Это обложка «Голубой рапсодии» – пластинки, которая досталась маме от моего дедушки.

Когда мне было двенадцать, все девочки в школе перестали со мной разговаривать. В каждом классе есть свой изгой, и в тот раз выбор пал на меня – я так и не поняла почему. Меня это ужасно расстроило. Что я сделала не так? Мама тогда перешла работать в другую школу, поэтому я приходила домой раньше ее. Однажды вечером она застала меня сидящей на лестнице. Я плакала навзрыд.

– Что случилось?

Мама бросила сумки и поспешила меня обнять. Я уткнулась в облако рыжих волос, пахнущих кокосом – сколько себя помню, она никогда не изменяла этому шампуню, – и рассказала про свою беду. «Это они от зависти, – утешила меня мама, – ты ведь самая умная и красивая, вот мальчики больше ни на кого и не смотрят». Я знала, что это неправда, но от того, что мама так хорошо обо мне думает, на душе стало легче. Я была в трудном возрасте, гормоны бушевали, словно фейерверк. Я изо дня в день менялась и не узнавала себя – и в том, как выглядела, и в том, что чувствовала, каким была человеком.

Мама сказала, что мне нужен пояснительный танец.

Помню, я рассмеялась сквозь слезы. Это было так на нее похоже – ляпнуть что-нибудь жутко глупое, только чтобы я улыбнулась.

– Нет, серьезно. – Она скинула школьные туфли, расстегнула узкую юбку и позволила ей упасть на пол, а сама осталась в одних колготках.

– Мама! – воскликнула я. – Что ты делаешь?!

– Готовлюсь к пояснительному танцу, – ответила она и пошла в гостиную. – Не отставай!

В гостиной она задернула шторы, отчего комната наполнилась розоватым сиянием. В углу стоял старенький проигрыватель, принадлежавший ее отцу, а под ним хранились пластинки, которые мама иногда перебирала, но никогда на моей памяти не слушала.

– Так, – сказала она, – вот это нам подойдет. Джордж Гершвин, «Голубая рапсодия».

– Ты спятила, – сказала я, когда она включила вертушку. Неужели мама решила, что меня развеселит какая-то старперская музыка?..

Из гигантских колонок, которые так долго служили мебелью, что я забыла их истинное предназначение, раздался треск и шум. А потом полилась мелодия. Одинокий дрожащий голос кларнета прорезал воздух так внезапно, что я чуть не подпрыгнула, затем и его, и мягкие ритмы фортепиано накрыло оркестровой волной. Я стояла и слушала, не шелохнувшись.

– Танцуй! – скомандовала мама, делая вокруг меня пируэты и взмахивая руками над головой. – Давай танцевать! Мы в Нью-Йорке, на улицах полно машин и людей, из-под земли идет пар и вздувает наши юбки, будто мы кинозвезды.

Я топталась на месте и смотрела, как мама кружится по гостиной. Мне всегда казалось, что классика – скрипки и все такое прочее – сплошная скука. Но эта музыка… Она привела меня в трепет. Я закрыла глаза и увидела небоскребы, старомодные желтые такси и женщин, спешащих по улицам, в перчатках и шляпах.

– Танцуй! – Мама схватила меня за руку и потянула за собой. – Танцуй!

В двенадцать лет я была стеснительной и плохо владела своим новым, еще только формировавшимся телом. Однако чем больше я смотрела на маму, тем больше музыка меня увлекала, пока, сама не заметив как, я впервые за долгое время не перестала думать о том, как выгляжу со стороны, и не отдалась танцу. Мы пронеслись мимо проигрывателя, и мама включила звук на полную мощность.

Внезапно музыка грянула по всему дому, и в каждом углу, куда проникла мелодия, для меня открылся удивительный новый мир. Мы, резвясь, носились по лестницам, перебегали из комнаты в комнату, прыгали на кроватях. Мама даже включила душ, сунула голову под ледяную воду и с криком выскочила из ванной. Я сделала то же самое. А затем музыка достигла кульминации, мама распахнула шторы в гостиной, раскрыла окна и кухонную дверь, и я почувствовала, что сейчас взлечу. Мы выбежали в сад, она схватила меня за руки и кружила, кружила, смеясь, пока мир вокруг не слился в разноцветный вихрь, а мы не рухнули на траву. Нас грело весеннее солнце, трава щекотала шею, а мы держались за руки, на седьмом небе от счастья.

– В мире полно людей, которые захотят тебя расстроить, Кэйтлин, – сказала мама. – И полно вещей, от которых ты будешь грустить и сердиться. Но это всего лишь люди и вещи, а ты – ты танцовщица. Танцовщицы не сдаются.

Это звучало ужасно глупо и бессмысленно, однако я до сих пор иногда вспоминаю те слова и те безумные полчаса, когда мама в одних колготках танцевала со мной по дому под звуки «Голубой рапсодии». И, по-моему, именно в те полчаса я на всю жизнь научилась не унывать.