– Тебе хватит денег? – спрашиваю я Кэйтлин.

– Ну, у меня есть твоя кредитка и пин-код, – кивает она. – Так что хватит.

– Ты приглядишь за моей машиной? – Я глажу капот, выкрашенный в мой любимый цвет – горячий, сильный и смелый. Правда, я не помню, как этот цвет называется. Не знаю, что было вчера вечером, но сегодня все изменилось. Я проснулась утром и почувствовала, как на голову давит пустота. Может, это туман, может, эмболы. Я представляю их в виде ярких искорок, стремительных фейерверков. Хорошее название для оттенка моей машины: цвет эмбол.

– Постараюсь, – говорит Кэйтлин. Она вся в сомнениях – и неудивительно.

Утром я под присмотром мужа ждала, пока мама отвезет Кэйтлин в больницу; смотрела в окно и думала только о том, как они вернутся и все мне расскажут. Грэг предлагал выпить чаю, съесть тост, посидеть с ним на кухне – но мне нельзя было отвлекаться. Если я сдвинусь с места, настоящее ускользнет. Не знаю, сколько времени прошло. Когда машина подъехала к дому, я тут же бросилась их встречать. Только с дверью что-то сделали, и я не смогла открыть ее изнутри. Пришлось ждать, пока ее отопрут с той стороны, и все это время не выпускать из головы ту же мысль, держаться за настоящее, не позволяя себе забыть, что случилось.

Раньше я читала Кэйтлин как открытую книгу, знала обо всех ее мыслях и чувствах, но вдруг разучилась. Она прошла мимо и шлепнулась на диван в гостиной, а я ничего не смогла прочесть по ее лицу. Я посмотрела на маму.

– Восемнадцать недель. С матерью и ребенком все хорошо.

Я приготовилась услышать от дочери какую-то ужасную новость, хотя сама не знала, что это может быть.

– Кэйтлин? – спросила я, садясь напротив нее.

– Я люблю своего ребенка, – просто ответила она. – Я не знала, что можно так сильно любить. Будто готова в драку полезть за него, хотя и не с кем. Ой, мам, у меня же есть снимок! Хочешь посмотреть?

Она протянула мне фотографию. Они теперь очень четкие – я увидела маленькие ручки и ножки, и профиль, совсем как у моей дочки.

– Кэйтлин… – Мне захотелось ее обнять. – Я так рада!

– Я тоже. Хотя и боюсь.

– Ты станешь чудесной матерью.

– Ты будешь мне об этом напоминать?

– Если ты будешь напоминать мне, что беременна.

Кэйтлин улыбнулась.

Ужасно не хочется отпускать ее одну, в незнакомый мир – искать отца. Однако остановить ее я не могу, даже если бы захотела. Со вчерашнего вечера, что бы там ни произошло, в Кэйтлин появилась какая-то тихая решимость. Я впервые замечаю, что она обо мне заботится, обращается со мной как с больной. Да, что-то вчера изменилось. Но если это помогло Кэйтлин стать сильной и придало ей уверенности, то, может, оно и к лучшему?

– Позвони, когда доберешься, – говорю я. – Перед тем как встретишься с ним и сразу после. Не забудь передать ему то, что я сказала, ладно? Для него, наверное, это будет настоящий удар… Может, лучше написать письмо для начала…

– Нет, – говорит Кэйтлин. – Все уже решено. Я еду и очень скоро вернусь. Хорошо?

Я киваю и целую ее – а потом моя мама, наблюдавшая за нами со стороны, вкладывает Кэйтлин в руку комок денег точно так же, как раньше совала ей леденцы.

– Береги себя, лапочка, – говорит она, и Кэйтлин, не возмутившись детскому прозвищу, целует бабушку в щеку. Эстер ревет в три ручья. У меня тоже наворачиваются слезы. Кэйтлин уехала, а я осталась одна, под опекой матери.

– С ней все будет хорошо, – говорит мама, провожая меня в дом и держа за плечи, будто я разучилась ходить. – Она сильнее, чем кажется. Я очень ею горжусь.

– Я тоже, – соглашаюсь я, мстительно добавляя, – и тобой тоже, прабабушка.

– Ну-ка прекрати, – говорит мама, запирая за нами дверь. – Или мне теперь называть тебя бабулей?

* * *

Эстер просит ей почитать и протягивает мне книгу сказок. Я читала ее не меньше тысячи раз и к тому же занята – пишу в дневник. Кончик пера послушно следует за моими мыслями – по крайней мере, я в это верю. Мне кажется, что перо и слова движутся, образуя на странице знакомые узоры. Я ради утешения думаю, будто они что-то значат. Кэйтлин едет на встречу с отцом. Она всегда морщит лоб, когда ведет машину – сейчас, наверное, тоже. Я стараюсь не представлять, как она петляет между грузовиков на моей хрупкой машинке цвета сердца. В книге Эстер полно картинок – вот большой кролик, вот маленький. Или это зайцы? Впрочем, не важно. Я помню, как называется длинноухий зверь, а это уже маленькая победа. Однако помимо картинок в книге есть слова, а их-то я уже не могу расшифровать. Расшифровать. Хорошее слово. У меня в голове есть слово «расшифровать» – длинное, сложное, и я даже знаю, что оно означает, но вот смотрю на простые крупные значки под картинкой, и они для меня все равно что на греческом.

Я знаю, что это слова, знаю, для чего они нужны. Я тысячу раз читала Эстер эту книгу, но не помню, что там было между большим кроликом (или зайцем) и маленьким зайцем (или кроликом).

Я паникую – тут-то Эстер меня и разоблачит, сейчас она увидит меня другими глазами и вольется в ряды людей, которые предпочитают со мной не разговаривать.

– Ну, мам, – нетерпеливо ерзает Эстер. – Я хочу с разными голосами, как раньше. Тоненьким и низким, помнишь?

Ее собственный голос поднимается и падает – Эстер точно знает, как это должно звучать.

Я смотрю на картинку и пытаюсь придумать сказку про волшебного кролика, который превратил своего лучшего друга в карлика, а потом… забросил его на тарелке в небо. Эстер смеется, но ей этого мало; она даже немного сердится.

– Это не та сказка! – укоряет она меня. – Прочитай с голосами, нормально. Я люблю, когда нормально!

Этими словами я раздавлена окончательно. Раньше Эстер – единственная из всех – вела себя так, будто все нормально, будто я такая же, как всегда. И вот я впервые ее подвела.

– Лучше ты мне почитай, – говорю я, хотя Эстер всего три с половиной года, и она знает лишь несколько букв. В этом мы с ней похожи.

– Хорошо, почитаю, – уверенно кивает Эстер. – Жили-были Крольчиха и Крольчонок… мама и сыночек… И Крольчонок захотел новый «Лего», про Доктора Кто, а когда мама сказала: «Ох, Крольчонок, я тебя люблю», то он сказал: «Купи мне «Лего» про Доктора Кто, пожалуйста, и чтоб была «ТАРДИС»…»

Положив подбородок ей на голову, я слушаю, как Эстер радостно превращает сказку в список покупок, и думаю о том, чего мы скоро лишимся. Отведу ли я ее в первый класс? Вряд ли. А если и отведу, то буду думать, что это Кэйтлин, и удивляться, почему ее черные волосы вдруг посветлели. Я не увижу, как она играет в школьном спектакле, не буду ходить с ней по магазинам, когда одежда станет интересовать ее больше игрушек – в тот недолгий период, когда Эстер еще будет прислушиваться к моему мнению насчет одежды и причесок. Я не увижу, как она сдаст экзамены и поступит в университет; как наденет мантию и шапочку, как станет летчиком-истребителем, ниндзя или Доктором Кто (это вершина ее мечтаний; не компаньоном – Эстер не хочет быть компаньоном, она хочет быть Доктором). Все это потеряно для меня. Жизнь будет идти своим чередом у меня за спиной, а я ничего о ней не узнаю – если к тому времени мой мозг вообще не забудет сказать легким, чтобы они дышали. Может, смерть даже лучше: если призраки существуют, то я смогу наблюдать за Эстер, за всей моей семьей. Я бы стала их ангелом-хранителем – правда, я еще не забыла, что они всегда портят веселье. И потом, я не верю в Бога, так что на небесах даже не станут рассматривать мое прошение, хотя уж я бы сумела его уговорить. Сказала бы: «Как насчет равных возможностей, Господи?»

Перестань думать. Сойди с этих безумных американских горок. Слушай, что говорит тебе Эстер: она хочет супер-пупер гоночную трассу. Будь сейчас с ней, заставь себя, вдыхай молочный запах ее волос, чувствуй, как она прижалась к тебе. Живи настоящим.

– Можно испечь торт, – говорю я.

Эстер замолкает и разворачивается на стуле. Книга громко падает на пол.

– Да! Давай испечем торт! Что нам нужно? Нам нужна мука! – Эстер спрыгивает у меня с колен, подтаскивает к буфету стул и, не дрогнув, взбирается на столешницу. Я подхожу к кухонной двери и прислушиваюсь. Мама снова пылесосит. Она не доверяет мне печку и, если узнает, что мы затеяли, то придет и будет за мной наблюдать. А тогда получится, что это не я пеку торт с Эстер, а она.

Я осторожно закрываю дверь. Может, успеем хотя бы перемешать что-нибудь в миске, пока мама нас не нашла?

– Это мука? – Эстер сует мне под нос розовый пакет с каким-то порошком. Я принюхиваюсь. Запах напоминает о ярмарке.

– Да, – говорю я, хотя не уверена. – Вполне возможно.

– Будем вешать? – радостно спрашивает Эстер. – На весах?

Она спускается, захватив из буфета маленькую чашечку.

– Нет, – говорю я. – Весы для неудачников. Мы будем жить опасно.

– Надо печку, – велит она мне. – Ты зажигай, ты взрослая, а печка горячая-горячая!

Я оборачиваюсь и гляжу на плиту. Помню, я выбрала ее за размер и эффектный вид: такая должна стоять на кухне у женщины, которая умеет готовить, хотя я никогда не умела – даже в те времена, когда знала, что такое мука. Я готовила только любимую дочкину лазанью, а для этого нужно совсем мало умений. Впрочем, сейчас не осталось даже их. Интересно, для чего нужны эти торчащие из плиты штуки? Я берусь за одну из них и поворачиваю. Ничего не происходит, но Эстер, кажется, удовлетворена.

– Нам нужны яички! – Она подходит к холодильнику и принимается выбрасывать на пол его содержимое – хлюп! шлеп! – пока не находит в глубине сырую картонную коробку в форме яйца. Коробка полна красивых гладких предметов – судя по виду, они должны идеально ложиться в ладонь. Я люблю яйца, потому что еще не забыла их. Теперь они кажутся даже красивей, чем раньше.

– А сколько? – спрашивает Эстер.

– Все, – отвечаю я. Потому что хоть и знаю, что такое яйца, но считать их не умею.

– Можно я разобью?

Я киваю, хотя мне совсем не хочется их бить – они такие красивые, приятные, круглые… Однако Эстер берет в руку первое и с размаху опускает его в муку (или в то, что мы считаем мукой), так что скорлупа лопается, содержимое течет сквозь пальцы, а белый порошок летит нам прямо в нос.

– Весело! – говорит Эстер и разбивает второе яйцо. У моей дочери хриплый старушечий смех, будто она курит по сорок сигарет в день, и от этого я смеюсь еще сильнее, заражая ее.

– Еще? Да? – В глазах Эстер сияет неподдельная радость.

– Да! – говорю я, давясь хохотом.

Она берет третье яйцо и, дрожа от смеха, взбирается на столешницу, явно держа в уме какой-то чудесный план. А затем бросает яйцо с высоты своего роста в миску. Оно с глухим стуком встречает свою судьбу, в воздух поднимается белое облачко, и моя дочь танцует от счастья. Я изо всех сил стараюсь удержать в памяти это мгновение.

– Чем это… – На кухне появляется мама. – Газ! Господи, ты же газ включила!

Мама торопится к черному входу, чтобы остудить наше с Эстер веселье струей сырого холодного воздуха. Затем подбегает к плите и крутит в обратную сторону ручку, которую я только что повернула.

– Марш с кухни, юная леди, – говорит мама, не давая Эстер спуститься самой со стола, а подхватив ее под мышки. – Обе во двор! – Она обводит взглядом беспорядок. – Чтоб я вас до конца уборки не видела!

Она выставляет нас на холод, будто бродячих собак, обглодавших ножку любимого столика, и, набрав в грудь воздуха, возвращается в дом. Мы с Эстер стоим во дворе. Руки у нее все еще липкие от яиц.

– Больше не печем? – печально спрашивает она. – Я хочу еще печь.

– Тебе нельзя прикасаться к плите! – Мама возвращается с теплыми вещами. Она протягивает мне куртку и помогает Эстер просунуть руки в рукава. Я гляжу на свою одежду. Мне такая не нравится, и маме это известно. Наверняка решила меня наказать. Я теперь люблю джемперы – с ними просто: знаешь, куда совать голову, а рукава сами найдутся. И у джемпера нет этих штук, их еще нужно соединять вместе – терпеть не могу. Я верчу куртку в руках, как собака, которая ловит свой хвост. Мама отбирает ее и помогает мне одеться, совсем как Эстер. Я, совсем как Эстер, надуваю губы.

– Нельзя вести себя как раньше! – отчитывает меня мама. – Сколько раз тебе говорили…

– Не знаю, – сердито отвечаю я. – У меня проблема с кратковременной памятью…

Мама смотрит на меня, сузив глаза, и я вижу, что она по-настоящему на меня злится. Как в тот раз, когда я напилась в пятом классе, вернулась домой из школы и заблевала постель, в которой она спала.

– Почему? – спрашивает Эстер. Мама яростно трет ей руки антибактериальной протиркой. – Почему нам с мамой нельзя веселиться?

– А если бы ты что-нибудь зажгла, или на кипятильнике включилась бы лампочка, или выключатель дал искру? Нас всех могло убить!

– Убить? – тревожно переспрашивает Эстер. – Насмерть?

– Я не нарочно, – говорю я жалостным голосом. Мама обматывает мне шею шарфом. – Мы веселились. Это… случайно вышло. Я не нарочно.

– Ты всегда не нарочно, – парирует мама. Это стандартный ответ, который я слышу с тех пор, как сказала, что не нарочно вылила целый флакон духов на собаку, не нарочно выпила весь рождественский херес, так что два дня не могла ходить в школу, не нарочно переспала со своим строителем и вышла за него замуж. Только в этот раз я действительно не нарочно.

Мама застегивает последние пуговицы на куртке.

– Ждите здесь, – говорит она. – Я пойду посмотрю, все ли в порядке.

Эстер сжимает мне руку в знак солидарности.

– Мы же только пекли торт…

Я осматриваюсь по сторонам – как бы нам скоротать время? Может, где-нибудь есть мячик или та штука с колесами, на которой Эстер обожает носиться, особенно вниз по холму. И тут я вижу, что задние ворота чуть приоткрыты. Я-то думала, они заперты на два оборота и задвижку, но нет – открыты: между створками виднеется узкая полоска свободы.

– Пойдем в парк? – предлагаю я.

– Конечно! – И Эстер выводит меня со двора.