Девушка медленно и лениво выделывает на шесте пируэты – зажимает его между бедер, повисает вниз головой, царапая грязную сцену акриловыми ногтями, оборачивается вокруг себя и стрижет воздух ногами. Трое или четверо мужчин у сцены наблюдают за ее гибким и хрупким телом, не сводят глаз с маленькой груди, которую и грудью не назовешь, с бледной кожи, туго натянутой на ребра, с плоского мальчишеского зада и скучающего лица. Что ж, эта хотя бы трусики не скинула.

Я рада, что не работаю в клубе, где принято снимать с себя все, хотя и у нас в отдельных кабинетах чего только не творится. Мне об этом знать не положено, вот я и делаю вид, будто не в курсе, какая возможность для заработка есть при желании у танцовщиц. И они так невзначай ею пользуются, будто речь идет о ночной смене в супермаркете. Вот что меня больше всего поразило, когда я весной сюда устроилась: легкость, с какой они, тем или иным способом, продают свое тело. Здесь не найдешь образованных девушек с хорошим воспитанием, о которых пишут в воскресных приложениях к газетам – тех, что пошли в стриптизерши из любви к постмодерну или чтобы платить за учебу. Нет, здесь работают те, у кого нет ни выбора, ни будущего. Дальше следующего танца они не загадывают. Это видно по лицам. У меня тоже нет будущего: ни диплома, ни парня, и шансы один к одному, что я унаследовала болезнь, от которой мозг начнет деградировать раньше, чем я успею найти свое место в жизни. Мама не сразу узнала, что у нее есть этот ген, вот и я пока не знаю. Впрочем, даже сейчас, когда можно все выяснить наверняка, я не хочу этого делать. Потому что есть одно решение, которое нужно принять, думая не о том, что может случиться, а о том, какой я на самом деле человек.

И я это решение приняла: я хочу сохранить ребенка.

Мама воспитала меня на книгах Джейн Остин и сестер Бронте. Я выросла с верой в святость любви, в то, что секс и романтика неразрывно связаны, а невероятное стечение обстоятельств может спасти самое отчаянное положение. Даже в нашем женском мирке, где не было ни отца, ни дедушки, ни братьев, я мечтала о непогрешимом герое, который станет ключом к моему счастью. Как Грэг, который появился у мамы, и она… успокоилась. Словно он был ее недостающим кусочком, а мама искала его, даже не зная об этом, и вот наконец нашла.

Впрочем, до Грэга она тщательно оберегала свою личную жизнь. Никто из ее мужчин не ночевал у нас, не оставался на чай, не набивался ко мне в друзья. Я иногда думаю – может, зря мама не показала мне с самого начала, что отношения приходят и уходят, что люди могут тебя использовать, причинять тебе боль, говорить одно и тут же отказываться от своих слов. Впрочем, это не помогло бы – слишком страстно я верила в любовь. В детстве я долго была уверена, что мама предпочла остаться одна, потому что по-прежнему любит отца, этого призрачного героя, который, я в этом не сомневалась, однажды вернется и заявит на нас права. Однако он не вернулся, а если и вспоминал за последние двадцать лет о маме, то обо мне не думал ни секунды. Я для него не существовала. Все эти годы я боялась, что случайно его встречу, и боялась совершенно напрасно – он-то вовсе об этом не беспокоился.

Конечно, когда мама рассказала правду, я обиделась и разозлилась. Новость оказалась такой тяжелой, и я сбежала из дома, хотя нужна семье, и вернулась в это место, которое надеялась больше никогда не увидеть. Почему? Не знаю. Но и остаться я не могла. Дома я бы злилась на маму. А мне нельзя на нее злиться.

Особенно после того, как я по собственному легкомыслию потеряла отца своего ребенка.

Я смотрю на часы – начало четвертого. Клуб в это время почти пустой, не считая пары завсегдатаев да тусовки парней в деловых костюмах – холостяцкая вечеринка или чей-нибудь день рождения. Через двадцать минут дверь вытолкнет меня в большой неприветливый мир с его автомобильными выхлопами, выделенными полосами, круглосуточными супермаркетами и острой необходимостью принимать решения… Я хочу к маме – хочу попросить ее о помощи, – но не могу. Нельзя, чтобы она узнала, во что я вляпалась.

В бар входит старик, который появляется здесь раз в четыре недели, с каждой пенсии. Я ставлю перед ним стопку виски, разбавленного дешевой имитацией разливной колы, все как он любит. Он поворачивается на табурете и, облизываясь, наблюдает за окончанием танца. Как странно видеть людей, которые приходят сюда по своей воле…

Стриптизерша, закончив номер, подбирает с пола бикини и уходит со сцены, неуклюже ковыляя на высоких платформах. В перерыве между выступлениями зал на короткое время наполняется кашлем и сопением. В тишине даже вонь от пота и несвежего пива кажется острее. Через десять минут моя смена закончится – и что тогда? Может, сегодня я позвоню домой и во всем признаюсь? Скажу, чтобы обо мне не беспокоились?

Я знаю, что родные сходят с ума от волнения, но не уверена, что готова сейчас их видеть. Особенно маму. Мама думает, будто я, за что ни возьмусь, сделаю это на пять с плюсом. Знаю, она меня не осудит, однако точно разочаруется. А я не хочу, чтобы ее последним воспоминанием обо мне было разочарование.

* * *

Вернувшись в Лондон, я сразу пошла к Себастьяну – убедиться, что он насчет нас не передумал. Знаю, это нелепо. Если бы я услышала такое от Бекки, то протянула бы ей бутылку вина с шоколадкой и велела забыть о придурке. Но говорить всегда легче, чем делать. Легче, чем вести себя по-взрослому и знать, когда все кончено, особенно если для тебя ничего не кончилось. Мне было трудно поверить, что человек, который недавно пылал ко мне чувствами, вдруг обо всем забыл. Так не бывает. Разве любовь может взять и уйти? Разве, если докопаться до сути, она не всегда настоящая? Раньше я думала, что, когда влюблюсь, все будет именно так. А потом влюбилась и выяснила, что это полная чушь.

Найти квартиру Себастьяна оказалось несложно: достаточно было побродить по кампусу и поспрашивать. Все, похоже, знали про мой отъезд, но еще не слышали, что я провалила экзамены и отчислилась. А также – хотя наш разрыв не был секретом – никто понятия не имел, что я жду ребенка. Даже сам Себастьян. И это еще одна причина, по которой я не могла остаться дома. Я ведь злилась на маму ровно за то, что собиралась сделать сама. Меня ужасно бесит то, как она поступила, это было неправильно, но я понимаю ее выбор. После встречи с Себастьяном – особенно хорошо понимаю.

Я очень хотела, чтобы он меня обнял, однако удостоилась лишь недовольного взгляда.

– Чего тебе, Кэйтлин? – устало спросил он, закатив глаза.

– Не знаю. – Я пыталась не заплакать, но у меня ничего не вышло. Идиотские сопливые всхлипы через шесть секунд переросли в истеричные рыдания. – Хотела тебя увидеть. Я по тебе скучаю.

– Я этого не стою, – раздраженно ответил Себ.

– Можно войти? – умоляюще спросила я, будто девчонка. – Мне, кроме тебя, не с кем поговорить.

Себ с тоской оглянулся на комнату, откуда слышалось громыхание компьютерного шутера, и впустил меня в прихожую.

– Да нам вроде не о чем говорить, было и прошло, – процедил он, не глядя мне в глаза. – Прости за… сама знаешь. Пришло время обо всем забыть. Так ведь? Пусть каждый живет своей жизнью.

– Тебе что, совсем плевать? – Я по-дурацки всхлипнула и, сама не своя, схватила его за футболку – все надеялась, что сейчас он меня обнимет и покроет поцелуями лицо, измазанное в соплях. Ведь по-другому быть не может.

Помимо надежды, меня привела к нему еще одна причина: я пришла сказать, что не сделала аборт. На который ходила одна, потому что у Себа в университете был важный матч по регби. На это я, кстати, сказала ему: «Ничего, все в порядке», хотя следовало бы: «Какой же ты говнюк, Себастьян». Куда там! Я надеялась, что он, может быть – может быть! – передумает и захочет меня вернуть. Фу, самой противно. Будь я зрителем в шоу Джереми Кайла, я бы швырнула себе в голову туфлю.

Когда день пришел, я встала, приняла душ, оделась, взяла сумку, а потом… посмотрела на себя в зеркало и сказала: «Вот в этом платье ты будешь делать аборт». И тут же поняла, что не смогу через это пройти. Поразительно. Я верила, что у женщин есть право выбора, но мне никогда не приходило в голову, что сама я в такой ситуации выберу жизнь – хотя, если подумать, это очевидно: ведь мама меня выбрала. И вот я никуда не пошла, а свернулась калачиком на кровати, крепко зажмурилась и застыла, словно могла усилием воли остановить время и лежать так вечно с крошечной искрой жизни внутри; лежать и притворяться, будто я и не знаю вовсе, что мама смертельно больна, а у меня самой есть все шансы унаследовать от нее болезнь Альцгеймера и передать ее моему ребенку. Я изо всех сил старалась забыть об этом – достаточно того, что на меня уже навалилось. Передо мной стоял выбор, и его должна была сделать я сама, а не та, кем я однажды могу стать. Но как же это было непросто! Мне очень хотелось услышать еще от кого-то, что я поступаю правильно.

Все это я собиралась рассказать Себастьяну, надеясь, что он меня поймет и мы вместе дадим жизнь нашему ребенку. Однако его лицо говорило совсем о другом. Меньше всего на свете он хотел знать, что я все еще беременна. Может, и мама, глядя на моего отца, видела то же самое?

– Какая разница, плевать мне или нет? – сказал Себ, снова оглядываясь на комнату. – Кэт, какой смысл гонять все по кругу? Возьми себя в руки, наконец. Себе же хуже делаешь.

И этот его последний холодный взгляд… Он стоял и смотрел, как по моему лицу ручьем бегут слезы.

– Господи… – Себ покачал головой и на два дюйма прикрыл дверь. – Тебя слишком много, неужели не понимаешь? Ты сначала была ничего, но потом… сама все испортила. Жаль, что все так получилось, но моей вины здесь нет.

И он захлопнул дверь.

Я постояла еще немного, пока ветер не высушил слезы, и подумала: ладно, все, больше не потрачу на него ни секунды – хотя и знала, что потрачу, но надо же было с чего-то начать. А потом вернулась за барную стойку в стрип-клуб. Эту работу я подыскала еще в конце весеннего семестра и без труда получила снова, стоило боссу увидеть мою новую, слегка подросшую грудь. Он тот еще озабоченный, но я с ним справляюсь.

* * *

Я снова смотрю на часы. С минуты на минуту закончится смена, и я вернусь в квартиру к Бекки. Она весь вечер проторчит в спальне с бойфрендом, а я просижу в гостиной одна, размышляя о том, почему я не дома, почему ничего не сказала маме и почему вечно все порчу.

Шелестят бисерные занавески у входа. Я поднимаю глаза, ожидая увидеть неуклюжую Мэнди с накладными ресницами и в искусственной шубе – моя сменщица всегда появляется так эффектно, что даже стриптизерши на сцене оглядываются. Однако это не Мэнди. Это мама, а у нее за спиной – бабушка.

Я разворачиваюсь и быстро шагаю в офис за баром. Может, удастся от них как-нибудь спрятаться или забежать в грязный туалет для персонала и пролезть в окошко под потолком? Однако они не отстают и через несколько секунд находят меня, стоящую, как идиотка, в углу.

Бабушка оглядывает меня с ног до головы, видит логотип «Венеры» на слишком обтягивающей футболке и облегченно вздыхает.

– Что ж, по крайней мере, она тут не голая.

Меня распирает смех. Бабушка с мамой в одной упряжке пришли мне на выручку – будто ветеран из полиции, которой досталась в напарницы своенравная выскочка. У них тревожные и строгие лица, однако они вместе, и меня это радует.

Мама очень похожа на прежнюю себя. Смотрит так, будто все про меня знает. Я хочу ее обнять, но боюсь нарушить момент.

– Милое местечко, – говорит она, оглядываясь по сторонам. В офисе нет окон, только зарешеченная вытяжка, покрытая толстым слоем пыли. Пепельница на столе полна окурков – с запретом на курение в общественных местах тут не очень считаются.

– Простите, – беспокойно говорю я. – Знаю, нужно было сказать, что случилось и где я, и все остальное. Что я провалила экзамены и… забеременела от парня, который меня бросил и… даже не знает, что я решила сохранить ребенка.

Я говорю это с каким-то вызовом, словно имея в виду: «И что вы со всем этим будете делать?»

– Дурочка ты моя, – вздыхает мама. – Но и я хороша – нашла время раскрывать семейные тайны. Вот и подтолкнула тебя к краю, да? Прости меня, дорогая. Ну, иди ко мне…

Она протягивает руки, и я обнимаю ее без раздумий. Мне двадцать лет, скоро своего ребенка буду нянчить, а я по-прежнему жить не могу без маминых объятий.

– Не нужно ничего объяснять, – говорит мама. – Я прекрасно все понимаю: ты просто решила, что сейчас не самый подходящий момент, чтобы рассказывать впадающей в маразм матери о том, как ты залетела и осталась без перспектив.

Я улыбаюсь от такой прямолинейности, но ничего не говорю. Да и не нужно.

Бабушка по-прежнему стоит в дверях, поглядывая в коридор, будто ожидает налета.

– Кэйтлин, – говорит она. – Твое начальство – они из мафии? Армяне?

– Нет, он грек, кажется. Его мама держит таверну поблизости.

– Представляю, как тебе было трудно, – говорит мама, уткнувшись мне в волосы. – Не знать, что ждет впереди – ни меня, ни тебя, ни твоего ребенка. А потом выяснить, что отец даже не догадывается о твоем существовании. Еще бы ты не захотела сбежать…

– Не выгораживай меня. Я не имела права тебя бросать. Мне некуда было пойти, кроме как… сюда.

– Да. – Мама осматривается. – Довольно обидно, что ты сбежала из дома именно в эту дыру. Я о тебе беспокоилась, Кэйтлин. Ты поступила черство. Я понимала, каково тебе, но… каждый день думала, что могу потерять тебя навсегда. Знаю, из меня сейчас не самая лучшая мать, и все же прошу тебя, вернись домой. Позволь присматривать за тобой.

– Т-с-с! – шипит бабушка, прижавшись к стене. – Кто-то идет!

Я глотаю смешок.

– Что тебя развеселило? – спрашивает мама с улыбкой.

– Вы двое, – отвечаю я. – Будто из какого-то ветхого мультика про Скуби-Ду.

– О нет, – говорит мама. – Это не «Скуби-Ду». Для твоей бабушки это настоящая драма, «Неприкасаемые», а мы – коллективный Элиот Несс.

Как же мне ее не хватало!

– Помнишь, как ты в детстве любила сидеть у меня на коленях и читать книгу или смотреть кино? Мы всегда были вместе, правда? Я скучаю по тем временам, Кэйтлин. Возвращайся домой. Я, скорее всего, стану тебе обузой, а бабушка взамен любви будет пичкать тебя углеводами, но факт остается фактом: мы тебя любим.

– У меня скоро кончится смена, – подмигиваю я маме. – Если появится босс, вам несдобровать. Обует вас в цементные ботинки и отправит спать к рыбам. Через дорогу есть кафе. Подождите меня там. Я приду через пять минут.

Однако мама не двигается – стоит и глядит на меня.

– Ты была чудесная королева, – говорит она. – Будто для этого и родилась.

И тут появляется мой босс, Пит. Он с грохотом толкает бабушку на шкаф с документами – вовсе не из-за бандитских замашек, а потому что не заметил ее, не ожидал обнаружить у себя в кабинете старушку. Пит смотрит на маму, которая прижала руки к груди, сносно изображая слабую женщину, а затем переводит взгляд на меня.

– Что за херня? – говорит Пит. – Десант Армии спасения? Знаю я вас. Здесь никого не надо спасать, разве что от старых дев, которые не любят, когда другим весело.

– Неужели у меня такой набожный вид? – спрашивает мама. – Нет, правда, надо пересмотреть свой гардероб. Я явно теряю репутацию великой блудницы.

– Ты вообще кто такая? – Пит растерян и снова поворачивается ко мне. – А ты что здесь забыла? За баром никого, уже очередь выстроилась.

– Там всего два человека, – говорит мама. – И один из них спит.

– Да пошла ты! – срывается Пит, и я, разинув рот, наблюдаю, как мама расправляет плечи, хватает его за грудки и с грохотом припечатывает к шкафу, где секунду назад стояла бабушка. Пит ошеломлен. Я от удивления даже не смеюсь.

– Не говори так со мной, – приказывает мама. – Я забираю дочь, мы уходим. А ты, позор человечества, лучше заткнись, а не то выдеру у тебя последние волосы и в зад засуну.

Она отпускает его и выходит из кабинета. Я, взяв бабушку за руку, подхватываю с вешалки пальто с сумкой и спешу следом – через бар, мимо стриптизерши, вышибалы, девицы в дверях – наружу, в промозглый пасмурный день.

Мама стоит на улице, подняв лицо к дождю. Она смеется, воздев к небу руки, и ловит дождинки пальцами.

– Мама! – Я со смехом обнимаю ее. – «Волосы в зад засуну»… Ну ты и выдала!

– Зато сработало. Я ведь его напугала? – Мама нам улыбается, и меня накрывает волна облегчения – будто мое сердце только сейчас начало биться. Все это время у меня была семья. Какая же я глупая!..

– Так ты вернешься домой? – спрашивает мама, прижавшись ко мне сырой холодной щекой.

– Ты на меня не сердишься?

– А ты на меня?

– Разве я могу?

– Не можешь? Потому что я больна?

– Я теперь поняла, почему ты так поступила. И решила, что поступлю иначе. Может, не сейчас, потому что я до сих пор не знаю, чего хочу: расцеловать его или забить каким-нибудь тупым предметом. Но я пройду эту стадию, а потом расскажу ему о ребенке. А дальше будь что будет.

– Прости, – снова говорит мама.

– Мам, а отец был большой придурок?

Она смеется и берет меня за руку.

– Нет, милая, просто очень молодой и вполовину не такой умный, как я.

– Мне он никогда не нравился, – вставляет бабушка. – Мы встречались всего однажды, и он принес мне коробку конфет, хотя я была на диете.

– Возвращайся домой, Кэйтлин, – повторяет мама. – И ты, малыш, возвращайся, – добавляет она, нежно положив руку на мой живот. – Вместе мы что-нибудь придумаем. Как в старые добрые времена, когда ты слушала сказки у меня на коленях.

Мы идем в обнимку к автобусной остановке, и я понимаю, что давно не чувствовала себя так уверенно.

– Какую книжку тебе почитать? – спрашивает мама. – Может, про Пеппи Длинныйчулок? Ты ее всегда любила больше других.

Потом она спрашивает, не хочу ли я горячего шоколада – но только сегодня и только если почищу зубы. В ее глазах мне снова десять лет, и пусть. Теперь я в безопасности.