.

Костюмы для школьных пьес ниспосланы матерям в испытание. Я терпеть не могла их шить, поэтому на помощь пришла мама, и мы управлялись втроем: она командовала, Кэйтлин оттачивала навыки примадонны, а я сшивала вместе обрезки ткани. Впрочем, все были счастливы и много смеялись. Кэйтлин читала нам роль и пела песенку, пока мы наряжали ее в красное платьице и красили картонную корону.

Я хотела, чтобы подготовка длилась вечно. Даже надеялась, что Кэйтлин в последний момент подхватит простуду или охрипнет, и это ее спасет.

И вот настал день представления. Я вошла в зал за полчаса до начала, чтобы занять место в первом ряду – оттуда было удобнее подхватить безутешную дочь, когда она в рыданиях убежит со сцены. И между прочим, за него пришлось побороться. Другие матери – настоящие, при мужьях, те, что носят парки и пекут торты для ярмарок, – уже побросали на стулья свои кардиганы. Почти все здесь меня недолюбливали. Я была неизвестной величиной: высокие каблуки, яркая губная помада и никакого мужа на горизонте. Во мне видели угрозу. Когда перед спектаклем нас попросили из зала и я встала поодаль, притворяясь, будто читаю книгу, остальные мамаши собрались в группы и перемывали мне косточки – во всяком случае, я была в этом уверена. В общем, переложить чужой кардиган на соседний ряд – это с моей стороны было очень смело. Однако я думала лишь об одном: нужно быть на виду у Кэйтлин, когда понадоблюсь, утешить и защитить ее.

– Это место занято, – сказала мне мамаша из школьной мафии, той, что организует лотереи и продает билеты старушкам, которым и на еду-то едва хватает.

– Уже нет. – Я скрестила руки на груди, опустила свой широкий зад на крохотный стульчик и наградила ее взглядом, в котором ясно читалось: «Только сунься, стерва, я тебе руки оторву вместе с твоей дурацкой челкой».

Она отступила, и я осталась на первом ряду. Визгливый голос, повествующий прочим мамашам, что я чудовище и веду себя «совершенно неподобающе», раздавался, пока в зале не погас свет. А потом мисс Грейсон забренчала на пианино, и я сжала кулаки, так что ногти впились в ладони.

Бедняжка Кэйтлин.

В первых сценах она не играла. Родители в зале кашляли и шаркали, дети на сцене перешептывались и махали матерям. Я убеждала себя, что таковы все школьные пьесы, но успокоиться это не помогало. Провал был неизбежен. Каким горьким разочарованием он станет для Кэйтлин, как трудно ей будет от него оправиться!..

А потом она вышла на сцену в своем красном платьице и картонной короне и… поразила всех.

Я сидела с открытым ртом, глядя, как она играет – величаво, по-королевски, так, что зал смеялся после каждой шутки и негодовал всякий раз, когда она приказывала отрубить кому-нибудь голову. Она затмила всех детей на сцене – еще бы, ведь это была Кэйтлин! Моя девочка нашла свою стихию. Правда, когда дело дошло до песенки, вместо королевского тона она вывела мелодию тоненьким голосочком восьмилетней девочки – и тем не менее пропела все без запинки. Зал разразился аплодисментами, Кэйтлин с гордостью посмотрела на меня, и мне стало ясно: мисс Грейсон была права, а я ошибалась.

В тот вечер я узнала кое-что о Кэйтлин и о себе. Я поняла, что моя дочь не застыла на месте, а меняется и растет, и никому – особенно мне – не дано угадать, где ее предел. Быть матерью – значит защищать своих детей от несчастий и боли, но также и доверять им выбор жизненного пути; верить, что даже без вашей поддержки они все равно добьются успеха.

 

8

Кэйтлин

Девушка медленно и лениво выделывает на шесте пируэты – зажимает его между бедер, повисает вниз головой, царапая грязную сцену акриловыми ногтями, оборачивается вокруг себя и стрижет воздух ногами. Трое или четверо мужчин у сцены наблюдают за ее гибким и хрупким телом, не сводят глаз с маленькой груди, которую и грудью не назовешь, с бледной кожи, туго натянутой на ребра, с плоского мальчишеского зада и скучающего лица. Что ж, эта хотя бы трусики не скинула.

Я рада, что не работаю в клубе, где принято снимать с себя все, хотя и у нас в отдельных кабинетах чего только не творится. Мне об этом знать не положено, вот я и делаю вид, будто не в курсе, какая возможность для заработка есть при желании у танцовщиц. И они так невзначай ею пользуются, будто речь идет о ночной смене в супермаркете. Вот что меня больше всего поразило, когда я весной сюда устроилась: легкость, с какой они, тем или иным способом, продают свое тело. Здесь не найдешь образованных девушек с хорошим воспитанием, о которых пишут в воскресных приложениях к газетам – тех, что пошли в стриптизерши из любви к постмодерну или чтобы платить за учебу. Нет, здесь работают те, у кого нет ни выбора, ни будущего. Дальше следующего танца они не загадывают. Это видно по лицам. У меня тоже нет будущего: ни диплома, ни парня, и шансы один к одному, что я унаследовала болезнь, от которой мозг начнет деградировать раньше, чем я успею найти свое место в жизни. Мама не сразу узнала, что у нее есть этот ген, вот и я пока не знаю. Впрочем, даже сейчас, когда можно все выяснить наверняка, я не хочу этого делать. Потому что есть одно решение, которое нужно принять, думая не о том, что может случиться, а о том, какой я на самом деле человек.

И я это решение приняла: я хочу сохранить ребенка.

Мама воспитала меня на книгах Джейн Остин и сестер Бронте. Я выросла с верой в святость любви, в то, что секс и романтика неразрывно связаны, а невероятное стечение обстоятельств может спасти самое отчаянное положение. Даже в нашем женском мирке, где не было ни отца, ни дедушки, ни братьев, я мечтала о непогрешимом герое, который станет ключом к моему счастью. Как Грэг, который появился у мамы, и она… успокоилась. Словно он был ее недостающим кусочком, а мама искала его, даже не зная об этом, и вот наконец нашла.

Впрочем, до Грэга она тщательно оберегала свою личную жизнь. Никто из ее мужчин не ночевал у нас, не оставался на чай, не набивался ко мне в друзья. Я иногда думаю – может, зря мама не показала мне с самого начала, что отношения приходят и уходят, что люди могут тебя использовать, причинять тебе боль, говорить одно и тут же отказываться от своих слов. Впрочем, это не помогло бы – слишком страстно я верила в любовь. В детстве я долго была уверена, что мама предпочла остаться одна, потому что по-прежнему любит отца, этого призрачного героя, который, я в этом не сомневалась, однажды вернется и заявит на нас права. Однако он не вернулся, а если и вспоминал за последние двадцать лет о маме, то обо мне не думал ни секунды. Я для него не существовала. Все эти годы я боялась, что случайно его встречу, и боялась совершенно напрасно – он-то вовсе об этом не беспокоился.

Конечно, когда мама рассказала правду, я обиделась и разозлилась. Новость оказалась такой тяжелой, и я сбежала из дома, хотя нужна семье, и вернулась в это место, которое надеялась больше никогда не увидеть. Почему? Не знаю. Но и остаться я не могла. Дома я бы злилась на маму. А мне нельзя на нее злиться.

Особенно после того, как я по собственному легкомыслию потеряла отца своего ребенка.

Я смотрю на часы – начало четвертого. Клуб в это время почти пустой, не считая пары завсегдатаев да тусовки парней в деловых костюмах – холостяцкая вечеринка или чей-нибудь день рождения. Через двадцать минут дверь вытолкнет меня в большой неприветливый мир с его автомобильными выхлопами, выделенными полосами, круглосуточными супермаркетами и острой необходимостью принимать решения… Я хочу к маме – хочу попросить ее о помощи, – но не могу. Нельзя, чтобы она узнала, во что я вляпалась.

В бар входит старик, который появляется здесь раз в четыре недели, с каждой пенсии. Я ставлю перед ним стопку виски, разбавленного дешевой имитацией разливной колы, все как он любит. Он поворачивается на табурете и, облизываясь, наблюдает за окончанием танца. Как странно видеть людей, которые приходят сюда по своей воле…

Стриптизерша, закончив номер, подбирает с пола бикини и уходит со сцены, неуклюже ковыляя на высоких платформах. В перерыве между выступлениями зал на короткое время наполняется кашлем и сопением. В тишине даже вонь от пота и несвежего пива кажется острее. Через десять минут моя смена закончится – и что тогда? Может, сегодня я позвоню домой и во всем признаюсь? Скажу, чтобы обо мне не беспокоились?

Я знаю, что родные сходят с ума от волнения, но не уверена, что готова сейчас их видеть. Особенно маму. Мама думает, будто я, за что ни возьмусь, сделаю это на пять с плюсом. Знаю, она меня не осудит, однако точно разочаруется. А я не хочу, чтобы ее последним воспоминанием обо мне было разочарование.

* * *

Вернувшись в Лондон, я сразу пошла к Себастьяну – убедиться, что он насчет нас не передумал. Знаю, это нелепо. Если бы я услышала такое от Бекки, то протянула бы ей бутылку вина с шоколадкой и велела забыть о придурке. Но говорить всегда легче, чем делать. Легче, чем вести себя по-взрослому и знать, когда все кончено, особенно если для тебя ничего не кончилось. Мне было трудно поверить, что человек, который недавно пылал ко мне чувствами, вдруг обо всем забыл. Так не бывает. Разве любовь может взять и уйти? Разве, если докопаться до сути, она не всегда настоящая? Раньше я думала, что, когда влюблюсь, все будет именно так. А потом влюбилась и выяснила, что это полная чушь.

Найти квартиру Себастьяна оказалось несложно: достаточно было побродить по кампусу и поспрашивать. Все, похоже, знали про мой отъезд, но еще не слышали, что я провалила экзамены и отчислилась. А также – хотя наш разрыв не был секретом – никто понятия не имел, что я жду ребенка. Даже сам Себастьян. И это еще одна причина, по которой я не могла остаться дома. Я ведь злилась на маму ровно за то, что собиралась сделать сама. Меня ужасно бесит то, как она поступила, это было неправильно, но я понимаю ее выбор. После встречи с Себастьяном – особенно хорошо понимаю.

Я очень хотела, чтобы он меня обнял, однако удостоилась лишь недовольного взгляда.

– Чего тебе, Кэйтлин? – устало спросил он, закатив глаза.

– Не знаю. – Я пыталась не заплакать, но у меня ничего не вышло. Идиотские сопливые всхлипы через шесть секунд переросли в истеричные рыдания. – Хотела тебя увидеть. Я по тебе скучаю.

– Я этого не стою, – раздраженно ответил Себ.

– Можно войти? – умоляюще спросила я, будто девчонка. – Мне, кроме тебя, не с кем поговорить.

Себ с тоской оглянулся на комнату, откуда слышалось громыхание компьютерного шутера, и впустил меня в прихожую.

– Да нам вроде не о чем говорить, было и прошло, – процедил он, не глядя мне в глаза. – Прости за… сама знаешь. Пришло время обо всем забыть. Так ведь? Пусть каждый живет своей жизнью.

– Тебе что, совсем плевать? – Я по-дурацки всхлипнула и, сама не своя, схватила его за футболку – все надеялась, что сейчас он меня обнимет и покроет поцелуями лицо, измазанное в соплях. Ведь по-другому быть не может.

Помимо надежды, меня привела к нему еще одна причина: я пришла сказать, что не сделала аборт. На который ходила одна, потому что у Себа в университете был важный матч по регби. На это я, кстати, сказала ему: «Ничего, все в порядке», хотя следовало бы: «Какой же ты говнюк, Себастьян». Куда там! Я надеялась, что он, может быть – может быть! – передумает и захочет меня вернуть. Фу, самой противно. Будь я зрителем в шоу Джереми Кайла, я бы швырнула себе в голову туфлю.

Когда день пришел, я встала, приняла душ, оделась, взяла сумку, а потом… посмотрела на себя в зеркало и сказала: «Вот в этом платье ты будешь делать аборт». И тут же поняла, что не смогу через это пройти. Поразительно. Я верила, что у женщин есть право выбора, но мне никогда не приходило в голову, что сама я в такой ситуации выберу жизнь – хотя, если подумать, это очевидно: ведь мама меня выбрала. И вот я никуда не пошла, а свернулась калачиком на кровати, крепко зажмурилась и застыла, словно могла усилием воли остановить время и лежать так вечно с крошечной искрой жизни внутри; лежать и притворяться, будто я и не знаю вовсе, что мама смертельно больна, а у меня самой есть все шансы унаследовать от нее болезнь Альцгеймера и передать ее моему ребенку. Я изо всех сил старалась забыть об этом – достаточно того, что на меня уже навалилось. Передо мной стоял выбор, и его должна была сделать я сама, а не та, кем я однажды могу стать. Но как же это было непросто! Мне очень хотелось услышать еще от кого-то, что я поступаю правильно.

Все это я собиралась рассказать Себастьяну, надеясь, что он меня поймет и мы вместе дадим жизнь нашему ребенку. Однако его лицо говорило совсем о другом. Меньше всего на свете он хотел знать, что я все еще беременна. Может, и мама, глядя на моего отца, видела то же самое?

– Какая разница, плевать мне или нет? – сказал Себ, снова оглядываясь на комнату. – Кэт, какой смысл гонять все по кругу? Возьми себя в руки, наконец. Себе же хуже делаешь.

И этот его последний холодный взгляд… Он стоял и смотрел, как по моему лицу ручьем бегут слезы.

– Господи… – Себ покачал головой и на два дюйма прикрыл дверь. – Тебя слишком много, неужели не понимаешь? Ты сначала была ничего, но потом… сама все испортила. Жаль, что все так получилось, но моей вины здесь нет.

И он захлопнул дверь.

Я постояла еще немного, пока ветер не высушил слезы, и подумала: ладно, все, больше не потрачу на него ни секунды – хотя и знала, что потрачу, но надо же было с чего-то начать. А потом вернулась за барную стойку в стрип-клуб. Эту работу я подыскала еще в конце весеннего семестра и без труда получила снова, стоило боссу увидеть мою новую, слегка подросшую грудь. Он тот еще озабоченный, но я с ним справляюсь.

* * *

Я снова смотрю на часы. С минуты на минуту закончится смена, и я вернусь в квартиру к Бекки. Она весь вечер проторчит в спальне с бойфрендом, а я просижу в гостиной одна, размышляя о том, почему я не дома, почему ничего не сказала маме и почему вечно все порчу.

Шелестят бисерные занавески у входа. Я поднимаю глаза, ожидая увидеть неуклюжую Мэнди с накладными ресницами и в искусственной шубе – моя сменщица всегда появляется так эффектно, что даже стриптизерши на сцене оглядываются. Однако это не Мэнди. Это мама, а у нее за спиной – бабушка.

Я разворачиваюсь и быстро шагаю в офис за баром. Может, удастся от них как-нибудь спрятаться или забежать в грязный туалет для персонала и пролезть в окошко под потолком? Однако они не отстают и через несколько секунд находят меня, стоящую, как идиотка, в углу.

Бабушка оглядывает меня с ног до головы, видит логотип «Венеры» на слишком обтягивающей футболке и облегченно вздыхает.

– Что ж, по крайней мере, она тут не голая.

Меня распирает смех. Бабушка с мамой в одной упряжке пришли мне на выручку – будто ветеран из полиции, которой досталась в напарницы своенравная выскочка. У них тревожные и строгие лица, однако они вместе, и меня это радует.

Мама очень похожа на прежнюю себя. Смотрит так, будто все про меня знает. Я хочу ее обнять, но боюсь нарушить момент.

– Милое местечко, – говорит она, оглядываясь по сторонам. В офисе нет окон, только зарешеченная вытяжка, покрытая толстым слоем пыли. Пепельница на столе полна окурков – с запретом на курение в общественных местах тут не очень считаются.

– Простите, – беспокойно говорю я. – Знаю, нужно было сказать, что случилось и где я, и все остальное. Что я провалила экзамены и… забеременела от парня, который меня бросил и… даже не знает, что я решила сохранить ребенка.

Я говорю это с каким-то вызовом, словно имея в виду: «И что вы со всем этим будете делать?»

– Дурочка ты моя, – вздыхает мама. – Но и я хороша – нашла время раскрывать семейные тайны. Вот и подтолкнула тебя к краю, да? Прости меня, дорогая. Ну, иди ко мне…

Она протягивает руки, и я обнимаю ее без раздумий. Мне двадцать лет, скоро своего ребенка буду нянчить, а я по-прежнему жить не могу без маминых объятий.

– Не нужно ничего объяснять, – говорит мама. – Я прекрасно все понимаю: ты просто решила, что сейчас не самый подходящий момент, чтобы рассказывать впадающей в маразм матери о том, как ты залетела и осталась без перспектив.

Я улыбаюсь от такой прямолинейности, но ничего не говорю. Да и не нужно.

Бабушка по-прежнему стоит в дверях, поглядывая в коридор, будто ожидает налета.

– Кэйтлин, – говорит она. – Твое начальство – они из мафии? Армяне?

– Нет, он грек, кажется. Его мама держит таверну поблизости.

– Представляю, как тебе было трудно, – говорит мама, уткнувшись мне в волосы. – Не знать, что ждет впереди – ни меня, ни тебя, ни твоего ребенка. А потом выяснить, что отец даже не догадывается о твоем существовании. Еще бы ты не захотела сбежать…

– Не выгораживай меня. Я не имела права тебя бросать. Мне некуда было пойти, кроме как… сюда.

– Да. – Мама осматривается. – Довольно обидно, что ты сбежала из дома именно в эту дыру. Я о тебе беспокоилась, Кэйтлин. Ты поступила черство. Я понимала, каково тебе, но… каждый день думала, что могу потерять тебя навсегда. Знаю, из меня сейчас не самая лучшая мать, и все же прошу тебя, вернись домой. Позволь присматривать за тобой.

– Т-с-с! – шипит бабушка, прижавшись к стене. – Кто-то идет!

Я глотаю смешок.

– Что тебя развеселило? – спрашивает мама с улыбкой.

– Вы двое, – отвечаю я. – Будто из какого-то ветхого мультика про Скуби-Ду.

– О нет, – говорит мама. – Это не «Скуби-Ду». Для твоей бабушки это настоящая драма, «Неприкасаемые», а мы – коллективный Элиот Несс.

Как же мне ее не хватало!

– Помнишь, как ты в детстве любила сидеть у меня на коленях и читать книгу или смотреть кино? Мы всегда были вместе, правда? Я скучаю по тем временам, Кэйтлин. Возвращайся домой. Я, скорее всего, стану тебе обузой, а бабушка взамен любви будет пичкать тебя углеводами, но факт остается фактом: мы тебя любим.

– У меня скоро кончится смена, – подмигиваю я маме. – Если появится босс, вам несдобровать. Обует вас в цементные ботинки и отправит спать к рыбам. Через дорогу есть кафе. Подождите меня там. Я приду через пять минут.

Однако мама не двигается – стоит и глядит на меня.

– Ты была чудесная королева, – говорит она. – Будто для этого и родилась.

И тут появляется мой босс, Пит. Он с грохотом толкает бабушку на шкаф с документами – вовсе не из-за бандитских замашек, а потому что не заметил ее, не ожидал обнаружить у себя в кабинете старушку. Пит смотрит на маму, которая прижала руки к груди, сносно изображая слабую женщину, а затем переводит взгляд на меня.

– Что за херня? – говорит Пит. – Десант Армии спасения? Знаю я вас. Здесь никого не надо спасать, разве что от старых дев, которые не любят, когда другим весело.

– Неужели у меня такой набожный вид? – спрашивает мама. – Нет, правда, надо пересмотреть свой гардероб. Я явно теряю репутацию великой блудницы.

– Ты вообще кто такая? – Пит растерян и снова поворачивается ко мне. – А ты что здесь забыла? За баром никого, уже очередь выстроилась.

– Там всего два человека, – говорит мама. – И один из них спит.

– Да пошла ты! – срывается Пит, и я, разинув рот, наблюдаю, как мама расправляет плечи, хватает его за грудки и с грохотом припечатывает к шкафу, где секунду назад стояла бабушка. Пит ошеломлен. Я от удивления даже не смеюсь.

– Не говори так со мной, – приказывает мама. – Я забираю дочь, мы уходим. А ты, позор человечества, лучше заткнись, а не то выдеру у тебя последние волосы и в зад засуну.

Она отпускает его и выходит из кабинета. Я, взяв бабушку за руку, подхватываю с вешалки пальто с сумкой и спешу следом – через бар, мимо стриптизерши, вышибалы, девицы в дверях – наружу, в промозглый пасмурный день.

Мама стоит на улице, подняв лицо к дождю. Она смеется, воздев к небу руки, и ловит дождинки пальцами.

– Мама! – Я со смехом обнимаю ее. – «Волосы в зад засуну»… Ну ты и выдала!

– Зато сработало. Я ведь его напугала? – Мама нам улыбается, и меня накрывает волна облегчения – будто мое сердце только сейчас начало биться. Все это время у меня была семья. Какая же я глупая!..

– Так ты вернешься домой? – спрашивает мама, прижавшись ко мне сырой холодной щекой.

– Ты на меня не сердишься?

– А ты на меня?

– Разве я могу?

– Не можешь? Потому что я больна?

– Я теперь поняла, почему ты так поступила. И решила, что поступлю иначе. Может, не сейчас, потому что я до сих пор не знаю, чего хочу: расцеловать его или забить каким-нибудь тупым предметом. Но я пройду эту стадию, а потом расскажу ему о ребенке. А дальше будь что будет.

– Прости, – снова говорит мама.

– Мам, а отец был большой придурок?

Она смеется и берет меня за руку.

– Нет, милая, просто очень молодой и вполовину не такой умный, как я.

– Мне он никогда не нравился, – вставляет бабушка. – Мы встречались всего однажды, и он принес мне коробку конфет, хотя я была на диете.

– Возвращайся домой, Кэйтлин, – повторяет мама. – И ты, малыш, возвращайся, – добавляет она, нежно положив руку на мой живот. – Вместе мы что-нибудь придумаем. Как в старые добрые времена, когда ты слушала сказки у меня на коленях.

Мы идем в обнимку к автобусной остановке, и я понимаю, что давно не чувствовала себя так уверенно.

– Какую книжку тебе почитать? – спрашивает мама. – Может, про Пеппи Длинныйчулок? Ты ее всегда любила больше других.

Потом она спрашивает, не хочу ли я горячего шоколада – но только сегодня и только если почищу зубы. В ее глазах мне снова десять лет, и пусть. Теперь я в безопасности.

 

Пятница, 11 июля 2008 года Грэг

Это ультразвуковой снимок Эстер в материнской утробе. Ей примерно шесть недель. Клэр дала его мне в тот день, когда рассказала, что у нас будет ребенок. С тех пор я всегда храню его в бумажнике.

Мы недолго встречались до того, как Клэр забеременела, – меньше года. Но я к тому времени уже знал, что люблю ее так сильно, как и не думал кого-нибудь полюбить. Хотя она в это не верила. Все еще думала, что у нас слишком большая разница в возрасте и что намерения у меня несерьезные. Что бы я ни говорил, что бы ни делал – все напрасно. Наверное, поэтому она так боялась рассказать мне об Эстер.

День выдался жаркий, а я работал на самом солнцепеке. Перед свиданием нужно было заехать домой, принять душ, но я не мог ждать. Постоянно думал о Клэр, о том, какое у нее было лицо, когда я тем утром разбудил ее в шесть часов, а солнце уже светило в окна, так что она не могла заснуть. У нее вокруг глаз остался вчерашний макияж, волосы спутались, а когда я подошел поцеловать ее перед уходом, она сердито на меня смотрела.

– Я тебя люблю, – сказал я.

– Ну да, – ответила Клэр, а когда я подошел к двери, окликнула меня. Я остановился, но она всего лишь улыбнулась и добавила: – Хуже того, я тоже тебя люблю.

После работы я пришел в ее дом, который теперь наш, – пришел весь в грязи и в строительной пыли. Клэр открыла дверь и сказала, что в таком виде она меня в дом не пустит, поэтому я разделся на пороге: снял ботинки, рабочие штаны, даже рубашку – и все это не сводя глаз с Клэр. Она сложила руки на груди и наблюдала за мной, прислонившись к двери. Смеялась, хмурилась и краснела – все сразу.

Я стоял перед ней на пороге в одних трусах. В спину светило солнце.

– Хорошо, что изгородь у миссис Мэкси такая высокая, – сказала Клэр, оглядывая меня с ног до головы. – Ее бы сейчас удар хватил.

Она взяла меня за руку и повела на кухню – не совсем куда я рассчитывал, но я шел безропотно. На кухне Клэр полезла в сумочку. Я видел, что она собирается мне что-то сказать, и тут меня вдруг как громом ударило: она решила порвать со мной! Помню, я еще подумал: это кем надо быть, чтобы позволить мужчине раздеться до трусов, а потом его отшить? И тогда она наконец решилась.

Я стоял перед ней в одних трусах, а Клэр сообщила, что я буду отцом.

– Я сегодня ходила к врачу, – сказала она. Вид у нее был такой нервный, что я даже встревожился. Решил, у нее что-то серьезное.

– Все хорошо? – спросил я. Помню, она кивнула и прижала ладони к моей голой груди. На секунду закрыла глаза, а потом протянула мне этот снимок.

– Я немного беспокоилась, потому что нашла несколько пятнышек крови. Где-то я читала, что последствия могут быть серьезные, поэтому пошла провериться.

– Ох, детка… – У меня от страха сердце ухнуло.

– Нет, все в порядке, – сказала она. – Ну, почти. Взгляни.

Я разглядывал странную зернистую картинку и несколько секунд не понимал, что это Клэр мне показывает.

Наверное, она увидела на моем лице недоумение, потому что засмеялась.

– Грегори, – сказала она, – у нас будет ребенок.

Помню, у меня подогнулись колени. Я громко выдохнул и опустился прямо на кухонный кафель – об этом я не очень люблю рассказывать. Помню, как смотрел Клэр в лицо, а она глядела на меня. Ей казалось, что я не рад.

– Знаю, это неожиданно, и мы такого не планировали, – сказала она. – Но тебе не о чем беспокоиться. Сам решай, будешь ли ты участвовать в его жизни. В конце концов, ты не собирался заводить семью с женщиной старше тебя, так что…

– Нет, Клэр, – сказал я, притянув ее к себе. – Именно это я и собирался сделать. Сегодня я весь день о тебе думал. О тебе и о том, что ты изменила мою жизнь к лучшему. До того как мы встретились, я был… простым парнем. Но ты меня полюбила, и я чувствую в себе… красоту.

Возможно, это самые глупые слова, которые взрослый мужчина когда-нибудь говорил женщине, тем более что я тогда стоял перед ней на коленях в одних трусах. Однако эти слова в точности отражали мои чувства – вот я и решил посмотреть, что будет, если сказать их вслух. Я думал, что Клэр отшутится, как она всегда делала, услышав от меня признания в любви, – но нет. Она стояла, держа меня за руку, и я понял, что она дрожит.

– Конечно, ты красивый, – сказала она, коснувшись моего лица. – Мне ли не знать – ты стоишь у меня на кухне в одних трусах.

Мы еще несколько секунд смотрели друг на друга, а потом засмеялись. Не думая больше ни секунды, я обнял Клэр и прижался лицом к ее животу.

– Мы поженимся, – сказал я.

– Потому что я залетела?

– Потому что я люблю тебя и нашего ребенка. И это самый счастливый момент в моей жизни.

И Клэр, как ни странно, согласилась.

Каждый раз, глядя на этот снимок, я вспоминаю тот день и думаю, что именно тогда я и стал мужчиной.

 

9

Клэр

Кэйтлин сидит за рулем, я смотрю на ее профиль. Поехать по магазинам мы решили вчера. Кэйтлин не захотела возвращаться к Бекки за своими вещами, даже айпод у нее оставила. Не хотела видеть ее – по крайней мере какое-то время. Понимаю: Бекки – часть ее прошлой жизни, а Кэйтлин готовится начать новую. Тем не менее мама связалась с Бекки и попросила отнести вещи на почту.

Кэйтлин сбежала в Лондон почти с пустыми руками, и я взяла ее за покупками. Это слабый предлог, чтобы выйти из дома, но уж какой есть. Мне позволено выходить в город под присмотром Кэйтлин, а это почти так же здорово, как выйти одной. После той прогулки с Райаном у нас с мамой немного улучшились отношения. Не то чтобы мы вдруг научились понимать друг друга; от того, что мы вместе сели на поезд и наехали на владельца стрип-клуба, между нами не рухнула стена. Просто впервые за долгое время мы сделали что-то вместе, что-то, о чем я еще не успела забыть; у нас теперь есть общая тема для разговоров помимо статей, которые мама вырезает для меня из «Дэйли мейл». И мы стараемся быть добрее друг к другу. Для нее это нелегко, но она очень старается не слишком мной командовать. Мне даже разрешено пользоваться кредиткой. Пин-код – 1-9-7-1, год моего рождения. Вряд ли я забуду, когда родилась. Этот номер я выбрала несколько лет назад, задолго до того, как мне поставили диагноз. Я уже тогда столько раз забывала стандартный код, что мою карту изымали и резали на куски чуть ли не каждый месяц. Мы с Кэйтлин смеялись над моей забывчивостью. Как мило – глупышка Клэр не может запомнить пин-код, у нее голова забита мыслями. А теперь я спрашиваю себя, не тогда ли впервые проявилась болезнь и тьма начала забирать меня по кусочкам?..

Кэйтлин зевает, совсем как в детстве – лицо растягивается в широкий круг.

– Устала? – спрашиваю я, хотя и так видно.

Кэйтлин кивает:

– Давно уже.

Помню, мы приехали домой в десятом часу вечера. Эстер еще не ложилась – они с Грэгом играли в прятки. Было странно видеть их вместе. Эстер веселилась вовсю, но мне при виде них стало не по себе. Будто я оставила дочь с чужим человеком. Хотя я знала, что он ее отец и мой муж, мне это не понравилось. Чувство тревоги, которое возникает каждый раз, когда я его вижу, стало сильнее. Я перечитала наши записи в книге воспоминаний. Очень красивая история. Именно так я ее и воспринимаю – как историю. Жаль, что героиня так рано отдала концы. Это как если бы Анна Каренина бросилась на рельсы в третьей главе, а Кэтти умерла до прибытия Хитклифа.

Эстер в восторге кинулась к старшей сестре на колени и скоро уснула. Кэйтлин понесла сестренку наверх, но я направила ее в свою спальню и укрыла их с Эстер одеялом. А потом сама под него нырнула.

– Помнишь, как мы с тобой устраивали переночевки? – спросила я.

– Ты единственная мама на свете, которая сама будит ребенка, чтобы он пришел спать к ней в постель, – улыбнулась Кэйтлин.

– Просто мне тебя не хватало. Когда ты была маленькой, я много работала и училась. Мы очень мало времени проводили вместе. Нет такого правила, чтобы нельзя было после полуночи поболтать со своей дочерью!

Мы включили телевизор, приглушили звук, чтобы не разбудить Эстер, и не обсуждали ни будущего ребенка, ни его отца, ни экзамены, ни секреты, ни мою болезнь – просто смотрели какой-то плохой фильм, пока Кэйтлин не задремала. После этого я еще долго глядела, как эти двое спят – свет от экрана мелькал на их лицах, и мне было очень спокойно и хорошо.

В какой-то момент за дверью остановился Грэг – может, раздумывал, не войти ли. Я напряженно застыла. Сердце громко колотилось в груди. Мысль о том, что в мою спальню войдет мужчина, которого я с каждым днем узнаю все меньше, испугала меня. Возможно, он почувствовал мой страх, потому что спустя секунду тень под дверью исчезла. А я после этого еще долго не спала – вслушивалась, ждала. Боялась, что он вернется.

Когда я объявила, что мы с Кэйтлин едем за покупками, по маминому лицу было видно, что ей эта идея не нравится. Однако разрешение мы получили. Она наблюдала с крыльца, как Кэйтлин выводит мою машину на дорогу. Эстер стояла рядом и громко протестовала против того, что ее оставили дома.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я Кэйтлин.

– В смысле, не считая усталости? Вроде лучше – теперь-то все позади. Можно вздохнуть свободно.

– Бабушка записала тебя на медосмотр, – говорю я, хотя Кэйтлин наверняка уже знает об этом. Я сообщаю людям новости по несколько раз, чтобы самой не забыть. Загружаю и перезагружаю свою кратковременную память. Черпаю воду дырявым ведром. – Завтра к терапевту, в больницу, а потом…

Я замолкаю, и Кэйтлин, не глядя на меня, въезжает на парковку торгового центра. Моя дочь не желает говорить о беременности, несмотря на решение сохранить ребенка. Возможно, считает бестактными разговоры о будущем, ведь это слово так мало для меня значит. А для нее? Мы ни разу это не обсуждали, но Кэйтлин и ее ребенка может поджидать тот же недуг. Еще бы ей не сомневаться.

Мы заходим на первый этаж, и я спрашиваю с нарочитым весельем:

– Откуда начнем? С секции «Унылые готические наряды» или с чего-нибудь повеселее?

Кэйтлин глядит по сторонам на ряды платьев – кажется, я такие носила в конце 80-х. Я и Рози Симпкинс, моя тогдашняя лучшая подруга. Мы каждую субботу покупали обновку, стараясь уложиться в пять фунтов, и щеголяли где-нибудь кружевными манжетами, подражая Мадонне времен альбома «Как молитва». В этом магазине все прямиком из той эпохи.

Я озираюсь в поисках подруги, хочу показать ей леопардовое платье с подбитыми плечиками, которое нашла на распродаже, и не сразу вспоминаю, что Рози Симпкинс давно замужем, располнела и нарожала примерно сотню детей. Кэйтлин глядит на меня, перебросив через локоть ворох леггинсов и широких футболок – сплошь черных и почти неотличимых от тех, что висят у нее в шкафу, разве что эти из лайкры и размером побольше.

– Я знаю, каково тебе, – говорю я. – Я ведь тоже через это прошла. Может, сейчас самое время? Отбросить готический имидж и быть собой. То есть красавицей, каких поискать. Ну раз уж ты готовишься стать мамой?

Кэйтлин секунду глядит на меня, потом с тяжелым вздохом идет дальше.

– Ладно, ладно. Тогда сделай это ради своей тяжело больной матери. Я хочу хоть раз перед смертью увидеть на тебе что-нибудь симпатичное. Ты заставила меня это сказать.

Я жду, что Кэйтлин хотя бы улыбнется на мою шутку. Никакой реакции. Она останавливается у стойки с плиссированными юбчонками персикового цвета и говорит:

– Я – не ты. А может, и ты, но это еще хуже. Не потому что я не хочу быть тобой, просто…

Я провожаю ее к зеркалу. Кэйтлин смотрит в глаза своему отражению, избегая опускать взгляд. Хотя грудь у нее слегка увеличилась, живот еще плоский; если и есть небольшая выпуклость, то едва заметная.

– Боишься не справиться одна? – спрашиваю я.

Конечно, у меня в свое время была мама. Она слишком много хлопотала, командовала, а иногда просто сходила с ума, но всегда была рядом, и я ей за это благодарна. Даже сейчас она ради меня пожертвовала тихой счастливой жизнью на пенсии – с походами в оперу, бридж-клуб и кино, куда ее по средам водил один милый джентльмен. А какие фильмы они смотрели весь прошлый год!.. Мама стала экспертом по Тарантино. Уверена, им было все равно, что смотреть: главное, подержаться в темноте за руки. Из-за меня все эти удовольствия пришлось отложить – может быть, навсегда.

– Я всего боюсь, – внезапно признается Кэйтлин. Она указывает рукой на живот. – Это… это все так не вовремя, да? Я сейчас не должна быть счастлива. И все-таки счастлива. Сердце об этом знает, а голове не говорит. Голова у меня просто в панике.

– Конечно, тебе нужно время, чтобы привыкнуть к малышу. Но можно быть замечательной мамой и при этом делать все, что хочешь. С рождением ребенка твоя жизнь не закончится. Это только начало…

– Или середина, если я заболею, как ты. – Кэйтлин смотрит на меня и на секунду опять становится Рози Симпкинс. Я сосредотачиваю все внимание на маленькой родинке у нее под ухом – это помогает не утонуть в прошлом. Все равно что вытаскивать себя из болота. Однако я справилась.

– Мама, ты серьезно больна, и… Я нужна Эстер. За ней нужно будет смотреть, и за Грэгом тоже. Бабушка одна не справится – не воспитает трехлетнего ребенка, возраст не тот. Мне придется стать другим человеком. Совершенно. А я даже экзамен не могу сдать, не могу расстаться с парнем, не испоганив себе жизнь. Как я сделаю что-то для них, для тебя, для ребенка? Как я смогу стать лучше?

Она глотает слезы, отворачивается и быстро идет к выходу, забыв, что в руках у нее одежда. Срабатывает сигнализация. Я бегу за дочерью и догоняю ее одновременно с охраной.

– Простите. – Я забираю тряпье у дочери и встаю между ней и охранником. – Это я виновата. У меня ранняя стадия болезни Альцгеймера. Я совершаю много глупых ошибок, но мы не воры. Мы все это покупаем. Сейчас вернемся к… к той штуке, куда отдают деньги, и я за все заплачу.

Охранник мне явно не верит. Да и кто бы поверил? Во-первых, это не я, а Кэйтлин несла одежду к дверям, во-вторых, я совсем не похожа на старуху в ночнушке. По крайней мере, не помню, чтобы надевала ночнушку. Я опускаю глаза – нет, одета как следует и ничуть не похожа на ненормальную.

– Знаю, – говорю я. – Это очень трагично, правда?

– А я беременна, – неожиданно всхлипывает Кэйтлин. Ее глаза полны слез. – И мне эта одежда даже не нравится. Я не хочу леггинсы – они для конченых неудачников!

Я глотаю смешок. Бедняга-охранник озадаченно забирает у меня охапку одежды.

– Поосторожнее все-таки, ладно? – говорит он. – Может, не стоит выходить без…

– Без взрослых? – торжественно киваю я. Кэйтлин благодарно всхлипывает, уткнувшись мне в плечо.

– Значит, не будем покупать? – смотрю я на нее. Кэйтлин молча трясет головой. Охранник, почесывая затылок, возвращается в магазин.

– Нам надо зарабатывать на жизнь магазинными кражами. Таких мошенников история еще не знала, – говорю я Кэйтлин. Она наконец поднимает голову. Глаза у нее сухие, а на лице играет улыбка.

Моя Черная Королева по-прежнему блистает.

Держась за руки, мы молча гуляем по торговому центру. Я смотрю на людей – они ходят, говорят, дышат и думают гораздо быстрее меня, словно мир вокруг ускорился, а я отстаю от него на полкадра. Мы заходим в кафе, я сажусь за столик, а Кэйтлин заказывает напитки. Время от времени она поглядывает на меня – наверное, проверяет, что я на месте, – и я стараюсь не думать о Рози Симпкинс, потому что при мысли о ней хочется найти таксофон, набрать ее старый номер, который я внезапно вспомнила, и позвать ее на поиски приключений. Я знаю, где нахожусь, но только огромным усилием могу удержаться в этом моменте и не соскользнуть в прошлое. А может, я себя обманываю, и никакие усилия мне не помогут? Я давно потеряла контроль и не знаю, когда и откуда в следующий раз налетит туман и опять сотрет что-нибудь навсегда.

Кэйтлин ставит передо мной кофе с молоком. Я улыбаюсь, хотя не люблю его. Что поделать, в последнее время мне только такой и достается. В юности я пила растворимый «Меллоу бердс»: интересно, его еще выпускают? Не изменяла ему, пока не поступила в университет и не познакомилась с Полом. Он пил эспрессо из крошечных чашечек, и я тоже стала, чтобы казаться взрослой. А теперь меня пичкают теплым молоком с запахом кофе. И какой в нем смысл?

– Твоего папу зовут Пол Самнер, – говорю я. – Ему сорок два года, он уже лет десять женат, у него две дочери, твои сводные сестры. Читает лекции по английской литературе и философии в Манчестерском университете. Великим поэтом не стал, однако положение вполне достойное. Расписание лекций есть на сайте университета. Его очень легко найти.

– Когда ты все это узнала? – спрашивает Кэйтлин.

– Пока тебя не было. Вообще, это Грэг узнал. – (Я забыла, как пользоваться вордбуком). – У него для тебя есть файл со всей информацией. Ты должна встретиться с Полом Самнером.

– Нет, – твердо говорит она. – Я много об этом думала, когда сбежала. Думала – стоит ли заставлять нас всех, включая его, переживать это вынужденное воссоединение? Я для него не существую. Какой смысл лезть в его жизнь? Я ему не нужна, а мне и своих проблем хватает. Нам не надо встречаться.

– Нет, надо, – решительно возражаю я. – Он долго ждал, даже если и не знал этого. И ты тоже. Кэйтлин, ты еще очень молода. Тебе нельзя оставаться одной.

– Можно, – настаивает она с упрямым блеском в глазах. – У тебя в свое время никого не было.

– Ну, это неправда. А как же твоя бабушка? А ты?! Даже маленькая ты была мне опорой.

– Пока ты не встретила Грэга. – Кэйтлин осторожно глядит на меня. – Когда мы с ним познакомились, я решила, что он полный придурок, но потом увидела вас вдвоем. Вы были такие… счастливые. Как будто давным-давно друг друга искали и наконец воссоединились. Счастливые до омерзения – ну, в хорошем смысле.

Я смотрю на свой бледный кофе и пытаюсь вспомнить, какой была наша любовь. Вижу все, как на экране, а почувствовать не могу.

– Ты бы не могла быть с ним поласковее? – спрашивает Кэйтлин. – Он тебя очень любит. Больно видеть его несчастным.

– Ты не понимаешь. – Я поднимаю глаза от чашки. – Мне кажется, будто я его не знаю. Будто в доме живет чужак. Это пугает.

– Он не чужак. Он – Грэг.

– А может, нет?

Я вижу, как моя дочь озадачена и напугана тем, что представляется мне разумным. В этом вся суть болезни – между моей реальностью и тем, как воспринимают мир мои близкие, открылась широкая пропасть. Я каждый день пытаюсь до них дотянуться, однако наступает момент, когда ни я, ни они уже не в силах этого сделать. Да они и не пытаются. В их представлении мой мир – неправильный.

– Ты должна встретиться с Полом, – повторяю я. – Тебе нужен отец, твоему ребенку нужен дедушка. Большая семья. Я серьезно больна, не заставляй меня второй раз за день разыгрывать эту карту.

– Я дальше завтрашнего дня не заглядываю, – говорит она.

– Знаешь, как надо прожить жизнь? Так, будто все замечательно. Говори себе это, когда что-то решаешь. Живи как тебе хочется, Кэйтлин, а не как тебе диктуют обстоятельства.

– Мама, у тебя болезнь Альцгеймера. А может, и у меня. И я могла передать этот ген своему ребенку. Не сравнивай меня с собой. Когда ты в двадцать лет решила меня родить, ты ничего об этом не знала. У тебя были другие резоны. Но я-то знаю! Приходится думать не только о том, найду ли я работу и закончу ли образование. С этим я справлюсь, потому что видела, как замечательно справилась ты. Вопрос в другом. Не останется ли мой ребенок без матери, когда еще толком не вырастет? Не буду ли я для него обузой? Не передам ли эту болезнь, которая… Нет, конечно, я уже приняла решение и не сомневаюсь, что оно правильное, но все-таки…

Она не договаривает – да и без слов все понятно. Если бы в тот солнечный день, когда я решила подарить Кэйтлин жизнь, мне было известно, что вокруг меня и, возможно, моего еще не родившегося ребенка уже начал сгущаться туман, что бы я сделала? Сидела бы сейчас рядом с этой чудесной девушкой? Я смотрю на нее – на черные порхающие ресницы, на изгиб ее губ, на ухо с крошечной родинкой – и, конечно, от всего сердца говорю: да, да, я бы не отдала ни секунды нашей с ней жизни, потому что знаю, какой яркой и драгоценной была эта жизнь. Однако тогда, в тот момент, когда полоска на тесте порозовела, знала ли я об этом? Ответа у меня нет.

– Ты могла бы пройти обследование, – говорю я. – Выяснить, есть ли у тебя этот ген. У тетушки Хэтти, когда ее хватил инфаркт, с мозгами было все в порядке. Не нужно гадать, можно узнать все наверняка.

– Можно, но от этого только хуже. Что лучше: знать наверняка или не знать?

– Я тебе скажу, что нужно делать.

Кэйтлин смотрит скептически.

– Нужно сделать вид, что никакой болезни не существует. Жить своей жизнью и плевать на все остальное. Сказать, откуда я это знаю?

Она поднимает бровь.

– Потому что я так и сделала. Я родила и воспитала тебя, и отказала миллиону мужчин, а за последнего вышла замуж, поскольку верила: у меня уйма времени. И я ни о чем не жалею. Я не стала бы ничего менять. Ни-че-го.

– Даже ваш брак? – спрашивает она. – Ты бы ждала Грэга столько лет, если бы знала, что, как только вы поженитесь, ты забудешь о своих чувствах к нему?

– Хочешь, куплю такое? – говорю я, кивая на короткое платьице в витрине соседнего магазина – кремовый шелк, расшитый розами. – Миленькое. А если к нему еще красные туфли, лак для ногтей и губную помаду – представляешь, какая будешь красавица?!

– Ненавижу платья в цветочек, – качает головой Кэйтлин, – но если ты опять давишь на жалость…

Она позволяет мне отвести ее на примерку. Платье подходит идеально, и еще остается место для живота. В этот раз Кэйтлин не пытается с ним сбежать. А когда мы подходим к кассе, я достаю кредитку и понимаю, что не помню пин-код. Выходит, я все-таки смогла забыть год своего рождения.

 

Четверг, 25 октября 2007 года Кэйтлин

Это обложка компакт-диска, подаренного Грэгом в тот день, когда мама официально представила его мне как своего бойфренда. Я, конечно, знала Грэга и раньше, но тогда он был просто строителем, который отделывал нам мансарду и слушал молодежное радио, будто это очень круто. Я его даже не замечала. А потом он закончил ремонт и стал встречаться с мамой. Я думала: как можно быть такой дурой? Он ведь гораздо моложе. И хотя мама у меня симпатичная, веселая и вообще секси, я не могла поверить, что мужчина будет всерьез встречаться с женщиной намного старше него. Думала, он ее просто разводит. Но мама сказала, что в этом нет смысла – она и так отдала ему все деньги за переделку мансарды. А если для него это простая интрижка, то ничего страшного. Оказалось, что не интрижка. Я это поняла, когда мама пригласила Грэга к нам на обед. Вот тогда он и принес мне компакт-диск «Блэк айд пис» – думал, что они крутые. Только я их терпеть не могу, да и CD-плееров тогда уже ни у кого не было, даже у бабушки.

Я повертела диск в руках и отбросила в сторону. Знаю, это было ужасно невежливо, я вела себя как ходячий пример из руководства по воспитанию приемных детей, но я так вовсе не думала. Чего ему понадобилось от моей матери? То есть мне тогда было пятнадцать; если и западать на кого-то из нас, то на меня. Не дай бог, конечно! Я вовсе не ревновала – не поймите неправильно. Чтобы мы с Грэгом… фу, и думать противно. Нет, меня никогда к нему не тянуло. Ну а сейчас… сейчас он мой отчим, и точка. Нет, я не хотела, чтобы он интересовался мной вместо мамы. Просто не видела смысла в их отношениях. Откуда следует, что всего пять лет назад я была очень ограниченна.

Грэг сел за стол. Мама расстаралась и приготовила паэлью. Нет, правда, она посмотрела какую-то кулинарную передачу, купила специальную сковородку, шафран и креветок – меня от одного их вида тошнило – и провела целый день на кухне, не потрудившись спросить, любит ли наш строитель морепродукты. Я-то полагала, что не любит: такой предпочтет сэндвич с беконом и ломоть сыра. И я оказалась права – по крайней мере насчет морепродуктов. У Грэга на них тяжелая аллергия. И вот он молча сидел за столом и смотрел на креветок, а они на него. Кажется, он всерьез раздумывал рискнуть жизнью, чтобы только не расстраивать маму и не ударить передо мной в грязь лицом. Я довольно грубо спросила, в чем проблема, – мама же старалась, готовила. А он покраснел и признался, что от такой еды может умереть. Мама пришла в ужас и опрокинула целое блюдо в мусорный бак, будто креветка могла прикончить Грэга одним взглядом. Меня это взбесило – я как раз решила, что сегодня люблю паэлью.

После этого мама заказала еду из китайского ресторана. В тот вечер я разлюбила китайскую кухню и гоняла специально обжаренный рис по тарелке, ясно давая понять, как мне не хватает креветок. Грэг продолжал извиняться, я продолжала ставить его в неловкое положение. Потом он пошел в туалет, а мама наклонилась через стол и погрозила мне пальцем.

– Ты же понимаешь, что роль избалованного ребенка удалась тебе идеально?

Я пожала плечами:

– Извини, кто-то должен тебя защищать.

– Мне не нужна твоя защита! – Мама удивленно на меня уставилась. – От чего ты меня защищаешь: от восторга, который я чувствую под его взглядом, от головокружения? Я хочу счастья, пусть ненадолго, пусть даже у нас ничего не выйдет. Это и есть жизнь, Кэйтлин, – рисковать и быть счастливой.

– А мне зачем его видеть? – спросила я. – С другими мужиками ты меня не знакомила.

Разумеется, я произнесла это ровно в тот момент, когда Грэг вошел в комнату, и прозвучало все так, будто он последний в длинной череде маминых побед. Однако Грэг не покраснел и не передернулся, как от блюда с креветками.

– Это я попросил твою маму нас познакомить, – сказал он. – Я хочу стать частью ее жизни, а значит, и твоей тоже. Даже если я тебе не нравлюсь… Почему бы тебе не стать снова той веселой, умной девочкой, о которой она мне рассказывала? Я буду рад, если мы поладим, но если нет, то имей в виду – я от Клэр все равно не откажусь.

Тогда я перестала изображать из себя избалованного ребенка – все-таки это ужасный штамп, – перестала, потому что увидела, как серьезно они настроены. Впрочем, его я по-прежнему считала придурком. И так было до того дня, когда родилась Эстер. Тогда Грэг стал моим героем.

 

10

Кэйтлин

Мы возвращаемся из похода по магазинам. Мама, кажется, счастлива. Мурлычет песню себе под нос, относит в свою комнату пакеты с одеждой, купленной для меня, и начинает ее примерять. Говорит, что вечером пойдет в паб с какой-то Рози – может, найдет с кем пообжиматься. Я до сих пор не привыкла к тому, как она исчезает из нашей жизни, а потом опять появляется. Каждое появление все короче, каждое исчезновение – дольше. Я на секунду замираю на лестнице, думая о том, как ее вернуть, – однако мама поет, и вид у нее счастливый.

Бабушка в гостиной заставляет Эстер смотреть передачу Дэвида Аттенборо про слонов.

– Смотри, солнышко, смотри, какие слоники, – слышу я.

– Я хочу «Дашу-путешественницу», «Осьминавтов» или «Свинку Пеппу», – упрямится Эстер.

Я иду в гостиную и сажусь на диван. Эстер протягивает мне пульт от телевизора.

– Я хочу «Дашу» или «Свинку Пеппу», – шепчет она, будто бабушка не заметит.

Та в отчаянии закатывает глаза, и я нажимаю кнопку. Все любимые каналы Эстер я знаю наизусть.

– Все прошло хорошо? – спрашивает бабушка. Я киваю – так оно и есть. После того как я провела утро с мамой, мне стало гораздо лучше. Она вернула мне веру в будущее. – Завтра я отвезу тебя в больницу. Прием в десять. Тебя осмотрят и сделают сканирование.

Эстер взбирается мне на колени, и я чувствую сопротивление изнутри, очаг жизни, который распространяется у меня в животе. Я сдвигаю Эстер на бок и обнимаю себя рукой, неосознанно пытаясь защитить эту неведомую вселенную, которая вращается внутри меня. Выходит, я уже становлюсь матерью?

– Я вырезала для тебя заметку из «Дэйли мейл». – Бабушка протягивает мне листок газетной бумаги. – О том, как молодые люди с детьми продолжают образование.

– Спасибо, – говорю я, пряча заметку в карман.

Сколько я себя помню, бабушка всегда вырезала для нас с мамой статьи, посвященные диетам, воспитанию детей или книгам о педагогике. Что бы мама ни делала, бабушка упорно передавала ей вырезки с советами о том, как сделать это лучше. Мама объясняла мне, что это от желания быть полезной, даже если со стороны и кажется, что она сбрендила. А потом настал переломный момент: бабушка прислала вырезку о грибковых инфекциях, а мама отправила ее обратно, написав поперек красной ручкой: У МЕНЯ НЕТ МОЛОЧНИЦЫ!

И началась война на измор. Бабушка подсовывала все более странные вырезки о сексуальной зависимости, похудении, дисморфофобии, всех видах рака, а мама писала на них ответы красной ручкой или рвала в клочки. Эта шутка повторялась раз за разом, не принося им ничего, кроме раздражения. Бабушка до сих пор собирает заметки, однако хранит их в комоде у себя в комнате. Я это знаю, потому что однажды застукала ее за вырезанием статьи под заголовком «Эпидемия Альцгеймера».

Пока Эстер увлеченно смотрит телевизор, я иду на кухню искать Грэга. Он склонился над книгой воспоминаний. В последнее время он пишет туда почти так же часто, как мама. Интересно, мою запись он уже прочитал? На самом деле я написала ее больше для него, чем для мамы. Знаю, это ее книга, но хочу, чтобы Грэг помнил: он тоже часть нашей семьи, и мы все его любим. Даже я. Теперь я тоже его люблю.

Я сажусь рядом, и Грэг поднимает глаза. В них блестят слезы. Он всегда был немного сентиментален. Мама, бывало, подтрунивала: в теле здоровяка бьется сердце поэта. Грэг отвечал, что это она его пробудила.

– Тяжело тебе, да? – спрашиваю я. – Тяжело потерять ее первым.

– Мне кажется, что все еще можно вернуть. Она опять меня вспомнит, вспомнит, что я для нее значил. И мы снова будем вместе.

Грэг закрывает книгу. Она стала толще, наполнилась воспоминаниями и сувенирами. Между страниц выглядывают предметы и фотографии. В последние несколько недель мама пытается впихнуть туда буквально все. К одному листу прилеплен початый леденец – она клянется, что его сосал Ник Кершоу на первом в ее жизни концерте. Без дневника теперь невозможно представить ни маму, ни всю нашу семью: он всегда рядом, его читают и пополняют воспоминаниями. Однако скоро страницы закончатся, и это меня пугает. Мама переносит в книгу содержимое своей головы, и я боюсь, что, когда на бумаге не останется места, у нее в голове станет пусто и мама исчезнет. Перед тем как уехать в Лондон, я думала над тем, как бы добавить в дневник страниц: приклеить скотчем или, может, прикрепить степлером? Однако сейчас я беру книгу и вижу, что она распухла не только от сувениров. Кто-то добавил в нее страницы. Бумага точно такая же, только неидеальный обрез ее выдает. К корешку аккуратно приклеена полоска ткани и вручную пришиты страницы. Грэг, поймав мой взгляд, пожимает плечами.

– Не хочу, чтобы это закончилось. – Он достает из холодильника пиво. – Как себя чувствуешь?

– Меня все об этом спрашивают. Не знаю. Застряла в подвешенном состоянии. Как и все мы, по-моему.

– Может быть. Я бы не прочь попасть в какой-нибудь день, где все идеально, и застрять там. Сколько таких дней у меня было – с Клэр, с Эстер и с тобой. Я всегда думал, что и впереди их еще много. А оказалось, что нет. Ничто не стоит на месте, даже если очень захотеть. – Он замолкает, чтобы унять дрожь в голосе. – Все вокруг меняется, Кэйтлин. И внутри тоже. Нужно поспевать.

– К чему ты клонишь? – спрашиваю я, хотя, по-моему, уже знаю.

– Повидайся с отцом. С Полом Самнером. Знаю, это страшно, а у тебя и так хватает проблем. Но… нельзя отказываться от человека, с которым тебя столько связывает.

– У меня никогда не было отца. Пока не появился ты.

– Глупости. – Он смотрит в пол.

– Нет, серьезно, ты отец что надо, и вообще… Спасибо тебе.

Грэг смеется:

– Это самая пресная похвала отцовству, которую я слышал.

– Ты меня понял, – говорю я, и от мысли о том, что Грэга не будет рядом, меня охватывает паника. – Пожалуйста, не исчезай… после. Не забирай Эстер. Потому что… Дело не только в ней, но и в тебе тоже. Ты теперь моя семья. Ты ведь не бросишь меня, правда?

Только сейчас я понимаю, что плачу и крепко держу себя за руки.

– Кэйтлин… – Грэг называет меня по имени, встревоженно и удивленно. – Да я ни за что на свете вас не разлучу. Мы семья. Мы всегда будем семьей, что бы ни случилось. Я твой отец, теперь уже не отвертишься.

– Хорошо, – киваю я. – Этот Пол Самнер… о нем я ничего не знаю. А без вас двоих не проживу.

Грэг кладет руку на книгу. Сверху, из маминой комнаты, доносится глухой стук. Мы оба поднимаем глаза к потолку, но не двигаемся с места. Маму бесит, когда ее проверяют.

– Слушай, – говорит Грэг, – повидайся с отцом. Посмотри в глаза человеку, который тебя породил, заяви о себе. Пока ты этого не сделаешь, ты в себе не разберешься.

Я трясу головой:

– Есть мама, Эстер и…

– Ребенок, – договаривает Грэг, осторожно выбирая слова. – Хочешь, я возьму пару отгулов и отвезу тебя в Манчестер?

– Нет, – отвечаю я, и тут внезапно приходит решение. – Знаешь что? Бабушка завтра повезет меня в больницу, вот оттуда я и поеду. Сниму номер в какой-нибудь гостинице. То есть если вы с мамой подкинете мне деньжат… – Я с надеждой улыбаюсь, и Грэг кивает.

– А с тобой ничего не случится, в твоем…

– В моем положении? – усмехаюсь я. – Надо что-то решать, и решать сейчас, правильно? Мама бы действовала без промедления. Она бы не пряталась ни от прошлого, ни от будущего, не стала бы ждать, пока жизнь постучит в дверь. Мама всегда была смелой. Взять хотя бы ваше знакомство! Она всем рискнула и выиграла. А когда Эстер родилась?! Мама ни на секунду не опустила руки. И даже с этой болезнью, которую нельзя победить… даже сейчас она не сдается. Поэтому – да, я поеду и познакомлюсь со своим биологическим отцом. Мне это по силам, правда? Вдруг это и маме поможет?

Грэг хочет что-то сказать, но тут на стол капает вода. Мгновение мы оба непонимающе глядим на нее, потом смотрим на потолок… А там темное мокрое пятно уже готово разродиться второй каплей.

– Ох… – Я поднимаюсь из-за стола. – Она собиралась принять ванну.

– Жди здесь, – говорит Грэг. – Я посмотрю.

Однако я вспоминаю наш с мамой разговор в магазине и бегу следом. Меньше всего на свете она хочет видеть Грэга.

Он в три прыжка одолевает лестницу. Вода сочится из-под двери в ванную. Грэг рывком открывает ее, и на ковер выплескивается волна, а нас окутывает облако пара.

Грэг ступает в лужу ногой в носке и шипит от боли: там, должно быть, кипяток. Борясь с волной жара, он закручивает горячий кран, бросает на пол все полотенца, какие может найти, и возвращается на лестничную площадку. Мама забыла выключить воду. Такое с каждым может случиться. Почему же все это выглядит так зловеще?

Раздается еще один стук, и дверь в спальню мамы и Грэга распахивается, ударяясь о стену. Лишь теперь мы замечаем на лестнице груду одежды. Ботинок Грэга рикошетит от дверного косяка и приземляется к его ногам.

– Клэр? – Грэг нерешительно приближается к двери. Я стою у него за спиной.

– Как ты смеешь! – Мама с горящими глазами бросается на него через кровать. – За дуру меня принимаешь? Я читала про таких, как ты. Не на ту напал! Я не какая-нибудь несчастная старушка, которую можно обобрать до нитки. Забирай свое барахло и проваливай из моего дома!

– Клэр… – повторяет Грэг. – Детка, пожалуйста…

– Я знаю, что ты затеял. – Мама бьет его в грудь кулаком. – Думаешь, если я старая и одинокая, то поверю, что тебе со мной интересно? А там можно ко мне переехать, забрать мой дом, деньги, все забрать… Ничего у тебя не выйдет! Меня не проведешь. Убирайся немедленно, или я звоню в полицию.

Она побелела от ярости, но в глазах, сухих и горячих, виднеется что-то еще – страх.

– Мам… – Я встаю между ней и Грэгом. – Все хорошо. Успокойся. Грэг – наш друг.

Это ужасно неадекватное слово для того, чтобы описать, кто он такой, кем он был для нее. Я знаю, что Грэгу больно такое слышать, даже если он понимает, почему я выбрала самое нейтральное слово, которое только пришло в голову.

– Клэр, – повторяет Грэг как можно нежнее. – Милая, это я. Мы женаты. Смотри, вон фотография с нашей свадьбы…

– Как ты смеешь! – орет на него мама. Она хватает меня за руку и отталкивает от него. – Не смей делать вид, что ты их отец. Что ты забыл в моем доме? Что тебе надо от меня? Кэйтлин, неужели ты не видишь, что он делает? Пошел вон! Вон!

– Мамочка! – Эстер, привлеченная шумом, появляется на лестнице в сопровождении бабушки, которая стоит на ступеньку ниже и тревожно наблюдает за нами.

– Что за шум? – спрашивает она. – Клэр, что ты там выдумала?

Услышав бабушкин голос, мама успокаивается и отпускает мою руку, хотя по-прежнему тяжело дышит и глядит со страхом.

– Я… я принимала… ванну… А потом смотрю – какие-то вещи у меня в спальне. Это не мое!

– Мамочка! – Эстер стряхивает с плеч бабушкину руку и бежит к маме. Та крепко прижимает ее к груди. – Это папины вещи, мамочка. Глупая ты растеряша.

Не выпуская Эстер из объятий, мама садится на пол. В воздухе все еще сыро от пара. Пахнет мокрым ковром.

– Я забыла, – говорит она Грэгу, не в силах смотреть на него.

– Мама, вставай! – командует Эстер, теребя мамины щеки. – Вставай, мамочка. Пора пить чай.

Мы втроем стоим и смотрим, как Эстер тянет маму за руку. Та наконец поднимается и, не глядя на нас, ведет мою сестру вниз по лестнице.

– С чем будешь чай?

– С лазаньей! – восклицает Эстер.

– А может, с бобами на тосте?

Они заходят на кухню, голоса становятся глуше.

– Я принесу раскладушку, – говорит Грэг. – Буду спать у Эстер.

– Нет, – возражаю я. – На раскладушке буду спать я. А ты переезжай в мою комнату. Я все равно на несколько дней уеду. Или ты хочешь, чтобы я осталась?

– Ей становится хуже. – Грэг произносит слова, которые никто из нас, даже он сам, еще не готов услышать. – Я не ожидал, что все будет так быстро. То есть я слышал про эти кровяные сгустки, но думал… надеялся, что у нас еще есть время для прощания. Я думал, она вернется и попрощается.

Бабушка наконец перешагивает последнюю ступеньку и берет Грэга за плечо.

– Все, что Клэр сейчас говорит, думает и чувствует… Это не значит, что она тебя не любила. Она никого так не любила, как тебя! Это не Клэр, это ее болезнь.

– Я знаю, просто… – Грэг опускает плечи и у нас на глазах становится в два раза меньше, будто из него выпустили воздух. – Пойду принесу раскладушку из гаража.

Ни я, ни бабушка не идем за ним – знаем, что ему нужно побыть одному.

– Мама! – Мама стоит внизу лестницы как ни в чем не бывало. – Как достать бобы из этой железной штуки?

– Иди помоги ей, – говорю я. – А я постараюсь здесь прибраться.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает бабушка.

– Как мы все.

– Мама! – снова слышится голос из кухни. – Ее можно открыть ножом?

 

Понедельник, 2 февраля 2009 года Грэг

Это первая фотография моей жены и дочери, которую сделал я.

Эстер завернута в полотенце, а Клэр насупилась, потому что строго запретила мне фотографировать ее лохматой и без макияжа. Но я не мог ждать – не мог поверить, что это случилось.

Наверное, большинство мужей считают своих беременных жен красивыми. Я не исключение. Мне нравилось, как она выглядит, нравилась округлость ее живота, где подрастал наш ребенок. Клэр любила понудеть – мол, у нее лодыжки жирнеют, кожа растягивается, и вообще она слишком старая, чтобы рожать, – но я видел, что она вся светится от счастья. Смотрел на нее и диву давался. Вот там – мой ребенок.

Эстер появилась на свет чуть раньше срока. Кэйтлин тоже родилась рано, но с тех пор прошло немало времени, и никто не ожидал повторения. Все думали, что тело Клэр уже забыло о первой беременности. Все это время она жила обычной жизнью – много гуляла, работала, а в день рождения Джулии даже пошла с ней на танцы, хотя к тому времени была круглая и спелая, как арбуз. Я не хотел ее отпускать, однако и запретить не мог, поэтому отправил Кэйтлин присматривать за матерью. Кэйтлин была не в восторге.

Эстер родилась глубокой ночью. Клэр внезапно поднялась с постели – очень резко, учитывая, что у нее тогда был огромный живот и она все делала медленно. Говорила – я как супертанкер, нужна неделя, чтобы повернуться. А в ту ночь она пулей вылетела в ванную. Я проснулся и тут же уснул, всего на секунду. Потом меня разбудил голос жены. Она не кричала со всей мочи, а тихонько, чуть не шепотом, повторяла мое имя. Я вошел в ванную и увидел, что Клэр сидит на голом полу.

– Выходит, – выдохнула она.

Я даже не сразу понял, о чем она, а потом увидел на полу у нее между ног лужицу. Тут до меня дошло.

– Так, я звоню в больницу, скажу, что мы едем. Возьми свою сумку…

– Да нет же, прямо сейчас выходит, – сказала Клэр. Ее скрутило от боли.

– Не может быть. – Я понял, что по-прежнему стою в дверях, и сел на корточки. Клэр не кричала, не издавала вообще никаких звуков, которые я ожидал услышать. Она сидела с отсутствующим видом, закрыв глаза и сосредоточив все силы внутри себя. Ее тело опять содрогнулось.

– Скажи об этом ребенку и набери три девятки!

Женщина на линии велела мне заглянуть Клэр между ног и измерить пальцами, широко ли она раскрылась. Я было сунулся, но Клэр зарычала на меня как одержимая. Тогда я постучал в комнату Кэйтлин, и она, хотя обычно ее из пушки не разбудишь, тут же проснулась.

Женщина по телефону сказала, что «Скорая» приедет через пять минут. Для нас это была целая вечность.

– Померь у мамы между ног, – сказал я Кэйтлин.

– Что? Нет! – отшатнулась она в ужасе.

– Да дайте мне уже зеркало, черт возьми! – не выдержала Клэр, и тогда я вспомнил, что это моя жена, мой ребенок, что во мне шесть футов два дюйма роста и я всегда считал себя настоящим мужчиной.

– Я сам посмотрю, – сказал я. – Смирись.

Клэр ответила, что ненавидит меня, и прибавила несколько отборных ругательств, но вполне владела собой. Она с тихим стоном закрыла глаза, привалилась спиной к ванне и широко развела ноги. Я был уверен, что, если бы ребенок был на подходе, она вела бы себя совсем по-другому. Я вытер пол полотенцем, а потом осмотрел ее.

Женщина на линии опять спросила, широко ли она раскрылась, и я ответил, что не знаю, но уже вижу головку.

– Скажите, чтобы она не тужи… – Прежде чем она успела договорить, Клэр напряглась, и с потоком воды, крови и жизни из нее вышла наша малышка. И я ее поймал! Маленький грязно-розовый комочек, перепачканный с ног до головы в какой-то гадости. Она упала прямо мне в руки! До сих пор смеюсь, когда вспоминаю.

– Вышла! – проорал я в сторону телефона, который выронил, когда ловил дочку. Клэр потом шутила, что все воскресенья, бездарно потраченные на крикетной площадке, в ту ночь наконец-то себя окупили. Кэйтлин подняла телефон, а я положил ребеночка на грудь Клэр. Ее глаза были широко распахнуты от удивления.

– Она спрашивает, дышит ли ребенок, – встревоженно сказала Кэйтлин.

Прежде чем я успел это проверить, воздух прорезал крик – настоящий боевой клич, – и у меня из глаз брызнули слезы. Я рыдал глупо, по-женски, и ничего не мог с собой поделать. Кэйтлин достала из сушилки чистое полотенце, и только мы завернули в него малышку, как раздался звонок в дверь. Приехала «Скорая». Вот тогда я и сделал эту фотографию на телефон, хотя Клэр грозилась меня убить. Я хотел в точности запомнить этот момент.

– Он такой чудесный, – сказала Клэр, не замечая двух здоровых спасателей, входящих в ванную.

– Это девочка, – сказал я, и ее лицо еще больше расцвело.

– Замечательно. Еще одна в роду Армстронг начала покорять мир.

 

11

Клэр

– Тебе хватит денег? – спрашиваю я Кэйтлин.

– Ну, у меня есть твоя кредитка и пин-код, – кивает она. – Так что хватит.

– Ты приглядишь за моей машиной? – Я глажу капот, выкрашенный в мой любимый цвет – горячий, сильный и смелый. Правда, я не помню, как этот цвет называется. Не знаю, что было вчера вечером, но сегодня все изменилось. Я проснулась утром и почувствовала, как на голову давит пустота. Может, это туман, может, эмболы. Я представляю их в виде ярких искорок, стремительных фейерверков. Хорошее название для оттенка моей машины: цвет эмбол.

– Постараюсь, – говорит Кэйтлин. Она вся в сомнениях – и неудивительно.

Утром я под присмотром мужа ждала, пока мама отвезет Кэйтлин в больницу; смотрела в окно и думала только о том, как они вернутся и все мне расскажут. Грэг предлагал выпить чаю, съесть тост, посидеть с ним на кухне – но мне нельзя было отвлекаться. Если я сдвинусь с места, настоящее ускользнет. Не знаю, сколько времени прошло. Когда машина подъехала к дому, я тут же бросилась их встречать. Только с дверью что-то сделали, и я не смогла открыть ее изнутри. Пришлось ждать, пока ее отопрут с той стороны, и все это время не выпускать из головы ту же мысль, держаться за настоящее, не позволяя себе забыть, что случилось.

Раньше я читала Кэйтлин как открытую книгу, знала обо всех ее мыслях и чувствах, но вдруг разучилась. Она прошла мимо и шлепнулась на диван в гостиной, а я ничего не смогла прочесть по ее лицу. Я посмотрела на маму.

– Восемнадцать недель. С матерью и ребенком все хорошо.

Я приготовилась услышать от дочери какую-то ужасную новость, хотя сама не знала, что это может быть.

– Кэйтлин? – спросила я, садясь напротив нее.

– Я люблю своего ребенка, – просто ответила она. – Я не знала, что можно так сильно любить. Будто готова в драку полезть за него, хотя и не с кем. Ой, мам, у меня же есть снимок! Хочешь посмотреть?

Она протянула мне фотографию. Они теперь очень четкие – я увидела маленькие ручки и ножки, и профиль, совсем как у моей дочки.

– Кэйтлин… – Мне захотелось ее обнять. – Я так рада!

– Я тоже. Хотя и боюсь.

– Ты станешь чудесной матерью.

– Ты будешь мне об этом напоминать?

– Если ты будешь напоминать мне, что беременна.

Кэйтлин улыбнулась.

Ужасно не хочется отпускать ее одну, в незнакомый мир – искать отца. Однако остановить ее я не могу, даже если бы захотела. Со вчерашнего вечера, что бы там ни произошло, в Кэйтлин появилась какая-то тихая решимость. Я впервые замечаю, что она обо мне заботится, обращается со мной как с больной. Да, что-то вчера изменилось. Но если это помогло Кэйтлин стать сильной и придало ей уверенности, то, может, оно и к лучшему?

– Позвони, когда доберешься, – говорю я. – Перед тем как встретишься с ним и сразу после. Не забудь передать ему то, что я сказала, ладно? Для него, наверное, это будет настоящий удар… Может, лучше написать письмо для начала…

– Нет, – говорит Кэйтлин. – Все уже решено. Я еду и очень скоро вернусь. Хорошо?

Я киваю и целую ее – а потом моя мама, наблюдавшая за нами со стороны, вкладывает Кэйтлин в руку комок денег точно так же, как раньше совала ей леденцы.

– Береги себя, лапочка, – говорит она, и Кэйтлин, не возмутившись детскому прозвищу, целует бабушку в щеку. Эстер ревет в три ручья. У меня тоже наворачиваются слезы. Кэйтлин уехала, а я осталась одна, под опекой матери.

– С ней все будет хорошо, – говорит мама, провожая меня в дом и держа за плечи, будто я разучилась ходить. – Она сильнее, чем кажется. Я очень ею горжусь.

– Я тоже, – соглашаюсь я, мстительно добавляя, – и тобой тоже, прабабушка.

– Ну-ка прекрати, – говорит мама, запирая за нами дверь. – Или мне теперь называть тебя бабулей?

* * *

Эстер просит ей почитать и протягивает мне книгу сказок. Я читала ее не меньше тысячи раз и к тому же занята – пишу в дневник. Кончик пера послушно следует за моими мыслями – по крайней мере, я в это верю. Мне кажется, что перо и слова движутся, образуя на странице знакомые узоры. Я ради утешения думаю, будто они что-то значат. Кэйтлин едет на встречу с отцом. Она всегда морщит лоб, когда ведет машину – сейчас, наверное, тоже. Я стараюсь не представлять, как она петляет между грузовиков на моей хрупкой машинке цвета сердца. В книге Эстер полно картинок – вот большой кролик, вот маленький. Или это зайцы? Впрочем, не важно. Я помню, как называется длинноухий зверь, а это уже маленькая победа. Однако помимо картинок в книге есть слова, а их-то я уже не могу расшифровать. Расшифровать. Хорошее слово. У меня в голове есть слово «расшифровать» – длинное, сложное, и я даже знаю, что оно означает, но вот смотрю на простые крупные значки под картинкой, и они для меня все равно что на греческом.

Я знаю, что это слова, знаю, для чего они нужны. Я тысячу раз читала Эстер эту книгу, но не помню, что там было между большим кроликом (или зайцем) и маленьким зайцем (или кроликом).

Я паникую – тут-то Эстер меня и разоблачит, сейчас она увидит меня другими глазами и вольется в ряды людей, которые предпочитают со мной не разговаривать.

– Ну, мам, – нетерпеливо ерзает Эстер. – Я хочу с разными голосами, как раньше. Тоненьким и низким, помнишь?

Ее собственный голос поднимается и падает – Эстер точно знает, как это должно звучать.

Я смотрю на картинку и пытаюсь придумать сказку про волшебного кролика, который превратил своего лучшего друга в карлика, а потом… забросил его на тарелке в небо. Эстер смеется, но ей этого мало; она даже немного сердится.

– Это не та сказка! – укоряет она меня. – Прочитай с голосами, нормально. Я люблю, когда нормально!

Этими словами я раздавлена окончательно. Раньше Эстер – единственная из всех – вела себя так, будто все нормально, будто я такая же, как всегда. И вот я впервые ее подвела.

– Лучше ты мне почитай, – говорю я, хотя Эстер всего три с половиной года, и она знает лишь несколько букв. В этом мы с ней похожи.

– Хорошо, почитаю, – уверенно кивает Эстер. – Жили-были Крольчиха и Крольчонок… мама и сыночек… И Крольчонок захотел новый «Лего», про Доктора Кто, а когда мама сказала: «Ох, Крольчонок, я тебя люблю», то он сказал: «Купи мне «Лего» про Доктора Кто, пожалуйста, и чтоб была «ТАРДИС»…»

Положив подбородок ей на голову, я слушаю, как Эстер радостно превращает сказку в список покупок, и думаю о том, чего мы скоро лишимся. Отведу ли я ее в первый класс? Вряд ли. А если и отведу, то буду думать, что это Кэйтлин, и удивляться, почему ее черные волосы вдруг посветлели. Я не увижу, как она играет в школьном спектакле, не буду ходить с ней по магазинам, когда одежда станет интересовать ее больше игрушек – в тот недолгий период, когда Эстер еще будет прислушиваться к моему мнению насчет одежды и причесок. Я не увижу, как она сдаст экзамены и поступит в университет; как наденет мантию и шапочку, как станет летчиком-истребителем, ниндзя или Доктором Кто (это вершина ее мечтаний; не компаньоном – Эстер не хочет быть компаньоном, она хочет быть Доктором). Все это потеряно для меня. Жизнь будет идти своим чередом у меня за спиной, а я ничего о ней не узнаю – если к тому времени мой мозг вообще не забудет сказать легким, чтобы они дышали. Может, смерть даже лучше: если призраки существуют, то я смогу наблюдать за Эстер, за всей моей семьей. Я бы стала их ангелом-хранителем – правда, я еще не забыла, что они всегда портят веселье. И потом, я не верю в Бога, так что на небесах даже не станут рассматривать мое прошение, хотя уж я бы сумела его уговорить. Сказала бы: «Как насчет равных возможностей, Господи?»

Перестань думать. Сойди с этих безумных американских горок. Слушай, что говорит тебе Эстер: она хочет супер-пупер гоночную трассу. Будь сейчас с ней, заставь себя, вдыхай молочный запах ее волос, чувствуй, как она прижалась к тебе. Живи настоящим.

– Можно испечь торт, – говорю я.

Эстер замолкает и разворачивается на стуле. Книга громко падает на пол.

– Да! Давай испечем торт! Что нам нужно? Нам нужна мука! – Эстер спрыгивает у меня с колен, подтаскивает к буфету стул и, не дрогнув, взбирается на столешницу. Я подхожу к кухонной двери и прислушиваюсь. Мама снова пылесосит. Она не доверяет мне печку и, если узнает, что мы затеяли, то придет и будет за мной наблюдать. А тогда получится, что это не я пеку торт с Эстер, а она.

Я осторожно закрываю дверь. Может, успеем хотя бы перемешать что-нибудь в миске, пока мама нас не нашла?

– Это мука? – Эстер сует мне под нос розовый пакет с каким-то порошком. Я принюхиваюсь. Запах напоминает о ярмарке.

– Да, – говорю я, хотя не уверена. – Вполне возможно.

– Будем вешать? – радостно спрашивает Эстер. – На весах?

Она спускается, захватив из буфета маленькую чашечку.

– Нет, – говорю я. – Весы для неудачников. Мы будем жить опасно.

– Надо печку, – велит она мне. – Ты зажигай, ты взрослая, а печка горячая-горячая!

Я оборачиваюсь и гляжу на плиту. Помню, я выбрала ее за размер и эффектный вид: такая должна стоять на кухне у женщины, которая умеет готовить, хотя я никогда не умела – даже в те времена, когда знала, что такое мука. Я готовила только любимую дочкину лазанью, а для этого нужно совсем мало умений. Впрочем, сейчас не осталось даже их. Интересно, для чего нужны эти торчащие из плиты штуки? Я берусь за одну из них и поворачиваю. Ничего не происходит, но Эстер, кажется, удовлетворена.

– Нам нужны яички! – Она подходит к холодильнику и принимается выбрасывать на пол его содержимое – хлюп! шлеп! – пока не находит в глубине сырую картонную коробку в форме яйца. Коробка полна красивых гладких предметов – судя по виду, они должны идеально ложиться в ладонь. Я люблю яйца, потому что еще не забыла их. Теперь они кажутся даже красивей, чем раньше.

– А сколько? – спрашивает Эстер.

– Все, – отвечаю я. Потому что хоть и знаю, что такое яйца, но считать их не умею.

– Можно я разобью?

Я киваю, хотя мне совсем не хочется их бить – они такие красивые, приятные, круглые… Однако Эстер берет в руку первое и с размаху опускает его в муку (или в то, что мы считаем мукой), так что скорлупа лопается, содержимое течет сквозь пальцы, а белый порошок летит нам прямо в нос.

– Весело! – говорит Эстер и разбивает второе яйцо. У моей дочери хриплый старушечий смех, будто она курит по сорок сигарет в день, и от этого я смеюсь еще сильнее, заражая ее.

– Еще? Да? – В глазах Эстер сияет неподдельная радость.

– Да! – говорю я, давясь хохотом.

Она берет третье яйцо и, дрожа от смеха, взбирается на столешницу, явно держа в уме какой-то чудесный план. А затем бросает яйцо с высоты своего роста в миску. Оно с глухим стуком встречает свою судьбу, в воздух поднимается белое облачко, и моя дочь танцует от счастья. Я изо всех сил стараюсь удержать в памяти это мгновение.

– Чем это… – На кухне появляется мама. – Газ! Господи, ты же газ включила!

Мама торопится к черному входу, чтобы остудить наше с Эстер веселье струей сырого холодного воздуха. Затем подбегает к плите и крутит в обратную сторону ручку, которую я только что повернула.

– Марш с кухни, юная леди, – говорит мама, не давая Эстер спуститься самой со стола, а подхватив ее под мышки. – Обе во двор! – Она обводит взглядом беспорядок. – Чтоб я вас до конца уборки не видела!

Она выставляет нас на холод, будто бродячих собак, обглодавших ножку любимого столика, и, набрав в грудь воздуха, возвращается в дом. Мы с Эстер стоим во дворе. Руки у нее все еще липкие от яиц.

– Больше не печем? – печально спрашивает она. – Я хочу еще печь.

– Тебе нельзя прикасаться к плите! – Мама возвращается с теплыми вещами. Она протягивает мне куртку и помогает Эстер просунуть руки в рукава. Я гляжу на свою одежду. Мне такая не нравится, и маме это известно. Наверняка решила меня наказать. Я теперь люблю джемперы – с ними просто: знаешь, куда совать голову, а рукава сами найдутся. И у джемпера нет этих штук, их еще нужно соединять вместе – терпеть не могу. Я верчу куртку в руках, как собака, которая ловит свой хвост. Мама отбирает ее и помогает мне одеться, совсем как Эстер. Я, совсем как Эстер, надуваю губы.

– Нельзя вести себя как раньше! – отчитывает меня мама. – Сколько раз тебе говорили…

– Не знаю, – сердито отвечаю я. – У меня проблема с кратковременной памятью…

Мама смотрит на меня, сузив глаза, и я вижу, что она по-настоящему на меня злится. Как в тот раз, когда я напилась в пятом классе, вернулась домой из школы и заблевала постель, в которой она спала.

– Почему? – спрашивает Эстер. Мама яростно трет ей руки антибактериальной протиркой. – Почему нам с мамой нельзя веселиться?

– А если бы ты что-нибудь зажгла, или на кипятильнике включилась бы лампочка, или выключатель дал искру? Нас всех могло убить!

– Убить? – тревожно переспрашивает Эстер. – Насмерть?

– Я не нарочно, – говорю я жалостным голосом. Мама обматывает мне шею шарфом. – Мы веселились. Это… случайно вышло. Я не нарочно.

– Ты всегда не нарочно, – парирует мама. Это стандартный ответ, который я слышу с тех пор, как сказала, что не нарочно вылила целый флакон духов на собаку, не нарочно выпила весь рождественский херес, так что два дня не могла ходить в школу, не нарочно переспала со своим строителем и вышла за него замуж. Только в этот раз я действительно не нарочно.

Мама застегивает последние пуговицы на куртке.

– Ждите здесь, – говорит она. – Я пойду посмотрю, все ли в порядке.

Эстер сжимает мне руку в знак солидарности.

– Мы же только пекли торт…

Я осматриваюсь по сторонам – как бы нам скоротать время? Может, где-нибудь есть мячик или та штука с колесами, на которой Эстер обожает носиться, особенно вниз по холму. И тут я вижу, что задние ворота чуть приоткрыты. Я-то думала, они заперты на два оборота и задвижку, но нет – открыты: между створками виднеется узкая полоска свободы.

– Пойдем в парк? – предлагаю я.

– Конечно! – И Эстер выводит меня со двора.

 

12

Клэр

Эстер знает дорогу даже в темноте – а та наступила неожиданно… Вот вам и зима: оглянуться не успеешь, а день уже кончился. Я держу дочь за руку и позволяю ей руководить нашей экспедицией. Эстер весело щебечет и ничего не боится – ни того, что солнце почти скрылось за черным горизонтом, изрезанным силуэтами деревьев, ни машин, которые, словно вереница горящих глаз, проносятся мимо с включенными фарами.

Мы останавливаемся на перекрестке. Эстер с восторгом нажимает кнопку светофора и важно говорит:

– Ждем зеленого человечка!

Телефонная будка через улицу сияет, словно маяк. Она напоминает мне о теплом летнем вечере, о том, как я, набив карманы мелочью, выходила из дома поболтать с мальчиком, который мне тогда нравился. У нас дома был только один телефон в прихожей, и для приватных разговоров приходилось идти в конец улицы и звонить из будки. Будка, покрытая изнутри непристойными надписями и предложениями сексуальных услуг, стала моей тихой гаванью. Там я устраивала свою жизнь, шептала сладкие пустяки и слышала такие же в ответ, приложив трубку к уху, будто ракушку, в которой шумит море.

Я сую руку под куртку, достаю из кармана клочок бумаги и вспоминаю про мужчину из кафе. Огрызок карандаша. Прогулка. Райан. Он дал мне свой номер. В тот день на мне был этот кардиган, и бумажка каким-то чудом сохранилась.

– Что это, Эстер? – Я протягиваю ей клочок.

Она, прищурившись, разглядывает его под уличным фонарем, который мигает над нашими головами.

– Цифры, – говорит Эстер. – Много-много в ряд. Это ноль, это семь, четыре, девять…

У меня в джинсах еще есть какие-то деньги. Твердые серебристые блестяшки – остатки былой независимости.

– Испытаем ту будку? Правда, похожа на «ТАРДИС»?

– Немножко, – кивает она. Я открываю дверь и втискиваюсь внутрь. – Как снаружи… – разочарованно протягивает Эстер; она-то надеялась, что внутри будка окажется больше. Взяв дочь на руки, я бросаю монетки в щель, совсем как в юности. Затем поднимаю трубку и слышу обнадеживающе знакомый гудок. Забавно – та штука для звонков, которую я раньше всюду таскала с собой, стала для меня загадкой, но эта… эта мне абсолютно понятна. Во всем, за исключением цифр.

– Ну, Эстер, – говорю я, осторожно положив бумажку на железную коробку. – Сможешь нажать кнопочки, как тут написано? Да? В том же порядке, это важно. Сможешь?

Эстер кивает и осторожно нажимает кнопки. Я понятия не имею, правильно ли она все делает, и надолго ли мне хватит денег, и ответит ли кто-нибудь – но все равно стою, держу Эстер на руках и дрожу от волнения. Словно вернулись те годы, когда мальчики шептали мне на ухо сладкие пустяки.

Раздается длинный гудок, потом еще один, а потом я слышу голос:

– Алло?

И я с первого слова понимаю, что это он.

– Это я. Из кафе у дороги.

– Клэр, ты все-таки позвонила! – Райан, судя по голосу, рад меня слышать. – Я уже не надеялся. Давненько мы не виделись.

– Правда? – говорю я. – Я не знаю, когда закончатся деньги.

– Мама, кто это? Можно я скажу «привет»? – спрашивает Эстер. – Это Доктор Кто?

Райан смеется:

– Мы не одни?

– Нет, это моя девочка. Эстер. Мы идем в парк.

– В парк? Не поздновато?

– Мы любим приключения. Хочешь, увидимся завтра и поболтаем? – выпаливаю я, пока кураж не прошел.

Райан молчит. Проходит несколько томительных секунд.

– Хочу, – говорит он наконец. – Где? Когда?

Мне приходит в голову только один ответ:

– В полдень в городской библиотеке.

– Я приду и…

Связь обрывается.

– Я хотела сказать «привет», – говорит Эстер. – Это был Доктор?

– Давай-ка быстренько все обойдем, – предлагаю я, радуясь предстоящей встрече. Как мне попасть на нее – это, конечно, отдельный вопрос.

Эстер вприпрыжку бежит с дороги в темноту парка, увлекая меня за собой. Мы минуем ограду, стоящую вокруг большого травяного поля. Детская игровая площадка прячется в глубокой тени. Едва освещенная тропинка ведет нас в самую чащу. В холодном воздухе эхом разносятся голоса подростков, однако ни мне, ни Эстер совсем не страшно. Скоро в поле зрения появляются качели и горка.

– Ой, там большие ребята, – громко объявляет Эстер, толкая тяжелые ворота в толстом стальном заборе, окружающем парк. – Мама, я хочу на качели!

Я подхожу к девицам, которые удостаивают нас мимолетного взгляда и возобновляют прерванный разговор. Обе с серьезным видом курят.

– Простите, – говорю я. Судя по замерзшему и скучающему виду, им бы сидеть дома, с родителями, а не здесь, в надежде на пять минут попасть на глаза парням, чьи голоса по-прежнему слышны в темноте. – Можно моя дочка покатается на качелях?

– Поздновато, – говорит одна из девиц с возмущенным видом, но все же уступает место.

– Вот-вот, – киваю я, – поздновато. Вам пора домой. И курить бросайте, а то не успеете оглянуться, как постареете и умрете. А нам можно гулять и ночью. Мы призраки.

Девицы глядят на нас как на парочку сумасшедших и быстрым шагом идут к выходу. «Стерва чокнутая», – бормочет одна.

– Располагайся, – приглашаю я Эстер.

Дочка взволнована – она никогда не была здесь в сумерках. Эстер кружится и кружится на карусели – ее личико, озаренное радостью, блестит в темноте, улыбка сверкает в свете фонарей – быстрее, быстрее! Я со всей силы раскручиваю карусель, а потом запрыгиваю и крепко держусь, запрокинув голову; мимо проносится темный парк, вдалеке мелькают автомобильные фары, и фонари, и сияющий круг в небесах… свет вокруг сливается в яркие ленты, а мы смеемся, и мир вертится все быстрее, только для нас одних…

– Вам не нужна помощь, мисс? – Голос фиксирует нашу орбиту, и что-то медленно, но верно тянет меня обратно к земле. Карусель останавливается, а мир еще секунду продолжает вращаться. Эстер падает на землю в изнеможении.

– Головка кружится, – говорит она. – В животике плохо.

– Клэр?

Я моргаю. Голос тяжелый и незнакомый. Он принадлежит моложавому мужчине в костюме. Откуда он знает мое имя? У меня ведь нет сына?

– Вы Клэр и Эстер? – дружелюбно спрашивает нас мужчина, и я понимаю, что на нем не костюм, а форма. Это полицейский. Что я такого сделала? И тут до меня доходит. Я совершила смертный грех: сбежала.

– Эстер – это я. – Моя дочь неуверенно встает на ноги. – А это не Клэр, это мама!

– Ваши родные о вас беспокоились, – говорит полицейский. – И позвонили нам. Мы вас искали.

– Зачем? – возмущаюсь я. – Зачем нас искать? Я повела дочку в парк! У нас все хорошо. Все замечательно. Что вы себе позволяете, в конце концов!

– Детям в такое время нужно быть дома, Клэр. И родные о вас беспокоились.

Я на него не смотрю. Не хочу никуда идти. Хочу опять раствориться с дочерью в потоках света, чтобы весь мир замер, а мы кружились.

– Эстер, – обращается он к моей дочке. – Хочешь прокатиться на полицейской машине?

– А мигалка будет? – спрашивает она с самым серьезным видом.

– Не могу, извини.

– Тогда нет, спасибо.

– Ну, может быть, включим на секундочку, – обещает он. – Идем, Эстер. Давай отведем маму домой. Время позднее, пора спать.

– Не может быть, – уверенно возражает она. – Я еще не пила чай.

 

Суббота, 5 июня 1976 года Клэр

Это пуговица от любимого маминого платья. Она ее потеряла, когда мне было пять лет. Я запомнила дату, потому что это случилось на мамин день рождения, и в тот год мы провели его одни, только я и она.

В тот день пуговица зацепилась за что-то и канула в небытие – во всяком случае, так подумала мама. С вещами такое бывает: они просто исчезают в ткани мироздания. Однако это был не наш случай. Я видела, куда отлетела пуговица, тайком подобрала ее и зажала в кулачке. Теперь она была моя.

Посмотрите, какая она коралловая, с резным узором, который я раньше принимала за лицо, но теперь думаю, что это просто орнамент. Мне очень нравились те пуговицы и платье, к которому они были пришиты, голубое, как морозное небо. Похоже, это коралловое сияние на холодном фоне и есть мое первое воспоминание о маме. Оно, и еще ее босые ноги.

Когда папа был жив, мама редко носила туфли, особенно дома. Я хорошо изучила ее ноги, их форму, изгиб левой ступни, не совпадавший с изгибом правой, светлые волоски на пальцах, румяные подошвы. Когда я была совсем маленькая, мы не расставались ни на секунду. Мама тогда писала пьесы – это потом, когда папы не стало, ей пришлось искать работу, чтобы нас содержать. Сейчас-то я это понимаю, а тогда не понимала. Помню, как она босая сидела за кухонным столом, разбросав по плечам золотые волосы, и от руки писала сценарий, а иногда читала мне вслух и спрашивала, что я думаю. Случалось, у меня было свое мнение. Две маминых пьесы поставили в Лондоне, в экспериментальном театре, у нее в коробке до сих пор хранятся программки. А когда она не писала, то играла на сцене. Ради таких моментов я и жила – мама была прекрасной актрисой.

Утром в свой день рождения она наполнила дом музыкой, и мы танцевали, перебегая из комнаты в комнату, взлетали по лестницам, врывались в ванную, пускали воду из крана и душа, открывали все окна и с криками и песнями кружились по саду. На маме было ее голубое платье. Я не сводила с нее глаз и всюду следовала за ней. Она была пламя, а я – мотылек, мечтающий всегда купаться в ее тепле. Не знаю, где тогда был папа – работал, наверное, да я о нем и не думала, потому что, когда мы натанцевались, мама отрезала мне огромный кусок торта, а я спела ей песенку. Потом мы легли на ковре в гостиной, в пятне солнечного света. Я положила голову маме на живот, а она выдумывала мне сказки. А когда встала, от платья отлетела пуговица.

Пять лет спустя, после смерти отца, мама переменилась. В этом, наверное, не было ничего удивительного – но только не для меня. Я тосковала по временам, когда мама босиком гуляла по парку и сочиняла сказки, лежа в траве. Мы остались без поддержки, не было ни страховки, ни наследства – только военная вдовья пенсия. Ее, очевидно, не хватало, поэтому маме пришлось искать работу, а значит, достать туфли и обрезать свои пышные золотые волосы. У нас больше не было времени для сказок и танцев, и хотя мама иногда надевала то платье с пуговицами (на обновку денег не оставалось), от нее уже не исходило сияние. Она перестала быть особенной. После школы я шла домой к другой девочке, которую терпеть не могла. Я ненавидела ее дурацкие розовые щеки и ее мать, которая поила меня сквошем.

Я скучала по отцу, хотя вряд ли по-настоящему его знала. Но больше скучала по маме. Она приходила с работы уставшая, грустная и одинокая, и мне было ясно, что другой она уже не станет, даже ради меня. Потому я и сохранила ту пуговицу – в своем роде талисман: мне казалось, что если сберечь ее, то все вернется, как было. Эта мечта, конечно, не сбылась. Прошлого не вернуть. Я еще долго дулась на маму – не за то, что она была плохой матерью, а за то, что когда-то была идеальной, за те счастливые годы, которые вдруг прошли.

Я сама не идеальная мать – совсем наоборот. Я родила Кэйтлин, потому что хотела ребенка и не думала, каково ей жить без отца, и о том, что ждет ее совсем скоро, – о том, как тяжело ей будет объясниться с человеком, которого она увидит первый раз в жизни. Я отвела Эстер в темное, полное опасностей место, хотя понимала, что не знаю дороги назад. И я больше не умею читать ее любимые сказки, а скоро, слишком скоро вовсе забуду, кто она такая. Пусть у Эстер будет эта пуговица и туфельки в шкафу, усыпанные стразами, – те, что я надела к платью очень горячего цвета в свой самый счастливый день. Надеюсь, тогда она вспомнит обо мне и поймет, что я старалась быть идеальной матерью. Пусть знает – я очень жалею о том, что не справилась.

 

13

Кэйтлин

Что я забыла в Манчестере? Чтобы эта мысль не свела меня с ума, я составляю список на гостиничной почтовой бумаге. Это ужасно драматично: чувствуешь себя будто в кино. Или во сне. Я раньше никогда не жила в гостинице одна. Здесь довольно мило. Отель «Мальмезон», в самом центре. Грэг забронировал для меня номер по своей кредитке. Чтобы путешествие было уютным и безопасным – так он сказал. Что ж, я в безопасности, но не сказала бы, что мне очень уютно. Когда я не думаю о том, что меня сюда привело, то чувствую себя взрослой. А потом вспоминаю и опять схожу с ума.

В универе был лектор по писательскому ремеслу, который любил повторять: выталкивайте себя из зоны комфорта – только так вы узнаете, на что способны. Именно это я сейчас и делаю, впервые в жизни. Я вышла далеко за границы моей зоны комфорта, и это в равной степени волнительно и ужасно.

Мой список – нечто среднее между перечнем дел, которые нужно сделать, и памяткой, потому что теперь я вряд ли сдам назад, даже если захочу. Список короткий. Вот он целиком:

Я не буду делать аборт.

Я собираюсь встретиться со своим отцом.

А он обо мне ничего не знает.

Листок у меня в руке, и я представляю, что кончики пальцев нащупывают слова. Только слова и удерживают меня от того, чтобы убежать.

Затаив дыхание, я жду у дверей лекционного зала и думаю лишь об одном: сейчас я войду и увижу отца. Нужно забыть все остальное: маму, ее болезнь, моего ребенка – забыть и действовать. Мне страшно.

Пристроившись к группе ровесниц, я проскальзываю в зал. Никто не обращает на меня внимания. В черных джинсах с заниженной талией и в длинной черной блузке я сошла за студентку. Перед выходом из гостиницы я взбила волосы на голове и извела столько черной подводки для глаз, сколько сумела. Из цветного на мне только губная помада. Это ради мамы: когда у меня накрашены губы, я чувствую, будто она рядом.

Мой первый порыв – сесть на задний ряд, но там уже много народу, и меня быстро разоблачат. Поэтому я сажусь на пустой передний ряд и сразу же вижу его. Моего отца. Он стоит прямо передо мной.

Секунду у меня кружится голова; охватывает желание рассмеяться, показать на него пальцем, может, даже взвизгнуть. Вместо этого я вжимаюсь в скамью и поднимаю воротник рубашки. Так легче – представлять себя детективом под прикрытием.

Пол Самнер открывает портфель, смотрит на экран своего «Мака» и тихо чертыхается. У него явно проблемы с «Пауэр пойнт». Я могла бы ему помочь: презентации – мой конек. Он старше, чем я думала. Мне почему-то казалось, что отец будет похож на свою фотографию, которую мама дала мне в тот день, когда я решила сюда приехать, – на снимке он рослый и изящно-нескладный, с густыми черными волосами. В жизни он совсем не высокий, а на макушке уже поблескивает лысина. Впрочем, для стареющего мужчины одет он неплохо: джинсы «Дизель» и приятная рубашка… была бы приятная, если бы он не заправлял ее и не застегивал верхнюю пуговицу.

Перебирая бумаги, Пол Самнер бросает взгляды на гудящую аудиторию – наверное, прикидывает, как студенты сегодня настроены. Впрочем, зал еще не заполнен, потому что вслед за этим он глядит в телефон – может, читает эсэмэску от жены, – а потом…

Потом он ловит мой взгляд и улыбается. Я машинально отвечаю тем же, потому что сотни раз видела эту улыбку в зеркале и на фотографиях, сделанных друзьями и развешанных над моей кроватью. Он похож на меня! Мне приходит в голову, что сейчас он тоже узнает меня и его лицо вытянется от удивления. Однако этого не происходит.

– На первый ряд обычно не рискуют садиться.

У него звучный, густой голос. Да, густой. Пол Самнер уверен в себе. Он говорит со мной.

– Я не студентка, – отвечаю я с нелепой откровенностью, потому что не хочу врать ему с первой же фразы. – Просто слышала много хорошего о лекциях, вот и решила прийти.

Он доволен. Я замечаю на его левой руке толстое обручальное кольцо. Это не новость, но мне вдруг становится интересно: какая у него жена, понравлюсь ли я ей? И мои сводные сестры – они на меня похожи? Забавно, я никогда не думала об Эстер как о сводной сестре. Она с самого начала была мне родной. А их я даже представить себе не могу.

– Что ж, надеюсь, тебе понравится, – говорит Пол Самнер и подмигивает.

Следующие несколько секунд я привыкаю к мысли, что мой отец способен подмигнуть незнакомой девушке.

Разумеется, я не слышу ни слова из его лекции. Просто наблюдаю за ним и каждые пару секунд напоминаю себе, что я здесь делаю – смотрю на человека, от чьего семени появилась на свет. И пусть у него ушло на это не больше секунды, во мне все равно есть его половина – в том, как я выгляжу, как говорю, в том, что я за человек. Может, отчасти из-за него я чуть не испортила себе жизнь, когда она только слегка разладилась, – и наломала бы дров, если бы мама с бабушкой меня не спасли.

И вот я на него пялюсь, а он все говорит и беспокойно поглядывает на меня – может, пытается вспомнить, где раньше мог меня видеть. Лекция близится к завершению. Я понимаю: сейчас он спросит, как мне понравилось, или даже поинтересуется, не знакомы ли мы. И вдруг чувствую, что он знает, знает обо мне все. В ужасе я встаю, хотя он все еще говорит, и, низко опустив голову, пробираюсь к выходу.

– Гранит науки оказался не по зубам, – слышу я вдогонку. Студенты смеются. Плохой из меня конспиратор.

Холодный воздух немедленно кусает меня за щеки и вгоняет в дрожь. Что теперь делать? Я чувствую, что если вернусь в гостиницу, то ничего уже не изменится, поэтому иду по указателям к зданию студенческого клуба, надеясь согреться и все обдумать. Я показываю охраннику просроченную студенческую карточку, и он, даже не удостоив взглядом мою красную губную помаду, пропускает меня внутрь.

Во второй половине дня бар почти пуст, не считая нескольких студентов, которые играют в бильярд и смотрят по телику какой-то американский спорт. Парень за барной стойкой тоже уставился на экран.

– Тут есть кофе? – спрашиваю я.

Бармен вздрагивает и задерживает на мне взгляд. Я прикасаюсь к лицу – неужели опять перепачкалась чернилами или машинально вытерла рот и вместо роковой женщины стала похожа на клоуна?

– Кофе? – переспрашивает он так, будто никогда не слышал этого слова. У него акцент как у местного, но он не похож на человека, который стал бы работать в студенческом баре, – скорее, на участника какой-нибудь слащавой поп-группы. Одет с иголочки: отутюженная рубашка заправлена в обтягивающие джинсы, а к жилету – нет, вы подумайте! – прилагается тонкий черный галстук. Каштановые волосы уложены с какой-то девичьей заботой, глаза зеленые… а это что, тушь или просто ресницы такие густые? Я так увлеклась осмотром, что не сразу слышу, как он повторяет вопрос.

– Да, кофе, – отвечаю я. – Знаешь, такой напиток, популярен с шестнадцатого века, черного цвета, если не добавлять молока. Я люблю с молоком. И с сахаром. Понятие «сахар» тебе знакомо?

– Ты забавная, – говорит он, вздернув свой невероятно прямой нос. – Мне это нравится.

– А мне нравится кофе без кофеина, – грубо отвечаю я.

– Конечно. Латте? – У него такая обворожительная улыбка, что мне сразу становится стыдно за свой сарказм. До чего нелепо: будто мне снова тринадцать и я опять втюрилась в мальчика из выпускного класса. Чтобы при виде парня в голову лезли мысли о поцелуях – такого со мной не было уже несколько недель; но, боже мой, эта улыбка! Она же золотая. Тот, кто наложит на нее лапу, будет выуживать карманные деньги у тринадцатилетних девочек по всему миру.

Я отворачиваюсь, потом вспоминаю, что здесь делаю и зачем. Вспоминаю своего ребенка, маму, отца. Нет, мне больше нельзя убегать от мальчиков со сладкой улыбкой. Жизнь не прятки, и про флирт тоже пора забыть. Этот парень, убеждаю я себя, наверняка слушает мелодичную музыку. С дурацкими слащавыми словами. Спорим, ему нравится «Колдплей»?

– Честно говоря, – продолжает он, заметив, что я не отвечаю, – весь кофе готовится в этой машине и примерно одинаков на вкус. Если только кто-то не захочет горячего шоколада. Тогда будет вкус шоколада.

– Значит, приготовь самый дешевый, – говорю я.

Он берет кружку, подставляет ее под стальную машину и нажимает кнопку. Спустя несколько секунд передо мной стоит дымящийся кофе с молоком.

– Я тебя здесь раньше не видел.

Я закатываю глаза и думаю, не пойти ли за столик, подальше от опасности.

– Бываю тут каждую пятницу. Забыл?

– Хорошая попытка. – Он смеется и снова ослепляет меня улыбкой. – Нет, я бы тебя запомнил. У меня хорошая память на лица, а такие черные глаза мне еще не встречались.

– О… – Я не знаю, как на это реагировать.

– Я фотограф, – объясняет он, облокотившись на стойку. – Везде ищу интересные лица. – Он так пристально на меня смотрит, что я того и гляди растаю, оставив после себя лужицу гормонов. – Да, такие черные – еще ни разу… – Я сижу завороженная, как кролик перед удавом. – Даже зрачков не видно. Можно тебя сфотографировать? – Он внезапно подается назад, и я моргаю – чары разрушены.

– Нет, – твердо говорю я, беря в руки чашку. – Нет, вообще-то я живу не здесь. Приехала всего на пару дней, а может, и меньше.

Первая встреча с отцом не вызвала у меня желания с ним знакомиться. Наоборот, я хочу поскорее его забыть. Могу представить, как это будет выглядеть: «Привет, я твоя давно пропавшая дочь, та, которую ты никогда не знал и знать не хотел. Нет, я не сделала карьеру. Я провалила экзамены на втором курсе, потому что залетела от парня, который меня бросил, а моя мама – помнишь, та, которую ты обрюхатил? – серьезно больна. Я от нее сбежала и устроилась работать в стрип-бар. Я несколько месяцев совершала поступки один глупее другого, и наша встреча прекрасно вписывается в их ряд. Ой, что это? Хочешь, чтобы я ушла? Я так и думала. Увидимся в следующей жизни».

– Так что ты здесь делаешь?

Носы у парней должны быть или толстыми, или тонкими, а этот слишком правильный. Тяжело сосредоточиться, когда глядишь на него, – и все же чуточку легче, чем когда смотришь выше, в зеленые глаза, обрамленные густыми ресницами. Ему бы в мюзикле играть!

– Навещаю одного человека, – говорю я кончику носа. – Друга или вроде того.

– Парня? – спрашивает он как ни в чем не бывало, и я на секунду воображаю, что у него есть ко мне интерес. Или все дело в том, что он с севера? Они там очень прямолинейны и любят лезть в чужие дела. По крайней мере, бабушка так говорит. Она думает, что хорошо разбирается в северянах, потому что после выхода на пенсию поселилась в Пеннинских горах. Хотя теперь ее заслуженный отдых прерван ради последней миссии.

– Нет, – испуганно отвечаю я. Красавчик замечает, что я покраснела, и улыбается. Врезать бы ему по ноге… – Мой парень в Лондоне.

Его улыбка дает сбой – или мне показалось? Ну хотя бы немножко? Во всяком случае, лицо уже не такое нахальное. Знаю я эту породу – модные мальчики с прикидом как у поп-звезд и такой прорвой обуви, что мне и не снилось. Обычно они все конченые придурки. Как Себастьян, например. Которому, кстати, очень скоро я должна буду объяснить, что он станет отцом, – поскольку не хочу, чтобы мой ребенок через двадцать лет сидел в баре и набирался смелости для знакомства со своим папашей.

– Как тебя зовут? Это ведь ничего, что я спрашиваю?

– Кэйтлин, – отвечаю я.

– Зак. – Он протягивает руку с широким серебряным кольцом на указательном пальце. Я пожимаю ее. Зак заглядывает мне в глаза, и я опять напоминаю себе, кто я такая и что здесь делаю. Времена, когда я могла позволить себе заигрывать со смазливым барменом, прошли.

– Зак? Идеально тебе подходит.

– Почему? – спрашивает он со смехом.

– Ну, оно такое мультяшно-жизнерадостное, – отвечаю я, вызывая у Зака новый приступ веселья. Он вообще много смеется. Счастливый, наверное.

– Кэйтлин, – повторяет он мое имя, словно мы сто лет знакомы. – Твоему парню очень повезло.

Вау! И опять он произносит это как ни в чем не бывало. Будто он не смазливый мальчик при галстуке, а я не одета с ног до головы в черное, да еще с таким макияжем, что того и гляди укушу его за шею. Я не его типаж, а он не мой, и мы оба это знаем.

– Думаешь, весь такой обольстительный, да? – говорю я.

Он пожимает плечами:

– Нет, просто всегда говорю то, что у меня на уме. Наверное, поэтому у меня сейчас нет девушки. Я серьезно: твоему парню повезло. Ты очень интересная…

В наше уединение врываются голоса, и один из них мне знаком – это отец. Я вжимаю голову в плечи и не могу оторвать взгляда от зеркала позади барной стойки. Пола Самнера сопровождают студенты: две девушки и один парень. Зак оставляет меня, чтобы принять заказ у одной из девиц, и я вполуха слышу, как та хихикает, будто полоумная, – наверное, тоже клюнула на золотую улыбку. Пол сидит напротив бара и увлеченно говорит со студентами, а потом – должно быть, почувствовав на себе взгляд – внезапно поднимает глаза и видит в зеркале меня. Я отворачиваюсь, но слишком поздно: он поднимается из-за стола и идет ко мне.

– Ты не дослушала лекцию.

– Я… мне нужно было в другое место, – отвечаю я. Мы оба понимаем, что это ложь – у меня в руках недопитая чашка кофе.

– Ничего страшного. Нельзя же все время получать восторженные отзывы.

Он коротко улыбается, кивает, забирает поднос с заказом и хочет уйти.

– Постойте. – Я резко встаю; Пол Самнер от неожиданности выплескивает напиток на руку, вздыхает и ставит поднос на стойку.

– Что еще?

– Я… – Я жду, что он наконец заметит мои черные глаза, точь-в-точь как у него – ему ли их не узнать! Напрасно. Он стоит напротив меня целую вечность, и чем дальше, тем больше раздражается. – Простите, что я рано ушла, – говорю я. – Мне очень жаль.

– Ничего страшного. – Он снова улыбается и отходит к столу.

– Все в порядке? – спрашивает Зак с озабоченным видом.

– Нет. – Я понимаю, что вся дрожу. К горлу подкатывает тошнота. Я неровной походкой выхожу из бара, сажусь на лестницу и растираю лицо. Хочется одного – оказаться дома.

– Что случилось? – Внезапно передо мной появляется Зак. Он сидит на корточках и заглядывает мне в глаза. – Ужасно выглядишь, да еще дрожишь. Чем я могу помочь?

– Ничем, уходи, – говорю я. – У меня все нормально.

– Нет, не нормально, – не сдается он. – Я тебя здесь не оставлю. Ты напугана. Это из-за того препода? Он тебе что-то сделал?

– Нет! – в ужасе восклицаю я. – Он меня вообще не знает. Пожалуйста, уходи.

Однако Зак не двигается с места.

– Не могу. Я просто… не могу тебя так оставить. У тебя очень несчастный вид. Моя мама меня бы за такое убила.

– Что? При чем здесь твоя мама? – спрашиваю я.

– Она воспитала меня в рыцарском духе, – невозмутимо отвечает Зак. – Хотя в бедном районе, где мы жили, бывало не до приличий, у мамы имелись четкие представления о том, как надо вести себя с другими людьми, даже с малознакомыми. Особенно с женщинами.

– А, ну… Я феминистка, так что можешь идти.

– Я тоже феминист, – говорит Зак с едва заметной улыбкой. – Нет, правда. Мама и об этом позаботилась: она научила меня уважать женщин и восхищаться ими.

– Что ты несешь? – Надо признать, его болтовня меня отвлекает.

– Смотри-ка, перестала дрожать… – Он на секунду касается моей коленки. – Может, тебе поесть чего-нибудь?

– Пожалуй, – говорю я. – Я все-таки на четвертом месяце.

После такого смертельного удара всесокрушающая волна его обаяния гарантированно должна остановиться. Зак явно потрясен.

– Вау! – говорит он, садясь на пол. – Я и не заметил.

– Не важно. – Я встаю, хотя ноги еще немного подкашиваются, и осторожно его обхожу. – Мне пора.

– Кэйтлин…

Я оборачиваюсь.

– Ну, теперь-то что тебе от меня надо?

Зак сидит на лестнице и глядит на меня.

– Ничего, – извиняющимся тоном говорит он. – Просто береги себя, ладно?

 

Пятница, 22 мая 1987 года Рут

Это фотография Клэр в любимом платье, сделанная накануне ее шестнадцатого дня рождения. Забавно – когда я поняла, что придется ехать домой, и сняла со шкафа чемодан, вместе с ним, будто осенний листок, слетел этот снимок. Я так и не поняла, как он туда попал. И только сейчас разглядела на фотографии платье. Хоть оно сшито из хлопка, а не из шелка, крой почти такой же, как у наряда, который Клэр надела на свадьбу. Она любит красный с раннего детства, когда услышала от меня, что людям с рыжими волосами этот цвет не идет. С тех пор только его и требовала.

Вот она, стоит с Робом Ричардсом, ее первым бой-френдом, перед вечеринкой по случаю окончания учебного года. Снимок сделала я. Помню, я смотрела в объектив и думала: «Он ее так обнимает, что сейчас задушит».

Мне не нравился Роб Ричардс, и я этого не скрывала. Во-первых, я не люблю людей с созвучными именами и фамилиями. Такой уж у меня характер – считаю, что это слишком безвкусно. Во-вторых, он был совершенно непривлекательный. Впрочем, Клэр он нравился, и продолжалось это довольно долго. По дороге в школу Роб проходил мимо нашего дома, а моя дочь поджидала, когда над живой изгородью появится его макушка, и только тогда спешила к двери. Однажды я ей сказала: «Лучше выходи заранее. Тогда он будет за тобой бегать, а не ты за ним».

Клэр жутко разозлилась за то, что я разгадала ее уловку, однако на другое утро вышла в школу ровно за двадцать четыре секунды до того, как над изгородью появилась высокая челка Роба. Моя дочь всегда была не только упрямой, но и решительной. Совсем как ее отец. Саймон никогда и ни в чем не сдавал назад. Человек он был тихий и добрый, хотя многое повидал на войне; но уж если ввязывался в драку, то бился до конца. Мы с ним познакомились на марше за ядерное разоружение. Он пришел туда в костюме-тройке, держа под мышкой плащ. Никто не мог понять, почему девушка-хиппи, привыкшая ходить босиком и носить цветы в волосах, влюбилась в человека, похожего на бухгалтера, да еще и гораздо ее старше. А все потому, что никто не удосужился поговорить с Саймоном. Если бы люди послушали его рассказы о войне, то поняли бы, почему он так отчаянно боролся за мир.

Я даже не подозревала, что этот немолодой тихоня, который время от времени водил меня в кафе на чашку чая, в меня влюблен – и за тысячу лет не догадалась бы, если б однажды он очень вежливо не спросил разрешения меня поцеловать. Я ему позволила и с этого момента ни разу не захотела остаться одна. Клэр вся пошла в отца: решимости им было не занимать. За это я их и любила.

Уж не знаю, сколько недель Клэр и Роб Ричардс догоняли друг друга по дороге в школу и как она вообще завязала дружбу с мальчиком из старшего класса, но однажды после занятий она привела его домой.

– Все нормально, миссис Армстронг? – спросил он, войдя через черный ход. Его нелепая челка колыхалась на голове, будто живая.

– Это Роб. – Клэр очень старалась не походить на кошку, которая съела сметану. – Он теперь мой парень.

– Ну… – Роб Ричардс явно собирался возразить, однако передумал. Отныне он был парнем Клэр – по крайней мере в ее глазах. Говоря «парень», я имею в виду, что они, наверное, охотно обменивались слюнями, но вряд ли часто разговаривали друг с другом. Думаю, весь их совместный досуг сводился к тому, чтобы стоять у меня на пороге и тискаться на глазах у подруг моей дочери, которые тоже сохли по Робу Ричардсу.

С платьем все устроила Клэр. Она увидела его в городском магазине и уговорила меня на покупку. Я пыталась объяснить, что никто больше не придет на школьную вечеринку в громоздком наряде по моде пятидесятых годов – это же не американский выпускной бал. Однако Клэр точно знала, чего хочет, и действительно, в платье она была неотразима – как Рита Хейворт, только с большими кольцами в ушах. Наступил знаменательный вечер, и Роб явился за Клэр… в джинсах и рубашке. Как я и думала, Клэр перестаралась, однако по лестнице она сошла, как Скарлетт О’Хара. А Роб Ричардс, вместо того чтобы сказать комплимент, удивленно на нее вытаращился. Ему явно было не по себе. Хотелось его пристукнуть. Я, как было велено, держала наготове фотоаппарат. Клэр прильнула к своему ухажеру, а он неохотно обнял ее за шею. Я сделала три-четыре снимка и ждала, что они уйдут, однако Роб Ричардс смущенно спросил, нельзя ли ему поговорить с Клэр наедине. Я ушла на кухню и стала подслушивать у двери. А Роб сказал, что решил порвать с Клэр и пригласил на вечеринку ее подругу, Эми Касл. Так что Клэр, пожалуй, лучше никуда не ходить. Без обид, ладно?

Дверь захлопнулась, я вышла в вестибюль. Клэр стояла у зеркала.

– Милая, как я тебе сочувствую! – сказала я. – Хочешь, возьмем напрокат кассету и купим мороженого?

Клэр смерила меня презрительным взглядом и опять повернулась к зеркалу. Я поняла, что она красит губы в тон своему наряду.

– С ума сошла? – хмыкнула она. – Еще скажи – платье выкинуть. Я иду веселиться.

– Ты уверена? – Мне не хотелось, чтобы моя красавица-дочь шла в бальном платье на школьную дискотеку, где все будут над ней смеяться. – Хочешь, я пойду с тобой?

– Мама! – Она мазанула помадой мне по щеке. – Не сходи с ума. Да кому нужен этот Роб Ричардс? У меня с геранью больше общих тем для разговоров!

И она как ни в чем ни бывало отправилась веселиться – или, во всяком случае, делать вид. Конечно, у нее все получилось. Я в этом не сомневаюсь. Лишь позднее, придя с вечеринки, моя дочь закрылась в спальне и долго плакала. Я ждала почти до двух часов ночи, прежде чем заглянуть к ней. Как ни странно, она меня не прогнала.

– Слезы – это хорошо, – сказала я. – Не стесняйся плакать.

– Главное, что их никто не увидел, – ответила Клэр. – Главное, эти дураки не подумали, будто мне есть до них дело.

 

14

Клэр

Мама идет в супермаркет; приходится взять с собой и меня с Эстер. И вот мы с дочкой, взявшись за руки, ждем, когда нам обеим застегнут теплые куртки. До чего загадочная штука – застежка-«молния». Многие годы с ней все было просто: вжик – и готово. А теперь она превратилась в чудо механики, которое я не в состоянии ни осмыслить, ни объяснить. То же и с воротцами, которые появились в доме у основания лестницы – наверное, чтобы я не ходила на верхний этаж. Мы с Эстер так и не научились их отпирать, хотя пробовали – для конспирации включали на полную громкость «Свинку Пеппу», пока мама занималась делами на кухне. Сперва нас очень раздражало это попрание гражданских свобод; потом мы догадались, что отпирать воротца необязательно: можно их перелезть. Один-ноль в нашу пользу.

С тех пор как полицейский привел нас домой, я, чтобы не забыть, снова и снова повторяла про себя историю о телефонном звонке. Я теперь не уверена, что это было на самом деле… может, я все сочинила? Так или иначе, нужно рискнуть. Пойти к полудню в библиотеку и встретиться с мужчиной, который… Не знаю, почему меня так тянет его увидеть. Наверное, потому, что я его помню – достаточно ясно, чтобы о нем думать. Я помню о Райане, который разговаривает со мной так, будто я – это я.

Мама ужасно недовольна тем, что приходится брать нас в супермаркет.

Когда-то все покупки были на мне. Я любила проводить в магазине субботнее утро, пока Грэг и Эстер валялись в постели и смотрели телевизор. Когда я бродила между рядов, толкая перед собой штуку на колесах, все тревоги отступали на задний план. Я точно не помню, когда меня освободили от этой работы, но знаю, что в тот последний раз вернулась из магазина с четырнадцатью бутылками вина и в твердой уверенности: у нас будет вечеринка. Грэг очень смеялся. Он привык думать, что я такая веселая и внезапная. Я и сама привыкла так думать, но уже не уверена, я ли это была, или болезнь начала брать свое.

И хотя Грэг с тех пор договорился, чтобы еду нам доставляли на дом, сегодня у нас все равно закончилось молоко. Случилось это потому, что утром я вылила его в раковину. Эстер отвлекала бабушку – попросила проводить ее в туалет и поболтать с ней, пока она какает, ведь без разговоров какать скучно. Эстер – сообщница что надо. После той прогулки по вечернему парку мы не просто мать и дочь: мы соучастницы и хранители общих секретов.

Кроме молока у нас закончился хлеб – его я выкинула в окно, перебравшись для этого через воротца на лестнице. У соседей в саду теперь полно птиц. Эстер прикрывала меня, развлекая бабушку историями о своих лучших какашках. На обратном пути, крадясь мимо туалета, я подмигнула дочке: дело сделано.

Обнаружив недоимку продуктов, мама пришла в ярость. Она сказала, что если уж брать нас с собой, то лучше сразу ехать в город – в магазине за углом цены просто грабительские. И мы поехали в город. До сих пор мой тщательно разработанный план побега идет как по маслу. Неужели болезнь так отточила мой ум? Будто пламя, которое горит сильнее и ярче перед тем, как навсегда погаснуть.

Мама ведет нас к автомобилю. Спасибо, что не пристегивает меня, как маленькую. Я бы не удивилась.

Определять время по часам я больше не умею, хотя по-прежнему их ношу – по привычке, как и обручальное кольцо. Я прислушиваюсь к радио – вдруг объявят время. Мы выехали из дома в половине двенадцатого, я помню, где находится библиотека, и чувствую себя ровно так же, как в прежние времена – до того, как мой мозг стал плесневеть. Моя судьба всецело в моих руках. Я сделаю то, что замужняя женщина, мать двоих детей и без пяти минут бабушка делать ни в коем случае не должна. А вот Клэр с болезнью Альцгеймера… Ей можно все. Я способна пойти на тайное свидание с мужчиной из кафе, потому что он да еще Эстер – мое единственное спасение от болезни. Только с ними я обретаю свободу.

Когда утром Грэг уходил на работу, мне стало стыдно. Он был напряжен и расстроен – неудивительно, учитывая, что его жену и дочь накануне привезла домой машина с сиреной. Мама долго ругала меня – все спрашивала, почему я ничего не понимаю. Казалось бы, ясно почему: у меня деградирует мозг. А Грэг стоял, скрестив руки, совершенно убитый. Если уж на то пошло, Эстер весело провела время, особенно когда нас прокатили на полицейской машине. Но, конечно, дело не в том, что случилось, а в том, что могло случиться. И мне стыдно за то, что я огорчила Грэга. Эстер очень любит папу, а он любит ее. И меня…

Да, я думаю, все еще любит, поэтому и не кричал на меня. Жаль, что я все забыла.

Когда я готовилась ко сну, Грэг постучался, приоткрыл дверь и просунул голову.

– Клэр, как ты себя чувствуешь? – спросил он. Я пожала плечами. – Я понимаю, что ты просто хотела погулять с Эстер. Я это понимаю. Но в следующий раз предупреди кого-нибудь, ладно? Чтобы тебе напомнили, что на улице сыро, холодно и темно.

Я повернулась к нему спиной и сказала:

– Это и есть ад – когда я даже не могу отвести свою дочь в парк. Настоящий ад.

Дверь у меня за спиной закрылась. Грэг ушел.

Утром я первым делом вылила молоко в раковину.

– Хочешь посидеть в тележке? – спрашивает мама.

– Вряд ли я туда влезу, – говорю я. Эстер смеется, а мама поджимает губы.

Перед тем как войти в лабиринт из продуктов, она наставляет нас:

– Не отставайте, держитесь рядом. Поняли?

Мы киваем в унисон. Эстер сжимает мне руку, будто уже знает секрет. Несколько минут мы бредем вслед за мамой, нагружающей тележку молоком и фруктами, которые никто не станет есть, а я снова и снова повторяю про себя свой секретный план: куда я пойду и что буду делать. Я понятия не имею, давно ли наступил полдень, и наступил ли, но знаю – сейчас или никогда. Я поднимаю Эстер, чмокаю ее в щеку и сажаю в штуку на колесах. Она протестует, но пакет чипсов делает ее сговорчивее. Я внимательно изучаю ценники, хотя давно забыла все цифры, и вот наконец, пройдя очередной ряд, мы снова оказываемся неподалеку от выхода. Мама и Эстер сворачивают за угол, а я направляюсь к двери и вырываюсь на волю. В этом деле я уже наловчилась.

Мир вокруг большой, шумный и совсем не похожий на тот, каким я его помню. С каких времен остались эти воспоминания – с прошлой недели, года, десятилетия? Я не знаю, однако разница налицо. Это как гулять во сне, где все знакомо и все не совсем так. Кого-то это могло бы напугать, но не меня. Я чувствую себя свободной.

Впрочем, библиотека нисколько не изменилась. Большое старое здание с башенками и шпилями будто само сошло со страниц книги. Я вижу его издалека – во всяком случае, вижу, как над крышами других домов торчит башня с часами, и иду, не сводя с нее глаз. Сколько же сейчас времени? Иногда приходится сворачивать на незнакомые улицы, но меня это не беспокоит – башня по-прежнему перед глазами и с каждым шагом все ближе. Я думаю только о цели – и вот, наконец, добираюсь до городского района, где совсем нет машин. Это что-то вроде площади. Я на месте. Дело сделано!

Я смотрю на каменные ступени, ведущие в наполненное книгами здание. Они приведут меня к Райану. Боже, что я делаю?.. Я замужем за человеком, который любит меня больше жизни и каждый день старается показать мне, что ничего не изменилось. Мне бы следовало найти утешение в его верности, черпать в ней силы – а я не могу, потому что он уже ничего для меня не значит. Его доброта кажется лживой. Даже лицо, когда я пытаюсь вспомнить его, расплывается в бессмысленное пятно. Впрочем, я ведь не планирую завести интрижку, сделать кому-то больно, сбежать – нет, всего лишь встретиться с человеком, который хочет меня видеть. Меня, а не мою болезнь.

Я захожу внутрь. На улице холодно, а здесь от горячего воздуха перехватывает дыхание. Райан сказал, что будет ждать меня в читальном зале. В голове мелькает мысль – что, если я не вспомню, как он выглядит? А потом я замечаю его. Он оборачивается. Я помню эту улыбку и глаза – глаза, полные слов.

– Привет, – говорит Райан.

– Привет, – отвечаю я.

– Очень рад тебя видеть. Боялся, что не придешь, – выпаливает он.

– Я тоже рада. Только об этом и думала.

Мы долго стоим и смотрим друг на друга – вовсе не затем, чтобы разглядеть цвет глаз, угол подбородка или линию рта. Просто смотрим. Странно: видишь едва знакомого человека и чувствуешь, будто перед тобой поставили зеркало.

– Пройдемся? – спрашивает Райан и, взяв меня за руку, уводит в глубь книжных рядов. Я вдыхаю запах пыльной бумаги. Пульс на кончиках моих пальцев щекочет его ладонь. Я на какой-то миг переношусь в детство: мы с отцом идем в секцию любовных романов, где он втайне от всех выбирает себе чтиво на выходные. Я вспомнила об этом только сейчас. Утром по воскресеньям папа часто сидел в гостиной на солнце и читал любовные романы от корки до корки. Я вдыхаю теплый воздух, закрываю глаза и на секунду представляю, что он рядом, а я выбираю ему книги с красавицами на обложках.

Мы останавливаемся в темном углу, прижавшись спиной к мозаике из корешков.

– Как дела? – спрашивает Райан шепотом, хотя вокруг никого нет.

– Все сложно, – громко отвечаю я, потому что не умею говорить тихо и не хочу ему лгать.

– Трудно было выбраться? – Он улыбается мне, словно какому-то чуду. От этой улыбки тепло на душе.

– Нет, не трудно. Я придумала блестящий план побега.

Райан смеется. Когда он глядит на меня, его глаза светятся неподдельной радостью. Я не думала, что вновь смогу сделать кого-то счастливым. Этому невозможно сопротивляться.

– Я много о тебе думал, – говорит он. – Все дождаться не мог, когда же мы встретимся.

– Думал обо мне? Почему?

– Кто знает… – Его рука скользит по полке навстречу моей и прикасается к ней, палец к пальцу. – Да и какая разница? Главное – я о тебе думаю. А ты обо мне?

– Да. Когда не забываю.

Я пытаюсь разгадать, что написано у него на лице, но не могу совладать с чувствами и, чтобы успокоить нас обоих, провожу рукой по его щеке.

– Я замужем. У меня две дочки, старшая ждет ребенка. Я буду бабушкой! – прибавляю я удивленно: это знание вернулось ко мне только сейчас.

– А я женат. – Он накрывает мою руку своей. – И по-прежнему люблю свою жену. Очень сильно люблю.

– Значит, нам нельзя… заводить роман, – говорю я. – Мы ведь не такие, правда?

Может, рассказать ему о болезни? Нет, не стоит. Хочу как можно дольше оставаться для него идеальной.

– Не такие, – отвечает Райан. – Да и не нужно сбегать. Просто побудь со мной. Я больше ничего не хочу.

И я вдруг понимаю: все именно так – я тоже не хочу ничего другого! Не знаю, кто из нас делает первый шаг, но я вдруг понимаю, что мы сейчас поцелуемся – здесь, в библиотеке, в тишине книжных полок, – и это действительно происходит, легко и красиво. Все, чего я хочу, – быть здесь и сейчас, чувствовать его тепло, близость, прикосновение, его аромат, его губы; я хочу удержаться в этом мгновении. В нашем поцелуе нет ни секса, ни страсти, только желание узнать друг друга, стать ближе. Этот поцелуй сделан из чистой любви.

Его прерывает кашель с той стороны книжной полки. Мы стоим, склонив головы, и вдыхаем запах друг друга.

– Мне надо идти, – говорю я. – Маме, наверное, уже надоело меня терять.

– Побудь со мной еще немного.

– Она меня прибьет.

Райан смеется.

– Простите, – доносится из-за полки. – Если хотите поговорить, идите на улицу.

Вслед за этим раздается какой-то пронзительный визг, и я на миг думаю, что сработала пожарная сигнализация. А потом понимаю – это у меня в кармане звенит та штука, которую дали мне дома. Я недоуменно смотрю на нее. Райан, заметив мое замешательство, что-то с ней делает, и теперь она беззвучно чирикает у меня в руке, однако замолкать и не думает.

– Ответь скорее, – говорит он, давясь от смеха, потому что человек за полкой явно отправился за подкреплением.

– Я не умею, – пожимаю я плечами. – Она у меня недавно.

Райан нажимает какую-то кнопку и возвращает вещицу мне. Из нее доносится тонкий и резкий голос, снова и снова повторяющий мое имя. Медленно, с неохотой, я подношу ее к уху, словно морскую раковину. Голос принадлежит маме.

– Где ты?

– В библиотеке.

– Зачем ты туда пошла?

– Захотелось. – Я улыбаюсь Райану.

Мама вздыхает, плачет, рычит – по звуку не разобрать.

– Клэр, мы с Эстер придем за тобой, ты дождешься?

– Да. – Улыбка сходит с моего лица, и Райан, глядя на меня, тоже перестает улыбаться. – Я вас дождусь.

– Обещай! Стой на крыльце. Никуда не ходи. Запомни, Клэр. Жди нас у входа.

– Я буду ждать.

Вещица у меня в руке замолкает. Я не знаю, что с ней делать, поэтому прячу в карман.

– Простите… – К нам подходит женщина, она явно не в духе. – На вас поступила жалоба.

Райан берет меня за руку, и мы быстро идем мимо стеллажей к выходу, к огромным, будто в доме великана, дверям. Они то и дело открываются, впуская людей и холодный воздух.

– Я обещала ждать маму на улице, – говорю я. – Ты, наверное, считаешь меня очень глупой, раз меня забирает мама. Это не так, просто она уже старенькая и не может без меня прожить.

– Ничего я не думаю. – Мы на секунду замираем, и какая-то магнетическая сила тянет наши тела друг к другу. – Наоборот, это очень мило.

– Не знаю, увидимся ли мы еще, – говорю я. Сейчас мы выйдем на улицу, и все, что между нами было, останется в прошлом, которое я в любую секунду могу забыть.

– Обязательно увидимся, – говорит Райан. – Я знаю.

– Мне надо на крыльцо.

– Я подожду здесь. Присмотрю за тобой, пока она не придет.

– Правда? – спрашиваю я.

Он в последний раз сжимает мне пальцы, и я выхожу на холод, встаю на лестнице и с наслаждением, полной грудью вбираю в себя жизнь: яркие цвета, шум машин, запах грязного воздуха.

– Мамочка! – Эстер бежит ко мне, перепрыгивая через ступеньки. – Расскажешь мне сказку?

– Не смей уходить! – Мама хватает меня за руку и тащит за собой.

– Отстань от меня! – кричу я так, что на нас смотрят люди. – Отцепись!

Мама отпускает руку. Глаза на ее побелевшем лице распухли от слез. Внезапно ее боль отдается во мне, будто по груди ударили молотком. Нельзя было так поступать.

– Прости, мама, – говорю я.

– Тебе нельзя уходить одной, – повторяет она, а сама вся дрожит. – Я не могу за тобой уследить. Понадеялась на себя и не смогла. Я тебя подвела.

Мама плачет и не может остановиться. Я обнимаю их с Эстер, и мы втроем долго стоим так на лестнице посреди людского потока. Потом мама отстраняет меня и утирает лицо платком.

– Надо убрать продукты в холодильник, – говорит она. – А не то все потечет.

 

Вторник, 11 июля 1978 года Клэр

Это фотография с нашего отдыха на пляже в Сент-Айвс, графство Корнуолл. В тот день было страшное пекло, однако папа все равно в брюках, и даже манжеты застегнуты на все пуговицы. Он неуклюже сидит в шезлонге, будто верхом на враге, а я примостилась рядом, запустив руки в горячий сухой песок. Помню, как мама щурилась в объектив – ее ноги занесло песком, ветер с моря полоскал шелковую юбку. Я гляжу сердито – хочу, чтобы она поскорее закончила, потому что не желаю больше ни секунды сидеть неподвижно. И у папы, как я сейчас вижу, на лице точно такое же выражение.

Он терпеть не мог каникулы, ненавидел любое безделье. Ставить себе цели – вот что было ему по душе. Папа никогда ничего не делал только затем, чтобы убить время, – разве что книги читал, но и за них брался, когда не оставалось других занятий. Не знаю, как маме удалось затащить его на наши первые и единственные семейные каникулы. Могу представить себе их разговор. Мама, босоногая и длинноволосая, с веснушками на носу и некрашеными ногтями, убеждает его: нужно больше времени проводить с семьей, строить отношения с дочерью, жить полной жизнью, – а папа стоит на жаре в костюме при галстуке и глядит на нее, словно она не из другого поколения, а с иной планеты. Иногда я удивляюсь, как они полюбили друг друга. Несколько лет назад, когда мы с Грэгом стали встречаться, я спросила об этом у мамы, но она отмахнулась, и больше я не приставала. Однако в том, что она любила отца, сомнений нет. Он, конечно, тоже ее любил. Это было видно по его взгляду – на маму он смотрел как на чудо.

Сделав этот снимок, она ушла за мороженым, а папа вдруг предложил мне:

– Построим что-нибудь?

Я замерла и неуверенно оглянулась: он редко обращался ко мне напрямую.

– Песчаный замок, – пояснил он. – Только нужно вырыть яму поглубже или подойти к воде, где тверже песок.

Он встал и, даже не разувшись, пошел к береговой полосе. Я в своем купальном костюмчике поплелась следом. Папа петлял между полотенец с полуголыми телами. Никто не стеснялся – это папа с темным пятном от пота во всю спину смотрелся здесь чужаком. Когда до нежно плещущих волн оставалось несколько шагов, он опустился на мокрый песок и начал копать. Я некоторое время наблюдала, а затем стала повторять за ним. Папа голыми руками, без ведерка, вырыл ров и принялся лепить невероятно сложный замок, такой изысканный, что я даже не пыталась с ним сравниться, а только смотрела, как он работает. Время от времени папа поднимал на меня глаза, будто вспоминал, что я рядом, однако мы не произнесли ни слова. Мороженого в тот день я так и не увидела – мама вернулась и заметила нас, но решила не прерывать игру. Впрочем, в нашем занятии не было ничего от игры. Вся суть заключалась в том, чтобы построить песчаный замок с утонченными башенками и бастионами – и сделать это как можно лучше. Даже тогда, шести лет отроду, я поняла своего отца – поняла и захотела быть на него похожей.

Когда дело было сделано, он отряхнул руки и поднялся. Я встала рядом, чувствуя всю важность момента.

– Секрет в том, – сказал папа, беря меня за руку, – чтобы вовремя остановиться. По-моему, сейчас самый подходящий момент.

И в тот же миг, словно по его команде (а в шесть лет я верила, что так и было), вода затопила рвы. Мы с отцом стояли рядом и смотрели, как волна за волной подкатывает к ногам, каждый раз забирая по кусочку от дворца, пока его не подмыло и он не сровнялся с землей.

А мы, ничего не сказав, пошли туда, где сидела мама, и ни словом не обмолвились о мороженом. Вечером в гостинице, когда я легла на раскладушку в ногах родительской кровати, папа накрыл меня одеялом. Я притворилась, что сплю, и подслушала их разговор.

– По-моему, тебе сегодня удалось навести с ней мосты, – сказала мама, употребив одно из тех выражений, которые папа пренебрежительно называл «калифорнийскими». – Клэр – большая умница, вечно что-нибудь придумывает. Ты проси ее иногда рассказать тебе сказку. Не знаю, в кого она такая фантазерка… Уж точно не в меня.

– Она славная девочка, – сказал папа, ложась в постель и выключив свет, хотя еще не было девяти. А потом, спустя долгое время (не знаю, минуты прошли или часы, – и не во сне ли я это услышала) он добавил: – Фантазия ей досталась от меня.

И, вспоминая о нашем замке, его шпилях и арках, коридорах и лестницах, созданных ради нескольких мгновений красоты, я думаю: возможно, папа был прав.

 

15

Кэйтлин

У бабушки по телефону тревожный голос. Мама опять напугала ее до дрожи – второй раз за два дня ушла в самоволку. Я хочу немедленно ехать домой, однако бабушка против.

– Какой смысл тебе возвращаться? – говорит она. – У меня есть Грэг и Эстер, мой лучик в этой кромешной тьме. А Клэр после новой выходки стала спокойнее. Кажется, она счастлива дома и больше никуда не рвется.

– Может, стоит иногда водить ее в библиотеку? – предлагаю я. – Помнишь, когда я была маленькой, она через день-два брала меня в читальный зал? Как-то раз мы пошли туда после школы, и мама стала читать мне «Рождественскую песнь» Диккенса – вслух, на разные голоса, чтобы я напугалась до чертиков. Другие тоже внимательно слушали – решили, что это какое-то общественное мероприятие. А потом нас выгнали за нарушение тишины. Для мамы библиотека – особое место. Полагаю, ей там будет легче.

– Может быть. Как бы только ее побеги не окончились криминальной хроникой. Знаешь, в глубине души я рада, что она не опускает руки и сражается до конца. Пусть даже со мной. От своей дочери я ничего другого и не ждала. Еще она в последнее время много пишет в дневник. Страницу за страницей, словно боится не успеть к сроку.

– Когда приеду, первым делом достану с чердака и прочитаю ее роман, – говорю я. – Вдруг он и впрямь хорош! Можно будет его опубликовать до того, как… Представляешь, как мама обрадуется!

– Не знаю, милая. – Бабушка замолкает. Ласковые слова в ее речи появляются, только когда она хочет сказать что-нибудь грустное. – Если бы твоя мама хотела, роман давно прочитали бы. Дневник – вот труд ее жизни.

– Я рада, что он ей помогает.

– Правда, почерк невозможно расшифровать, Но, может быть, это и не важно, пока она сама знает, что пишет.

– Как дела у Грэга?

– Идут потихоньку. Он много работает, старается реже бывать дома. Клэр спокойнее, когда его нет.

Перед тем как позвонить бабушке, я пыталась связаться с отчимом. Он не ответил. Иногда я жалею, что не потрудилась быстрее завести с ним дружбу – сейчас нам было бы легче разговаривать. Думала, у меня еще полно времени. Все так думают. Это тоже штамп – внезапно осознать свою смертность. Я смотрю из окна на жизнь, проходящую внизу по улице, и чувствую себя очень далеко от дома.

– Ты уже придумала, что ему скажешь? – спрашивает бабушка.

Я не говорила ей ни о первой неудачной попытке встретиться с отцом, ни о Заке, который сидел у моих ног и извинялся за то, к чему не имел отношения. Да уж, наломала я дров. Хотя не каждый день оказываешься в такой ситуации… В голове у меня только одна мысль: ни моему будущему ребенку, ни младшей сестренке скоро станет не на кого опереться, кроме меня. А я двух слов связать не могу. Нужно меняться, чего бы мне это ни стоило. Если бы я была своей давно потерявшейся дочерью, я бы захлопнула дверь у себя перед носом.

– Все будет хорошо, – отвечает бабушка на собственный вопрос. – Слова сами придут. Ты же у нас умница.

– Умница, которая случайно залетела и бросила учебу, – говорю я.

– Ну, бывает. Все равно умница.

Мы прощаемся, и я доедаю завтрак у себя в номере. Едва приехав, я решила, что ни за что не спущусь в ресторан. Сидеть там одной в углу?.. Ну уж нет. Я вообще не хочу никуда идти – ни в кампус, ни на встречу с Полом Самнером. Сегодня он консультирует студентов на кафедре литературы. Я не знаю, где расположен кабинет, но, конечно, легко его найду. А потом нужно будет только поймать момент. Я уделяю внимание внешности: приняв душ, медленно сушу волосы феном, наношу немного косметики и впервые за последние пять лет не беру черную подводку для глаз. Раньше я часто гляделась в зеркало и думала, на кого похожа – что за таинственный незнакомец создал мое лицо. Сейчас это ясно как день. У меня ее нос, ее губы, ее подбородок. Даже глаза ее, хотя у мамы они голубые, а у меня черные. Дело не в цвете, а в том, что за ними. Именно благодаря ей я знаю: для меня нет ничего невозможного.

Я спускаюсь на лифте, рисуя в воображении мамин побег: колючая проволока, лазерная сигнализация. Представляю, каково было бабушке, однако улыбку сдержать не могу. При мысли о маме я чувствую себя неуязвимой. А потом лифт открывается. Прямо напротив двери сидит Зак. Он меня не видит – читает газету. Я пытаюсь отправить лифт на другой этаж, но какой-то мужчина снаружи давит на кнопку вызова. Наша схватка продолжается с четверть минуты. Потом Зак поднимает голову и замечает меня.

– Кэйтлин! – восклицает он, будто мы старые друзья.

У меня небогатый выбор: выйти в вестибюль или ехать наверх с мужчиной, которого я вывела из себя. Я выбираю первое, хотя и держусь возле лифта, поближе к камере видеонаблюдения.

Зак, если это его настоящее имя, подходит ко мне.

– Ты что, преследуешь меня? – спрашиваю я. Впрочем, нелепо предполагать, будто человек в черно-белых клетчатых джинсах, рубашке винного цвета и жилете может кого-то преследовать; разве что того, кто надоумил его все это надеть. Заку не хватает только фетровой шляпы.

– Нет! То есть самую малость. – Он протягивает мне сложенную страницу. – Ты забыла это в баре. Прости, я прочитал.

Я забираю у него листок. Это мой список.

– Ладно, ты кое-что узнал о незнакомом человеке, который ничего для тебя не значит. Что дальше? Решил поддержать репутацию странного парня и заявиться ко мне в гостиницу?

– Просто хотел проверить, все ли в порядке. То есть вчера… Ну, тебе, наверное, тяжело было видеть отца, когда он тебя не знает. Особенно в твоем… ну, ты понимаешь…

– В моем положении? Почему мужчины так боятся слова «беременность»? – Я никак не могу его разгадать. Что он здесь забыл? Чего от меня хочет? – Слушай, ты, случайно, не из секты? Я читала про таких – подсылают всяких симпатяг охмурять беззащитных жертв, а потом оглянуться не успеешь, ты уже в Канзасе, семнадцатая жена у мужика с бородой.

– Так ты думаешь, я симпатяга? – Зак улыбается, а я заливаюсь краской. Меня это бесит, поскольку, если отбросить в сторону его чудовищный вкус в одежде, Зак очень симпатичный, тут не поспоришь. И это бесит меня еще больше, потому что я, очевидно, не в той ситуации, чтобы заглядываться на симпатичных парней, особенно если они так странно себя ведут.

– Что ты здесь забыл? – устало спрашиваю я. – Какое тебе до меня дело?

– Никакого, наверное, – смущается Зак. – Я просто подумал… Ты в чужом городе, ждешь ребенка и никогда не встречалась с отцом… Может, тебе нужен друг?

– А, поняла. Тебя возбуждают беременные. Сектант-извращенец.

– Тебе не часто попадаются хорошие люди, да? – Зак хмурится сквозь улыбку.

– Не надо меня жалеть! – повышаю я голос. Люди возле стойки регистрации начинают на нас оглядываться.

– Слушай, может, ты расскажешь мне про мои психозы за чашкой кофе? – Зак кивает в сторону бара. – Тогда нас не сдадут в полицию за нарушение общественного порядка, а ты спустишь пар и убедишься, что я вполне приличный парень, как бы странно это ни звучало.

У него такой радостный и спокойный вид, будто нет ничего естественнее, чем заявляться без приглашения к едва знакомому человеку и предлагать помощь, о которой никто не просил. Неужели он здесь только ради меня?

– Что, трудно поверить? – говорит Зак после секундного раздумья. – Слушай, я не сектант и не извращенец, хотя, по-моему, не нужно быть маньяком, чтобы находить беременных привлекательными. Это все мое воспитание. Мама вбила себе в голову странную идею: вырастить из меня приличного человека, которому есть дело до всех на свете. Когда мне было пятнадцать, я прошел через стадию отрицания и поступал ровно наоборот. Я тогда наделал кучу глупостей, потерял много близких людей и только года через четыре понял, что такая жизнь – полный отстой и что мама была права. Мир гораздо лучше, когда ты заботишься о других. Скажешь, слишком сентиментально? Ну, такой уж я человек.

– Твоя мама – мать Тереза? – спрашиваю я.

– Нет. – Зак улыбается. – На самом деле она умерла. Мне как раз было пятнадцать. Рак легких. Она никогда не курила, но всю жизнь проработала в пабах, так что…

– А моя мама умирает. Ну, не то чтобы умирает… У нее наследственная болезнь Альцгеймера. Вполне вероятно, что однажды она проявится и у меня.

На секунду повисает тишина – слышны разговоры в вестибюле и приглушенный уличный шум.

– Нелегко тебе, – говорит Зак. Это не вопрос: он просто констатирует факт, и от его спокойствия на душе становится легче.

– Кофе, говоришь? Ладно, пойдем. Заодно поможешь придумать, как мне познакомиться с отцом.

– Значит ли это, что ты больше не считаешь меня маньяком или сектантом? – весело отзывается Зак.

– Нет, не значит. Но мне больше не с кем поговорить, так что я рискну.

* * *

Попасть на кафедру литературы не так-то просто. Нужно поднести к электронному замку удостоверение личности или иметь при себе пропуск.

– Ладно, – говорю я Заку, – дай свою карточку, и я по-быстрому проберусь внутрь, пока никто не заметил, что я не парень из поп-группы.

Он широко улыбается.

– Я всего лишь бармен в клубе. Мой пропуск здесь не работает.

– Тогда дай студенческий.

– Я не студент.

Что еще за новости? Зачем моему ровеснику крутиться возле университетского кампуса и работать в университетском баре, если он не студент?

– Конечно, студент! Ты же сказал, что изучаешь фотографию?

– Не изучаю. Я просто фотограф. И к тому же бедный, потому и работаю в баре. Я пока не готов снимать на свадьбах. Может, через год начну, если до этого мне не выпадет уникальный шанс.

– И когда же фотографам выпадает уникальный шанс? – спрашиваю я, забыв, зачем мы пришли.

– Ну, мне еще предстоит это выяснить. Ведь должен он где-то быть!

– Если не выпадет, попробуй себя в «Фабрике звезд». Стрижка у тебя подходящая.

Мне нравится, что он не студент и все его планы на жизнь заключаются в том, чтобы не стать свадебным фотографом и быть приличным человеком.

– Ладно, – говорит Зак. – Придется действовать обманом.

– Что? – переспрашиваю я нечеловечески тонким голосом.

– В кино все время так делают. Идем.

Я ошарашенно следую за ним. Мы подходим к стойке регистрации, и Зак, перегнувшись, подмигивает сидящей за ней девице. Подмигивает! Она тает от одного его взгляда. Как глупо!

– Привет, – говорит Зак. Девица хихикает. Я с трудом держусь, чтобы не взять ее за плечи и не встряхнуть хорошенько. Ладно, все-таки он использует суперспособности мне во благо.

– Мы записаны к Полу.

– Самнеру или Риджуэю? – жеманничает девица.

– Самнеру. Извините, для меня он просто Пол.

– А откуда вы его знаете? – спрашивает она довольно бестактно и с явным намерением завязать разговор с человеком, который, между прочим, легко может оказаться моим бойфрендом. Такие, как она, препятствуют победе феминизма.

– Он ее папа, – кивает Зак на меня. – Это Кэйтлин.

– О! – Девица только сейчас меня замечает и глядит с неподдельным изумлением. – Не знала, что у него есть взрослые дети.

– От предыдущей связи, – поясняю я. И почему раскрыть свое тайное прошлое этой женщине легче, чем родному отцу?

– Что ж, поднимайтесь. Когда я нажму на кнопку, толкните ворота и идите по коридору. – Она напоследок улыбается Заку и впускает нас в здание. – Предупредить мистера Самнера, что вы идете к нему?

– Нет-нет, спасибо, – говорит Зак. – Сделаем ему сюрприз.

– Какой еще сюрприз, если у нас назначено? – шиплю я на лестнице.

– Повезло, что не ты сидела за стойкой, – говорит Зак, слишком уж довольный собой. – Мы ведь прошли? И даже не очень соврали.

– Странный ты. – Мы останавливаемся у кабинета Пола Самнера. Из-за двери слышится его голос. – Там кто-то есть. Подождем, пока они выйдут, и я постучу.

– Ага, – соглашается Зак. – И что ты ему скажешь?

– Понятия не имею. Просто объясню, что… Извинюсь за странное поведение, а потом скажу, кто я такая. А после…

Дверь открывается, и из кабинета, прижимая к груди папку с бумагами, выходит симпатичная розовощекая студентка.

– Вот же ублюдок, – сообщает она мне и уходит прочь.

– Отлично, – говорю я.

– Иди, я тебя подожду, – предлагает Зак.

Мне почему-то казалось, что он пойдет со мной, но это, конечно, выглядело бы странно. Пока я медлю, из-за поворота с полусонным видом появляется еще один студент.

– Быстрее, – поторапливает Зак, – а то упустишь свой шанс.

И вот, не успев понять, в чем дело, я открываю дверь. Пол поднимает глаза от документов и узнает меня – ту чокнутую студентку с лекции, странную девицу из бара.

– Чем могу помочь? – спрашивает он удивленно.

Мне не остается ничего другого, кроме как закрыть дверь и спросить:

– Вы помните мою маму, Клэр Армстронг?

Он улыбается:

– Клэр? Да, я помню Клэр. Так она твоя мама? Почему же ты не сказала? Конечно, я ее помню. Первая любовь, разве такое забудешь?

Он светится от счастья, услышав ее имя. Я тоже улыбаюсь, а потом вдруг начинаю плакать и не могу остановить слезы.

– Слушай… – Пол протягивает мне коробку салфеток. – Прости, я ведь даже не знаю, как тебя зовут.

– Кэйтлин, – говорю я. – Кэйтлин Армстронг. Мне двадцать лет.

– Рад познакомиться, Кэйтлин. Вы очень похожи. Я вчера на лекции сразу подумал – что-то знакомое, только не понял… Да. Цвета, конечно, другие, но в остальном… Ты очень на нее похожа.

У него добрые глаза, и лицо, когда он услышал мамино имя, потеплело.

– Значит, ты учишься в Манчестере? Как дела у Клэр? Я часто думал, как у нее все сложилось. Хотя не сомневался, что когда-нибудь ее имя прогремит. Что-то в ней было… особенное, не как у всех.

– Ну… – Я делаю вдох. – Я не учусь в Манчестере. Я приехала, чтобы увидеться с вами. Мама посоветовала. Она больна и решила, что сейчас самое время.

– Встретиться со мной? – недоуменно переспрашивает он. – Конечно, если я чем-то могу помочь…

– Вряд ли. Просто… дело в том, что… Пол, простите, я знаю, для вас это будет ударом, но вы – мой отец.

Пол очень долго глядит на меня. Интересно, он заметил, как мы похожи? Те же черные глаза, те же квадратные кончики пальцев и завитки в волосах…

– Послушай, девочка… – Он резко встает с кресла. – Никто не давал тебе права врываться ко мне на работу и нести подобную чушь. Я не твой отец, очень жаль, что ты взяла себе это в голову. Ничего подобного быть не может. Мы с твоей мамой расстались много лет назад, и она не ждала ребенка. Она бы мне сообщила. Не знаю, зачем ты копаешься в ее прошлом. Потому что она больна, да? Мне, кстати, очень жаль это слышать… Ты поэтому решила во всем разобраться? Сочувствую твоему положению, но я не твой отец. Пожалуйста, уходи.

Он направляется к двери и открывает ее.

– Она вам никогда обо мне не рассказывала, – говорю я, не двигаясь с места. – И мне о вас тоже. Я всегда делала вид, будто родилась из пробирки.

– Господи! – Пол смотрит на меня в ужасе. – Слушай, могу представить, как тебе было тяжело…

– Это правда! Мама мне все рассказала, когда ей диагностировали болезнь Альцгеймера. Она бы не стала врать.

– Болезнь Альцгеймера? О, Кэйтлин… Тот же диагноз, что был у ее отца?

– Да. Это наследственное. Поэтому она и раскрыла тайну. Мама хочет, чтобы у меня была семья.

– О, Кэйтлин, – повторяет он. – Я не твой отец. Это невозможно. Послушай, если у Клэр и правда болезнь Альцгеймера, она ведь могла и перепутать? Может, все это у нее в голове?

– Нет, – отвечаю я. – Мама не стала бы врать.

 

Вторник, 26 июля 2001 года Клэр

Это венок из маргариток, который Кэйтлин сплела в свое девятое лето. А это – обложка моего экземпляра «Джейн Эйр», в котором он лежал все эти годы. Книгу читали так часто, что обложка почти отвалилась. Я решила не разлучать ее с венком. Эти две вещи – свидетели счастливого периода моей жизни.

В то лето я сидела без работы, учителем в школу еще не устроилась, так что денег у нас было немного. Мы снимали маленький викторианский домик, однако он больше подходил для уютных зимних вечеров у камина. А летом, даже в жару, внутри всегда было темно и зябко, как в могиле. Поэтому я при первой возможности водила Кэйтлин на прогулки. У меня была старая мамина корзинка для пикника – в детстве я очень любила с ней играть и спасла от мамы, когда та решила ее выбросить. Замечательная плетеная корзинка на красной подкладке. Раньше к ней прилагался набор фарфоровых тарелок и металлических столовых приборов, но к тому времени, как я завладела ею, посуды почти не осталось. Однако я любила ее и такой. Мы с Кэйтлин брали бутерброды и бутылки с шипучкой и под палящим солнцем шли в парк. Идеальная мама, идеальная дочка и неидеальная корзинка для пикника.

Мне повезло, что Кэйтлин, как и я, любила читать. Она, бывало, гонялась по парку за утками или придумывала какую-нибудь игру – обычно одна, если не встречала школьных подруг; однако большую часть времени сидела рядом со мной и читала. У нее был «Гарри Поттер и Философский камень», а у меня – «Джейн Эйр».

Однажды, когда мы лежали под кедром, Кэйтлин отложила книгу и перекатилась набок.

– А о чем твоя книжка, мамочка? – спросила она.

– Об одной девушке, которая осиротела и осталась совсем одна. Когда она была в твоем возрасте, ее отправили в ужасную школу. Потом она подросла и устроилась гувернанткой в большой дом, полный страшных секретов.

– Там тоже есть магия?

– Пожалуй что есть. Только без волшебных палочек.

– Ты мне почитаешь? – спросила Кэйтлин, лежа на спине и глядя на ветви деревьев. Я была уверена, что она заскучает еще до конца главы и снова возьмется за Гарри Поттера или убежит на другой конец парка играть с подругами. Вышло иначе. Кэйтлин слушала, вглядываясь в темный купол над головой, словно видела, как среди них разворачивается действие книги.

Почти неделю мы приходили в парк, и я читала ей главу за главой под палящим июльским солнцем. И Кэйтлин слушала, то лежа, то сидя, а однажды сплела этот венок, который несколько коротких часов носила на голове, словно корону. Это были самые счастливые дни на моей памяти – книга, которую я любила с детства, пришлась по душе и моей дочери. Мрачная, запутанная история Джейн и Рочестера переплелись со светом и радостью того лета. День подошел к концу, я подняла с земли венок и вложила его в книгу.

Когда мы дочитали ее до конца – это было в четверг, – Кэйтлин встала, стряхнула с шортиков кедровые иголки и сказала:

– Было здорово, мам, спасибо.

Весь оставшийся день я наблюдала, как она играет у озера с подругами, и вдруг поняла: а ведь этот маленький человечек – моя заслуга. Это я воспитала ее, девочку, которая не стесняется петь перед публикой, с радостью участвует в играх друзей, даже если те забыли ее позвать, и, отложив в сторону книгу про волшебников, зачарованно слушает историю о маленькой гувернантке. Меня охватила необычайная гордость. Уверенность Кэйтлин передалась и мне – значит, я все делаю правильно. Не знаю, понимает ли она это. Да, я создала Кэйтлин, но и она создала меня.

 

16

Клэр

– Я тут подумал… – Грэг садится рядом со мной на диван. – Может, нам записаться на прием к твоему психотерапевту?

– Психотерапевту… – медленно повторяю я. Я забыла, что у меня есть психотерапевт. Любопытно. До сих пор я могла забыть обо всем на свете, но только не о том, что больна. Даже когда я теряла представление о времени и пространстве, болезнь всегда была рядом, на заднем плане, словно гул от лампы дневного света. Однако сейчас, до того как Грэг упомянул о ней, я совершенно забыла Дайану, моего доброжелательного и раздражающе начитанного врача. Значит, тьма сгущается.

– Я не готова.

– Я не говорю – сейчас. – Грэг хочет взять меня за руку, но не решается. – Можно пока записаться на прием. Честно говоря, Клэр, я думал, что справлюсь лучше. Думал, что буду храбрым и сильным и тогда все выдержу. Я не подозревал, что наши отношения ждет такой поворот. Мне тебя не хватает. Все изменилось, и я не знаю, как быть.

Секунду я молчу, пытаясь понять, почему одни вещи остаются в памяти, а другие нет. Почему я совершенно забыла о Дайане, зато помню в подробностях те двадцать минут, проведенные с Райаном в библиотеке? Почему память держится за это воспоминание, но не говорит мне, как я любила Грэга? Я смотрю на него. Он хороший человек. Я была с ним счастлива, он подарил мне Эстер. Почему же разум не дает мне это почувствовать?

– Прости. Мне меньше всего на свете хочется, чтобы тебе было больно, – говорю я. Грэг вглядывается в мое лицо, будто пытается понять, я ли это. – Ты замечательный человек и прекрасный отец. И очень добр ко мне. На твоем месте я бы давно собрала вещи и сбежала.

– Я ни за что тебя не брошу, Клэр.

– Спасибо, – улыбаюсь я. Болезнь забирает меня по кусочку, но я еще не перестала быть собой и знаю, что правильно, а что нет. Я хочу быть хорошей женой, даже если для этого нужно снова учиться вежливости. – Ты прав, давай запишемся на прием. Как знать, вдруг поможет.

– Спасибо. – Грэг старается не давать воли чувствам. – Ладно, мне пора на работу. Чем ты сегодня займешься?

– Ну, моя тюремщица заперла все замки, так что я, наверное, буду веселиться с Эстер и напишу что-нибудь в книгу воспоминаний. Надеюсь, Кэйтлин позвонит и расскажет, как у нее дела.

– Обязательно позвонит. Что ж, до вечера.

– Я почти наверняка буду здесь, – говорю я.

Грэг уходит, а через несколько секунд – или часов – Эстер приносит мне книжку.

– Почитай, – велит она, взбираясь мне на колени. Я листаю страницы, однако в этот раз не только слова, но и картинки потеряли для меня всякий смысл. А сочинять бесполезно: Эстер знает книгу наизусть и не желает мириться с моими выдумками. Она на меня сердится. Я ее разочаровала.

– Раньше ты читала, мама. Что с тобой не так?

– Вот что, – говорю я и с громким стуком швыряю книгу в стену. Эстер заливается слезами. Я пытаюсь обнять ее, но она вырывается и убегает наверх. Не помню, чтобы она когда-нибудь так рыдала – содрогаясь всем телом, тяжело всхлипывая. Эстер всегда такая жизнерадостная, а я довела ее до слез.

– Что стряслось? – спрашивает мама с порога. Она была где-то в глубине дома, в сотый раз вытирала пыль с одних и тех же вещей. Я недавно поняла, что для нее это способ быть и в то же время не быть со мной рядом. Она прячется в якобы пыльных, а на деле – безупречно начищенных комнатах, чтобы не видеть мои неудачи.

– Я разучилась читать Эстер сказки, – объясняю я. – Она на меня сердится, я на себя тоже. Вот, книгу бросила.

Мама грустно смотрит на меня и садится на край дивана, не выпуская из рук метелку для пыли.

– Лучше бы у меня был рак, – говорю я. – Тогда я хотя бы могла читать Эстер сказки и любить мужа. И меня бы выпускали из комнаты. А сейчас я не на высоте.

– Какие уж тут высоты, – улыбается мама. – Это так похоже на мою дочь – переживать, что ей не покорилась болезнь Альцгеймера.

– Ну, ты тоже виновата. Ты всегда говорила, что ключ к успеху – в том, чтобы быть счастливой, и я довольно рано решила, что все совсем наоборот. А теперь…

Я замолкаю, поскольку в голову приходит мысль, которая никому не понравится.

– А теперь? – настаивает мама.

– Теперь я не знаю, что такое счастье. И что такое чувства, если они так легко забываются из-за тромба в мозгу. Они вообще настоящие?

– Думаю, настоящие, – говорит мама. – Я люблю тебя больше всех на свете, даже больше твоего отца, а его я любила очень сильно. Тебя любит Грэг, и это настоящая любовь, хотя, признаюсь, поначалу я в нем сомневалась. Тебя любят Эстер и Кэйтлин. И многие другие. Это настоящие чувства. Мне кажется, любовь нас переживет. Когда мы уходим, она остается. Любовь реальнее наших тел. Это, – мама щиплет себя за локоть, – всего лишь упаковка.

Я растроганно смотрю на нее. Мама дарит мне надежду – не на излечение, а на покой в голове. В моей бедной, вечно занятой, умирающей голове.

– Пойди, поищи Эстер, – говорит мама. – Вместе можно не только читать. Достаньте краски, поиграйте в саду.

Я киваю и взбираюсь по лестнице. Эстер сидит на полу своей комнаты и глядит в окно. На улице холодно, дует сильный ветер, однако дождя нет.

– Прости, что я бросила книжку, – говорю я. – Я рассердилась. Забыла, как читать слова.

– Иногда я забываю, какая моя буква, – отвечает Эстер. – Знаю, что «Э», но хочу «Дже» – она красивее. Лучше бы меня звали «Дженнифер».

– Хорошее имя, – соглашаюсь я, садясь рядом с ней на пол. – Но ты еще лучше.

– Мама, не грусти, – говорит Эстер. – Будем учить буквы вместе.

– А сейчас чем займемся?

– Сварим шоколад? – широко улыбается Эстер.

– Или порисуем?

– Или пойдем в парк?

– А может, в сад?

– Ладно, – уступает Эстер. – Что будем делать в саду?

При мысли о нашем крошечном садике мне в голову приходит только одно:

– Мы выроем огромную яму.

* * *

Впрочем, хватает нас ненадолго. Заскучав, Эстер откладывает совок, идет к воротам и гремит засовом. Бедняжка, ей приходится делить со мной несвободу.

– Пойдем в магазин за пуговками? – с надеждой спрашивает она.

– Лучше спросим бабушку – может, у нее есть?

Я вижу маму в окно. Она на кухне, моет посуду, хотя для этого стоит специальная машина. Маме нужен предлог, чтобы держать нас под наблюдением.

– Нет, я хочу в магазин и посмотреть деревья! – Эстер просит так жалобно, что я тоже начинаю по ним скучать.

– Надо спросить бабушку, – повторяю я. – Может, она с нами сходит.

– Бабушка заставляет меня есть яблоки, – мрачно говорит Эстер. – А я хочу журнал со штучкой.

«Штучка» – это бесплатная игрушка, которая прилагается к детскому комиксу. Есть в этих подарках какая-то незамутненная радость. Моей дочери все равно, что за штучка ей достанется – обычно она забывает или ломает их на другой день; главное – восторг от покупки. Мы с Грэгом однажды пошутили, что на ближайшее Рождество набьем подарочный чулок халявой из детских журналов. Воспоминание заставляет меня вздрогнуть. Мы стояли в магазинчике, Эстер с надеждой набрала охапку комиксов, а Грэг обнял меня и поцеловал в щеку. Вот каким оно было, мое счастье… Я и сейчас счастлива от того, что вспомнила.

– Магазин ведь в конце улицы? – спрашиваю я, а сама не знаю, говорю ли о настоящем магазине или о том, куда мама посылала меня за молоком в стеклянных бутылках, когда мне было лет семь.

– Да, – уверенно отвечает Эстер, хотя я с тем же успехом могла спросить, в какой стороне Диснейленд.

Воспоминания меня ободряют. Похоже, болезнь отступила. Нужно этим пользоваться.

– Сделаем так, – говорю я. – Дойдем до конца улицы, но если магазина там нет, то повернем домой, хорошо? Нельзя опять беспокоить бабушку. Это нечестно.

– Хорошо! – Эстер радостно скачет. – Давай возьмем печенье!

– Печенье?

– Как Гензель и Гретель. Чтобы найти дорогу домой.

– Печенье не нужно. Я хорошо себя чувствую.

* * *

Эстер нигде нет. От страха в груди стало тесно. Когда я последний раз ее видела? Сколько минут прошло? Сколько часов? Я выхожу из магазина и смотрю по сторонам. Это не моя улица – по крайней мере, я не помню, чтобы на ней жила. Я точно знаю, что вышла из дома с Эстер, а теперь не могу ее найти. Машины проносятся на бешеной скорости. Уже почти стемнело. Я возвращаюсь в магазин.

– Я пришла сюда с девочкой? – спрашиваю я человека за стойкой. Он на меня не смотрит.

– Я пришла с девочкой? – повторяю я. Человек пожимает плечами и разворачивает газету. – Эстер! Эстер!

Однако в магазине ее нет. Боже, боже!.. Мы вышли из дома через задние ворота, повернули направо и собирались всего-навсего дойти до конца улицы. Что случилось? Где моя дочь? Боже, боже… Я достаю из кармана штуку для звонков. Как она работает? Нужно хоть с кем-то связаться, но как? Спотыкаясь, я выхожу на улицу. Мне навстречу, опустив от холода голову, идет женщина. Я хватаю ее за плечи, она вздрагивает и вырывается.

– Пожалуйста, помогите, – испуганно говорю я. – Я потеряла мою девочку. Как эта штука работает?

Женщина качает головой и идет дальше.

– Кто-нибудь, помогите! – ору я во весь голос посреди улицы. В наступающих сумерках ярко горят фары. – Помогите! Я потеряла мою девочку! Я потеряла Эстер. Где она?

– Успокойтесь, мэм. – Владелец магазина появляется в дверях и манит меня за собой. – Зайдите внутрь. Я за вас позвоню.

– Моя девочка… – повторяю я, цепляясь за него. – Нельзя, нельзя было брать ее с собой. Я не могу за ней присматривать. Я даже читать разучилась – и вот потеряла ее. Она же совсем одна!

Человек берет мой телефон и спрашивает:

– Кого мне позвать?

– Маму, – говорю я со всхлипом, а сама ищу глазами Эстер.

– Алло? Кажется, здесь ваша дочь. Она очень расстроена. Говорит, что потеряла свою девочку. Да, хорошо. Одну секунду. Мэм? – Я хватаюсь за стойку. – Все в порядке, ваша дочь в безопасности. Она дома с бабушкой. Вот, поговорите с ней.

– Мама? – Я прижимаю штуку к уху. – Что я наделала?! Я потеряла Эстер! Забрала ее из дома – знала ведь, что нельзя, – а теперь она пропала. Мама, она пропала.

– Не пропала, – слышу я мамин голос. – Эстер со мной, дорогая. Миссис Харрисон, через три дома от нас, нашла ее у себя в саду. Эстер разговаривала с котом. Она здесь, с ней все в порядке. Миссис Харрисон ходила в магазин, но тебя не нашла. Ты знаешь, где ты?

– Нет, – говорю я. – Не знаю.

– Позови опять того мужчину.

Онемев от страха, я дрожащей рукой отдаю штуку владельцу магазина.

– Я сказал вашей маме, где вас искать. Не беспокойтесь, скоро она придет. Хотите чая?

Я киваю, вижу перед собой журнал в целлофане с прицепленной к нему желто-розовой пластмассовой игрушкой и беру его в руки. А потом хлопаю по карманам и понимаю, что мне нечем за него заплатить.

– Для вашей дочки? – спрашивает меня мужчина. Я молча киваю. – Ничего, берите. За мой счет. А сейчас присядьте, я принесу вам чай. Не бойтесь, скоро вы будете дома.

* * *

– Все хорошо. – Мама держит меня за руку и помогает забраться в теплую ванну. – Все хорошо.

Я прошу ее не закрывать дверь, потому что слышу, как внизу Эстер поет и разговаривает с Грэгом.

– Ничего хорошего, – отвечаю я. – Я разучилась читать ей сказки и не могу уберечь от опасности. Мама, я понятия не имела, как туда попала. Мне больше нельзя ничего доверять – даже мою девочку.

– Это я виновата. Ушла в туалет на минутку, а когда вернулась…

– Я не годовалый ребенок. А ты уже на седьмом десятке, ты не обязана проверять, не утопилась ли я в луже. Нет, мама, так не годится, ты не заслужила такой старости. Мне нужно к врачу. Нужно что-то делать. Лечь в больницу.

– Наклонись вперед.

Я обнимаю себя за колени, мама выжимает горячую воду из мочалки мне на спину и начинает мягко тереть.

– Теперь ложись.

Я неподвижно лежу, позволяя вымыть себя целиком – руки, грудь, живот, ноги.

– Мы справимся, – говорит мама. От пара у нее на щеках выступил пот.

– Я не хочу, чтобы ты из кожи вон лезла. У тебя были друзья, опера, «Дэйли мейл». Мама, ты была счастлива. Ты хорошо потрудилась, а теперь заслужила отдых. Я не хочу, чтобы ты здесь жила и думала, что я в следующий раз выкину. Не хочу быть тебе обузой, не хочу, чтобы ты купала меня, как ребенка.

Мама опускается на колени.

– Неужели ты не понимаешь? – говорит она, опустив голову. – Мне проще отрезать руку, чем вернуться домой и жить как ни в чем не бывало. Ты моя дочь, моя девочка, мое сокровище. И не важно, сколько тебе лет. Я никогда тебя не оставлю, Клэр. Я буду с тобой до последнего вздоха.

Она закрывает лицо руками, а я перегибаюсь через край ванны и обнимаю ее.

– Ты лучшая мама на свете. Самая чудесная и удивительная.

– Нет, не я, а ты. А я помогу тебе оставаться такой как можно дольше. Это не конец, Клэр. Можно еще многое сделать – психотерапия, например. Твой психотерапевт – ты до сих пор не принимала ее советы всерьез, разве что дневник завела. А мистер Раджапаске пусть пропишет тебе лекарства. Я постараюсь не слишком тебя ограничивать. Мы придумаем, как все безопасно устроить. Я сама виновата. Хотела тебя защитить. Наверное… Наверное, мне казалось, что если держать тебя в доме, как Спящую Красавицу, то все останется по-старому и никогда не изменится.

– Я больше не хочу выходить из дома, – говорю я на полном серьезе; не думала, что когда-нибудь признаю свое поражение. – Не хочу еще раз испытать этот страх, не хочу подвергать Эстер опасности. Прости, мамочка. Пожалуйста, запри меня и выброси ключ.

Из-за двери доносится кашель и голос Грэга.

– Кэйтлин звонит. Клэр, она тебя спрашивает.

Мама приоткрывает дверь, забирает у Грэга штуку – он называет ее «телефон» – и отдает мне.

– Кэйтлин, где ты? – Я на секунду забыла об этом. Вдруг она тоже потерялась?

– В Манчестере, мам, – говорит она откуда-то издалека. Я озираюсь в поисках дочери, потом вспоминаю, что ее здесь нет. – Я сегодня говорила с Полом.

Пол, Пол, ее отец Пол. Она поехала в Манчестер на встречу с отцом.

– Как все прошло?

– Не очень хорошо. – Я напрягаю слух, пытаясь что-то понять по ее интонациям. Голос у нее на удивление спокойный. Или я слышу то, что хочу слышать? – Пол говорит, что он не мой отец. Он сказал… – Кэйтлин глубоко вздыхает. – Сказал, что ты, наверное, все перепутала из-за болезни. То есть я знаю, что это неправда. С первого взгляда ясно, что он вложился в мой генофонд, да и Пол не слепой, должен был это увидеть. Но он не хочет принять правду, и я его не виню. Мне ехать домой?

Я встаю во весь рост, вода струйками стекает по телу. Мама хватает с батареи теплое полотенце и заворачивает меня.

– Пол Самнер говорит, что ты не его дочь?

Такого я не ожидала. У Кэйтлин его отцовство на лице написано, как он может это отрицать?

– Он сказал, что у тебя из-за болезни в голове все перемешалось. И так уверенно, что я сама засомневалась. А теперь не знаю, что делать, – да мне уже все равно. Можно я приеду домой? Нет смысла нам разлучаться. Грэг рассказал, что у вас сегодня стряслось. Это ужасно! Я хочу быть с вами.

– Нет! – Я вылезаю из ванны и выхожу в коридор. Грэг ждет с настороженным видом, а при моем появлении отводит глаза. – Оставайся в Манчестере. Я приеду. У меня есть разговор к Полу Самнеру, черт бы его побрал.

– Мама, ты уверена? После того что сегодня было?

– Я еду, – говорю я. Грэг ловит мой взгляд и кивает.

– Клэр… – В дверях ванной появляется мама. – Ты только сейчас сказала, что больше не выйдешь из дома, а теперь собралась в Манчестер. Ты хорошо подумала?

– Я этого так не оставлю, – твердо говорю я. – Дело не во мне, дело в Кэйтлин. Я должна все исправить. Ты меня отвезешь, мы и Эстер с собой возьмем. Поедем чисто женской компанией. Ты за нами приглядишь, ничего плохого не случится…

– Грэг тоже поедет? – с надеждой спрашивает Кэйтлин. Трогательно, что он для нее член семьи, но это ее семья, а не моя.

– У Грэга работа, – отвечаю я.

Он еще секунду стоит на лестнице, обхватив себя руками, будто оградившись от чего-то, а затем уходит в комнату Эстер и закрывает за собой дверь.

– Мы скоро приедем, – говорю я, глядя на маму. Она молча кивает. – Кэйтлин, как ты себя чувствуешь? Очень расстроилась?

На том конце линии возникает пауза.

– На самом деле, как ни странно, совсем не расстроилась, – смущенно отвечает она. – Кажется, я даже счастлива.

* * *

Чуть позднее, когда мама высушила и расчесала мне волосы, а дом погрузился в сон, я встаю и иду в туалет. Из комнаты Эстер доносится шум, и моя первая мысль – ей снится кошмар о том, как мама забыла ее и оставила на улице совсем одну. И только потом, очень медленно, до меня доходит, что это не Эстер, а Грэг. Он плачет. Я тянусь к дверной ручке, но в следующий миг разворачиваюсь и ухожу к себе в спальню.

Мне нечего ему сказать.

 

Пятница, 24 июля 1981 года Рут

Это открытка из Сент-Айвса, куда мы с Клэр впервые отправились вдвоем после смерти ее отца. И где я ее потеряла.

Я не хотела ехать без Саймона, хотя, когда он был жив, мы провели вместе всего один семейный отпуск. Наверное, я тогда думала, что жить по-прежнему нельзя. Что надо вечно носить траур. Однако это было нечестно. Клэр любила отца, но он не подпускал ее к себе слишком близко. Ей было легче смириться с потерей. То ли дело я – Саймон был моей самой большой любовью, и я не хотела возвращаться к нормальной жизни.

Однако Клэр нужно было развеяться. Так сказала моя мама, и я в кои-то веки решила ее послушать. Забавно теперь вспоминать ту поездку. Даже тогда, в восьмидесятые, за границу летали только богачи, а водительских прав у меня еще не было. Поэтому мы купили билеты в плацкартный вагон и отправились с вокзала Виктория, словно туристы. В поезде, кроме нас с Клэр, были одни пенсионеры. Они посматривали на нас с удивлением – что эти двое тут забыли? А я, по правде сказать, и сама не знала. Нужно было отвезти Клэр на каникулы, а думать об остальном не хотелось.

Для нее, наверное, это было нелегкое путешествие. Кажется, я вообще не говорила ей, что мы куда-то едем, пока не стала собирать сумки. Мы шесть часов тряслись в поезде и едва перемолвились словом. Клэр сидела в проходе, читала «Джейн Эйр». Я смотрела в окно и думала о Саймоне – о том, каким нежным он был, когда никто не смотрел. О том, как он любил меня, а я – его. Как я потеряла человека, от чьих поцелуев у меня дрожали колени; и как он потерял меня, потому что под самый конец стал думать, что я его мать. Однако наша любовь никуда не делась. Любовь жила.

Мы с Клэр поселились в ужасной гостинице. От нее остались смутные воспоминания – помню только, что там едва убирали. Мне-то было все равно, а Клэр огорчилась. Она хотела увидеть из окна море, а увидела только кондиционер на кирпичной стене напротив.

Несмотря на прохладную погоду, мы пробыли на курорте неделю. Я почти ничего не помню, кроме того, что в те времена Сент-Айвс еще не заполонили кафетерии и модные магазины. Солнце светило, но не грело, и мы почти все время проводили на пляже – я, целиком отдавшись горю, сидела в шезлонге, а Клэр без интереса плескалась в воде и быстро обгорела, потому что я забыла про крем от загара. Мне было грустно и одиноко. Я не хотела сидеть на пляже, не хотела ехать домой и мечтала только о том, чтобы перенестись на три-четыре года назад, когда мы ничего не знали о болезни Альцгеймера. Невозможно было представить, что я когда-нибудь вновь стану счастлива.

Однажды вечером мы вышли в город, потому что Клэр опротивела гостиничная еда. В кафе неподалеку готовили рыбу с картофелем; туда-то мы и отправились. На улицах было полно народу, и все как один куда-то спешили. И вдруг я заметила впереди знакомый затылок. Это был Саймон! Я не усомнилась в этом ни на секунду. Он каким-то образом проследил за нами. Кто еще надел бы летним вечером серый пиджак? И эти рыжие волосы – я узнала их блеск. Я пошла за ним, не сводя глаз с рыжего пятна впереди, ныряя в боковые улицы, проталкиваясь через толпу, перешла на бег и уже отчаялась его догнать, как вдруг повернула за угол и чуть не налетела на рыжеволосого джентльмена в сером костюме. Я схватила его за плечо, обняла и зарыдала от счастья, а он оттолкнул меня и назвал пьяной. Я всмотрелась в лицо – это было лицо незнакомца. Чуда не случилось, ко мне не явился призрак. Разум сыграл со мной злую шутку. Я даже цвет волос перепутала – они были русые, а не рыжие.

А потом я поняла, что Клэр рядом нет. Мгновение спустя страх ударил меня сквозь ядовитую пелену скорби прямо в сердце. И мое сердце ожило. Я побежала обратно, выкрикивая ее имя. Люди смотрели на меня как на сумасшедшую, однако в эти минуты – не знаю, сколько их было, – жизнь пробила меня навылет: страх, тревога, тоска, каких я никогда не испытывала, разбегались по телу с каждым ударом сердца.

Клэр разглядывала витрину, будто и не теряла меня. Я подхватила дочь, напугав ее до смерти, и крепко прижала к себе.

Я ее потеряла, а затем нашла – и вместе с ней нашла себя.

 

17

Клэр

Не знаю, от чего я проснулась, но сейчас лежу и чувствую, будто забыла что-то очень важное. В этом есть своя ирония – в последнее время я забыла много важных вещей. Однако нынешнее чувство более тревожное и настойчивое. Я сажусь в постели, запускаю пальцы в спутавшиеся волосы, глубоко дышу и думаю.

Эстер посапывает рядом, по ее лицу разметались светлые кудряшки, сжатый кулачок лежит на подушке возле уха. В тишине слышно ее ровное дыхание. Я рада, что еще помню ее – Эстер, которая в последние недели стала моей лучшей подругой и ангелом-хранителем. Она всегда хотела быть ангелочком, и вот, не считая крыльев, мечта сбылась. Я улыбаюсь, однако тревога не отпускает. Кэйтлин одна в Манчестере, это я помню. Сегодня я еду к ней. Мама отвезет нас с Эстер на своем «Ниссане». Мы встретимся с Полом, моим бойфрендом. Нет, постой-ка, он мне не бойфренд, мы уже давно не встречаемся. Так это его я забыла? Пола, который писал мне стихи о солнце в моих волосах и никогда не носил нижнее белье. Нет, не может быть, тут что-то другое.

Я встаю и смотрю на женщину в зеркале, стараясь примирить себя с отражением. В последнее время мне становится все сложнее помнить свой возраст. Я его не чувствую. Мне вечно семнадцать, и жизнь впереди полна надежд. Я вся в сумасшедших мечтах о будущем – что-то оно мне готовит?! Не знаю, откуда во мне этот дурацкий оптимизм, от болезни он возник или сам по себе. В глубине души я понимаю: на что-то надеяться – значит, обманывать себя. Надежды больше нет.

Что же я потеряла за ночь?

Час еще ранний, в доме все спят. Небеса только начали светлеть. Я отдергиваю занавеску и вижу за окном человека. Память не подводит меня ни секунды. Это Райан.

У меня перехватывает дыхание. Как он оказался в моем саду? Он стоит, потупившись и сунув руки в карманы, на покрытой инеем земле. Сердце гулко стучит, и меня снова переполняет надежда: вот доказательство, что у жизни еще есть для меня сюрпризы. Я не думала, что увижу Райана после случая в библиотеке, и все же он здесь. Он меня ждет.

Босиком, в чем была, я сбегаю по лестнице – на цыпочках, лишь бы не разбудить остальных, особенно мужа, который спит в детской. Я перелезаю воротца у нижней ступени, набрасываю поверх пижамы плащ и бегу по гладкому кафелю через кухню. Кажется, еще немного, и я полечу, словно Питер Пэн. А потом вспоминаю: дверь заперта. Я замираю перед ней на секунду, гляжу в окошко на Райана – он стоит в лучах рассветного солнца спиной ко мне – и тянусь к ручке. По какому-то волшебству она тает под пальцами. Меня обдает струя холодного воздуха – дверь открыта. Неужели я сплю, и мир во сне подстраивается под мои желания? Или это галлюцинация? Мистер Доктор-Длинное-Имя говорил, что под конец начнутся галлюцинации. Если я вижу в саду Райана, значит ли это, что конец уже близок? Замерзшая трава хрустит под босыми ногами, холод быстро пробирается под плащ и пижаму. Я дрожу, выпуская в воздух облачка пара. Все это настоящее, сомнений нет – я действительно стою на рассвете в саду и гляжу на Райана со спины. И он действительно ждет меня. В конце концов, с кем еще такое могло случиться, как не со мной?

Я бегу по траве. На востоке, где солнце силится взойти над горизонтом, розовеет небо.

– Ты пришел, – шепчу я. Райан подскакивает от неожиданности. На его губах играет улыбка – он рад меня видеть, хотя удивлен. – Что ты здесь делаешь?

– Ты босиком, – говорит он. – Смотри, замерзнешь.

– Не замерзну! – Я смеюсь. На самом деле мне нравится холод – приятно чувствовать что-то настоящее. – Как ты здесь оказался? Почему не бросил камушек в окно? Может, я по тебе скучала!

– Я не мог заснуть, – признается он. – А будить тебя не хотел – хотел просто побыть рядом. Вот такой я псих.

– Вовсе нет. – Я шагаю навстречу, и Райан обнимает меня, так что я не могу шевельнуть руками, а затем поднимает в воздух и ставит на свои ботинки. Мы стоим лицом к лицу, согревая друг друга. – Ромео прокрался к Джульетте с восходом солнца – или с закатом, но там точно было что-то про луч, прорезающий «завесу облак». И потом я совсем не возражаю, если ты псих. Значит, мы друг друга стоим. Не хотелось бы только, чтобы ты оказался плодом моей фантазии. Это было бы грустно.

– Я настоящий, – тихо заверяет он. – И ты тоже. Господи, Клэр, как же я скучал по тебе.

Сквозь тонкую, ничего не скрывающую пижаму я чувствую, как его пальцы пробираются под плащ и спускаются по спине. Мы не должны испытывать влечение друг к другу, и в то же время его ласки не кажутся мне чем-то дурным. Я еще сильнее прижимаюсь к нему, зарываюсь лицом в шею, растворяюсь в объятиях. Сейчас я уже не болезнь, я – женщина, желанная и любимая. Я снова стала собой, на несколько мгновений, но стала, и никто, ни один человек, кроме Райана, не мог подарить мне этого чувства.

– Клэр, мне нужно что-то тебе сказать, – шепчет он.

– Мне тоже, – говорю я, потому что пришло время для правды. Сейчас, пока счастье не обернулось болью.

– Я первый.

– Только не говори, что ты не настоящий, – предупреждаю я. – Пожалуйста…

– Клэр, я тебя люблю, – говорит он, уткнувшись мне в волосы. – Я очень тебя люблю.

Я смотрю ему в глаза.

– Ты не можешь меня любить, – мягко возражаю я. – И не должен. Меня здесь нет. Или скоро не будет. Я больна, я исчезаю. Кроме того, у меня семья. Муж и две дочки. Не знаю, как скоро они исчезнут из моей памяти. Пойми, я не могу их бросить. Ни девочек, ни Грэга. Я должна быть с ними до конца. Потому что они тоже любят меня, и полюбили первыми.

Слезы наполняют его глаза и катятся по щекам. Ладонями я вытираю ему лицо.

– Я не хочу забирать тебя у семьи, – говорит Райан. – Просто хотел, чтобы ты знала о моих чувствах. Без тебя мое сердце будет разбито. Я останусь один, без всякой надежды. Вот и все.

Я целую его в порыве внезапной страсти, которую не испытывала много месяцев, пока была в плену сомнений и потерь. Сейчас мое тело берет верх, и я хочу слиться с любимым в одно целое; хочу, чтобы он меня поглотил. Первые лучи солнца согревают мое лицо, и я знаю, что есть только этот миг, эти последние минуты перед тем, как мир проснется и разлучит нас.

– Я знаю, – говорю я, держа в руках его лицо. – Я все знаю, и это для меня очень важно! Я тоже тебя люблю – не знаю почему, но люблю. Жаль, что мы встретились в такое неподходящее время.

– Нет, – возражает Райан, – в самое подходящее.

Мы смыкаем объятья. Небо над нами становится из лилового голубым, и призрачные тени голых деревьев отпечатываются на траве, еще хранящей остатки ночного инея.

– Мне нужно идти. Скоро все проснутся и решат, что я опять убежала. – Я по-прежнему стою на его ботинках и ужасно не хочу с них сходить. Может, мне уже никогда не почувствовать себя такой живой. – Я не знаю, откуда и почему ты пришел, но я рада, что мы друг друга нашли, пусть даже ненадолго. – Я касаюсь пальцами его губ. – А если ты мне приснился, то это был самый прекрасный сон. Прощай, любимый.

Я отступаю к дому, не сводя глаз с Райана, чтобы он не исчез в тумане, не испарился вместе с росой.

– Наверное, мы больше не увидимся, – говорю я. – А если и увидимся, то я тебя не узнаю. У меня болезнь Альцгеймера. Она съедает меня по кусочку, забирает все, что я люблю. Даже тебя.

– Побудь со мной еще.

Я качаю головой.

– Знаю, ты меня любишь. Но ты не должен, не должен меня любить. Я причиню тебе боль и ничего не смогу с этим поделать. Ты… ты все еще любишь свою жену. Ты не из тех, кто способен разлюбить. Так что иди, покори ее снова и забудь обо мне. Потому что… я о тебе забуду.

– Клэр, пожалуйста… Я не готов. – Райан протягивает мне руку, такую сильную и надежную.

– Я тоже, – качаю я головой. Слова застревают в горле.

– Мы еще увидимся, – обещает он. – И даже если ты меня не узнаешь, то почувствуешь.

Я поворачиваюсь к нему спиной и вхожу в кухню, где от потока тепла тут же начинает покалывать щеки и пальцы. Когда я закрываю дверь, Райана уже нет.

– Что ты делаешь? – В кухню входит мама в плотно запахнутом домашнем халате. При виде меня усталость на ее лице сменяется страхом. – Зачем ты надела плащ? Хотела куда-то пойти?

Я трясу головой и протягиваю маме руки.

– Просто гуляла в саду. Посмотри сама. – Она подходит к окну, но следов на инее уже нет – все растаяло. – Небо наконец прояснилось. Сегодня будет отличный день.

 

18

Кэйтлин

Я резко просыпаюсь и сажусь в постели. Мутный утренний свет сочится сквозь плотные занавески. Постепенно понимание возвращается: я все еще в Манчестере. И я не одна.

Очень тихо, очень медленно я поворачиваю голову и вижу, как рядом, лежа на животе и приоткрыв рот, посапывает Зак. Светлые волосы спутались – не знаю, как он это переживет. Я осторожно вылезаю из постели и запираюсь в ванной.

Когда Пол Самнер вежливо послал меня к черту, моя реакция удивила меня саму. Я-то была уверена, что зальюсь слезами и испытаю всю гамму чувств, которые терзали меня в последние месяцы – одиночество, смятение, отчаяние. А вместо этого ощутила прилив сил и наконец-то вздохнула свободно. Зак шел за мной по пятам и просил рассказать, что случилось, но я ответила не раньше, чем мы покинули здание факультета.

– Он мне не поверил. Сказал, будто мама все выдумала из-за Альцгеймера.

– Вот черт… – искренне расстроился Зак.

– Да нет, все в порядке, – радостно успокоила я его. – Все, что могла, я сделала. Кстати, спасибо за помощь. Теперь я, наверное… поеду домой.

– Не уезжай, – сказал он, коснувшись моей руки. От неожиданности меня будто током ударило.

– Ну… – Я слегка отодвинулась. – Похоже, все-таки придется. Что мне еще здесь делать?

– Ты считаешь, что Пол Самнер – твой отец? – спросил Зак.

– Да. Мама меня не обманывает… Ты его видел? Мы похожи как две капли воды. Даже поверить сложно. Впрочем, какая разница? Он не хочет меня знать, и ладно. Обходилась же я раньше без отца… У меня есть мама, и я ей нужна, поэтому еду домой.

– Дай ему еще один шанс, – сказал Зак, загораживая мне дорогу. – Это слишком важно, нельзя просто взять и уехать.

– Не нужен ему никакой шанс, – возразила я.

– Нет, нужен. Может, он еще не знает об этом, но однажды проснется и поймет, что наделал. Поэтому ты должна остаться. Дай ему последний шанс стать твоим отцом.

– Ты что, Иисус?

– Нет, – рассмеялся Зак. – Иисус не надел бы такую футболку.

– Ну да, у него есть вкус.

– Позвони домой, поговори с мамой. Наверняка она не захочет, чтобы ты сдавалась.

– Ты пьешь спиртное? – спросила я.

– Иногда.

– Тогда идем в паб. Я не пью, но хоть посмотрю, как ты наклюкаешься.

Зак со смехом покачал головой.

– Давай лучше пообедаем. Я знаю одно приятное местечко. А потом позвонишь маме, хорошо?

– Может, ты будешь моим папашей? У тебя лучше получается.

* * *

Вот это в Заке самое удивительное: он такой забавный, добрый и милый, даже с теми, кого едва знает. Интересно, без него я так же легко перенесла бы разговор с Полом? Возможно. Все-таки мама научила меня одной важной вещи: быть матерью – значит никогда не пасовать перед трудностями. Если уж я решила, что люблю своего ребенка, то надо держать планку. Впрочем, без Зака все равно было бы труднее.

Мы приятно провели день – не напрягаясь, не выискивая в словах потайной смысл, как всегда было с Себом. Зак не испытывает потребности доказывать окружающим свою крутизну. После обеда меня стало клонить в сон, поэтому мы пошли в кино – Зак хотел посмотреть какой-то нелепый фильм про грабителей, где все гонялись друг за другом на автомобилях. Я заснула минут через двадцать и проснулась на финальных титрах у него на плече. Зак чмокнул меня в лоб и сказал, что ему пора на работу. Я не хотела расставаться, но просить его пропускать ради меня смену было бы нечестно.

Он проводил меня до гостиницы. Странная была прогулка. В конце концов, мне есть о чем подумать помимо смазливого парня с чудовищным вкусом в одежде и музыке. Если бы все сложилось иначе, если бы я не ждала ребенка, а мама не теряла бы память, то, возможно, я была бы на седьмом небе от того, как Зак на меня смотрел. Я до сих пор помню, как мы шли по людным улицам Манчестера, а он украдкой бросал на меня взгляды и отворачивался, когда наши глаза встречались. В вестибюле гостиницы он взял мой телефон и попросил звонить, если что-то понадобится. А потом проводил меня к лифту и на прощание поцеловал в щеку. В другой жизни я была бы в восторге от обещания чего-то нового. А в этой… Если бы не мама и не Пол Самнер, я никогда не приехала бы в Манчестер и не познакомилась с Заком. Нельзя забывать: это не судьбоносная встреча, а всего лишь серия совпадений. Сегодня – самое позднее, завтра нужно будет двигаться дальше.

Я пыталась уснуть перед телевизором и не думать о том, что меня ждет с приездом мамы, бабушки и Эстер, когда зазвонил телефон. Я подскочила от неожиданности и сразу подумала – случилось что-то ужасное. Однако на экране высветилось имя Зака. Было уже за полночь.

– Алло?

– Это я.

– Знаю.

– Просто хотел проверить, все ли в порядке. Если честно, я весь вечер о тебе думал. В пристойном смысле, – поспешил добавить он. – Ну, о том, что тебе пришлось пережить.

Признаюсь, я была разочарована: если бы Зак думал обо мне в непристойном смысле, мне бы это польстило. Я погладила живот, который только начал округляться, и улыбнулась. Может, когда-нибудь мне повезет, и я вслед за мамой встречу мужчину, который на всю жизнь станет мне надежной опорой. Однако сейчас я сама должна стать опорой для своей семьи.

– У меня все в порядке, – сказала я Заку. – Даже странно, в голове столько времени был бардак, и вдруг наступила ясность. Я решила дать Полу Самнеру еще один шанс. То есть не уверена, что шанс – подходящее слово. Скажем, еще одну попытку. Завтра приедут мама, бабушка и сестренка, так что это больше похоже на вендетту.

– Можно мне прийти? – внезапно спросил он. – Сейчас.

– Ко мне в номер? Звучит непристойно.

– Нет, то есть… Просто увидеть тебя, поболтать. Мне нравится с тобой разговаривать.

– У тебя что, нет друзей?

– Друзей полно, – засмеялся Зак. – И есть один новый, которого я, может, послезавтра уже не увижу. Ну так что, ты не против? Можно кино посмотреть. В этот раз выбирай сама. Никаких погонь, обещаю.

И вдруг я поняла, какое счастье будет увидеть его – грустное, но все-таки счастье. И я сказала «да».

На середине фильма я повернулась к Заку и задала вопрос, который давно вертелся на языке.

– Расскажи о своей матери. Какая она была?

Он покачал головой.

– Она была потрясающая женщина. Веселая, сильная, добрая. Мы с папой ее обожали. А какая красавица!.. Укладку и макияж делала ежедневно, куда бы ни пошла – хоть на работу в бар, хоть в церковь по воскресеньям.

– А-а, значит, ты все-таки из секты, – пихнула я его в бок.

– Не совсем, – улыбнулся Зак. – Просто мама очень серьезно относилась к религии, и мне от нее что-то передалось. Я предпочитаю думать, что там кто-то есть, а ты?

– Нет, – просто ответила я. – Я не хочу верить, будто моя мама или твоя заболели по чьей-то воле. У меня такое в голове не укладывается. Лучше думать, что это случайность, ужасное стечение обстоятельств.

– Да, – кивнул Зак, – мы с отцом тоже так думали, когда мамы не стало. Оказалось, что на ней держалась вся наша семья. Мы были злы на целый мир. На какое-то время я и отца потерял. Наши пути разошлись на четыре года, мы лишь изредка слышали друг о друге: я – о том, что его однажды вышвырнули из бара, где работала мама, и забрали на ночь в участок; он – о том, что я кочую по ночлежкам и нигде не нахожу покоя.

– А потом ты обрел Иисуса? – спросила я из вредности.

– А потом мы с отцом дали друг другу еще один шанс – вовремя поняли, что маму бы наше поведение расстроило. Не сделай мы этого, все ее старания были бы напрасны. Так что мы с папой снова стали друзьями. Потребовалось много сил и времени, но мы были нужны друг другу. Теперь у нас нет проблем. Он – моя семья, и я его люблю.

– И поэтому считаешь, что я должна дать последний шанс Полу?

– Ну да. По-моему, пока есть надежда, близкими пренебрегать нельзя.

– У меня уже есть семья – завтра утром будет здесь почти в полном составе. И я не хочу силой врываться в чужую жизнь. Даже если речь о моем биологическом отце.

Зак посмотрел мне в глаза этим своим взглядом поп-звезды и тихо сказал:

– Силой и не придется. Любой, у кого есть хоть капля мозгов, увидит, какая ты… чудесная.

Малознакомые люди так себя не ведут. Я решила отшутиться.

– Значит, я встречала кучу людей, у которых мозгов ни капли.

– Вполне вероятно, – сказал Зак, скрестив руки и откинувшись на спинку кровати.

Чуть позже, когда я уже задремала, меня разбудил его голос.

– Как ты назовешь своего ребенка?

Прежде Зак не касался этой темы ни разу.

– Понятия не имею, – ответила я. – Если мальчик, то Луноход или Ранец. Если девочка, то Яблочко.

– А его отец что думает? – вкрадчиво спросил он. Я вдруг поняла, что об этом мы тоже не говорили. У Зака вполне могло сложиться впечатление, будто отец ребенка дожидается меня дома.

– Он со мной порвал и думает, что я сделала аборт. Нет, я, конечно, расскажу ему. Придется, потому что… ну, взгляни на меня – ходячий пример того, как история повторяется. Я не хочу, чтобы ребенок через двадцать лет оказался на моем месте.

– Правильно, – кивнул Зак. – Надо все рассказать.

Не знаю, когда мы уснули и кто уснул первый – скорее всего, я. Помню только, что минуту назад мы обсуждали истинный смысл фильма «Сияние», и вдруг наступило утро. И хотя мы всю ночь проспали спиной к спине, мне почему-то было уютно, как в самых крепких объятьях.

Жаль, что я заснула в одежде – но, наверное, лучше так, чем совсем без нее.

Хорошо бы принять душ, однако делать это при Заке как-то неправильно, поэтому я просто чищу зубы, смываю макияж и, наклонившись над ванной, подставляю волосы под струю теплой мыльной воды, которая наперекор гравитации ползет вверх по моим локтям и мочит футболку. Я обматываю голову полотенцем и тут же снимаю его, увидев себя в зеркале. Пусть так сохнут. Зак в комнате все еще спит. Он такой… смехотворно красивый, что я напоминаю себе: красивые мальчики с кучей друзей не влюбляются в беременных девушек с дурацкими волосами и неизлечимо больными матерями. Хотя почему бы не помечтать…

Я сажусь на краю постели и касаюсь его руки. Да, здорово он устал вчера… Я легонько трясу его за плечо. Зак открывает глаза, и на его лице появляется такая сладкая, счастливая и сонная улыбка, что хочется его поцеловать. Однако я держу себя в руках.

– Уже утро. Девятый час.

– Так я здесь всю ночь проспал?! – Зак сладко потягивается. – Ладно, пойду домой. Мне сегодня еще на работу, надо переодеться. Не забудь попрощаться перед тем, как уехать из Манчестера, – добавляет он, глядя мне в глаза.

– Хорошо, – обещаю я.

Зак собирает вещи и кое-как приглаживает всклокоченные волосы. Я провожаю его до двери.

– Сейчас я тебя обниму, – предупреждает Зак. Кивнув, я обвиваю руками его шею, а он очень нежно прижимает меня к себе.

– Вы двое – берегите себя, – говорит он напоследок и уходит.

А я понимаю, что он первый после мамы напрямую обратился к моему ребенку. И это такое счастье!

* * *

– Рози! – Мама бежит мне навстречу, расставив руки. – Рози Макмози! Ну, теперь-то повеселимся!

Она целует меня и чуть не душит в объятьях.

– Отвяжемся от взрослых – и в город, идет? Знаешь приличные бары?

– М-м-м…

Эстер трет кулачками заспанные глаза и, завидев меня, соскакивает с бабушкиных рук.

– Кэйтлин! – выкрикивает она мое имя с таким же восторгом, с каким мама только что назвала меня Рози. – Ура!

Я подхватываю ее и целую.

– Моя сестренка, – представляет ее мама. – Она ничего такая, не надоедливая.

– Мама притворяется, – поясняет Эстер.

– Привет, дорогая. – Бабушка целует меня в щеку, а мама картинно закатывает глаза, будто хочет сказать – ох уж эти предки… Я прыскаю со смеху, бабушка хмурится. – Клэр, мы в Манчестере, приехали помочь твоей дочери и поговорить с Полом Самнером.

– А, с этим… – Мама подмигивает и улыбается, как… наверное, как я этим утром. – По-моему, он в меня втюрился. Значит, он здесь? А мне и надеть нечего…

– Клэр! – Бабушка берет маму за руку и глядит ей в глаза. – Это Кэйтлин, твоя дочь. Ей двадцать лет, помнишь? И у нее будет ребенок, совсем как у тебя в ее возрасте.

– Я не собираюсь так рано рожать, – испуганно говорит мама. – Какой дурой надо быть, чтобы залететь в двадцать лет?

– Такой, как ты. А Кэйтлин скоро сделает тебя бабушкой.

Мама смотрит на меня.

– А, так ты не Рози?

– Нет, мама, – говорю я, протягивая руки.

– Привет, милая. – Она снова обнимает меня – в этот раз скромнее, как полагается матери. – Я так скучала! Что ж, давай подумаем, как нам образумить твоего отца.

 

Среда, 3 июля 1991 года Клэр

Дорогой Пол!

Прости, что я так внезапно уехала, не сказав, куда и почему. Наверное, со стороны это выглядит так, будто у меня есть какой-то большой секрет. Но ты здесь совсем ни при чем.

Полагаю, ты уже догадался, что я вернулась к маме. Ты звонишь каждый вечер, а она говорит, что меня здесь нет, потому что я ее так попросила. Хотя мама считает, что я неправа. Убеждает меня поговорить с тобой. А по-моему, ты скоро перестанешь звонить. Тебя ведь больше беспокоит не то, что я уехала, а то, что не сказала почему. Ответь себе честно, зачем ты меня ищешь?

Разве я не права? Мы много говорили о том, что значит любить и быть вместе. Но теперь кое-что случилось, и нам пора всерьез отнестись к своим словам. А как это сделать, если мы еще не повзрослели? Я до сих пор ненавижу брокколи, а ты слушаешь радио, чтобы уснуть. Я все обдумала и решила: лучше нам расстаться сейчас, пока все еще больше не запуталось.

Я твержу маме – на дворе девяностые, женщина может быть самостоятельной и делать что хочет, нет никаких ярлыков. Когда-то она тоже так считала, но по ее взгляду видно, что это в прошлом.

Вот к чему я веду, Пол: я… Так странно и смешно – написать эти два слова на бумаге, произнести их вслух. Знать, что это правда. Но ведь так и есть, поэтому я улыбаюсь.

Пол, я беременна. Восемнадцатая неделя, как показало УЗИ. Знаю, логика говорит, что мне не следует заводить ребенка, нужно «уладить дело», вернуться в колледж и начать все заново, притвориться, будто ничего не было. Но я так не могу. Я полюбила своего малыша с той секунды, как узнала о нем, полюбила сильнее всего на свете, даже сильнее тебя, особенно тебя. Нет, тебя я тоже люблю, но не настолько, чтобы нам быть вместе.

Я знаю, что если ты прочтешь это письмо, то приедешь за мной и попытаешься что-то наладить – за эту черту твоего характера я всегда буду тебя любить. Однако лучше ты никому не сделаешь. Так что прости: я не отправлю это письмо.

Прости.

Клэр.

 

19

Кэйтлин

С тех пор как мы вышли из гостиницы, оставив бабушку и Эстер планировать поход в кино, меня уже не первый раз берут сомнения. Зачем мы это делаем? То есть я понимаю практические причины и даже, наверное, эмоциональные. Но все-таки какой смысл ставить с ног на голову мою жизнь, жизнь Пола и его семьи? Мы ведь чужие люди. Зак говорит, что я должна дать Полу шанс меня узнать, а мама одержима идеей, будто Пол заменит мне ее. Я понимаю, откуда у нее эти мысли, но маму никто не заменит, тем более человек, для которого я еще недавно не существовала.

И, несмотря ни на что, мы с мамой идем к Полу Самнеру домой – рассказать ему правду, хочет он того или нет.

Даже за тот короткий срок, что мы не виделись, мама сильно сдала. Она все чаще дрейфует между двумя мирами, ее связь с реальностью с каждым днем становится тоньше. Скоро мама навсегда уйдет в мир фантазий. Впрочем, для нее он, наверное, так же реален, как этот. Хоть какое-то утешение.

В общем, мне захотелось уберечь ее от толпы, поэтому в кампус мы не пошли. Пока мама, бабушка и Эстер обживали гостиничный номер, я набрала номер Зака и попросила узнать, где живет Пол. Зак перезвонил через полчаса. Оказалось, у Пола училась подруга его знакомого. Судьба распорядилась так, что мой отец каждое лето устраивал дома барбекю для студентов, и девушка знала его точный адрес. Забавно – человек, который всю жизнь казался мне обитателем параллельной вселенной, живет всего в паре минут от моей гостиницы. И пока мы едем к нему, меня не отпускают сомнения.

Я подумала, что будет нечестно объявиться у него дома, перед женой и детьми, однако бабушка сказала – ничего страшного. Не будем же мы устраивать сцену. Нужно только вызвать Пола на разговор, а когда он увидит маму, то согласится пойти в какое-нибудь тихое место – может, в гостиницу, – и там мы все обсудим.

Я отбрасываю сомнения, глубоко вздыхаю и смотрю на маму. Интересно, в каких облаках она витает? Когда мы садились в машину, мама была со мной, но чем ближе мы подъезжали к дому, тем меньше она говорила. В ней появилась какая-то мечтательность – в таком состоянии я однажды застала ее у окна, когда она только познакомилась с Грэгом.

И вот мы на месте. Перед нами милый викторианский особняк с гравийной дорожкой и садом. По обеим сторонам крыльца стоят конические деревца в горшках, ярко-зеленая трава и живая изгородь аккуратно подстрижены. В гостиной горит свет. Поднявшись на крыльцо по каменным ступенькам, я вижу в окне на цокольном этаже кухню. Дочери Пола ужинают.

– Мы не обязаны это делать, – останавливаю я маму. Она приглаживает волосы и держит в руке книгу воспоминаний, куда аккуратно вложено письмо. Утром я впервые прочитала его. Знакомый почерк – беспорядочный, с наклоном то вперед, то назад. Впрочем, оно аккуратнее обычного, будто переписано с черновика. Судя по содержанию, так и есть. Я наконец-то поняла, что именно она пыталась сказать моему отцу – и мне. Мама всегда знала, что они с Полом не созданы друг для друга и что переделывать их отношения ради меня – это ошибка. Двадцать один год назад, узнав, что она беременна от своего первого настоящего бой-френда, мама предпочла ему меня. Она сделала выбор и ни разу не отклонилась от него, хотя другие ее решения не всегда были безупречными. Мама выбрала меня, а я выбираю своего ребенка и наше общее будущее.

Мама держит дневник у сердца, словно щит. Даже здоровому человеку было бы сложно сделать то, что она задумала, а учитывая, какой беспорядок творится у нее в голове, это и вовсе немыслимо. И все ради меня. Даже сейчас мама ставит меня превыше всего на свете.

Дверь открывается, однако нас встречает не Пол, а его жена. Маленькая, изящная, со светлыми волосами, стянутыми в пучок. Судя по жакету и шарфу, она собиралась куда-то идти, но при виде нас останавливается и вопросительно поднимает бровь.

– Здравствуйте. Чем могу помочь?

– Мы пришли к Полу, – улыбается мама. – А вы кто?

– Э-э-э, мам… – Я встаю между ними.

– Я Элис. – По ее лицу пробегает тень тревоги. – Жена Пола. Вы его студентка?

– Да, – говорит мама. – Вы хотели сказать, мама Пола? Он ведь не женат, только этого не хватало. Чтобы Пол – и женился!..

– Мама… – Я поворачиваюсь к Элис. – Простите. Это моя мама. Ее зовут Клэр Армстронг. Они с вашим мужем вместе учились в университете.

– О… – Элис мое объяснение не успокаивает; напротив, она еще больше встревожена. Видимо, думает, что у мамы кризис среднего возраста и она решила выследить свою первую любовь.

– Он дома? – спрашивает мама. – Что тут за вечеринка, кстати?

– Она нездорова, – продолжаю я. – И ей… очень надо поговорить с Полом.

Элис по-прежнему загораживает нам вход. Она симпатичная: голубые глаза, маленький носик, красивые губы, светлые волосы, густые и гладкие. Одета скромно и со вкусом. Полная мамина противоположность. Мы не вызываем у нее доверия.

– Дети сейчас ужинают, – говорит она. – Может быть, оставите свой номер, а я попрошу Пола вам позвонить…

Мама цокает языком, откидывает волосы и проталкивается мимо Элис в дом. Я спешу за ней.

– Эй, Пол? – кричит мама. – Милый, ты где?

– Позвольте! – Элис повышает голос. – Я вас не приглашала. Уходите немедленно!

– Простите, пожалуйста, – повторяю я, – мы сейчас уйдем. Мама… – Я беру ее за руку, но она озадаченно глядит на меня и не двигается с места.

– Уйдем? Глупости! Мы только что пришли. Где веселье? Тут есть диджей? Не очень-то похоже на вечеринку. Включите музыку! – громко требует она.

– Боже… – Из кухни появляется Пол, белее мела. – Что здесь происходит?

– Это ты мне скажи, – говорит Элис. – Они как из-под земли выросли. Эта женщина явно тебя знает.

– Знаю-знаю, – кокетливо улыбается мама. – От головы до пяток, да, Пол?

– Мама, – шиплю я на нее. Положение становится все хуже. Нужно выпутываться, пока мы не наломали дров. – Мама, Клэр, пойдем. Мы не туда пришли.

– Туда, туда. Никуда мы не пойдем. Мы пришли к Полу. – Мама обнимает Пола и крепко целует его в губы. Он сопротивляется, наблюдая, как с каждой миллисекундой глаза его жены становится все шире от ужаса.

– Элис, прости, пожалуйста, – говорит Пол, вырываясь от мамы. – Эта женщина больна.

– Эта женщина? – не выдерживаю я. – Она вам не чужая, и вы это знаете. Я смотрю на маму. – Клэр! Я твоя дочь, Кэйтлин, помнишь? Мы пришли к Полу, чтобы поговорить о… – Я бросаю взгляд на Элис; судя по лицу, она на грани истерики. – О прошлом. Когда вы вместе учились в университете.

– О… – Клэр моргает. – Но…

– Я знала, что это плохая мысль. Простите, мы не хотели к вам вламываться. Представляю, что вы про нас подумали. Пожалуйста, позвольте все объяснить. Это Клэр Армстронг, моя мама. У нее болезнь Альцгеймера, поэтому иногда она забывает разные вещи, а потом неожиданно вспоминает. Но мы, конечно, не собирались устраивать сцену, правда, мама?

Мама смотрит на дневник, зажатый в руке, и по ее лицу пробегает тень воспоминания.

– Вот черт, – бормочет она. – Прости, Пол. Простите, э-э… миссис Самнер.

Элис молча обводит нас взглядом.

– Я не хочу тревожить детей, – наконец говорит она.

– Конечно, – кивает мама. – Мы все понимаем. Я здесь только ради Кэйтлин, ради моей девочки. – Она смотрит на Пола, который уставился на нее как на привидение.

– Все в порядке. – Элис улыбается мне: неуверенно, но искренне. – Проходите, выпейте с нами чаю. Пол будет рад вспомнить старые деньки. Вижу, у вас к нему важный разговор.

– Вы куда-то собирались… – говорю я.

– Пустяки, спортзал подождет до завтра. Ну же, Пол, Клэр, наверное, неуютно в чужом доме. Она приехала издалека и хочет поговорить с тобой, так что, будь добр, посиди с ней на кухне, ладно? И не тревожься так. Конечно, у тебя раньше были девушки, в этом нет никакого секрета. Ты у меня тоже не первый – хочешь верь, хочешь нет. Не разводиться же нам из-за старых дел.

Элис забирает у мамы плащ и ведет ее на кухню. Мы с Полом обмениваемся осторожными взглядами. Я пожимаю плечами и спускаюсь следом по лестнице.

– У моей бабушки тоже была болезнь Альцгеймера, – говорит Элис, разливая чай. Две ее дочери смотрят на нас, будто мы свалились с луны; так оно, в общем, и есть. – Помню, я тогда думала: это же почти как путешествовать во времени.

– Я всегда об этом мечтала, – говорит мама, улыбаясь девочкам. – Подружиться с Анной Болейн или потусоваться с Клеопатрой. Меня зовут Клэр, а вас?

Сестры отвечают на ее улыбку, как всегда делали ее ученики, и Элис, глядя на них, успокаивается.

– Меня – Ванесса, а ее – Софи. – Старшая, с темными, как у меня, волосами, кивает на младшую сестру-блондинку.

– Очень рада познакомиться. И спасибо за гостеприимство, мы ведь свалились вам на голову прямо посреди ужина.

– Ничего страшного, – говорит Софи. – Ужин готовил папа, вышло не очень здорово.

– А зачем вы пришли? Вы папины друзья? – спрашивает Ванесса.

– Когда-то были. – Мама мельком смотрит на Пола, который стоит, скрестив руки, и не желает садиться за стол. – Но здесь я для того, чтобы уладить дела моей дочери, до того как… до того как я отправлюсь навестить Клеопатру.

– Понимаю, – говорит Элис. Она садится между дочерьми. – Это разумно.

Я улыбаюсь сестрам и стараюсь не пялиться на них в поисках сходства, но, похоже, зря беспокоюсь: Элис пристально глядит на меня, потом на Ванессу, потом на маму. Кажется, наша страшная тайна больше не тайна – Элис сама догадалась о том, во что Пол не хотел поверить.

– Итак, вы пришли поговорить о прошлом, и это как-то связано с вашей дочерью? – Даже после всего, что случилось, она обращается с мамой, как со здоровым человеком.

– Да, – говорит мама. И, должно быть, угадав вслед за мной ход ее мыслей, добавляет: – Хотя, наверное, не стоит говорить об этом при детях.

Пол кивает, однако Элис не дает ему ничего сказать.

– Нет-нет. Мы – одна семья. Что бы ни случилось, мы должны быть вместе.

Я глубоко вздыхаю, и мама берет меня за руку.

– Дело в том, что, когда мы с Полом встречались, я забеременела, – прямо говорит она. – Я решила сохранить ребенка, но не хотела сохранять отношения. Нет, не совсем так. Я очень любила Пола, но знала, что мы не созданы друг для друга. Поэтому написала ему письмо, которое так и не отправила. И я ничего не сказала ему о Кэйтлин. Это была моя ошибка.

– Понимаю, – осторожно говорит Элис, ободряюще улыбаясь дочерям, которые сидят с широко отрытыми глазами. Она внимательно смотрит на меня. Я выдерживаю взгляд.

– Кэйтлин приехала в Манчестер, чтобы рассказать Полу… ну, наверное, о том, что она существует. Это я ее попросила. Я хотела все исправить. А он, он повел себя не так, как мы рассчитывали. Я едва уговорила Кэйтлин не сразу возвращаться домой. И приехала ей на помощь – сказать… что это правда. У меня есть доказательство.

У Элис на глазах блестят слезы.

– О Пол, – говорит она. – Как ты мог усомниться? Посмотри на нее, это же твоя копия.

Такого я совершенно не ожидала. Меня накрывает волна облегчения: наконец-то во мне разглядели цельную личность, наконец-то я знаю, кто я, – и это чувство подарил мне не Пол, а Элис.

– Все было так неожиданно. Я думал о тебе и о девочках. – Он смотрит на меня. – Прости, что задел твои чувства. Мне очень жаль. Я был неправ…

Мама сует ему в руки раскрытую книгу, и Элис встает у него за плечом, чтобы прочитать письмо.

Ванесса отвечает на мою улыбку и пихает локтем сестру, чтобы та тоже улыбнулась.

– Полный звездец… – говорю я. – Упс, извиняюсь…

Девочки хихикают.

Дочитав письмо, Пол смотрит на маму. На короткий миг в их взгляде мелькает узнавание, немое здравствуй и прощай. Мама едва заметно кивает. Пол поворачивается ко мне и каким-то странным образом преображается. Его глаза, прежде настороженные, впервые видят меня по-настоящему. А я впервые смотрю в лицо своему отцу. Мир уже никогда не будет прежним.

– Я ничего не знал, – произносит Пол. – Столько лет…

– Я сама виновата, – говорит мама. – Я решила, что справлюсь одна, но никогда не спрашивала себя, как с этим справится Кэйтлин.

– Не подумайте, будто нам что-то нужно, – заверяю я Элис, потому что обращаться к ней легче, чем к отцу. – Мама просто хотела, чтобы мы встретились. Нам не нужны деньги, даже связь поддерживать не обязательно, если не хотите.

– А чего хочешь ты? – спрашивает Элис.

– Подружиться с вами, – говорю я и тут же понимаю, что это правда.

– Так она что, наша сестра? – спрашивает Ванесса. – С тех времен, когда папа встречался с этой леди?

– В двух словах, так и есть. – Элис с улыбкой смотрит на Пола. – Хотя нужно еще многое осмыслить, да, дорогой?

Пол на минуту закрывает глаза руками.

– Я все не мог понять, почему ты сбежала, – произносит он наконец. – Я несколько недель искал тебя, чтобы задать этот вопрос. Потерять тебя оказалось больнее, чем я думал. Пока я не встретил Элис, ты была самым важным человеком в моей жизни. Почему же ты ничего не сказала…

– Знаю, – говорит мама. – Знаю. Я отняла у вас обоих двадцать чудесных лет, которые вы могли провести вместе. И вот мы, чужие люди, сидим за одним столом. Но мы не вечно будем чужими. По крайней мере, вы двое, я надеюсь, еще подружитесь.

– Ты останешься в Манчестере? – спрашивает меня Пол.

– Вряд ли, – неуверенно отвечаю я. – Я нужна маме…

– Нет, – возражает она. – Мне нужно, чтобы ты была счастлива и жила своей жизнью. Навещай меня иногда, этого будет достаточно.

– Что ж, – говорит Элис. – Мы бы хотели подружиться с тобой, Кэйтлин. Если подумать, это настоящее чудо. – Она со смехом всплескивает руками. – Да, нам еще предстоит к нему привыкнуть. И тебе необязательно оставаться в Манчестере – мы могли бы ездить друг к другу в гости по очереди. Будет немного хлопотно, но все равно чудесно, я знаю.

– Вы мне нравитесь, – улыбается мама. – Да, очень нравитесь.

Элис подходит к маме, и они обнимаются. А Пол – наш отец – наблюдает за ними с таким лицом, что я, Ванесса и Софи не можем удержаться от смеха.

 

Четверг, 10 марта 2005 года Кэйтлин

Это обложка «Голубой рапсодии» – пластинки, которая досталась маме от моего дедушки.

Когда мне было двенадцать, все девочки в школе перестали со мной разговаривать. В каждом классе есть свой изгой, и в тот раз выбор пал на меня – я так и не поняла почему. Меня это ужасно расстроило. Что я сделала не так? Мама тогда перешла работать в другую школу, поэтому я приходила домой раньше ее. Однажды вечером она застала меня сидящей на лестнице. Я плакала навзрыд.

– Что случилось?

Мама бросила сумки и поспешила меня обнять. Я уткнулась в облако рыжих волос, пахнущих кокосом – сколько себя помню, она никогда не изменяла этому шампуню, – и рассказала про свою беду. «Это они от зависти, – утешила меня мама, – ты ведь самая умная и красивая, вот мальчики больше ни на кого и не смотрят». Я знала, что это неправда, но от того, что мама так хорошо обо мне думает, на душе стало легче. Я была в трудном возрасте, гормоны бушевали, словно фейерверк. Я изо дня в день менялась и не узнавала себя – и в том, как выглядела, и в том, что чувствовала, каким была человеком.

Мама сказала, что мне нужен пояснительный танец.

Помню, я рассмеялась сквозь слезы. Это было так на нее похоже – ляпнуть что-нибудь жутко глупое, только чтобы я улыбнулась.

– Нет, серьезно. – Она скинула школьные туфли, расстегнула узкую юбку и позволила ей упасть на пол, а сама осталась в одних колготках.

– Мама! – воскликнула я. – Что ты делаешь?!

– Готовлюсь к пояснительному танцу, – ответила она и пошла в гостиную. – Не отставай!

В гостиной она задернула шторы, отчего комната наполнилась розоватым сиянием. В углу стоял старенький проигрыватель, принадлежавший ее отцу, а под ним хранились пластинки, которые мама иногда перебирала, но никогда на моей памяти не слушала.

– Так, – сказала она, – вот это нам подойдет. Джордж Гершвин, «Голубая рапсодия».

– Ты спятила, – сказала я, когда она включила вертушку. Неужели мама решила, что меня развеселит какая-то старперская музыка?..

Из гигантских колонок, которые так долго служили мебелью, что я забыла их истинное предназначение, раздался треск и шум. А потом полилась мелодия. Одинокий дрожащий голос кларнета прорезал воздух так внезапно, что я чуть не подпрыгнула, затем и его, и мягкие ритмы фортепиано накрыло оркестровой волной. Я стояла и слушала, не шелохнувшись.

– Танцуй! – скомандовала мама, делая вокруг меня пируэты и взмахивая руками над головой. – Давай танцевать! Мы в Нью-Йорке, на улицах полно машин и людей, из-под земли идет пар и вздувает наши юбки, будто мы кинозвезды.

Я топталась на месте и смотрела, как мама кружится по гостиной. Мне всегда казалось, что классика – скрипки и все такое прочее – сплошная скука. Но эта музыка… Она привела меня в трепет. Я закрыла глаза и увидела небоскребы, старомодные желтые такси и женщин, спешащих по улицам, в перчатках и шляпах.

– Танцуй! – Мама схватила меня за руку и потянула за собой. – Танцуй!

В двенадцать лет я была стеснительной и плохо владела своим новым, еще только формировавшимся телом. Однако чем больше я смотрела на маму, тем больше музыка меня увлекала, пока, сама не заметив как, я впервые за долгое время не перестала думать о том, как выгляжу со стороны, и не отдалась танцу. Мы пронеслись мимо проигрывателя, и мама включила звук на полную мощность.

Внезапно музыка грянула по всему дому, и в каждом углу, куда проникла мелодия, для меня открылся удивительный новый мир. Мы, резвясь, носились по лестницам, перебегали из комнаты в комнату, прыгали на кроватях. Мама даже включила душ, сунула голову под ледяную воду и с криком выскочила из ванной. Я сделала то же самое. А затем музыка достигла кульминации, мама распахнула шторы в гостиной, раскрыла окна и кухонную дверь, и я почувствовала, что сейчас взлечу. Мы выбежали в сад, она схватила меня за руки и кружила, кружила, смеясь, пока мир вокруг не слился в разноцветный вихрь, а мы не рухнули на траву. Нас грело весеннее солнце, трава щекотала шею, а мы держались за руки, на седьмом небе от счастья.

– В мире полно людей, которые захотят тебя расстроить, Кэйтлин, – сказала мама. – И полно вещей, от которых ты будешь грустить и сердиться. Но это всего лишь люди и вещи, а ты – ты танцовщица. Танцовщицы не сдаются.

Это звучало ужасно глупо и бессмысленно, однако я до сих пор иногда вспоминаю те слова и те безумные полчаса, когда мама в одних колготках танцевала со мной по дому под звуки «Голубой рапсодии». И, по-моему, именно в те полчаса я на всю жизнь научилась не унывать.

 

20

Клэр

Оказалось, что Эстер любит гостиницы. Конечно, они ей не в новинку, просто раньше она была слишком маленькой, чтобы придавать им значение, зато сейчас пришла в восторг от того, что живет в большом доме, где полно спальных комнат, и ей приносят любую еду, какую захочешь, и можно спуститься в кафе или искупаться в собственной ванной. Как раз там она и сидит, по уши в мыльной пене, пока мама поет ей песенку. Конечно, не спать допоздна – это безобразие, но я не жалею, что ей разрешила. Очень уж Эстер понравилось в ресторане: в красивом платье, на взрослом стуле, с официантами, которые исполняют любой каприз. Я была рада видеть, как сияет при свечах ее личико, перепачканное в соусе.

Сегодня был хороший день. Долгий и странный. С момента той встречи в саду я еще не сомкнула глаз. Сейчас кажется, что это был только сон – другой мир, другой человек. И все же я счастлива. Может быть, что-то подобное ждет меня за краем обрыва и все окажется не так страшно, как я думала. Ведь не важно, что происходит на самом деле – главное то, что реально для меня.

Я даже не попрощалась перед отъездом с Грэгом. Он ушел на работу, пока я собирала Эстер в дорогу. И это очень странно, потому что у меня было стойкое чувство: мы расстаемся навсегда. Я уже не вернусь, или, по крайней мере, вернусь другим человеком.

Сейчас я сижу в постели и все помню, все вижу, все чувствую. Туман рассеялся. Я знаю, для чего нужен телефон у кровати – знаю, как он называется, как по нему звонить, как запереть дверь, в каком номере я живу и на каком этаже. Знаю, что мы приехали увидеться с Полом, а я на короткое время забыла об этом, хотя тот эпизод вспоминается смутно, как встреча с Райаном в саду. Сейчас я чувствую себя настоящей и полной энергии. Я здорова, все встало на свои места. Это случайное соединение нейронных связей вряд ли продержится долго, поэтому я беру сумку, тихо выхожу из номера и спускаюсь в бар. Хочу побаловать себя джином с тоником: кто знает, может, это моя последняя остановка. За такое не грех выпить.

В баре я первым делом вижу Кэйтлин. На ней красивое платье с цветочным узором – то самое, что я купила ей в супермаркете. По спине струятся сверкающие черные волосы. Моя дочь красива как бабочка, которая сбросила черный кокон и решила жить. У нее уже наметился живот, а на длинных бледных ногах – вот сюрприз! – красуются туфли на шпильках. Мои красные туфли. Кэйтлин вертит в руках стакан апельсинового сока и делает вид, будто никого не ждет. У меня сжимается сердце, совсем как в тот раз, когда я впервые провожала ее в школу – в мир, где однажды ей предстояло узнать, что не все ее любят. Я не хочу оставлять моих девочек. Хочу всегда быть рядом, поддерживать их и говорить, что люблю. Вот где главная жестокость и несправедливость. Меня пугает не болезнь и не тот дивный сумеречный мир, который она открывает передо мной. Меня пугает то, что я подвела людей, которых люблю, и ничего не могу исправить.

– Привет, – говорю я.

– Мама! Как ты… – Я смеюсь, и моя дочь краснеет. – Ну, ты меня поняла.

– Как я сбежала из тюрьмы? – Я сажусь рядом с ней. – Вышла из номера четыреста девять и спустилась на лифте, чтобы выпить джина. А нашла тебя. Чудесно выглядишь.

– Дурацкое платье, – смущенно говорит Кэйтлин.

– Ты кого-то ждешь? – спрашиваю я, склонив голову набок. Невозможно описать мои чувства, когда я смотрю на дочь: уже не девочку, а юную женщину – женщину, которой хватило духу пересилить себя и надеть мои красные туфли. Меня переполняют гордость, любовь, желание ее защитить, грусть и радость, все сразу. – Не из-за него ли ты такая счастливая? – добавляю я, вспомнив (чудо из чудес!) наш прошлый разговор.

– Чувствую себя глупо, – отвечает Кэйтлин, будто примеривается, можно ли говорить со мной начистоту.

– Не беспокойся, все мои винтики на месте. Туман рассеялся, и я вижу на мили вокруг. Кстати, напиши бабушке, что ты со мной. Я обещала ее больше не пугать.

– Мама… – Кэйтлин, смаргивая слезы с длинных ресниц, набирает бабушке сообщение. Секунду спустя телефон гудит в ответ.

– Бабушка говорит – развлекайтесь.

– Ну, расскажи мне о своем мальчике! – Я легонько щекочу Кэйтлин, чтобы не грустила.

– Я его встретила совершенно случайно. Всего два дня назад! Он работает барменом в студенческом клубе, увлекается фотографией. И по-дурацки выглядит. Прическа – тихий ужас, а прикид… Какие-то галстуки, шляпы, нелепые ботинки. Похоже, внешность его очень заботит. Это так глупо…

– Значит, он немного самовлюбленный? – неуверенно спрашиваю я.

– В том-то и дело, что нет, – удивленно отвечает Кэйтлин. – Мама, он такой милый! То есть я всегда думала, что быть милым легко и скучно, но он будто решил заботиться обо всех на свете и помогать людям, когда все дерьмово. Ну кто так делает? Разве не странно? Ты бы сама, наверное, не стала с таким встречаться?

– С милым парнем, который заботится обо всех на свете? – говорю я. – Нет, конечно, нет, держись от него подальше. Найди себе какого-нибудь приличного наркомана.

– Мама! – Кэйтлин подается вперед. – У меня будет ребенок от другого мужчины! Даже самому милому парню не нужна девушка с чужим ребенком. Зачем ему такие проблемы? Мы же не сможем просто встречаться? В смысле, без обязательств. И потом, есть еще… ну… – Она понижает голос. – Секс. У нас пока не было секса. Мы даже не целовались. Может, я переутомилась и напридумывала бог знает что, а он просто хочет по-дружески мне помочь… Зачем я напялила это платье?

Я кладу руку ей на голову – когда Кэйтлин была маленькой, я всегда так ее успокаивала. Она тут же переставала плакать и смотрела на мои пальцы, будто удивляясь, что они делают у нее на голове. Сейчас это тоже срабатывает.

– Любовь не приходит, когда тебе удобно, – говорю я. – Мы с Грэгом встретились точно вовремя, раньше этого просто не могло бы случиться. Грустно, что у нас осталось так мало времени, но те годы, которые мы провели вместе, – это дар.

– Ты помнишь Грэга? – мягко спрашивает меня Кэйтлин.

– Конечно, помню. Как можно забыть мужчину, которого любишь?

– О мама… – Она достает из сумочки телефон. – Позвони ему. Позвони и скажи ему об этом. Пожалуйста.

Нахмурившись, я беру телефон и машинально набираю номер. Долго звучат гудки, а потом раздается автоответчик – то же сообщение, которое я услышала несколько лет назад, когда нанимала Грэга на работу. Он так его и не сменил. Кажется, будто я попала в тот свежий весенний день, когда мы оба еще не знали, каким важным окажется для нас этот звонок. Я слышу его голос из прошлого и говорю:

– Грэг, это я, Клэр. Мы с Кэйтлин в Манчестере. Встретились с Полом. Кажется, все прошло удачно, даже замечательно. Слушай, мне сейчас лучше. Как будто все встало на свое место. И пока у меня в голове порядок, я решила сказать тебе… я хотела сказать тебе, Грэг, что ты – любовь всей моей жизни. Пока мы не встретились, я не знала, что можно кого-то так сильно любить. Я люблю тебя сейчас и буду любить всегда. Даже когда перестану об этом помнить. Обещаю. Прощай, любимый.

Я смотрю на Кэйтлин и только сейчас понимаю, что пропустила за время отсутствия.

– Тяжело ему было?

– Да. Но он не перестает тебя любить, ни на секунду.

Я подзываю бармена и заказываю выпивку.

– Кэйтлин, – медленно говорю я, глотнув бодрящего джина. – Послушай мой совет, пока я в состоянии сказать что-то умное, хорошо?

Кэйтлин кивает.

– Перестань сомневаться и позволь себе быть счастливой. Сделай это сейчас, ради меня. Если ты счастлива с тем милым мальчиком, то и хорошо. Не задавай вопросов. Не отталкивай его только потому, что, по-твоему все должно быть не так. Будь счастлива, Кэйтлин, – ради меня, ради своего малыша и ради себя. Доверяй своему сердцу – оно знает, что делать. Мир вокруг может рушиться, твое тело и разум могут тебя подвести, но сердце… оно никогда не обманет. Твое сердце – это и есть ты. И когда Эстер подрастет, объясни ей это. Скажи: нас переживет только любовь, которую мы дарили и получали.

– Как в стихотворении у тебя на свадьбе, – говорит Кэйтлин.

– Да, – киваю я, и что-то внутри встает на место.

Как в стихотворении у меня на свадьбе.

Кэйтлин спрыгивает со стула и крепко обнимает меня, как в детстве, словно не хочет отпускать. И я от всего сердца желаю остаться с ней навсегда. Она держит меня в объятьях, и мы обе откуда-то знаем: что бы с нами ни случилось через пару недель, месяцев или даже лет, в тот миг мы сказали друг другу «прощай».

– Привет… – слышится из-за спины. Мы размыкаем объятья, и я вижу светловолосого мальчика, который, как Кэйтлин и говорила, очень модно одет. У него невероятно милая улыбка и сияющие глаза, однако смотрит он не на меня, а на мою дочь. – Вот ты где. Я не знал, зайдешь ли ты, поэтому заглянул и… нашел тебя здесь. Это… здорово.

Фарфоровое личико Кэйтлин розовеет, и она застенчиво одергивает юбку.

– Это мама, – натянуто представляет она меня.

– О, привет, здравствуйте, миссис, э-э-э… Клэр, – говорит он, протягивая руку. У него приятное, решительное рукопожатие. И очень сладкая улыбка. А еще он не боится смотреть мне в глаза, хотя знает о болезни.

– Здравствуй, мальчик, – озадачиваю я его.

– Мам, это Зак. У него даже имя как у поп-звезды.

Зак смеется и пожимает плечами.

– Итак, ты решил заглянуть в бар, надеясь на мизерный шанс встретить мою дочь, которая сидела тут в своем единственном платье, надеясь на мизерный шанс, что ты заглянешь? – говорю я, пользуясь богоданным правом всех матерей смущать молодежь.

– Мама! – восклицает Кэйтлин. – Боже мой!

– Ага, – невесело сознается Зак, не сводя с нее глаз.

Меня тянет выступить с речью, сказать, что моя дочь – настоящее сокровище, и если он сделает ей больно, собьет с пути или подведет, то мой призрак будет являться к нему по ночам, хотя я еще жива. Однако, посмотрев им обоим в глаза и встретив решительный взгляд, я вдруг с ошеломительной ясностью понимаю, что никакая речь не нужна: у моей дочери все устроится, и она обязательно найдет человека – Зак это будет или кто-то другой, – который сделает ее счастливой.

– Что ж, я, пожалуй, вас оставлю, – говорю я, поднимаясь со стула. – Пора возвращаться в номер четыреста девять.

– Нет! – Кэйтлин хватает меня за руку. – Нет, мама, не уходи. Я еще не готова.

Я глажу ее по щеке.

– Увидимся утром.

Она прижимается к моей ладони и кивает.

– Спокойной ночи, дорогая, – говорю я. – Спокойной ночи, Зак. Ты очень симпатичный молодой человек. Кэйтлин права: все это довольно нелепо.

Зак смиренно закрывает глаза. Я слышу, как он прыскает со смеху у меня за спиной.

А когда открываются двери лифта, раздается знакомый голос.

– Привет, Клэр.

Я медленно оборачиваюсь. Он стоит передо мной и улыбается, а в глазах тот же взгляд, который я видела в кафе, в библиотеке, в утреннем саду. Взгляд, от которого хочется петь всему миру о своем счастье.

– Ты пришел, – говорю я ему.

 

21

Кэйтлин

Вчера вечером мы с Заком долго сидели в баре и разговаривали. Я рассказала ему о встрече с отцом и о своих сомнениях – остаться ли, чтобы ближе познакомиться с Полом, или ехать домой, к маме. Я передала ему наш с ней разговор и поделилась чувством, охватившим меня после: будто что-то закончилось, будто мы попрощались.

– Я не знаю, что делать, – сказала я.

– Не знаешь, что делать, – уточнил Зак, – или уже решила, но не знаешь, будет ли это правильно?

Его слова застали меня врасплох. Когда я смотрела на Зака, сомнения действительно отступали.

– Так чего ты хочешь? – спросил он.

– Не уверена, стоит ли говорить…

– Увереннее, Кэйтлин! – улыбнулся он. – Посмотри, сколько всего ты уже сделала, через что прошла. У тебя позади столько судьбоносных решений! Кому еще быть уверенной, как не тебе?

– Я хочу остаться с тобой. – Слова сорвались с языка раньше, чем до них добрался мой внутренний цензор. – Хочу лучше тебя узнать. Звучит дико, учитывая, что творится со мной и моей семьей, но я… Я чувствую, что у меня здесь еще осталось нерешенное дело. Помимо знакомства с Полом. В смысле, между нами, нет? – Я сделала паузу, но Зак молчал, уставившись в свой бокал. Это было даже не пиво, а виски с колой. Девчачий напиток. – Прости, прости, ну и дура же я… Просто ты очень милый, а вас таких мало. Похоже, есть какое-то правило, что парни должны оставаться придурками, пока им не стукнет хотя бы тридцать. Короче, я еще ни разу в жизни не встречала милого парня – ну, такого, чтобы он мне к тому же нравился, потому что обычно, если девушка называет парня милым, то у него никаких шансов, правда? А почему, хотелось бы знать? Чем нам не угодили милые парни, что с ними не так? И еще…

– Кэйтлин. – Зак взял меня за руку. – Прости.

– Да нет, все нормально, – ответила я, чувствуя себя идиоткой, наступившей на старые грабли, но при этом все такой же счастливой. – Ты был очень добр ко мне.

– Неправда.

– Правда-правда! Если только ты не охотишься на беременных девушек и не хочешь втянуть меня в секту.

– Нет. То есть да. Я был добр к тебе. Но не потому, что я лучше других…

– Ты лучше! – возразила я, радуясь, что можно хвалить кого-то и не делать вид, будто тебе все равно.

– Ладно, ладно, может, ты права. Черт, наверное, я действительно пытался быть таким, как ты сказала, и поэтому помогал тебе. Но это не главная причина. Главная – в том, что ты мне очень, очень нравишься.

Я от неожиданности фыркнула, забрызгав апельсиновым соком свое платье с цветочным узором.

– Правда?

– Да, хотя я не понимаю, что тебя удивляет.

– Ну, у меня будет ребенок, меня исключили из универа, и вообще – у меня в жизни все сложно и невесело, а скоро станет еще хуже. Короче, я не из тех, на кого обычно западают парни – даже самые милые.

– А по-моему, нельзя судить о человеке по его жизненным обстоятельствам. Иногда люди нравятся тебе просто за то, что они собой представляют.

И тут я ни с того ни с сего ляпнула:

– Из тебя получился бы идеальный принц на белом коне. Не то чтобы я такого искала…

И вот тогда он меня поцеловал. Прошло еще какое-то время, и нам стало ясно, что так, как мы, в общественных местах не целуются. И мы, взявшись за руки, пошли к лифту, а когда я нажала кнопку, Зак опять поцеловал меня, прямо в фойе, и мне было все равно, что на нас смотрят. Так свободно и раскованно я себя не чувствовала с тех пор, как танцевала с мамой.

Лифт пришел слишком скоро. Зак пожелал мне спокойной ночи.

– Я танцовщица, – сказала я ему.

Он улыбнулся.

– Замечательно.

– Я не хочу, чтобы ты уходил. Поднимись ненадолго.

– Сомневаюсь.

– В чем?

– Сомневаюсь, что получится ненадолго.

– Тогда поднимись на всю ночь. Не поверю, что ты раньше этого не делал.

Мы целовались в лифте, я прижала Зака к стене, шарила руками по его телу, залезала под рубашку, осмелев от счастья. Когда мы поднялись на мой этаж, Зак посмотрел на меня так по-особенному… Я впустила его в номер, а он встал у окна и сказал:

– Кэйтлин, подумай как следует. Насчет того, готова ли ты. Можно не торопить события – я не расстроюсь, если ты решишь подождать. Впереди вся жизнь.

– Я не хочу откладывать счастье на потом. А ты?

– Господи, нет, – ответил Зак.

И после нам стало не до разговоров.

* * *

Сейчас уже рассвело, я чувствую тепло его ног и колючую щетину возле моей шеи.

Вдруг раздается стук в дверь, тихий и настойчивый. Я заворачиваюсь в одеяло и открываю.

– Кэйтлин, мама с тобой? – Бабушка заглядывает в номер и видит голую ногу.

– Э-э-э, нет. Она что, куда-то вышла?

– Она, кажется, и не приходила, – говорит бабушка.

Я выскальзываю в коридор и вижу, как Эстер в пижаме обыскивает на предмет печенья тележку горничной.

– Не может быть. Я же вчера написала тебе, что мама со мной. Она прекрасно себя чувствовала, совсем как раньше – никаких провалов. Все было чудесно. Мама позвонила Грэгу, оставила сообщение на автоответчике, а потом сказала, что пора возвращаться, пока ты не начала беспокоиться. И точно помнила, в какой номер нужно идти. Она же была там вечером?

– Не знаю, – говорит бабушка несчастным голосом. – Я заснула вместе с Эстер, а утром смотрю – Клэр нет. В кровати никто не спал. Какая же я глупая! Надо было ее дождаться. А вдруг она ушла в город? Она же здесь никого не знает. Так легко заблудиться, или попасть в беду, или…

– Все в порядке, – уверенно говорю я. – Подожди, я сейчас оденусь. Может, она внизу, завтракает?

И сломя голову убегаю в номер.

– Что случилось? – спрашивает Зак.

– Бабушка думает, что мама не ночевала в гостинице, – отвечаю я, натягивая леггинсы и вчерашнее платье. – Я так и знала, что нельзя ее отпускать. Нужно было проводить ее.

– Мы ее найдем.

Зак выпрыгивает из постели и натягивает одежду. Удивительно все-таки, как легко он готов прийти на помощь. Еще пара секунд – и он уже обут и застегнут на все пуговицы. Мы выходим из номера. У бабушки в руках телефон.

– Я пытаюсь дозвониться до Грэга, – говорит она, удивленно разглядывая незнакомца. – Но попадаю только на автоответчик.

Я коротко представляю ей Зака, и он тут же берет дело под свой контроль.

– Так, прежде всего надо поговорить с консьержем. Твоя мама очень красивая… то есть запоминающаяся – волосы и все такое. Ее не могли не заметить.

Мы вчетвером спускаемся в лифте. Эстер глядит на Зака во все глаза – может, потому что он похож на принца из диснеевского мультфильма.

Лифт открывается, и я, придерживая живот рукой, бегу к стойке администратора. Бабушка торопится за мной, Эстер отстает на пару шагов. Однако прежде чем я успеваю о чем-то спросить, Зак окликает меня по имени. Он заглянул в ресторан и теперь манит меня рукой.

– Вон твоя мама, – спокойно говорит он. – С каким-то мужчиной.

Я охаю в ужасе. Значит, вчера, после того как мама оставила нас и до того как вернулась в номер, кто-то воспользовался ее беззащитностью. Я слышала подобные истории. А у нее был такой счастливый, здоровый вид. Я не хочу смотреть. Не хочу знать. Однако придется.

Я вхожу в зал. Маму заметно издалека: ее рыжие волосы сияют, словно маяк. С ней какой-то мужчина, целует ее, перегнувшись через столик. Хорошо, что Грэга здесь нет – у него бы сердце не выдержало. Я на цыпочках подхожу ближе. И тут все понимаю.

– Кэйтлин! – Мама очень рада меня видеть. – Это мой мужчина, – сообщает она. – Мой герой, библиотечный возлюбленный, танцор из сада, единственный человек, который видит меня такой, какая я есть. Это он, Кэйтлин, мужчина моей мечты. Он меня нашел – он всегда меня находит. Не знаю как, но находит. Надеюсь, он тебе нравится.

Я смотрю на человека, который держит маму за руку, и чувствую, как по лицу текут слезы счастья и облегчения.

– Привет, Грэг, – говорю я.

– Привет, Кэйтлин. Мы тут с миз Армстронг решили позавтракать.

– Я больше не хочу быть миз Армстронг, – говорит мама. – Я хочу быть миссис Райан. Миссис Грэг Райан.

Она сжимает его руку, и они глядят друг на друга так, будто никогда не расстанутся.

 

Примерно месяц спустя Грэг

Это уголок салфетки, которую я протянул Клэр, когда мы сидели в кафе в тот первый вечер. Да, именно первый, ведь тогда она впервые увидела меня таким, как раньше, хотя и приняла за кого-то другого.

Я вовсе не хотел ее обманывать, все получилось само собой. Рут позвонила и сказала, что, когда они возвращались из больницы, Клэр сбежала. Я откуда-то сразу понял, где ее искать.

Я очень расстроился, когда она меня не узнала, а потом сообразил: не важно, кто я, главное – она говорит со мной как раньше. Это был только проблеск нашей прежней любви, но он подарил мне надежду. И я по-прежнему верю, что Клэр говорила именно со мной. В глубине души она всегда знала, что это я; когда два человека любят друг друга так сильно, как мы, любовь живет, несмотря ни на что. И пусть вместо меня Клэр увидела кого-то другого, любовь осталась прежней.

У меня в мыслях не было держать эту встречу в тайне, но она была такая особенная… Я побоялся, что разговоры о ней отпугнут Клэр.

Никто не заметил, что, когда мы встречались в доме – в ее доме, – Клэр все больше от меня отдалялась. Никто, кроме меня. Я стал для нее чужим, и хотя она очень старалась быть доброй ко мне, свои чувства скрыть не могла.

Однако за пределами дома Клэр видела во мне совершенно другого человека – другого, но все так же любимого.

Раньше она часто повторяла: для того чтобы в меня влюбиться, ей понадобилась целая вечность. Это правда. Однако в этот раз все произошло за считаные секунды. Потому что она уже любила меня.

Когда Клэр отправилась на поиски Кэйтлин, я пошел за ней в надежде на то, что это повторится. И случилось чудо. Тогда я понял, что если сберечь нашу связь, этот пузырек воздуха, в котором мы по-прежнему друг друга любили, то Клэр, возможно, снова увидит во мне супруга, снова меня узнает. Это было эгоистично, особенно когда я встретился с ней в библиотеке и заставил Рут волноваться, но что мне оставалось делать? Я должен был ее вернуть; верил, что если мы окажемся вместе, то она вспомнит наш брак.

А потом она обнаружила меня в саду. После всего, что случилось, мне было тоскливо, я не мог заснуть. Я вышел из дома, чтобы холод унял боль, и вдруг рядом появилась Клэр. Мы никогда не были так близки, как в те минуты.

Она попрощалась со мной навсегда. Ушла от меня – и в то же время выбрала меня. Сказала, что должна остаться с семьей, и велела мне найти свою жену. Именно это я и решил сделать.

И наконец случилось самое большое чудо. Когда я приехал в Манчестер, Клэр ждала меня. Не знаю, сколько еще таких встреч у нас будет. Может, и ни одной.

Зато теперь у меня есть и всегда будет надежда – надежда на то, что когда-нибудь Клэр еще один раз, последний раз, вернется ко мне.

 

Вторник, 19 июня 2007 года Клэр

Вот бланк со сметой, которую Грэг набросал для меня в тот день, когда впервые пришел осмотреть мою мансарду. Кэйтлин отправилась в путешествие с классом, а я только что закончила телефонный разговор с мамой – она звонила насчет статьи в «Дэйли мейл» о том, что шоколад вызывает рак. Да, мама не только снабжала меня полезными вырезками, но и любила их обсудить.

Я была не готова к его приходу – и, конечно, не знала, что встречу любовь всей своей жизни. Не беспокоилась по поводу дырки в чересчур обтягивающих джинсах, над которыми слегка нависал жирок, не думала о том, что на мне дочкина футболка с черепом на груди и порванным воротником, а сама я взмокла, разбирая многолетние завалы старого барахла. Мансарда была битком набита воспоминаниями – и важными, и ничего не значащими для всех, кроме меня. Я распихивала по углам коробки, мысленно отмечая вещи, от которых следовало избавиться, чтобы освободить больше места. Грэг появился некстати.

Дверной звонок застал меня наверху, и, пока я карабкалась вниз по лестнице, раздался опять. Это вывело меня из себя. Раскрасневшаяся, пропахшая пылью и потом, я распахнула дверь.

– Миссис… Армстронг? – Грэг сделал кратчайшую паузу между двумя словами, будто почувствовал, что они не подходят друг другу.

– Миз, – поправила я по обыкновению. – Я не хочу, чтобы меня определяли через мое семейное положение.

– Логично, – заметил Грэг; ему, похоже, было все равно.

Я впустила его в дом. Солнце било в окна, подсвечивая пыль и проплешины на ковре.

– Это наверху, – сказала я.

– С мансардами всегда так.

Я проводила его недобрым взглядом. Еще шутников мне тут не хватало.

По лестнице я поднималась первой, Грэг шел за мной. Помню, я думала только о том, что его нос маячит всего в паре дюймов от моей задницы, которая сейчас бог знает на что похожа. Давненько меня не посещали подобные мысли.

Наверху мы недолго постояли при свете голой электрической лампочки; Грэг вынул из-за уха карандаш и делал какие-то пометки. Рулетку он держал за поясом, словно ковбой с Дикого запада.

– Работа несложная, – подытожил он. – Я подготовлю чертежи с расчетами и отдам на подпись проектировщику. Решили сделать спальню?

– Нет, – сказала я, уперев руки в бока и рисуя в воображении свой будущий кабинет, залитый солнечным светом, с натертыми до блеска половицами и белеными стенами. – Я хочу написать книгу, а в доме совсем негде сосредоточиться. Вот я и подумала: почему бы не завести для этого дела отдельный кабинет? – Я улыбнулась Грэгу. – Наверное, думаете, что я сошла с ума.

– Вовсе нет, – заверил он. – Вы в своем доме хозяйка, а написать книгу – не самая плохая идея.

Грэг улыбнулся, но не мне, а в пространство – явно представив вслед за мной, как это будет выглядеть. Тогда я впервые заметила его широкие плечи, сильные руки и рельефный живот под рубашкой. И в ту же секунду поняла, что мои волосы собраны на макушке в пучок, как у героини «Маппет-шоу», а сама я одета в рваную футболку и джинсы, из которых, говоря строго, давно выросла. Ах да, и что я определенно старше его, хотя трудно было сказать на сколько. Все это пронеслось в голове, и я тут же разозлилась на себя за то, что беспокоюсь о такой ерунде.

– Может, пойдем вниз? – предложил Грэг. – Я набросаю для вас примерную смету, чтобы вы знали, на какую сумму ориентироваться. А потом, если решите меня нанять, составлю подробный контракт, где будет прописано, за что вы платите.

– Да, – сказала я. Все слова длиннее одного слога почему-то разом вылетели из головы.

Он начал спускаться по лестнице, в этот раз впереди меня, а я примерно на середине запнулась в своих дурацких вьетнамках и полетела вниз – прямо в его объятья. Однако длились они ни секундой дольше, чем позволяли приличия. Грэг очень ловко подхватил меня, помог сохранить равновесие и тут же отпустил.

– Так и не научилась держаться на своих двоих, – сказала я, необъяснимо краснея.

– Ну, нельзя уметь все сразу. Я зато не смогу написать ничего длиннее сметы.

Я точно не знаю, когда я решила, что влюблена в него, но, скорее всего, именно в тот момент, когда он всячески старался меня подбодрить. Когда я сошла с последней ступени, я была без ума от Грэга – именно что без ума, поскольку знала: эта любовь безнадежна и ни к чему не приведет. Не бывает на свете такой удачи.

Мы зашли на кухню, Грэг склонился над столом и начал прикидывать смету, а я с блаженной улыбкой пялилась на его зад, думая о том, как мы с Джулией посмеемся над этой историей. Видела бы Кэйтлин, как ее мама, привалившись к холодильнику, пускает слюни на эталонного самца… Я представила ее лицо и хихикнула.

Грэг обернулся.

– Что вас развеселило?

– Я… нет, ничего. – Я хихикала, как влюбленная школьница, и не могла остановиться. – Не обращайте внимания, это я по глупости.

Его лицо медленно расплылось в улыбке – задорной и ужасно милой.

– Вряд ли. Я хорошо разбираюсь в людях, и вы явно не глупая.

– Правда? – игриво спросила я, зная, что флиртовать бесполезно, но решив об этом не думать. – Кто же я тогда?

– Вы женщина, которая хочет написать книгу.

Я знала: наше с Грэгом счастье не продлится долго, слишком уж хорошо это было. Все так и случилось – и в то же время совсем не так. Оно не продлилось долго, но не потому, что мы этого не хотели, – и оно будет длиться, даже когда все закончится. Наша любовь будет жить, несмотря на все преграды. Она продолжится в Эстер, в Кэйтлин и в ее малыше. Любовь будет жить, даже когда уйдет навсегда, потому что в моем сердце мы с Грэгом вечно будем держаться за руки, как супруги в «Надгробии Арунделей».

А я в конце концов действительно написала книгу. Мы все ее написали – историю нашей жизни. Теперь я здесь, среди этих страниц. И я останусь здесь навсегда.

 

Эпилог. Суббота, 27 августа 1971 года Клэр родилась

Это первая фотография, на которой есть я и ты, Клэр. Мы сидим на больничной койке, на мне вязаная ночная кофточка, мамин подарок. Мужья в те времена не присутствовали при родах: им разрешали навещать жен по часу в день, а затем прогоняли. Я была этому рада – тем больше времени оставалось для тебя, моей малышки, моего крошечного человечка, которого я привела в этот мир. Я не желала ни с кем тебя делить.

Тогда, в первые дни, волосы у тебя были черные как смоль, без намека на папину рыжину. Ты морщила личико и жмурила глазки – не хотела смотреть на яркий незнакомый мир. Акушерка сказала, что тебе надо спать в инкубаторе вместе с другими детьми, да и мне следует отдохнуть. В определенный час детей собирали и длинной вереницей увозили по коридору. Но я тебя не отдала, Клэр, – сказала, что ты моя девочка и я хочу держать тебя на руках. В своем бунтарстве я дошла до того, что не притронулась к бутылочке с молочной смесью, а сама накормила тебя грудью. После этого нас оставили в покое.

Прошли почти целые сутки, когда у тебя разлепились глазенки – голубые, яркие-яркие, разве что не светились; у новорожденных таких не бывает – ты исключение. Я подумала: они такие яркие потому, что этот комочек у меня в руках полон жизни, надежд и будущего.

До того как я встретила твоего отца, мне казалось, что мир изменят любовь и гармония, но, заглянув в твои глазки, я поняла, что если хочу изменить мир к лучшему, то достаточно будет любить тебя и позволить тебе быть тем, кем ты захочешь.

– Ты будешь замечательной, – сказала я тебе. – Веселой и умной. Отважной и сильной. Феминисткой, борцом за мир и танцовщицей. А однажды тоже станешь матерью. Тебя ждут любовь, приключения и такое будущее, которого я даже не могу представить. Ты станешь самой чудесной женщиной на свете, малышка Клэр Армстронг, и у тебя будет самая удивительная жизнь – жизнь, которую никто не забудет.

Вот что я сказала тебе, когда ты открыла глазки и посмотрела на меня. Я сейчас помню эти слова так ясно, будто всего секунду назад была в той палате и держала тебя на руках. И знаешь, Клэр, моя красавица, моя умница, моя храбрая девочка, – я была права.

 

Благодарности

Большое спасибо моему чудесному редактору Джиллиан Грин, блестящей команде «Ибери пресс», в том числе Эмили Яу, Ханне Робинсон и Лоис Джонс, которые оказывали мне невероятную поддержку.

Огромное спасибо Лизи Кремер, моему литературному агенту, подруге и постоянному источнику силы и вдохновения, а также прекрасным людям – Лоре Уэст, Хэрриэт Мур и Дэвиду Хайему, настоящей команде мечты и лучшим товарищам писателя.

Спасибо моим друзьям, которые терпели меня, пока я писала книгу, – особенно Кэйти Реган, Кирсти Симэн, Кэтрин Эшли и Марджи Хэррис.

Отдельное спасибо моему мужу Адаму, который помогал и поддерживал меня изо всех сил, и моим прекрасным, шумным, не знающим ни минуты покоя детям, не дававшим мне расслабиться.

И наконец, спасибо моей маме Дон, которой посвящена эта книга. Ты научила меня, как быть мамой.