Это закладка с четырехлистным клевером. Я подарила ее Клэр в тот день, когда она во второй раз покинула дом, чтобы опять начать жизнь сначала. Кэйтлин было тогда чуть больше годика, и этот год они прожили вместе со мной. Для меня он был одним из самых счастливых.

Когда Клэр, за много месяцев до отъезда, решила бросить университет и родить ребенка, я не пыталась отговорить ее – знала, что бесполезно. Клэр вся в меня: если уж что задумала, то не станет никого слушать. Совсем как я, когда решила выйти замуж за человека на много лет старше, который никогда не слышал о «Битлз» и «роллингах». Все вокруг думали, будто мы не пара, но я знала – они ошибаются. Я не сомневалась в этом до его последнего вздоха. Поэтому и не пыталась отговорить Клэр или подготовить ее к тяготам материнства, а просто приняла обратно в свой дом, позволив отгородиться от старой жизни и старых друзей. Я думала – я надеялась, – что в ее решении стать матерью есть и моя скромная заслуга.

Отваги ей было не занимать. Когда-то моя дочь, словно амазонка, взяла штурмом литературный факультет в Лидсе, а потом враз от всего отказалась. Совсем как героини романов, которые она изучала. Она отдалась любви – тому, что приняла за любовь, – и ее затянуло в ураган. А когда буря утихла и Клэр спустилась с небес на землю в далеком чужом краю, черная жемчужинка жизни зрела внутри нее и готовилась выйти на свет. В те первые дни, когда Клэр вернулась домой, мы часами говорили с ней о любви и о жизни, об амбициях и будущем, о том, как иногда загадываешь одно, выходит другое, а хотелось и вовсе третьего. Клэр устроилась на полставки в библиотеку. Счастливое было время – мы с ней читали и обсуждали книги, переделывали спальню для гостей в детскую, а однажды вечером попытались собрать кроватку и чуть не подрались, но смеху было…

Когда родилась Кэйтлин, я почувствовала гордость за Клэр: она сама только недавно вышла из детства, а дочку полюбила сразу же. Им больше никто был не нужен. Мне бы следовало предупредить дочь, что однажды отца Кэйтлин придется принять во внимание, но я видела, как эти двое обнимают друг друга, и мне хотелось их защитить, сохранить в чистоте. Мы сидели на кухне, болтали, смеялись, Клэр пела дочери песенки… Первый год пролетел незаметно.

Конечно, я знала, что они в моем доме не навсегда. Так и случилось. Клэр не из тех, кто станет ждать, пока жизнь постучится в дверь; моя дочь сама идет на поиски. Вся в отца, которого она едва знала.

Клэр вновь переехала, когда получила свою первую работу: регистратором в научном парке при местном колледже. Без опыта и диплома ничего другого она найти не могла. Работа была скучная и не очень-то ей удавалась – зато Клэр окружали студенты-ровесники, да и с начальством ей повезло.

Она подыскала себе и дочке комнату-студию над забегаловкой неподалеку от кампуса. Мне это было не по душе – я хотела, чтобы они остались под моим крылышком, – но Клэр выбрала свободу, хотя и не похожую на ее мечты о карьере остроумной писательницы, лауреатки множества премий. Клэр ничуть не жалела о том, что с рождением дочери ее жизнь замерла. По-моему, она даже вздохнула с облегчением: не надо было тревожиться, что ты не оправдала чьих-то надежд. По-моему, только после того, как с нее свалилось бремя ответственности, Клэр начала поступать правильно.

В день ее отъезда я, держа на руках Кэйтлин, наблюдала, как дочь собирает последние вещи в рюкзак.

– Ты будешь звонить? – спросила я.

– Мам, я живу через улицу. В пяти минутах отсюда.

– По-моему, рюкзак слишком тощий. Может, все-таки подвезти тебя? Тогда и вещей побольше перевезем. Нет, я не против, что ты оставляешь их дома. Лучше оставь все и позволь мне о тебе заботиться.

– Мама, мне пора взрослеть, – сказала она.

Вот тогда я и подарила ей ламинированную закладку с четырехлистным клевером под пленкой. С утра я ходила за молоком в магазинчик на углу, увидела ее на стойке и почему-то решила, что это самый подходящий подарок. Один листик слегка отделился от остальных. Внизу было написано: «Четыре листочка на память сорви: счастья, здоровья, удачи, любви».

Клэр посмотрела на меня как на чокнутую.

– Пусть напоминает тебе о книгах, которые мы прочитали, – объяснила я. – Знаю, это глупо. Просто такой сувенир.

– Нет, мне нравится, – улыбнулась она. – Я тебя люблю, мама.

– Увидела ее в магазине и растрогалась, – сказала я, обняв на прощание Кэйтлин и Клэр и расцеловав обеих моих девочек в щеки.

– Бабушке чудится, что ее трогают! – сказала Клэр дочке.

Она сунула закладку в книгу, торчавшую из рюкзака – помню, это была «Как вода для шоколада» – и сохранила ее, а теперь, когда пришел мой черед писать в дневнике, отдала ее мне и попросила вспомнить, что значил этот подарок.

Вряд ли я это знала, пока не увидела его двадцать лет спустя – но теперь, кажется, знаю. Я верю в удачу и везение; верю в судьбу и в то, что ничего не случается просто так. Сейчас меня это утешает. Я убеждена, что у всего есть причина – даже если ты теряешь тех, кого любил, и теряешь не в первый раз. Я знаю, что Клэр будет гореть ярче всех звезд на небе, чего бы ей это ни стоило. И еще я знаю, что очень скоро мне нужно будет забыть про все наши ссоры и сказать, что я очень ее люблю.