1

Он бежал среди деревьев, пригибаясь там, где тропинка заросла высокими островерхими кустами, и протискиваясь сквозь них. На небольшой прогалине остановился, прислушался. Можно было бы считать себя в безопасности, если б часть егерей с собаками не подстерегала его с другой стороны, у озера. Обернувшись, он издал негромкий рык, рык матерого серого волка, и снова нырнул в кусты. Неожиданно впереди показались два бегущих существа, их белые хвостики подскакивали в угасающем свете. Кролики! Он преследовал их до самой норы и засмеялся, когда они в страхе юркнули туда друг за дружкой. Потом лёг на живот и стал тыкать в нору палкой; как можно глубже. Его мальчишечье лицо раскраснелось, когда он представил себе громадный таинственный лабиринт под землёй, полный кроличьих глаз.

Мальчик поднялся, весь в приставших к костюму соринках и листиках, миновал кустарник и осторожно вышел на длинную дубовую аллею. Она вела прямо к замку Блан, большому серому дому со стройными башенками, который арендовали месье Гюстав де Мопассан с супругой. От замка по парку крестом расходились аллеи. В лучах закатного солнца окна с овальным верхом блестели, словно медали. Мальчик на минуту перестал быть волком и стал считать: два первых окна слева на первом этаже — это его комната. Следующие три — маленького Эрве, дальше идут комнаты отца и матери. Эрве всего пять лет, ему нужно находиться поближе к родителям.

Стаи ворон кружились вокруг высоких дымовых труб и усаживались на вершины деревьев. День стоял ветреный, деревья с шелестом трепетали. Скоро стемнеет — и окончится ещё один день. До чего же быстро пролетели каникулы! Уже конец сентября, остаётся всего несколько дней до начала занятий в лицее. Лета, казалось, едва хватило, чтобы навестить двоюродных Ле Пуатвенов в Фекане, хотя туда всего несколько километров. А в Париж отец всегда ездил один.

Мальчик поглядел на краснеющие в лучах заката окна — и замок превратился во вражеский штаб. От орудийного обстрела верхний этаж вспыхнул. Находившиеся внутри защитники силились погасить пламя, а он, командир императорских войск, тем временем вёл своих солдат на штурм. Мальчик снова бросился в кусты и, согнувшись пополам, пробежал двадцать метров. Тут вражеский снайпер заметил его из окна комнаты Жозефы и стал стрелять так метко, что пуля продырявила ему рукав мундира. С ловкостью бывалого солдата (он участвовал в последней кампании Наполеона, но всё же оставался молодым) мальчик отскочил назад за прикрытие. Жестом велел своим солдатам оставаться на месте, повёл карабином вдоль окон комнат для слуг и, дойдя до окна Жозефы, прицелился и выстрелил. Когда винтовка снайпера, постукивая по свинцовой крыше, слетела в канаву, позади раздался одобрительный возглас. И все снова бросились вперёд. Однако враг вызвал подкрепление, и отряд кирасиров с блестящими нагрудниками уже нёсся на них по аллее. Велев солдатам следовать за ним, он скрылся в кустарнике, сделал широкий обход и вышел в тыл скачущей колонне неподалёку от террасы дома.

Мальчик остановился. Воображаемый мир перестал существовать.

Мать и отец шли по аллее к дому. Для мальчика это явилось неожиданностью, и он замер, глядя на них. Мать он боготворил. Отца, разумеется, уважал, хотя понять не мог. Другие мальчики, его друзья, подтверждали, что отцов понять трудно. Родители шли бок о бок, неторопливо и находились довольно далеко от него. На голове у опиравшегося на трость отца был цилиндр, мать, по своему обыкновению, была простоволосой. Вот забавно будет их напугать! Уже наступили сумерки, ветер так усилился, что громадные дубы с шелестом раскачивались, ветви поскрипывали, сорванные жёлтые листья взлетали, кружась, словно птицы, или носились над самой землёй, будто испуганные зверьки.

В мальчике мгновенно соединились волк, командир и опытный браконьер. Прячась за деревьями, мальчик стал украдкой приближаться к родителям. Ещё десяток метров, он выскочит с рычанием, и они перепугаются, словно перед ними настоящий волк. Присев и приготовившись броситься к ним, он давился от смеха.

Приступ веселья прошёл. Сердце колотилось где-то в горле. Мать с отцом остановились в сумеречной аллее, и мальчик услышал громкий, гневный голос отца:

— В десятый раз говорю, это не твоё дело. Я не потерплю слежки за собой. Продай землю, это твоя собственность, или убирайся к чёрту.

Мать смотрела на него, руки её безвольно висели вдоль тела.

   — Я уже сказала, что не продам. Мне больше нечего оставить детям. Твой долг...

   — Да перестань ты твердить о том, что считаешь моим долгом! Господи!

   — Мы уже три семестра не платим за учёбу Ги. Как мне отправлять ребёнка в лицей?

   — Я уже сказал. Больше от меня ты ничего не получишь.

   — Гюстав, — сказать мать, — я больше не могу влезать в долги, чтобы содержать дом и платить слугам.

   — Тогда почему ты ездишь по всей стране, арендуешь замки? Чтобы рожать детей там? Сперва Миромениль, теперь этот!

   — Для себя я ничего не прошу; но прежде нужно думать о сыновьях, а потом уже об этих... этих девках и горничных, с которыми ты проматываешь деньги.

   — Это уже слишком, чёрт побери! — вскричал отец, дрожа от бешенства. Он повернулся, схватил мать за горло и стал хлестать по лицу изо всей силы. Волосы матери растрепались, она отклонялась, пыталась защититься, но безуспешно. С отцовской головы свалилась шляпа, но он, словно обезумев, с бранью всё бил, бил мать. Она упала, сжалась, закрыла лицо руками; отец перевернул её на спину, бросил трость, отвёл её руки от лица и снова принялся наносить удары.

Оцепеневший от ужаса мальчик смотрел из-за деревьев. Казалось, наступил конец света. Пошатнулись все незыблемые основы бытия. Тьма в аллее была наполнена злом; он был беззащитен. Жизнь предстала перед ним в новом, ужасном обличье.

Мальчик вскочил и побежал, побежал, побежал. В горле першило, он чувствовал, как подступает тошнота. Ветви хлестали его по лицу, цеплялись за одежду, он спотыкался, падал, а из головы никак не шла сцена в аллее. Упав в очередной раз, он остался лежать на усеянной листьями земле, крепко зажмурив глаза и стиснув кулаки. Ему хотелось никогда больше ничего не видеть и не слышать. Уже стемнело совсем, он долго не шевелился. Потом послышался далёкий, слабый голос.

   — Ги! Ги-и! Где ты? — Это из замка звала его Жозефа. — Ги! Пора домой.

Мальчик подскочил и утёр слёзы. Ему не хотелось видеть ни её, ни кого бы то ни было. Он продрался сквозь кусты. Через минуту, взяв себя в руки, он побежал со всех ног к большому дому. Приблизившись к террасе, увидел огни. Там была Жозефа и один из слуг с фонарём. Оба отбрасывали длинные тени.

   — Ги, это ты? Мог бы прийти, когда я позвала.

Мальчик не остановился и, отвернувшись, пробежал мимо них. Войдя в свою комнату, заперся и, мучимый увиденной сценой, принялся изо всех сил колотить кулаками по столу, чтобы изгнать её из памяти, из сознания. «Нет-нет-нет!»

На другое утро, когда колокол в замке зазвонил ко второму завтраку, мальчик в одиночестве бродил у озера. Он вернулся, открыл дверь в столовую и, помедлив, вошёл. Мать сидела на своём обычном месте, спокойно следя, чтобы Эрве обслужили как нужно. Лицо её опухло, словно она плакала; следы побоев ей кое-как удалось замаскировать с помощью пудры и крема. Она подняла глаза на вошедшего Ги, улыбнулась, и он с трудом подавил желание подбежать к ней и зарыться лицом в её платье. Отец ел молча. Ги, избегая его взгляда, сел.

   — Я слышала, дорогой, ты спустил на воду лодку, — сказала мать. — Это замечательно.

   — Да, мама.

   — Будь с нею поосторожнее, — сказал отец. Голос его звучал, как обычно. — Мне сказали, дно у неё не очень прочное.

   — Хорошо, папа.

   — Передай перец, мой мальчик.

Разговор продолжался. И внезапно мальчика потрясла условность, навязывающая им всем такое поведение. Чудовищно было сидеть за столом и есть, будто ничего не произошло. Ги не понимал, как отец мог вообще прийти в столовую. Однако же он, щегольски одетый в серый редингот с голубым в горошек галстуком, в блестящих, начищенных ботинках, с аппетитом ел, изящно касался салфеткой усов, но, судя по его репликам, готов был вспылить. Право же, взрослых, в особенности отцов, понять невозможно!

Мать была тише, чем обычно. Говорила она мало и не так уверенно, откровенно и эмоционально, как обычно. Но Ги по хорошо знакомому выражению её лица догадался — мать что-то твёрдо решила. Заметив, что она пристально смотрит на него, подумал: «Поняла, что я знаю». Почувствовал, что залился краской, и, стремясь скрыть смущение, заговорил:

   — Мне ведь нужны плащ, книги и много других вещей для лицея. Когда мы поедем всё покупать...

Отец раздражённо перебил его:

   — Твоя мать об этом позаботится. — И после паузы добавил ещё более запальчиво: — А если попросишь, она, может быть, станет выделять тебе побольше денег на карманные расходы.

На это никто ничего не ответил. Мадам де Мопассан сидела, опустив глаза. Ги стало неловко и страшно. Он и раньше замечал непонятную холодность между родителями. Но такого ещё не бывало. Особенно удивило его, что отец внезапно устроил скандал из-за денег; мальчику казалось, что в деньгах отец никогда не испытывал недостатка.

В сущности, так оно и было. Гюстав де Мопассан являлся сыном богатого руанца, директора имперской табачной монополии и владельца прекрасной земли в Невиль-Шан-д’Уазель, неподалёку от Руана, прекрасного средневекового города на Сене с великолепной готикой, красоту которого портил промышленный бум восемьсот шестидесятых годов. Старый Жюль де Мопассан, гордый и своевольный, денег для сына не жалел. Когда Гюстав сказал ему, что намерен жениться на Лоре Ле Пуатвен, он утвердительно хмыкнул и даже увеличил денежное пособие сыну, хотя родители Лоры были не беднее Мопассанов — отец её владел хлопкопрядильными фабриками в Руане, а мать происходила из семьи феканских судовладельцев. Лора, естественно, принесла мужу большое приданое. Поэтому Гюставу не приходилось трудиться, чтобы содержать семью; и он не выказывал желания шевельнуть хотя бы пальцем, чтобы обеспечить своим наследникам изобилие.

Однако Ги никогда не чувствовал себя неровней другим мальчикам, хоть его семья была не так богата, как Танне, жившие в ближайшем замке, до которого было двадцать километров. Мопассаны тоже жили в замке, хоть и арендуемом, а не фамильном. И Ги не мог понять злобного отцовского укора матери, что она «ездит по всей стране, арендует замки, чтобы рожать детей там». Хоть это не было высказано прямо, он чувствовал в словах отца намёк на какую-то хитрость и возмущался. Если целью матери было уравнять их с местными дворянами, он не видел в этом ничего дурного. Мать постоянно твердила ему, что у дедушки Жюля есть документы, из которых явствует, что Мопассаны имеют право на титул маркиза. Дедушка Жюль восстановил перед своей фамилией аристократическую частицу «де», и на его писчей бумаге были вытиснены герб и маркизская корона.

Ги не понимал отца, но до сих пор они легко ладили друг с другом. Гюстав де Мопассан отличался склонностью к праздности, неодолимой тягой к распутству, обладал недалёким умом, непрактичностью и слабой волей. Он был художником-любителем. Написал портрет сына, держа под рукой этюдник. Иногда в парке, грациозно поглаживая усы, он занимался сочинением стихов, поскольку в те времена дворянин мог продемонстрировать свою утончённость несколькими гладкими стихотворениями. Однако отношения между отцом и старшим сыном оставляли желать лучшего. Отец и Ги никогда не играли вместе, не бегали по парку, не плавали в реке. Гюстав не знал, как развлечь мальчика, как быть ему хорошим товарищем, и казалось, не хотел знать.

Ги видел, что любимыми развлечениями отца являются театральные представления, поездки с дамами в фиакрах или обеды с ними в ресторанах с соприкосновениями ног под столом и частым смехом. Мальчик бывал несколько раз с отцом в Париже, где жили эти фиакро-ресторанные дамы. Они благоухали духами и давали ему конфеты.

Как-то летом отец возил его по два-три раза в неделю в Дьепп «подышать морским воздухом». Там они постоянно встречали одну и ту же даму. Отец называл её Нонош. Они покидали его в кафе с конфетами и стаканом шербета, и он скучал, пока отец не возвращался, иногда через несколько часов, когда уже темнело, и им приходилось бежать, чтобы поспеть к поезду. А ещё раньше, в один из дождливых дней в Париже, Ги внезапно зашёл в отцовскую комнату в отеле. Когда он распахнул дверь, из-за ширмы появилась женщина с распущенными волосами, почти без одежды. Груди её с торчащими сосками казались огромными. Тряся ими, она бесцеремонно подошла к двери и захлопнула её перед его носом.

При воспоминании об этом мальчик глянул на отца и смутно догадался, что те женщины имеют отношение к его недавней ссоре с матерью.

   — Я увижусь с месье Маршаном в среду, — сказала мать.

Ги не знал, кто такой Маршан.

   — Отлично. — Отец раздражённо положил нож на тарелку и отодвинулся вместе со стулом назад. — По мне, чем скорей, тем лучше.

И, не дожидаясь кофе, вышел из столовой.

Следующие три недели в доме царила какая-то странная атмосфера. Отец казался то хозяином, то случайным гостем, уходившим после завтрака и возвращавшимся к обеду. Вечерами Ги слышал, как они с матерью разговаривают в одной из комнат на первом этаже; голоса внезапно повышались, затем хлопала дверь и наступала тишина. Наутро под глазами у матери виднелись круги, и она проявляла демонстративное внимание к нему и Эрве.

Мадам де Мопассан отличалась той же силой характера, что её служанка Жозефа, и, как ни странно, такими же мужскими чертами во внешности. Лицо её было удлинённым, с изогнутыми бровями и тяжёлым подбородком; иногда она причёсывалась по моде на прямой пробор, что ей совершенно не шло, иногда собирала волосы узлом на затылке. Прошло всего несколько лет с тех пор, как она прекратила охотничьи поездки со сворами соседских собак по всей Нормандии. Курила сигареты — что позволяли себе независимые женщины из аристократии и простонародья, но очень редко из буржуазных кругов; зачастую вместо кринолина, который считала нелепым и называла «клеткой», надевала вызывающе короткую юбку, обнажавшую лодыжки, и ходила широким шагом по парку замка. Обладала решительностью, сильной волей и лишь внешне придерживалась религиозных обрядов, видя в них дань условностям, потому что в Бога почти не верила. Играла на пианино, свободно вела разговоры об искусстве и философии, что в провинции подкрепляло её репутацию эксцентричной особы.

Она говорила, что родители её, Ле Пуатвены, тоже имеют право на дворянский герб. Держалась строго, требовала к себе почтения. Однако позволяла сыновьям развлекаться как вздумается, никогда не требовала от Ги отчёта в том, что он делал, и не предлагала ему поиграть вместе, если он сам того не хотел. Ги замечал, что большинство приезжавших в замок людей предпочитало её общество отцовскому.

Однако в ней было что-то сокровенное, трудно определимое, совершенно непонятное Ги. С поведением отца это никак не было связано. Иногда — задолго до той ужасной сцены в аллее — она становилась бледной, совершенно непохожей на себя. Говорила резко, раздражалась «от чрезмерного шума». Вечерами прикручивала фитили ламп, потому что свет казался ей слишком ярким. Несколько раз днями лежала больной в своей комнате с опущенными шторами, хотя снаружи светило солнце. Неделю спустя после этого ездила верхом на большом гнедом скакуне и возвращалась заляпанная грязью, потому что старалась не отставать от лучших охотников. Теперь в ночных ссорах громкий голос иногда принадлежал ей, звучал он пронзительно, пугающе. Ги натягивал одеяло на голову, чтобы не слышать его.

И вот однажды утром в конце этих трёх недель подали карету, месье и мадам де Мопассан уехали в ней вместе. Жозефа весь день была особенно добра, вытащила откуда-то чемодан, которого Ги никогда не видел, там оказались старый кивер фузильера и великолепные цветные открытки с полками великой армии Наполеона, маршалами, обозами, пушками и, наконец, самим императором в двух изображениях: на одном он властно указывал, куда должна быть направлена атака гвардейцев, на другом восседал на вздыбившемся белом коне.

К обеду месье и мадам де Мопассан не вернулись. Но когда уже давно стемнело, лежавший в постели Ги услышал стук колёс на подъездной аллее, потом разговор матери с кучером и Жозефой. Он подкрался к окну. Мать вернулась без отца. Вскоре она вошла в комнату к мальчику.

   — До сих пор не спишь, Ги?

   — Нет.

Она присела к нему на кровать.

   — Скоро мы переедем в новый дом.

   — Где он находится?

   — В Этрета. Тебе там понравится.

Они уже бывали в том посёлке на пляже во время каникул, ездили туда из Фекана в двуколке тётушки Ле Пуатвен. Мать взяла сына за руку.

   — Послушай. Рано или поздно ты узнаешь, и думаю, лучше всего сказать тебе сейчас. Жить с нами твой отец больше не будет. Вдаваться в причины я не хочу. Поначалу тебе это покажется странным, но со временем ты всё поймёшь. Иногда люди, женившись, совершают ошибку, потом находят, что им лучше расстаться. Мы с твоим отцом пришли к такому соглашению. Ты, Эрве и я будем жить в новом доме, а ваш отец где-нибудь в другом месте, вот и всё. Ты сможешь ему писать, он время от времени будет наведываться к нам.

   — Понимаю.

   — Ты познакомишься с мальчиками, своими будущими друзьями, которые найдут это странным. Потому я хочу, чтобы ты всё знал и не чувствовал себя неловко. В наши дни многие благовоспитанные люди, не способные больше ладить, предпочитают жить по-прежнему вместе, мучить себя и детей, чем предстать перед судом и говорить во всеуслышание о своих дрязгах.

Мальчику представилось, как судьи и публика расспрашивают о той сцене в аллее.

   — Это было бы ужасно, — сказал он.

Мать продолжала:

   — Я убедила твоего отца, что лучше всего будет сказать судье о согласии жить порознь. Так мы и поступили. Понимаешь?

   — Кажется.

Мальчику по-прежнему многое было непонятно; но с подобными вопросами он не мог обращаться даже к матери.

Она спокойно посмотрела на него.

   — Ги, я хочу, чтобы ты всё знал, чтобы не чувствовал себя ущемлённым.

   — С тобой, дорогая мама, никогда не буду.

   — Хочешь спросить что-нибудь?

   — Мы бедные?

   — Я сохранила своё приданое, твой отец согласился давать нам шесть тысяч франков в год. — Она обняла сына. — Если будем бережливыми, нам хватит.

Как преображается место, когда не наезжаешь туда на денёк, а живёшь там! Посёлок Этрета раньше почти не производил впечатления на Ги. Теперь ему казалось, что здесь лучший пляж во Франции. И новый дом их, Ле Верги, белый, с балконом, жимолостью, плющом и большим садом, стоял всего в нескольких сотнях метров от моря. Мальчик почти всё время проводил там — на скалах, на утёсах, на пляже, на лодках, в воде.

Короткий летний «сезон» в Этрета завершился. Не стало нянек, носивших жёсткие крахмальные воротники и высокие шляпки, которые приводили детишек с бантами на галечный пляж; уехали несколько буржуазных семей из Руана и немногочисленные художники, откликнувшиеся на восхищение Альфонса Карра этим местом и «открывшие» его. К тому же Этрета обладал своим колоритом и привлекательностью как рыбацкий посёлок. Ги не переставали радовать новые друзья, рыбалки, запахи смолы и водорослей, вид сохнущих сетей с пробковыми поплавками, людей, возившихся в лодках. Маленький курорт с белыми и жёлтыми кабинками для купальщиков, с одетыми в синее джерси рыбаками, жующими табак и говорящими на местном диалекте, был расположен, словно театральный задник, между двумя скалами в виде арок, Порт д’Амон и Манн-Порт, высящимися по концам пляжа. И мальчик бродил и бегал весь день, свободный как ветер.

Мускулистые женщины, которые с помощью лебёдки вытаскивали, надрывая спины, лодки на гальку, выкрикивали ему грубые слова. Над ними он смеялся. Женщины, стиравшие бельё в пресном источнике на пляже во время отлива, были хуже. Эти обнажали ноги, и во время работы груди их ходуном ходили под блузками. Одну из них звали Дидина. При виде Ги она задирала юбку повыше, оголяя бедра, и кричала ему: «Малыш, посмотри, какая ножка! Не соблазнишься?» Старые ведьмы гоготали, обнажая почерневшие неровные зубы. Некоторые из них курили короткие глиняные трубки. Дидина была молодой и хорошенькой.

Иногда Ги плавал. В скалах он знал чудесные места: «Девичий грот» и «Котёл». Лазил по лодкам, находившимся очень высоко, на вершине утёса, казалось, их выбросило туда огромной волной; то были старые посудины, которые отплавали своё и теперь были полны канатов, верш для омаров, рыбацких снастей и брезента. Лодки были повсюду; даже заглядывая в дверь церквушки, он видел эти ярко раскрашенные судёнышки, свисавшие с потолка.

С Альбером Тарбе, одним из местных мальчишек, он совершал пиратские набеги на порт, пеоеживал восхитительные треволнения на борту адмиральского крейсера, срочно прибывшего с Мартиники или из Алжира. После наступления темноты подолгу сидел с рыбаками в их дымных, сумрачных, пропахших селёдкой хижинах, слушая их разговоры. Самым выдающимся жителем этого посёлка был ушедший на покой моряк, которого называли капитаном Куто. Невысокий, с приплюснутым носом и глазами навыкате, он весь, от козырька фуражки до начищенных сапог, блестел чернотой; а его горбатая дочка пела песни на непонятном языке. Капитан говорил, что это язык её матери, светлокожей негритянки, которую он купил на побережье Гвинейского залива за двадцать франков.

   — Она была прелестной, малыш, изумительной, — как-то сказал Куто, причмокнув губами.

Но больше всех Ги нравились Жанно Тарбе и Люсьен. Жанно был старшим братом Альбера, жил он с женой и тремя детьми в хижине на краю посёлка. Люсьена все звали просто по имени; он был постарше Жанно, носил большие чёрные усы. Они вдвоём владели лодчонкой и выходили в море вместе с крупными судами. Часто приглашали Ги: «Завтра мы будем конопатить. Хочешь помочь нам?»

   — Хочу ли? Конечно, Жанно.

Однажды — они только что вернулись с моря вместе с большими лодками и получили за улов свою долю денег — Ги встретил их на дороге за пляжем. И подошёл к ним.

   — Послушай, Жанно, не одолжишь ли мне заплётку для сращивания каната? Хочу набить руку.

   — Что? Решил, значит, стать боцманом? — отозвался Жанно. Друзья пошатывались и смеялись; мальчик понял, что они под хмельком. — Ладно, боцман. — Жанно сильной рукой обнял его за плечи. — Пошли, выпьешь с нами.

Кабачок находился рядом. Жанно втащил туда мальчика. Заведение оказалось скверным. В воздухе плавали клубы вонючего табачного дыма. Матросы и рыбаки за столиками шумно разговаривали, спорили, кое-кто пел пьяным голосом. Люсьен сильно закашлялся, лицо его побагровело. Он сплюнул на пол. Когда они сели за столик, Жанно сказал хозяину:

   — Три кальвадоса.

Хозяин, щуплый человечек с длинными вислыми усами, в грязном фартуке, поколебался, глядя на Ги, потом зашаркал за стойку. Люсьен посмотрел на мальчика.

   — Если боцман не может выпить с командой, он никуда не годится, так ведь?

   — Э... да.

Ги улыбнулся в ответ. Когда выпивка была подана, Люсьен придвинул один стакан мальчику. Мужчины, запрокинув головы, выпили крепкий кальвадос одним глотком. Видя, что Ги не пьёт, изобразили крайнее удивление.

   — Что же ты?

   — Боцман, — ответил Ги, — от выпивки не отказывается.

С этими словами он схватил стакан и, запрокинув голову, как взрослые, вылил содержимое в рот. Горло его обожгло, будто огнём, раздался общий хохот. Из глаз Ги покатились слёзы, его неудержимо затрясло. Он раскрывал рот как рыба, силясь вдохнуть. Вокруг все хохотали.

   — Ещё по одной.

Жанно поманил хозяина, всё ещё державшего в руке бутылку. Тот налил ещё три порции. Ги проглотил вторую.

   — Теперь ты уже никогда не умрёшь от цинги!

Ги хотелось свежего воздуха. А табачный дым становился всё более густым и едким. Вскоре матрос в углу заиграл на концертино, и вся толпа заревела песню. Ги осторожно отодвинулся назад вместе со стулом. Он хотел сказать, что ему нужно срочно уйти. Жанно одной рукой прижал его к сиденью:

   — Что такое? Сильная качка, а? Хозяин! Где кальвадос?

Снова были наполнены стаканы.

   — Пей, — сказал Люсьен, поднимая свой стакан. — Лучшее средство на свете от дурного настроения. Уж не морская ли болезнь у тебя?

   — Что? Морская болезнь? — вмешался Жанно. — Только не у этого человека. Он насквозь просолился. Пей, пей, Гиймо.

   — Меня зовут Ги де Мопассан.

Прозвучало это как-то неразборчиво. Ги ощутил на лице пот. Люсьен и Жанно, потешаясь, старались напоить его допьяна. Однако он понимал, что дело здесь не только в желании посмеяться. Так принимало мальчика с частицей «де» перед фамилией это общество бедных рыбаков и матросов. Они словно бы говорили ему: «Мы будем обращаться с тобой как с равным — на своих условиях. Не думай, что принимаешь нас в друзья. Мы примем тебя, если захотим. И это, если угодно, не только насмешка, но и некоторый вызов, и мы хотим, чтобы ты встретил его мужественно. Не сумеешь — ладно, мы всё равно будем держаться с тобой по-хорошему, но — кем ты для нас будешь? Гиймо?»

Г и нравились Жанно и Люсьен: это были прекрасные моряки и хорошие люди. Со всей небрежностью, на какую был способен, он взял стакан, отхлебнул маленький глоток, потом понял со страхом, что жжение от такого питья только усилится, и опрокинул кальвадос в горло, как прежде. Крепкий напиток прошёл по пищеводу, словно расплавленный металл. Мальчик через силу улыбнулся, хотя из глаз у него снова потекли слёзы.

   — Боцман, ты как хлещешь это пойло, будто внутри у тебя бочонок, а не желудок.

Концертино, казалось, стало звучать гораздо громче. Качающиеся предметы постепенно начинали раскачиваться всё быстрее, быстрее. Стол завертелся. В помещении было душно. Мальчик закрыл глаза — и поспешил открыть снова. Так было хуже; он откинулся назад, в желудке забурлило. Ги понял, что его скоро стошнит. Он стиснул обеими руками железную перекладину под столом. Нет! Он покажет им. Он так легко не сдастся. Лоб его похолодел. Из желудка стал выбираться какой-то спрут.

Жанно и Люсьен поднялись.

   — Пошли, боцман.

Держась за стол, мальчик встал. Пол казался вязким. Все лица были ярко-красными, шум стоял оглушительный. Ему пришлось держаться за дверь, пока Люсьен и Жанно расплачивались; потом все трое вышли. Свежий воздух показался мальчику приятной холодной ванной; в следующий миг он обжёг ему горло. Ги собрался с силами и пожал мужчинам руки.

   — Спасибо, Люсьен.

Тот, казалось, неистово раскачивался.

   — А заплётка тебе не нужна?

   — Завтра, — ответил Ги.

К спруту присоединились три медузы, и все они принялись высасывать кости его ног. Он пытался не бежать — и всё же, казалось, бежал; дорога улетала назад. Мальчик оглянулся. Два нечётких силуэта — видимо, Люсьен и Жанно стояли на углу, прощально махая руками. Ги собрался с последними силами и помахал в ответ. Потом ощутил неодолимый позыв к рвоте и бросился в придорожные кусты.

Это был не самый приятный способ набираться жизненного опыта; однако тем эпизодом Ги был доволен. При встрече два дня спустя Жанно с Люсьеном тепло приветствовали его и заговорили с ним как со взрослым. Обычно он бывал в их обществе на берегу, а теперь для него всегда стало находиться дело на какой-нибудь из лодок, и в хорошую погоду он возвращался на берег только в сумерках.

Мать не чинила ему в этом препятствий. Иногда лишь напоминала, что всё же нужно уделять какое-то время занятиям. Учёба, к счастью, давалась ему легко; требовалось только регулярно заниматься. После разрыва с мужем мадам де Мопассан сама занялась обучением сыновей, поставила письменный стол в комнате Ги на первом этаже, купила необходимые книги и составила для него план чтения.

Временами, когда они разговаривали о книгах, мать заводила речь о своём старом друге Гюставе Флобере. Флобер, объясняла она, враг буржуа — то есть чёрствых средних классов, обладающих громадным могуществом во всех сферах жизни, чудовищно самодовольных и прикрывающих свою жадность узколобым догматизмом. Несколько лет назад, рассказывала мать, буржуа пытались отомстить Флоберу, возбудив против него дело в суде из-за «скандального» романа «Госпожа Бовари». Но обвинение потерпело фиаско, и Флобер стал одним из самых знаменитых писателей.

   — Твой дядя Альфред был его ближайшим другом. (Альфред Ле Пуатвен, брат Лоры, скончался за два года до рождения Ги.) Он тоже любил обливать буржуа грязью.

   — Мама, а мы разве не буржуа?

   — Буржуа и мы, и, собственно говоря, сам Флобер! — Мать рассмеялась. — Но, видишь ли, он, в сущности, нападает на людей, ненавидящих и презирающих искусство, бесчувственных и нетерпимых, которые чрезмерно заносятся и до смешного нелепы в своём чванстве.

   — А-а...

   — Это замечательный человек. Надеюсь, ты познакомишься с ним, когда станешь постарше.

Мать сказала, что Флобер не писал ей несколько лет, но теперь пишет снова, вспоминает счастливые дни юности, проведённые в Руане в доме Ле Пуатвенов, взволнованное чтение стихов Виктора Гюго в мансарде в Фекане.

Прошли зима и весна. После Пасхи мать сказала Ги, что ему нужен более сведущий учитель по латыни, грамматике и арифметике, чем она, и, к его удивлению, отдала их с Эрве в руки местного священника, аббата Обура, жившего по соседству.

Так начался новый, странный и довольно весёлый, период в жизни Ги. Аббат был приятным человеком, невысоким, пухлым, с чуть искривлённым носом и рассеянным видом, за которым таилась неожиданно острая наблюдательность. Он настоял на том, чтобы давать им уроки в самом, казалось бы, неподходящем месте, на церковном кладбище; однако мальчики вскоре нашли, что место это приятное, красивое и его замшелые стены защищают их от ветров.

Они втроём бок о бок садились на какой-нибудь надгробный камень и принимались за французские причастия, латинские аблативы и тройное правило. Когда урок для Эрве оказывался трудным, аббат позволял ему играть в одиночестве. Иногда он откладывал книги, одёргивал сутану и говорил: «А теперь, мальчики, развивайте память, учитесь наблюдать» — и предлагал им заучивать имена людей, написанные на чёрных деревянных крестах и каменных памятниках.

Они добились в этом больших успехов. Аббат с лёгкой, рассеянной улыбкой на губах заставлял их перечислять надгробия по порядку сперва с одного конца кладбища, затем с другого. Или внезапно спрашивал: «В четвёртом ряду слева, с каменной урной. Чья это могила?», «Видите тот, в дальнем углу, под тисом? Кто лежит под ним?».

Вскоре эта игра превратилась в состязание, что очень обрадовало мальчиков. Они узнавали, когда на кладбище бывали похороны, и, едва там появлялся крест, спешили туда, чтобы выучить надпись на нём, даже ходили в мастерскую месье Лебе, плотника, узнать заранее, что ему поручено вырезать. Поэтому когда аббат спрашивал: «Ну, мальчики, знаете новую надпись?» — они подталкивали друг друга локтями и, подавляя торжествующий смех, хором декламировали: «Жанне Гортензии Амелии Ниве, вдове Гастона Неофраста, скончавшейся на восемьдесят втором году жизни и оплаканной семьёй; послушной дочери, верной жене, любящей матери. Да упокоит Господь её душу».

Ги научился управляться с лодкой не хуже, чем сыновья рыбаков, знал множество тонкостей заброски сетей и изготовления парусов, время приливов и отливов, приметы погоды и способ измерять глубину. Выучил достаточно слов, чтобы разговаривать с рыбаками на их языке. Однажды, когда они с Люсьеном чистили лодку, к ним подошёл Арман Пайрон, владелец трёх траулеров, и сказал, что утром они выходят на «Пуркуа фер?» за палтусом. Люсьен пообещал, что присоединится, потом, заметив знаки Ги, добавил: «А этого парнишку возьмём?» Пайрон глянул на Ги, потом снова на Люсьена. Тот кивнул.

— Ладно, — ответил Арман.

Ги помчался домой и объявил матери: «Мы снимаемся с якоря в три часа ночи». В нужное время мадам де Мопассан поднялась, дала ему чашку шоколада и проводила в темноту. «Как он быстро растёт, — подумала она, — уже вполне самостоятельный». Он начинал отдаляться от неё. Что ж, она не станет удерживать сына подле себя вопреки его воле.

После десяти часов ветер начал усиливаться. К одиннадцати уже бушевал шторм, небо затянуло зловещими тёмными тучами. В течение пяти дней о «Пуркуа фер?» не было ни слуху ни духу. Рыбаки говорили, что судно наверняка пошло ко дну. На шестой день оно появилось, и сияющий Ги спрыгнул на берег, где вместе с жёнами рыбаков стояли его мать и Жозефа.

   — Мама! Жаль, ты не пошла с нами в рейс. Это было здорово!

 

2

Через три недели после этого приключения мадам де Мопассан сказала Ги:

   — Отец Обур — замечательный человек, но думаю, школа всё же необходима. Тебе уже тринадцать. Я определила тебя в семинарию в Ивето.

Лицо у мальчика вытянулось. Он понял, что его свободе приходит конец, что жизнь на морском берегу прекращается невесть как надолго. Притом семинария! Там ведь вместо учителей священники, и они учат ребят на священников? Ужас.

   — Мама, но священником я быть не хочу.

   — Решай сам, сынок, — сказала мать. — Семинарию я выбрала потому, что там ты получишь наилучшее образование. Здерь поблизости нет школ для мальчиков из хороших семей.

Это был тяжёлый удар. Ги всеми силами старался забыть, что конец привольной жизни неминуем. Во второй половине дня он вышел из дому и пошёл не к морю, а в противоположную сторону, в поля, словно приучая себя к разлуке с ним. Было солнечно, тепло, в небе пели жаворонки. Выйдя из рощицы, он увидел идущих впереди матушку Тико и её служанку Жюстину. Вдова Тико была румяной, дородной, дом её стоял на окраине Этрета. Ги знал её, так как она была в хороших отношениях с капитаном Куто; Жанно и Люсьен подшучивали над ним, говоря, что он за нею ухаживает. Эта глупая скаредная старуха вечно носила нелепые шляпки, всплёскивала руками и одевалась так, будто собиралась ехать в Руан.

Ги увидел, что Жюстина несёт черно-белую собачку — дворняжку матушки Тико, с которой он часто играл на пляже. Сперва мальчик не понял, что у них на уме, потом, когда они подошли к лежащему на земле камышовому мату, сдвинули его и бросили вырывающееся животное в широкую яму, Ги закрыл лицо руками. Это была мергельная яма.

Подождав, когда женщины уйдут, он подошёл к ней. Ребята рассказывали ему об этой мергельной яме, но он с трудом верил. То была шахта глубиной двадцать метров со штольнями внизу. Раз в год фермеры и крестьяне спускались туда за удобрением. Всё остальное время, говорили ребята, люди бросают туда надоевших собак; когда одна, возможно, с переломанными лапами, недели за две изголодается до смерти, кто-нибудь приходит и бросает другую. Сильная собака съедает слабую, потом воет, пока туда не бросят ещё одну, которая в свою очередь съест её.

Дворняжка матушки Тико жалобно скулила внизу. Ги нарвал травы, бросил туда и поспешил прочь. На другое утро, когда он пришёл к яме, матушка Тико была уже там. Она всхлипывала, окликала собачку ласковыми прозвищами, а Ги ещё из рощицы слышал, как дворняжка отвечает на них воем. Когда старуха ушла, Ги бросил вниз принесённую еду; но потом даже у воды не мог забыть о несчастном животном. На следующий день он увидел в посёлке, как матушка Тико разговаривает со старым Дотри. И понял, что она просит рыбака принести верёвки и вызволить её собаку.

Дотри со своей неизменной грубоватой прямотой сказал:

   — Хорошо. Это будет стоить четыре франка.

   — Как! — Матушка Тико возмущённо всплеснула руками. — Четыре франка! Господи, вы хотите разорить бедную женщину. Четыре франка!

И, дрожа от негодования, удалилась.

Ги ещё дважды приходил к мергельной яме, бросал туда принесённую из дома еду. На третий вечер матушка Тико с Жюстиной снова пошли туда раньше его. Мальчик видел, что служанка несёт большой ломоть хлеба. Матушка Тико отломила кусочек и с ханжеским выражением на лице бросила вниз.

   — Вот! — сказала она Жюстине. — Теперь ей там будет получше.

Но вдруг тявканье дворняжки заглушили басовитое рычание и лай. Туда ещё кто-то бросил собаку! Теперь их там было две.

Матушка Тико отщипнула ещё кусочек хлеба и бросила вниз, причитая: «Это тебе, Перро. Это тебе». Однако басовитое рычание показало, что хлеб достался не маленькой дворняжке. Матушка Тико повернулась к Жюстине и пожала плечами.

   — Что ж, мы были добры, насколько это возможно. Но ведь не могу же я покупать хлеб на всех собак, которых туда бросают.

Она поджала губы и, когда они пошли обратно, сорвала с хлеба корку и стала рассеянно жевать её сама.

Ги, страдающий, гневный, поспешил прочь, плача от этого отвратительного бессердечия.

   — Новички, встаньте туда!

Ги пошёл по двору примерно с дюжиной других. Ему казалось, что компания подобралась не особенно весёлая. Некоторые как будто страдали насморком, никто не проявлял никаких признаков дружелюбия. Учителя, священники в чёрных сутанах, не сводили с них глаз.

   — Не разговаривать, новички!

Это произнёс высокий священник с красными руками, хотя никто не разговаривал. Ги понял, что семинарская жизнь, как он и предвидел, не сулит ничего хорошего. Вскоре после того, как остальные ребята разошлись, новичков заставили взять вещи и строем повели в здание. Ги оглядывал аркады, каменные серые стены, трапезную с высоким потолком. Там стоял запах ладана. Несколько сидящих за столом священников подзывали мальчиков по одному, задавали вопросы и что-то записывали. Когда настал черёд Ги, он споткнулся на вопросах по катехизису.

   — Встань туда.

Наконец один из священников повёл его в классную комнату. Ги сперва показалось, что там закрыты ставни, потом он увидел высоко под потолком одно-единственное окошко. По бокам комнаты висели две керосиновые лампы. За стоящими в несколько рядов партами мальчики, не поднимая головы, что-то писали. Священник усадил Ги, дал ему перо и бумагу.

   — Для начала, сын мой, перепиши пятьдесят первую главу катехизиса пятьдесят раз. Когда закончишь работу, принесёшь мне.

Так началась семинарская жизнь. Девизом семинарии было «Спартанская суровость, афинская изысканность». Первой части его священники придерживались с фанатическим усердием. Ги и остальные семинаристы поднимались каждое утро в пять часов и отправлялись в часовню на мессу. Летом в часовне бывало прохладно; в зимние месяцы она казалась ледяной, и Ги представлялось пыткой стоять там, дрожать от холода, не смея растереть озябшие руки или переступить с ноги на ногу, чтобы не привлечь к себе осуждающего взгляда одного из наставников.

Наказанием за «недостойное поведение» во время мессы служили розги или диета, состоящая из отвратительного чернослива. Каждому семинаристу полагалось проводить определённую часть дня в «размышлениях». Ги находил это особенно неприятным, поскольку ребята не могли дать подробного отчёта, о чём размышляли, и в результате их могло ждать наказание «за рассеянность». Приходилось постоянно заниматься латынью, латинской прозой, латинскими молитвами, латинскими переводами. В трапезной мальчиков заставляли пить кувшинами противный напиток под названием «Изобилие», напоминающий вкусом несвежую лакричную воду. Вторая часть девиза, касавшаяся изысканности, усердия вызывала гораздо меньше. Бани в семинарии не было, ребятам разрешали мыть ноги всего три раза в год, обычно накануне праздников.

Так тянулись месяц за месяцем. Эта безотрадная монастырская жизнь была Ги ненавистна. И когда пришло лето, а с ним и каникулы, когда он вновь распахнул ворота Ле Верги и увидел бегущих к нему с распростёртыми объятиями мать и Эрве, ему показалось, что он пробудился от дурного сна. Однажды мадам де Мопассан положила Ги руки на плечи, отступила и поглядела на него.

   — Через несколько недель тебе исполнится шестнадцать. Даже не верится.

   — Мама! Не нужно подчёркивать при людях, что мне всего шестнадцать.

Мадам де Мопассан улыбнулась. Она поняла, что новый период его жизни уже начинается.

Ги находил девушку очень хорошенькой. У неё были светлые волосы с бронзовым отливом, несколько широковатый рот, красивший её, когда она улыбалась, и тёмно-карие глаза. Сидя с ним в лодке, девушка приподняла юбку, чтобы были видны ноги.

   — А какую рыбу ты ловишь? — спросила она.

   — Всякую, какая только пролезет в вершу.

Ги приналёг на вёсла. Они только что поставили у скал четыре большие проволочные верши и возвращались на берег с приливом. Стоял прекрасный вечер, небо в лучах заходящего солнца казалось светло-зелёным.

   — И когда поплывёшь на рыбную ловлю?

Вопросы эти были чисто риторическими.

   — Завтра утром. Давай не будем говорить о рыбалке. Сколько ты пробудешь здесь?

   — Это зависит от папы. Если он приедет из Парижа, то, видимо, захочет перебраться в Дьепп или ещё куда-нибудь, где есть казино. Если нет, мама, скорее всего, будет рада остаться.

   — В таком случае, надеюсь, что твоего отца задержат какие-нибудь жуткие деловые осложнения.

Девушка улыбнулась. Она понимала, что нравится Ги. Он был замечательным молодым человеком.

Ги познакомился с нею два дня назад на пляже. Звали её Эстелла. Она была его ровесницей, жила в пансионате Бланки с матерью, рассеянного вида женщиной, и тремя младшими сёстрами. Они приехали в Этрета на отдых. Ги перестал грести и лишь правил плывущей по инерции лодкой.

   — Вряд ли мне понравилось бы жить здесь круглый год, — сказала Эстелла.

   — Понравилось бы, — заверил Ги. Поглядел на полные, проступающие под платьем груди. Ему захотелось податься вперёд и ласкать их. Эстелла подняла глаза, и он поспешил отвернуться.

   — В Дьеппе, пожалуй, лучше, — продолжала она.

   — Почему? У тебя там есть парень?

   — Нет!

Ги засмеялся:

   — Поплаваем завтра опять на лодке? Можно отправиться в Ипор — там очень красиво.

   — Мама вряд ли позволит.

   — Она не будет против. (Мать Эстеллы, казалось, мало беспокоилась о ней.) Или, если захочешь, в Фекан.

Когда лодка коснулась берега, молодой человек положил в неё вёсла, вылез и помог девушке сойти на сушу. Пока он вытаскивал лодку, она огляделась.

   — Ги, посёлок далеко отсюда?

   — Не очень.

Они находились в дальнем конце пляжа, неподалёку от начала тропинки, ведущей на вершину утёса, а затем в поля. На довольно большом расстоянии у одной из лодок стояли двое людей, больше никого видно не было. У Ги создалось впечатление, будто девушка хотела сказать ещё что-то, но сдержалась. Он уловил её быстрый взгляд и понял всё, что было у неё на уме. Потом Эстелла опустила глаза. Ги обнял её за талию.

   — Давай погуляем наверху.

И повёл подбородком в сторону тропинки.

   — Скоро стемнеет, — ответила она. Это было притворное возражение девушки, которая хочет отдаться, но со всем возможным приличием, поэзией и скромностью. — Ладно, только недалеко.

Слегка оробевшие, они сели за поросшим травой холмиком, смущённо улыбнулись друг другу и снова посерьёзнели. Уставились на летающего жука, словно хотели оттянуть неизбежное.

   — Эстелла, ты... очень красивая.

   — Ты мне тоже нравишься.

Ги внезапно забеспокоился, что она чего доброго начнёт ломаться и всё испортит, станет сопротивляться, плакать и в конце концов закатит сцену. Несколько ребят в семинарии хвастались, что они имели дело с девушками; но о том, что так нервничали, не говорили. Он обнял Эстеллу за талию. Идущий от неё запах казался интимным, обнадёживающим. Когда она повернулась к нему, он поцеловал её. Поначалу она не противилась, потом стала слабо вырываться, но он её не выпустил. Затем, навалясь на неё грудью, стал расстёгивать верхние пуговицы платья.

   — Ги, прошу тебя, аккуратнее.

Он сознавал, что действует неуклюже, но ему было всё равно.

   — Ги... — Груди её были восхитительными. Он различал на коже тонкие прожилки. — Увидит кто-нибудь.

   — Не увидит. — Он зажал ей рот губами и ощутил на затылке её пальцы. — Эстелла!

В голове у него вертелось: «Невероятно, невероятно». Девушка сделала вдох и придвинулась, чтобы он ощутил плоть её бедра. Ги навалился на неё. Она вскрикнула:

   — Больно! Не надо!

Но остановиться Ги уже не мог, и тело девушки стало принадлежать ему, она крепко стиснула его в объятиях, тоже овладев им.

Поднялась Эстелла разгорячённая, с раскрасневшимся, смущённым лицом. Ги был изумлён тем, как быстро всё окончилось. Он подумал, что девушка кажется слегка обиженной, но минуту спустя понял, что ошибся. Потом, дожидаясь, когда она приведёт в порядок платье и волосы, он внезапно ощутил неодолимое желание сказать ей что-нибудь очень хорошее — передать словами то, что оба только, что испытали — может быть, объясниться в любви, поведать, как чудесны мир и юность, как величественно и ужасно море, как он любит очертания лодки и вид рыбы в корзине... Он не знал, что сказать. Но всё это бурлило в его душе. И было любовью. Он хотел, чтобы Эстелла поняла. Поняв, она овладеет им. Его душой и телом. Выразить ей свою любовь он мог, только излив душу. Любовь — это понимание. Сердце его было переполнено этими чувствами, потому что он и она только что принадлежали друг другу.

Ги снова обнял её.

   — Господи, море чудесно, жизнь прекрасна. Эстелла, меня переполняют потрясающие тайны, которыми я хочу поделиться с тобой...

   — Который может быть час? Не надо, Ги. — Она довольно резко высвободилась. — Мама изнервничается, ломая голову, где я.

Ги сник. Увидел, что она не понимает. Он почувствовал горечь разочарования. Это походило на разрыв. Сделав над собой усилие, он улыбнулся.

   — Ну, тогда пойдём.

Они шли по пляжу, взявшись за руки и раскачивая ими. Детство кончилось.

 

3

Посёлок, казалось, обрёл новые черты, новый облик. Ги бросилось это в глаза, когда он вернулся на следующее лето, уже не семинаристом. Его исключили — чем несказанно обрадовали — после того, как он с двумя ребятами совершил налёт на кладовую семинарии и в полночь устроил пикник на крыше, а отец-настоятель обнаружил у него в парте довольно игривые стихи. Мать отнеслась к этому спокойно. Она упрекнула его, прочла нотацию, в конце которой он увидел, что мать подавляет улыбку, бросился к ней и обнял.

— Мама, ты чудо!

С ласковым началом июня посёлок — прежде всего его население — несколько преобразился. Года два-три назад Этрета начал входить в моду, и Ги, рассматривая публику, сидевшую у эстрады, где Жак Оффенбах, композитор и кумир всего посёлка, величественно дирижировал оркестром, замечал там знаменитых людей — Массне в широкополой шляпе, с ниспадающим чёрным галстуком, сидящего рядом с другим музыкантом по имени Томе; Кокелена, замечательного актёра, который подёргивал головой, будто петушок, флиртуя с сидевшей рядом девушкой; Гюстава Курбе, художника, пощипывающего бородку.

У Оффенбаха в Этрета была вилла, названная «Орфей» в честь блистательной оперетты «Орфей в аду», арии из которой несколько лет назад распевал весь Париж. Считалось, что он обладает «дурным глазом», и юные танцовщицы его побаивались. Ги часто видел, как он идёт на пляж, бледный от рисовой пудры и сильно благоухающий одеколоном, нервозный, суетливый, низкорослый, отвечая быстрой, беспокойной улыбкой людям, которые приветствовали его, приподнимая шляпы. Даже в жару, когда все надевали летние платья и лёгкие пиджаки, Оффенбах появлялся закутанным в шарфы и даже меха, отшатывался, если возле него возникали потоки воздуха, хоть бы и от кружения юбки. Но когда он поднимался на эстраду и оркестр начинал играть его вальс или польку — о, как сидящие на зрительских местах женщины принимались орудовать спицами из слоновой кости в такт музыке!

Помимо жён и сестёр с осиными талиями и с парой очаровательных лент «следуй за мной, юноша», развевающихся позади, когда они шли, шурша платьями, появились другие женщины, которых Ги раньше не видел. Великолепно надменные, они разъезжали в рессорных ландо или каретах, величаво прогуливались по пляжу. Их большие, чрезмерно подведённые глаза, казалось, глядели на всё с презрением, влажные лилово-красные губы кривились в лёгких насмешливых улыбках. Это были особы лёгкого поведения, кокотки. Они наезжали в Этрета на день-другой из Дьеппа и Трувиля, где, восседая, будто королевы, с обнажёнными плечами и приоткрытой грудью, в платьях с серебряными блестками и большими пряжками с бриллиантами или жемчугами, пренебрежительно просаживали за ломберными столиками состояния своих любовников.

Ги восторженно глядел на них. Повсюду словно бы открывались новые горизонты. Однажды в Фекане, когда он с двоюродным братом, Луи Ле Пуатвеном, проходил мимо изящного дома, именуемого «Вилла «Гортензия», на подъездной аллее которого стоял экипаж, Луи сказал с улыбкой:

   — Она приехала.

   — Кто?

   — Гортензия Шнайдер.

Луи приехал из Парижа, где только что начал учёбу на факультете права в Сорбонне, и знал всех героев дня. Но даже Ги слышал об этой звезде оперетты, подопечной Оффенбаха и любимице парижан, с тех пор как она исполнила роль Елены Прекрасной. Ещё были живы воспоминания о той минуте, когда Гортензия в синем, усеянном звёздами платье спартанской царицы вышла на авансцену, запела знаменитую арию «Небесная любовь...» и привела весь зал в неистовство.

   — Скрывается, и я не удивляюсь этому, — сказал Луи.

Ги с завистью взглянул на двоюродного брата, казалось уже приобретшего лоск завсегдатая столичных бульваров, светского человека, знающего сплетни парижских кафе и салонов.

   — С какой стати ей скрываться?

   — Дорогой мой, так ты ничего не слышал? На прошлой неделе разразился чудовищный скандал. Об этом шумит весь Париж. Гортензия появилась в театре «Сен-Мартен» с Кадруссом...

   — Кто он такой?

   — Ги, неужели ты ничего не знаешь? Это герцог де Граммон-Кадрусс, жуткий щёголь. Он её покровитель, если и не единственный, то в настоящее время главный. В том, что они приехали вместе, разумеется, ничего особенного не было. Однако посреди второго акта какой-то старик, сидевший в партере с краю, заметил, что эта парочка предаётся в ложе любовным играм. Они, должно быть, считали, что в темноте этого никто не увидит. Так или иначе, Кадрусс вёл себя очень вольно. Спустил платье с плеч Гортензии и целовал груди. Ей, видимо, это доставляло наслаждение. Увидев такую картину, старик принялся отпускать громкие замечания: «Поглядите-ка на парочку в той ложе. Давай-давай, Кадрусс, потычься в неё лицом!»

Люди, услышав, стали поворачиваться в ту сторону и конечно же разглядели их. Старик уже орал вовсю: «До чего хороша парочка! Ну-ну! Не робейте. Покажите нам ещё что-нибудь!»

Тут уже все взгляды обратились к их ложе. Наступила жуткая минута, зрители, мужчины и женщины, сидели словно в заговорщицком молчании.

   — Так!

   — Затем поднялся шум. Люди вскакивали, шикали, кричали, размахивали кулаками. Актёрам на сцене приходилось говорить во всю силу лёгких! Потом они пожали плечами, сдались, вышли на авансцену и стали, вытянув шеи, таращиться на ложу. А зрители даже с галёрки свешивались.

   — И что дальше? — спросил Ги, сияя от удовольствия.

   — Кадрусс либо забыл обо всём на свете, либо думал, что шум поднялся из-за игры актёров, потому что не прекращал своего занятия. Потом, видимо, в ложу чем-то запустили, потому что оба резко повернулись. Весь театр заорал: «Поезжайте домой! Здесь вам не улица! Скотство! Вышвырнуть их!» Поднялась настоящая буря! Они оба замерли. Потом герцог — он сохранял ледяное спокойствие — подошёл к барьеру ложи, поклонился зрителям и поспешно увёл Гортензию.

   — И спектакль на этом, должно быть, окончился! — засмеялся Ги.

   — Особое негодование у зрителей вызвала мысль, что Кадрусс получает какое-то извращённое удовольствие, занимаясь этим прилюдно. По-моему, это чушь. Кадрусс слишком уж аристократ.

   — Париж... Какой это должен быть город! — произнёс Ги.

   — Однако, — рассудительно заметил Луи, — подобные истории происходят там не ежедневно.

Экипаж прогрохотал по булыжным мостовым Руана и за городом свернул влево, на дорогу, идущую вдоль широкой излучины Сены.

   — До Круассе два километра, — прочёл Ги на дорожном указателе.

   — Вы будете соседями, — сказала мадам де Мопассан.

Они приехали в Руан накануне утром и теперь, влажным осенним днём, направлялись проведать Флобера и его мать; или, если придерживаться светских тонкостей, мадам Флобер и её сына. В конце концов было решено, что, как ни приятна свобода, но Ги нужно продолжать образование. Самым подходящим учебным заведением был руанский лицей; через два дня там начинался новый учебный год. Однако мадам де Мопассан сказала сыну, что прежде ему надо познакомиться с Флоберами, и проехала с ним, чтобы представить его своим добрым знакомым.

   — Я много писала ему о тебе, — сказала она Ги.

И тому казалось, что он уже знает Флобера — мать часто рассказывала о нём. Это был необыкновенный человек. Когда он описывал сцену, где госпожа Бовари приняла мышьяк, то ощутил такой сильный вкус мышьяка во рту, что его дважды сильно вырвало, но всё же, обливаясь потом, он продолжал писать. Пришлось даже вызывать к нему врача!

Экипаж катил по грязной дороге. Ги поднялся и стал смотреть на движение по текущей внизу Сене — на дымящие буксиры, изящные серебристые шхуны из Норвегии с крошечными фигурками матросов на мачтах. Круассе оказался первым населённым пунктом. Экипаж свернул в окаймлённую деревьями подъездную аллею, ведущую от сторожки к невысокому длинному белому дому, видневшемуся сквозь высокие вязы, берёзы и тополя, с парком, полого спускавшимся к пешеходной дорожке вдоль берега. Служанка проводила гостей в большую, светлую, удобно обставленную, но пыльную комнату. Затем открылась противоположная дверь и раздались громкие приветствия.

   — Лора! Дорогая подруга!

   — Гюстав, наконец-то!

Начались поцелуи, объятия. Мадам Флобер, одетая в чёрное, оказалась медленно передвигавшейся старухой. Её сын — широкоплечим, с крупной головой и вислыми, светлыми, как у викинга, усами. Он сильно встряхнул руку Ги и, поблескивая голубыми, чуть навыкате глазами, низким голосом произнёс:

   — Так-так, значит, это тот сорванец, которого турнули из семинарии в Ивето? Негодник! — И, заливаясь громким смехом, похлопал юношу по плечу. — Изгнан священниками! Поразительно!

Произнёс он это очень смешно, с шестью «п»: «П-п-п-п-п-поразительно!»

Ги тоже не удержался от смеха. Флобер ему понравился; он совершенно не походил на знаменитого писателя, человека, который ездит ко двору в Компьен, запросто общается с императорской четой. Лицо у него было пухлое, румяное, голова наполовину облысела, длинные седеющие волосы ниспадали сзади на воротник. Походил он если не на викинга, то на нормандца из армии Вильгельма Завоевателя. Однако Ги позабавило, что на нём были широкие турецкие шаровары и ковровые шлёпанцы.

   — Разве я был не прав? — Флобер перевёл взгляд на мадам де Мопассан. — Вылитый Альфред. Те же глаза, тот же подбородок. Да-да.

Он повёл гостей в соседнюю комнату, где мадам Флобер, прицокивая языком, ворошила кочергой дрова в камине.

   — Чего эта дура девчонка топит сырыми дровами? — возмутилась она. — Вечно одно и то же.

Хозяйка дома производила впечатление брюзгливой старухи.

   — Оставь, мама. Ничего, — сказал Флобер.

   — Что-что?

Его мать повернулась к нему ухом с раздражённым, недоверчивым видом глухой, полагающей, что не расслышала какого-то оскорбления.

   — Ничего! — громко повторил Флобер. И бережно повёл её к креслу. — Сгорят. — С силой переворошил дрова. — Брось я туда какую-то свою рукопись, наверняка занялась бы пламенем.

Он подмигнул мадам де Мопассан. Потом, наклонясь к ней, спросил:

   — Дорогая, я не сообщал тебе, как буржуа отличились в очередной раз? Мне пришло письмо от французского чиновника в Пекине — в Пекине, заметь; видимо, автор его — привратник во французской таможне или ещё кто-нибудь столь же значительный. В письме сообщается, что он недавно прочёл мою книгу «Саламбо», нашёл её «созданием бесстыдного, растленного, извращённого разума» и распорядился, чтобы ни один экземпляр её не попал в руки китайцам. — Флобер потряс кулаками. — П-п-п-п-п-потрясающе!

   — Гюстав, ты неисправим.

Разговор перешёл на семейные дела, и мадам де Мопассан сказала, что Ги будет учиться в руанском лицее.

   — Чёрт побери! — выкрикнул Флобер.

   — Опять чертыхаешься, Гюстав? — укорила его мать.

   — Я сам учился в этом лицее, — продолжал бушевать Флобер. — Отвратительная казарма. Там не признают парт. Сажают тебя на какую-то допотопную скамью, в одну руку дают древнюю роговую чернильницу, в другую — куриное перо вместо гусиного и заставляют дотемна писать на колене латинские глаголы. Сам увидишь. Чёрт!

   — Вот как?

Ги с тревогой посмотрел на него. Но тут лицо Флобера расплылось в заразительной улыбке.

   — Не беспокойся, сынок. Думаю, там уже многое изменилось. Сейчас ведь разгар промышленной революции — это величайшее, хоть и тщательно завуалированное благо, а?

За обедом Ги сидел рядом с мадам Комманвиль, племянницей Флобера; он пытался вовлечь её в разговор, но та сидела будто статуя и, казалось, не замечала ничего вокруг. Флобер уделял ей много внимания.

Потом, к восторгу Ги, позволил себе ещё одну вспышку возмущения и от удовольствия расхохотался сам.

   — Можешь ты припомнить, — обратился он к мадам де Мопассан, — что-нибудь столь же смехотворное, как поведение этого имперского прокурора Пинара, ведшего дело против моей «Госпожи Бовари», этого петушка, этого жалкого...

   — Гюстав, о чём ты говоришь?

   — ...стража закона и порядка? Когда он поднялся в суде и затявкал о разлагающем воздействии, которое писатель Гюстав Флобер оказал на добропорядочных граждан искажённой картиной нравов нашей французской провинции, то выглядел воплощением пристойности. «Без контроля искусство перестаёт быть искусством, — вещал он. — Оно уподобляется женщине, снимающей с себя все покровы». Ха! Покровы! Он даже не мог позволить себе назвать их одеждой. Произнеси он слово «юбка», с ним случился бы обморок! А теперь, по прошествии стольких лет — я только что узнал об этом, — наш высоконравственный прокурор Пинар написал книгу непристойных стихов и сам распространяет её. Притом с иллюстрациями! П-п-п-п-п-поразительно!

Когда гости уезжали, Флобер тепло пожал руку Ги на прощание.

   — Мы должны бы видеться друг с другом, а, старина?

Ги заметил благодарный взгляд матери. Потом они поехали обратно, махая руками на прощание необыкновенному толстому человеку в широких шароварах, трепещущих под вечерним ветерком.

   — Милый Гюстав!

   — Замечательный человек! — сказал Ги.

Молодые люди шли длинным строем по улице Массена, возвращаясь в лицей после ежедневной прогулки. Когда они приближались к перекрёстку, месье Годар, сопровождавший их учитель, рысцой побежал к хвосту колонны, выкрикивая: «Господа, пожалуйста, ведите себя прилично», потом со всех ног, словно навстречу самому императору, побежал обратно к её голове. На тротуаре не было никого, кроме шедшего им навстречу дородного мужчины. Когда до него оставалось несколько шагов, месье Годар повернулся, крикнул: «Стой!» — и, сняв шляпу, отвесил ему глубокий поклон. Темноволосый толстяк в несоразмерно маленьком пенсне, колыхавшемся над пышными усами, несколько смутился. Приподнял шляпу и тут же свернул в переулок. Старый Годар вновь поспешил к хвосту колонны.

— Вы только что видели месье Буйе, Луи Буйе, — объявил он. — Запомните это, господа. Луи Буйе, великого поэта. Об этом вы сможете говорить с гордостью.

«Так это Луи Буйе», — подумал Ги. Буйе являлся другом их семейства. Мать дала Ги его адрес со словами: «Ты должен навестить его. Мы с ним знакомы много лет».

На вершине холма раскрасневшийся Годар, запрокинув голову, стал декламировать. И то ли благодаря мелодичности этих строк и воодушевлению, с которым Годар — довольно невзрачный человечек — любовно читал их, то ли потому, что о Буйе говорила мать, Ги был тронут. Стихи вправду были замечательными. Казалось даже странным, что написал их этот неуклюжего вида толстяк. Вечером Ги отправился в книжный магазин напротив лицея. Единственным сборником стихов Буйе оказался «Фестон и Астрагал». Ги купил его и при свете пронесённой тайком свечи читал, лёжа в холодной спальне, — внезапно опьянённый изысканными, благозвучными, нежными строками.

К своему облегчению, Ги нашёл, что с флоберовских времён лицей изменился. Он завёл нескольких друзей. Ближайшим стал Робер Пеншон, весельчак, товарищ Луи Ле Пуатвена, большой любитель театра. Кроме того, в лицее он имел гораздо больше свободного времени, чем в семинарии, и теперь, под впечатлением от встречи с Буйе и от его поэзии, он стал на досуге писать стихи. В одних старался передать вид моря ветреным днём в Этрета и то, как магически оно действовало на него; в других описывал нормандские пейзажи. Но половина стихотворений не укладывалась в нужную форму. Раньше он не подозревал, что слова могут быть так упрямы и независимы. Стоило отнестись к ним небрежно — они почти всегда артачились, и втиснуть их в избранную форму оказывалось невозможно. Он хотел попросить Флобера представить его Луи Буйе, но побаивался, что Флобер посмеётся над этой просьбой. И решил отправиться к поэту сам.

Буйе жил на окраине Руана, на улице Биорель, одной из тех бесконечных, обшарпанных, безликих улиц, что ведут из провинциальных городов. Рядом с дверью простого прямоугольного дома под номером 14 торчала проволочка. Ги потянул её и услышал далёкий звон колокольчика. Никто не вышел. Он потянул ещё раз и стал ждать. Возможно, Буйе не было дома. И когда он уже собрался уходить, за дверью послышалось неуверенное шарканье, повернулся ключ, дверь отворилась, и Ги увидел лицо толстяка, которого месье Годар приветствовал так почтительно.

   — Я... э... — Ги почувствовал себя неловко; небольшая речь с толикой лести, которую он готовил два дня, вылетела у него из памяти.

   — Ну что же вы, молодой человек? — произнёс Буйе, склонив набок голову, отчего пенсне его заколыхалось.

   — Добрый день, месье. Меня зовут Ги де Мопассан. Я... э...

   — Мопассан? То-то лицо мне показалось знакомым. Входи, входи.

Буйе протянул маленькую пухлую руку. Он оказался толще, чем представлялось Ги. Когда Буйе смеялся, то сперва начинал трястись, подобно студню, его двойной подбородок, затем живот, а потом, казалось, тряска постепенно передавалась внутренностям. Маленький, как у многих толстяков, рот, открываясь в улыбке, обнажал тесно растущие зубы.

   — Я слышал, ты учишься в лицее, — сказал Буйе.

Ги стало любопытно, кто сказал ему, наверное, написала мать. Они пробрались по тёмному коридору, казалось заставленному мебелью, — туша Буйе заслоняла Ги свет. И когда оказались в тусклой, наполненной табачным дымом комнате, из дальнего угла послышался громкий смех:

   — Ха! Ненавистник священников! Трижды чёрт подери!

Это произнёс удобно сидящий в кресле Флобер. Он вовсю дымил кальяном с длинной, изогнувшейся у ног, будто ручная змея, трубкой. И, пожав Ги руку, сказал Буйе:

   — Этот юный негодник настолько пренебрежительно отнёсся к буржуазному представлению об адском огне, что его вышвырнули из семинарии.

   — Вот как! И, стало быть, он явился обратить нас в свою веру? — воскликнул Буйе, поправляя пенсне. — Может, он не знает, что я муниципальный библиотекарь Руана? Да-да, месье, муниципальный библиотекарь. Представляю себе! Мне надлежит держать ответ перед отцами города. Весьма достопочтенными людьми, месье...

   — Это евнухи! — выкрикнул Флобер.

   — ...я в определённом смысле страж их добронравия...

   — Подлецы!

   — ...и обязан оберегать их политическую непорочность, не якшаясь с заклятыми врагами общественного порядка!

Тут они с Флобером выкрикнули в один голос: «Да здравствуют друзья скотов!» — и громко захохотали.

Ги ожидал не такого приёма. Его обрадовало, что Буйе отзывался обо всём так же непочтительно, как Флобер. Тот и другой явно были старыми друзьями. Он сказал:

   — Я пришёл засвидетельствовать своё почтение, месье Буйе.

   — Вот как? — Буйе глянул на него, потом издал короткий смешок. — Приятно слышать. — И придвинул Ги стул. — Присаживайся, малыш. Не обращай внимания на двух старых дураков. — Потом спросил: — Кальвадоса? — У них с Флобером на столе стояла бутылка. — Или чаю?

   — Спасибо, чаю, — ответил Ги.

Буйе позвонил и отдал распоряжение пухлой молодой служанке. Пока молодой человек ел бутерброды со свежим водяным крессом, его расспрашивали о матери. Флобер предавался воспоминаниям о её брате, Альфреде Ле Пуатвене, интересовался лицейской жизнью. Мужчины с громким бульканьем потягивали кальяны (то была одна из причуд Флобера), а потом ударились в шутовство — завели скабрёзный диалог, в котором Буйе стал архиепископом, а Флобер поочерёдно был месье Гози, его представителем, и весьма достопочтенным отцом Крушаром из ордена варнавитов, духовным наставником разочарованных женщин. Он размахивал руками, давился, кашлял, раскраснелся от смеха, а почти столь же красный Буйе стучал кулаками по столу.

   — Чёрт возьми! Великолепно!

   — П-п-п-п-п-поразительно!

От смеха у них выступили слёзы.

Комната уже тонула в табачном дыму. Ги подумал, что Буйе — замечательный человек и совершенно не соответствует расхожему представлению о поэте. Ему казалось, что под наружным весельем и добродушием этот толстяк прячет страдания и горькую разочарованность. Он догадывался, что Буйе ни за что их не проявит. Флобер в определённом смысле был таким же. Ги ощущал громадный запас любви, даже сентиментальности за жестокими, презрительными словами, которыми он бичевал напыщенных, нудных лицемеров. Эти качества Флобер ненавидел, но к человечеству ненависти не питал — для этого он был слишком добр.

Улучив тихую минуту, Ги обратился к хозяину дома:

   — Я прочёл «Фестон и Астрагал», месье Буйе. И хотел задать вам несколько вопросов об этих стихах.

Он вытащил из кармана книгу и стал искать нужное место.

   — А это что? — спросил Флобер.

Быстро подняв глаза, Ги увидел, что он разглядывает подобранные с пола листы бумаги, — и догадался, что нечаянно вытащил их вместе с книгой. Заливаясь краской, он ответил:

   — Стихи, над которыми я работаю. Они ещё не закончены. Я пока не хотел никому их показывать.

   — Стихи, вот как? — произнёс Флобер. Он бросил на Буйе быстрый взгляд. — Прочти-ка их. Читай-читай.

Ги взял листы и начал читать. На четвёртой строке Флобер сказал: «О, Господи!» — и они опять обменялись взглядами с Буйе. В конце третьей строфы он громко повторил строку:

   — «И моё сердце непременно разобьётся». Так ты выражаешь свои чувства? Мы должны вообразить, что твоё сердце разбивается, как блюдце? И этим образом ты намерен обогатить прекрасную французскую литературу? Читай ещё!

Ги начал другое стихотворение. Слушатели громко булькали кальянами. Дослушав до середины, Флобер не сдержался.

   — Это что такое? «И голубая глубь, как женщина, непостоянна»? Клянусь одиннадцатью тысячами кёльнских дев, неужели возможно до сих пор, до сих пор, в наш просвещённый век, выдавать избитое, вялое, безвкусное сравнение моря с непостоянной женщиной за свежий взгляд? Зачем тут вообще женщина? А? — Он сверкнул глазами на Ги. — Что ты читал? Клянусь всеми святыми, Буйе неповинен в этом!

   — Я... собственно...

   — Шаблонные, заимствованные образы! Нет-нет, малыш. Если хочешь писать стихи, которые хотя бы можно будет читать, надо трудиться. Трудиться. Что скажешь, Буйе?

Тот кивнул, посверкивая глазами.

   — Знаешь ты, что такое труд? — спросил Флобер. — А? Ладно, Буйе тебе объяснит. Или лучше я сам. Буйе десять дней переделывал четверостишие. Это и есть труд.

   — А вот он, — сказал Буйе, — потратил десять часов на три фразы — и они ещё не завершены!

Мужчины дружески переглянулись.

   — Терпение, — сказал Флобер. — Если собираешься писать, нужно терпение. Так, Буйе?

   — Да, Гюстав.

   — А теперь, — сказал Флобер, отодвинув кальян ногой, — чтобы развеять впечатление от этой юношеской писанины, выступят два старых чудака-литератора. Иди сюда, Буйе. — Тот взял Флобера под руку, и Флобер обратился к Ги: — Это мой шедевр, молодой человек. Называется «Шаг кредитора».

И оба, опьянённые больше душевным весельем, чем кальвадосом, пустились в шутовской пляс. Флобера переполняла радость, его усы викинга дёргались вверх-вниз, а Буйе постоянно хватался за пенсне. В конце концов они повалились на диван, хохоча и обнимая друг друга.

Когда отдышались и выпили ещё кальвадоса, Флобер объявил, что ему пора. Буйе ответил:

   — Мы пойдём с тобой. По пути заглянем на Сен-роменскую ярмарку.

Эта ярмарка с ларьками, палатками и яркими огнями, тянущаяся вдоль всего бульвара от площади Бовуазен до Булингрена, каждой осенью влекла к себе весь Руан. Буйе, Флобер и Ги шли по ней сквозь завывание шарманок, удары в гонг, бренчание струн, выкрики торговцев сосисками, пирожников, продавцов каштанов, пьяных, скандальных женщин, заблудившихся детей, зазывал с раскрашенными лицами, приглашающих посмотреть акробатов, они видели пятиногую овцу, дрессированных блох, загадочных факиров и непобедимых боксёров.

Терпя толчки и давку, они стояли, глазея на помосты, где усталые, стареющие женщины в грязных трико с блестками задирали ноги, стараясь казаться соблазнительными, и зазывали на «парижские наслаждения». Пялились на силачей, на лилипутов, казалось рождённых одной кошмарной матерью. Потом Буйе и Флобер начали своё неподражаемое лицедейство. Ги шёл позади них. Флобер, заломив шляпу и поджав губы, изображал потешную горожанку, а Буйе, тряся рядом животом, играл роль её недотёпы мужа. Люди оглядывались на двух крупных мужчин и юношу, протискивающихся сквозь толпу, и весело улыбались.

Посреди ярмарки Флобер затащил своих спутников в большую красивую палатку с надписью «Искушение святого Антония».

   — Это старина Легран! — выкрикнул он, перекрывая завывание шарманки. — Пошли. Надо посмотреть — тема священная.

Для Флобера тема эта была поистине священной. Она наложила отпечаток на всю его жизнь. С юношеским пылом он написал «Искушение святого Антония» более двадцати лет назад, и Луи Буйе помог забраковать это сочинение. Он написал второй вариант с теми же страстью и трудолюбием, но понимал, что успеха не добился. И теперь, протискиваясь в палатку, думал о третьей попытке.

Они сели среди набившихся зрителей, и Легран начал кукольное представление. Там были все традиционные персонажи — отшельник со свиньёй, Сатана, Бог Отец, множество чертей и сонмы ангелов. Пока отшельник, мучаясь страшными искушениями Нечистого, противился им, Легран пьяным, хриплым голосом пересказывал эту историю из-за кулис, вставляя непристойные шутки, зрители хохотали и хором ревели отчаянные просьбы святого так, что дрожал брезент палатки:

Ги бросил взгляд на Флобера. Лицо писателя сияло восторгом.

Ги потом часто бывал в этом доме на улице Биорель, а однажды встретился с Буйе у Флобера. Поэт поощрял молодого человека писать стихи и по воскресеньям внимательно читал то, что он приносил. Мопассан хорошо узнал Буйе. Кое-что поведал о нём Флобер. Когда родители стали заставлять молодого человека заниматься медициной, Буйе взбунтовался, отрёкся от своей доли наследства в пользу двух сестёр, стал писать стихи, на которые почти никто не обращал внимания, и пьесы, которых не замечали вовсе. Он зарабатывал гроши, давая уроки латинского и французского.

Буйе в свою очередь рассказывал Ги о Флобере — в частности, о прискорбной истории первого варианта «Искушения святого Антония» в сороковых годах; Флобер словно каторжник трудился над пьесой три года и, наконец дописав её, пригласил Буйе и ещё одного друга, Максима дю Кана, быть её судьями.

   — Гюстав размахивал рукописью над головой и кричал: «Если вы не взвоете от восторга, значит, вас ничем не проймёшь!» Читал он её нам четыре дня. Ежедневно с полудня до четырёх часов и с восьми до полуночи. Мы слушали. Дочитав до конца, спросил: «Теперь скажите откровенно, что вы о ней думаете?» Я ответил: «Думаем, ты должен швырнуть её в огонь и никогда не заводить о ней разговора». Это было ужасно. Бедняга Гюстав! Да, терпение у него есть.

Ги находил Буйе мягким, добрым человеком, который вооружился против мира двумя лицами: одним — весёлым, другим — величественным. Но о его душевных страданиях не знал никто. Буйе был из тех, кто с улыбкой встречает всё, даже терзание. И когда ему было особенно плохо, он становился ироничным.

Буйе говорил Ги:

   — Сотня стихотворных строк может прославить человека, если — если, — тут он поднимал толстый палец, — в них содержится сущность его таланта и неповторимости. Не забывай этого. Сотня строк!

Он повторял вновь и вновь:

   — Надо найти тему. Затем найти минуту, когда заставишь эту тему расцвести, и, наконец, найти в себе силы. А там, если окажешься удачлив, — на лице его появлялась добрая улыбка, — кто знает? Вдруг сотня строк приведёт к бессмертию?

   — Осторожней, не сломай ногу, малыш!

Взрыв грубого смеха.

   — Надел шерстяное бельё?

Опять смех. Двое молодых людей сами засмеялись от смущения, поглядев на женщин с мускулистыми руками, которые осыпали их обидными репликами с обеих сторон улицы. Ги пошатнулся, ступив на выщербленный камень, и угодил ногой в грязную лужу. Раздались насмешливые выкрики:

   — Буржуа!

   — Папенькины сынки!

Молодые люди продолжали путь и вскоре дошли до длинной кирпичной стены, за которой находился винный склад, людей там было поменьше.

   — Славный райончик, а? — сказал Пеншон.

   — Особенно запах.

Они усмехнулись друг другу, довольные своим приключением. Несколько ребят из старшего класса в лицее говорили об этом квартале весёлых домов в Руане, будто завсегдатаи, но Ги и ещё кое-кто заподозрили, что те знают гораздо меньше, чем рассказывают. Они с Пеншоном ходили несколько раз по окраинам этого квартала; потом Пеншон услышал, что один из борделей находится на улице де Лярш, и молодые люди решили туда наведаться.

   — Пойдёшь, Ги?

   — Почему же нет? Ты ведь тоже не прочь?

Пеншон замялся.

   — Не знаю. Это довольно опасно, разве не так?

Когда они прошли сотню метров до перекрёстка, Ги сказал:

   — Должно быть, здесь.

   — Это улица дю Пелерен. А нам нужна де Лярш.

   — Идти нужно сюда. Пошли.

Они зашагали по обшарпанной улице, ведущей к докам. Район этот выглядел мрачно даже в дневное время. Тротуары, там, где они существовали, были потрескавшимися, неровными; мостовая влажно поблескивала, словно солнца не хватало, чтобы её высушить. Из неприглядного кабачка неслось пьяное пение; у входа валялся совершенно охмелевший ребёнок. На верёвках, протянутых поперёк улицы между верхними этажами, сохло бельё, на мусорной куче лежали без сознания два существа в лохмотьях, похожие на людей.

И на улице дю Пелерен были проститутки. Чуть впереди две красотки пристали к троим шедшим матросам. Двое из них оттолкнули девиц и пошли дальше. Третий остановился, и когда Ги с Пеншоном проходили мимо, капризным голосом торговался с женщинами.

   — Нет, нет. Про полчаса и слышать не хочу.

   — Недолгое время лучше всего, дорогой.

   — Нет, чёрт возьми. Всю ночь.

   — Берёшь нас обеих, дорогой?

   — Я же сказал, — раздражённо ответил матрос.

Выглядели проститутки уже не юными. Они густо пудрились, румянились, ярко красили губы, спускали на лоб завитки волос. Носили широкополые шляпы и ходили, покачивая бёдрами. Дальше вдоль тротуара виднелись другие.

Пеншон подтолкнул Ги. Они оглядели проституток и мадам в распахнутых окнах. В некоторых виднелись мужчины, бледные, дряблые существа.

   — С выбором улицы ты не ошибся, — сказал Пеншон. Оба нервозно засмеялись. Некоторые женщины в окнах курили. Одетые в платья с низким вырезом, они высовывались, зазывно демонстрируя грудь. Когда Ги с Пеншоном приближались, мадам становились сосредоточенными, чрезмерно серьёзными и хрипло шептали по-заговорщицки: «Заходите, получите хорошую девочку. Сюда, сюда. Что вам угодно? Мои девочки это сделают». И кивали в подтверждение своих слов.

Но когда молодые люди проходили мимо, лица мадам менялись, и они поднимали насмешливый гогот или принимались выкрикивать:

   — Ступайте к нянечке!

   — Ваш папаша вчера был здесь, буржуа!

   — Хочешь зайти в один из этих домов? — спросил Ги Пеншона.

   — Нет. Слишком уж они неприглядные.

У обоих взволнованно колотилось сердце, но они старались этого не показывать. Одна из женщин на тротуаре пристроилась к ним. У неё было исхудалое лицо и рыжие волосы.

   — Идёте со мной?

Улыбка женщины была насмешливой. От неё сильно пахло духами. Молодых людей возбуждал уже сам разговор с нею. Ги спросил:

   — Э... не скажете ли, где улица де Лярш?

Она поглядела на них.

   — Направляетесь в тот бордель, что ли? Хотите девочку с медицинским свидетельством? Я здорова. Пошли со мной. Ублажу вас получше, чем там. У меня лёгкая хромота, может, вам это понравится? Смотрите.

При ходьбе она слегка приволакивала ногу.

   — Вы очень хорошенькая, но... нет, спасибо.

Молодые люди торопливо пошли дальше.

В конце улицы они заколебались, не зная, куда свернуть. Ги увидел в воротах женщину. Отвернувшись от них, она подтягивала чулок. Несмотря на её полноту, нога в чёрном чулке выглядела стройной, над чулком виднелась белая полоска кожи. Затем она повернулась, заметила их взгляды, подержала юбку приподнятой, потом опустила. Женщина была молодой, свежей, с пухлым, неожиданно привлекательным лицом. Слегка улыбнувшись, она лениво направилась к ним.

   — Добрый вечер. Вы поджидали меня?

Глаза её были чёрными, очень красивыми.

   — Ну...

   — Мы... э...

Молодые люди быстро переглянулись.

   — Не хотите ли поразвлечься? — Она окинула Ги профессионально оценивающим взглядом. — Постель отличная — тёплая. А?

   — Сколько? — неожиданно спросил Ги.

   — Вас двое?

Молодые люди переглянулись вновь. Такого они не ожидали. И одновременно ответили:

   — Да.

   — Нет.

Ги снова повторил «Да» и сильно подтолкнул Пеншона локтем.

   — Луидор, — сказала женщина.

   — Что? Господи!

   — Луидор?!

   — Как вы смеете, чёрт возьми? — спокойно спросила женщина.

Молодые люди с ужасом поняли, что оскорбили её.

   — Но у нас всего десять франков, — сказал Ги. И этим лишь усугубил положение.

   — Вы за кого меня принимаете? — Из-за сдержанного голоса обида её казалась ещё глубже. Они стояли на тротуаре; за ними наблюдала мадам из окна напротив. — Все вы, буржуа, одинаковы. Норовите на дармовщину. Думаете, женское тело стоит всего десять франков? Своих женщин, что ли, оцениваете в эту сумму? Ну так мне цена немного побольше.

Сквозь слой пудры видно было, что кровь бросилась ей в лицо; разговаривая, она как-то странно оттопыривала верхнюю губу, и это очень шло ей.

   — Но, мадемуазель...

   — Пожалуйста, мы не хотели вас обидеть.

   — Приносим свои извинения, мадемуазель.

   — Десять франков тут ни при чём... Я хочу сказать...

   — Он хочет сказать — можем ли мы загладить свою вину?

   — Мадемуазель, позвольте вас пригласить выпить кофе, пива, ликёра...

   — Право, мадемуазель, мы вовсе не хотели...

Молодые люди извинялись наперебой, и внезапно она рассмеялась. У неё были очень белые зубы; в окружении красных губ они выглядели красиво.

   — Хорошо. Угостите меня кофе.

Они побежали за фиакром, взбудораженные этой встречей, радуясь обществу женщины и сладостному, тайному ощущению её опасности. В фиакре они сидели по бокам от неё, выпятив грудь.

Потом в кафе «Родник» они мысленно молились: «Господи, пусть мимо пройдёт кто-нибудь из лицеистов и заметит нас», — курили сигары и старались, когда вспоминали об этом, выглядеть пресыщенными и беспечными. Женщина, посмеиваясь, пила анисовую настойку. К ним подошёл разносчик горячих пирожков, она взяла три, съела и облизала пальцы.

   — Как я их люблю! — вздохнула она. — Потому и такая толстая — поглядите: жуть.

Звали её Адриенна Легей. Приехала она из Фекана. Когда молодые люди захотели узнать о ней побольше, она с улыбкой ответила: «Нет-нет, достаточно. Это некрасиво с вашей стороны» — и провела по их щекам толстым пальцем.

Наконец Адриенна сказала:

   — Мне пора. Благодарю вас, господа. Не провожайте. Теперь все мои раны исцелены.

Её белые зубы вновь блеснули в обрамлении красных губ. Она чмокнула обоих в щёку и ушла.

   — Хорошо с ней было, — сказал Ги, когда они вернулись в лицей.

   — У меня такое ощущение, будто я с нею переспал, — сказал Пеншон.

   — У меня тоже.

Оба шумно вздохнули.

   — А раньше б я и смотреть не стал на такую толстуху.

   — Да, она толста, — сказал Ги. — Пышка.

В середине июля, когда Ги напряжённо готовился к экзаменам на степень бакалавра, пришло краткое письмо от Флобера. Он сообщал о смерти Буйе. Ги знал, что поэт болен, но, поглощённый занятиями в лицее, две недели не мог выбраться на улицу Биорель. Полученная весть потрясла его, но не до глубины души — он был ещё слишком молод.

Жарким утром несколько дней спустя Ги шёл с Флобером и Пеншоном в скромной похоронной процессии по улицам Руана с их средневековым великолепием, по рыночной площади, где сожгли Жанну д’Арк, по улице дю Массакр, по улице дю Руж Мар, мимо большого собора с тремя шпилями и сверкающим витражом. Через неделю он сдал экзамены и вернулся в Этрета. Мадам де Мопассан не обманула ожиданий сына; родители пришли к решению, что он должен ехать в Париж, изучать право. Право? Что ж, это всегда молчаливо подразумевалось, хотя кузен Луи терпеть не мог юридических наук и предостерегал Ги от занятия ими.

Но это предостережение, лёгкая скорбь о смерти Буйе и необходимость расстаться с Этрета оттеснялись на задний план мыслью о Париже — великолепном городе, центре мира.

 

4

Белые шары газовых фонарей излучали свет, ветерок шевелил листву платанов. Бульвар оглашали грохот фиакров и трёхконных омнибусов, говор толпы на террасах кафе, бой часов, крики носильщиков, свистки подъездов, звуки шарманок, выкрики лоточников, шарканье ног по тротуарам и та мощная, слитная, размеренная пульсация, что представляет собой дыхание громадного города.

Ги находился в центре центра мира — в той его части между театром «Жимназ» и церковью Мадлен, которая носит всем известное волшебное имя — Бульвар.

Всё остальное не волновало его. Елисейские поля с неприветливыми особняками банкиров, строгими фасадами, с широкой полупустой проезжей частью, с редкими магазинами и кафе были холодными, чопорными. Правда, в конце улицы имелись кабаре, но надо сказать, что большую часть года даже немногочисленные рестораны, чтобы не разориться, превращались в дома свиданий. Монпарнас и Левый берег казались чуть ли не местами ссылки; Монпарнас представлял собой деревню с тёмными улицами, лачугами и ветряными мельницами. За воротами Сен-Дени лежала дикая сельская местность, жители её носили блузы. А истинно парижская жизнь шла на беспутных, шумных, коварных, жестоких, неуёмных и насмешливых двух километрах Бульвара.

Было шесть часов, в это время Бульвар каждый вечер оживлялся. Охваченный восторгом Ги шёл по нему. Париж — какой это замечательный город! Молодой человек всё не мог наслушаться, наглядеться. Проносились, покачиваясь, чёрные и жёлтые фиакры с занавешенными окнами, кучеры в цилиндрах и накидках с бесстрастным видом петляли между маленькими омнибусами с сиденьями для мужчин наверху. Изредка проносились фешенебельные ландо или коляски, посверкивая бронзовыми фонарями. Казалось, весь Париж высыпал из домов. Магазины были залиты светом, там теснились покупатели и будут тесниться до десяти часов — у Тона, императорского поставщика мебели, Жиро, где можно найти самую модную галантерею, Вердье, изготовителя самых изящных тростей; а для бульвардье трость не менее необходима, чем брюки.

За стоящими на тротуарах столиками кафе мужчины с изящными усиками и бородками с величественным видом покрикивали: «Гарсон, кружку пива!» или «Абсента!» — галантно склонялись к рукам женщин, которые подходили, придерживая длинные юбки со шлейфами. Носильщики в синих фартуках, пошатываясь, несли корзины устриц и омаров в «Мезон д’Ор», где в обитых красным плюшем отдельных кабинетах, видимо, завязывались самые пикантные любовные истории. Ночи напролёт там велись азартные игры, проигравшиеся, разорившиеся завсегдатаи, которым негде было жить, храпели на диванах. Под газовыми фонарями зазывно улыбались женщины в платьях с низким вырезом. Яркие, восхитительные, они стояли, уперев руку в бедро, и насмешливым взглядом полузакрытых глаз раздевали прохожих.

Ги находился в Париже уже десять дней, его зачислили на факультет права. В первый вечер он стоял под деревьями в толпе у кафешантана «Альказар», слушал, как знаменитая Тереза поёт грудным, хрипловатым голосом «Ты щекочешь своими усами меня», и восторженно подхватывал припев вместе с остальными.

Проходя по саду Елисейских полей, он миновал парочку, слившуюся в объятиях и стонущую на скамье. Заглянул в кафе «Элде». Сидевшие за столиками офицеры звали Феликса, метрдотеля, каким-то таинственным образом узнававшего обо всех новых назначениях и повышениях по службе в гарнизоне раньше их самих.

Огни в окнах Тюильри каждую ночь ярко горели до рассвета. Император с императрицей давали один блестящий бал за другим. Люди говорили, что Париж никогда не бывал таким весёлым, таким очаровательным. Барон Османн снёс средневековые трущобы и проложил по городу новые великолепные бульвары. Деньги повсюду лились Сеной в половодье, и нищета соседствовала с безудержной расточительностью.

Ги дошёл до кафе Тортони, самого знаменитого на Бульваре. Терраса заполнялась людьми. Он подумал: «Почему бы нет?» — и сел за один из круглых столиков.

   — Гарсон, кружку пива.

   — Несу, месье.

Молодой человек наблюдал за жрицами любви на тротуаре. Другие женщины переходили улицу, грациозно обходя кучи конского навоза. У тротуара остановилась маленькая лакированная коляска, при свете фонаря он увидел в ней пожилого, скучающего вида мужчину в вечернем костюме и кокотку в блестящем платье, с драгоценными браслетами на руках. Сидели они неподвижно, прямо, женщина что-то говорила. Потом коляска поехала дальше.

Ги начинал понимать, что светские мужчины заводят этих женщин, словно породистых лошадей или собак. Не по любви, не ради страсти или вызова общественной морали. Они создавали себе репутацию, выставляя кокоток напоказ. Богатство и элегантность требовалось демонстрировать. Человек мог считаться светским, если содержал женщину, перед которой двери высшего общества закрыты, та вела изысканный дом, где он и его друзья по клубу могли забывать о приличиях, тратила громадные деньги на одежду, драгоценности, экипажи, азартные игры и при случае походя доводила отчаянных молодых людей до разорения.

Внезапно на проезжей части поднялась суматоха, кабриолеты с омнибусами подтянулись к тротуарам, — это проскакал, лязгая подковами, эскорт императорских гвардейцев. Пиво было холодным, с резким вкусом; сидя за столиком, Ги чувствовал себя кутилой. Он обратил внимание, что большинство людей за другими столиками пьют абсент; поговаривали, что этот напиток довёл половину парижских художников до озверения, а других до сумасшествия. Ги слышал анекдот, правда, студенты факультета утверждали, что это истинное происшествие. Некий профессор, известный атеист, бормотал на смертном одре: «Аб... аб...» Родные сочли, что он вернулся в лоно религии и просит к себе аббата, срочно послали за священником, и тот явился к последнему слову умирающего: «Аб-сента!»

Между столиками носился оборванный мальчишка с ящиком, где лежали сапожные щётки и крем.

   — Почистить обувь, месье? Почистить?

   — Ба, да это Мопассан. — Ги поднял глаза и увидел Люрана де Рошгюда, однокурсника, с которым подружился. — Вижу, ты не теряешь зря времени.

   — Присаживайся, — сказал Ги. — Гарсон, два пива!

   — Совсем-таки парижанин, — сказал Рошгюд.

Этот невысокий светловолосый красивый парень был сыном банкира, отец определил его на факультет в надежде привить ему хоть какие-то представления о законах до того, как он войдёт в семейное дело. Однако Ги видел, что учёба мало занимает Рошгюда, а поскольку этот молодой человек не испытывал недостатка в деньгах, то предавался главным образом развлечениям. Он был компанейским и нравился Ги.

   — Слушай, это чёрт знает что, — заговорил оживлённо, по своему обыкновению, Рошгюд. — Я только что видел Жана Делони. Он, знаешь ли, увивается за Корой Перл. Кора ему совсем не по карману. Это безумие — она сущий вампир.

Ги понял, что у Рошгюда широкие знакомства среди кокоток и женщин лёгкого поведения. Он знал, что англичанка Кора Перл, самая видная среди них, возвела науку любви на небывалый уровень. Её шик, роскошь, в которой она жила, остроумие и неотразимая привлекательность для богатых мужчин стали притчей во языцех. Благодаря своей красоте, она сменила нищенский дом с пятнадцатью братьями и сёстрами в Плимуте на невообразимую пышность в Париже. Её апартаменты на улице де Шело, 65, со столовой в стиле мадам Помпадур представляли собой последнее слово изысканности. Как любовница принца Жерома Наполеона, она обедала в Пале-Рояль, тратила громадные деньги и имела массу поклонников на стороне. Поговаривали, что Кора получила от одного юного наследника восемь миллионов франков — и указала ему на дверь, когда он дал ей последние десять тысяч. Выманив у поклонников все деньги, она обычно говорила: «Нам больше нельзя видеться. Это становится слишком опасно. У принца возникли подозрения».

Рошгюд подался вперёд.

   — Знаешь, что произошло? Друзья Делони собрались с духом, отправились к его отцу в старый семейный замок и сказали, что он задолжал Перл тридцать тысяч франков. Она угрожает ему. Старик — ужасный скряга — тоже собрался с духом и выписал чек. Вручил он его с таким вздохом, что, наверное, слышно было по всему департаменту, и сказал: «Надеюсь, по крайней мере, люди знают, что он имел дело с этой женщиной!»

Оба рассмеялись.

   — Гарсон, два пива.

За столик на краю террасы неподалёку от них села женщина. На ней была чёрная шляпа с завитым пером, лицо благодаря косметике выглядело мертвенно бледным. Рошгюд вскоре сказал Ги:

   — Её турнут отсюда. Это кокотка, не имеющая репутации. Тортони таких у себя не терпит.

Мужчины уже поглядывали на неё. Она достала платок, приложила к губам и убрала снова.

   — Похоже, она больна, — сказал Ги. — Взгляни на неё.

   — Ха! — презрительно хохотнул Рошгюд. — Дружище, ты ещё не знаешь этой уловки?

   — Но ведь у неё вправду больной вид?

   — Послушай, в театре «Жимназ» недавно вновь давали «Даму с камелиями» — и весь Париж обливался слезами. Она надеется — кто-то из мужчин обратит внимание на платок и спросит: «Что случилось?» — а она ответит трагическим тоном: «Ничего, просто лёгкое кровохарканье. Давайте поговорим о чём-нибудь другом». И таким образом наверняка заполучит добычу!

   — Серьёзно? — Ги поглядел на женщину и с усмешкой откинулся на спинку стула.

Рошгюд взмахом руки поприветствовал проходившего мимо рослого молодого человека, потом стал называть кое-кого из сидевших на веранде.

   — Вон тот — Мустафа-паша, брат египетского хедива. Видишь, какие крупные у него запонки? Это бриллианты.

   — Бог мой!

Они продолжали разговор, заказали ещё пива. Сидящий неподалёку от них посетитель щёлкнул пальцами:

   — Хозяин!

Лысый человек с завитыми усами подошёл и поклонился.

   — Это Тортони, — объяснил Рошгюд и подтолкнул Ги. — Смотри, что будет.

   — Одолжите мне десять луидоров, — сказал посетитель.

Тортони с поклоном отошёл, пошептался с женой, сидевшей у кассы, и вернулся с деньгами. Посетитель с небрежнейшим видом бросил сто франков, оставил два су на чай и, сунув в карман оставшиеся девяносто девять франков сорок сантимов, удалился с видом человека, позволившего себе неслыханную щедрость.

   — Замечательно!

Молодые люди пришли в восторг. Рошгюд, казалось, вдохновился этим поступком.

   — Пошли пообедаем в кафе «Англе». Гарсон, счёт.

   — «Англе»? Дружище, мне это не по карману, — сказал Ги.

Вот уже десять лет это кафе являлось неофициальным центром Второй империи, легендарным местом расточительности, кулинарных шедевров, любовных приключений и политических интриг. В его большом зале каждый европейский король занимался флиртом и напивался, хотя бы слегка. Процветали даже окрестности кафе: напротив стоял дом, где лорд Хертфорд за миллион золотых франков провёл единственную ночь с графиней де Кастильон. Каждый вечер к этому заведению с застеклённой дверью из красного дерева подъезжали экипажи, и женщины, скрывающие вуалью лица из страха быть узнанными, торопливо поднимались на свидания в отдельные кабинеты. Метрдотель Эрнест, носивший прозвище Барон Юпитер, принимал их сдержанно, бесстрастно, словно принц королевской крови.

   — Ерунда, — сказал Рошгюд. — Деньги нам не понадобятся. Я уже много месяцев пользуюсь кредитом у Эрнеста. Он знает, что мой отец расплатится. Пошли.

Можешь вернуть мне долг со временем, если для тебя это важно.

Он внезапно умолк.

   — Но ведь нужно взять девочек.

   — Я знаю парочку, — сказал Ги.

   — Брось ты! Всего десять дней в Париже и уже завёл девочек. Они что...

   — Девочки хорошие, — сказал Ги. — Не шлюхи, но и недотрогами не назовёшь. Я познакомился с ними, когда искал знакомую по Этрета. Они только что приехали в Париж и, — он рассмеялся, — думаю, намерены сколотить состояние.

   — Как раз то, что нужно! Едем, дружище!

В конце концов они решили пригласить девушек запиской. Ги написал её и отправил одного из рассыльных Тортони в наёмном экипаже. Возвратясь, тот сказал: «Девушки просили подождать». Молодые люди весело хлопнули друг друга по рукам и заказали ещё пива. Полчаса спустя появились девушки. Обе были невысокие, разряженные, очаровательные. Одна, Леони, была круглоглазой, с маленьким смешным подбородком; у другой, Марии-Луизы, причудливо сочетались темно-каштановые волосы и светлые, почти жёлтые глаза, которые она искусно подкрасила.

Ги представил всех друг другу. Рошгюд держался любезно и выглядел очень довольным.

   — Может, сразу и поедем? — предложил он. — У Тортони после семи часов всегда скучно, не так ли?

   — Э... да.

Девушки, судя по виду, были готовы удивляться.

   — Мы решили пообедать в кафе «Англе», — сказал Рошгюд с непринуждённым видом светского человека.

Девушки были сражены.

   — Может, вы предпочитаете какое-нибудь другое? — спросил Ги, беря Марию-Луизу за руку.

   — Нет, нет. В «Англе».

Девушка радостно улыбнулась. О таком быстром успехе она и не мечтала.

   — Отлично. Посыльный, фиакр!

До угла улицы Мариво было близко, но Рошгюд сказал, что им нужно подъехать. Они вошли в обитый красным плюшем вестибюль с толстыми красными портьерами, слащавыми картинами, люстрами с множеством хрустальных подвесок, отсвечивающими зеркалами в позолоченных рамах, сверкающим красным деревом и мягкими коврами Савонри. Официанты носились в четыре зала, расположенных в цокольном этаже, и обратно. Высокий серьёзный Эрнест с мефистофелевскими бровями поклонился.

   — Отдельный кабинет, месье Рошгюд? Пожалуйста.

И повёл всех четверых наверх.

   — Как замечательно! — воскликнула Леони. — Отдельный кабинет — только для нас?

Там в ведёрке охлаждалось шампанское, у блестящего стола суетились официанты. В дальнем конце кабинета была вторая дверь, ведущая в отдельную секцию.

   — Дорогая, — сказал Рошгюд, — здесь, возможно, вершилась история.

   — А любовь — несомненно, — сказал Ги.

   — О!

Однако, несмотря на притворное возмущение, девушки казались довольными.

   — Очень может быть, что в соседнем кабинете находится какой-нибудь эрцгерцог.

   — Не Баденге? — спросила Мария-Луиза.

Это было насмешливое прозвище императора Наполеона III.

Рошгюд покосился на дверь, потом негромко произнёс:

   — У него есть свой адрес.

Обе девушки захихикали. Ги усадил Марию-Луизу на диванчик рядом с собой. Она слегка раскраснелась, он ощущал тепло её бедра.

   — А это что за пятнышки?

Он наклонился к ней, но девушка со смехом отстранилась.

   — История, но не география, — сказала она.

Ужин был превосходным. Рошгюд заказал двухквартовую бутылку шампанского. Он находился в приподнятом настроении, рассказал множество скандальных светских сплетен и после того, как Леони оказала наигранное сопротивление, стал подолгу целовать её, едва уходили официанты. Когда подали коньяк, потребовал итальянского певца, которого уже слушал, и тот пел трагические песни в такой комичной манере, что все смеялись до слёз. Проводив его, Ги запер дверь. Теперь официанты могли войти только в том случае, если их вызовут звонком.

Мария-Луиза выглядела покладистой. У неё были прекрасные плечи. Она замечала взгляды Ги в своё декольте, но не пыталась пресечь их. Он взял её за талию, повёл к дальней двери, и она безропотно вошла туда.

Там были кушетка, зеркало, умывальник за ширмой. Когда закрылась дверь, Мария-Луиза начала сопротивляться, видимо из упрямства. Ги поцеловал её в шею и распахнул платье, почти обнажив груди; она вывернулась, он снова схватил её, и оба повалились на кушетку. Она корчила Ги смешные гримасы, стискивала зубы и неистово вырывалась. То, что она дурачилась, раззадорило Ги ещё больше. Он стиснул её запястья и стянул платье с одного плеча. Обнажилась прекрасная полная грудь, но девушка вырвала руку и вцепилась ему в волосы.

Не обращая на это внимания, Ги поднялся и задрал ей юбку до талии. Она выпустила его волосы — но было поздно. Он втиснул колено ей между ног, она напрягла в последнем усилии мышцы бёдер, потом внезапно сдалась, ухватила Ги за шею и притянула его лицо к своим губам. Одной рукой он раздел её до конца. Она без стеснения прижала его к себе и впилась ногтями ему в спину.

   — Ги!..

Мария-Луиза так задвигала вверх-вниз бёдрами, что Ги решил — опыт у неё большой, она всё больше и больше входила в неистовство, наконец сказала: «Всё. Хватит, хватит» — и оттолкнула его, тяжело, удовлетворённо дыша.

Из-за двери послышался глухой стук, затем смешок. Мария-Луиза не шевелилась. Ги зажёг сигарету и, развалясь, стал курить. По ту строну перегородки послышалось ещё несколько глухих ударов, потом надолго наступила тишина. Ги очень хотелось пить, он клял себя, что не догадался прихватить бутылку и стаканы; ему было понятно, что выходить, пока Рошгюд не подаст голос, нельзя.

Мария-Луиза шевельнулась, посмотрела на него, протянула руку:

   — Ги... Иди ко мне.

И движением ноги отбросила юбку, которую он одёрнул. Страсть её была пылкой, она выгибалась, притягивала его за плечи к себе. Потом они полежали, словно после долгого бега, и внезапно принялись неудержимо смеяться, безо всякого повода, просто радуясь жизни.

Снаружи на улице было тихо. Лишь проехал случайный фиакр.

   — Месье, купите мне зáмок?

   — Вместе с имением, дорогая.

Наконец они решили, что хватит терпеть жажду, подняли шум, чтобы предупредить Леони и Рошгюда, потарахтели дверной ручкой и вышли. Рошгюд с широкой улыбкой нетвёрдым шагом расхаживал по комнате, Леони торопливо пудрилась.

   — Шампанского, ради всего святого, — сказал Рошгюд.

   — Где звонок?

Рошгюд распахнул дверь:

   — Гарсон, шампанского!

Ушли они, когда уже светало. Сонные официанты на лестнице кланялись как заведённые. Другие посетители ещё не разошлись. Из одной комнаты негромко доносилось пение; из-за двери слышался женский смех и звон стаканов. Рошгюд и Ги, чувствующие себя юными повесами, важно вышли, исполненные гордости. Девушек они высадили из фиакра на бульваре Малерб с туманными обещаниями новой встречи, потом расстались сами. Рошгюд сказал, что поедет в фиакре домой. Ги решил прогуляться и встретить наступление дня. Он помахал рукой и пошёл по сереющей улице Рояль.

С Сены тянул лёгкий ветерок. Перед ним лежала площадь Согласия с мерцающими на её громадном, таинственном просторе несколькими газовыми фонарями. Ги перешёл её и свернул на Елисейские поля. Людей там почти не было. Окружённые деревьями кафешантаны давно закрылись. Уже стало светло, и Ги увидел возле них бродяг и оборванных детей, они рылись в отбросах, оставленных толпой накануне вечером. На двух стульях лежал пьяный — босиком; кто-то стащил его ботинки и носки. Подальше, у Дворца Промышленности, шарманщик, стоя на коленях у бровки тротуара, точил нож.

Миновав Театр теней, Ги сел на скамейку. Свет лился сквозь проем Триумфальной арки на самой высокой точке широкого покатого проспекта. Утро было чудесное. Вниз по склону с резким лязгом ехала, приближаясь к юноше, щегольская коляска, правил ею кучер в синей с золотом ливрее, позади сидела женщина в большой шляпе с плюмажем. Ги не мог как следует разглядеть её, потому что она куталась от утренней свежести в шарф, но, когда коляска, замедляя ход, поравнялась с ним, он заметил, что глаза у женщины сильно накрашены.

Кучер, проехав ещё несколько метров, свернул к воротам особняка под номером 25. Ги, повернувшись, наблюдал. Коляска остановилась у закрытой двустворчатой двери. Женщина повернула голову и взглянула на него. Оба они, разделённые несколькими метрами тротуара, замерли, глядя друг на друга. Потом лакей открыл дверь, и женщина отвернулась. Ги стало любопытно, кто же эта красавица.

Лакей открыл одну створку двери и пытался открыть вторую, которую, очевидно, заело. Подошёл кучер и стал ему помогать. Створка не поддавалась. Женщина сидела неподвижно, глядя на их усилия, потом раздражённо вылезла из коляски, бросив быстрый взгляд на Ги, прошла мимо дёргающих створку мужчин и скрылась в доме.

Ги смотрел на кучера и лакея. Взгляд его привлекло что-то поблескивающее возле коляски. Он подошёл. То была брошь с бриллиантами в зелёной эмали; видимо, она упала с платья женщины, когда та вылезала. Ги подобрал её и пошёл следом за владелицей. Из вестибюля он поднялся по ступеням, вошёл в застеклённую дверь и остановился, разглядывая окружающую роскошь — инкрустированный мраморный пол, массивную винтовую лестницу, расписной потолок, гобелены и громадную хрустальную люстру.

Прибежавший лакей, мимо которого он прошёл, окликнул его:

   — Месье! Месье! Госпожа маркиза не...

Когда Ги повернулся к нему, отворилась дверь одной из комнат, и эта женщина вышла. Увидев Ги, замерла. Теперь она была без пальто и без шарфа, в сером шёлковом платье с пурпурными блестками. Ей было около тридцати пяти лет; на её смуглом широкоскулом лице сверкали изумительные тёмные глаза, с шеи свисало ожерелье из чёрных жемчужин, на руке красовалось несколько браслетов с крупными бриллиантами.

Лакей исчез. Ги поклонился и протянул брошь.

   — Простите, что не поручил доложить о себе. Эту вещь я нашёл на тротуаре. Думаю, обронили её вы.

   — Спасибо.

Женщина едва взглянула на брошь. Смерила взглядом молодого человека, но не подошла к нему. Ги стоял с брошью в протянутой руке, чувствуя себя довольно глупо. Видя, что женщина остаётся неподвижной, огляделся и положил брошь на стоявший поблизости столик. Внезапно поведение этой особы показалось ему нелепым. Он подумал, что ей хочется выглядеть величественной, показать себя идеалом женской красоты. «А она не идеал. Слишком маленького роста, прежде всего».

   — Как вас зовут? — спросила женщина.

   — Ги де Мопассан, мадам.

Молодой человек поклонился снова.

Она чуть заметно улыбнулась.

   — Вы молоды. Ваши друзья, пожалуй, сочли бы, что вы находитесь в опасном положении, месье де Мопассан.

   — В красоте всегда кроется какая-то опасность, мадам.

Судя по всему, ответ позабавил женщину, и Ги невольно ощутил её привлекательность.

   — Скажите, — спросила она, — почему вы сидели на той скамейке?

   — На Елисейских полях? — Вопрос показался ему странным. Он пожал плечами. — Безо всякой особой причины. Проходил мимо и сел. Разве...

   — Нет, нет, ничего. — Помолчав, женщина вновь мимолётно улыбнулась. — Это принесёт вам удачу в жизни.

   — Могу ли и я задать вам вопрос? — спросил Ги.

   — Задавайте.

   — С кем имею честь разговаривать?

   — С маркизой де Пайва. — Голос её был холоден. — Спасибо, что вернули брошь.

Ги оставалось только уйти. Он поклонился и вышел из дома в распахнутую перед ним лакеем дверь. Мимо как раз проезжала коляска.

Так вот кто эта женщина! Маркиза Пайва — одна из самых известных кокоток. Ги запрокинул голову и радостно засмеялся. Рошгюд и другие студенты постоянно сплетничали о ней. Полагали, что она имеет такой доход от своих любовников, как иные европейские принцы и герцоги от своих владений. Ему стало любопытно, из чьей постели она возвращалась домой. Маркиза Пайва!

Ги шёл по Елисейским полям, довольный этой встречей. Почему бы не навестить Флобера? Мадам де Мопассан писала, что он живёт в своей квартире на улице Мурильо. Флобера позабавит его встреча с Пайвой. Время для визита было ещё раннее, поэтому на площади Звезды Ги свернул по авеню Императрис к Буа де Булонь и позавтракал в кафе-молочной, где подавали свежие яйца, домашние булочки и козье молоко. Когда на обратном пути он дошёл до авеню де ла Рейн Гортенз, на улицах уже царила суета. Ги свернул на улицу Мурильо, нашёл нужный номер и вошёл в дом. Эмили, служанка Флобера, проводила его в уютную бело-золотистую гостиную, выходящую окнами на парк Монсо.

   — Чёрт возьми, юный повеса! — Из соседней комнаты вышел Флобер, закутанный в старый халат коричневого цвета, похожий на монашескую рясу, и в шлёпанцах. — Стало быть, приехал беспутствовать в Париж? — Блестя глазами, он пожал Ги руку. — Как тебе нравится этот город?

   — Э-э... м-м... я обедал в кафе «Англе». И только что познакомился с маркизой де Пайва.

   — Боже Всемогущий! Всего несколько дней в Париже и уже дружен с Пайвой. — Флобер распахнул дверь и крикнул: — Эмили! Принеси нам кофе!

Потом с неподражаемо смешной улыбкой повернулся к молодому человеку и заговорил снова:

   — Я ведь знал её ещё Терезой Вийюань, женой низкорослого француза-портного, с которым она познакомилась в Москве — правда, в Вене бросила его. В Париж она приехала, дай припомнить, в сорок восьмом году. Сказала нам с Теофилем Готье: «Господа, Париж — единственное место, где может преуспеть умная женщина».

Хозяин и гость весело переглянулись.

   — В те дни она очень нуждалась, — сказал Флобер и грузно опустился в заскрипевшее кресло. — Чтобы не голодать, ей приходилось сходиться со случайными мужчинами. Но она знала, что нужно делать. — Он подмигнул. — Тереза побывала в гареме одного турецкого паши в Константинополе.

   — Она удивила меня, — сказал Ги. — Спросила, почему я сидел на той скамейке, а потом сказала, что это принесёт мне удачу.

   — О, так ведь на этой скамье она познакомилась с Эрцем, — сказал Флобер. — Сидела, размышляя о том, что уже долго не ела и, возможно, ещё долго не будет. Тут к ней подсел Анри Эрц, уже известный пианист. Они разговорились, и Эрц взял её в любовницы. Она растранжирила его деньги, но он ввёл её в общество, и потом уже Тереза не оглядывалась назад. Она чуть ли не у меня на глазах вышла замуж за этого португальца де Пайву! Мы шутили по этому поводу, проезжая по Елисейским полям. Я сказал: «Тереза, значит, польская евреечка стала португальской маркизой?» Она ответила: «Гюстав, видишь вон ту скамейку? На ней я познакомилась с Эрцем — это мой талисман. Я выстрою напротив неё самый красивый дом на Елисейских полях — и не важно, во сколько миллионов это обойдётся».

   — Я видел только вход, — сказал Ги.

   — Лестницу из оникса! Тереза попросила Ожье написать стихи, чтобы выгравировать их на нижней ступеньке. Он прислал две строчки:

Оба засмеялись, и тут Эмили принесла кофе.

   — Наверху у неё ванна из чистого серебра, — продолжал Флобер. — А когда за позолоченную кровать ей назначили цену пятьдесят тысяч франков, она закричала: «Пусть будет сто тысяч! Хотите, чтобы у меня завелись блохи?»

   — На простушку она не похожа, — сказал Ги.

   — Бедняга она, — ответил Флобер. — Стала надутой, самодовольной. Вознамерилась заняться политикой. Сейчас запускает когти в немецкого графа, Гвидо Хенкеля. Он — обладатель ста миллионов золотом и уже купил ей громадное поместье в Понтшартене, принадлежавшее раньше Осмондам. Оно таких размеров, что там проложен канал, копия большого версальского. — Флобер шумно отхлебнул кофе. — А раньше Тереза была очень занятной. Помню, за ней ухаживал этот франт Ласаль. Истратил на неё целое состояние безо всякого... скажем, ощутимого результата, в конце концов у него осталось всего десять тысяч. Она сказала: «Хорошо, приносите их завтра. Подожжём деньги, и пока они будут гореть, я буду вашей».

   — Ну и чем всё кончилось? — спросил Ги.

Флобер отпил ещё кофе.

   — Когда Ласаль приехал, Тереза лежала на диване в тонком неглиже — видит Бог, несколько лет назад она была красавицей. Взяла десять тысяч, бросила на стоявший рядом столик и поднесла к ним спичку. Потом позволила неглиже распахнуться. Ласаль при виде горящих денег разволновался и от страха, что у него мало времени, ничего не смог сделать!

   — Великолепно.

   — Тереза со смехом поднялась. Замечательная была девочка. Она догадывалась, что произойдёт. Это была её хитрость. Ласаль вышел из себя и потом, когда эта история стала известна, принялся утверждать, что те деньги были фальшивыми. Но они были самыми настоящими!

Флобер хлопнул себя по бедру, рассказ о том случае развеселил его.

   — Превосходно, а? — Внезапно он подскочил. — Ступай, ступай, юноша. — И добродушно махнул Ги рукой. — Мне надо работать.

Потом обнял молодого человека.

   — Приходи завтра, сынок.

Ги, посмеиваясь, вышел. Париж! На свете нет города, подобного ему!

Сквозь щели в ставнях пробивался первый утренний свет. Кто-то застучал в дверь ногой.

   — Мопассан!

   — Он оглох, чёрт возьми.

   — Иду, иду.

Ги зажёг лампу и открыл дверь. За нею оказались Рошгюд и ещё один однокурсник, Александр Дюваль; под пальто у них были фраки.

   — Послушай, Мопассан, — сказал Рошгюд, когда они вошли. — Нам нужна твоя помощь. Мы полагаемся на тебя. Знаешь Марту де Вер? Ну нет, так нет. Это кокотка, славная девочка.

   — Очень славная, — прибавил Дюваль.

   — Она поссорилась с Люсиль Жанвьон из-за клиента. Люсиль тоже кокотка.

   — И тоже чертовски славная, — сказал Дюваль.

   — Замолчи, дай мне досказать. (Дюваль сконфузился.) Они решили драться на дуэли и попросили нас устроить её. Мы устроили. Встречаются они в Буа — через тридцать минут.

   — Со шпагами?

   — Нет, дружище, с кнутами.

   — Вот это да!

   — Они хотят исполосовать друг друга. Дело в том, что я — распорядитель поединка. Дюваль, главный секундант Марты, мы попросили Робера Фоше быть его помощником. У Жанвьон свои секунданты. Но Фоше в последнюю минуту подвёл нас, отказался ехать. Нужно, чтобы ты его заменил.

   — Но Дюваль может и сам позаботиться о кокотке, — сказал Ги. — Разве нет?

   — Дорогой мой, — сказал Рошгюд, — Дюваль может позаботиться о половине парижских потаскух. Но пойми, если не проводить всё по правилам, то будут серьёзные неприятности. Едешь?

   — Ладно.

Это походило на шутку.

   — Молодчина. Только пошевеливайся.

Ги быстро оделся, и они вышли. На улице дожидалось ландо. Они усадили Рошгюда в первый же фиакр, поскольку не должны были приезжать вместе, и отправились за мадемуазель де Вер. Жила она на очень фешенебельной улице Комартен, рядом с Бульваром. Ги остался ждать, а Дюваль сходил за ней — зрелой белокурой девицей с голубыми глазами. Она раздела Мопассана взглядом и сказала:

   — Здравствуйте, очень рада.

На ней были юбка для верховой езды, жакетка и шляпка.

   — Я тоже очень рад, мадемуазель.

Ги нашёл её очаровательной. Ехали они быстро. Сидевшая между молодыми людьми де Вер без умолку болтала, поносила Жанвьон и грозилась захлестать её до смерти. Ги показалось, что девица слегка навеселе; она прижималась к нему плечом, и он смотрел, как соблазнительно подрагивают под жакеткой её груди в такт движению ландо. Из болтовни де Вер ему стало понятно, что кокотки поссорились из-за богатого румынского графа, которого каждая считала своей собственностью. И теперь собирались свести счёты.

   — Она мнит, что не уступает мне классом, — сказала де Вер. — Претенциозная сучка. Я живу, можно сказать, по соседству с принцем де Саганом!

Буа де Булонь был прохладным, зелёным, безлюдным. Они обогнули озеро, и Дюваль направил кучера по узкой дороге с такой непринуждённостью, что Ги улыбнулся. Местом встречи была небольшая, почти круглая поляна. Остальные уже приехали; Рошгюд разговаривал с тремя молодыми людьми, Жанвьон чуть поодаль курила сигарету, похлопывая по ноге хлыстом для верховой езды. Она была пониже де Вер, черноглазой, с чёлкой и лёгким пушком над полными губами. «О таких говорят — с огоньком», — подумал Ги. Обе девицы сверкали друг на друга глазами.

Рошгюд подозвал к себе главных секундантов. Они поговорили посреди поляны, обсудили правила, потом каждый пошёл к своей дуэлянтке. Дюваль протянул де Вер хлыст.

   — Ты знаешь, какие правила мы установили. Я тебе их повторю.

   — Не трудись.

Она выхватила у него хлыст, и тут Ги увидел, что Рошгюд быстро идёт к Жанвьон. Та бросила хлыст и размахивала кучерским кнутом.

   — Я выхлещу глаза этой суке, располосую её...

   — Господи, где она его взяла? — спросил Ги.

   — Не знаю. Видимо, привезла с собой.

Но когда Рошгюд стал спорить с Жанвьон и её секундантами, де Вер дёрнула Дюваля за руку.

   — Принеси мне кнут кучера ландо. Ступай.

Дюваль заколебался.

   — Ступай!

Де Вер была вне себя. Дюваль побежал к ландо, а она крикнула Рошгюду:

   — Согласна, согласна. Эта сучка не сможет попасть кнутом даже по мачте.

Рошгюд подошёл к ней. Она схватила его за лацкан пальто.

   — Послушай, малыш. Ты всё устроил. Отлично. Но если мы решим драться кнутами, а не хлыстами, ты не будешь ничего иметь против, понятно?

Рошгюд поглядел на неё и пожал плечами.

Он взял кучерский кнут у Дюваля, подошёл к Жанвьон, взял её кнут, положил их на траву так, что вытянутые ремни соприкасались. Потом отступил и произнёс: «Готово». Когда он сосчитал до трёх, обе девицы взяли по кнуту и завели их назад.

Марта де Вер сразу же стала атаковать и совершила ошибку. Она быстро хлестнула несколько раз, но противница её отскочила, так что удары пришлись по воздуху, а сама де Вер, опустив руку, замешкалась. Жанвьон шагнула вперёд и сильно огрела её по плечам.

Де Вер зажмурилась от боли, однако не издала ни звука. Быстро переложила кнут из правой руки в левую и, хотя Жанвьон отступила, задела её кончиком по шее.

Видимо, Жанвьон была менее сдержанной, потому что, раскрасневшись, принялась неистово стегать. Де Вер отскочила в сторону и, когда Жанвьон слегка подалась вперёд, хлестнула наотмашь, рассекла жакет противницы и оставила рубец на подбородке. Жанвьон случайно хлестнула де Вер по бедру и, пока та отступала, сильно ударила её ещё раз по плечам и рассекла край жакетки. Потом ремни кнутов переплелись; де Вер высвободила свой и, прежде чем Жанвьон успела опомниться, ожгла её по лицу.

Жанвьон содрогнулась, зашаталась, выставила вперёд руку, но продолжала обороняться, размахивая кнутом. Де Вер приблизилась и хлестнула её по корпусу. У той распахнулся жакет, обнажив полную грудь. Закрываясь рукой, она пригнулась и, когда кнут де Вер просвистел над её головой, сильно хлестнула наотмашь де Вер по щеке. И обе продолжали осыпать друг друга ударами.

   — Стойте!

Рошгюд бросился вперёд, чтобы разнять их. Трость он держал вытянутой перед собой. Ремень кнута Жанвьон обвился вокруг неё, и трость вылетела у него из руки.

   — Уйди, не мешай, — выдохнула ему де Вер. Рубец на её щеке кровоточил.

Кончик её кнута чиркнул по обнажённым грудям Жанвьон. Та всхлипнула от боли и повернулась боком к нападающей. Тут де Вер совершила ещё одну ошибку. Она взяла кнут в обе руки, не догадываясь, что тем самым сократит дальность ударов. Жанвьон позволила ей дважды хлестнуть по воздуху и бросилась вперёд. Ремень её кнута с силой обвился вокруг шеи де Вер и задел щёку. Та скривилась, ловя ртом воздух, вскинула одну руку к лицу, а из другой выпустила кнутовище. Жанвьон хлестнула её ещё раз и ещё. Де Вер опустилась на одно колено, казалось, вот-вот упадёт, однако двумя последними ударами вслепую дважды попала Жанвьон по лицу и вынудила её остановиться.

Когда обе, тяжело дыша и сверкая глазами, опустили кнуты, Рошгюд, Дюваль и другой секундант подбежали и обезоружили их. Молодой врач, приехавший с секундантом Жанвьон, смазал йодом раны и перевязал. Дюваль повёз де Вер обратно на улицу Комартен.

Ги поехал домой вместе с Рошгюдом в фиакре. По пути сказал:

— На месте румынского графа я был бы любезен с обеими красотками!

Перед началом летних каникул Ги явился к Флоберу засвидетельствовать своё почтение. Когда он вошёл в гостиную, там сидел широкоплечий мужчина лет пятидесяти в кричащем клетчатом костюме со спускающейся веером на грудь бородой. Флобер представил бородача как Арсена Уссе, и после того как оба гостя обменялись несколькими фразами, бородач вернулся к разговору, прерванному появлением Ги, — он приглашал Флобера на вечеринку, которую устраивал через три дня. Карие глаза на его красивом лице блестели.

   — Дорогой друг, ты же знаешь, сколько людей собирается на эти празднества. Я не отправлял ни единого приглашения. Не знаю и половины тех людей, что придут, но с ними будет весело. Все в масках. Это очаровательно. Это придаёт пикантности, вольности.

Флобер широко улыбнулся.

   — Но знатные буржуа именно потому и явятся! — продолжал гость. — Они знают, что найдут там аристократок, кокоток и немного неприличия.

   — Аристократок панели?

   — Отчасти. С маской на лице можно позволить себе что угодно, ничем не рискуя. Надеюсь, дорогой друг, ты придёшь.

   — Нет-нет. — Флобер со смехом покачал головой. — Это заманчиво, но я просто старый провинциальный буржуа. Подобные развлечения вот для этого молодого человека. — Он указал на Ги. — Если пригласишь его, он не откажется.

   — Ну, разумеется, — обратился Уссе к Ги. — В ближайший вторник.

Следующие три дня Ги переполняло радостное предвкушение. Празднования Уссе пользовались широкой известностью. На каждом из них около тысячи гостей наводняли два его стоящих рядом особняка, один в ренессансном стиле, другой в мавританском, на авеню Фридланд. На несколько часов они становились центром интриг и волокитства для доброй половины выдающихся людей Второй империи.

Вечером, когда Ги подъехал в фиакре, во всех окнах ярко горел свет. Толпа на тротуаре наблюдала за подъезжающими, полиция пыталась бороться с массой мешавших проезду экипажей. Ги расплатился с кучером и вошёл, надевая маску.

В большом вестибюле уже толпились гости, стоял шум. Негры в тюрбанах и блестящих костюмах от Тьеполо принимали пальто, меха и накидки. За серыми с позолотой дверями Уссе в окружении толпы целовал руки, приветствовал вновь прибывших в масках, смеялся. Ярко горели люстры. Сквозь шум голосов и восклицаний едва слышались ритмы музыки. Восхищенный этой сценой Ги замер. Он никогда ещё не видел такого великолепия. Анфилада открытых комнат сверкала зеркалами, люстрами и драгоценной мебелью. На стенах висели картины мастеров эпохи Возрождения и великолепные гобелены, в севрских вазах красовались цветы, и повсюду среди чёрных и розово-лиловых мужских фраков виднелись обнажённые женские плечи, шеи, белые руки, зазывно улыбающиеся губы и блестящие из-под масок глаза. Ги стало любопытно, много ли женщин приехало без кавалеров.

Он перевёл взгляд на галерею по другую сторону комнаты и направился туда. Вокруг паланкина, который охранял голый до пояса мавр, стояла куча людей. Ги стал наблюдать. В паланкин по очереди входили парочки. Как только они оказывались внутри, мавр задёргивал занавеску — на минуту, потом стучал по крыше, и парочка вынуждена была выходить. Ги подошёл к девушке в маске, стоявшей, улыбаясь, с краю толпы.

   — Мадам, мадемуазель, окажите мне честь!

Та засмеялась ему в лицо:

   — Нет.

Но когда он поклонился, она схватила его за руку.

   — Да.

Они дождались своей очереди — и нырнули в тесный интерьер паланкина. Ги сразу же обнял девушку и поцеловал, она сперва пыталась вырваться, потом, покуда поцелуй длился, постепенно стала податливой и прижала юношу к себе. Тело её было тёплым.

Мавр нанёс два сильных удара по крыше. Ги с девушкой разжали объятия и вышли, смеясь и разглядывая друг друга. Девушка быстро юркнула в толпу. Ги последовал за ней и настиг её у лестницы.

   — Не убегайте.

Девушка с улыбкой ответила:

   — По-моему, это опасно.

   — Так и должно быть.

Девушка была привлекательной: невысокой, стройной, с овальным лицом и высокой грудью. Не вульгарной.

   — Оставаться в одиночестве тоже опасно. — Он взял её за руку. — К тому же время от времени нужно менять кавалеров.

Девушка казалась довольной и не вырывалась. Кто-то поблизости сказал:

   — Наверху танцы.

Молодой человек взял ладонь девушки в свою руку.

   — Пойдёмте!

   — Как вас зовут?

   — Ги. А вас?

   — Лилиан.

   — Вы мне очень нравитесь.

Подняться по лестнице оказалось трудно. Ступеньки были заняты массой обнажённых плеч, пышных кружевных юбок — люди тесно сидели там модным «каскадом». Ниже изысканных чёрных масок сверкали ожерелья. На лицах некоторых пар отражалось волнение и нерешительность; ощущалось трепетное предвкушение желанной и немного пугающей борьбы.

«Каскадёры» ставили себе целью не пускать никого наверх. Мужчины, осторожно переступавшие через великолепные плечи, внезапно падали, исчезая под кружевами и муслином. Делая вид, будто нащупывают ступеньку, они забирались женщинам под юбки и щекотали им ноги — вся лестница оглашалась восклицаниями и смехом. Один невысокий человек дважды добирался доверху, но его спускали оттуда, передавая с рук на руки. Он был вне себя. Ги один раз упал, но ухватился за балясину. Когда он поднялся наверх, Лилиан ждала его.

Шума в коридоре, ведущем в соседний особняк, было меньше. Поблизости слышалась музыка.

   — Послушайте, — сказала Лилиан, — это кадриль.

Они устремились в первый же бальный зал, нашли партнёров и протанцевали три кадрили подряд. Потом выпили в буфете розового шампанского, и Ги увлёк Лилиан в тёмную нишу. Они стояли, прижавшись друг к другу. Он поцеловал её.

   — Нет, Ги. Не надо.

Он положил ладонь, ей под грудь и поцеловал в декольте.

   — Не надо, дорогой. Пожалуйста.

Но пока его губы касались её груди, она не двигалась с места. С лестницы послышался новый хор воплей — ещё кто-то против своей воли оказался внизу. Внезапно Лилиан потрепала Ги по щеке и вырвалась. Он настиг её на балконе. Она повернулась к нему и выпятила губы.

   — Это обещание? — спросил Ги.

   — Вы не знаете, кто я.

   — Это оберегает вас от всего, кроме наслаждения.

   — В таком случае — да.

   — Лилиан!

Он коснулся её руки.

   — Мой муж смотрит.

Ги опустил руку. Она рассмеялась. Десять минут спустя, по пути в соседний особняк, он потерял её из виду. Потанцевал, слегка пофлиртовал с двумя юными девушками; но им недоставало живости Лилиан. Затем после полуночи нашёл её снова.

   — Я искала вас, — сказала она. По голосу легко было догадаться, что это ложь.

К ним подошёл Уссе, подозвал официанта с шампанским и, когда бокалы были наполнены, взял молодых людей под руки и повёл между танцующими.

   — А, Вьель-Кастель! Хоть его могу узнать!

Барон де Вьель-Кастель, остроглазый сплетник при императорском дворе и блестящий вельможа, не надевал маски, потому что был слишком хорошо известен или слишком тщеславен (поскольку сам император, не имевший надежды остаться неузнанным, иногда прятал под нею лицо).

Когда они подошли, де Вьель-Кастель разговаривал с улыбавшейся девушкой в крошечной шёлковой маске и платье с соблазнительно низким вырезом. Он по-отцовски потрепал её за подбородок.

   — Кто вы, милое дитя?

   — Это секрет, барон, — ответила та «детским» голоском, кокетливо глядя на него.

   — Так, — сказал Вьель-Кастель. — Вы меня знаете. Он поднял руку к левой груди девушки, взвесил её на ладони, несколько раз сжал двумя пальцами.

   — Вы уверены, что мы уже... э... не обедали вместе?

   — Этого не было, барон, — очень спокойно ответила та.

   — Ну что ж, малышка... — Он последний раз сжал её грудь и опустил руку. — Надо будет устроить это как-нибудь на днях, а?

И, переведя взгляд на другую девушку, пошёл дальше.

   — Говорят, он пишет обо всех мемуары, — сказала Лилиан.

Уссе резко обернулся к ней.

   — А вам откуда это известно?

   — Тише, — сказала она. — Потанцуйте со мной. Отдав свои бокалы Ги, они закружились в быстром вальсе. Он следил за ними с лёгкой ревностью. Лилиан волновала его. Кто она, шикарная кокотка или нет? Уссе привёл её обратно, откланялся и поспешил за маршалом Канробером, которого только что узнал в одном из гостей.

   — Давай выпьем ещё шампанского, — предложила Лилиан. — К тому же я проголодалась.

Они пошли в буфет. В час ночи в большом зале начали танцевать артисты балета, и все бросились смотреть. Ги повёл Лилиан в безлюдную комнату внизу. Выключили свет, но ключа от двери у него не было. Лилиан с лёгким колебанием прилегла на софу, но, когда Ги склонился к ней, подскочила:

   — Нет, нет, нет.

В темноте она натолкнулась на стол, и молодой человек поймал её.

   — Ги!

Идти к софе Лилиан не хотела. Ги поцеловал те, она ответила, и он стал медленно заваливать её на стол. Она прижалась к нему бёдрами.

   — Ты обещала.

   — Да. О, какой ты тяжёлый! Только не здесь.

   — Ты же не идёшь на софу.

   — Ги, нет, послушай. Я обещала. Но сейчас отпусти.

У двери послышался какой-то шум, Ги отодвинулся и одной рукой приподнял Лилиан. Однако никто не вошёл. Теперь оба они могли разглядеть друг друга в темноте. Лилиан приблизилась и обняла молодого человека.

   — Поцелуй меня.

Когда Ги коснулся её губами, она прильнула к нему; но едва он опустил одну руку, высвободилась, распахнула дверь и встала в проёме, уперев руку в бедро и заведя ногу за ногу.

   — Дорогой, чего ты ждёшь там, в темноте?

   — Чёрт возьми, как я могу выйти в таком виде?

Она весело рассмеялась.

   — Не унывай, Ги.

   — Я сейчас выйду.

   — А что ты там делаешь, в одиночестве?

Ги бросился к ней. Она с весёлым криком метнулась прочь. Через минуту они, смеясь, стояли на верхней площадке лестницы, внизу продолжался каскад.

Полчаса спустя, когда они ходили из гостиной в гостиную, Лилиан исчезла. Разыскивая её, Ги обнаружил в одной из комнат рулетку, люди густо толпились вокруг неё, стремясь поставить деньги на какой-нибудь номер. Атмосфера вечера внезапно стала более оживлённой. Потом часть людей выбежала из комнаты, увлекая с собой Ги, и через минуту он аплодировал девицам, танцующим неистовый импровизированный канкан. Они высоко задирали нижние юбки, обнажая ноги.

В нескольких шагах от него стояла, улыбаясь, высокая стройная брюнетка. Ему неожиданно захотелось увидеть её среди танцующих. Он подошёл к ней.

   — Не хотите ли принять участие в этом танце?

Она покачала головой.

   — Очень прошу вас.

Брюнетка попятилась, но кто-то сзади подтолкнул её, а одна из танцующих подскочила и потянула за руку. Брюнетка, видимо, решила, что ничего не поделаешь. Слегка покраснев, она задрала юбку и принялась вскидывать ноги в лад с остальными.

   — Выше, выше!

Толпа мужчин была в восторге. Ги смотрел только на брюнетку. Вскоре она, видимо, возбудилась быстрой музыкой, лихорадочным ритмом танца и собственной дерзостью. Её юбка и кружевное бельё стали взлетать выше талии, обнажая чёрные чулки и подвязки, сквозь тонкую ткань кружевных панталон при вскидывании ног темнело интимное место.

   — Браво!

Толпа просила танцующих продолжать. Некоторые девицы стали поворачиваться, кружа юбками, как Бридиди, лучшая танцовщица из Баль-Мабиля, или выделывать сладострастные прыжки. Шум стоял жуткий.

Ги смотрел на брюнетку как зачарованный. Наконец она опустила юбку и, тяжело дыша, побежала со смехом в другую сторону этой импровизированной эстрады. Когда Ги подошёл туда, она уже скрылась в толпе, однако ему почудилось, что её силуэт промелькнул на верхней лестничной площадке. Эта лестница была не так загромождена, как главная, но у Ги ушла минута, чтобы подняться наверх. Той, кого он искал, не было видно. Этой части дома Ги ещё не видел, света там было меньше.

Он пошёл по галерее. За колонну спряталась какая-то тень — то была обнимающаяся парочка. Когда он заглянул в одну из комнат, раздался негромкий вскрик, в тусклом зеркале перед собой Ги увидел женщину, на которой не было ничего, кроме маски. Он улыбнулся. Одному там делать было нечего. Пройдя несколько шагов, он услышал громкие голоса за дверью и вошёл.

Довольно многочисленная толпа гостей смотрела на нескольких человек за большим столом под белой скатертью. Посреди него стояли две серебряные чаши с сахаром и кремом.

   — Тысяча франков! — выкрикнул один из сидевших. Это был князь Демидов, известный прожигатель жизни. — Полторы тысячи. Чёрт возьми, нет желающих?

Послышался оживлённый шум голосов, в котором звучали озорные нотки; все казались слегка пьяными.

   — Пять тысяч!

Это произнёс толстогубый мужчина с маленькими глазками. На голове у него была турецкая феска.

   — Есть — я, — послышался женский голос.

Все разразились одобрительными восклицаниями. Из толпы зрителей вышла женщина. Высокая, молодая, черноволосая, в бархатной маске и белом платье. Ей расчистили пространство перед столом.

   — Начали, — сказал турок, опуская руку, сжатую в кулак. Глаза зрителей обратились к чашам. Почти сразу же Ги увидел сидящую на креме муху, раздался радостный крик, турок подскочил и поцеловал женщину в щёку.

   — Вы проиграли, — с улыбкой сказал он ей. — Снимайте.

   — Это кто? — спросил Ги соседа.

   — Халиль, — ответил тот.

Халиль-бей, посол султана, был самым отчаянным игроком и мотом в Париже. Его ничто не интересовало, кроме быстрых скакунов, баккара и женщин. Четыре года назад он привёз с собой двадцать миллионов франков золотом, почти половину уже промотал, а его ещё более богатый родственник, Мустафа-паша, вовлёк Париж в небывалую игорную лихорадку.

Женщина стала расстёгивать крючки на платье. Распахнув перед, она собрала юбку рукой и сняла её. Все со смехом зааплодировали.

   — Этого мало, — громко произнёс Халиль.

Женщина сняла корсаж. На ней было бельё из тончайшего шелка, сквозь него просвечивали груди. Снова раздались возгласы. Ги спросил у соседа:

   — Как ведётся эта игра?

   — Если муха сядет на сахар, женщина забирает деньги. Если на крем — снимает две части одежды, только не маску. Это придумка Халиля.

   — Ещё пять тысяч, — сказал Демидов. — Согласны?

Женщина заколебалась.

   — Да.

   — Начали!

Все ждали, куда опустится муха. Она села опять на крем. Женщина сняла с плеч шёлк, нижнюю юбку и секунду стояла голой до талии, лицо её слегка порозовело. Потом, закрывшись руками, она засмеялась: «Хватит!» — и убежала под шумные возгласы.

   — Восемь тысяч франков, — сказал Халиль. — Кто идёт на восемь тысяч? Смелее, дамы.

Он положил на стол пачку банкнот.

   — Десять тысяч, — сказал Демидов и добавил ещё два банкнота.

   — Иду.

Все обернулись на этот голос. Принадлежал он брюнетке из канкана. Покраснев, она вышла вперёд. Ги показалось, что брюнетка под хмельком.

   — Начали.

Муха покружилась над чашами, потом села на сахар.

   — Браво, малышка! — раздался общий хор.

Брюнетка взяла деньги. Глаза Халиля заблестели.

Он заёрзал.

   — Двадцать тысяч франков. Согласны?

   — Да.

   — Начали.

Взвились две мухи, когда Халиль отогнал их от своего носа, все засмеялись. Но одна села на сахар. Снова раздались шумные возгласы, и брюнетка взяла деньги.

   — Я выложу ещё двадцать тысяч, — сказал Демидов.

   — Подождите! — Халиль пожирал глазами брюнетку. — Сто тысяч франков, если мадемуазель разденется полностью.

Она покачала головой. Халиль застонал.

   — Сто десять тысяч. И можете оставаться в маске.

   — Нет.

   — Две попытки — сто и пятьдесят тысяч, — сказал побагровевший Халиль. Брюнетка кивнула. Все притихли.

Через минуту появилась муха и села на крем. Раздалось всеобщее «Аххх». Халиль сцепил руки. Брюнетка, встав к зрителям спиной, принялась расстёгивать платье.

   — Нет, нет! — выкрикнул турок. — Повернитесь, мадемуазель.

Брюнетка повернулась. Расстегнула платье, оно упало. Перешагнула через него, сняла две нижние юбки. Послышался гул восторженных замечаний. Фигура у неё была восхитительной.

   — Вторая попытка, мадемуазель, — негромко произнёс Халиль. — Начали.

Мух, казалось, в комнате больше не было. Люди поднимали глаза кверху. Большинство мужчин смотрели на красивую девушку. Потом на скатерти появилась муха. Все замерли. Муха с остановками двинулась к чашам, вспорхнула — и села на крем.

Наступила тишина. Девушка сильно покраснела. Медленно спустила чулки, сняла их вместе с туфлями, замерла на миг, распустила и сняла корсаж, обнажив круглые полные груди. Послышался негромкий шум голосов. На девушке был узкий пояс, она расстегнула его — и бросила Халилю на колени. Потом сняла панталоны, завела руки назад и отвернула лицо.

Все одобрительно закричали:

   — Браво, малышка!

   — Ура Халилю.

   — Шампанского мадемуазель.

Когда Ги ушёл, было уже совсем светло. Он зашагал по Елисейским полям. Уборщики улиц выметали мусор из канав. Ги остановился ждать фиакра. Мимо него прошли двое. Они разговаривали о войне с Пруссией.

 

5

Войну объявили 19 июля, и все твердили, что Франция готова к ней «до последней пуговицы на гетрах». Это была «война беззаботных сердец». Франция готовилась преподать урок Бисмарку. Доблестная французская армия, наследница той, что заставила при Наполеоне дрожать всю Европу, должна была раздавить Пруссию, как клопа.

Ги мобилизовали, и он несколько недель находился в грязном поле возле Анделисского леса, неподалёку от Руана. И пока полк ждал в бездействии, Вторая империя рушилась. Французская армия была разбита под Седаном, Луи Наполеон оказался в плену. Императрица Евгения бежала из Тюильри, в Париже провозгласили республику, и полк, в котором находился Ги, тщетно дожидался приказаний.

Вся Франция оказалась в невероятной растерянности, трагическом бездействии и неразберихе. Ги вместе с полком отправили возводить земляные укрепления, однако на другой день их бросили незавершёнными. Полк отправили в лес, приказали удерживать его, а по прибытии на место оказалось, что все деревья вырублены пять лет назад. Солдат подняли в дождливую ночь, чтобы противостоять десятитысячной прусской армии, идущей из Понтуаза, — потом выяснилось, что слух о приближении пруссаков распустил местный торговец, собиравшийся скупить всё масло по бросовым ценам. Три дня спустя Ги отправили с депешей в штаб полка, находившийся поблизости, и он едва не попал в плен к появившимся со всех сторон прусским уланам. Он стал искать какое-нибудь регулярное французское подразделение, провёл ночь в брошенном доме и направился в Париж.

Дороги возле столицы оказались забиты остатками разбитой армии и беженцами. В городе было полно палаток, телег, лошадей, фуража. Под деревьями стояли отары овец и стада быков.

Ги добрался до авеню Императрис. Прекрасная улица, всего несколько недель назад блиставшая великолепием, богатая, модная, фривольная и порочная, опустела — на ней царила мёртвая тишина. В конце авеню он увидел возводивших укрепления людей — Париж теперь кончался там.

Затем потянулись жуткие месяцы осады. Ги выдали устаревшее ружье и поставили на оборонительном рубеже. Город становился призраком — по ночам на пустынных, тёмных улицах горело всего несколько керосиновых фонарей, ходили невероятные слухи. Никто не знал, как громадные деревья Тюильри, пережившие бури и революции целого столетия, оказались срубленными на дрова.

Как-то утром Ги проходил по улице Бланш и возле дома с табличкой «Швейцарский министр-резидент» увидел мясную лавку. Вошёл. Продавец покачал головой.

   — Бифштексов из конины не осталось. Может, месье возьмёт за восемь франков обыкновенную кошку?

   — Нет, спасибо.

   — Попробуйте породистого кота — десять франков. Очень вкусный.

   — Благодарю, — ответил, усмехаясь, Ги. — Что у вас есть ещё?

   — Есть крысы, месье, — возможно, вам известно, что их покупают многие. Обычная крыса — два франка, длиннохвостая — два с половиной.

   — Собачатины нет?

   — Есть, месье. — Продавец профессионально потёр руки. — Обычная тощая дворняжка — два франка за фунт. Жирная — два с половиной. А очень жирная — три. Какую вам, месье?

   — Послушайте, — обратилась к продавцу старуха с неприятным лицом. — Послушайте, торговец крысами. Видели вы это?

И, протянув ему газету, захихикала. Там был большой рисунок с подписью «Крыс есть опасно». Из широко раскрытого рта человека торчали ноги голодного кота. А Дебо, мясник с бульвара Османн, продавал двух слонов из зоопарка, Кастора и Поллукса. Ги вспомнил, что недавно он же нашёл покупателей на других животных — казуара, трёх оленей, с полдюжины яков, нескольких зебр и чёрного лебедя.

Потом в четверг 26 января — сто тридцатый день осады — грохот обстрела внезапно стих. Все высыпали на улицы. От толп волнами расходился крик: «Капитуляция... капитуляция! Это конец!»

Декабрьское солнце неярко светило, когда Ги поднялся от пляжа в Этрета и остановился на дорожке поговорить с Альбером Тарбе. Месяцы немецкой оккупации кончились, и после демобилизации в сентябре он бездельничал.

   — Слегка подремонтировать, и судёнышко будет на славу, — говорил Альбер — они нашли продажный вельбот.

   — Ги-и!

Молодой человек оглянулся — его звала мать. Он попрощался с Альбером, вошёл в дом-и обнаружил там отца. Его это неприятно удивило.

Месье де Мопассан пожал сыну руку и стал вертеть головой, словно воротник жал ему шею. Это было признаком раздражения. Минут через пять он и мадам де Мопассан закрылись в маленькой задней комнате. Ги расхаживал по дому с неприязненным чувством; встреча родителей почему-то напомнила ему давнюю сцену в аллее. Вошёл Эрве.

   — Что случилось?

   — Ничего. Здесь отец.

   — Да, я знаю.

В эту минуту мадам де Мопассан позвала от двери:

   — Ги, зайди сюда.

Отец стоял спиной к ним, глядя в окно. Мать сказала:

   — Думаю, тебе самому нужно выслушать то, что говорит твой отец. Гюстав, скажи ему, пожалуйста.

Месье де Мопассан повернулся и разгладил усы.

   — У дедушки Жюля серьёзные деловые затруднения. Я уже сказал твоей матери, что буду вынужден... сократить денежное пособие.

   — Вот как... дела очень плохи?

   — Дедушка буквально разорён. Ему пришлось продать Невиль-Шан-д’Уазель. В результате я лишился доходов — почти полностью. У меня есть кое-какая собственность, приносящая немного денег. Очень немного.

   — И ничего нельзя поделать? — спросил Ги.

   — Ничего. — Месье де Мопассан снова завертел головой. Прошёлся по комнате и вернулся к окну. — Мне пятьдесят лет. Надо подыскать какую-то работу.

Всю жизнь он занимался только тем, что писал любительские акварели и стишки.

   — Боюсь, тебе придётся бросить учёбу, — мягко сказала мать. — К сожалению, денег на неё у нас не хватит.

Месье де Мопассан раздражённо хмыкнул.

   — Я хлопочу о месте для тебя в морском министерстве, в службе снабжения. Адмирал Пре де Бюи — мой друг. Не сомневаюсь, что ты сможешь поступить туда в самое ближайшее время.

   — Понятно.

Ги пришёл в ужас. Заниматься канцелярской работой — в морском или каком-то ещё министерстве — ему меньше всего хотелось. Два смертельных врага души — иерархия и рутина — сокрушат его надежды, воображение, свободу. Он представил себе мучительный путь по шести ступеням чиновной лестницы младших служащих. Возможно, удастся стать чиновником первого класса и наконец седому, полысевшему, близорукому, ничего не видевшему в жизни, кроме министерства, получить (если повезёт) вожделенную должность суперинтенданта, держаться за неё несколько месяцев, потом выйти в отставку и вскоре умереть от изнурения.

   — Надеюсь, ты понимаешь, что это благоприятная возможность? — спросил отец.

   — Да, папа.

   — Поначалу, разумеется, ты не будешь официально оформлен. Станешь работать без жалованья. Но главное — зацепиться. В министерстве главную роль играет то, что ты свой. Тем временем, — месье де Мопассан облегчённо вздохнул, — мне придётся платить тебе пособие. Больше ста тридцати франков в месяц не смогу. Иногда будет и меньше.

   — Хорошо, папа.

На эти деньги можно едва сводить концы с концами.

Говорить больше стало не о чем. Они в довольно напряжённой атмосфере попили чаю; мадам де Мопассан отозвала мужа в сторону минут на двадцать, потом он ушёл. Вечером после обеда она сказала Ги:

   — Бедный твой отец! Не будь он таким никчёмным, думаю, он стал бы оказывать тебе помощь.

   — Этот «очень небольшой доход», который у него остался, видимо, уже предназначен для мадемуазель Фифи и Нонош. Он ухитрялся находить их даже во время осады.

   — Он сказал, что станет работать кассиром у маклера. Только представь себе — твой отец!

   — Надеюсь, — сказал Ги, — из планов с морским министерством ничего не выйдет.

Потом, прочитав на лице матери беспокойство, он обнял её обеими руками за шею:

   — Мама, конечно же я пойду туда. Всё будет хорошо. Из меня так или иначе не вышло бы преуспевающего юриста.

Ги прошёл по двору министерства, вошёл в здание, поднялся и зашагал по длинным коридорам. Войдя в канцелярию, повесил шляпу.

   — Добрый день, месье де Мопассан.

   — Добрый день, месье Бар. Добрый день, месье Фестар.

   — Добрый день, господа.

   — Добрый день, месье Патуйя.

   — Ритуальные рукопожатия со всеми.

   — Сегодня тёплое утро, месье де Мопассан.

   — Даже более тёплое, чем вчера, месье Бар.

Все служащие надевали чёрные нарукавники и подкладывали на свои кресла принесённые с собой круглые кожаные подушечки, чтобы не протирались брюки и было мягче сидеть. Ги подошёл к своему столу, снял пиджак, надел более поношенный. Достал стопку бумаг, положил на стол и вышел за перегородку в соседний отдел. Такой же тусклый, с единственным пыльным, выходящим в тесный двор окном. Вдоль стены стояли зелёные картотечные ящички. Мебель в министерстве была старой, хранившей многолетние следы прикосновений бесчисленных чиновников.

   — Добрый день, месье де Мопассан.

Снова ритуал рукопожатий.

   — Много почты сегодня?

   — Достаточно.

Ответ неизменно бывал одним и тем же.

Обменявшись с сидящими там ещё несколькими фразами, Ги вернулся к своему столу. Через несколько минут отворилась дверь, и все произнесли почтительным хором:

   — Добрый день, месье помощник начальника.

   — Добрый день, господа.

Помощник прошествовал с подобающим ему достоинством.

Через несколько минут дверь отворилась снова. Все произнесли немного погромче:

   — Добрый день, месье заместитель начальника.

   — Добрый день.

Заместитель прошествовал с более суровым видом.

Некоторое время спустя дверь открыл коридорный служитель и держал её распахнутой с полминуты, потом появилась важная персона, и все чиновники хором протянули:

   — Добрый день, месье начальник.

   — Добрый день.

Начальник с неприятной улыбкой прошёл широким шагом.

Так неизменно начинались дни в канцелярии службы снабжения флота. Порядок этот был заведён ещё до появления Ги, и конца ему не было видно. Непреложные бюрократические законы не допускали никаких перемен. Время незаметно пролетало в этой тусклой, затхлой атмосфере рутины и угасших стремлений. Люди здесь превращались в мумии. Человек приходил в службу снабжения флота примерно двадцатидвухлетним, бодрым, исполненным надежд. Покидал её в возрасте шестидесяти с лишним, с искусственными зубами, радикулитом, уже близким к смерти. За всё это время в памяти оставались только четыре события — день свадьбы, рождение первого ребёнка, смерть отца и матери. Больше словно бы ничего и не случалось — разве что продвижения по службе. Человек ежедневно являлся в канцелярию к восьми утра, словно сдаваясь в плен. Покидал её в шесть часов вечера, на ночь глядя. В виде компенсации он имел право две недели в году оставаться дома — поскольку выехать куда-то на это время было не по карману, — и даже на этот двухнедельный отпуск, которого приходилось добиваться, начальство смотрело косо.

Ги увидел себя в тусклом зеркале на стене — молодого, с красивыми усами, прямым носом, густыми кудрями. Неужели однажды, в последний день службы, он посмотрит в это зеркало и задастся вопросом: как случилось, что он состарился без единого происшествия в жизни, нарушающего эту мертвенную рутину? Быстро отвернулся, достал журнал, в котором уже с неделю вёл записи. На его лице появилась невольная улыбка. Месье Патуйя проделывал за соседним столом свой обычный утренний трюк. Лицо этого человека цветом напоминало высохший Каролинский боб; он достал завёрнутый в бумагу круглый хлебец, сунул под кожаную подушечку и сел на него. Это был его обед; он каждое утро сидел на хлебце, слегка перемещаясь время от времени, по мере того как он размягчался. Месье Патуйя служил в отделе уже тридцать один год и ведал тяжёлым оборудованием. Он утверждал, что уже в трёхдневном возрасте обладал физическими и умственными силами есть хлеб.

Ги постепенно узнавал своих собратьев-чиновников. Они изумляли его тем, что походили на пожилых детей. Не все из них были в годах, служили и такие, кому едва перевалило за тридцать. Но, поработав немного в службе снабжения, они, казалось, начинали утрачивать свои возрастные черты. Уподоблялись окружающим. Становились сутулыми, угловатыми, близорукими, у них появлялась перхоть и несварение желудка.

Поскольку их реальная жизнь определялась роковой монотонностью службы в министерстве, они втайне становились Наполеонами, Леонардо, Борджиа, Ньютонами и Коперниками. Месье Бар разработал план преобразить экономику Франции, заманивая мигрирующих угрей всего мира в устье Сены и создавая на этой основе мощную коптильную промышленность. Месье де ла Юр хотел потрясти Республику до основания — тайком собирал доказательства того, что кодекс Наполеона на самом деле написан скромным лангедокским нотариусом по фамилии Топетрей, который был изгнан за участие в политическом заговоре. И потому этот кодекс якобы не имеет никакой юридической силы.

Однако наряду с этими служащими в министерстве были и другие — молодые люди, пришедшие туда лишь для того, чтобы иметь возможность посвятить себя своему настоящему призванию: поэзии, живописи, скульптуре, музыке. Гражданская служба являлась для них надёжным способом получать до конца дней скромное жалованье. В этом отношении морское министерство не отличалось от прочих. Ги познакомился с Леоном Дьером из министерства народного образования, который писал стихи. Он отказывался от повышений и оставался на низшей должности письмоводителя, так как хотел заниматься поэзией, будучи свободным от забот и ответственности.

В отделе портов и доков служил Юбер Тэй. Когда начальник уходил на консультации, он доставал складной мольберт и принимался за работу над картиной. Поль-Эмиль Обретиль, резчик по дереву, трудился над клише иллюстрации для какого-нибудь журнала. Поговаривали даже, что в какой-то подсекции какого-то подотдела один человек устраивал по четвергам в каком-то подвале репетиции опереточной труппы с квинтетом и в течение пятнадцати лет об этом никто не знал.

   — Замечательные энтузиасты, — сказал Обретиль.

   — Похоже на то, — сухо ответил Ги.

Но о скучных, монотонных часах, проведённых в министерстве, Ги забывал на реке. Сена! Прекрасная, тихая, непостоянная, вонючая, полная иллюзий и грязи. Он любил её со всепоглощающей страстью. И лишь на её гладкой поверхности чувствовал себя по-настоящему живым. Она возвращала ему юношеские силы, свободу духа, которую он ощущал в Этрета. Едва часы во дворе министерства били шесть, Ги сбегал по лестнице на улицу Рояль, где его ждал Робер Пеншон, товарищ по руанскому лицею. Они встретились в Париже вскоре после того, как Ги поступил на службу. Пеншон занимался тем, что ходил по театрам.

   — Как дела, старина? — спросил Ги.

   — А у тебя? Как флот?

   — Хоть бы он весь затонул!

   — Возможно, анархисты осуществят твоё желание.

   — Послушай, Ток, нужно заглянуть к папаше Корнуэлю. Я обещал зайти к нему, посмотреть на паруса, которые он продаёт, годны ли они ещё.

   — Мы же собирались обследовать тот остров. Готов держать пари, там найдётся какое-нибудь развлечение.

   — Обследуем непременно.

Они поглядели друг на друга и весело заспешили по многолюдным в это время тротуарам к вокзалу Сен-Лазар, чтобы сесть на поезд, отходящий в 6.21 на Аржантей.

   — И всё равно, Ток, мне осточертело одалживать это старое корыто у папаши Ванньера, — сказал Ги.

   — Не больше, чем мне.

   — Надо купить ял у Анри. Я вчера осматривал его. Он в полном порядке.

   — А где взять денег?

   — Не знаю. Возможно, Анри согласится продать его в рассрочку. К тому же в покупке примут участие Синячок и Томагавк.

   — Собственная лодка! Можешь себе представить?

   — Ха! Посмотри-ка.

Перед станцией вокруг одного из империалов собралась весёлая толпа. Молодая хорошенькая женщина, пренебрегающая правилом, дозволяющим ездить на крыше только мужчинам, поднялась до середины крутой лестницы. Кондуктор догнал её и пытался заставить спуститься, а внизу, как ясно предвидела омнибусная компания, установившая это правило, толпа наслаждалась зрелищем изящных ножек и самой интимной части нижнего белья.

   — Поднимайся выше, малышка! — громко крикнул Ги.

Толпа шумно поддержала его. Кондуктор неистово зажестикулировал и потряс кулаком.

   — Покажи нам ещё кое-что, птичка! — закричал кто-то другой.

   — Стой за свои права!

   — У нас республика!

   — Ей больше нечего показывать!

Ги с Пеншоном поспешили на станцию в весёлом настроении. Поезд, отходящий в 6.21, прозвали «поездом бюрократов». Шёл он медленно, и на каждой станции из него высаживались толстые пассажиры в обвисших брюках, дряблые от неподвижного образа жизни. Ги всегда казалось, что вагоны пахнут министерскими комнатами с их бумагами, папками и пылью. Но когда они сошли в Аржантее, деревушке лодочников на берегу Сены, трое молодых людей, привалившихся к забору из штакетника, встретили их насмешками и громкими криками.

   — Куда вы запропастились?

   — Вас что, ждать до утра?

Одеты они были в тельняшки и бесформенные хлопчатобумажные брюки, под рукавами их бугрились мышцы. Один держал на плече пару весел.

   — Ладно, ладно, крикуны.

   — Кое-кому нужно работать, чтобы кормиться.

Ги с Пеншоном перескочили через забор, поглядели на размахивающего руками кондуктора, помахали ему и, взявшись за руки с остальными, зашагали к реке. То были друзья Ги и Пеншона по лодочным прогулкам. Они познакомились однажды в воскресенье на реке в Аржантее. Тут же подружились и придумали себе прозвища. Ги стал Жозефом Прюнье, Пеншон — Током; Леон Фонтен, невысокий, круглолицый, с весёлой хитринкой, был известен как Синячок; Том Эрве, рослый, длинноволосый брюнет, смеявшийся громче всех, носил прозвище Томагавк; Альбер де Жуанвиль, высокий, жилистый, возмущавший своим поведением половину жёнушек буржуа и мамаш их дочерей по эту сторону Парижа, был прозван Одноглазым.

   — Прюнье говорит, нам нужно купить у Анри ял, — объявил Пеншон.

Все тут же зашумели.

   — Купить! Анри просит за него триста франков.

   — Блестящая мысль, барон Ротшильд.

   — У кого начинается мания величия?

   — Это флотское влияние. На будущей неделе он предложит нам купить паровой катер.

   — Тихо вы, лягушки! — прикрикнул Мопассан. — Можно же спросить Анри. Или хотите вечно одалживать лодку?

   — Я хочу выпить.

   — Мальчики, смотрите, какой бюст приближается. Добрый вечер, мадам.

Одноглазый приподнял старую соломенную шляпу, и женщина покраснела под взглядами пяти пар глаз, раздевающих её от лодыжек до шеи.

   — Я умираю от жажды.

   — Анри будет в кабачке Сембозеля.

Ги принялся горланить во весь голос непристойную песенку, остальные усмехались. Дойдя до Сены, они повернули и пошли бечевником. Там было несколько неприглядных ресторанов с беседками и обитыми жестью столами в садах, предназначались они для воскресных приезжих, пестрели объявления «Банкеты», «Салоны для свадеб», «Сладкие вина». По реке плавали лодки и каноэ; рабочие возились на огородах позади невзрачных бунгало под красной черепицей и на нескольких фабричках, подступающих к самой воде. На другом берегу стоял художник с мольбертом, прогуливались парочки и матери с детьми. Но Аржантей находился довольно далеко от Парижа, «на природе», в будние дни кроме местных жителей там бывали только лодочники и купальщики.

Любимым заведением Ги и остальных был «Морячок», захудалый, грязный, насыщенный парами, шумный, весёлый приречный кабачок. Состоятельный человек не стал бы туда заходить, но он был источником наслаждения и вторым домом для водителей буксиров, скандальных матросов-любителей, проституток, в их свободное время, бродяг, пьяниц рыбаков и фабричных девушек, желающих повеселиться. Хозяином его являлся Бетри Сембозель, напоминающий бегемота человек с красноватыми, заплывшими жиром глазками, вечно трясущийся от смеха, в рубашке и жилете без пиджака.

Когда Ги распахнул дверь и все пятеро вошли, в большой, окутанной паром комнате раздались крики:

   — Убирайтесь, сутенёры.

   — Катитесь назад в Санте.

   — Хозяин, гони их в шею, иначе я откажусь платить.

На руках у них уже висли три девицы, соблазнительно выпячивая губы и высовывая языки. В комнате пахло пролитым вином, табачным дымом, потом и горелым маслом.

   — Прюнье, утром тут была какая-то молодка! — крикнул один из лодочников. — Говорила, что ты её обрюхатил.

Девица, которая была с Ги, скорчила гримасу, повернулась и показала этому человеку зад.

   — Ну, уж о тебе-то никто такого сказать не сможет, — засмеялся Ги, и его поддержали одобрительными возгласами.

   — Добрый вечер, старина, — обратился Ги к Сислею, художнику. — А где остальные?

   — Синьяк с какой-то женщиной. Говорит, это его кузина. Кайботт вчера вечером напился и дрыхнет до сих пор. Другие должны появиться.

Ток, Томагавк, Одноглазый и Синячок сели за покосившийся столик, Сембозель вперевалку подошёл к ним с бутылкой и стаканами. Брюнетка, висшая на руке Ги, попыталась увести его.

   — Дорогой, незачем сидеть здесь и напиваться. Идём. Послушай...

Ги вырвался, подержал девицу за груди, потом, развернув её, сильно шлёпнул по заду.

   — Хватит с тебя и этого, малышка, — сказал он. Потом, заглушая шум, громко произнёс: — Са-Ира.

Это был условный сигнал. Все в комнате заревели хором: «Са-Ира». Брюнетка задрала юбку и выставила голый зад, что вызвало очередной приступ веселья. Девица эта была известна как Са-Ира; никто не знал её настоящего имени. Она кое-как зарабатывала на жизнь проституцией, когда её не содержал кто-то из лодочников или художников. Все присутствующие в своё время спали с ней. Ги пошёл в соседнюю комнату, где Сембозель позволял хранить снаряжение постоянным клиентам-лодочникам; переоделся в тельняшку с красными полосами, старые брюки, парусиновые туфли и нахлобучил старую соломенную шляпу.

Бицепсы у него были мощными, шея бычьей, плечи широкими. Он быстро разгладил усы, хлопнул в ладоши и просто от радости издал вопль. Вот это было жизнью!

Возвратясь к остальным, он налил себе стакан водки и выпил одним духом. Ему обожгло пищевод.

   — Пошли, ребята. Анри здесь нет. Возьмём его ял, испробуем.

   — Погодите...

   — Оставь её, Одноглазый. Когда вернёмся, она будет твоей.

   — Пошёл к чёрту! — прошипела девица.

Они вышли, не расплачиваясь: Сембозель всегда записывал, сколько с них причитается. И плавали по реке дотемна: то спускались вниз по течению, то изо всех сил гребли против него, расходуя кипучие силы юности; ныряли и плавали под водой, бродили по грязи и камышам, перебранивались. Как обычно, Ги смешил всех до слёз рассказами о чиновниках в министерстве. Хором горланили непристойные песни. Вытащив наконец ял на берег, они решили купить его вскладчину, если Анри согласится на годовую рассрочку.

   — А вдруг я не получу денег вовремя? — спросил Анри. Одна нога у него была кривой, другая прямой, и они образовывали нечто вроде буквы D.

   — Ты же знаешь нас, — ответил Синячок.

   — Мы всегда расплачиваемся, — сказал Томагавк. — Спроси Сембозеля.

   — Или его жену, — добавил Ги, и все усмехнулись. Аннетта Сембозель иногда подрабатывала, обслуживая «клиентов».

   — Ладно, — сказал Анри. — Но если разобьёте ял, то всё равно будете за него выплачивать.

   — Мы — разобьём?

Все пришли в негодование.

Анри понимал, что ничего подобного случиться не может.

   — Хорошо. Он ваш.

   — Добрый старина Анри!

Его подняли на руки, бегом принесли в «Морячок», усадили в кресло и прямо в нём водрузили на стол.

   — Сембозель! Выпить! Неси водки. Особой.

   — У нас важное событие.

В комнате, хотя занята была только половина столов, шум стоял более громкий, чем обычно; табачный дым висел клубами, казалось вбирая в себя запахи и жару.

   — Хозяин, наливай всем.

   — Мы должны придумать имя этой лодке, — сказал Одноглазый.

   — Видит Бог, должны.

   — Сислей! — крикнул Ток, повернувшись к столу, где сидело уже несколько художников. — Мы купили лодку. Придумай ей имя.

   — «Са-Ира», — громко ответил Сислей.

   — Дырки в корме у неё нет! — выкрикнул Ги.

В общем хохоте громче всех звучал визгливый смех Сембозеля.

   — «Ласточка предместий», — предложил Томагавк. То было название непристойной песенки. Все шумно возмутились.

   — «Лепесток розы», — сказал Ги.

   — Вот это подойдёт!

   — Прюнье небось придумал что-то непристойное.

Это сказала Са-Ира. Все так весело расхохотались, что она невольно присоединилась к ним.

   — Тихо! — стукнул кулаком по столу Ток. — Господа, по столь торжественному случаю мы просим вас выпить за это новое судно, которое вы увидите рассекающим серебристые воды Сены, непревзойдённое по изяществу, несравненное по симметрии...

   — И с самой распутной командой!

   — Господа, за «Лепесток розы»!

Все весело зашумели и подняли стаканы. Анри заставили подняться, он поскользнулся на мокрой столешнице, зашатался под изумлёнными взглядами Ги, Одноглазого, Томагавка и упал им на руки.

Вошли ещё три девицы, две из них работали на местной ящичной фабрике, третья — младшая, новенькая, несмотря на робость, поддалась искушению заработать своим телом несколько франков. Все речники разошлись, но Ги, Ток, Томагавк, Синячок и Одноглазый подсели к художникам, вино лилось рекой, шум стоял неимоверный.

Сислей и его коллеги не вели разговоров об искусстве, Лувре, импрессионизме. Их тянуло поговорить о лодках, о Сене, о гонках, которые они собирались устроить. Сена влекла их к себе. Она стала колыбелью импрессионизма. Они писали бесчисленное множество картин, изображающих её извилистое русло, игру красок, её берега и мосты, пикники, лодки, владельцев ресторанов, кабачки и угольные баржи. Художники жили в Пти-Женневьер, неподалёку от Аржантейского моста, там стояла пришвартованная к берегу большая баржа, к нижней её части крепились лодки, верхняя представляла собой ряд кают вдоль длинной палубы. Лодки были у всех. Художники искусно управляли ими и вечно спорили о последних гонках или о времени, которое потребуется, чтобы доплыть до шлюза в Марли.

   — Если буржуа будут плавать на норвежских вельботах, то не опрокинутся и не утонут, — громко сказал Писсарро.

   — Эти вот люди приобрели норвежский вельбот, — сказал Мане.

   — Быть не может.

   — Что вы скажете о Салоне, месье Ренуар? — спросила Са-Ира.

   — О Салоне, малышка, я скажу: «Дерьмо», — ответил тот. — Хозяин! Где еда, которую ты обещаешь вот уже целый час?

   — Несу, месье. Бифштексы с жареным картофелем.

Из кухни доносились запах масла и шипение сковородки.

Все принялись за еду, потребовав ещё дешёвого красного вина. Томагавк достал концертино, все пьяно запели, а потом начали танцевать с девицами. Появилась мадам Сембозель, склонилась над столом и стала потихоньку тереться о Ги. Две недели назад он уступил её заигрываниям — обычно она не позволяла себе этого, хотя иногда продавалась за деньги, — и переспал с ней. Она была намного моложе мужа, лет двадцати пяти, взбитые белокурые волосы придавали ей соблазнительную вульгарность. Но Ги не хотел больше связываться с ней. «Морячок» был очень нужен. К тому же новая девочка была привлекательной.

Придя сюда, она, казалось, изменила своё намерение и не отходила от одной из тех, что привели её, девицы по имени Ирма, а та, почуяв перспективу провести ночь с Варнелем, тщетно пыталась от неё избавиться. Играло концертино, стоял неистовый шум. Танцоры восторженно резвились, а остальные разговаривали во весь голос.

— Нельзя же сидеть весь вечер! — сказал Ги новенькой. — Пойдём потанцуем.

Девушка потрясла головой. Ему показалось, что она с самого начала отнеслась к нему особенно настороженно. Потом — когда Кайботт предложил: «Потанцуем?» — она, не скрывая, что хочет уйти от Ги, пошла с ним.

Ги наблюдал за ними с улыбкой. Девушка была невысокой, с мышиного цвета волосами, красивыми лицом и шеей. Её опаска раззадорила его. Танцевали быстрый пасодобль. Кайботт, запыхавшись через четверть часа, повёл девушку обратно к столу.

Ги подскочил, взял её за талию и, прежде чем она успела высвободиться, закружился вместе с нею, прижимаясь к ней бедром. Они прошли два круга, потом, когда поравнялись с задней дверью, Ги приподнял девушку, толкнул дверь — и они оказались в темноте снаружи.

   — Нет, нет.

Девушка пыталась оттолкнуть его. Он всем телом прижал её к стене и хотел поцеловать, но она замотала головой, и губы его лишь скользнули по щеке. Однако под нажимом его бедра девушка постепенно разводила ноги. Ги крепко прижал её к себе. Головой вертеть девушка перестала, и Ги потянулся к её губам, чувствуя, как девичье тело становится податливым. Вдруг дверь распахнулась, через дверной проем хлынул яркий жёлтый свет, послышался хор громких голосов. Ги с девушкой юркнули в тень.

   — Плавание при лунном свете! Кто идёт плавать?

Это произнёс вышедший Синячок. Остальные последовали за ним с девицами.

   — Луны нет, — сказал кто-то.

   — Ну и что? Пошли.

Ги заметил, что девушка всё ещё держит его за руку. На них наткнулся Томагавк.

   — Кто это? А, Прюнье. Пошли поплаваем. На «Лепестке розы».

   — Пошли.

Ги с девушкой стали вслед за другими спускаться к бечевнику. Ночь была прохладной. Друзья с пением налегали на вёсла, позади виднелся носовой фонарик лодки Сислея. Когда они остановились, четверо девиц отказались купаться. Ги с друзьями нырнули с борта, и через минуту все появились на поверхности, отфыркиваясь, словно моржи. Минут через пять, отплывя от лодки, Ги услышал: «Тссс!» — и направился к берегу.

Девушка ждала его в кустах. Он взял её за плечи и поцеловал.

   — Пошли сюда, — сказала она.

Он, улыбаясь, пошёл с ней.

Положив своё весло на плечо, Синячок предложил:

   — Поплыли к «Лягушатне».

   — Отличная мысль.

   — Вперёд.

Было воскресенье, прекрасный июльский день. Обычно все пятеро шумно проводили субботний вечер в «Морячке», а в воскресенье уходили на реку. В то утро они чуть свет отплыли на «Лепестке розы». Теперь было уже три часа, и их ждала послеобеденная прогулка.

   — Значит, к «Лягушатне».

Все поплевали на ладони и склонились над вёслами.

   — Раз — два!

Лодка понеслась вперёд, они выплыли на середину Сены и удлинили гребки. Ял был перегружен, но молодые люди представляли собой слаженную команду и легко гребли вместе. Они миновали Нантер, за ними плыла вторая лодка. Возле Шату лодки кишели, словно водные насекомые. Ресторан Грийона — место встреч всех воскресных путешественников — медленно пустел после обеда. Мускулистые молодые люди в тельняшках кричали и жестикулировали на понтоне напротив двери. Женщины в летних платьях осторожно ступали в лодки, садились лицом к носу и расправляли юбки. Грийон, неимоверно сильный великан с ярко-рыжей бородой, помогал самым хорошеньким, а зрители, буржуа в воскресных костюмах, рабочие и солдаты с девицами, наблюдали с моста.

Вокруг «Лягушатни» — громадного плота под крышей — река была забита лодками, яликами, шлюпками, вельботами, катерами, каноэ. Пятеро пришвартовали «Лепесток розы», взобрались на плот и отыскали столик.

«Лягушатня» — кафе, купальня и кабаре — находилась возле острова Круасси в большой излучине Сены. На берегу и на острове прогуливалась и сидела под деревьями воскресная публика — зрелые женщины, девицы и проститутки с крашеными светлыми или рыжими волосами, их груди и бедра казались пышными благодаря подкладкам из ваты. Глаза блестели на бледных, набелённых лицах, губы влажно алели; они щеголяли вульгарными яркими платьями, шлейфы которых волочились по траве. Среди них важно расхаживали молодые люди, словно бы сошедшие с модных картинок, с тросточками и в светлых перчатках.

Однако сама «Лягушатня» была заполнена грубой, шумной толпой. Раскрасневшиеся мужчины и женщины в заломленных набок шляпах сидели развалясь за столами, загромождёнными стаканами, бутылками, раковинами мидий, огрызками и мокрыми от пролитого вина. Они горланили песни, ссорились, орали — потому что были пьяны, невоспитанны, не представляли себе иного воскресного отдыха, да иначе в этом шуме и нельзя было услышать друг друга. Женщины, широко раскрывая рты, громко, хрипло хохотали; проститутки пересаживались от одного стола к другому, выбирая только что пришедших посетителей, которые угостят выпивкой и, возможно, проведут с ними ночь. Неопытные фабричные девицы, проходя мимо мужчин, грубо ругались. Стоял смешанный запах пота, дешёвых духов, пудры и винного перегара.

— Гарсон, пива! — выкрикнул Томагавк.

И все пятеро принялись стучать по столу кулаками, пока потный официант не поставил на покосившийся стол два кувшина, стаканы, после чего тут же исчез. В одном углу в дополнение ко всеобщему шуму бренчало дребезжащее, расстроенное пианино. Возле него танцевали с подскоками около двадцати пар, зрители подбадривали их резкими, пьяными голосами.

Ги с удовольствием погрузился в эту разгульную, шумную атмосферу. Его радовали бьющая в глаза вульгарность, грубость, этот запах, эта бесцеремонность.

Здесь собралось всё парижское отребье. Он с наслаждением разглядывал хитрых продавщиц, недоверчивых старых рантье, низколобых мясников, замкнутых учителей, продажных журналистов, проституток, подозрительных политиканов, сутенёров, изворотливых биржевых маклеров, игроков, наркоманов, авантюристов всевозможных мастей — неприметных, известных, скомпрометированных, наглых, хитрых, глупых. Женщины, вилявшие задом и трясшие грудями, были так же великолепно грубы, как мужчины. От них шёл животный запах случки. «Лягушатня» представляла собой громадную клоаку.

Купальщики то и дело ныряли с плота, обдавая сидящих брызгами. Раздавались возмущённые возгласы. Публика в «Лягушатне» была вспыльчивой, и там часто происходили массовые побоища. Мужчины перегибались через барьер и, пялясь на купальщиц, отпускали непристойные реплики. Некоторые женщины, стремившиеся показать себя, лежали в воде в соблазнительных позах. Те, что помоложе, оборачивались и осыпали зрителей бранью. Стоявшие рядом с мужчинами случайные или постоянные любовницы награждали их за реплики шлепком, потом перегибались через барьер и принимались поносить своих соперниц.

Неподалёку от столика, где сидел Ги с друзьями, кто-то заиграл на аккордеоне, пытаясь заглушить пианино. Сидевшие за соседним столиком затянули песню на этот мотив. Ги и Синячок тут же завели другую, более непристойную её версию. Среди певших соседей Ги заметил плечистую брюнетку с широкой улыбкой, подведёнными глазами и большой грудью — воплощение вульгарности. Она ему очень понравилась. Он знал, что девица это заметила; они пристально глядели друг на друга. Подле брюнетки сидел дюжий парень с крохотной головой и мускулистыми руками. Он был полупьян и, навалясь грудью на стол, выкрикивал слова песни.

Ги усмехнулся; ему захотелось вывести парня из себя и посмотреть, что случится. Он подался вперёд и спросил: «Потанцуем, мадемуазель?» Лицо парня удивлённо вытянулось, потом стало темнеть от гнева. В эту минуту Синячок, хотевший, чтобы его версия песни звучала громче, крикнул ему в обычной здесь манере:

   — Да заткнись же ты, обормот!

Парень подскочил, выбежал из-за столика, намереваясь схватить Синячка, споткнулся о выставленную Томагавком ногу, грузно упал вниз лицом и не успел пошевелиться, как Ток наступил ему на шею, а Томагавк принялся лить пиво лежащему на голову.

От ближайших столов послышался одобрительный гул. Глаза девицы заблестели.

   — Искупайте его, — послышались голоса.

   — Швырните этого...

Синячок стоял неподалёку, готовый к схватке. Пианист, ни на что не обращая внимания, продолжал бренчать. Ги подумал, что вот-вот начнётся драка; но, к его и всеобщему удивлению, парень перевернулся, открыл рот и стал ловить им струю пива. Потом, когда Томагавк остановил пивной водопад, тот выхватил кувшин, опорожнил его и, усмехаясь, сел. Зрители покатывались со смеху.

Парень подскочил и, смеясь вместе со всеми, устремился к Синячку. Синячок оказался проворным. Началась азартная, весёлая погоня. Они опрокидывали столики с бутылками и стаканами. Лавировали между испуганными официантами, державшими подносы на голове. Синячок хватал что попадалось под руку — шляпу, мокрое полотенце, тарелку мидий, стулья — и бросал под ноги преследователю. Толпа восторженно вопила и топала. Синячок подскочил к барьеру и побежал вдоль него. Обормот следовал за ним по пятам.

Длиться бесконечно это не могло. Синячок обессилел. Обормот схватил его за ворот. Оба тяжело дышали. Потом Обормот поднял Синячка, перенёс через барьер и бросил в Сену. Ги с Томагавком вскочили одновременно. Толкнув Томагавка обратно на стул, Ги бросился к Обормоту, они сцепились и покатились по полу, ударяясь головами и продолжая смеяться. Потом разошлись, встали на полусогнутые ноги и подались друг к другу, готовые схватиться снова.

   — Ну-ну, Пьеро!

   — Задай ему, Прюнье!

   — Смелее, парень.

Они сошлись вновь, потеряли равновесие, ударились о барьер и, не выпуская друг друга, повалились через него в воду. Ги вынырнул первым. Обормот появился на поверхности спиной к плоту. Ги, положив ему руку на голову, погрузил его в воду. Тот, ухватив Ги под водой за ноги, потянул его вниз. Вынырнули они, тяжело дыша и хватаясь друг за друга. Кто-то бросил в воду стул. За ним последовал стол. Команда «Лепестка розы» поднялась и громко горланила. В пылу борьбы Ги вдруг почувствовал, как Обормот обмяк. И ухватил его за разорванную тельняшку как раз вовремя. Глаза Обормота закатились. Ги отбуксировал его к дальнему берегу, вытащил на сушу, увидел, что тот приходит в себя, и поплыл обратно.

Когда он, весь мокрый, появился среди столиков, раздались аплодисменты. Синячок сидел вместе с остальными. Девица была на месте. Ги подошёл к ней и поклонился.

   — Потанцуем, мадемуазель?

Её глаза вспыхнули от удовольствия.

   — Подождите минутку.

   — Она ушла и вернулась в чёрном купальном платье с оборками у колен.

   — Теперь — да.

Они танцевали — одуревшие, слегка взволнованные от взаимной близости. Потом влезли на крышу, сели на солнце и закурили. Девицу звали Мюзетта. Больше ничего о себе сказать она не захотела.

Раздался хор четырёх голосов:

   — Прю-нье! Прю-нье!

Ги посмотрел вниз. Синячок, Томагавк, Одноглазый и Ток звали его из яла.

   — Сейчас, сейчас! — И сказал девице: — Обормот плывёт сюда. Его усадили в лодку. Увидимся на будущей неделе?

   — Ладно.

   — Без Обормота?

   — Прю-нье!

   — Возможно, — ответила она.

   — Иду. Смотрите, жабы!

И нырнул прямо с крыши.

 

6

Бульвар влажно поблескивал под газовыми фонарями. Дождь почти не облегчил жары. Стояла духота, толпа гуляющих двигалась медленно, пиджаки были приспущены с плеч, манжеты повлажнели от пота. Ги с завистью поглядывал на залитые ярким светом террасы кафе, люди за столиками пили, ели, разговаривали, перед ними стояли бокалы с напитками — красными, зелёными, жёлтыми.

Он нащупал лежавшие в кармане монеты. Считать их не было нужды; кончалось двадцать седьмое число, и он знал, что там ровно пять франков и десять сантимов. До выплаты жалованья в министерстве их хватало на три обеда и ужин или на два обеда, два ужина и кружку пива за шесть су. Прямо перед ним какой-то толстяк лил в глотку пиво из длинного узкого стакана, видно было, что стекло от холода запотело. Ги сглотнул. Горло у него пересохло. Если он поддастся искушению, завтра придётся обойтись без ужина. Последние дни месяца неизменно приходилось жить впроголодь.

К нему вразвалку подошла проститутка.

— Добрый вечер, дорогой. Куда направляешься?

Ги ощутил шедший от неё запах застарелого пота. Он остановился бы поболтать с ней, однако без денег боялся обнадёживать её. Молодой человек разделял склонность Флобера к проституткам. Они умели заниматься любовью — они торговали ею.

Покачав головой, Ги пошёл дальше. Витрины были ярко освещены. В одной из них он увидел своё отражение — в небрежно заломленном цилиндре, со светло-карими глазами, курчавыми каштановыми усиками над изогнутой губой, крепким подбородком. Голову он держал чуть склонённой вперёд. Шею вбирал в широкие плечи.

Дойдя до площади Оперы, Ги остановился на углу, наблюдая за уличным движением. Оно казалось более оживлённым, чем обычно. Часы с четырьмя освещёнными циферблатами показывали без десяти десять. Можно было отправляться домой на улицу Монсей в две до того маленькие комнатушки, что приходилось пользоваться складными стульями, которые он держал в шкафу.

Молодой человек вздохнул. Пальцы его коснулись монет. Да, река с «Лягушатней» и служба в министерстве — разные стороны жизни.

Какой-то мужчина протолкался через толпу и оказался впереди Ги, потом, увидев ожидающий у тротуара фиакр, вскочил в него. Кучер, не говоря ни слова, тронул лошадей. Когда фиакр поравнялся с Ги и он, задержавшись в потоке движения, ненадолго остановился, то отчётливо услышал голоса изнутри.

   — Месье, что это значит? Объясните, пожалуйста!

   — Но мадам... я не понимаю.

   — Как вы смеете? Это возмутительно!

   — Прошу вас, мадам, позвольте объяснить. Я только что познакомился в бальном зале оперы с очаровательной дамой. Она согласилась встретиться со мной. Сказала, что будет ждать в экипаже на улице дю Эльде. Я увидел этот фиакр и подумал...

   — Месье, вы компрометируете меня.

Фиакр поехал. Ги мельком увидел взбитые белокурые волосы женщины, большие чёрные глаза. Случившееся позабавило его. Проститутки всё ещё играют в эту игру! Хорошенькая юная мадам знакомится с мужчиной в бальном зале, назначает свидание. «Встретимся за углом. Муж не должен меня видеть. Я буду ждать в фиакре». Всё остальное просто. Снаружи иногда работает десяток девиц.

Ги перешёл улицу и увидел Дюрана де Рошгюда. Тот окликнул его, и они обменялись рукопожатиями.

   — Что случилось? — спросил Ги.

Рошгюд куда-то очень торопился.

   — Дорогой друг, что за жизнь! Ты не можешь представить себе моих страданий. Мне удалось пленить Вальтессу де ла Бинье...

   — Чёрт возьми!

Вальтесса была одной из самых дорогих кокоток.

   — Всё шло прекрасно, — продолжал Рошгюд. — Я был «месье». Потом она сошлась с графом де Пугю. Я оказался на заднем плане, стал не «месье», а просто любовником. Когда граф приезжает, горничная прячет меня в шкаф. Однажды она меня там забыла, и я узнал, что существует и второй любовник. Видеть Вальтессу я могу только тайком — в каком-нибудь ресторане, где нас никто не знает, — а потом должен расставаться с ней. Старина, это мучительно. Ну, мне пора.

Рошгюд помахал рукой и пошёл. Ги с усмешкой посмотрел ему вслед.

Настроение у него поднялось; взяв трость под мышку, Ги одёрнул жилет и внезапно коснулся пальцами монеты за подкладкой. Быстро извлёк её — десять франков! Целое богатство! Рисуя в воображении кружки холодного пива, молодой человек направился к террасе на улице Эльде, потом остановился: он устроит себе праздник. Пива можно выпить в Фоли-Бержер, билет в проход стоит дёшево, заодно можно посмотреть представление.

Полукруглый проход за ложами был полон людей. Тонкие белёсые струйки табачного дыма поднимались спиралями. Ги привалился к центральной стойке и под взглядом раскрашенной, напомаженной буфетчицы потягивал пиво, разглядывая толпу. Состояла она главным образом из гуляк. Женщины были только одного пошиба. Они прохаживались поодиночке или парами, бесцеремонно смотрели на мужчин, готовые улыбнуться при малейшем знаке внимания. Все были в больших шляпах, сильно декольтированных платьях, туго затянуты в корсеты, так чтобы зад соблазнительно выпячивался.

Гулянье в проходе Фоли означало, что девица неплохо преуспевает в своей профессии; на улицах они работали, лишь когда отчаянно не везло. Иногда могли позволить себе провести сезон на курорте, где в казино бывало много клиентов. Иногда работали в парижских отелях, сидели с единственным стаканом мятного ликёра: консьержи, законный доход которых включал в себя и процент со всех клиентов, почтительно им кивали. Ипподром в Лоншане неизменно был хорошим охотничьим угодьем. Но проход в Фоли-Бержер давал самый твёрдый, самый надёжный заработок — и всегда имелась возможность подцепить иностранца.

К Ги приблизилась крупная брюнетка в облегающем шёлковом платье.

   — Привет, красавчик, — негромко сказала она. — Хочешь меня за десять луидоров?

   — За десять? К сожалению, не могу. — Ги улыбнулся ей. — У меня нет даже одного, малышка.

Брюнетка улыбнулась в ответ и пошла дальше. Но Ги заметил, что она прошла мимо несколько раз, неизменно оглядывая его с ног до головы. Вскоре он потерял её из виду, отошёл, прислонился к стене задней части ложи и стал смотреть представление на сцене. Выступали гимнасты на трапециях, их чёрные волосы и усы были напомажены; потом оркестр заиграл бойкую мелодию, на сцену вышли группа танцовщиц и певица, публика приветствовала их долгими аплодисментами. Едва они замерли, Ги уловил запах духов. Брюнетка, привалясь к стене у той же ложи, смотрела на него.

   — Пойдём ко мне? — спросила она.

   — Не могу. Денег нет.

   — Ничего, — сказала брюнетка. — Парень ты красивый. Пошли. — И уверенно взяла его под руку.

Флобер выдул искры из своей короткой глиняной трубки.

   — Потрясающе! — И дружески взял Ги за руку. — Подойди сюда.

Он подвёл молодого человека к окну, пристально вгляделся в его лицо и закивал.

   — Да, да. Вылитый бедняга Альфред. Садись, малыш. Мы переписываемся с твоей матерью.

Было воскресное утро. Ги прошёл пешком через парк Монсо, чтобы навестить Флобера на улице Мурильо. Хозяина он нашёл в неизменном коричневом халате и шлёпанцах. Снаружи доносились голоса детей, играющих в парке.

   — Полагаю, службу ты ещё не бросил? — спросил Флобер.

   — Нет. И только что получил уведомление об официальном назначении. С нынешнего дня я представитель начальника бюро внутренней службы...

   — Ну и названьице!

   — ...по хранению бланков документов министерства флота.

   — Ж-ж-жуть! — На лице Флобера отражались ужас и насмешка. — Ты должен напечатать это на своих визитных карточках. — Потом полушутя-полусерьёзно спросил: — Что это означает?

   — Видимо, — ответил Ги, — то, что я теперь кладовщик. Буду ведать бланками, которые ежедневно присылает Национальная типография, и выдавать их по требованию различных отделов. Работа вполне посильная для двенадцатилетнего.

   — Ещё бы!

   — На сей ответственной должности я буду получать тысячу шестьсот пятьдесят франков в год.

   — Хватит, чтобы пристойно голодать.

Оба с усмешкой поглядели друг на друга.

   — Бедняга, — сказал Флобер. — Сочувствую тебе. Искренне. Садись. Хочешь кофе? ЭМИЛИЯ! Перед уходом принеси кофе. И мой табак. Но чего ещё ты мог ждать? Эта чёртова республика, это... это сборище жуликов, ведающих государственными делами. Посмотри на них. Смех, да и только. Демократия — Господи! Эти представители народа — продажные мошенники. Думают только о своих мелочных, низких интересах. У них гордость кретинов и души разгребателей навозных куч! — Он поднял валявшуюся под столом газету. — Посмотри на этот грязный листок. — И прочёл вслух. «Ходят слухи, что месье Жюль Греви, президент палаты представителей, вскоре подаст в отставку». Жюль Греви, ни в чём, кроме бильярда, не разбирающийся, — президент палаты депутатов!

Лицо Флобера побагровело, и он швырнул газету на пол. Потом поднял снова.

   — Хотя погоди. Тут есть и приятное сообщение. «Во время своей речи мэр месье Вутебра скромно упомянул о собственных трудах на благо сограждан и был грубо прерван выкриком: «Да, выпустили тот мошеннический займ!» Месье Вутебра, оставаясь воплощённым достоинством, предложил тост за сельскохозяйственный комитет». — Флобер восторженно хлопнул себя по бедру. — Представляешь себе достоинство месье Вутебра?

Оба рассмеялись.

Потом они поговорили о мадам де Мопассан, о Буйе. По настоянию Флобера Ги принёс несколько своих стихотворений. Читая их, Флобер несколько раз хмыкнул и подёргал себя за жёлтый ус. Ги смущённо заёрзал.

   — Кого читал в последнее время? — выпалил наконец Флобер.

   — Э... Ламартина...

Флобер взял один из листков со стихами и бросил его Ги.

   — Вот — чистейший Ламартин. Кого ещё?

   — Леконта де Лиля.

Флобер бросил ему другой листок.

   — Вот Леконт де Лиль. Почему ты копируешь других? Это именно копирование. Посмотри, Шенье, ещё Ламартин, а вот это очень похоже на Гюго.

   — Но они великие поэты, — робко сказал Ги.

   — Для тебя нет великих поэтов, — загремел Флобер. — Заруби это на носу. Нет! Если хочешь запечатлеть на листе бумаги свою личность — а иначе незачем и браться за перо, — то нужно забыть обо всех образцах. Не восхищайся никем, слышишь? У тебя есть свои глаза — смотри ими. Есть свой язык. Не пытайся говорить чужим. Выбрось из головы Ламартина и всех прочих. Понимаешь? Читая стихи Ги де Мопассана, я хочу слышать голос Ги де Мопассана, а не чревовещателя, говорящего голосом Ламартина.

   — Понимаю.

Взволнованный Флобер встал и принялся ходить по комнате, смешно кружа при поворотах полами халата.

   — А в других отношениях, — просил Ги, — стихи слабые?

   — Не думаю, что это выдающаяся поэзия, — ответил Флобер. — Они ничем не отличаются от множества третьесортных. Ладно, ладно, малыш. Не надо расстраиваться. Тебе бы хотелось услышать, что они умные, содержательные, хорошо сложенные? Понятно. Ты ведь усердно работал над ними, так? Потому что я сказал — трудись. Сам по себе труд не создаёт ценностей, как принято считать. Это одно из заблуждений проклятого промышленного века. Читай Бюффона! Чтобы писать хорошо, нужно думать, чувствовать и находить слова — одновременно. Чёрт возьми, ты, как и все прочие, хочешь быть Расином, Корнелем, всеми сразу!

Флобер резко остановился, под его длинными усами расплылась улыбка; он подошёл к Ги и обнял юношу за плечи.

   — Сынок, я старый дурак. Говорю суровые слова, потому что люблю тебя. Ты начинаешь заниматься труднейшим на свете искусством. Начинаешь, движешься, успехи у тебя есть. Будь упорен. Талант — это всего-навсего долготерпение. Будем работать вместе, а? — Ги кивнул. — То, что ты написал, не хуже, чем стихи многих парнасцев.

   — Вы так думаете?

Ги удивлённо посмотрел на него. Парнасцами прозвали группу молодых поэтов, которые будоражили Париж.

   — Да, думаю. Но... — Флобер склонился над столом и взял рукописи. — Вот, например. Слово «пропадает» плохо звучит в этой строке. Не лучше было бы... ну, скажем, «исчезает»?

   — Да, лучше.

   — А здесь, думаю, следует изменить порядок слов. Вот так.

   — Конечно.

   — «Даль» здесь ни к чему. Вычеркни. «Насмешливое эхо» поставь сюда — это завершит строку.

Ги сделал исправление. Поглядел на круглое, румяное лицо Флобера — голубые, чуть навыкате глаза его наставника сияли удовольствием. Как умело обращается этот человек со словами!

   — Да. О, это замечательно!

Флобер резко глянул на него.

   — Повтори.

Ги повторил, глаза Флобера наполнились слезами, он раскинул руки и взволнованно сказал:

   — Поцелуй меня, сынок. Моё сердце тянется к тебе. Мне сейчас показалось, что я разговариваю с Альфредом.

Часы на камине пробили один раз. Ги сказал:

   — Мне надо идти.

Он помнил, что в это время Флобер принимает воскресных гостей.

   — Останься, останься, сынок. Я хочу, чтобы ты побыл здесь.

Флобер подошёл к своему письменному столу, достал из ящика большой отрез красного шелка и накрыл им письменные принадлежности. Потом пошёл в спальню, снял халат и вернулся в цветном жилете и лакированных сапогах. Смешно подпрыгнул, секунду спустя позвонили в дверь, и он открыл её сам.

   — Тургенев! Иван, дорогой мой.

Флобер тепло обнял стоящего в дверном проёме великана.

   — Ох уж эта подагра, Боже мой!

Тургенев вошёл, прихрамывая и кривясь от боли. Величественный, круглолицый, с большой седой бородой, чёрными усами, причёсанный на пробор, он воплощал собой расхожее представление о русском дворянине, хотя, прожив десять лет в Париже, усвоил некоторые французские манеры. У него осталась одна неизгладимая русская черта: он, казалось, часами лежал на диванах, ведя речи о литературе, революции, искусстве. Ему годился любой диван, но большую часть времени Тургенев проводил на своём, в роскошно обставленной квартире на третьем этаже дома на улице Дуэ, заставленной безделушками; комнаты её походили на будуар, в них бывало сильно натоплено, оклеенные окна не пропускали ни малейшего сквозняка. Тургенев любил удобства; даже его возлюбленная, мадам Полина Виардо, жила всего этажом ниже.

   — Прошу. — Флобер указал на диван, и Тургенев охотно на нём развалился. Ги отвесил поклон, когда хозяин представил его. — Молодой человек состоит на государственной службе, он начал со стихов, а теперь хочет приняться за рассказы.

   — У меня было то же самое, — сказал Тургенев неожиданно мягким голосом. — В точности! Вам надоели стихи?

   — Да, пожалуй.

   — Когда я бросил их писать, моя матушка так разозлилась, что не стала давать мне на жизнь ни копейки. Да, ни копейки! Горько об этом говорить, но мать моя была ужасным тираном! Вам это известно?

Флобер вмешался, чтобы прервать эту исповедь славянина.

   — Ты должен ещё раз прочесть нам «Вешние воды», — сказал он и обратился к Ги: — Поучишься, как писать рассказы. Это великолепное произведение.

Европейские писатели видели в Тургеневе мастера. Он был обаятелен и казался искренним, однако показался Ги чуточку тщеславным.

В дверь снова позвонили. Через полчаса комната заполнилась писателями, все говорили сразу. Там был Эмиль Золя, крепко сложенный человек с коротко подстриженной бородой и смешно вздёрнутым носом. Он близоруко огляделся и громко спросил:

   — Где тот англичанин, что был у тебя прошлый раз? Как там его фамилия — Джонсон, Джексон?

   — Ты имеешь в виду Генри Джеймса?

   — Да, его самого.

   — Он американец.

   — Не важно. Мне нужны англосаксонские бранные слова, и он обещал сделать список.

   — Ради научности? — спросил, поблескивая глазами, Флобер. — Золя, можно сказать, открыл миру научный метод.

   — Разумеется!

Золя неустанно озирался, быстро поворачивая голову. Крепко пожал руку Ги, когда Флобер представил его. С ним пришёл смуглый молодой человек с блестящими белыми зубами и припухлыми веками, придававшими ему близорукий вид, Поль Алексис, очевидно, его ученик. Ги он понравился.

   — Говорят, Коппе болен...

Тургенев привёз Флоберу большую жестяную банку икры — «только что из Петербурга».

   — Ну и погодка! — сказал он. — В России лучше. — И растянулся на диване. — Но пишется мне лучше в Париже.

Шум голосов заполнял комнату. У камина стоял высокий, худощавый, аристократического вида человек, темноглазый, с седеющими волосами в романтическом беспорядке. Флобер с радостью представил ему Мопассана. Это был Эдмон де Гонкур. Он протянул Ги для рукопожатия два пальца и, едва молодой человек сжал их, похлопал его по тыльной стороне ладони, как бы говоря: «Достаточно». Ги внимательно оглядел его бледное самодовольное лицо с небольшой бородкой, тонким носом, странно расширенными зрачками глаз и моноклем.

Альфонс Доде, из-за бороды напоминающий профиль козла, стоя в центре шумной группы людей, рассказывал о том, как он изображал покойного императора, на что был великим мастером:

   — Тогда я вызвал адъютанта и отправил его к ней в гардеробную с запиской: «Где, когда и сколько?» Она ответила: «У меня, вечером, бесплатно». — Он сделал паузу. — Пре-вос-ход-но!

Раздались взрыв смеха и аплодисменты. В финансовом отношении Доде был самым преуспевающим из присутствующих. Гонкур прозвал его «Шейхом».

   — Золя, подойдите сюда. У меня есть для вас кое-что интересное.

Это произнёс Тургенев.

   — Вот как?

На лице Золя появилось сосредоточенное выражение, словно он хотел записать то, что будет сказано. Записи он делал повсюду и обо всём. Добивался приглашений на светские приёмы и становился в углу, явно набрасывая мысленно краткие заметки, что заставляло гостей оглядываться с шёпотом: «Золя берёт нас на карандаш».

   — Слышали о «Вестнике Европы»?

   — Должен признаться, нет.

На лице Золя появился лёгкий испуг. Здесь в его научном методе оказался пробел.

   — Это петербургский журнал. Если хотите, могу добиться для вас там места литературного корреспондента.

   — Господи, конечно, хочу — если будут платить.

Книги Золя наделали шума, но продавались плохо.

Ги обнаружил, что Алексис стоит рядом с ним. И спросил:

   — Кто это там?

Он смотрел на стоявшего в другом конце комнаты красивого молодого человека с длинными белокурыми волосами и очень примечательным лицом, в котором было что-то и от обольстителя, и от Христа.

   — Катюль Мендес, — ответил Алексис. — Я познакомлю вас, как только представится возможность.

   — Чем он занимается?

   — Пишет стихи. Катюль родом из Бордо. Женат на Жюдит Готье, дочери старика Теофиля. Редактирует журналы. Большой талант. Может подражать любому стилю — даже древним грекам. Гонкур говорит, что он сын дочери надзирателя из какой-то тюрьмы, где его отец сидел за политику.

   — Думаешь, Гонкур это знает? — спросил Ги.

Алексис усмехнулся:

   — Говорят, он ведёт дневник — мы все там фигурируем.

   — Да, у него взгляд сплетника.

   — И женский склад ума. Тебе он тоже протянул два пальца?

   — А потом похлопал по руке.

   — Если нанесёшь ему визит в Сарай — так он называет свой дом в Отейле, — то получишь три пальца, притом без похлопывания.

Они стали наблюдать, как Гонкур демонстрирует наигранное безразличие, снисходительно слушая Филиппа Бюрти, художника, выражавшего ему своё восхищение.

Табачный дым становился всё гуще. Голоса — всё громче. Алексис подвёл Катюля Мендеса туда, где стоял Ги.

   — Алексис говорит, вы поэт, — сказал Мендес после того, как они были представлены друг другу.

   — Да. Перепеваю всё, что читаю, — ответил Ги. Оба весело рассмеялись.

   — Я открываю новый журнал, — сказал Мендес. — «Репюблик де летр». Только что нашёл соиздателя — замечательный человек. Пока что он публиковал только работы об акушерстве! Журнал будет парнасским. Может, пришлёте мне что-нибудь для него?

Польщённый Ги заколебался.

   — Я это всерьёз, — сказал Мендес.

   — Хорошо, — ответил Ги. — Только публикуйте это под псевдонимом, иначе Флобер выйдет из себя!

   — Отлично. Новые имена — вот что нам нужно. Новые имена!

В одной стороне комнаты послышался нестройный хор голосов. Разговор шёл о политике. Тэна, историка, было еле слышно.

   — Франция...

   — А что скажете об атаке кирасиров под Рейсхоффеном? Чистейший героизм.

   — Рес-пуб-лика!

   — Францию невозможно проучить. — Застенчивое лицо Тэна раскраснелось. — Седан, разгром, капитуляция Базена — это всё победы! Чему бы Франция ни подвергалась, она не только выносит из этого урок — она превращает это в триумф!

Раздался громкий взрыв негодования.

   — Золотой век человечества начался в тысяча семьсот восьмидесятом году и окончился в тысяча восемьсот семидесятом!

   — Доде, — послышался голос Тургенева. — Вы серьёзно насчёт этого обеденного клуба «Освистанных»?

   — Вполне, — откликнулся Доде. — В кафе «Риш». Но он только для тех, чьи пьесы освистывались до полного прекращения спектакля — чему подверглись Гонкур, Золя, Флобер и я.

   — Клянусь, со мной произошло то же самое.

   — Где?

   — В Киеве. Там ставили мою трагедию в шести актах. Зрители даже забрасывали сцену репой.

Дым густел. Голоса становились громче. Послышался бой часов. Флобер ожесточённо спорил с Золя.

   — Репутации — чушь. Научный метод — тем более. Натурализм и подавно! — гремел он.

   — Флобер, но как писатель ты должен...

   — Оставь свои титулы! Я буржуа, который, живя в провинции, занимается литературой. И ничего не прошу у людей — ни внимания, ни почёта, ни даже уважения. Они обходятся без меня. И пусть не суются ко мне — вот и всё, чего я от них хочу!

   — Но это значит закрывать глаза на социальные условия, — повысил голос Золя.

   — Социальные условия — чушь! Плевать на них! — Флобер замахал руками. — Они не имеют никакого отношения к искусству, к литературе!

   — У тебя ничего не выйдет. Нельзя отвергать натурализм.

   — И что это за слово — «натурализм»? Ярлыки, ярлыки! Оно такое же идиотское, как «реализм» Шанфлёри, но то по крайней мере появилось раньше!

   — Флобер, но ты ведь сам начал этот процесс. Ты уничтожил последних романтиков. «Госпожа Бовари» — шедевр натурализма, и я отдаю ему должное.

   — Ерунда! — выкрикнул Флобер. Ги не сводил глаз с его раскрасневшегося лица. — Ерунда!

Казалось, у Флобера могут лопнуть кровеносные сосуды. Его викинговские усы тряслись. Своим рёвом он перекрывал шум голосов.

   — Это всё чушь, дорогой мой!

Склад бланков во внутреннем дворе министерства был ещё темнее, чем другие помещения службы снабжения флота. Глядя в окно, он видел столь крохотный клочок неба, что ласточка пролетала его за секунду. Месье Понс, начальник склада, сидел за ширмой. Он носил две пары очков, одни на лбу, другие на носу, и молниеносно менял их местами, пытаясь углядеть бездельников. Однако его старания сводило на нет громкое шмыганье носом, напоминавшее всем о его присутствии.

Сидя за своим столом, Ги подсчитывал, когда наступит новый период свободы. Двухнедельный отпуск молодой человек провёл в Этрета — и не заметил, как эти дни пролетели. От нетерпения он совершил ошибку — отправился отдыхать в июне. Ги вздохнул. Одиннадцать нескончаемых месяцев ждёшь этих двух недель, а они пролетают так быстро, словно ты совсем не покидал министерства и всё ещё ждёшь отпуска — который окончился десять дней назад! Да, небо по-прежнему голубело, большая часть лета была ещё впереди; однако в то утро его воображению представились первые признаки зимы — листопад в Тюильри, зажжённые в три часа дня лампы, дождь, хлещущий по окнам. Ги содрогнулся. Жить бы в стране, где вечно греет солнце.

Оглянувшись, он посмотрел на календарь. Ближайший праздник, Четырнадцатое июля, приходится на понедельник, так что можно съездить в Этрета. А Новый год — на субботу, так что у него окажется три свободных дня, а не четыре, как в прошлом году.

   — Месье Мопассан! — послышался из-за ширмы пронзительный голос месье Понса. — Нужно пересчитать эти бланки требований.

   — Слушаюсь, месье.

Ги никогда ещё не испытывал такой ненависти к этому месту.

Чуть слышно донёсся бой часов во дворе министерства — уже двенадцать. Месье Патуйя заёрзал на стуле, это означало, что близится время обеда. Ги очень хотел есть. Теперь голодная жизнь начиналась у него не в конце месяца, а в середине, поскольку, едва его назначили на склад бланков, отец урезал ему пособие. Ну что ж, с обедом придётся подождать до завтра. В конце концов, многие знакомые живут в таких же условиях годами, особенно художники из Аржантея и других приречных деревень. Он постоянно встречался с ними на улицах и в самых дешёвых харчевнях — с Ренуаром, Сислеем, братьями Кайботт. Вечером два дня назад Ренуар остановил его на улице Клозель и сказал, что собирается писать большую картину с лодочниками на Сене.

   — Это будет группа, четверо-пятеро мужчин, возможно, одна девушка — я ещё не решил. Хочу назвать её «Завтрак гребцов», общий замысел тебе понятен. Может, ты, Ток и остальные ребята с «Лепестка» попозируете?

Ги рассмеялся:

   — Вряд ли их удержишь долго в неподвижности. Спасибо за честь.

Эти художники никогда не говорили, что кто-нибудь покупает их картины. На улице Бреда жил консьерж, во дворе у него стоял сарай с протекающей крышей, там хранилась куча картин Клода Моне. Он просил по сто франков за каждую. Папаша Танги, торговец картинами с улицы Клозель, был более практичным, запрашивал по пятьдесят франков за Ренуара и по тридцать за Сезанна. В «Салоне Отвергнутых» служителям приходилось удерживать зрителей, чтобы те не пытались проткнуть тростью или зонтом полотна импрессионистов! Г и слышал о живущем по соседству бедняке, который ценой ужасных лишений увешал их картинами целую комнату. Он не мог купить керосина для лампы и часами простаивал перед ними со свечой. Соседи смеялись над ним, слыша его слова, что «этим картинам предстоит висеть в Лувре». И определённо считали его сумасшедшим.

Но всё же бывали и счастливые минуты. Министерство пока что не сломило его! Ги с удовольствием подумал о Марселле, девице из Фоли-Бержер; у неё был бесплатный доступ в театры «Водевиль» и «Олимпия», и они встречались еженедельно, когда она не работала, ходили на спектакли, словно двое буржуа.

В тот вечер месье Понс, приложение к бланкам требований, покинул рабочее место в пять часов — его зачем-то вызвал заместитель директора. Ги удрал и встретил Синячка в кафе возле «Жимназ».

   — Господи, уж не закрылось ли твоё министерство?

   — Послушай, старина, — сказал Ги. — Может, снимем у Сембозеля койки в «Морячке»? Будем жить прямо там!

   — Хорошо. Раз ты уже не на службе, поедем ранним поездом.

Сембозель согласился. И они, довольные, в полосатых майках, с загорелыми, голыми по плечи руками, ждали Тока и остальных. На голове у Ги соломенным нимбом красовались остатки старой шляпы.

   — Вот и вы, хромые ублюдки, — приветствовал их Ги, за что удостоился негодующих взглядов буржуа. — Вас не привлекут к суду? — Потом повысил голос, чтобы его слышал некий месье с розеткой Почётного легиона в петлице. — Эй, Томагавк, твоя сестрица избавилась от плода?

Друзья веселились. Это бесстыдство, это шокирование буржуа было своего рода местью за тюрьму-министерство, протестом против засилья респектабельности. Из того же протеста час спустя они бегали мокрыми по мосту среди прохожих, влезали на перила и с непристойными криками ныряли.

В воскресенье утром друзья поднялись чуть свет и прошли на вёслах девяносто километров. На обратном пути остановились в Шату и зашли выпить пива.

   — Сколько мы сегодня прошли — все знают, а? — усталым голосом спросил Томагавк. — Синячок подсчитал. Около девяносто трёх.

Позади них мужчина в гребном трико фыркнул:

   — Чего — метров?

   — Километров.

Тот фыркнул снова и отвернулся. Ги спросил:

   — Гребём наперегонки до моста и обратно?

   — Идёт.

Мужчина побежал к своей привязанной рядом лодке. Ги не спеша допил пиво и рысцой затрусил к берегу. Соперник его уже плыл к мосту. Друзья смотрели, как Ги отвязал одну из ближайших лодок, взял вёсла и принялся грести. Он сократил разрыв, почти настиг соперника, затем последним рывком обогнал, выскочил на берег и протянул тому руку, чтобы помочь выйти.

   — Ну что, обратно — вплавь?

Тот, тяжело дыша широко раскрытым ртом, покачал головой. Когда Ги нырнул и поплыл, Томагавк сказал:

   — Чёрт возьми, только посмотрите — не знаю, как ему это удаётся.

Все дружно согласились.

   — У меня сейчас не хватило бы сил.

   — У меня тоже.

Подобных дней ещё не бывало. «Лепесток розы» и его команду знали все смотрители шлюзов, все владельцы кабачков от Жанневильера, Нантера, Буживаля, Сартрувиля до Медана и Триеля. Не обходилось и без девиц, неизменно готовых заняться любовью. С ними бывала то Мушка, спавшая со всеми по очереди, то Мими, маленькая, стройная, утверждавшая, что ей двадцать лет, хотя не могло быть больше семнадцати. Плавала и ныряла она не хуже любого мужчины, знала всех лодочников. Ги сперва был удивлён, потом восхищен её опытностью в любви. Она была извращённой, знала много способов. Остальные шумно предупреждали: «Смотри, Прюнье, тобой заинтересуется полиция!»

Иногда в поезде из Парижа Ги знакомился с какой-нибудь вдовушкой нестрогого поведения или с парочкой фабричных девиц. Он и его друзья знали и брали к себе в лодку всех, стремящихся по выходным получить бесплатные обед и увеселительную прогулку, а также профессионалок из борделей. Иногда Ги привозил из города Марселлу или другую проститутку, та садилась на корму лодки, набрасывала на плечи боа из перьев, обнажала ноги и сардонически улыбалась гребцам, скрипящим зубами от вожделения.

Два-три раза в неделю Ги ночевал в «Морячке»; этот кабак они окрестили «колонией Аспергополис». После бурно проведённых там вечеров Ги поднимался в пять утра, фехтовал с Було, жившим там художником; потом спускал на воду лодку и при любых обстоятельствах успевал на последний поезд до Парижа. Дважды, выходя пораньше, добирался до города пешком. Когда возвращался поездом с проститутками, они вели «профессиональные» разговоры, наслаждаясь молчанием сидевших вокруг буржуа, и хохотали до слёз, сойдя на перрон вокзала Сен-Лазар.

Ги грёб лучше, чем любой из его друзей. Ел за троих; руки и лицо его обветрились и загорели. Он заводил дружбу с бродягами, барочниками, прачками, хозяйками борделей, мясниками, зеленщицами, солдатами, даже с приехавшими на отдых и держащимися особняком буржуазными семейками. Матушка Прюб, сгорбленная мойщица полов, большая его приятельница, приносила ему по утрам «железистой воды»; ногой распахивала дверь и входила с большим кувшином, на дне которого позвякивали ржавые гвозди.

   — Пей, малыш. Для здоровья, — говорила она с радостным, похожим на кудахтанье смехом.

Четырнадцатого июля хозяйка местного борделя мадам Сидони облачилась в красно-сине-белое кимоно и отдалась Ги «по случаю национального праздника».

На Сене не было ни единого заливчика, которого Ги не смог бы узнать хоть днём, хоть ночью. Потом в их команде неожиданно произошёл раскол. Томагавк, Одноглазый и Ток хотели спуститься по течению и устроить штаб-квартиру в ресторане Фурнеза, рядом с «Лягушатней». Ги и Синячок были против.

   — Сами же знаете, это рай для воскресных путешественников, — сказал Ги. — Не проплывёшь и десяти метров, чтобы в тебя кто-нибудь не врезался.

   — Может быть. Но здесь становится всё больше лесбиянок, — возразил Одноглазый.

   — Ха! Тебя что, жена Сембозеля не подпускает к себе?

В воскресенье они отполировали «Лепесток розы», покрыли лаком и с горькими сожалениями продали. Потом устроили в «Морячке» пышный прощальный вечер с уверениями друг друга в преданности, клятвами вскоре объединиться снова, а под конец пролили в пиво немало слёз. Неделю спустя Ги с Синячком сложили деньги, полученные каждым за «Лепесток розы», взяли ещё в долг, купили подержанный ялик и устроили штаб-квартиру в Безоне, в «Отеле дю Пон», принадлежащем папаше Пулену. Каждый вечер, сидя бок о бок, они ходили на вёслах по красивой серозеленой реке. По утрам гуляли по росистым полянам и бегом возвращались по тропинке к горячему кофе с рогаликами.

Однажды вечером Синячка в поезде не оказалось. В Азньере в вагон вошла голубоглазая блондинка с коралловыми губами. Ги познакомился с ней; она смеялась, отвечала шутками на шутки и с удовольствием принимала его любезности; но ехала в Морекур и в ответ на приглашение сойти в Безоне, покататься на лодке покачала головой. Когда поезд пришёл в Безон, Ги вышел, потом побежал обратно по платформе, смеша её своим шутовством, и вскочил в вагон снова, потому что испытывал к ней какое-то необычайное влечение. Они занялись любовью, блондинка полулежала на сиденье, спустив одну ногу на пол. Пассивность, которую она выказала поначалу, разожгла его желание. Подобную страсть к женщинам он испытывал редко.

Расстались они в Морекуре. Ги перешёл на противоположную платформу и стал ждать обратного поезда. Он был очень доволен. Его радовали быстрое расставание, неожиданная близость двух совершенно незнакомых людей, знающих, что после неё они почти сразу же расстанутся навсегда. На обратном пути у него возникло минутное беспокойство; случайные интимные отношения... всё же риск. Мысль о позорной, ужасной болезни заставила его содрогнуться. А! Он отогнал её, как бывало, — и улыбнулся. Девица была очаровательной.

Камин в кабинете Флобера догорал. Громадные тени Ги и хозяина слегка шевелились на стенах. Было поздно. Они вернулись в полночь от принцессы Матильды. Флобер не любил возвращаться один домой в темноте и пригласил к себе молодого человека. Сказал с улыбкой: «Будешь моим учеником». Ги понял, что его ученичество началось.

Теперь, при свете редких, последних язычков пламени, Флобер вдалбливал Ги принципы своего искусства.

   — Подвергай всё сомнению. Будь честен. Правдив. Одарённость не ставь ни во что. Гений даётся от Бога; дело людей не давать ему угаснуть. Но тебе ещё предстоит убедиться, что талант встречается чаще, чем совесть. Повинуйся верховной судьбе, исполняй свой долг. И тебе, сынок, придётся отказаться от многого. Художник, если он хочет работать, должен изолироваться по мере возможности от окружающего мира. Не обращать внимания на преходящие моды, на злобу дня. Размеренность, одиночество, упорство — то, что покажется другим воплощением монотонности, — должны быть твоими постоянными спутниками. Понимаешь?

   — Да.

Флобер поднялся из кресла и сменил короткую глиняную трубку на одну из целого десятка лежавших на камине.

   — Остерегайся всего, что может тебя отвлечь. Чревоугодия, развлечений, женщин — да, да, женщин! Однако искусство не отшельничество. Это служение. Если хочешь одновременно счастья и красоты, то не добьёшься ничего, потому что для второй нужна жертва. Искусство питается жертвоприношениями. Бичуй себя и будешь приближаться к искусству. Если начинаешь писать о чём-то, необходимо погружаться в тему полностью, с головой, и принимать в ней всё опасное, всё неприятное. И если у тебя есть самобытность, надо прежде всего выявить её. Если нет — обрести! Понятно?

   — Понятно, — ответил молодой человек.

   — Учись видеть. Если смотреть на явление долго и пристально, оно станет интересным. Не воображай, что разглядишь всё существенное. Это натуралистическая чушь Золя. Чёрт возьми! Как будто можно постигнуть реальность, таращась на неё! Но ты можешь обнаружить в ней то, чего ещё никто не видел до тебя. Во всём есть таинственные, неизведанные глубины. Малейший предмет содержит в себе что-то неизвестное. Сейчас, глядя на вещи, ты вспоминаешь, что говорили о них другие. Так?

Ги кивнул.

   — Забудь о тех, кто писал до тебя. Они вносят беспорядок в твой ум, становятся у тебя на пути. К чёрту их.

Флобер пнул полено в камине, и на нём заплясали язычки пламени.

   — Быть оригинальным — значит видеть ясно и чётко. Знать, на что у тебя есть собственный взгляд, к чему влечёт тебя твой темперамент. Уяснив это, развивай оригинальность всеми средствами. Ты проходишь мимо бакалейщика у дверей своей лавки, мимо консьержа с трубкой — научись изображать их позы, внешность, а в ней духовную природу так, чтобы я не мог спутать их ни с каким другим бакалейщиком или консьержем на свете. Научись показывать единым словом, чем одна извозчичья лошадь отличается от других впереди неё или позади. — Флобер повысил голос. — Единым, слышишь?

Он поднялся, налил кальвадоса и выпил. Надел маленькие очки и, проходя мимо погруженного в полутьму письменного стола, остановился поглядеть на нечто, лежащее на нём. Ги разглядел, что это перетянутая резинкой связка писем. Молча постояв, Флобер вернулся к своему креслу, и Ги показалось, что на глазах его блестят слёзы. Ему захотелось отвлечь Флобера от печальных мыслей. Он сказал:

   — Шарпантье недавно говорил, он рассчитывает, что эти новые романы будут выходить десятитысячными тиражами.

Флобер повернулся к нему.

   — Книги пишут не для десяти тысяч людей — и не для ста тысяч! Старайся писать их хорошим французским языком, и только; на все времена, пока люди будут читать по-французски. И не воображай, что сможешь сказать последнюю истину о чём бы то ни было. Даже не пытайся.

   — Золя говорит, что если собрать достаточно фактов научным методом...

Флобер издал рык.

   — Золя хочет преподносить миру чёткие идеи. Делать выводы, обвинять, осуждать. Я — нет. Почитай Спинозу, и у тебя не останется чётких идей о чём бы то ни было. Человечество каково есть, таково есть, наше дело не изменять его, а познавать. Объяснить не пытайся. Объяснение у Бога, и он не передавал нам права на него.

Флобер помолчал.

   — Хочешь писать — никаких жалости, любви, ненависти. Да, ты будешь испытывать чувства, тут уж ничего не поделать. Но чем меньше их будет у тебя, тем лучшим художником станешь. Понятно тебе?

   — Кажется, да.

   — Чем меньше чувств ты испытываешь к тому, о чём пишешь, тем меньше пристрастий искажают твоё зрение, тем лучше ты сможешь это выразить. Если расплачешься над тем, что написал, это хорошо. Если будешь плакать, когда пишешь, у тебя наверняка получится скверная проза. Добро — красиво, а презрение — прекрасное оружие. Твори вымышленный мир, но оставайся в стороне от него.

За зиму они ещё больше сблизились, ещё больше возросла их привязанность друг к другу. Ги понемногу узнавал подробности из жизни Флобера, из его юности. Флобер ронял намёки, делал неожиданные признания, предавался воспоминаниям. Ги узнал о его любовных увлечениях, о страстях. Однажды в предрассветные часы, выпив немало кальвадоса, Флобер рассказал о своей первой встрече почти сорок лет назад с Элизой Шлезингер, в которую до сих пор был влюблён.

— Мне было пятнадцать лет. Как-то я прогуливался по пляжу в Трувиле, где мы всегда проводили лето. На песке у самой воды лежал чей-то красный плащ. Я переложил его подальше, чтобы не намок, — и в тот же день за обедом в отеле она подошла и поблагодарила меня. Какой Элиза была красавицей! Она угощала меня сигаретами. Да, мой мальчик, я в неё влюбился. Ждал, когда увижу купающейся. Мне становилось нечем дышать, когда она, проходя мимо, обрызгивала меня каплями со своего тела. А однажды при мне она расстегнула платье и дала грудь своему ребёнку. Я думал, что упаду от страсти в обморок.

Элиза была женой Мориса Шлезингера, авантюриста, друга Александра Дюма. Флобер дал понять, что теперь она живёт в Германии, и они не виделись много лет.

Ги узнал о приступах, от которых Флобер едва не умер в двадцать с небольшим. Один из них бросил его «в поток пламени», когда он вёз в кабриолете своего брата Ашиля, голова его словно бы взорвалась громадным фейерверком, он потерял сознание и был неподвижен, словно мертвец. Потом с ним случился приступ возле Круассе, в поле, и он несколько часов лежал беспомощным. Поэтому решил не выходить больше из дому один, особенно ночью в Париже. Ги довольно часто оказывал ему помощь с выписками и примечаниями для книги, над которой он работал два последних года, — беспощадной критики человеческой глупости, озаглавленной «Бувар и Пекюше». Для её создания Флобер прочёл уже триста пятьдесят томов.

Ги еженедельно приносил ему свои работы — стихотворение, набросок, иногда всего лишь страничку. Он обнаружил, что в газетах публикуется много рассказов Катюля Мендеса, Жипа, Франсуа Коппе, Поля Арена, и начал писать рассказы сам. Читая их, Флобер бывал гневным, нежным, ворчливым, ироничным, но в конце концов становился благорасположенным и ободряющим.

   — Порви его! Порви! — кричал он однажды. — Чёрт возьми, кажется, этот парень действительно думает так. Рви! И это тоже! Твои поэтические символы стары, как Вавилон. Ты всё ещё вспоминаешь, что говорили другие; а сам видишь пока недостаточно ясно.

Ги подошёл к камину и бросил в огонь стихотворение и рукопись рассказа, над которым работал три недели.

   — К сожалению, — сказал он, — в министерстве писать трудно. Чувствуешь себя окружённым лысинами и радикулитами.

Флобер рассмеялся, подошёл и обнял молодого человека за плечи.

   — У тебя уже получается лучше. Работать нужно ещё много, однако сдвиги есть.

В голосе Флобера иногда звучали мягкие ностальгические нотки. Он погружался в прошлое с тоской, словно был изгнанником, обнажая свои недюжинные дружелюбие и нежность, необычайную сложность характера и гордый дух. Любовно вспоминал, как юношей познакомился с девушкой в гостиной отеля «Ришелье» в Марселе и в ту же ночь предался с ней любви, как много лет спустя не смог удержаться от того, чтобы не взглянуть на этот отель, и как больно, трогательно было увидеть его запертым, пустым, с закрытыми ставнями. В следующую минуту он с бурным, ироничным весельем вспоминал свой первый приезд в Иерусалим, как, впервые глядя с трепещущим сердцем в Гроб Господен, увидел портрет буржуазного короля Луи-Филиппа в натуральную величину! И теперь наслаждался той несообразностью, которая тогда ранила его.

   — Да, сынок, в жизни есть восхитительные страдания.

Марселла задрала длинную ногу и, приподнявшись, стала натягивать чулок. Тело её в короткой чёрной сорочке с кружевами образовало в постели уютную вмятину. Она перебралась в квартиру на улице Монсей. Ей очень повезло — получила месячную работу в одном из баров Фоли-Бержер, была при деньгах и на это время забросила проституцию.

Раздался стук в дверь. Вошла мадам Потио, консьержка.

   — Бандероль для месье.

И швырнула её на стол с остатками завтрака. Ги развернул бумагу. Там была книга «Проступок аббата Муре». Он раскрыл её и радостно улыбнулся.

   — Посмотри. «С добрыми дружескими пожеланиями. Эмиль Золя». Это его новый роман. — Ги был польщён и обрадован. — Взгляни.

   — А кто такой Золя? — спросила Марселла. Она лениво натягивала чулок, демонстрируя ногу. Ей никогда не надоедало выставлять своё тело напоказ.

   — Один из крупнейших современных писателей. Чрезвычайно одарённый художник, говорит, что работает научным методом, который именует «натурализм». Иначе говоря, антиромантик. Он считает, что нельзя больше фальсифицировать жизнь ради правил или условностей невозможными счастливыми концами, поэтической смертью от несчастной любви...

   — Значит, хороших книг больше не будет.

   — ...и необъяснимых эпидемий. Он требует правдивости и права писать о чём угодно. Хочет изгнать из литературы пасторали и нарочито морализаторский тон, ввести в неё реальную жизнь. А это значит допустить в литературу низкие мотивы, грязь, безобразие, то есть всё то, что есть в повседневной жизни. Я думаю, в том, что он утверждает, есть много разумного и много бессмыслицы.

Ги бросил взгляд на комод, где стоял дешёвый будильник. Месье Понс, министерский надзиратель, вёл войну с опозданиями. Ох уж это министерство! Одна только мысль о нём вызывала отвращение. Он уже заранее предвидел всю бессмысленную рутину дня — сидение за столом в специфически административных сумерках, в окружении высоких кип бланков и документов, зелёных картотечных ящиков. Если солнце и светило на министерство флота, то никогда не заглядывало к ним на склад.

Ги налил себе ещё чашку кофе. Правда, он ухитрялся выкраивать чуть побольше времени для писания в нуднейшее служебное время. Отправил Катюлю Мендесу для журнала «Репюблик де Летр» поэму «На берегу» — довольно дерзкую вещь о парочке, занимающейся любовью. Подписал её «Ги де Вальмон», и Флобер, вернувшийся в Круассе, не задавал о ней вопросов. Ги закончил три рассказа, которые ещё не показывал Флоберу.

Накануне месье Понс объявил о предстоящем визите заместителя главы правительства и вызвал рабочих переставить мебель. Напустился на Ги за то, что он постепенно придвигал стол поближе к окну. Это не положено. Месье Понс хотел угодить высокому чиновнику, которого ни разу в жизни не видел и, скорее всего, больше никогда не увидит.

Марселла расправила на бедре верхнюю часть чулка. Сигаретный дымок вился перед её глазами.

   — Наверное, этот Золя тоже из друзей твоего Флобера?

Её совершенно не интересовал натурализм или что-то столь же далёкое от практических вопросов — то, как привлечь мужчин или как, если они ей нравятся, удержать их. Но Ги говорил ей о Флобере.

   — Он бывает у Флобера почти каждое воскресенье, — сказал Ги. Полистал книгу, потом задумчиво поднял глаза. — Флобер — замечательный человек. Знаешь, что он недавно сделал? Его зять Комманвиль — жуликоватый лесоторговец — разорился, Флобер продал всё, что имел, кроме Круассе, и отдал ему деньги, чтобы спасти от банкротства. После чего вынужден был отказаться от квартиры на улице Мурильо и переехать к зятю в отдалённый конец Сент-Оноре, в квартиру на пятом этаже.

   — Вот как?

Это было всё же интересно, поскольку касалось мужчин и денег.

   — Он замечательный, — сказал Ги. — Он великий.

Марселла загасила окурок. Сорочку она так и не одёрнула. Подошла к Ги.

   — Если бы ты говорил также, что я замечательная девочка...

   — Какого чёрта...

   — Ги, не надо.

   — Я ничего не сделал, птичка.

На лице её появилось обиженное выражение.

   — Ты бросишь меня, раз связался с этими писателями, с этими знаменитостями.

   — С чего ты взяла? — Он весело улыбнулся ей.

   — Ги... — Марселла обняла его за шею и потянулась влажными губами к его рту. Ей нужна была демонстрация. — Дорогой, — нежно произнесла она.

Ги чмокнул её и поднялся.

   — Надо идти.

Она неподвижно сидела, глядя, как он надевает пиджак; вид у неё был обиженный, мрачный, недоумённый.

   — Ги, я не понимаю тебя. В чём дело? Ты как будто держишь меня на расстоянии. Вечно что-то утаиваешь.

   — Как! Мы уже несколько месяцев вместе. Три недели ты живёшь здесь. Это уже почти по-буржуазному — я никогда ещё так долго не оставался с одной женщиной, и ты, судя по твоим словам, никогда...

   — Дело не в том, как долго. Дело в близости.

   — Возможно. — Он взял книгу. Очень приятно, что Золя прислал её. Ги наклонился и поцеловал ухо Марселлы. — Давай вечером куда-нибудь выберемся? Например, в «Олимпию»?

   — Нет! Она мне осточертела. Да и в Фоли-Бержер не любят, когда я закрываю бар.

Ги пошёл к двери. Марселла сказала:

   — Ги, почему ты ни разу... ни разу не сказал, что любишь меня?

Он остановился в проёме и на миг заколебался.

   — Из чувства самосохранения.

Послал ей воздушный поцелуй и вышел.

Вечером, когда Ги вернулся, Марселлы не было. На столе лежала записка, где говорилось, что она больше не может сидеть здесь. «Если хочешь видеться со мной и дальше, я буду на улице Клозель». То был один из её прежних адресов. Ги стоял с запиской в руках, чувствуя себя неожиданно осиротевшим.

Обеды «Освистанных» устраивались поочерёдно то в кафе «Риш», то у Вуазена, Пелеса, Адольфа. У Вуазена, казалось, все пили больше и разговаривали громче.

   — Гарсон, бутылку «Коте дю Рон»! — прогремел Золя.

   — Несу, месье. Несу.

Ги сидел в дальнем конце стола. Он не принадлежал к освистанным авторам, и его обязанностью было провожать Флобера домой. Он стал младшим членом этой группы благодаря тому, что его видели у Флобера каждое воскресенье. Ему было понятно, что это громадная удача.

   — Да или нет? Отвечай, Золя, — настаивал Доде, теребя свою козлиную бородку. — Да или нет?

   — Нет, — ответил Золя. — Ни разу в жизни не был с проституткой.

   — Чёрт возьми! — воскликнул Флобер. — Вот вам новый научный метод!

В пропахшем вином зале клубился табачный дым. Было уже за полночь; писатели принялись за обед в семь часов и до сих пор ещё медленно ели. Еда была вкусной и обильной. Флобер и Золя сидели без пиджаков, с засученными рукавами и повязанными вокруг шеи громадными салфетками. Флобер, по обыкновению, разулся. Они жадно уничтожили свои любимые блюда: Флобер — фаршированную утку по-руански с горошком, Золя — громадную тарелку марсельского буйабеса, Тургенев — большие порции икры, Гонкур — суп из палтуса, Доде и Ги — рубец по-кански. Затем были поданы бараньи котлеты, запечённые устрицы, слоёный пирог, страсбургская колбаса, варёные овощи, заливные яйца, язык в желе, всё это запивалось большим количеством «Коте дю Рон» и бордо.

   — Дорогой мой! — Флобер взмахнул ножом с прилипшим к нему кубиком кантальского сыра. — Мужчина, который ни разу не просыпался в чужой постели, не лежал в ней, глядя на женщину, всё ещё остающуюся незнакомой, которую он никогда больше не увидит, и не испытывал из-за этого нежной грусти, можно сказать, и не жил.

   — Конечно!

   — Да, да.

Заговорили все сразу — кроме Гонкура. Он вяло окунул вилку в банку китайского имбиря, выловил кусочек корневища и отправил в рот.

   — Ты не понимаешь всей сложности тонких переживаний визита к проститутке. — Лицо Флобера раскраснелось. — Тут смешиваются деньги, страсть, страх, самоуничижение, утончённая горечь.

   — Да. Я согласен с Флобером. Он прав, — заговорил Тургенев. — Женщины в России это знают. И могут оскорбить тебя для полноты наслаждения.

   — Брр... Сложности русской души!

   — Нет, нет, послушайте. У русских крестьянок есть некий фатализм, оказывающий то же воздействие. Это восхитительно — в нём есть мысль о смерти и самоосуждение.

   — Приправа из греха и религии, — сказал Доде.

   — Браво!

Все рассмеялись.

   — Золя, передай кальвадос.

Золя откинулся на спинку стула, дав свободу своему животу. Ги заметил, что он начинает толстеть и выглядит уже более преуспевающим.

   — Осмелюсь сказать, что такой же фатализм присущ лапландцу, если он беден и жалок. Это вопрос среды, социальных условий.

   — Главное в общении с проституткой — это отказ от себя, — сказал Гонкур, очищая грушу. Ел он медленно, сосредоточенно. — Утрата собственной личности в той свободе, которой жаждешь и вместе с тем страшишься.

   — Видите, Гонкур в этом знаток, — лукаво ввернул Тургенев.

   — Специалист по фабричным девицам. Ложился ты с ними в постель? — спросил Доде Гонкур и, продолжая есть грушу, сардонически поглядел на него.

   — Однако распутство наверняка должно быть стихийным, — сказал Золя. — А борделей я не понимаю. Как социально-политическое установление, столп республиканской формы правления — да. Но как гигиенический центр, куда идёшь в заранее намеченный час, будто в баню — уффф! Признаюсь, я никогда не был способен войти в бордель.

   —  А я ходил, — загремел Флобер, — и часто! Это безнравственно, если угодно, но бордели мне нравятся. В подобных местах видишь такую волшебную, показную, дешёвую грусть. Сердце у меня начинает колотиться всякий раз, когда я вижу одно из этих ярко разряженных созданий, идущее в свете фонарей под дождём. Помню, студентом я часто сидел за столиком на бульваре возле какого-нибудь кафе в жаркие вечера, чтобы посмотреть на них Особенно много проституток было между Оперой и улицей Друо. И они проходили медленно, глядя на тебя, так близко, что дымок твоей сигары начинал колыхаться, а за ними тянулся запах их духов и тел. А?! П-п-потрясающе!

   — Вот-вот!

Тургенев, Доде и Ги горячо зааплодировали. Раскрасневшийся от вина и расстегнувший воротничок Золя смеялся вместе с ними. Гонкур подлил себе ещё мятного ликёра. Доде, Тургенев и Ги разлили по стаканам вторую бутылку коньяка. Флобер пил превосходный вуазеновский кальвадос.

Доде стал представлять Наполеона Третьего. Чуть ссутулился, заложил одну руку за спину, другой принялся крутить ус и, приволакивая ногу, зашагал вокруг стола, а все наперебой сыпали глупыми высказываниями императора — подлинными, бережно хранимыми в памяти.

Золя извинился, встал и вышел. Гонкур сказал:

   — Поразительно, сколько ему нужно справлять малую нужду. Это уже пятый раз за вечер. Пригласи его куда угодно, и он спросит только, сможет ли он там достаточно часто ходить в туалет!

Все засмеялись; это было правдой.

Когда после возвращения Золя заглянул официант, они попросили ещё сигар и кофе. Тургенев потребовал борща со сметаной, потом громко запел по-русски.

Затем они принялись вспоминать о своих любовных похождениях. Тургенев подробно рассказал о связи с юной революционеркой, она жила под лестницей многоквартирного дома «из принципа» и предпочитала заниматься любовью, стоя ночью посреди замерзшей Невы, потому что не признавала проявления чувств в уединении.

   — Было замечательно, — сказал Тургенев. — Правда, очень холодно! И она часто прятала под юбкой мешочки с порохом!

Доде рассказал о кратком, но пикантном эпизоде с женой хозяина зверинца в Марселе.

   — Муж подозревал нас. И нам приходилось встречаться в палатке, где он держал верблюда.

Золя не мог забыть, как к нему, семнадцатилетнему, привязалась женщина несколькими годами старше и, как он полагал, замужняя.

   — Симпатичная, скромно одетая. Возможно, не осмеливалась пристать к кому-то постарше, и эта мысль волновала меня. Думаю, она была женой какого-нибудь мелкого служащего. Маленькая, смуглая, лет двадцати восьми — тридцати, в приличном костюме.

   — Записи ты вёл? — спросил Доде.

   — Да я не знал, куда вести её, — ответил Золя. — Кругом были только длинные улицы. Пока мы шли по ним, она смотрела на меня прямо-таки умоляюще, так ей не терпелось.

   — Дальше!

   — На каждом повороте перед нами представал всё тот же безнадёжный вид. Денег на отель у меня не было. Я не знал, что делать. Потом вдруг женщина потянула меня за руку; неподалёку была маленькая церковь, за ней — кладбище. Мы пошли туда, моросил дождь. Потом мы выбрали надгробную плиту под деревом и улеглись на неё.

   — И у женщины три недели со спины не сходила надпись «Вечная память»! — громко произнёс Флобер.

Как все расхохотались!

Затем, светясь круглым лицом при этом воспоминании, Флобер стал рассказывать о Кучук-ханум, египетской куртизанке, с которой спал четверть века назад, когда путешествовал по Востоку.

   — На ней были розовые шаровары, а выше только красная вуаль. Была она высокой, с замечательными пухлыми плечами, не столь смуглой, как арабка, черноглазой, с чёрными подведёнными бровями, большегрудой. Я пошёл с ней в спальню. Она только что вымылась. Стала плясать, с силой прижимая одну к другой обнажённые груди. Вокруг талии у неё была повязана коричневая бахромчатая шаль. Потом после обеда мы пошли в дом Кучук, и я попробовал другую девочку — Сафию, танцовщицу. Она всё время сладострастно извивалась, но мне снова захотелось Кучук. И на сей раз было лучше всего. Держа ожерелье Кучук в зубах, я чувствовал себя тигром!

   — Чёрт возьми!

Все засмеялись, зааплодировали. Флобер вспоминал Кучук с тоской, однако этой истории никогда не рассказывал.

   — И это всё? — спросил Тургенев.

   — Нет. Помню, она исполняла так называемый «танец пчелы». Музыкантам завязали глаза, и по ходу танца она постепенно снимала с себя одежду, пока у неё не осталось только крохотного платочка. Наконец она отбросила его и упала, тяжело дыша и всё ещё извиваясь. Я остался в ту ночь, хоть она боялась разбойников. В постели мы предались неистовым ласкам. А когда мы заснули, я чувствовал, как её живот обжигает меня, будто раскалённое железо.

   — Браво!

   — Молодчина Флобер.

Все снова зааплодировали.

   — Гарсон! Где кальвадос? Выпьем за Кучук-ханум.

   — Привёз бы её с собой. Для Бульвара, — сказал Доде.

   — Представь себе, — сказал Флобер, — на обратном пути я отправился её повидать. Кучук не было. Исчезла.

Когда они на рассвете ехали в фиакре домой, Флобер, привычный засиживаться до утра, совсем не сонный, посмеивался.

   — Хороший вечер, хороший. Кальвадоса слишком много, чёрт возьми. — Потом: — Кучук-ханум... Ги, малыш, каким она была замечательным созданием! Интересно, что сталось с ней. Кучук! Интересно, что сталось...

 

7

   — Мопассан!

Однажды воскресным утром в конце октября Пеншон забарабанил в дверь квартиры Ги на улице Монсей. Потом увидел, что дверь не заперта, и вошёл.

   — Ги! Где ты? — снова позвал он.

   — Здесь.

Ги лежал на кровати в дальней комнате. Он снял с глаз влажное полотенце и медленно сел, держась за голову. Пеншон сказал:

   — Я ждал полчаса... что за чёрт? Ги, что с тобой?

   — Извини. Ничего не могу делать, ужасная головная боль. Началась сегодня.

Они договаривались, если погода позволит, провести последний в этом сезоне долгий день на реке. Утро было солнечным.

   — Дружище, давай вызову врача.

   — Нет, нет. Схожу к нему попозже.

   — Ги, но что это может быть?

   — Не знаю. — Он продолжал держаться за голову. — Проснулся с этой болью. Ты поезжай. Я приеду, если станет лучше.

   — Ладно. Кто-нибудь присмотрит здесь за тобой?

   — Придёт консьержка. Спасибо, старина.

Ги лежал в темноте, с закрытыми ставнями. Голова у него болела до полудня. Он отправился к доктору Арну, а оттуда, почувствовав себя лучше, в Безон. Пеншона он нашёл заканчивающим обед на приречной террасе в окружении воскресной толпы желающих воспользоваться хорошей погодой.

   — Гарсон, ещё один стул. И бутылку пива.

   — Выглядишь ты, как обычно, — заметил Пеншон.

Ги передал ему, что услышал от врача:

   — «Никотиновое отравление». Думаю, он ничего в этом не смыслит, однако говорит, что это никотиновое отравление. Поэтому я выбросил все трубки.

   — Я сказал девочкам, что, если ты появишься, мы заберём их в три часа.

   — Хорошо, — ответил Ги. — Должен сказать, маленькая Фернана становится капризной.

   — Здесь была Мими. Груди у неё прямо как у кормящей матери.

   — Что-то я совсем забыл её. Надо бы вернуться к ней снова.

   — Слушай, старина, — сказал Пеншон, — по-моему, никакой серьёзной болезни у тебя нет!

Полученный на другое утро сюрприз тут же заставил Ги забыть о головной боли. В почтовом ящике лежал журнал «Репюблик де летр» — и там на видном месте была напечатана его поэма! Он прочёл её, сияя от радости: первая публикация. Мендес приложил записку с просьбой зайти в редакцию журнала на улице де Граммон.

Уйдя вечером из министерства, Ги отправился туда. Расположенная на третьем этаже маленькая редакция пребывала в суете и беспорядке. Повсюду валялись бумаги, кипела деятельность. Катюль Мендес сидел на своём столе, свесив ноги, по груди его струился громадный галстук из белого шелка.

   — Входи, входи! — Миндалевидные глаза Катюля светились умом; он помахал рукой, тут же появился мальчик-рассыльный и бросил ему на колени пакет. — Знаешь Кладеля и Гюисманса? Твои собратья по нашему блестящему журналу. Это Ги де Вальмон — он же Мопассан.

Голос у Мендеса был скрипучим. Звучал он так, словно горло его было прокурено.

   — Рассыльный! Эй, рассыльный!

Он подозвал мальчика и сунул ему бумаги.

Ги пожал руку обоим собратьям. Кладель был намного старше его и очень волосатый. Казалось, этот человек с выпуклой грудью держит на голове небольшую копну сена. Гюисманс, примерно ровесник Ги, был худощавый, застенчивый, с ввалившимися глазами и бородкой клинышком.

   — Присаживайтесь, — сказал Мендес. — Тьфу ты, чёрт, ни одного стула; вечно здесь не бывает стульев. В этой треклятой редакции нет ничего — за исключением талантов её преданных авторов. Кладель, можешь ты заставить своих богатых друзей субсидировать нас?

   — Что? — прозвучало из-под копны волос лаем овчарки. — Господи, будь у меня богатые друзья, я бы не знал, что такое голод.

Вошёл худощавый молодой человек, взял со стола бумаги и, не говоря ни слова, вышел.

   — Кладель живёт чуть ли не на краю света — в пригороде, — сказал Мендес, обращаясь к Ги. — За ним таскается столько собак, что, как видишь, он сам стал похож на собаку. В его любимого эрдельтерьера вселилась душа Бодлера, и он посвящает ему стихи — а, Кладель?

И хрипло рассмеялся.

Гюисманс обратился к Ги:

   — Я слышал, ты служишь в министерстве флота?

   — Да.

   — Сочувствую, — сказал Гюисманс. — А я в министерстве внутренних дел. У вас хоть корабли есть.

   — Все мои экзотические приключения ограничиваются полуподвалом, — сказал Ги.

Гюисманс усмехнулся.

   — Жду от тебя ещё стихов, — сказал Мопассану Мендес. — Некоторые из этих эротических сцен напоминают элегическую поэзию древних греков — совершенно парнасские.

   — Гранки Орельена Шолля!

Мальчик быстро вошёл, бросил их Мендесу и помчался к выходу.

   — Рассыльный, рассыльный! Отнеси это в типографию.

Ги обратился к Гюисмансу:

   — Здесь, похоже, не покладают рук. Это всё для «Репюблик де летр»?

   — Какое там! Мендес сотрудничает чуть ли не с дюжиной журналов. Не может расстаться с ними.

   — Теперь нам нужна какая-нибудь вещь Золя. — Мендес взялся за правку гранок. Ему вполне удавалось вести редакторские дела, разговаривая при этом с тремя собеседниками. — Добротный, сочный, пряный натурализм.

   — Золя дождётся, что ему перережут горло, — сказал Кладель. — Ходит по самым грязным харчевням, по самым гнусным кабакам и делает записи. Засыпает всех знакомых вопросами об алкоголизме.

   — Речь идёт о Золя? — послышалось от двери.

   — Сеар!

Это был молодой человек двадцати с небольшим лет, несколько эксцентричного вида, с худощавым лицом и глазами навыкате.

   — Анри Сеар, служит в военном министерстве, горячий приверженец Золя, — сказал Мендес, представляя его Мопассану.

   — Ну, а кто не является приверженцем Золя?

   — Хо! — расхохотались присутствующие. — Поспрашивай буржуа.

   — Я имел в виду разумных писателей, — пылко ответил Сеар.

   — Он прав.

Разгорелся ожесточённый спор. Сеар и Гюисманс бурно превозносили Золя, Мендес возражал из любви к словесным баталиям, Кладель издавал рычание и лающие звуки, словно пас отару овец. Мальчик-рассыльный то и дело приносил Мендесу новые гранки, а молчаливый молодой человек забирал их со стола. Короткий перерыв в споре настал, когда появился ещё один визитёр.

   — Бурже! Входи-входи. Послушай.

   — К сожалению, некогда. Ужасно опаздываю. — Нарядно одетый Бурже со спадающим на лоб локоном поднял руки. — Мендес, можно поговорить с тобой наедине?

Тот и другой вышли в коридор.

   — Кто он? — спросил Ги у Гюисманса.

   — Поль Бурже? — Гюисманс улыбнулся. — Поддерживать Золя он бы не стал. Это бывший учитель. Несколько лет назад издал книгу стихов. Любит богатство. Фешенебельность. Респектабельность. И, что хуже всего, настроен в конце концов стать членом Академии.

Мендес с развевающимся огромным галстуком быстро вернулся, и спор начался вновь.

   — Единственное, о чём стоит писать, — сказал Мендес, — это инцест и половые извращения.

   — Он это всерьёз, — пролаял Кладель. — Подождите, пусть прочтёт вам главы из романа, который пишет.

   — Мендес, как он называется?

   — «Безумства любви»!

Все рассмеялись и бросились к столу Мендеса за гранками и книгами, которые можно было унести и прочесть. Сеар сказал Ги:

   — Может, как-нибудь поужинаем вместе?

   — С удовольствием.

Кабачок матушки Машини на углу улицы Пюже на Монмартре представлял собой неприглядное заведение с низким потолком. Пятеро друзей — Ги, Гюисманс, Сеар, Алексис и молодой человек по имени Леон Энник — избрали его из-за царящей там зловещей атмосферы. Матушка Машини подала им полусырое мясо и терпкое красное вино; столы и сиденья были покатыми, керосиновая лампа коптила. Был четверг, в этот день они обычно собирались у Золя на улице Сен-Жорж, возле Клиши.

   — Господи, худшей жратвы во всём Париже не сыщешь. — Гюисманс поднял жилистый полусырой кусок мяса. — Посмотрите.

   — Вот это натурализм!

   — Мясной бунт так_же важен, как бунт в литературе.

   — Эй, матушка! Ещё конины сюда!

   — Мопассан — нет. Хватит!

   — Я считаю, — заговорил Энник, — что нужно разоблачать ханжество и социальное лицемерие во всех их проявлениях. Поэтому недостаточно разрушать легенды, как сделал Золя в...

   — Вот против этого взгляда на Золя как на разрушительную силу мы и боремся! — воскликнул Сеар.

   — Я хотел бы написать роман, который привёл бы в дрожь поставщика этого мяса, — сказал Гюисманс.

   — Все эти буржуа, клянущие Золя, не могут понять, что он аналитик. Столь же логично винить хирурга, вскрывающего гнойник.

   — Вот-вот! Как только писатель разоблачит человеческий порок, он становится виновным в непристойном обнажении.

   — Натурализм — высшее слово в искусстве. А, Мопассан?

   — Нет, будь я проклят, если это так, — ответил Ги.

   — Что?

   — Я не признаю натурализма, — сказал Мопассан. — Как и реализма или романтизма. Это просто слова.

   — Золя таким образом не отвергнешь.

   — Господи, — заговорил Ги, — отвергать Золя может только круглый дурак. — Это великолепная, блестящая, необходимая миру личность. Однако манера его — лишь одна из форм искусства. Манера Гюго — другая форма того же искусства. И я не хочу разглагольствовать дальше на эту тему!

   — Золя утверждает, — сказал Гюисманс, — что личности людей, которых мы выводим в книгах, определяются детородными органами. Такова литература.

   — Флобер говорит, что детородный орган — центр всех человеческих свойств!

Они продолжали шутить, спорить, и это доставляло им огромное наслаждение. Ги чувствовал себя здоровым, полным сил. Последние месяцы он усердно трудился — подбирал слова, прилаживал друг к другу, строил фразы, шлифовал, зачёркивал их и начинал всё снова. Завершил две пьесы, которые театральные друзья Пеншона отвергли, и, не унывая, принялся за третью. Он был усердным учеником Флобера и, когда тот уехал в Круассе, посылал ему свои рукописи. Возвращались они с поправками, замечаниями, флоберовскими восклицаниями и нередко с пространными письмами, где давались советы.

Матушка Машини с длинной, испещрённой синими прожилками шеей принесла ещё несколько бутылок вина.

   — Что это, матушка? — спросил Ги. — Опять купорос?

   — В жизни отведаешь ещё и худшего, — хихикнула она; это был её неизменный ответ на все жалобы. Наконец после того, как крепкая водка ещё больше оживила разговор, кто-то обратил внимание на время.

   — Чёрт возьми, в нашем распоряжении двенадцать минут, — сказал Ги. — Золя не станет ждать. Поторапливайтесь, ребята.

   — Мопассан, а где ты живёшь?

   — В новой квартире, въехал туда на днях. Старая надоела. Это на улице Клозель.

   — Думаешь, Золя появится?

   — Конечно. Он обещал.

Расплатившись, друзья поспешили наружу. Ги повёл их через бульвар Клиши, они вышли на площадь Пигаль и свернули к улице Клозель.

   — Третий дом по левой стороне, — сказал Ги. — Номер семнадцать.

Это был узкий дом, весь залитый газовым светом. Ги позвонил. Дверь открыла пухлая женщина с крашеными рыжими волосами, обилием косметики на лице и широкой улыбкой.

   — Добрый вечер, мадам Анжель.

Ги поклонился, остальные приподняли шляпы.

   — Очень хорошо, что привели друзей, — улыбнулась она, оглядела их намётанным глазом и посторонилась. — Проходите.

Они вошли в ярко освещённый холл. С вызывающими картинками на стенах, с мраморной статуей на пьедестале, с пальмой в кадке.

   — Ку-ку! Добрый вечер, — послышался сверху женский голос. Все подняли глаза. Через перила лестницы перевешивалась, улыбаясь им, девица в прозрачном неглиже; за её спиной была раскрыта дверь в комнату. — Пришёл ко мне, дорогой?

Тут же распахнулась дверь на нижней лестничной клетке, появилась ещё одна девица, яркая, в тончайшем белье, перегнулась через перила и стала посылать им воздушные поцелуи.

   — Поднимайся, мой хорошенький. Чудесно проведёшь время. Смотри.

Она просунула сквозь балясины длинную голую ногу. В следующий миг, казалось, распахнулись двери всех квартир, и девицы разной степени обнажённости, улыбаясь, выкрикивали им приглашения со всех этажей.

   — Что за чёрт!

Гюисманс и остальные изумлённо разинули рты. Ги покатывался со смеху.

   — Послушай, Мопассан, это бордель.

   — Ты, кажется, сказал, что живёшь здесь.

   — Да, живу. Снимаю две комнаты на верхнем этаже. Это мой сераль.

   — Ты хочешь нас разыграть.

   — Нет. Я единственный мужчина в доме. Жаль, что вы не видите сейчас своих лиц.

Ги согнулся пополам в приступе веселья.

   — Ку-ку, дорогой. Иди же сюда.

   — Любимый...

С лестницы неслись эти и другие выкрики. На плечо Эннику упал кремовый бюстгальтер.

   — Поднимайся, Тото, сними остальное.

   — Месье! — Мадам Анжель указала на комнату справа от входа. — Прошу вас.

   — Пойдёмте выпьем.

Ги ввёл друзей в гостиную с растениями в горшках, толстыми шторами и массивными диванами всевозможных форм.

   — Ну и ну, чёрт возьми!

   — Мопассан, ты нас разыгрываешь...

Ги взял у мадам Анжель бутылку водки и наполнил стаканы.

   — Проклятье, Золя появится с минуты на минуту, — сказал Сеар.

   — По-моему, он ни разу не бывал в борделе.

   — Ерунда! — возразил Алексис.

   — Спросим его.

Это замечание послужило началом нового громкого спора. Ги казалось, что особо горячее участие принимает в нём Гюисманс. Положение стало ещё более пикантным, когда появился Золя. Ги попросил мадам Анжель немного урезонить девиц. Золя вошёл в гостиную, как обычно, с выпяченной грудью, потирая руки, улыбаясь и близоруко глядя по сторонам.

   — Мэтр.

Все поднялись, приветствуя его.

   — Очень... э... необычайно, — сказал Золя. — Хм, любопытно... любопытно. Мопассан, не твою ли соседку я видел, когда входил?

   — Девушку, мэтр? — с невинным видом спросил Ги. — Это Югетта. Натурщица. Она иногда позирует на лестнице в надежде получить работу.

   — Да? — Золя насмешливо поглядел на него. — Как бы там ни было, атмосфера здесь любопытная.

В бороде его заиграла лёгкая улыбка; но он сумел скрыть, что догадался о розыгрыше.

   — И замечательная домовладелица.

Ги убедился в его проницательности.

   — Мэтр, вы читали, что пишет «Фигаро» о вашей «Западне»?

   — Да.

Новый роман Золя «Западня» начала печатать газета «Ля бьен пюблик», затем публикацию продолжил «Репюблик де летр». Публикация вызвала большой скандал.

   — Роман там назван «кучей грязи».

   — Мэтр, вы ведь не станете отвечать на эти нападки?

   — Непременно отвечу, — прогремел Золя. — Расшевелю моих критиков. Вызову дискуссию. Нужно заставить людей говорить о романе. Не важно, что говорят, лишь бы говорили. Если хочешь, чтобы тебя заметили, нужно поднять шум. Главное — известность. Мне надоело, что люди спрашивают: «Кто такой Золя?» Все должны его знать!

   — Я слышал, Гонкур говорит, что эта книга неоригинальна — подражание одной из его работ, — сказал Энник.

   — Пошёл он к чёрту, — ответил Гюисманс; Гонкура он терпеть не мог.

И, сидя в гостиной публичного дома, они затеяли литературную дискуссию. Девицы время от времени заглядывали в дверь. Две или три вышли на улицу подцепить клиентов. Довольно робко вошли двое мужчин среднего возраста; попивая пиво с мадам Анжель, они изумлённо поглядывали на спорящих молодых людей, окруживших Золя, потом потихоньку вышли и поднялись наверх.

Золя ушёл в двенадцатом часу, с ним Энник и Сеар. Оставшиеся трое тут же развеселились.

   — Заметили вы, как он морщил нос?

   — Золя вводит запахи во все свои книги.

   — Он способен унюхать ложе любви за десять метров!

   — Мадам Анжель! — позвал Ги. — Есть свободные девочки? Зовите их сюда!

   — Сейчас, месье Ги. Сейчас, сейчас. Арлетта... Арлетта...

Когда остальные ушли, Ги поднялся на третий этаж, медленно повернул ручку двери и встал в проёме. Марселла сидела с сигаретой на измятой постели, полуотвернувшись от него. Волосы её были распущены, комбинация сползала с плеча. Выпустив длинную струйку дыма, она повернулась к Мопассану.

   — Почему ты не спустилась? — спросил он.

   — С какой стати?

   — Раз уж мы соседи, это было бы проявлением дружеского внимания. — Ги закрыл дверь и подошёл к ней. — Только что рассталась с клиентом?

Марселла обиженно вскинула на него глаза.

   — Можно подумать, это ранит твои чувства.

Ги не ответил.

   — Ты правда снял комнаты наверху?

Он с улыбкой кивнул. Они поглядели друг на друга. Ги наклонился, поцеловал её и, не прерывая поцелуя, уложил на измятую постель. Марселла ощутила на себе его тяжесть.

   — Странный ты человек, — сказала она. — Хочешь даже переезд сюда превратить в шутку, чтобы скрыть истинные причины... свои чувства.

   — Разве?

Пружины кровати заскрипели.

   — Ги, дорогой мой...

Марселла опустила руку с сигаретой, нащупала ножку стула, загасила об неё окурок и выпустила его из пальцев.

Ги взобрался на высокий табурет, взял со стола свёрток и развернул. Под обёрточной бумагой находился календарь на будущий год. Наверху было отпечатано в цвете грубое изображение реки с лодками, и хотя то была вовсе не Сена с романтическими плакучими ивами и нелепо разряженными компаниями на берегу, оно всё же являлось слабым напоминанием о жизни за стенками министерства. Красным карандашом он стал отмечать выходные, которые будут приближаться, как всегда, медленно. Потом с ужасом вспомнил, что служит здесь уже шестой год! Шесть лет в министерстве. Когда он смирится со своей судьбой — как месье Патуйя? Вздохнув, Ги повесил календарь на стену перед своим столом.

В то утро Ги занимался своим рутинным делом. Перед ним лежали бланки и официальные списки материалов. Вокруг сгибались над столами другие чиновники, месье Патуйя время от времени ёрзал, чтобы размягчить хлеб, месье Бар вычёсывал из головы перхоть. Слышались шелест бумаги да постукивание пера о донышко чернильницы. Печка с чёрной трубой издавала свой обычный запах медленно истлевающих лет. Месье Понс шмыгал носом за ширмой. Среда была самым тяжёлым днём недели; и в январе все среды казались невыносимыми.

Ги открыл ящик стола и достал стопку листов. Это был уже третий, почти законченный черновик рассказа. Назвать его Ги хотел «В лоне семьи». Это идиллическое непритязательное заглавие поможет передать комичный ужас жизни, которая там изображается. Центральным персонажем рассказа являлся месье Караван, который прослужил тридцать лет в морском министерстве и, вконец отупевший от каждодневной монотонной работы, получил повышение — стал старшим чиновником. Ги рассмеялся, когда ему в голову пришёл замысел написать о частной жизни — к примеру, месье Патуйя. Вообразить себе его чувства, совершенно заурядное окружение, ужас, который может вызвать неожиданное событие в такой жизни, опустошённой, обесцвеченной десятилетиями конторского однообразия!

Ги стал перечитывать написанное. «Месье Караван в качестве чиновника всегда вёл правильный образ жизни. Вот уже тридцать лет, как он каждое утро неизменно направлялся на службу по одной и той же дороге, встречая в тот же час, на том же месте всё тех же людей, идущих по своим делам; и каждый вечер он возвращался той же дорогой, где ему снова попадались те же лица, успевшие на его глазах состариться. Ничто ни разу не изменяло однообразного течения его жизни...»

Взяв перо, Ги принялся за работу. Ему хотелось изобразить месье Каравана и его семью так, чтобы отразить всю эту жалкую комедию, осторожность, заимствованные взгляды, делающие персонажей смешными и узнаваемыми. Но тут были сложные оттенки. Хорошо удалась основная сцена, где месье Караван обнаружил свою больную старую мать лежащей на полу, судя по всему, мёртвой, а жена его заявляет, что «с нею опять просто-напросто обморок; и всё это только затем, чтобы не дать им спокойно пообедать». Ги чувствовал, что уловил бесчувственность Каравана, его следование общепринятой манере поведения в подобных случаях, пробуждение странного, давно забытого чувства в его чиновничьей груди. Однако ночной эпизод, когда Караван с женой несут вниз по лестнице жалкий скарб старухи, чтобы спрятать от его сестры, надо отработать потщательнее, а то исчезнет их гротескность. Ги целиком погрузился в работу. Да, Караван будет в кальсонах. «Дай мне это, — сказала жена, — а ты возьми мраморную доску от комода». Он повиновался и, задыхаясь, с усилием взвалил мрамор себе на плечо». Теперь Караван спускается по лестнице, держась за перила... Ги рассмеялся, вообразив себе эту сцену.

Рядом послышался лёгкий шорох. Ги поднял глаза. На него свирепо смотрел месье Понс. Он не шмыгнул предостерегающе носом! Склонясь, месье Понс постукал длинным толстым ногтем по рукописи.

— Это что такое, месье? Своя, с позволения сказать, литературная работа в служебное время? — Его водянистые глаза-бусинки были устремлены на Ги, а не на рукопись, стало быть, он определённо знал, что за бумаги лежат на столе. — Я этого не потерплю. Это недопустимо. Администрацию, месье, не должны обкрадывать начинающие бумагомараки! Понятно? Вы здесь не у месье Золя!

От столов месье Фестара и месье Тома, младших чиновников, послышались сдавленные смешки. Ги догадался, откуда у месье Понса неожиданная неприязнь к литературе. Несколько дней назад в одной из газет появилась язвительная статья о нём, Гюисмансе, Сеаре и остальных из «банды Золя». «Западня» прогремела на весь Париж. Это был громадный, небывалый успех. На Золя даже нарисовали карикатуру, где он скрещивал шпаги с самим Бальзаком! А раз частичка этой славы коснулась пяти его пылких последователей, то и критика тоже. Месье Понс, очевидно, соглашался с теми критиками, которые считали книги Золя непристойными, а его последователей, особенно чиновника третьего класса Мопассана, — выскочками.

Ги отложил рукопись и вернулся к списку материалов. Полчаса спустя месье Понс позвал его из-за ширмы. Ги пошёл туда.

   — Будьте добры, проверьте эти заказы. И выпишите всё по пунктам.

Он шмыгнул носом и указал на громадную стопу документов.

   — Слушаюсь, месье Понс.

Ги мысленно застонал. Это была одна из самых неприятных работ в отделе. Месье Фестар подтолкнул локтем месье Тома.

   — Свою другую работу — официальную — отложите до тех пор, пока не закончите эту, — сказал месье Понс.

Ги видел, что она займёт у него несколько дней.

На другое утро произошло ещё одно столкновение. Вскоре после одиннадцати, когда Ги сидел, зарывшись в нескончаемые требования, от главного входа пришёл один из привратников и громко сказал:

   — Месье, вас кто-то спрашивает.

Месье Понс случайно оказался поблизости, так как просматривал одну из стоявших на полке папок.

   — Что? — Он вскинул голову, сделал паузу и всем своим видом выразил удивление. — Кто-то спрашивает меня?

Было ясно, что подобного нарушения официальной рутины с ним никогда не случалось, и его замешательство усиливается бесцеремонностью привратника. Привратник повёл подбородком в сторону Ги.

   — Нет. Месье де Мопассана.

Ги поймал раздражённый взгляд месье Понса. Поднялся со стула и вышел, прежде чем тот успел сказать хотя бы слово. В вестибюле он обнаружил Эрве.

   — Господи, что случилось?

Лицо Эрве распухло и было покрыто синяками; возле одного глаза запеклась кровь. Одежда его была рваной, пыльной.

Эрве печально улыбнулся.

   — Подрался.

Импозантного вида человек в блестящем цилиндре и визитке, возможно какой-нибудь член правительства, прошёл мимо Эрве, смерив его враждебным взглядом; один из привратников раболепно семенил за ним по пятам.

   — Идём сюда.

Ги торопливо огляделся и взял брата за руку. У привратника в наружной пристройке была комната отдыха. По счастью, она оказалась пуста.

   — Ничего, драка была хорошей, — сказал Эрве, небрежно отряхиваясь.

   — Ты всё ещё не бросил этой своей манеры?

Ещё с детства Эрве любил найти где-нибудь хулиганов и вступить с ними в драку. Он был очень похож на старшего брата, только постройнее, носил такие же усы.

   — Где твой полк? — спросил Ги, ещё раз глянув на его одежду.

   — Не беспокойся, я в отпуске. Хотел поехать в Ле Берги, но... свернул в сторону.

Эрве обаятельно улыбнулся. «Странный он какой-то, — подумал Ги. — Кажется, его привлекают только драки и фехтование. Хорошо, что он стал военным».

   — Собственно говоря, — продолжал Эрве, — я хотел узнать, не сможешь ли ты ссудить меня деньгами. Свои я... потерял вчера вечером.

   — В драке?

   — Нет. Ещё до неё. Ги, это ничего, что я появился здесь, правда? Здесь сплошь одни чиновники. Ты и сам становишься похож на них!

Эрве засмеялся.

   — Нет, конечно, ничего, — ответил Ги и с лёгким испугом понял, что младший брат прав; он постепенно превращается в чиновника. Ему было понятно, как это происходит. Ещё несколько лет — и песенка его спета окончательно. Беспокойство, с которым он увёл Эрве в эту комнату отдыха, было симптоматично; поспешный уход из отдела под свирепым взглядом месье Понса тоже. Ещё несколько лет, и он будет не способен дать себе волю, как Эрве. Станет осторожным. Духовным мертвецом, вроде месье Каравана.

   — Держи, старина. — Он достал луидор и отдал Эрве. — Вот тебе ещё ключ от моей квартиры, приведи там себя в порядок. Я вернусь примерно в половине седьмого.

   — Спасибо, Ги.

Проводив брата, Ги вернулся в отдел. Месье Понс, всё ещё рывшийся в папке, шумно потянул носом.

   — Территория министерства, месье де Мопассан, — сказал он, — не место для личьых разговоров. Это касается даже чиновников треты го класса с литературными претензиями.

Ги, не отвечая, пошёл к своему столу. Это становилось невыносимым.

Вечером, когда он вернулся на улицу Клозель, его ждала записка: «Возвращаюсь в казарму; отпуск всё равно почти окончился. Спасибо за помощь. Что здесь за девицы? Э.» Стало быть, брат отправился в Невер, где расквартирован его полк.

Ги умылся, переоделся и попытался приняться за работу. Однако месье Караван вставал со страниц, как ужасный прообраз его самого в будущем. Ги обратился к черновику другого рассказа, совершенно не похожего на этот, в котором действие происходило в сельской местности, — «Папа Симона». После часовой борьбы бросил перо. Ничего не получалось. Попытка забыть о министерстве, заставить себя думать о другом оказалась безуспешной. Будь прокляты все министерства! Как Гюисманс, Дьеркс и другие ухитряются писать в подобных условиях, он не представлял; но, возможно, у них нет месье Понса. Глаза у него болели, и он ощущал приближение головных болей.

Ги надел пиджак и спустился вниз. В гостиной сидел толстый краснолицый мужчина, потный, с девицами на каждом колене. «Дорогой», — окликнули они Мопассана и помахали ему. Ги предстояло сопровождать Флобера на обед к Шарпантье. Шёл он быстро; тротуары тёмных улиц поблескивали от дождя. Флобера он нашёл одетым в плащ с красной подкладкой и шёлковый жилет, на ногах у него были лакированные сапоги.

   — Дорогой мой! — Флобер, в отличие от него, пребывал в весёлом настроении. — Здравствуй. Что случилось?

Ги поведал ему о последних днях в министерстве. Особенно не жаловался, но рассказал о многих неприятностях.

   — И легче не становится.

   — Ну, естественно! — сказал Флобер. — Скажи, ознакомился ты с составом нового правительства?

   — Нет.

   — Вот, смотри. — Флобер протянул ему газету. — Аженор Барду, министр народного образования. Господи, наконец-то появился поэт в правительстве! Я много лет знаю его. Он посвятил мне сборник стихов; ни о ком из нынешних политиков ничего подобного сказать нельзя! — Флобер развеселился. — Я могу поговорить с ним, чтобы он перевёл тебя в свой кабинет. Это будет благоприятнее, чем министерство флота.

   — Да, конечно.

   — И прекрасно, дорогой мой. Мы всё устроим.

Воскресенье выдалось солнечным, и Ги не мог удержаться от поездки на Сену. Они с Марселлой отправились в Безон и взяли лодку. Марселла имела склонность в таких случаях принаряжаться, словно стремясь уничтожить отпечаток, наложенный на неё Фоли-Бержер, а у Ги было упрямое желание компенсировать свои недовольства вызывающим поведением. Несмотря на близость, в их отношениях существовала область, которой они не касались, оба знали о существовании ограждающего её барьера, но не говорили о нём в открытую.

В кабачке у папаши Пулена Ги переоделся в полосатую майку и нахлобучил на голову поля от старой соломенной шляпы. Проплыв немного вверх по течению, он причалил к дамбе.

   — Смотри, какая вода. Дорогая, я намерен искупаться. Пошли.

   — Спасибо.

Голос её прозвучал равнодушно. Потом, увидев, что он снимает майку, Марселла сказала:

   — Не глупи. Вода ледяная. Ги! Смотри, идут люди.

   — Эти буржуа? — Он изобразил удивление. — Дорогая, ты...

Но договорить не смог. Марселла подскочила с внезапной, поразительной горячностью и бросилась к нему. Они сцепились, лодка закачалась, от смеха Ги не мог толком защищаться и слабо сопротивлялся Марселле.

   — Берегись!

Продолжая смеяться, он вытянул руки, она попыталась схватить его, но не успела. Ги нырнул спиной вперёд, подняв тучу брызг. Через несколько секунд появился на поверхности, выпустил изо рта струйку воды и широко улыбнулся.

   — Иди сюда, птичка. К чёрту этих буржуа. Вода... — И при виде выражения её лица умолк.

   — Смотри.

Она показала ему целый пучок его волос.

Ги был слегка раздосадован; переживать выпадение волос слишком серьёзно он не мог. Однако оно усиливало его нежелание появляться в министерстве. Месье Понс, чья враждебность к Ги породила и неприязненное отношение к нему других чиновников, не счёл бы ниже своего достоинства использовать случившееся как ещё один повод для нападок. Но в понедельник месье Понс оказался донельзя загружен работой, которую поручил ему директор. Месье Патуйя сказал:

   — Так! Так! Теряете волосы, Мопассан?

   — Да. А кто их здесь не теряет?

Без поддержки месье Понса эти слова заставили всех прикусить язык.

Следующие несколько дней Ги пребывал в относительном покое и даже понемногу работал над рассказами. Волосы у него продолжали выпадать, но он отнёсся к этому философски. Хотя Флобер и стал бы рычать на него, он надеялся, что когда-нибудь, став писателем, освободится от работы в министерстве. Да и Флобер обещал добиться перемены в его участи.

Но прошла весна, наступило лето, а от Барду не было никаких новостей. Флобер жил в Круассе. Он приглашал Ги приехать, но денег на дорогу у молодого человека не было, да и сам Флобер жил небогато. Казалось, они постепенно отдаляются друг от друга. В порыве отчаяния Ги написал ему, что обстановка в министерстве становится невыносимой и что он болен. Флобер ответил суровым письмом, предостерегающим от «чрезмерного количества шлюх» и побуждающим работать.

Потом, как обычно, дела наладились. Волосы у него перестали выпадать. Он написал Флоберу: «Врачи решили, что сифилиса у меня нет». А на другое утро пришло письмо от Барду. Ги был зачислен в его кабинет.

   — Марселла! — крикнул он, размахивая письмом. — Флобер всё устроил. Я служу в министерстве народного образования! Марселла...

Потом вспомнил, что она чуть свет ушла по каким-то делам. Ликующе потёр руки; ему не терпелось оказаться в министерстве. Насвистывая, он спустился к конному омнибусу. Месье Понс, как обычно, пришёл минута в минуту. Ги ждал до десяти часов, тая свою радость, потом зашёл за ширму.

   — Месье Понс, я ухожу в министерство народного образования.

Понс вытаращился на него, сглотнул и заговорил:

   — Вы... вы имеете наглость, месье, обращаться ко мне с подобной просьбой?

В комнате стояла мёртвая тишина; Ги понимал, что все чиновники прислушиваются.

   — Я не разрешаю. Чиновники третьего класса...

   — Вам ничего не нужно разрешать, месье Понс. Всё решено наверху — между министрами. Знаете, у вас каплет с носа на галстук. — Ги поклонился. — Всего доброго!

Спустя час, войдя в один из кабинетов министерства народного образования, он увидел Сеара.

   — Это ты? — воскликнул Сеар. — Как ты оказался здесь?

   — Я ушёл из министерства флота. Причислен к кабинету Барду.

   — Я тоже. Перевёлся из военного министерства!

Они исполнили шумный воинственный танец.

   — Барду — замечательный человек, — выдохнул Сеар и плюхнулся в кресло.

   — Просвещённый законодатель, покровитель литературы, — ответил Ги. — А какой кабинет! — Большие окна его выходили на частный парк. — Господи, видел бы ты морское министерство и тамошнюю гнусную публику!

Раздался стук в дверь. За ней находился посыльный в сюртуке и с серебряной цепочкой на шее.

   — Спрашивают месье де Мопассана.

   — Кто? — поинтересовался Ги.

   — Женщина, месье, — ответил посыльный. — Имени не знаю.

   — О...

Ги и Сеар переглянулись; на лице Сеара играла лёгкая улыбка.

   — Проводите её сюда, — попросил Ги. Сеар тут же извинился и направился к выходу.

   — Не глупи, — остановил его Ги. — Интересно, как эта женщина, кто бы она ни была, нашла меня так быстро.

Они с улыбкой посмотрели друг на друга. В следующий миг дверь отворилась, посыльный придержал её, старательно отводя взгляд. Вошла Арлетта, одна из самых популярных девиц с улицы Клозель.

   — Привет, Арлетта.

На ней было чёрное атласное платье с узкой юбкой, большая красная шляпа и символ профессии — боа из перьев. Её приятное лицо не портила даже краска.

   — Малыш... — Она машинально бросила взгляд на Сеара.

Ги сказал:

   — Арлетта, это Анри Сеар.

Тот откашлялся, попятился и вышел.

   — Присаживайся, Арлетта. — Молодой человек не представлял, зачем она явилась.

   — Послушай, малыш. Я принесла печальную весть. Знаю, что моё появление здесь пойдёт тебе не на пользу, но там никого больше не было. С Марселлой произошёл несчастный случай. Её привезли домой. Поедешь? Говорят, ей жить осталось не больше получаса. Снаружи меня ждёт фиакр. Она сказала: «Пожалуй, он не захочет приезжать», но всё же поехали, а, малыш?

Ги крепко стиснул руку Арлетты и вместе с нею пошёл к выходу.

Марселла лежала на диване в гостиной, вокруг неё стояли, всхлипывая, беспомощные девицы. Она взглянула на вошедшего Ги и слегка улыбнулась.

   — Красавчик.

Ги опустился на колени и взял её за руку.

   — Марселла, когда поправишься, мы снова будем вместе.

Она покачала головой.

   — Нам было хорошо, правда?

   — Как нельзя лучше.

   — Ты мой мужчина.

Она держала его руку в своих.

   — Да. Навсегда, Марселла.

И тут Ги увидел, что она уже мертва.

Когда Ги привязывал ялик, в вечернем воздухе щебетали ласточки. Он перелез через ворота, втащил вёсла и пошёл мимо небольшой беседки вверх по склону, на котором был разбит сад. Подойдя к дому, увидел Флобера, гуляющего по липовой аллее. Услышал, как он произносит одни и те же фразы с разной интонацией.

Это было флоберовским испытанием прозы. Каждая написанная фраза, даже если он шлифовал её несколько дней, должна была прозвучать в аллее; Флобер, расхаживая, твердил её, вслушиваясь в лёгкое эхо, в ассонансы, продолжая борьбу за совершенство, стремясь даже подстроить её ритм под дыхание и сердцебиение читателя.

Поглощённый своим занятием, близорукий Флобер на замечал Ги, пока тот не подошёл вплотную.

   — А, это ты, сынок.

Флобер вышел бы из себя, если б ему помешал кто-нибудь другой; но к Ги он питал особую привязанность. Обнял молодого человека, потом отступил.

   — А это что?

Ги был в гребной майке, с вёслами в руке.

   — Я шёл на вёслах, — ответил он.

   — На вёслах? Из Парижа?

Ги кивнул.

   — Чёрт возьми!

По пути к дому Флобер, вскинув руки, воскликнул:

   — Сынок, как я страдал! Ты представить не можешь моих страданий из-за того, что не с кем было поговорить о Жермини.

   — О ком?

   — Ты не читал об этой истории в газетах? — Флобер улыбнулся. — Полицейский недавно арестовал в саду возле Елисейских полей мужчину и мальчика за непристойное занятие. Мальчик — рассыльный по фамилии Шуар. Мужчина воспылал буржуазным негодованием, грозился отхлестать полицейского кнутом. В участке выяснилось, что это граф де Жермини, муниципальный советник Парижа, церковный староста в приходе святого Фомы Аквинского, вице-президент клуба рабочих-католиков, издатель журнала «Католик ревю». Представляешь? П-п-потрясающе!

Когда они со смехом вошли в кабинет Флобера, к ним подбежал волкодав по кличке Жюлио. Хозяин рассеянно его погладил. Там всё дышало фанатичной флоберовской аккуратностью; если ему мешала хотя бы какая-то мелочь, он приходил в ярость. Ги оглядел знакомые вещи — массивную, не очень удобную мебель, круглый стол на гнутых ножках, на котором лежали письменные принадлежности, монументальные книжные шкафы, кресло с высокой спинкой, в котором Флобер просиживал много ночей, напоминавшее орудие пытки. У одной стены стояли диван, покрытый шкурой белого медведя, бюст давно покойной сестры Флобера работы Прадье, на камине стоял бронзовый позолоченный Будда, повсюду виднелись сувениры — кинжалы, амулеты, маски и две мумифицированные ступни, которые он использовал как пресс-папье.

   — Ну и как идёт народное образование, молодой человек?

   — Неплохо.

Ги положил на стол привезённые бумаги и достал оттуда визитную карточку.

   — «Месье Ги де Мопассан, — прочёл Флобер. — Причисленный к кабинету министра народного образования, вероисповеданий и искусств, особоуполномоченный по переписке министра и по делам управления отделами вероисповедания, высшей школы и учёта». Чёрт возьми, это ничем не лучше морского министерства!

Ги видел, что он в хорошем настроении. Флобер поплотнее запахнул свой неизменный коричневый халат.

   — Знаешь, его много лет назад прислал из России Тургенев. Мне всегда хотелось ходить под ним голым и укрывать полами черкешенку.

   — Вы похожи в нём на монаха, — сказал Ги.

   — Да, это недалеко от истины. Архиепископ Руанский, когда приезжал сюда последний раз, подал несколько су просившей у ворот матушке Анэ, она близоруко посмотрела на него, кивнула и сказала: «Спасибо, месье Гюстав!»

Было решено, что Ги останется на ночь. Поскольку он собирался отправить ялик обратно в Безон пароходом, Ги спустился, втащил его в сад, а потом искупался в реке. Надел привезённые с собой рубашку и куртку. Флобер сидел за письменным столом, обложась раскрытыми томами и выписками для романа «Бувар и Пекюше», над которым уже очень долго трудился.

   — Роман большой, огромный, я не могу писать его, мой мальчик, — и всё же напишу, я должен. Иногда, бывает, плачу от усталости. Только что закончил третью главу — и знаешь, сколько томов мне пришлось проштудировать? Поначалу я думал, что в романе будет триста страниц. Сейчас в нём тысяча триста пятьдесят, и думаю, дойдёт до двух тысяч. Смотри, сколько выписок.

Флобер указал на большую стопу. Лицо его прямо-таки светилось. Он потянулся к одному тому.

   — Вот. «О Бонапарте и Бурбонах» Шатобриана. Послушай. «Бонапарт действительно мастер выигрывать сражения, но во всём прочем самый посредственный генерал искуснее его». И это Шатобриан!

Оба злорадно рассмеялись.

   — Или вот. — Флобер взял «Словарь терминов медицинской науки» Мюрата и Патиссье. Прочёл: «Женскую грудь можно рассматривать как предмет, приносящий удовольствие и пользу».

Потом порылся в газетных вырезках.

   — «Ля Рив Гош» от двенадцатого марта шестьдесят пятого года цитирует Наполеона Третьего: «Богатство страны зависит от общего благосостояния».

Вошла служанка, стала зажигать лампы. Ги нечаянно смахнул с камина стопку листков и, подбирая их, стал разглядывать.

   — Это что-то странное.

Флобер подошёл.

   — А, я обнаружил их сегодня в глубине ящика стола. Это признания Шойе, убийцы-гомосексуалиста. Ты его не помнишь. Это письмо проститутки сутенёру.

Ги увидел, как блеснули глаза Флобера, когда он взял бумаги — его привлекали странные, причудливые сочетания, которыми полна жизнь, — горечь в радости, жестокость в минуту нежности, фарс в трагических событиях, уродливое в красоте. Однажды вечером в Париже он рассказал Ги о похоронах любимой сестры Каролины, умершей тридцать лет назад. Могилу вырыли слишком узкую, гроб в неё не входил. Провожающие стояли вокруг, а кладбищенские служители сражались с гробом, пока один не ударил по нему ногой, прямо туда, где находилось лицо, и не вогнал в яму. Видно было, что Флобер ощущал нелепость, гротеск, дикость этого случая.

После ужина они вернулись в кабинет. Ги сидел молча, хозяин читал рукописи, которые привёз его ученик, — два рассказа и стихотворение. Дочитав, Флобер поднял на него глаза. Ги сказал:

   — Вы впервые прочли то, что я показал вам, без ругани.

   — Рассказы хорошие. Превосходные, мой мальчик. Ты усвоил мои уроки. — Со слезами на глазах он любовно посмотрел на молодого человека. — Любой писатель в Париже дал бы отсечь себе руку, лишь бы написать их. Знаешь ты это?

   — Нет.

   — Для тебя они ещё не предел мастерства. Теперь ты писатель, сынок.

У Золя шёл громкий спор о войне.

   — Говорите что угодно, но вольные стрелки были шайкой бандитов, — сказал Ги.

   — Чёрт возьми! С нами было их десятка два, хватали всё, что попадалось под руку. Совсем как пруссаки.

   — А те сухие галеты помните? — заговорил Энник. — Маленькие, круглые, лёгкие, потрескавшиеся. Их ели пригоршнями — и через полчаса едва не умирали от жажды.

   — Ну а газеты — что они писали о немецкой армии? «Жалкие, нищие германские войска»! Можно было подумать, что они голодные, оборванные и мрут тысячами на обочинах дорог.

   — Да, и Бисмарк у них умирал от какой-то загадочной болезни, — сказал Ги. Все засмеялись.

   — Мы как-то три дня шли под дождём и не видели ни одной провиантской телеги, — вспомнил Алексис.

   — А мы шли четырнадцать часов вперёд, потом четырнадцать обратно и не видели ни единого пруссака.

   — Даже генералы не знали, куда идти. Их всех снабдили картами Германии, но ни у одного не было карты Франции!

   — Правда! — сказал Гюисманс. — Мы были в Шалоне, когда Луи Наполеон проезжал со своим штабом.

   — Да-да! — выкрикнул Сеар. — Помнишь ту вереницу телег и поваров при нём? У него было двадцать пять офицеров, шестьдесят человек охраны, с полдюжины жандармов — и семьдесят три человека обслуги: дворецких, камердинеров, поваров, лакеев плюс четыре его верховые лошади, две кареты, около пятидесяти других лошадей, и не забудь дюжину багажных телег, две — только для поваров!

   — Вот-вот.

Мадам Золя, высокая, смуглая, раздала печенье и маленькие бутерброды.

   — Вы, кажется, пережили всё это очень горячо, — сказал Золя. — Почему вам вместе не написать книгу о войне? Тема громадная.

   — Что? — зароптали все. — Писать впятером?

   — Мы даже одной главы не напишем.

   — Нет-нет, — сказал Золя. — Каждый по рассказу — страниц на сорок — пятьдесят. Потом опубликуйте их вместе.

Собравшиеся переглянулись.

   — Если хотите, — предложил Золя, — я тоже напишу рассказ.

С рассказом Золя разошлась бы любая книга. «Западня» раскупалась вовсю, инсценировка её шла при переполненных залах. Золя внезапно стал знаменитым, разбогател, купил дом с садом в Медане возле Сены. Что до остальных, Энник последовал советам мэтра о создании известности и разжёг дискуссию о «банде Золя» тем, что под вымышленной фамилией нанёс ей ловкий «удар» в газетной статье. И критики попались на эту удочку! Все пятеро стали почти знаменитостями.

   — Отлично. Я готов.

   — Я тоже.

Согласны были все.

   — Как мы назовём книгу?

   — «Комическое вторжение», — предложил Гюисманс.

Все протестующе зашумели.

   — Давайте озаглавим её «Меданские вечера», — сказал Сеар.

   — Прекрасная мысль!

Это предложение дружно поддержали.

Вечером, когда Ги вернулся домой, мадам Анжель и четыре девицы развлекали клиентов в гостиной перед тем, как приступить к делу. Он поднялся к себе; снизу доносились звуки пианино, потом на нижнем этаже прямо под ним хлопнула дверь — малышка Сюзи уединилась с одним из мужчин. У Ги существовал замысел рассказа о публичном доме, но для этого сборника он был, пожалуй, слишком дерзким. И всё же было бы приятно вывести в рассказе этих девиц. Он раскрыл окно и высунулся в прохладную ночь. Ему припомнилась маленькая пухлая проститутка, которую они с Пеншоном, будучи ещё лицеистами, встретили в Руане. Пышка... Он улыбнулся. Внизу бренчало пианино.

Сеар, насвистывая, вошёл в кабинет Ги и протянул пригласительную открытку.

   — Фоконье ждёт меня завтра к званому обеду. Я не смогу. Будь другом, сходи ты.

Предполагалось, что Сеар и Ги будут принимать многие приглашения от влиятельных чудаков, оказывающих помощь своим протеже, честолюбивых женщин, стремящихся устроить у себя политический салон, щедрых предпринимателей, желающих сделать того или иного министра своим должником.

   — Извини, старина, завтра вечером нужно быть у Золя. Тебе тоже.

   — Знаю, в том-то и дело. Мне надо ехать с Барду в муниципалитет. К Золя вынужден буду опоздать. Поезжай, у Фоконье тебе задерживаться не придётся.

   — Кто он такой? — спросил Ги.

   — Арман Фоконье? Судовладелец, издатель газеты; контролирует половину Туниса. Очень влиятельный. Увлекается изготовлением керамики. Она чудовищна, но он хочет получить «академические пальмы» от Барду.

   — Хорошо. Получит он их?

   — Конечно. А ты получишь лучший в Париже обед. Ги положил открытку на стол. Казалось, в жизни его наступает новая фаза. Атмосфера в министерстве народного образования была приятной, товарищи — молодыми, дружелюбными, честолюбивыми, работа лёгкой; однако, может быть, из-за этого контраста с морским министерством здесь у него не было ощущения постоянства — тем более что, как один из сотрудников министра, он зависел от политических перипетий, позволяющих месье Барду занимать свою должность. Ги стал даже неожиданно для себя втягиваться в мир политики; и люди, которых он встречал там, вызывали у него острое любопытство.

На следующий вечер Ги отправился к Фоконье. Хозяин, крупный громкоголосый мужчина, весь вечер обсуждал с группой гостей коммерческие дела в Тунисе. Мадам Фоконье была моложе мужа, ей не было ещё сорока, белокурая, в кружевном платье, облегающем пышные груди. Ги ощутил вызов в её взгляде, в том, как она неприметно для окружающих старалась привлечь его внимание. Однако казалась слегка колеблющейся, чем только усиливала интерес к себе молодого человека. Он постарался уйти пораньше, так как его ждали у Золя. Мадам Фоконье намекнула на ещё одно приглашение к обеду и с признательным взглядом пожелала ему доброй ночи.

— Всего доброго, мадам.

Ги поклонился, поцеловал ей руку и спустился по разукрашенной лестнице. Он был уверен, что эта женщина желала любовного приключения, но старалась держать себя в руках.

Вечер был лунным; Ги быстро шёл по улице, высматривая фиакр. Золя и пятеро «членов банды» собирались, чтобы прочесть друг другу свои рассказы, уже завершённые, подготовленные для издания у Шарпантье в сборнике «Меданские вечера». Ги подумал, что его отношения с Золя и остальными становятся более ясными, более прочными. И снова ощутил какую-то надвигающуюся перемену в своей жизни. Только бы избавиться от болей в глазах и в голове.

   — Эй! Кучер!

Фиакр подкатил к тротуару. Ги сел и назвал адрес Золя. Сунул руку в карман. Да, рукопись на месте. За три дня между приступами головных болей он набросал рассказ начерно, потом неустанно дорабатывал его, вспоминая все уроки Флобера, ощущая необычайную пульсацию жизни в персонажах. Они были яркими, колоритными, из плоти и крови, неподвластными его воле. Ги не навязывал им тех или иных поступков; он, казалось, извлёк их из какого-то другого измерения, где они всегда находились. Закончил рассказ Ги в восхищении от той силы, которую обрёл.

Гостиная Золя была ярко освещена. Все остальные уже сидели там в приподнятом настроении. Вечерний костюм его, в котором он приехал от Фоконье, был встречен громкими замечаниями.

   — Господи, и этот принарядился. Вы с Сеаром на одну колодку!

   — Они, можно сказать, члены правительства, вы что, не знали?

Хозяин учтиво приветствовал Ги и предложил гостям перейти в кабинет. Все решили, что открывать сборник должен рассказ Золя.

   — Остальные места разыграем по жребию, — предложил Энник. Его поддержали и принялись тащить номера из шляпы. Ги достался первый, это означало, что его рассказ будет помещён вторым в сборнике.

   — Везунчик.

   — В таком случае читать я буду последним, — сказал Ги.

Рассказ Золя назывался «Осада мельницы»; он с выражением прочёл его и удостоился аплодисментов. Потом читал Сеар, за ним Энник и Алексис. Разрумянившийся Золя держался доброжелательно; постоянно протирал маленькое пенсне, которое носил уже полтора года. Рассказ Гюисманса «С мешком за плечами» понравился ему, притом читал Гиюсманс хорошо. Наконец настал черёд Ги.

   — Начинай, Ги де Вальмон.

Он усмехнулся:

   — Нет. На сей раз автор Ги де Мопассан.

   — Как называется рассказ?

   — «Пышка».

Ги оглядел собравшихся. Кроме той единственной поэмы никто из них не читал написанного им — тех тысяч, десятков тысяч слов, над которыми он бился все эти годы.

И начал читать. «Несколько дней подряд через город проходили остатки разбитой армии. Это было не войско, а беспорядочные орды...»

Слушателям явственно представлялись холодные дни, храп лошадей, холмистая нормандская равнина под снегом. Пышка, маленькая пухлая проститутка, и руанские буржуа, месье Карре-Ламандон, граф Юбер де Бревиль с графиней, месье Корнюде, демократ, пугало всех почтенных людей, и прусский офицер; «Торговая гостиница» в Тоте. Рассказ был полон беспощадной иронии, и в то же время в нём были горький трогательный юмор, печаль и красота.

Ги дошёл до конца. «Тогда Корнюде стал насвистывать «Марсельезу»... Ехали теперь быстрее, так как снег стал более плотным; и до самого Дьеппа, в течение долгих, унылых часов пути и нескончаемой тряски по ухабистой дороге в вечерних сумерках, а затем в глубоких потёмках, он с ожесточённым упорством продолжал свой мстительный однообразный свист, принуждая усталых и раздражённых спутников следить за песнею от начала до конца, припоминать соответствующие слова и сопровождать ими каждый такт.

А Пышка всё плакала, и порою между двумя строфами, во тьме прорывались рыдания, которых она не могла сдержать».

Ги умолк. Никто не проронил ни слова. Он оглядел слушателей. Все они смотрели на него. Потом дружно поднялись.

   — Господи, — послышались восклицания, — вот это да!

   — Шедевр.

   — Мопассан, как тебе это удалось?

   — Самый лучший рассказ.

   — Жаль, что написал его не я. Пышка.

Книга вышла весной, когда на улицах цвели каштаны. Через неделю «Пышка» и Ги стали предметом разговоров и насмешек в салонах. Через две — восторгом Бульвара. Через три — увлечением жриц любви, потаскух из Фоли-Бержер, девиц с улицы Клозель. Казалось, все лодочники, смотритель шлюзов, девицы с барж на Сене читали «Пышку» и приветственно окликали Ги. Люди улыбались ему на улицах Монмартра, в кафе на Бульваре. Выходило одно издание за другим. К маю о Мопассане говорили больше, чем о любом парижском писателе. Принцесса Матильда устроила обед в честь того, что он стал полноправным членом её круга знаменитостей.

Флобер, неутомимый художник, наиболее взыскательный и бескомпромиссный мастер, писал из Круассе: «Я считаю «Пышку» шедевром. Эта маленькая повесть останется в литературе, поверь мне. Девица очаровательна...» Буржуазные критики, как и следовало ожидать, отнеслись к рассказу сурово. Грозный Альбер Вольф из «Фигаро» раскритиковал пятерых молодых людей и вынес вердикт: «Вечера» ниже всякой критики. За исключением рассказа Золя, все прочее крайне посредственно». Никакого результата это не возымело — книги в магазинах, в киосках, на лотках шли нарасхват.

Ги отправил критические статьи Флоберу вместе с шутливым письмом. Он знал, что его учитель наконец-то приближается к концу романа и намерен устроить себе двухмесячный отпуск в Париже. Четвёртого мая от Флобера пришёл ответ: «Уже вышло восемь изданий «Вечеров»? Мои «Три повести» выдержали только четыре. Я начинаю завидовать! Но ты должен сделать для меня список тех идиотов, что пишут так называемые литературные обозрения для газет. Потом мы откроем по ним огонь из своих орудий! В субботу или воскресенье я выеду в Париж. Так что в начале будущей недели увидимся».

В субботу Ги вернулся на улицу Клозель около половины четвёртого. День стоял прекрасный, река неодолимо манила к себе; он познакомился в Нантере с новой девицей и торопился туда. Поезд отправлялся в четыре тринадцать; в понедельник утром Ги хотел вернуться и сразу же зайти к Флоберу. Когда он подходил к лестнице, из гостиной выглянула мадам Анжель.

   — Месье Ги, вам телеграмма.

   — Спасибо, мадам.

Ги повернулся и увидел телеграмму на столе. Решил, что, видимо, Одноглазый и остальные предлагают встретиться в воскресенье. Вскрыл её и прочёл: «У Флобера удар. Положение безнадёжно. Выезжаем в шесть». И подпись: «Каролина Комманвиль».

   — Хорошие новости, месье Ги? — спросила мадам.

Отворилась дверь на площадку второго этажа, полуголая Арлетта перегнулась через перила; наверху появились ещё две девицы с сигаретами. Ги прошёл мимо них. Они улыбнулись, но ничего не сказали. Ги кое-как дождался шести часов и встретился с Комманвилями на вокзале Сен-Лазар. Каролина была чопорной, сдержанной.

   — Дядя умер. Нам сообщили, — сказала она. — Должно быть, он был уже мёртв, когда отправляли первую телеграмму. Как глупо с их стороны!

Всю дорогу до Руана Каролина шепталась с мужем. Объятый горем Ги сидел в другой стороне тёмного вагона. В Круассе они нашли Флобера распростёртым на постели. Внешне он почти не изменился, только шея распухла и почернела. Доктор Фортен, сосед и друг покойного, сидел в непривычно пустой гостиной со своим помощником доктором Турно. Он объяснил, что случилось. Ги не знал, собственные ли его чувства тому виной, но ему виделась в поведении врача какая-то решительность. Даже показалось, что он глядит на него с какой-то странной пристальностью.

   — Я обедал с ним вчера вечером, — сказал Фортен. — Он говорил, что ему не терпится развеяться в Париже. Мы весь вечер декламировали Корнеля. Он был полон жизни. Слуги говорят, что проснулся он в восемь часов, принял ванну, прочёл полученные письма и выкурил несколько трубок. Около половины девятого позвал служанку, сказал, что плохо себя чувствует.

Врач немного помолчал.

   — Служанка пришла за мной, но в тот момент я только что отправился кататься на лодке. Возвратясь, она нашла Гюстава стоящим в кабинете, слегка растерянным. Он спокойно сказал: «Кажется, я упаду в обморок; но лучше сейчас, чем завтра в поезде. Откупорил флакон одеколона, стал растирать им виски, потом лёг на диван. Кухарка уже пошла за доктором Турно, моим помощником. Турно нашёл Гюстава лежащим на спине без сознания. Во время осмотра сердце остановилось. Вот и всё.

Наступило недолгое молчание. Мадам Комманвиль спросила:

   — Что явилось причиной смерти?

Фортеч твёрдо посмотрел на неё, и Ги снова ощутил его решительность.

   — Апоплексический удар, мадам.

   — Да. Понимаю.

Ги захотелось остаться наедине со своим старым учителем. Он обмыл тело и провёл возле него эту ночь и следующую. Съезжались друзья и соседи; в понедельник приехали Эдмон де Гонкур и Клодиус Поплен. Мадам Комманвиль часами разбирала в одиночестве в кабинете флоберовские бумаги. Она ничем не выдавала своих чувств; и несмотря на её присутствие, в доме царил беспорядок.

Днём, идя на кухню за горячей водой, Ги услышал громкие голоса и хмыканье. Там находились двое родственников кухарки и ещё какая-то местная женщина. Один мужчина говорил:

   — Хорошо. Только все знают, что он повесился в ванной. Ну и какая разница?

   — Нет, нет.

Кухарка, сидя за столом, плакала в передник.

   — Пусть доктора говорят что угодно...

Ги вошёл. Мужчина смущённо умолк.

   — Это ложь, — сказал Ги.

   — Я только говорю, что все...

   — Ну и молчите, раз так! — выкрикнул Ги.

Вышел он разъярённый, расстроенный, в памяти опять всплыли почерневшая, распухшая шея Флобера, настороженный взгляд Фортена. Нет, этого не могло быть. Флобер умер от удара.

В ту ночь Ги снова находился подле любимого учителя. Утром парижским поездом приехали Золя, Коппе, Доде, Сеар и многие другие. По небу неслись серые тучи, деревья гнулись от ветра. Похоронная процессия двинулась вдоль реки по грунтовой дороге к возвышенности Кантеле, где стояла церковь, а оттуда медленно потянулась к Руану. Прохожие, не знавшие, кто умер, таращились на неё. Ги услышал, как Гонкур позади говорит о нормандской бородке.

Взвод кривоногих туполицых солдат на кладбище — Флобер был кавалером ордена Почётного легиона — представлял собой нелепое зрелище. Когда гроб стали опускать в могилу, он застрял. Могильщики, как ни старались, не могли ни выдернуть его, ни втиснуть вглубь. Дикость происходящего больно кольнула переполненное сердце Ги, напомнила о похоронах Каролины и злорадном пристрастии самого Флобера к несуразностям.

Гроб окропили святой водой, повернулись и пошли прочь, оставив Флобера застрявшим наискось в могиле. Ги содрогнулся. Внезапно ему стало холодно. За воротами кладбища Золя пожимал руки.

   — Я не могу остаться. К вечеру мне надо быть в Медане.

   — Спасибо, что приехали, — сказал ему Ги.

   — Золя, постой.

Гонкур с Доде влезли к нему в экипаж, и он тронулся. Остальные бесцельно стояли или разыскивали свои экипажи. Кто-то подёргал Ги за руку.

   — Поминальный ужин состоится?

Это оказался Эмиль Бержера, издатель и журналист.

   — Да. Надеюсь, Лапьер всё устроил.

Однако дикость не кончилась. Провожавшие — измученные жарой и жаждой — поспешили обратно в город. Почти до вечера пили поминальное вино. Потом, когда сели в руанском ресторане за уже накрытый стол, кто-то обнаружил, что их тринадцать.

   — Господи, тринадцать после похорон. — Теодор де Банвиль побагровел. — Найдите ещё кого-нибудь — быстрее, быстрее.

Бержера подскочил и выбежал. Сидящие видели, как он обращается к незнакомым на улице. Руанцы отказывались. Он вернулся.

   — Не могу найти никого.

   — Скажи, что это в честь Флобера! — крикнул Банвиль.

Бержера выбежал снова. За столом поднялся общий шум, все стали тянуться к блюдам, передавать их друг другу. Официанты побежали выполнять новые заказы. Банвиль крикнул Бержера: «Подают утку!» Бержера появился снова и безнадёжно пожал плечами. «О нём никто даже не слышал». Но не успел он сесть, как Банвиль ухватил его за грудки.

   — Скажи им, что здесь я! И приглашаю их! Иди же, иди, Господи!

Бержера вернулся, ведя лупоглазого солдата с зобом.

   — Он тоже ничего не слышал о Флобере, но хочет тушёных угрей.

На столе высились горы рыбы, паштетов, ветчины, птицы, позвякивали бутылки, голоса повышались, лица краснели; поминки превратились в шумную пирушку, затянувшуюся далеко за полночь, это застолье словно бы оглашалось флоберовским смехом и его долгим, восхищенным: «П-п-п-п-п-потрясающе!»

 

 

8

Ги тщательно подровнял бритвой усы, стёр мыльную пену с лица и надел рубашку. На улице заиграла шарманка. Он высунулся из окна, насвистывая её мелодию, и бросил два су.

   — Спасибо, — помахал рукой шарманщик.

   — Привет, Жюло! — крикнул Ги лучшему шарманщику на Монмартре.

Стоя у окна, Ги оглядывал лежащие внизу улицы и крыши Парижа. От полноты души ему хотелось кричать. Он наконец ушёл из министерства. Утро было прекрасное. Сияло солнце, голубели небеса. Невдалеке, где среди садов и полей кончался город, дымил на ходу паровоз. Ги одевался, напевая слова любимой песенки Гортензии Шнайдер, мелодию которой выводила шарманка Жюло:

Внезапно с шумом распахнулось окно комнаты, находившейся этажом ниже. Послышался возмущённый голос:

   — Эй ты, убирайся-ка отсюда со своей жестянкой! Дай людям поспать.

Ги, усмехаясь, выглянул. Гнала шарманщика Полетта, одна из девиц мадам Анжель. Видимо, ночь у неё выдалась нелёгкой. Полы старого халата, которые она придерживала одной рукой, распахнулись, обнажая бедра и нижнюю часть живота.

   — А ночью ты что делала? — отозвался снизу Жюло.

   — Законом это не запрещается, идиот!

   — Смотри не проспи клиентов, дорогуша.

Они принялись осыпать друг друга оскорблениями.

В ближайших домах распахнулось около дюжины окон, и соседи тоже вступили в перебранку. Ги с удовольствием следил за ней. Внизу остановился фиакр, из него вышел человек, постоял, созерцая это зрелище, затем вошёл в дом. Клиенты появлялись во всякое время. Жюло заиграл во всю громкость и загорланил. Полетта и Роза, девицы с первого этажа, принялись орать в ответ. Потом женщина из дома напротив выплеснула полный ночной горшок на голову вмешавшейся в скандал женщины в нижнем окне. На этом скандал прекратился. Все головы тут же скрылись. Многоопытный Жюло втянул шею в плечи, подхватил шарманку и пустился наутёк. Ги с нетерпением ждал, что будет дальше, но тут раздался стук в дверь. Он нехотя отвернулся от окна.

Дверь медленно открылась, вошёл невысокий еврей с бакенбардами, как у императора Франца-Иосифа, кивнул, широко улыбнулся и прижал шляпу к груди.

   — Простите за неожиданное вторжение. Месье де Мопассан? — Он подошёл, поклонился и протянул визитную карточку. — Позвольте представиться.

Ги прочёл: «Месье Артур Мейер. Главный редактор «Голуа». Этот роялистский еженедельник уступал популярностью только «Фигаро».

Ги поклонился.

   — Прошу вас, присаживайтесь.

Артур Мейер отвесил ещё один поклон. И хотел было сесть, потом оглянулся на полуоткрытую дверь, в которую вразвалку вошла Сюзи. Видно было, что под тонким халатиком на ней больше ничего нет.

   — Здравствуй, малыш. Пришла узнать, не хочет ли твой друг, только что вошедший месье, ознакомиться с домом. Я свободна сегодня утром и...

   — Нет, Сюзи, не хочет.

Ги сильно шлёпнул её по заду и выпроводил.

   — До свиданья, Сюзи.

И закрыл дверь.

   — Очаровательно, — сказал Артур Мейер, поглаживая бакенбарды. Поперёк его розового лысого черепа было зачёсано с виска несколько прядей длинных волос. — Уж не одна ли из этих юных дам послужила прототипом для Пышки?

   — Отчасти, — ответил Ги.

   — Рассказ этот, месье де Мопассан, я прочёл, как и все, с огромным удовольствием. Позвольте мне выразить своё восхищение. Надеюсь, могу сказать — как собрат собрату, — вы талантливый молодой человек, месье де Мопассан.

Мейер говорил, размахивая маленькими белыми руками, кивая, улыбаясь. Казалось, он играет роль и ждёт похвалы.

   — Я приехал к вам, месье де Мопассан, решив, что объединение вашего таланта с моими издательскими возможностями может оказаться выгодным для нас обоих. — Пауза. Ещё более широкая улыбка. — Поверьте — надеюсь, вскоре смогу называть вас «мой дорогой собрат», — поверьте, я понимаю ваше положение, поскольку...

Он подался вперёд, коснулся руки Мопассана и заговорил более серьёзным тоном:

   — Я еврей. Или, во всяком случае, был евреем. Из Палестины — в эту республику! Только представьте себе такое расстояние!

Ги невольно рассмеялся. Артур Мейер с лучезарной улыбкой откинулся назад, довольный тем, что произвёл благоприятное впечатление.

   — Однако меня приняла в своё лоно католическая церковь, наша мать. Я новообращённый. Да, да. И знаете, что подвигло меня к этому?

То был один из тех риторических вопросов, на которые любой еврей ждёт ответа.

   — Что? — спросил Ги.

   — Постыдные религиозные гонения. Я пошёл в церковь святой Клотильды к аббату Гарде и сказал: «Аббат, раз церковь меня преследует, я перехожу на её сторону».

Когда он по-еврейски развёл руками, удержаться от смеха было трудно. Однако Ги ощущал, что за этим странным признанием кроется нечто гораздо более сложное, чем своекорыстие или стремление подладиться под окружающих.

   — Откровенно говоря, — продолжал Мейер, — все мы люди, и надеюсь, могу сказать, что некоторые недостатки, присущие моему народу, были смыты святым обрядом крещения.

Сбивающая с толку откровенность, пользоваться которой по-настоящему умеют только евреи, была великолепна. Ги не выдержал искушения и спросил:

   — Какие?

   — Ну, прежде всего, — ответил Мейер, — карьеризм. — И снова лучезарно улыбнулся. Ги он нравился. — Месье де Мопассан, вы молоды и только становитесь на ноги. У журналистики есть свои достоинства. Хотели бы вы сотрудничать с «Голуа»? В качестве постоянного автора!

   — Я... э...

   — Видите ли, я верю в ваш талант. И предлагаю постоянное сотрудничество.

   — Что от меня потребуется?

   — Пишите всё, что угодно. Лёгкие, развлекательные рассказы; сотню строчек на злобу дня за подписью автора «Пышки». — Мейер потёр руки. — Вы читаете «Голуа», месье де Мопассан? Почитайте, почувствуйте её тон, поймите характерные особенности. Газета роялистская. Я верю в Дело. Это навлекает на меня множество оскорблений. Но я такой же, как месье Тьер. Старый зонтик, на который дождь льёт вот уже сорок лет. — Он пожал плечами и широко улыбнулся. — Что значат лишние несколько капель?

   — Хорошо, — сказал Ги. — Когда начинать?

   — Вы согласны? Замечательно!

Они стали обсуждать начало сотрудничества Ги с «Голуа» и решили, что для начала он напишет серию из восьми — десяти рассказов о разных аспектах парижской жизни.

   — Между ними должна быть связующая нить, — сказал Мейер. — Кстати, нашу газету читают и светские люди, и буржуа.

   — Связать рассказы можно действующим лицом. Министерским чиновником, назовём его, к примеру, Патиссо. Такого я смогу изобразить достоверно.

   — Отлично.

   — Можно будет перемещать его с места на место, по Парижу, по пригородам. И всюду будет свой сюжет. Серию озаглавим «Воскресные прогулки парижского буржуа».

   — Замечательно! Превосходно! Я дам объявление, что публикация начнётся с будущей недели.

Мейер подскочил и начал многословно, забавно рассказывать о возможностях, о розах и шипах журналистики, о жизни парижской биржи, где он работал до того, как уйти в газету, о католичестве, о своём пристрастии к похоронам и к театру. И в этой красноречивости, наигранности, неожиданных признаниях Ги открылись ещё некоторые черты Мейера — щедрость, не особая обременённость принципами, доброта. Мейер схватил руку Ги и крепко пожал её.

   — Дорогой собрат, вы должны приехать ко мне. Жду вас в редакции на улице Друо два...

   — Малыш! — Дверь открылась, появилась Арлетта с сигаретой во рту. На ней не было ничего, кроме шали. Увидев Мейера, замерла, потом с неторопливой улыбкой раздела его взглядом. — Тебя кто-то спрашивает внизу, — сказала она Ги, не сводя глаз с покрасневшего гостя.

   — Спасибо, Арлетта, — сказал Ги и крепко взял её за локоть. Уходя, она сладострастно завертела бёдрами и, перед тем как скрыться за дверью, послала Мейеру воздушный поцелуй.

Мейер кашлянул.

   — Очаровательная... э... не буду вас задерживать. — Он взялся за шляпу. У двери остановился и заговорил доверительным тоном: — Я не решался предложить. Всё-таки известный писатель, может... э... имеет смысл сменить адрес? Я вовсе не хочу...

   — Да, да. — Ги это казалось весьма забавным. — Очень любезно с вашей стороны. Пожалуй, придётся переехать отсюда. Сейчас я спущусь вместе с вами, иначе это путешествие может быть для вас чревато приключениями.

Пока они спускались, отворилось несколько дверей, девицы ласково приглашали их. У двери Артур Мейер раскланялся и вышел на улицу. Ги потёр руки.

   — «Голуа»! Мадам Анжель! — Он чмокнул её, обнял и закружился вместе с ней по вестибюлю. — Я сотрудник «Голуа»! Сотрудник «Голуа», мадам! Я «дорогой собрат»!

Потом, внезапно увидев женщину, стоявшую в дверном проёме гостиной, замер. То была Ивонна Фоконье.

   — Но... мадам.

Ги поспешил к ней и поцеловал руку.

   — Решила поздравить вас с успехом, — сказала мадам Фоконье. Он увидел, что она улыбается, пытаясь скрыть нервозность. — Услышала о вас в Брюсселе. Я вернулась оттуда несколько дней назад.

   — Очень любезно с вашей стороны... Ивонна.

Какой-то внутренний голос кричал ему: «Ей до смерти хочется. Погляди на неё. Она пришла отдаться тебе!»

   — Любопытное место, — сказала Ивонна, быстро поводя глазами. — Та женщина...

   — Они художницы, — торопливо сказал Ги. — Богема, ведут рассеянный образ жизни. Не обращайте внимания.

И, взяв её под руку, повёл к лестнице, но она неожиданно упёрлась.

   — Куда мы идём?

Ги чувствовал, что она дрожит. И сам ощущал лёгкую слабость в коленках.

   — Я живу наверху. Пойдёмте.

   — Нет... Нет... не могу.

У мадам Фоконье пока оставалась ещё воля противиться. На Ги она не смотрела, но он, не выпуская руки, мягко и настойчиво повёл её к лестнице. Они поднялись на несколько ступеней. Ивонна прошептала: «Нет... нет... пожалуйста...» — и продолжала подниматься, потупив глаза и придерживая одной рукой юбку. На второй лестничной площадке Ги обнял её за талию. Пока они поднимались, выглянули только две девицы и тут же спрятались снова. Ивонна Фоконье их не видела. Войдя с нею в квартиру, Ги запер дверь и поцеловал её в шею. Ивонна отвернулась. Её била дрожь. Ги обеими ладонями взял её лицо и поцеловал в губы; она попыталась высвободиться, но невольно ответила на поцелуй. Прижалась к Ги грудью. Ему стало интересно, какую же борьбу с собой она выдержала, прежде чем наконец пришла сюда.

Ги стал раздевать её. Она стояла, словно ей было стыдно, позволяя ему снимать вещь за вещью, пока на ней не остались лишь чулки и подвязки, чернеющие на белой коже. Потом уткнулась лицом ему в шею.

   — Ги, клянусь... клянусь, у меня никогда не было любовника...

Таким голосом говорят: «Клянусь, я девственница».

Он уложил её на кровать. Она издала обречённый вздох. Обняла его и обвила ногами.

С соседней улицы доносились слабые звуки шарманки Жюло:

Девять дней спустя, в солнечное субботнее утро, Ги распрощался с улицей Клозель. Девицы вышли провожать его. Мадам Анжель, заливаясь слезами, повисла на шее молодого человека.

   — Месье Ги, кто же будет заботиться о вас в этом жестоком мире?

Послышался лёгкий стук. Пеншон, спускаясь с большим чемоданом по лестнице, поскользнулся.

   — Я всегда буду помнить, что вы жили здесь вместе с нами, — всхлипывала мадам Анжель. — Обещайте вернуться, если что случится.

   — Обязательно. И мы пришлём к вам множество новых клиентов. Правда, Пеншон?

   — Конечно.

Полетта утёрла глаза.

   — Пусть говорят, малыш, что Они от тебя, мы их обслужим по высшему классу.

   — Имей в виду, дорогой, постель для тебя здесь найдётся всегда, — сказала Арлетта. Глаза у неё тоже были влажными.

Подошла насурьмлённая Сюзи.

   — Не связывайся с дурной компанией.

   — Будь спокойна, девочка.

Ги поцеловал её; она была самой младшей, девятнадцатилетней, и работала больше всех.

   — Такого жильца у нас никогда не бывало, — сказала Арлетта, и мадам Анжель прослезилась снова. Вся сцена прощания сопровождалась лобзаниями и объятиями.

Все девицы, стоя на крыльце, прощально махали руками, слали воздушные поцелуи. Ги и Пеншон, высунувшись из фиакра, отвечали тем же. Соседи, которых накануне вечером пригласили на шумную прощальную вечеринку, желали Ги всего хорошего. В последнюю минуту распахнулось окно на первом этаже — Роза, вынужденная принимать не вовремя явившегося клиента, высунулась совершенно голая и замахала его брюками и рубашкой в прощальном салюте. Фиакр свернул за угол.

   — «Прощанье с моряком»!

Ги с Пеншоном рассмеялись так, что фиакр закачался. Они решили покинуть Безон, спустились на яликах по большой излучине Сены к Сартрувилю и нашли жильё в доме у самого берега. Сартрувиль находился дальше от Парижа, ниже «Лягушатни» и вдали шумных воскресных толп. У каждого была спальня, между ними находился рабочий кабинет Ги, окна выходили на зелёные берега, на реку, вьющуюся между парком Мезон-Лафит, сен-жерменским лесом и холмами Кормей.

Ги хотел приехать в гребной майке и в полях от старой соломенной шляпы, сохранившихся со времён «Лепестка розы». Они с Пеншоном переоделись в поезде. Когда ехали со станции, Мопассан, стоя, громко декламировал, к возмущению прохожих, строки своей новой поэмы «Последняя шалость»:

Домовладелица мадам Леванер оживлённо приветствовала их.

   — На обед мидии. Мидии. Ха!

Это была местная прачка, низкорослая, с огромными ступнями, иссохшим лицом, закрученным пучком волос и неуёмной энергией. Ги и Пеншон уже много лет водили знакомство с приречными жителями. Силой она превосходила двоих мужчин. Иногда она стирала бельё на плоту напротив дома по восемнадцать часов подряд. Ги приподнял её на вытянутых руках и поцеловал.

   — Матушка, давайте устроим гонки на лодках. В Эрбле я приду раньше вас.

   — Пусти! Пусти! — завопила она.

   — С такими ручищами, ей-богу, она может тебя и обогнать, — сказал Пеншон.

Они собрали свои вещи и внесли наверх. Жильё у них было непритязательным, просторным, дешёвым, чистым и довольно удобным. Пеншон стал прибивать к стенам вымпелы. Ги, упёршись ладонями в стены оконного проёма, выглянул наружу.

   — Вот это жизнь, старина! На свободе. Без начальства. Представляешь?

   — Ты окончательно ушёл со службы? — спросил Пеншон.

   — Я в отпуске. И намерен его продлить.

   — Кстати, как оплачивается блестящая литературная работа — и оплачивается ли?

Ги засмеялся.

   — Нам всем отчисляется процент с каждого проданного экземпляра. А книга разошлась большим тиражом. Я получил работу в «Голуа»; Мейер выдал мне аванс. «Нувель ревю» и «Ревю Блё» просят что-нибудь для публикации. А у меня, можно сказать, готовы двадцать хороших рассказов. Нужно только время, чтобы написать их. — Внезапно он вздрогнул и растёр руки от плеч до запястий. — Чертовски холодно здесь.

Пеншон удивлённо посмотрел на него.

   — Холодно?

Ги принялся расхаживать по комнате.

   — Сквозняком, наверное, потянуло. — И снова принялся растирать руки. — Давай спустим ялики на воду, согреемся.

   — Ладно, — сказал Пеншон. — А это что?

Он вытащил из принесённых вещей газету. «С понедельника тридцать первого мая «Голуа» предлагает читателям новую серию еженедельных статей месье Ги де Мопассана, молодого, блестяще одарённого автора «Пышки», в котором Флобер видел своего преемника». Ну, что скажешь о такой характеристике?

   — Выбрось ты её, — усмехнулся Ги. — Бедняга Флобер небось перевернулся в гробу. Пошли.

Мадам Леванер толкала перед собой к дому тележку с выстиранным бельём. Увидев двоих друзей, остановилась и упёрла руки в бока.

   — Не ходите в тот бордель. Не ходите. Зря потратите время.

Они уставились на неё.

   — Хорошо, матушка, — сказал Ги. — Мы, собственно, и не собирались. Но почему не ходить?

   — На двери висит объявление. Сама видела. «Закрыто по случаю первого причастия».

   — Не может быть!

Друзья изумлённо переглянулись и расхохотались. Лицо мадам Леванер расплылось в широкой улыбке, изо рта, где не хватало нескольких зубов, раздался похожий на кваканье смех.

В ближайшую после их переезда в Сартрувиль пятницу Сеар приехал в гости. На лестнице он почувствовал тошнотворный запах эфира — потом увидел на лестничной площадке Ги. Тот стоял на коленях, уронив голову на пол.

   — Господи!

Сеар бросился к нему. Лицо Ги посерело; глаз он не открывал и, казалось, не замечал присутствия друга. Сеар поднял его, распахнул ногой дверь, втащил и уложил на кровать. Стол в комнате был опрокинут, на полу валялись разбитые чашки. Сеар расстегнул Ги воротничок и вытер полотенцем пот с лица.

   — Опять головная боль?

   — Да. — Ги открыл глаза. — Сеар, ради всего святого, раздобудь какое-нибудь лекарство.

   — Что делает та старуха внизу? — Входя, он видел мадам Леванер. — Она не знает, что ты заболел?

Ги покачал головой.

   — Я сказал ей, чтобы она меня не беспокоила. Боли начались внезапно.

Ги умолк. Сеар увидел, что его челюстные мышцы подёргиваются от боли. И огляделся.

   — Где эфир?

   — Не осталось. Сеар, раздобудь, ради Бога.

   — Конечно. Лежи, не двигайся.

   — Возьми лодку. Его продаёт в Мезоне аптекарь по фамилии Анжье.

У дверей Сеар остановился, оглянулся на Ги, вцепившегося в рубчатую простыню обеими руками. Подошёл, сдёрнул её, закрыл шпингалет окна и поспешил наружу. Эта его поездка оказалась не последней. Потом он почти весь день плавал в Мезон-Лафит за новыми флаконами эфира. Как только у Ги кончался очередной флакон, головные боли возобновлялись. Возвратясь из четвёртого путешествия, Сеар увидел, что он лежит совершенно обессиленный и тяжело дышит.

   — Ты ведь был у врача? Что это за болезнь?

   — Не знаю, — ответил Ги. — Не знаю.

К середине следующего дня приступ прошёл, и Ги подбодрило полное похвал письмо от Артура Мейера. Он писал, что «Воскресные прогулки парижского буржуа» имеют успех. Серия «запущена хорошо». Во второй половине дня Ги отправился поездом в Этрета. Мать встретила его на дорожке усадьбы Ле Верги с распростёртыми объятиями.

   — Ги — мой знаменитый сын!

Когда они расцеловались, мадам де Мопассан сказала:

   — Жозефа, прочтя «Пышку», плакала три дня!

   — Почему?

   — Всё повторяла: «Так правдиво... так правдиво!»

Не разжимая объятий, оба рассмеялись.

Вышла Жозефа. Она совершенно не изменилась. В её лице с мужскими чертами боролись улыбка и плач. Когда Ги обнял её, слёзы одержали верх, но она быстро овладела собой.

   — Месье Патиссо в «Воскресных прогулках» напоминает моего дядюшку Нисефора, — сказала она.

   — Жозефа, неужели ты читаешь «Голуа»?

Ги с радостью собрался на пляж. Этрета был поистине очаровательным; он вошёл в моду, там появилось казино, вдоль берега днём гуляли отдыхающие. Когда он вышел на тропинку, его окликнул Люсьен. Они тепло поздоровались. Люсьен поведал местные новости. Капитан Куто был прикован к постели, но духом не падал. Альбер Тарбе в конце концов женился на Жозе, привлекательной широкоплечей девушке, и у них родилось четверо детей. К всеобщему удивлению и возмущению, Дидина, прачка с пляжа, недавно овдовев, стала «домработницей» у нового кюре в соседней деревне — в Этрета понимали, что это значит.

   — Что это, говорят, ты теперь пишешь в Париже книги? — спросил Люсьен.

   — Так... рассказы.

   — И о продажных женщинах в том числе, а? — Люсьен подтолкнул его локтем и улыбнулся.

   — Да, и о них.

   — Будь осторожен, малыш. — Люсьен посерьёзнел. — Чёрт знает, во что могут втянуть тебя эти женщины. Я рассказал священнику, что был у одной такой в борделе, когда последний раз ездил в Гавр с Арманом Пайроном. Священник спрашивает: «И вступил с ней в греховную связь?» Я отвечаю: «Она была очень соблазнительной, месье аббат, я только после третьего раза угомонился». А он мне: «Раз так, Люсьен, три дня не пей вина, завтра обедай без мяса и, выходя, опусти пять су в ящик возле двери». Я ему говорю: «Но, месье аббат, я заплатил девице!»

Возвратясь, Ги застал у матери гостью. Мадам де Мопассан представила её.

   — Это Эрмина Леконт дю Нуи. Муж её — архитектор и, кажется, проводит всё время в Румынии, — откровенно сказала она с улыбкой. — Мадам дю Нуи купила виллу Ля Бикок, что позади казино. Мы с нею приятельницы; по-моему, она очаровательная женщина.

Ги поклонился и поцеловал руку гостье.

   — Месье Патиссо великолепен, — сказала мадам дю Нуи.

Это была женщина лет тридцати, с блестящими золотистыми волосами, белокожая, голубоглазая. Высокая переносица придавала её лицу особое своеобразие; она оказалась хорошей собеседницей, умной и образованной. Сквозь её холодную сдержанность иногда прорывался циничный юмор, видимо, она сблизилась с мадам де Мопассан благодаря их общей нелюбви к условностям. Они немного поговорили втроём, затем Ги пошёл проводить гостью. Когда они стояли на крыльце её дома, уже темнело, и в казино зажглись газовые фонари. Ги поинтересовался:

   — Почему вы решили жить здесь?

   — В Этрета? Да потому, что мне нравится здесь. Считаете, что не стоит?

   — Я думал, вы предпочли бы Париж.

   — Это так. Но подчас предпочтения не приводят ни к чему хорошему. — Она засмеялась. — Доброй ночи.

На третье утро Ги чуть свет отправился проверить крабовые ловушки, и вдруг мадам дю Нуи вынырнула рядом с его лодкой.

   — Здравствуйте. Влезайте сюда.

   — С удовольствием. Я удивлена, что вы ещё здесь.

Ги помог ей влезть в лодку. Волосы её, перехваченные лентой, сверкали. Купальный костюм облепил тело, обрисовывая соски и неожиданно крутые при узкой талии бедра. Она вытаскивала вместе с ним ловушки, касаясь его рук своими. Потом поинтересовалась:

   — Море — ваша стихия, так ведь? Вы делаете всё очень мастерски.

Он потянул верёвку, привязанную к большой ловушке.

   — Так мастерски, что ловушка застряла.

Им было видно, что ловушка засела в расселине выступа скалы и верёвка обвилась вокруг него.

   — Придётся нырять, — сказал Ги. Снял майку, потом глянул на женщину. — Я могу нырнуть в брюках.

После недолгой паузы они оба рассмеялись.

   — Может, скромно отплывёте в сторону? — предложил Ги.

   — Ни в коем случае, — ответила мадам дю Нуи и отвернулась. Он снял брюки и тут же очутился за бортом. Держась за планшир, сказал:

   — Верёвку не трогайте. — Женщина поглядела на него. — Ловушка тяжёлая, и, когда я высвобожу её, она пойдёт ко дну.

Их лица чуть ли не соприкасались за бортом лодки.

   — Понимаете?

   — Да.

Мадам дю Нуи не отводила взгляда. Лодку слегка качнуло. На лоб ей упал большой локон волос.

   — Вы красавица. Вы нравитесь мне, — сказал Ги.

Она улыбнулась.

   — С берега, должно быть, это выглядит любопытно.

Ги нырнул, и вскоре, когда ловушка пошла вниз, верёвка с силой хлестнула по борту лодки. Молодой человек вынырнул.

   — В носовом ящике должно быть полотенце, — сказал он, указав пальцем.

Мадам дю Нуи нашла его, подала и отвернулась, когда Ги влезал в лодку. Он моментально обтёрся и натянул брюки. Потом они вытащили ловушку с шестью замечательными крабами.

   — Плывём к берегу? — спросил Ги.

Мадам дю Нуи села на скамью перед ним, опёрлась руками о борта, склонила набок голову и чуть насмешливо улыбнулась.

   — Чудесный день, — сказала она.

Но когда Ги вечером зашёл за ней, сообщила, что от мужа пришла телеграмма, через два дня он приезжает на месяц. Они пообедали в казино, зашли в Ле Верги, потом молодой человек проводил её домой. Он был расстроен и слегка робел перед ней. Такие, как она, ему ещё не встречались.

На другое утро, когда Ги с матерью завтракали, Жозефа принесла пачку писем. Теперь ему поступали предложения из многие газет и журналов, от него ждали рассказов, очерков, статей. У них была обширная переписка с Гюисмансом, который собирался издавать новый еженедельник «Комеди Юмен». Жозефа готовилась подать большое блюдо с омлетом.

   — Ги, смотри-ка.

Мадам де Мопассан взяла местную газету и прочла: «Вчера вечером в салоне принцессы Матильды Бонапарт на улице де Берри в Париже была поставлена пьеса «В старые годы»...

   — Не может быть!

   — «...нашего выдающегося земляка Ги де Мопассана».

   — Покажи! — Ги пришёл в восторг. Он торопливо прочёл сообщение. — Знаешь, это большая честь.

   — Не сомневаюсь, Ги.

   — Флобер давно уже отдал ей эту пьесу. Она постоянно говорила, что поставит её. — Ги снова стал читать газету, но внезапно его стал бить озноб.

   — Мама, в этой комнате холодно. Нельзя ли завтракать в другой?

Она поглядела на него с недоумением, словно хотела уловить скрытую в этих словах шутку, потом сдалась.

   — Ты не простудился?

   — Нет, не думаю. В этой комнате иногда бывает жуткий холод.

Он отложил нож с вилкой и стал растирать руки.

   — Оставь — какой же он жуткий!

   — Погода меняется. Я всегда чувствую смену погоды.

   — Ги, но ведь день солнечный.

   — А тепла нет. Здесь север. Северное море. Мне нужно средиземноморское солнце. Вот именно. Мама, я поеду на юг. Может быть, в Ниццу. Нет, в честь принцессы Матильды — на Корсику! — Он поднялся. — Где те карты, с которыми ездили вы? Наверное, вместе с книгами хранятся на твоём письменном столе?

— Да, — спокойно ответила мадам де Мопассан. Посмотрела вслед выходившему сыну и задумалась.

Фиакр въехал на улицу Друо, Ги открыл дверцу, собираясь выйти. Ивонна Фоконье взяла его за руку.

   — Ги, завтра? Ты ведь обещал.

   — Да, конечно. Не смотри так жалобно.

Он улыбнулся ей и вышел. Она откинулась назад, так чтобы её не было видно, и фиакр тронулся. Ги подошёл к дому, где находилась редакция «Голуа». Вздохнул. Ивонна становилась скучной и навязчивой. Он вернулся с Корсики четыре дня назад, и она трижды добивалась встречи с ним. Жаловалась, что в тот день они виделись утром, хотела увидеться вечером и сопровождала его в фиакре, чтобы побыть с ним подольше. И вместе с тем боялась, что их увидят вместе, что это навлечёт на неё «позор». «Напрасно я связался с ней, — подумал Ги. — А, ладно...»

Он вошёл в дверь с бронзовой табличкой «Голуа» и поднялся на последний этаж. В коридоре редакции царило оживление. Непрерывно сновали молодые люди с бумагами, входили и выходили посетители, репортёры мчались в комнату отдыха к приглашённым гостям. Однако атмосферу буржуазной сдержанности нарушал наполеоновский маршал в парадном мундире. Он торжественно откозырял и произнёс с акцентом жителя восточной парижской окраины:

   — Здрасьте, месье Мопассан, его нет.

Это был Курьер, человек лет пятидесяти. Никто не называл его иначе. Фасон мундира выдумал ему в свободную минуту Артур Мейер.

   — Спасибо, — ответил Ги.

Курьер согнул ноги, словно собирался побежать, невесть откуда взял окурок сигареты и затянулся.

Ги вошёл в обитую зелёным сукном дверь и пошёл по коридору в редакционную комнату. Там пахло, как во всех редакционных комнатах мира — залежавшейся бумагой и табачным дымом, чернилами, потом, нестиранными носками и бутербродами. Четверо репортёров играли на бильярде в конце зала. Ещё двое спорили о самоубийстве. Кайо, политический обозреватель, подошёл поздороваться с Ги.

   — У всех на уме только бильярд. Я сегодня до часу ждал, пока министр юстиции доиграет партию в Елисейском дворце.

В кабинете Мейера не было никого, но в соседней комнате Ги обнаружил Артура Кантеля, театрального репортёра, с Жаном Вальтером, одним из помощников редактора, и отдал последнему очередной рассказ из «Воскресных прогулок». Они кратко обсудили его.

   — Месье Мейер хочет, — сказал Вальтер, — чтобы вы написали зарисовку об Этрета. И статью о Флобере.

Из коридора послышался какой-то странный шум. Потом с грохотом распахнулась дверь в кабинет Мейера. Поль Феррье, один из журналистов, втаскивал туда с помощью Курьера и ещё нескольких человек полуживого, судя по всему, главного редактора.

   — Господи! — простонал Мейер, потянувшись к письменному столу.

Он был в вечернем костюме, цилиндр сбился набок, на лицо упала прядь волос. Его усадили в кресло. Коричневый пудель, стоя подле хозяина, тявкал. Лицо Мейера выражало непреходящее страдание.

Все столпились вокруг него.

   — Что с вами, месье Мейер?

   — Несчастный случай?

   — Нет, нет. Вальтер... — Он указал на дверь.

Феррье с Вальтером выставили всех и заперли её.

Мейер жестом пригласил Ги остаться.

   — Вы ранены?

   — Ой-ой. Нет, к сожалению.

Мейер в чисто еврейской манере провёл ладонями по бакенбардам. Ги подумал, что в любом положении он остаётся несколько комичным.

   — У нас только что состоялась дуэль с Дрюмоном, — сказал Феррье, стягивая перчатки. — То есть у Мейера. В Ля Сель.

Он явно исполнял обязанности секунданта, потому что тоже был одет в вечерний костюм.

   — Господи!

   — Вы его ранили?

   — В левое бедро, — кивнул Феррье.

Эдуард Дрюмон был известным издателем-антисемитом.

   — Ах, мои бедные друзья! — сказал Мейер, утирая лицо красным платком. — Мне конец. Всё рухнуло, обратилось в прах. Респектабельность — я добивался её всю жизнь — пошла псу под хвост. — Рукой с платком он описал широкий круг, показывая, что речь идёт обо всех, находящихся в здании. — Ни один порядочный человек больше не заговорит со мной.

Ги и Кантель вопросительно поглядели на Феррье.

   — Там произошёл один инцидент, — сказал тот. — Мейер придаёт ему чересчур большое значение.

   — Нет, нет. — Мейер выпрямился и пылко заговорил: — Дрюмон напечатал в «Ля Франс Жюив» ту грязную статейку Карла де Перьера. Я не мог оставить этого просто так. И отправил к нему своих секундантов. — А потом обратился к Феррье, словно бы оправдываясь: — Я слышал, что Дрюмон плохой боец. Говорили, он бросается на противника и колет, не думая о защите. И сегодня утром, когда мы сошлись, не знаю, что произошло. Вскоре мы оказались так близко друг к другу, что я лишился свободы движений. Не знаю, как это вышло... о, позор...

Ги огляделся и заметил, что Феррье и Кантель подавляют смех. Вальтер сохранял полнейшую серьёзность.

   — Я схватил его шпагу свободной рукой — схватил! — и принялся тыкать своей между его ног. Представляете? Ткнул два раза! Позор!

Он внезапно ссутулился, подался вперёд и закрыл красным платком лицо и голову, словно чадрой. Трое из находившихся в кабинете едва сдерживали смех. Мейер, считавший, что его репутация погублена, что благополучие и, главное, причастность к буржуазно-католическому миру уничтожены навсегда, был просто восхитителен.

   — Я неустанно твержу ему, что в схватке это оправданно, — сказал Феррье.

   — С ним был Доде, — произнёс Мейер. — И потом они кричали мне: «Грязный еврей. Еврейская свинья. Убирайся обратно в гетто».

   — В такую минуту даже самый лучший дуэлянт не способен владеть собой, — сказал Ги.

   — Нет, нет. — Мейер застонал. Отшвырнул внезапно платок и оглядел присутствующих. — Потребуется десять лет, чтобы люди забыли такое неблаговидное поведение — если не будет войны!

   — Оуууу! — заскулил пудель.

Через несколько минут Ги и Кантель давились в коридоре от смеха, поддерживая друг друга, чтобы не упасть.

   — Этот инцидент ведь ничего не значит?

   — Да нет, конечно.

   — Ну и человек!

   — Восхитительный, правда?

Сеар, не присаживаясь, оглядел обе комнаты.

   — Ну и квартиры же ты выбираешь, Мопассан, должен тебе сказать!

   — Ты об этой? Она идеальна.

Мир огласился пронзительным свистком. Из Батиньольского туннеля вырвался поезд и помчался мимо, совершенно заглушая хохот Ги. Они с Пеншоном заперли комнаты в Сартрувиле, и Ги снял эту квартиру на улице Дюлон. Она выходила окнами на железную дорогу. Выбор на неё пал отчасти из-за нескончаемых требований Ивонны видеться тайно.

   — Ну что ж, — сказал Сеар, — мне надо идти. Кстати, новая книга у тебя уже написана?

   — Э... пока нет.

   — Как? Ты должен закончить её к весне.

   — Знаю. До свиданья, старина.

Проводив Сеара, Ги вернулся к задумчивости. Новая книга! Шесть рассказов были готовы полностью. Но ещё три, необходимые для завершения книги, он никак не мог написать. Мешала Ивонна.

Она не оставляла его в покое. После их встречи у мадам Анжель Ивонна стала мучиться угрызениями совести из-за измены мужу и осыпать его горькими упрёками. Он попытался прекратить этот роман и стал избегать её. Но это привело лишь к тому, что она стала домогаться его ещё более настойчиво. Ги, не желая обижать женщину, уступил и оказался невольником её всепоглощающей страсти.

Ивонна донимала его требованиями видеться каждый день. Слала ему в любое время записки, телеграммы, что ждёт его на углу улицы, в одном из близлежащих кафе, в парке. Дожидалась в фиакре, когда он выйдет из «Голуа» или другой редакции. Ги помнил её наивный шёпот у мадам Анжель: «Ги, у меня никогда не было любовника...» — и знал, что это правда. Беда заключалась в том, что, сам того не ведая, он впервые в жизни пробудил в ней страсть!

Ивонна писала ему письма на десяти страницах, с наивной лестью, с ужасающими стишками вначале. Едва они оставались одни, обнимала его так, словно не видела целый год. Выводила из себя прозвищами «мой зайчик», «мой малютка», «мой котик». Когда занимались любовью, жеманничала, отвратительно изображала девичью скромность, раздеваясь с нелепыми ужимками и вскриками. Прижимая его к себе, спрашивала: «Они целиком мои, эти большие, сильные руки, правда? А, мой взрослый малыш? Всё моё, да?» — и требовала ответа. Находила бесчисленное множество причин, чтобы без конца повторять: «Ги, ты всё ещё любишь меня? А?»

   — Конечно.

   — Тогда скажи — я хочу это слышать.

   — Я же сказал.

   — Правда любишь, мой котик?

   — Да.

   — И верен мне?

   — Да.

   — Что «да»?

   — Верен.

   — Поклянись.

В конце концов Ги бледнел от усилий сдержаться.

Слова Сеара усилили его беспокойство. Сеар был сто раз прав: книгу надо подготовить к весне.

Ги подошёл к окну, потом вспомнил о записке, которую отдала ему консьержка, когда он входил. Достал её из кармана. И сразу же узнал почерк Ивонны. Прочёл: «Почему, почему, почему тебя не было утром? Я прождала целый час. Мы должны увидеться завтра. Я буду ждать в фиакре на улице. В десять часов. Ты мне нужен. И.»

Скомкав записку, Ги швырнул её в мусорную корзину, выведенный из себя готовностью Ивонны винить его за какую-то неявку на свидание утром, её неотступными притязаниями. Уехать — это единственный выход. Но чёрт возьми! Почему он должен спасаться таким жалким образом? Эта мысль привела его в ещё большее раздражение. Ивонна не оставит его в покое; такова уж её натура — постоянно напоминать о себе, прибегать к достойным презрения интригам. Увы, остаётся только уехать.

Утром Ги поднялся чуть свет, упаковал рукописи и сел на поезд до Этрета. Он знал, что мать в отъезде, и нашёл дом запертым, неуютным. Расположился в двух комнатах и с головой погрузился в работу. Книга обещала быть дерзкой. Рассказ о борделе, закрытом по случаю первого причастия, — им открывался сборник — был не совсем завершён. Работая над ним, Ги веселился. Название он уже придумал — «Заведение Телье». Писал просто, ясно, а это требовало тщательного подбора деталей. Рассказу были присущи характерные особенности «Пышки» — бесстрастная манера изложения и вместе с тем весьма ощутимая атмосфера предвидения, досконального знания окружающей обстановки и персонажей. Как много можно сказать умолчанием, лёгким намёком между ясных, чеканных строк! Этот секрет мастерства в числе прочих Ги почерпнул у Флобера.

На третий день, в пятницу утром, когда заключительная сцена близилась к концу, Ги внезапно ощутил острый голод и встал из-за письменного стола. В столовой была свалена груда немытых тарелок с остатками тех блюд, которые он готовил сам. Ги пошёл на кухню и обнаружил недоеденное мясо, тушенное с маслом и сыром. Но хлеба не оказалось. Он надел пиджак, открыл парадную дверь и замер. На крыльце лицом к лицу с ним стояла молодая женщина.

   — Я пришла к Жозефе.

Женщина была маленькой, круглолицей. Не красавицей, но с широкой, заразительной улыбкой.

   — Жозефы нет. Она уехала с моей матерью. Меня зовут Ги де Мопассан.

   — Знаю, — ответила женщина, мило улыбнувшись. — Я мадам Брюн.

   — Да, да. — Ги внезапно осознал, что держать женщину на крыльце неловко. — Прошу вас, проходите.

Он посторонился, и она вошла.

Его слегка удивило, что мадам Брюн не отказалась войти; буржуазная мораль запрещала порядочной женщине принимать приглашение холостяка, когда он один. Правда, гостья не знала, что в доме больше никого нет. И всё же...

   — О!

Мадам Брюн зажала ладонью рот. Ги увидел, что она со смехом смотрит на груду грязной посуды.

   — Прошу прощения.

Он шагнул к столу, чтобы убрать её, но гостья сказала:

   — Ради меня не надо. Вы здесь один?

   — Да.

Казалось, это позабавило её тоже.

   — В таком случае мне сюда входить не следовало, правда? Ничего, меня не волнует мнение здешних буржуа.

   — В самом деле?

   — Нисколько. Они в основном добрые и донельзя скучные. — Она бесцеремонно глянула на письменный стол. — Я вам не помешала?

   — Ничуть. Я собирался идти за хлебом.

   — Тогда мне надо уходить.

   — Пожалуй, у буржуа сложится ещё худшее мнение, если они увидят нас выходящими вместе.

   — Конечно, — подтвердила мадам Брюн.

   — В таком случае, вам лучше остаться. Может, пообедаем вместе?

   — Но ведь хлеба нет.

   — Я принесу.

   — Отлично, — сказала она. — А я займусь посудой.

И взяла тарелки.

   — Кажется, я знаю, где кухня.

Ги проводил её взглядом: она была занятной и привлекательной. Так состоялось его знакомство с Клем. Она сказала, что зовут её Клементина, но друзья обходятся только первым слогом. Ей было около тридцати лет, приехала она из Бургундии. Вдова оптового торговца кофе, она жила неподалёку от Ле Верги. У Ги мелькнула мысль, не ищет ли она сближения, потом он решил, что нет. Клем была на удивление открытой, и за её весёлым, добрым юмором крылось совершенно простодушное существо. Она предложила Ги делать по дому то, что в её силах, пока он один. Ги охотно согласился. Клем стала ежедневно приходить на несколько часов, и работа у Ги внезапно пошла спокойнее, раздражающих перерывов не стало, бумаги находились в порядке, лёгкие домашние дела не отвлекали его. Однажды поздним утром Ги почувствовал приближение головных болей, отыскал флакон эфира, увидел, что он на три четверти пуст. И отправился к Клем.

   — Можно раздобыть другой? Доктор Обэ должен дать.

   — Я взяла вчера. Сейчас принесу, — ответила она.

Приступ окончился быстро. Ги дописал «Заведение Телье», ещё два рассказа, оставалось только кое-что подправить. Он обнаружил, что Клем действует на него успокаивающе. В то утро, когда за ним приехал экипаж, чтобы отвезти к парижскому поезду, они постояли в гостиной, глядя на сад. Клем собиралась запереть дом после отъезда Мопассана.

   — Клем, я хочу поблагодарить вас. Вы очень мне помогли.

Она улыбнулась.

   — Отлично. Я рада.

   — Надеюсь, я не погубил вашу репутацию в Этрета.

   — А, ерунда. Вы знаете, что на столе у вас осталось два письма из «Пти журналы»?

   — Там хотят, чтобы я написал кое-что для них, а у меня пока нет такого желания.

   — Я напишу им об этом, — сказала она.

   — Правда? Клем, это очень любезно с вашей стороны.

Она дружески поцеловала его в щёку.

   — Идите, а то опоздаете на поезд.

Ги решил отделиться от группы Золя и в ознаменование этого отдать рассказы новому издателю. На другой день он поднялся по лестнице в небольшой кабинет с уродливой лепниной в стиле рококо. Имя издателя — Виктор Авар — и адрес издательства он обнаружил на обложке одного хорошо изданного романа. Авар был для него котом в мешке. Из-за письменного стола поднялась плоскогрудая женщина, широко улыбнулась и сложила руки.

   — Месье Авара нет.

Ги оставил три принесённых рассказа и написал свой адрес. На другое утро, когда он брился, раздался неистовый стук ногой в дверь. Ги открыл, и в комнату ворвался человек. Ги бросилась в глаза его похожая на ядро голова, покрытая жёсткими волосами.

   — Я уж думал, что здесь никого нет. Приношу свои извинения.

Вошедший был вне себя.

   — Виноват я! — прокричал в ответ Ги. — Иногда ничего не слышу. Из-за поездов.

Он подошёл к окну и закрыл его.

   — Моя фамилия Авар. Месье де Мопассан? Польщён. Позвольте извиниться за столь ранний визит.

Авар был молодым человеком с короткими сильными руками. Ги указал ему на стул.

   — Нет, нет. Спасибо, не сяду. Не люблю сидеть. Очень жаль, что меня не оказалось на месте, когда вы вчера заходили. Читая ваши рассказы, я не спал всю ночь. То есть прочёл их и так разволновался, что не смог уснуть.

   — Понравились они вам? — спросил Ги.

   — Но... Это ведь шедевры! — Авар непрерывно ходил по комнате, размахивая руками. — Я польщён, что вы принесли их мне.

   — Хорошо.

   — «Заведение Телье» — а! Пикантная вещь. Дерзкая. Она выведет людей из себя. Поднимется буря. Вот увидите.

Ги улыбнулся.

   — Да, да, — продолжал Авар. — Будет много притворного негодования. Но рассказ замечательный. Всё спасает ваш талант, мой дорогой Мопассан.

   — Значит, книгу вы издадите?

   — Конечно, конечно! И другой рассказ, «Папа Симона», тоже блестящий. Я удивлюсь, если вы не добьётесь большого успеха.

   — Коммерческого успеха? — спросил Ги.

   — Разумеется. Коммерческого, коммерческого, коммерческого. Именно к нему мы и будем стремиться.

   — В таком случае, как скоро вы отправите рассказы в типографию?

   — Как скоро? — переспросил Авар. — Они уже там. Все три рассказа я отправил сегодня утром. Если можно получить остальные... ещё мы должны обговорить сроки и условия. — Повинуясь жесту Ги, он сумел остановиться. — Что такое, месье де Мопассан?

   — Ничего. Просто глаза у меня побаливают.

Авар протянул свою сильную руку.

   — Мой дорогой Мопассан. Прошу вас, не болейте. Нет, нет. Сейчас не время болеть. Право же. Мы должны сколотить состояние, и болеть вам нельзя.

Ги засмеялся. Именно такого человека, как Авар, он и искал.

День был солнечным. Упряжные лошади лезли мордами в поилки. Сена искрилась. Тротуары у пристани испещряла тень листвы платанов. Мальчишки азартно играли в новомодную игру — бильбоке. Слышались весёлые голоса прохожих и торговцев.

Однако Ги шёл по Константинопольской улице в мрачном настроении. Он уже целый месяц пытался порвать с Ивонной. Говорил с ней мягко. Она не воспринимала это всерьёз. Говорил спокойно и твёрдо. Она едва не доходила до истерики. Последние три встречи были ужасны. Он зря согласился на ещё одну встречу; но теперь был настроен решительно. Какой бы ни оказалась она мучительной, она будет последней. Он свернул к дому номер двадцать — Ивонна недавно сняла там квартиру с отдельным входом для встреч с ним — и вошёл в помещение на цокольном этаже.

   — Дорогой! — Ивонна подошла к нему с печальным лицом. На ней было кимоно, словно она готовилась заняться любовью. И когда обняла Ги за шею, оно распахнулось. Под ним не было ничего. — Ты мой, мой.

   — Ивонна!

Он решительно высвободился из её рук, обнял за плечи и усадил на кровать.

— Мы уже бесконечно всё обговаривали. Начинать сначала бессмысленно. Давай расстанемся со всем возможным достоинством и без сожалений.

   — А как же мне быть?

   — Быть?

   — Я рисковала ради тебя своей репутацией.

   — Мне очень жаль, если ты пострадала, Ивонна. Я охотно заглажу свою вину, чем смогу, но думаю, продолжать наши отношения — это не лучший выход.

   — Если б узнал мой муж! Моя семья, мои бедные дети. Я рисковала спокойствием, положением — всем.

Ги слышал это уже сотню раз.

   — Ты взрослая, ты понимала, на что идёшь.

   — Ги, как ты можешь? Сам знаешь, я была верна тебе.

   — Вот-вот. Женщины всегда верны своим любовникам.

   — Я была верна мужу до встречи с тобой.

   — А иначе бы знала, что, как только страсть удовлетворена, любовь превращается в вежливую признательность.

   — О!

   — У некоторых людей любовь длится год, у некоторых месяц. Наша уже умерла, и, Боже мой, давай спокойно это признаем.

   — Ги, но ведь это не так. Ты мне нужен. Кроме любви к тебе, у меня нет ничего. Ты знаешь это, знаешь.

   — Нет, — возразил он. — У тебя есть семья, дети.

   — О, какой позор! Иногда мне стыдно смотреть на них.

   — Гоняйся за женщиной, — сказал он, — и она будет от тебя убегать. Убегай от неё, и она будет тебя преследовать.

   — Ты ведёшь себя отвратительно.

   — Поневоле.

   — Неужели я слишком многого хочу от тебя — чуть-чуть любви? Вначале ведь ты тянулся ко мне.

   — Случись тогда подобная сегодняшней сцена — разве было бы начало?

   — Вот видишь? — сказала Ивонна. — Переменилась не я. О, на меня, должно быть, тогда нашло затмение. Но я готова принять на себя вину. — Она снова подошла к нему с распростёртыми объятиями и печальным лицом. — Ги, дорогой... Ты мне очень нужен. Я твоя крошечка. Пошли.

Ги отступил.

   — Ивонна, давай прекратим.

   — Дорогой... — Она всё приближалась к нему, по щекам её текли чёрные от туши на ресницах слёзы. Кимоно распахнулось. Вид у неё был нелепый. — Я тебя очень люблю, мой зайчик. Приголубь свою маленькую Вовонну.

Он в раздражении оттолкнул её.

   — Господи, почему женщины не признают любви без собственничества, без деспотизма?

   — Ги, скажи, что любишь меня.

   — В данную минуту ты мне даже не нравишься.

   — А что же будет с Вовонной?

Он взял шляпу.

   — Прощай. Очень жаль, что всё так вышло.

   — О нет, нет, нет.

Ги видел — она до последней секунды надеялась, что он сдастся.

Но он вышел, хлопнул дверью и быстро зашагал прочь. На миг ему показалось, что Ивонна его зовёт. Он остановил проезжающий фиакр, вскочил в него и сказал кучеру:

   — К Опере.

Ги испытывал ярость и отвращение. Он не мог избавиться от чувства вины, хотя понимал, что ничего иного ему не оставалось. Почему разрыв с женщиной должен быть таким отвратительным? Внезапно он почувствовал, что больше сидеть в фиакре не может, велел кучеру остановиться, расплатился и вылез. Находился он неподалёку от авеню Опера и, чувствуя потребность в разрядке, быстро пошёл широким шагом. Чёрт! Сейчас бы в руки вёсла — и грести, грести, грести.

Взгляд его привлекла вывеска над окном железнодорожной компании: «Алжир. Страна солнца». Несколько секунд он смотрел на неё. Потом, поддавшись соблазну, вошёл и купил билет до Алжира. Кассир сказал, что он может успеть на пароход «Абд-эль-Кадер», если уедет завтра утренним поездом. Выйдя, Ги отправился в издательство к Авару. Авар стоял у стола, окружённого пачками «Заведения Телье».

   — Смотрите! Пятое издание. Замечательно! — воскликнул он.

   — Мне хотелось бы получить какие-то деньги, — сказал Ги.

   — Конечно, конечно.

   — Я еду в Алжир. Завтра утром.

Авар, неожиданно посерьёзнев, взглянул на него.

   — Завтра? В Алжир? Мой дорогой Мопассан... вы шутите.

Ги выложил на стол билет.

   — Но... но... вся Франция возносит вам похвалы. Все читают «Заведение Телье». Вам нельзя сейчас уезжать. И куда — в Алжир!

   — А чем он плох?

   — Пустыня, чума, там не может не быть чумы. Безводье. Притом ещё этот отшельник — как там его? Бу-Амама. Он велит своим приверженцам убивать всех европейцев.

   — Отлично. В такую обстановку мне и хочется.

   — Но... — Авар пристально поглядел на него и понял, что спорить бесполезно. — Ладно. Сейчас расплачусь.

Полчаса спустя Ги свернул на улицу Дюлон. Осторожно глянул, не стоит ли возле дома номер восемьдесят три фиакр, это означало бы, что его поджидает Ивонна. Фиакра не было; Ги выругался, вновь ощутив раздражение от необходимости этой нелепой осторожности. Он понимал, что Ивонна вскоре появится; она не уймётся, пока хоть какая-то сохранившаяся между ними пристойность не будет втоптана в грязь. Ну нет, такой возможности он Ивонне не предоставит. Уедет на всё лето. И тут Ги замер словно вкопанный. По тротуару шла... да, это была Клем. Очаровательная, в чёрно-зелёном платье и зелёной шляпке. Она с улыбкой протянула ему руку.

   — Я только что оставила у вас несколько писем. Приехала на день и решила не отправлять их почтой, а захватить с собой.

   — Спасибо, мадам. — Ги увидел по её лицу — она отметила, что он назвал её не по имени. — Доставьте мне удовольствие, отобедайте со мной?

   — Спасибо, не могу. — Клементина глянула на приколотые к платью часики. — Мой поезд до Этрета отходит в пять, а до того у меня ещё свидание — через двадцать минут.

   — Я помогу вам найти фиакр на бульваре.

Они пошли по бульвару де Батиньоль. Свидание. При этой мысли раздражение Ги вспыхнуло снова. Он почувствовал извращённое желание сорвать его на Клем; и она сама облегчила ему эту задачу.

   — Скажите, пожалуйста, вы недовольны моим появлением здесь?

   — Нет, ничуть.

   — Что-нибудь стряслось, да?

   — Ничего. Я только что поругался с женщиной. Может ли что-нибудь доставить больший восторг?

Клементина искоса глянула на него.

   — Она надоела мне. И знала это, но не хотела разрыва. Что может быть хуже?

   — Н-не знаю.

Ги хотел причинить ей боль. И это извращённое желание не позволяло ему уняться.

   — Если бы Французская академия хотела принести человечеству какую-то пользу, то назначила бы премию в пять тысяч франков за лучший трактат о том, как просто, прилично, пристойно, без шума, сцен или физического насилия порывать с обожающей нас женщиной, которая смертельно нам надоела.

   — Вы говорили ей об этом? — спокойно спросила Клементина.

   — Да — только попусту. Некоторых женщин не поймёшь, покуда не свяжешься с ними. Стоит только им улыбнуться — и пиши пропало. Они хотят знать, чем ты занимаешься, обвиняют тебя в том, что ты забываешь о них. Если завяжешь с ними хотя бы лёгкую дружбу, на тебя немедленно предъявляют права. Отношения превращаются в обязанность. Ты прикован. И начинается обременительная связь, сопровождаемая ревностью, подозрительностью, слежкой, потому что двое считают себя привязанными друг к другу только из-за того, что им было хорошо вместе одну неделю или два месяца.

   — Это говорится в предостережение мне?

Ги с изумлением увидел, что она улыбается ему мягко, любезно.

   — Клем...

   — Смотрите, вон фиакр. Остановите его.

Ги окликнул кучера.

   — Клем, знаете, я...

   — Я опаздываю, — спокойно сказала она. Села в фиакр; Ги поцеловал ей руку и прикрыл дверцу. Услышал, как Клементина назвала кучеру адрес; — Улица дю Сирк, дом номер семь.

   — Я завтра уезжаю в Алжир, — сказал Ги. — И возможно, пробуду там всё лето.

— Веселитесь. Пишите рассказы. До свиданья, — ответила она и, когда фиакр тронулся, приветливо помахала ему.

Ги пошёл домой. «Проклятье! — мысленно твердил он про себя. — Проклятье! Проклятье!»

 

9

В тот сентябрьский вечер Париж дышал после дождя свежестью. Ги во франтовато заломленном цилиндре шёл, помахивая тросточкой. Он был рад возвращению на Бульвар с его шумом, лязгом, толпами гуляющих под фонарями. В Алжире оказалось много интересного. Он пересёк Атласские горы и двадцать дней ездил по пустыне с двумя армейскими лейтенантами. «Заведение Телье» до сих пор хорошо распродавалось. На улице Дюлон он обнаружил письмо от Тургенева, только что вернувшегося из Петербурга. «Ваше имя в России вызывает всеобщий интерес. Там переведено всё, что можно, и я привёз большую статью о вас, опубликованную в журнале «Голос», весьма восторженную».

Ги позвякал золотыми наполеондорами в кармане. Жизнь прекрасна! Он готов был кричать от ликования.

   — Привет, Мопассан!

Ги оглянулся. За столиком на террасе кафе «Эльдер» сидели Поль Бурже и Эдмон де Гонкур.

   — Привет.

Он подошёл и подсел к ним. Гонкур, как обычно, протянул ему для пожатия два пальца и похлопал по тыльной стороне ладони.

   — Вы опять наделали ужасного шума своими шлюхами, молодой человек, — сказал он, касаясь белого шарфа, повязанного с тщательной небрежностью.

   — Что? А, вы о «Заведении Телье»? — произнёс Ги.

На лице Гонкура появилось кислое выражение. Бурже, которого Ги после знакомства в «Репюблик де летр» несколько раз видел у принцессы Матильды, сказал:

   — Герцогиня де Лине находит, что эти рассказы лучше «Пышки».

Ги обратил внимание, что лицо Гонкура стало ещё более кислым, но тут их внимание привлёк человек, который выскочил из кабриолета и направился к ним. Это был знакомый всем троим журналист Рене Мезруа.

   — Мопассан! Какая удача, чёрт возьми! Я повсюду тебя искал. Говорили, ты ещё не вернулся. — Поприветствовал двух других небрежным кивком. — Бурже. Мэтр.

Его хрипловатый голос был под стать умному, смуглому лицу с тёмными глазами, чеканным профилем и циничным выражением.

   — У меня катастрофа! Я лишился литературного «негра».

Мезруа сотрудничал одновременно в стольких газетах, что вынужден был прибегать к чужой помощи; иначе бы даже он не смог строчить потока рассказов, очерков, статей, заметок и романов с продолжением, публиковавшихся за его подписью.

   — Ты единственный, кто может спасти мою репутацию.

   — Вот как?

Ги почувствовал себя польщённым. Мезруа был одним из лучших знакомых ему журналистов.

   — Я как раз дошёл до середины романа, который публикуется в «Жиль Блаз». Решающая сцена. Обдумывал её несколько недель.

   — И «негр» умер? — спросил Ги.

   — Нет! Этот мерзавец забастовал. Требует повышения платы — двенадцати сантимов за строчку. А завтра нужно сдавать очередную главу!

   — Понятно.

   — У меня в работе ещё три вещи. Можешь сделать мне громадное одолжение, написать за меня на этой неделе?

   — Гарсон, кружку пива для месье Мезруа.

   — Подумай о читателях, о сердцах, которые в среду утром забьются быстрее, если ты согласишься! Ну как, согласен?

   — Да, конечно, — ответил Ги, посмеиваясь про себя.

   — Слава Богу! — Мезруа порылся в кипе бумаг, которые держал под мышкой, вынул один лист и протянул Мопассану. — Здесь краткое изложение событий и последний эпизод. Продолжай оттуда. Полторы тысячи слов. Я завтра пришлю за написанным рассыльного. Не позднее пяти. Идёт?

   — В этом нет нужды. Я всё равно собираюсь в «Жиль Блаз». Дюмон хочет привлечь меня к сотрудничеству.

   — Что? — Лицо Мезруа приняло испуганное выражение. — Послушай, ты не скажешь ему о нашем уговоре, а? И вообще о «неграх»?

   — Не скажу.

Мезруа быстро допил пиво и подскочил.

   — Большое спасибо. Нужно обежать других «негров», пока они не узнали о забастовке.

И под смех Ги он скрылся в толпе гуляющих. Бурже, ведший с Гонкуром свой разговор, спросил с неприязненной миной:

   — Насколько я понял, Мезруа написал роман?

   — Два, — ответил Ги. — Он окончил Сен-Сир и ушёл из армии. Одержим зудом писать — что угодно. Настоящая его фамилия Туссен. Он, между прочим, барон.

— Вот как? — Выражение лица Бурже изменилось; он выпрямился и с любопытством поглядел на Ги. — Барон? В самом деле?

Подошло несколько знакомых Гонкура. Бурже сказал, что приглашён на обед, и ему пора. Ги попрощался и зашагал по бульвару. Внезапно он увидел идущую навстречу женщину в чёрно-зелёном платье и зелёной шляпке. Произнёс вполголоса: «Клем!» — с весёлой улыбкой шагнул к ней, поднимая руку к шляпе, — и увидел, что это не она. Женщина, отвернувшись, прошла мимо. Ги смотрел ей вслед. Походкой, лёгким колыханием юбки она напоминала Клементину. Он ощутил лёгкую боль в душе, как всегда при воспоминании о ней после их последней встречи. В Алжире он часто вспоминал Клем. И очень жалел, что обидел её. Теперь ему было понятно, что радость возвращения в значительной степени объяснялась предвкушением встречи с Клементиной. Ги пошёл дальше и внезапно почувствовал себя на людном бульваре одиноким.

На другой день незадолго до пяти часов он свернул с площади Оперы на бульвар Капуцинов и вошёл в здание, где находилась редакция «Жиль Блаз». Эта газета становилась всё более популярной благодаря своему дружелюбно-вульгарному тону. При всей её развязности она была одной из самых интересных в Париже.

В коридоре первого этажа было людно и очень шумно. Женщины с ярко накрашенными губами и подведёнными глазами, в туфлях на высоких каблуках бесцеремонно обращались к мужчинам в цилиндрах, касались плечами неряшливых поэтов, хохотали вместе с молодыми людьми, сидевшими, не вынимая сигарет изо рта. Они поглядывали на проходившего мимо Ги, две подмигнули ему. Когда он толкнул дверь в дальнем конце коридора, она открылась всего на несколько дюймов из-за набившихся в комнату людей. Ги кое-как протиснулся внутрь и оказался в тесном помещении, в окружении лиц, накрашенных губ, плеч, моноклей, галстуков. Ги не представлял, что эта комната способна вместить столько народу. Шум стоял неимоверный, было душно, пахло дешёвыми духами и табачным дымом. Публика была такой же, как в коридоре. Стиснутый со всех сторон Ги оглядел её — актрисы, завсегдатаи скачек, шлюхи, дельцы, маклеры, писатели, спортсмены, хорошенькие девушки, «синие чулки», лесбиянки, педерасты. Одна девушка с приятной улыбкой сказала ему: «Знаешь, а я графиня Балафрен».

   — Очень приятно, — ответил Ги и, протискиваясь мимо, ущипнул её за ягодицу. Увидел Мезруа, которого прижали к рыжеволосой женщине с громадным бюстом, протянул руку и отдал ему то, что написал по его заказу. Потом прокричал:

   — Где Дюмон?

   — Наверху. В редакции.

Мезруа кое-как высвободил руку и указал в дальний конец комнаты. Ги протиснулся сквозь толпу к узкой винтовой лестнице и поднялся в маленькое низкое помещение с захламлёнными столами, скомканными бумагами на полу, старыми стенными картами, умывальником с кувшином и раковиной, треснутыми газовыми лампами и чучелом пони. Сразу же оказался лицом к лицу с Огюстом Дюмоном, владельцем газеты, тот крепко пожал руку Ги и громко заскандировал: «Пре-крас-но, пре-крас-но!» На столах сидело несколько репортёров.

   — Что за толпа внизу? — спросил Ги.

   — Несколько друзей, — ответил Дюмон. — Друзей газеты.

Это был невысокий полный человек с массивными чертами лица. Подбородок его зарос седой щетиной, крупные зубы были редкими.

   — Пойдёмте ко мне в кабинет.

Он вышел вместе с Ги в коридор с неровным полом и множеством дверей. Когда они проходили мимо первой, из-за неё послышался женский смех — громкий, вульгарный.

   — Пре-крас-но, — пробормотал Дюмон, к удивлению Ги. Мопассан уже решил писать для газеты, если условия — Дюмон славился прижимистостью — окажутся приемлемыми. Перед ним открывалась возможность публиковать лёгкие рассказы, которые он писал с удовольствием, но не мог пристроить в «Голуа».

Однако Дюмон даже не стал торговаться.

   — Я не делаю секрета из того, зачем пригласил вас, — сказал он. — Беру новый курс. — Он откинулся на спинку кресла и забросил ногу на ногу. — Привлекаю лучшие литературные таланты. «Жиль Блаз» не должен терять своей развязности. Но это будет художественная развязность! Ха! — И взял номер газеты, исчёрканный красным карандашом. — Видите, что мы публикуем? Пикантные сплетни, скандальные истории, а теперь и рассказы. Развлекательное чтиво. Всё мастерски написано! Мы твёрдо ведём свою линию с тех пор, как пре-крас-на-я парижская пресса прошлым летом устроила кампанию против нас, добиваясь, чтобы газету закрыли за порнографию!

Дюмон с каким-то шуршанием потёр свои громадные ладони, поскрёб подбородок.

   — Сегодня утром здесь был Артур Мейер. Этот человек мне нравится. Знаете, что он сказал? «Власть прессы? Ерунда! Если читатели моей газеты не соглашаются с тем, что там пишется, как, по-вашему, они поступают? Меняют свои взгляды? Нет! Меняют газету. Обращаются к «Фигаро», к «Эвенеман» — туда, где находят взгляды, подкрепляющие их собственные. Скажите, когда газеты начинают влиять на мнения и когда мнения начинают влиять на газеты? Я не знаю».

Ги засмеялся; это было совершенно в духе Мейера.

Дюмон поднял глаза.

   — О серьёзных вещах нужно говорить легко. Главное в журналистике — научиться придавать серьёзность пустякам!

И громко расхохотался.

Раздался стук в дверь, потом заглянул человек лет пятидесяти с тремя бородавками, симметрично расположенными на одной стороне носа.

   — Мадам Батиста, — хрипло сказал он, бросил на Дюмона лукавый взгляд, потом широко распахнул дверь, и в неё, распространяя вокруг себя запах духов, вошла высокая брюнетка с белым как мел лицом, широкими скулами, громадными подведёнными глазами и насмешливой улыбкой на губах.

Оба мужчины встали.

   — Извините, — торопливо сказал Ги. — Мне пора.

Это явно была Подруга Газеты.

   — Э... да... конечно. — Дюмон особого смущения не выражал. — Хорошо. Договорились. Мы оповещаем о вашей первой публикации на будущей неделе. Рассыльный! Проводи месье. Пре-крас-но.

Ги пришлось протискиваться к двери вплотную мимо мадам Батисты. Он поклонился, как только сумел. Из её низкого декольте ему в лицо пахнуло духами. Стоявший за дверью рассыльный — мужчина с бородавками — пошёл вместе с Мопассаном по коридору.

   — Кто она? — спросил Ги.

Рассыльный подмигнул ему.

   — Зовут её Лотти Шварц. Бывшая судомойка из кафе Поля. Мы спасли её от участи худшей, чем смерть. Спросите Детека.

   — Кого?

   — Детека — Бражника.

Они подошли к редакционному залу. Ги увидел Мезруа, разговаривающего с полулежащим на столе долговязым юнцом и с ещё одним человеком. Мезруа бросился к нему и схватил за руку.

   — Ну как?

   — Я сотрудник газеты, — ответил Ги.

   — Отлично. Познакомься с коллегами. — Он указал на юнца. — Шарль Детек, неустрашимый Опустошитель Бутылок, известный как Бражник. Светский хроникёр.

Молодой человек, худощавый, симпатичный, добродушный, как утомившийся картёжник, с улыбкой пожал Ги руку.

   — Барон де Во, — представил Мезруа другого. Тот щёлкнул каблуками и поклонился. У него были усы с загнутыми вверх кончиками, маленькие острые зубы, приталенный, похожий на корсет пиджак и вид дуэлянта.

   — Он светский обозреватель, — сказал Мезруа.

   — А в чём между ними разница? — поинтересовался Ги.

   — В классе, — ответил барон.

   — Ерунда, — презрительно произнёс Бражник. — Доказательство тому — Лотти только что зашла к Дюмону. Можете похвастать чем-то лучшим?

   — Чёрт возьми! — Барон в ужасе прижал ладонь ко лбу. — Лучшим, чем эта... эта корова?

Все рассмеялись.

   — Бражник, — сказал Мезруа Ги, — спасает несчастных молодых женщин. А они снабжают его сплетнями.

   — Они ничем не могут снабжать меня, пока не преобразятся, — сказал Бражник. — Что мы делаем? Берём эти красивые, но безденежные создания. Первым делом вырываем их из лап несговорчивых матерей, стремящихся внушить им тщетную, несовременную и безнравственную надежду на замужество, а затем выводим в свет. Это фиалки. Простые, прекрасные, наивные фиалки. Мы учим их разговаривать, одеваться, появляться в свете, ходить, протягивать руку для поцелуя. Учим танцевать, ездить верхом, — с этими словами он указал на чучело пони, — требовать много денег, получать много денег и тратить ещё больше.

Бражник улыбнулся — и все остальные тоже.

   — Они должны уметь быть хозяйками в доме; знать, как вести хозяйство, как обращаться со слугами, заказывать продукты, рассаживать гостей за столом, управлять лошадьми, грумами, лакеями. — Бражник усмехнулся. — Заметьте, мы не требуем от них невозможного. Потом, вытащив из безвестности, мы выпускаем их в Париж — и эти маленькие очаровательные фиалки появляются среди потоков шампанского под именами маркизы де Торр Пеллиси или графини Садия. Это искусство добиваться Успеха! А потом они только рады снабжать сплетнями нас, своих благодетелей.

Де Во, подкрутив усы, сказал:

   — С другой стороны, истинная аристократия...

   — Дерьмо!

Все рассмеялись. Снизу доносился шум толпы. Мезруа сказал:

   — Де Во оберегает своих фиалочек от вульгарности, так ведь, дорогой мой?

   — То есть своих подстилок.

   — Бражник, — сказал де Во, — я пришёл сообщить тебе, что появилась та рыжая малышка с широченными бёдрами.

   — Что, Луиза? — Бражник как будто даже оживился. Слез со стола. — Многообещающая девочка. Я размышлял, сделать ли её герцогиней Малагена или мадам Попофаламитигрос. Вечером у неё свидание с графом д’Анси, и она не должна ударить лицом в грязь. Позовём её сюда.

Он подошёл к винтовой лестнице, крикнул: «Рассыльный!» — и отдал распоряжение человеку с бородавками. Тот немедленно привёл девушку.

   — Господа!

Девушка быстро оглядела мужчин. Она была очень привлекательной — со вздёрнутым носом, длинными чёрными ресницами, белоснежной кожей и лёгким налётом вульгарности. Стройной, широкобёдрой. Де Во щёлкнул каблуками, поклонился, поцеловал ей руку и спросил нарочито доверительным тоном:

   — Как дела?

   — Светская женщина, мадемуазель, — раздражённо вмешался Бражник, — не говорит: «Господа!» — подходя к группе мужчин.

   — Прошу прощения. Забыла.

   — Она ждёт, чтобы они поприветствовали её. Теперь стой спокойно, не двигайся.

Бражник медленно обошёл её вокруг, не вынимая изо рта сигареты. Другие торжественно последовали за ним, оглядывая девушку с головы до ног. Когда они остановились лицом к ней, Ги оторвал взгляд от её прекрасной фигуры и взглянул ей в глаза. Она слегка покраснела.

   — Хм-м. — Бражник легонько сжал двумя пальцами одну её грудь, затем другую. — Вата?

   — Нет, месье... то есть немного — здесь. — Она повела бедром.

Де Во с полной серьёзностью пошлёпал её.

   — Не подкладывай слишком много, дорогая моя. Нельзя переусердствовать.

Бражник резко спросил:

   — В чём разница между Дю Барри и Манон Леско?

   — Э... Дю Барри спала с Людовиком Пятнадцатым, а Манон — с Де Грие.

   — Хорошо, хорошо. — Бражник встретился взглядом с остальными. — Лишний раз спросить не помешает. А это очень важно, малышка.

Он снова обошёл вокруг неё.

   — Как нужно обращаться к герцогине?

   — Ваша светлость.

   — Чёрт возьми! — вскинул руки Бражник.

   — Нет, нет. Мадам герцогиня.

   — Ты не служанка!

   — Тьфу ты, чёрт! — выпалила она, потом в испуге зажала ладонью рот. — Ой, простите.

Но эта непроизвольно сорвавшаяся грубость развеселила всех.

   — Отлично, — сказал де Во. — Все герцогини бранятся, как рыночные торговки.

   — А происходящие из рода Малагена курят сигары, — сказал Ги.

Девушка взглянула на него, внезапно став похожей на знатную даму.

   — Мадемуазель... — Ги поклонился и поцеловал ей руку. — Гаэтан де Мофринез, к вашим услугам.

   — Маркиз де Мофринез, — поправил Мезруа.

   — О... да.

Девушка вильнула бёдрами. Ги всё ещё держал её руку.

   — А теперь, малышка, о сегодняшнем вечере, — заговорил деловым тоном Бражник. — Тебе надо быть начеку. Граф д’Анси может задать много вопросов. Как звали твоих дедушку с бабушкой?

Ги взял девушку под руку и медленно повёл к выходу.

   — Запомни, дорогая, старого герцога Малагена звали дон Себастьян Алонсо Сальвадор Мартинес де Вильякева и Уэте, маркиз де Компилос, он был знатоком религиозного искусства двенадцатого века.

   — У графа может возникнуть желание поговорить по-испански, — сказал вслед Бражник.

   — Если память не изменяет мне, — заговорил Ги, — Малагена приставляли ко всем детям французских гувернанток, правда, Луиза?

Девушка улыбнулась ему и закивала.

Они вышли к лестнице. Ги приподнял шляпу.

   — Мы продолжим этот урок.

   — Откуда у этой семьи деньги? — крикнул из зала Бражник.

Они стали спускаться.

   — У нас были громадные поместья, так ведь, малышка? Но noblesse oblige. Мы продали их — и отдали деньги на строительство «Непобедимой Армады». Где-то в одном из старинных замков хранится пергамент...

Голос его утонул в доносившемся снизу шуме, и когда цилиндр Ги скрылся из виду, Мезруа и де Во весело рассмеялись. Бражник, болтавший ногами, сидя на столе, с усмешкой поглядел на них. Затем, повинуясь общему порыву, все бросились к окну.

   — Вон они!

   — Ну и бедра!

Потом дружно завопили, видя, как отъезжает фиакр, а Ги опускает занавеску.

— Пожалуйста, месье де Мопассан. Большое спасибо!

Ги собрал золотые монеты и кивнул кассиру. Было субботнее апрельское утро, и в редакции «Жиль Блаз» стояла необычная тишина. Он только что принёс рукопись и несколько минут поговорил с Дюмоном.

   — На обратном пути зайдите в кассу, — сказал Дюмон.

Ги нахлобучил шляпу и отправился к Авару. Что ж, литературный труд оплачивался неплохо. И так много он не работал ещё никогда. Запросы двух ежедневных газет, требования журналов, собственные замыслы удерживали его в Париже. К тому же он понимал, что репутация молодого писателя может испариться как дым и что, если он будет бездельничать, Франция, которая смеялась, читая «Заведение Телье», преспокойно его забудет. Работа для «Жиль Блаз» доставляла ему удовольствие. Ему нравились откровенное бесстыдство этой газеты, её остроумие, сочный язык, и он обнаружил, что почти бессознательно подстраивается под её запросы, пишет лёгкие, дерзкие, Цикантные рассказы, зачастую с оттенком гротескности, с флоберовской язвительностью.

Ги делал для себя открытия. Такие рассказы удаются ему лучше всего. Они самобытны. Позволяют раскрыть комичное в тех ситуациях и типах, о которых другие писали до сих пор с угрюмой серьёзностью. «Жиль Блаз» теперь еженедельно публиковала его сатиры, пародии, монологи, солёные истории. Иногда Ги отдавал в печать суровые, горькие рассказы — в этом жанре он чувствовал себя способным добраться до глубинных мотивов поведения людей. Он только закончил один такой, «На море», — о людях вроде Пайрона, Армана, Эжена из Этрета.

Ги нашёл Авара бурлящим энергией.

   — Мопассан! Очень кстати. Я хотел посылать за вами. Поговорить о рассказах, которые вы публикуете в «Жиль Блаз» и «Голуа». Отберите десяток лучших, и мы издадим их отдельной книгой.

   — Как? Это возможно?

Гонорар составит неплохую сумму.

   — Конечно. Притом с иллюстрациями.

   — Отлично, — сказал Ги. — У меня готов рассказ, который пойдёт в «Жиль Блаз» на будущей неделе, «Мадемуазель Фифи». Так и озаглавим книгу.

   — Прекрасно, прекрасно. Напишите, в каком порядке хотите их расположить, и присылайте побыстрее, дорогой мой.

Полчаса спустя по пути в «Голуа» Ги свернул на улицу Рояль и столкнулся с Пеншоном и Одноглазым.

   — Бог мой! Не верю глазам!

   — Куда ты пропал?

Они обменялись крепкими рукопожатиями и любовно побранили друг друга. Одноглазый настоял на том, чтобы зайти в ближайшее кафе и громко провозгласить тост за «Заведение Телье».

   — Поехали в Аржантей, — настоятельно уговаривали Ги друзья.

   — Мы сейчас едем. Всё будет, как в прежние дни.

   — Не могу, к сожалению, — ответил он. — В понедельник утром нужно сдавать три вещи.

   — Тебя с нами уже целую вечность не было.

Пеншон сказал:

   — Са-Ира, Мими, Сидони и вся компания из «Лягушатни» постоянно расспрашивают о тебе. Они прочли все твои рассказы.

   — Как Мими поживает?

   — Замечательно. — Одноглазый и Пеншон закатили глаза. — Говорит, с тех пор, как ты исчез, не узнает ничего нового.

Ги обнял друзей за плечи.

   — Ребята, как я рад вас видеть.

   — Жозе Сембозель, сестра Бетри, назвала свою лодку «Полина». В честь той лесбиянки, которую ты вывел в «Подруге Поля».

   — Как! Она стала...

Его друзья свистнули в унисон.

   — И тебе стоит взглянуть на новую буфетчицу у папаши Пулена.

   — О-о! — простонал Ги. — Постараюсь приехать на будущей неделе. Обязательно. На субботу и воскресенье, если удастся.

Но когда наступила суббота, увлечённый замыслом Ги не мог оторваться от бумаги. Работал он допоздна. Вдоль улицы Дюлон проходили со свистками ночные составы. Он поднимал голову, словно они воплощали собой уходящую весну, думал о реке и Этрета, об Эрмине Леконт дю Нуи и Клем. Все рассказы уже были у Авара, кроме заглавного. Ги хотел дополнить газетный вариант «Мадемуазель Фифи».

Он сидел в одной рубашке, при свете лампы, погруженный в работу. Медленно подошёл полуночный поезд из Гавра и Руана, заскрежетал тормозами и, как всегда, остановился напротив. Ги отложил перо и поднялся из-за стола. Когда он высунулся в окно, его окутал тёплый ночной воздух. Руан, Гавр, Нормандия. В памяти его всплыла Клем, потом Луиза. Затем Марселла, Арлетта, Эстелла, Мими... Повеял лёгкий ветерок, забрался под рубашку, под мышки, словно холодные, бесплотные руки.

Объятия ветерка похожи на женские; они пустопорожние. Тебе никогда не принадлежала ни одна женщина. Ни Мария-Луиза, ни Ивонна, ни Мушка, ни Фернана, ни девицы с реки. Знал ты их мысли, хотя бы когда они любили тебя? Никто, никто не принадлежит другому. Никто. Они манили тебя своими объятиями. Чтобы завладеть тобой на время. А не стать твоими. Нет.

   — НЕТ! — прокричал Ги. Это слово прозвенело над железной дорогой и вернулось эхом. — НЕТ!

Внизу неподвижно стоял поезд, чёрный в ночной черноте. Ги отошёл от окна, схватил пиджак и вышел, хлопнув дверью. Улица была пустынна. Он дошёл до бульвара де Батиньоль. Там горели фонари. Вдали, в конце мира, скрылся фиакр. Ги шёл быстро. Из какого-то подъезда навстречу ему вышла женщина.

   — Добрый вечер.

Голос одиночества, голос любви. В её пустых глазах таилась печаль всех женщин мира.

   — Сколько?

   — Луидор.

Ги взял её под лёгкую, бесплотную руку, и они пошли. У женщины поблизости была комната, временный склеп сотен людей.

   — Скольких сотен? — произнёс он.

   — Сотен...

Женщина обнажила острые зубы и стала раздеваться. Ги внезапно ухватил обеими руками платье и с силой сорвал его.

   — Не надо!

Женщина оборонительно выставила руки. Ги схватился за подол комбинации и разорвал её, потом сдёрнул с плеч. Тело женщины оказалось тощим, лишь бедра, перехваченные чёрными подвязками, были округлыми, гладкими, упругими. Не сказав больше ничего, она опустилась коленями на кровать.

В её личике с острозубой улыбкой соединялись любовь и смерть. Она не жалела сил. Впивалась ногтями ему в бедра, притягивая его к себе, выгибала спину, прижимаясь плотнее к нему. А когда всё было кончено, тут же поднялась и стала разглядывать разорванные одеяния. Ги заплатил ей за них.

Ночь была тёплой. Ги стоял под фонарём и смотрел, как дымок его сигареты вьющейся струйкой поднимается в темноту.

Поезд подошёл к Ле Иф, ближайшей к Этрета станции, и со скрежетом остановился. Ги спрыгнул с подножки вагона. За барьером обнаружил двухместную коляску папаши Пифбига. По слухам, это был самый старый экипаж в Нормандии, он забросил в него чемодан и громко сказал:

   — Погоняйте, папаша Пифбиг.

Старик, по своему обыкновению, издал что-то похожее на ржание, две гнедые клячи вскинули головы и, помахивая хвостами, пустились по дороге с подъёмами и спусками, коляска дребезжала, словно в ней развинтились все болты. Ги, стоя на продавленном заднем сиденье, выкрикивал:

   — Вот оно, море! Вот оно!

Наконец-то он освободился. Закончил «Мадемуазель Фифи», оставил по нескольку рассказов Мейеру и Дюмону, договорился обо всём с Аваром.

Мадам де Мопассан пребывала в бодром настроении. Она недавно совершила путешествие пешком по нормандскому побережью в одиночку, как до того на Корсике и Сицилии. А теперь перепланировала сад в Ле Верги и перекрашивала две комнаты на верхнем этаже, что соседи находили весьма эксцентричным. Однако за ужином Ги подумал, что одной ей живётся не так уж хорошо.

   — Мама, ты ведь никогда не скажешь мне, чтобы я приезжал почаще?

   — Боже милостивый, конечно нет! Матери должны оставлять сыновей в покое. Сыновья должны себя чувствовать свободными. Если они будут слишком близко друг к другу, это испортит самые добрые на свете отношения.

Ги поднялся и поцеловал её.

   — Мама, ты чудо.

   — Мне понравился твой очерк о корсиканских бандитах.

   — Не уходи от разговора. Я решил построить здесь дом — чтобы работать там и быть не слишком близко к тебе. Но и не слишком далеко от тебя.

   — Гранваль тебе нравится? — спросила мать. Этот участок земли на другой стороне Этрета являлся частью её приданого, и она его сохранила. — Если хочешь, построй дом там.

   — Правда? — Ги радостно подскочил. — Я куплю его у тебя. Вилла в Гранвале — именно этого мне и хочется. Где план участка? Здесь? Если построить дом фасадом на море, можно будет разбить сад. Притом большой. Давай прикинем, у тебя есть бумага?

Мадам де Мопассан мягко кивнула. Теперь ему лучше; теперь печаль исчезла из его глаз. Дорогой сын, у него всё будет хорошо.

Ги сразу же с головой ушёл в приготовления к строительству виллы. На другой день он провёл два часа с месье Дефоссе, местным архитектором. На следующий — рылся в кадастровых планах в Майри, разговаривал со строителями и вёл бесконечный спор с садовником. Отправил Авару письмо с просьбой о деньгах и принялся за подготовительные работы. Луи Ле Пуатвен, заглянувший в Ле Верги из странствий с мольбертом (он стал художником), пообещал расписать двери и панно новой виллы, когда она будет построена. Аббат Обур, уже постаревший, но всё ещё ковылявший по церковному дворику, оказался специалистом по дренажу и дал несколько ценных советов. Жозефа невесть откуда взяла несколько прекрасных изделий из руанского фарфора и подарила их Ги.

По приезде Ги немедленно отправил Клем записку с просьбой о встрече. Она ответила, что у неё гостит сестра и уйти ей непросто. Ги понял, что сильно обидел её. Потом однажды, возвращаясь из Гранваля, увидел, как с противоположной стороны появился папаша Пифбиг на своей коляске и остановился возле усадьбы Бикок. В коляске сидела Эрмина.

Ги подбежал:

   — Привет.

   — Уфф! — Эрмина откинулась на спинку сиденья. — Я была уверена, что мы свалимся с утёса. Кучер он замечательный, правда?

Папаша Пифбиг был известен своей глухотой.

   — Лошади, должно быть, унюхали в море сено или что-то вроде того.

Ги помог ей спуститься на землю.

   — Нет, — сказал папаша Пифбиг, который, как большинство глухих, временами прекрасно слышал. — Шторм они унюхали, вот что.

Глаза Ги и Эрмины встретились. Они оба старались скрыть радостное удивление.

   — Посмотрите, — сказала она. Задок коляски был завален чемоданами и дорожными корзинами. — Это безумие, но пришлось всё везти. Я освобождала в Париже нашу старую квартиру.

   — Я вам помогу.

Ги взобрался в коляску и принялся выгружать багаж. Старый Пифбиг в помощники ему не годился. Эрмина вошла в дом и вышла без пальто и шляпки. На ней было лёгкое платье цвета ржавчины с широким поясом. Подошёл Ги с двумя тяжёлыми чемоданами.

   — Вы замечательно выглядите. Куда их?

   — Сюда. — Она улыбнулась, слегка поджав верхнюю губу. Ги нашёл эту улыбку очень привлекательной. Они выгрузили остальную поклажу, папаша Пифбиг с грохотом уехал, и Ги принялся носить вещи в дом. Работа была нелёгкой.

   — Здесь уж наверняка не ваше вязанье.

Он взвалил на плечо последнюю вещь, большой кожаный чемодан.

   — Это?! О Господи! Там витражные стёкла!

   — То-то чемодан такой тяжёлый!

   — Витраж изготовил мой отец. Он так любил его, что я не могла оставить этот чемодан на станции с другой тяжёлой кладью.

Потом, когда Ги опустил чемодан на пол, спросила весёлым голосом, в котором словно бы крылся вызов:

   — Вы сильный, правда?

   — Кстати, как вы собирались внести всё это в дом без меня?

Её золотистые волосы были очень красивы.

   — Хотела попросить о помощи месье Крамуазона, садовника. Он живёт рядом.

   — Крамуазон работает у вашего нового соседа, — сказал Ги.

   — Кто же этот новый сосед?

   — Я. У меня будет вилла на участке Гранваль.

   — Вот как? — Эрмина зарумянилась от удовольствия, и Ги подумал, как эта черта — не наивность, а нечто более тонкое — в сочетании с холодным умом и юмором выделяет её среди всех знакомых ему женщин и делает очень привлекательной. — Какая же?

   — Новая. Она ещё не построена, — ответил Ги.

   — Великолепно. За это необходимо выпить. — Эрмина вышла и принесла бутылку со стаканами. — У меня только мускат. Богатые писатели пьют его?

   — Я не богат, а вы очаровательны.

   — Расскажите о вилле, — попросила она. Глаза её сияли. Он подошёл к ней и коснулся её плеча. — Нет, нет, Ги, расскажите о вилле.

   — Хорошо. — Он вытащил пробку, разлил вино, опустил в стакан палец и провёл им по столу. — Вот это Гранваль, а это дорожка, идущая от фермы Бельжамб. На сегодняшний день у нас...

И, сидя за столом в маленькой гостиной, они принялись обсуждать новый дом, чертя по столу смоченными в вине пальцами. Эрмина глянула в окно на темнеющее небо:

   — Лошади старого Пифбига оказались правы насчёт шторма.

   — Вот видите, здесь балкон. Я хочу, чтобы он проходил мимо этой спальни...

Потом они горячо заспорили о рассказах Ги в «Жиль Блаз». Эрмина сказала, что провела в Париже две недели, но была занята проводами мужа обратно в Румынию и освобождением квартиры, от которой они решили отказаться.

   — Чем он занимается? — спросил Ги. Раньше они никогда не говорили о её муже.

   — Андре? Он учёный. Большой специалист по византийской архитектуре. Любит свою науку больше всего на свете. Мы условились, что он будет приезжать домой каждый год на месяц.

Ги поглядел на неё, пытаясь догадаться, таит ли она какую-то горечь. Вроде бы нет, но как знать.

   — Ваши витражи ему нравятся?

   — Не особенно. — Эрмина улыбнулась. — Может, вы не поверите мне на слово, но этот витраж очень красивый. Ги, если хотите, возьмите его для своей виллы. Он небольшой.

   — А подойдёт он туда? Как думаете?

   — Где-то наверху есть его копия. Ах да, ещё люстра. Отдам и свою красивую люстру, которую здесь негде пристроить. Хоть где-то будет висеть. Пойдёмте посмотрим.

Эрмина пошла впереди по узкой лестнице. Дом был странной постройки, с внезапными перепадами уровней пола, неожиданными стенными выступами и дверями в неподходящих местах. Все комнаты были маленькими. На площадке, находившейся — насколько Ги мог судить, пройдя по этому причудливому маршруту, — на первом этаже, Эрмина открыла дверь в комнату с разностильной мебелью. На столе лежала куча стеклянных подвесок. Взяв несколько штук, она стёрла с них пыль.

   — Вот, видите, в каком они состоянии? Всё остальное валяется где-нибудь вместе с ненужным хламом.

Эрмина снова повела Ги по каким-то лестницам на ещё более тесную площадку, находившуюся, очевидно, под самой крышей. Открыла одну из двух дверей, и Ги шагнул следом за хозяйкой в темноту.

Их встретили сильный порыв воздуха, проблески света и неистовое хлопанье ставень. Дверь за их спиной с громким стуком закрылась. От окна послышался тонкий звон разбитого стекла.

   — Закройте это окно, — сказал Ги, почти ничего не видя. — Начался шторм...

Потом вздрогнул, услышав какой-то шелест и громкий вскрик Эрмины.

   — Ги! Ги! О Господи!

Найдя его ощупью, она прижалась к нему и порывисто обхватила руками.

   — Ничего. Это какая-то птица.

Ги теперь видел её — большая птица в паническом страхе летала по комнате, билась в окно, захлопнувшееся от сквозняка после того, как открыли дверь. Он шагнул вперёд вместе с державшейся за него Эрминой, распахнул створки окна, оттолкнув болтавшийся ставень, пригнулся, и птица — сова? канюк? — вылетела и скрылась.

   — Ну, вот и всё. Чья-то заблудшая душа улетела. Окно, наверное, было открыто всё время, пока вы находились в отъезде.

Ги поглядел на Эрмину. Она, видимо, ещё не совсем опомнилась и стояла, положив руки ему на грудь. Он приподнял её голову и поцеловал её. Она обвила его руками за шею. Ги обнял её и прижал к себе. Она слегка выгнула спину. Наконец они разжали объятия.

   — Ги...

Эрмина прижалась лицом к его груди и принялась одной рукой расстёгивать ему рубашку, гладя по коже. Он поцеловал её в шею и раздвинул вырез платья. Одна застёжка расстегнулась, он стал расстёгивать другие, предоставив ей заняться крючками верхней части платья и корсета под ним. Груди её были маленькими, овальными, твёрдыми. Он стал ласкать их, целовать, она отвернула лицо, закрыла глаза и глубоко задышала. Ги попытался расстегнуть пояс на её талии.

   — Ги, не здесь.

   — Я люблю вас.

Ги поднял её. Эрмина прижалась к нему лицом и крепко схватила пальцами его плечи. Он протиснулся в дверной проем, держа её на руках, открыл другую дверь на площадке и увидел, что комната совершенно пуста. Спустился по лестнице, открыл ещё дверь — это оказался стенной шкаф. Толкнулся в соседнюю — она была заперта. Он выругался. Дошёл до поворота коридора, обогнул его, спустился на три ступеньки, распахнул ещё одну дверь — за ней оказалась запылённая маленькая гостиная.

   — Чёрт возьми! Где кровать? — выкрикнул он.

Эрмина рассмеялась, обняв его ещё крепче за шею.

   — В соседней комнате.

Там она соскочила на пол, захлопнула дверь, повернулась к нему и стала снимать с него одежду.

Они катались на лодке, купались. Ездили верхом по зелёным вершинам утёсов. Бродили по садам и пропахшим навозом фермам. Занимались любовью. Читали Беранже. Вели бесконечные разговоры — в том числе и о романе «Жизнь», который Ги собирался писать. Молча смотрели друг на друга.

   — Я люблю тебя.

Эрмина сказала:

   — Только никаких уз, никаких обязательств.

   — И никакой ревности.

   — Да, милый друг. Поцелуй меня.

Возвращаясь поездом в Париж, Ги уже тосковал по ней. Она назвала его Милым другом. Он глядел в окно на проплывающие мимо поля. Ему виделась её улыбка. Нашёл он в Эрмине то, что искал?

 

10

С лестницы дома на улице Дюлон послышался такой шум, будто по ней поднималась свинья с выводком поросят. Пришедший на завтрак Бурже, резко вскинув голову, взглянул на Мопассана. Ги как ни в чём не бывало продолжал намазывать джемом рогалик, потом поднёс его ко рту, откусил и помешал кофе. Снова взял газету «Голуа».

   — Боже мой, что это... — произнёс Бурже.

Ги беззаботно отхлебнул кофе.

   — Хороший отчёт о дебатах в палате, — сказал он.

В следующий миг дверь распахнулась, и, переваливаясь, вошла консьержка, мадам Тето.

   — Хххха, — выдохнула она.

Мадам Тето была очень толстой. Телеса её колыхались, будто она была заполнена жидкостью; громадные руки казались вылепленными из теста, отвислые живот и груди как будто жили своей обособленной жизнью.

   — Хххха. — Из груди её вместе с одышкой вырывалось несколько визгливых нот, словно из дырявого органа. — Вот смотрите. Опять письма. Они меня в гроб сведут. Карабкайся с ними по лестницам.

   — Спасибо, мадам Тето, — сказал Ги, опуская газету.

   — Возьмите их.

Женщина шагнула к столу. Казалось, она упадёт на него, и он расколется в щепки. Бурже, вскрикнув, подскочил. Но мадам Тето лишь вывалила пачку писем из сложенного пополам фартука и распрямилась.

   — Вчера было четыре таких пачки. И сегодня ещё будут. Ххххха. Только поглядите на них. Опять пахнут духами. Все женщины... женщины...

Она пошла к двери, всё так же колыхаясь, будто медуза.

   — Женщины... вгоняй себя в гроб... таская эти любовные письма... женщины. Хххха.

Консьержка с громким стуком захлопнула громадной ручищей дверь и, пыхтя, стала спускаться с лестницы.

Бурже бы потрясён.

   — Господи Боже — ну и создание!

   — Матушка Тето? Она добра, как голубка. У неё было пять мужей, старина. И все любили её. Последний был учителем.

Бурже передёрнуло. Ги громко захохотал.

   — И все эти письма от женщин?

   — Не знаю. Давай посмотрим.

Протянув руку, Ги взял одно письмо и вскрыл. Пробежал глазами страницу, перевернул листок другой стороной, потом прочёл вслух: «...так тронута замечательным пониманием женского сердца в вашем романе «Жизнь», что теперь знаю — вы тот мужчина, которого я ждала». Напрашивается на свидание.

Он бросил письмо Бурже.

   — Если хочешь попытать счастья, сходи.

   — Как?

Ги вскрыл другое.

   — То же самое.

Бросил и его. Бурже взял письма с выражением восхищения и страха на лице.

   — Вот наконец приличное, — сказал Ги, вскрыв ещё одно. — Принцесса Матильда, Суаре, двадцать десятое мая. Давай, Бурже, распечатывай. Вдруг какое-то заинтересует тебя. — Увидел, что тот смутился. — Ещё кофе?

   — Спасибо.

Бурже подлил себе кофе и взял письмо.

   — Смотри, какая игривость. — Ги показал фотографию женщины в трико, бросил её Бурже и развернул письмо, лежавшее в том же конверте. — Это, дорогой друг, Эфазия Пюжоль, она — погоди-ка — владелица кафе и особняка на улице Гамбетта, предпочитает брюнетов и стремится «к большему, чем просто дружба».

   — Господи!

После паузы Бурже сказал:

   — Вот этого я просто не понимаю. — Он слегка покраснел. — Здесь на бумаге вытиснена графская корона. Подписала письмо некая Лейла, она сообщает, что в четверг в пять будет под большими часами на вокзале Сен-Лазар!

   — Аристократка!

Бурже допил кофе и через минуту объявил:

   — Мне пора. Ты идёшь?

   — Да. Подожди меня.

Стояло солнечное майское утро. Они шли, разговаривая на ходу. Бурже любил поговорить. Ги знал, что его друг пробивается в светское общество; он обладал талантом и стремился к успеху. Расстались они на бульваре Османн. Ги хотел поговорить с Аваром о своей новой книге «Рассказы вальдшнепа» и подарочном издании «Жизни». Мадемуазель Гинье, большезубая помощница издателя, спросила:

   — Месье де Мопассан, вам не встретился фиакр?

   — Фиакр?

   — Да. Он был здесь с полчаса назад. Кучер сказал, что его отправил за вами ваш брат по срочному делу. Я послала кучера на улицу Дюлон.

   — Видимо, я разминулся с ним.

   — На всякий случай он оставил адрес: Нейли, улица Пишегрю, двадцать три.

   — Спасибо, — сказал Ги. — Передайте Авару, что я загляну попозже.

Он торопливо вышел и вскочил в первый же кабриолет. Его охватило беспокойство; опять Эрве вляпался в какую-то неприятность, да и делать ему в Париже было нечего. Полк его находился в Бурже. Улица Пишегрю состояла из небольших домов, двадцать третий был с садом. Ги велел кучеру подождать и позвонил. Грузная горничная встретила Ги и проводила в красиво обставленную комнату.

   — Подождите, пожалуйста, минутку, месье, — сказала она и вышла.

Ги оглядел светлую комнату с зеркалами, с восточными статуэтками и посудой в шкафах. Было тихо, Ги не слышал ни звука. Через минуту дверь открылась, вошла рослая, крашенная под блондинку женщина с накидкой из розовой вуали поверх платья и протянула руку.

   — Дорогой друг, очень любезно с вашей стороны, что вы приехали.

Ей было около сорока лет. Она поджала губы, подошла к нему, благоухая духами, и взяла за руку.

   — Давайте присядем.

   — Мадам.

Он хотел поклониться, но женщина тянула его к дивану, чуть ли не прижимаясь щекой к его лицу.

   — Знаете, ваш роман очень жесток. Не могу поверить, что вы в душе находите жизнь такой суровой, лишённой нежности. Каждая женщина знает — да, знает, — что может добиться её от мужчины.

Ги поглядел на неё. Она не выпускала его руки.

   — Не говорите мне, что вы ожесточились. Нет, нет, дорогой друг, вы молоды, в расцвете сил. Очень любезно с вашей стороны так откликнуться на мою записку, я хотела пригласить вас...

   — Мне передали, что здесь мой брат, — сказал Ги.

   — Ах да. — Она жеманно улыбнулась, глянув на него из-под ресниц, и погладила по колену. — И вы сразу же догадались, что это шутка. Проницательность светского человека, который...

   — Шутка?

Она вновь жеманно улыбнулась и прижалась к нему плечом. Ги заметил, что накидка умышленно распахнута на её груди. И в раздражении поднялся.

   — Значит, это предлог?

Женщина не ответила. Ги поклонился.

   — Прошу прощения.

   — Нет, нет. Посидите со мной.

Она вскинула подбородок и протянула руку так, что накидка распахнулась, открыв одну большую овальную грудь.

Ги взял шляпу. Женщина откинулась назад и саркастически смерила его взглядом.

   — Я определённо не ошиблась в вас, месье де Мопассан. Вы мужчина с опытом, так ведь? — Потом пылко заговорила: — Приезжайте завтра, в это же время, или послезавтра...

   — Скучнее всего, мадам, совершать прелюбодеяние в назначенное время.

   — О!

Однако поднялась и пошла следом за ним.

   — Загляните завтра, прошу вас...

Ги откланялся снова, вышел и, дурачась, запрыгал на крыльце. Но этот инцидент унял беспокойство об Эрве. Возвратясь в издательство, он сказал Авару:

   — Будьте добры, не давайте моего адреса блондинкам, которым нужен любовник.

   — Хорошо.

Авар протянул ему пачку писем.

   — Как — ещё?

   — Их прислала некая мадам Брюн; там есть письмо и от неё.

   — Клем?

Ги вскрыл конверт, достал листок бумаги и прочёл: «Письма эти пришли после отъезда вашей матери. У вас, кажется, очень много литературных друзей! Водопроводчик прислал две сметы. Я отдала их архитектору. Или не следовало? Напишите, могу ли я сделать здесь что-то для вас. Клем».

Ги сложил письмо. Отлично. Отношения с Клем наладились. Ему послышался её весёлый голос. Милая Клем... Выходя из кабинета, он ущипнул мадемуазель Гиньи за ягодицу.

   — Ой! — Она сверкнула на него всеми зубами. — Месье де Мопассан!

Ги неторопливо пошёл по улице Обер к Бульвару. Террасы кафе заполнялись шумной предобеденной публикой. Мимо семенили юные франты, наряженные по последнему крику моды — в брюки-дудочки и остроносые туфли, с печаткой на левой руке, расставя локти и помахивая тросточкой, которую держали за металлический наконечник. Кто-то напевал популярную песенку «Любовник Аманды».

На площади Оперы человек с причёской и бородой ассирийского владыки, одетый в средневековый флорентийский камзол из голубого бархата и плащ с алой подкладкой, проходя мимо, экстравагантно отсалютовал ему. Ги вскинул руку, отвечая на приветствие. То был Сар Пеладан — эксцентричный мистик и оккультист.

Подойдя к кафе Тортони, Ги остановился и стал оглядывать сидящих, потом из-за столика в центре закричали и замахали руками, приглашая его:

   — Мопассан!

Там были Катюль Мендес, Кладель, Мезруа, Шарпантье, Гюисманс — Ги не видел его несколько месяцев — и Орельен Шолль, журналист и бульварный остряк.

   — Везёт же тебе!

   — Счастливчик!

Его тормошили, ему жали руку.

   — Мало тебе того, что ты оказался под запретом?

   — Чёрт возьми, чего бы я только ни отдал, чтобы обо мне зашла речь в палате депутатов, — сказал Мезруа.

   — О чём речь? Что случилось? — спросил обросший, как никогда, Кладель. — Кто-нибудь мне скажет?

   — Как, ты не слышал, что правительство ополчилось против Мопассана?

   — Кладель устраивал облаву на собак в провинции, — сказал Гюисманс.

   — Ашетт запретил продавать «Жизнь» в привокзальных киосках, поскольку эту книгу нельзя рекомендовать для семейного чтения, — объяснил Катюль Мендес. — Клемансо — ну ты знаешь, тот самый депутат — пытался добиться отмены запрета; потом мы отправили петицию за двадцатью с лишним подписями. В общем, дело кончилось тем, что в дополнение к громкой рекламе, созданной запретом Ашетта, месье Ги де Мопассан и его рассказы обсуждались вчера на вечернем заседании палаты депутатов — вот так.

Довольный Ги пытался протестовать.

   — Я обратил внимание, газеты пишут, что там царило «общее веселье», — сказал Шолль.

   — Все расхохотались, когда Рейналь, министр труда, сказал, что часто получал жалобы от отцов семейств на то, что эта книга продаётся в привокзальных киосках!

   — Мне бы добиться запрета! — вздохнул Мезруа.

   — Его стремление к рекламе — чистейший натурализм, — сказал Шарпантье, подталкивая Ги локтем. — Школа Золя.

   — Авар говорит, у тебя должна скоро выйти новая книга?

   — Да, — ответил Ги. — «Рассказы вальдшнепа». Появится в пятницу.

   — Как?! — зашумели все. — Вот это срок!

   — Неслыханно.

   — Иду домой, побыстрее писать новую книгу, — объявил Мезруа.

   — Послушай, Шолль, — сказал Ги. — Ты что пьёшь — шампанское? Кажется, вчера ты хоронил дядю?

   — Хоронил, — ответил Шолль. — Это поминальное шампанское!

Все громко рассмеялись. Ги сидел в окружении раскрасневшихся умных лиц, наслаждаясь этими приятными, весёлыми минутами.

Перед окном дома на улице Дюлон вырос столб дыма, похожий на белое движущееся дерево, и рассеялся, когда поезд прошёл. Ги писал за столом. Раздался стук в дверь, и вошла мадам де Мопассан.

   — Ги, я не помешаю тебе. Одно только слово. Я распорядилась, чтобы привезли эти новые шторы. — Она помолчала. — Как голова?

   — Сейчас хорошо, мама. — Ги сжал большим и указательным пальцами уголки глаз. — Боли прошли.

   — У тебя усталый вид, сынок. Не пора ли отдохнуть?

«Подавленный он какой-то», — подумала она. С самого приезда в Париж две недели назад ей казалось, что у сына что-то неладно. Жила мадам де Мопассан у старых друзей на улице Жоффуа, а теперь возвращалась в Этрета. Она стояла возле стола, глядя на Ги.

   — Кто эта твоя новая пассия? — И указала на стопку писем с написанным чёткими, крупными буквами адресом. — Приходят изо дня в день, почерк один и тот же.

Ги поднял на неё глаза.

   — Эммануэла. Графиня Потоцкая.

   — Так вот это кто! Понятно. — Мадам де Мопассан помолчала. — Говорят, она очень красивая.

   — Да, — неохотно ответил Ги. — Мы с ней знакомы уже несколько месяцев.

Мать поняла, что сын не хочет разговаривать о графине.

   — Ну ладно, мне надо идти. Внизу ждёт фиакр. Нет, нет, не спускайся. — Она легонько поцеловала его в щёку. — И не переутомляйся.

   — До свиданья, мама.

Он обнял её, и она ушла.

Ги снова сел за рукопись, написал две фразы, зачеркнул их и бросил перо. Работа не шла.

Он встал и подошёл к окну. Эммануэла... Эммануэла. Да, она красивая. Если б дело было только в этом! Эта женщина, в отличие от всех других, представляла собой сплошную загадку. Была изумительной. И мучила его. Они познакомились на вечеринке в Аженора Барду. Эммануэла почти не замечала его; она весь вечер была в центре внимания, Ги оказался одним из группы тех мужчин всех возрастов, которые ходили за этой женщиной, наперебой добивались её взгляда, поклонялись ей. Он — один из группы ходящих за женщиной! Но ему было всё равно.

Эммануэла была ослепительной, космополитичной, бессердечной. Ги узнал, что она дочь польского графа, дипломата, и певицы из Да Скала, урождённая Пиньотелли. Внучка англичанки. Богатая, влиятельная, непредсказуемая. Она со смехом сказала ему: «Я свободна как ветер».

И он видел её в ореоле особой красоты, которую подчёркивало крепкое, немного неженственное телосложение. Головой она напоминала древнегреческую богиню — низкий лоб, длинные брови, прямой нос, толстая шея. Грудь её была почти плоской, она ничем не стягивала довольно объёмную талию, ростом была невысока, с толстыми пальцами. Он ни разу не видел её в декольтированном платье. Косметикой она не пользовалась, не носила почти никаких украшений, кроме жемчужного ожерелья, одевалась просто, в высшей степени красиво и изысканно по контрасту с вычурными одеяниями других женщин.

И половина умнейших мужчин Парижа лежала у её ног. Она могла управлять Академией по собственному капризу. Её насмешки губили репутации, остроты ходили по светским гостиным. Большой особняк на авеню Фридланд, строительство которого обошлось в двенадцать миллионов, где она жила одна в окружении ливрейных слуг, являлся ареной ожесточённого ревнивого соперничества политиков, профессоров, писателей, художников. Каждый из них надеялся стать её любовником, которого у неё пока не было — во всяком случае, они надеялись, что любовника у неё пока нет, — однако, глядя ей в глаза, не были уверены ни в чём, кроме того, что обожают её. Чтобы удостоиться её улыбки, они раздевались в её гостиной до пояса и устраивали дуэли на малярных кистях. Шпионили друг за другом, обманывали друг друга. Всё для того, чтобы побыть в её обществе. Муж её, граф Николас Потоцкий, почти всё время находился за границей, изредка появлялся, поскольку обожал её немногим меньше, чем остальные мужчины, а потом уезжал охотиться на волков в России, на кабанов — в Силезии, на уток — в итальянских болотах или ездил в своих каретах и фаэтонах с блестящими упряжками на выставках лошадей в разных странах Европы.

Эммануэла относилась к мужу с бесстрастной снисходительностью. В пику ему назвала одну из своих борзых Ники. Наиболее отчаянные поклонники, стремясь добиться капитуляции, вторгались к ней в дом и бывали в высшей степени обескуражены, неожиданно обнаружив десяток собак, которые грациозно расхаживали, охраняя её. Иногда она ругалась как извозчик, выдающиеся члены Медицинской академии, зная вкусы графини, пытались заслужить её благосклонность тем, что приглашали смотреть, как они режут пациентов на операциях. Для неё резервировались почётные места на лекциях в Коллеж де Франс, в сенате, в палате депутатов, на генеральных репетициях в Театре комедии и в Опере. Она неизменно опаздывала, и всё словно бы останавливалось, когда её с поклонами провожали к первому ряду, блестящую, независимую, неподатливую, как алмаз.

Теперь Ги знал всё это... теперь. Но сперва Эммануэла просто разговаривала с ним о литературе, упоминала о своих знакомых-писателях. Вскоре, когда их отношения сложились, у неё вдруг появилась склонность к внезапным капризам, насмешкам, домогательствам, которые приводили его то в недоумение, то в печаль, то в состояние радостного ожидания. Однажды графиня принялась поддразнивать мужчин, упрекая их в недостатке физической силы (она была гимнасткой-любительницей), и Ги посреди гостиной проделал старый номер, который демонстрировал в Аржантее, — поднял за ножку кресло с пола на вытянутой руке. Она тут же назвала его хвастуном и стала поддразнивать его, обсуждая с другими его мускулатуру. И всё же доводы рассудка о том, что не нужно ещё больше запутываться в эту сеть, неизменно подавлялись радостью, что он вскоре снова с ней увидится. Он приезжал на авеню Фридланд, поднимался по великолепной, не хуже, чем в Опере, лестнице, находил Эммануэлу в окружении полудюжины мужчин или, хуже того, с двумя-тремя наиболее блестящими, привлекательными — и вечер превращался для него в пытку.

Ги стоял у окна в раздумье. Что ж, возможно, этот вечер окажется не таким. Эммануэла сказала, что они будут вдвоём. Он повернулся. Пять часов. Стал одеваться. Час спустя он вошёл в особняк, поднялся по сиреневой мраморной лестнице с тем волнением, которое у него всегда вызывало предвкушение встречи с Эммануэлой, и неизбежной спутницей этого волнения — смутной неловкостью. Слуги и лакеи, казалось, прятали лёгкие насмешливые улыбочки, словно слышали, как она отзывается о нём в его отсутствие. Эммануэла играла на рояле в большой гостиной на втором этаже. И там находились пятеро её поклонников. Вот тебе и вечер наедине с ним! Он тут же ревниво отметил, что это поклонники, пользующиеся благосклонностью Эммануэлы, прозванные её «трупами», так как они делали вид, что готовы пожертвовать для неё жизнью, — Каро, трясущийся от старости, глухой, знаменитый профессор философии из Сорбонны, Жан Видор, юный политик-дилетант, Иньяс Эфрусси и Робер Теньи, два бульвардье. Эммануэла была более привлекательной, чем когда-либо, загадочной и непостижимой. Она поиграла ещё немного и остановилась. Ги поклонился и поцеловал ей руку.

— Почему вы всегда приезжаете последним? — услышал Ги обвинение вместо приветствия.

Ответить было нечего. Это была Эммануэла. Ле Пелтье рассказывал что-то интересное о Салоне и импрессионистах, и это привлекло её внимание. Она встала и подошла к нему (казалось, другие вечно придумывают хитрости, чтобы привлечь её внимание к себе — видимо, так же как и он сам, почти бессознательно). Недоумевая, как же дальше будет строиться вечер, он заговорил с Теньи. Потом внезапно услышал за спиной её голос:

   — Чёрт возьми, мои жемчуга!

   — А? — Каро приложил ладонь к уху и подался к ней.

   — Мои жемчуга! Порвалась нить.

Эммануэла не поднимала глаз от ковра.

Все торопливо принялись искать жемчужины, подбирать их и отдавать ей. Графиня стояла неподвижно, глядя на своих поклонников.

   — Ещё. Должны быть ещё, — сказала она, держа в ладони собранные жемчужины. — Давай-давай, старый дурень, ищи! — И властным жестом указала Каро на ковёр.

   — А?

Двое из четверых захихикали — за любой намёк, что один из них пользуется меньшей благосклонностью, чем остальные, хватались безжалостно.

   — Одна вон там.

Графиня небрежно указала под рояль. Старик нашарил свои очки и опустился на четвереньки, утратив всякое достоинство. Стал ползать по ковру, пытаясь найти жемчужину. И Ги, хоть сам тоже безропотно подчинялся, был уверен, что Эммануэла разорвала нить сама, нарочно и что никакой жемчужины под роялем нет.

Он, согнувшись, искал вместе с остальными, нашёл одну и отдал; графиня приняла её, даже не взглянув в его сторону, показывая всем своим видом, что он должен продолжать поиски. Ги повиновался. И, продолжая это занятие, как все остальные, твердил себе, что освободился от её чар, что она не та женщина, которую можно любить. Скользя взглядом по узору ковра, он сознавал, что Эммануэла изумительная, бесконечно желанная, очаровательная — и совершенно загадочная. Она привлекала его какой-то тонкой гармонией, но была совершенно бессердечна. Он добивался её малейшей благосклонности в ту минуту, когда говорил себе, что нужно посмеяться над ней, как он поступил бы с любой другой женщиной, — и содрогался при мысли о том, как бы повела себя она, если б он рассмеялся. Её «старый дурак» Каро постоянно унижался перед ней. Ги стало любопытно, как часто она своими замечаниями о нём давала повод «трупам» хихикать с такой же жестокостью.

Наконец Ги поднялся и огляделся. «Трупы» рассыпались по всей гостиной, кто сгибался пополам, кто ползал на четвереньках. Каро, едва не касаясь носом ковра, заглядывал под комод. Все искали жемчужины — но Эммануэлы в комнате не было. Створка ведущей на лестницу двери была открыта. Эммануэла ушла. Такое у неё было чувство юмора. Эфрусси тоже поднялся, поискал взглядом графиню, увидел, что её нет, и сконфуженно улыбнулся Ги. Тут же все, кроме Каро, приняли вертикальное положение, оправили манжеты и одёрнули пиджаки, не глядя друг на друга и стараясь держаться как ни в чём не бывало. Все понимали, что графиня ушла. Каро, мучительно пыхтя, ползал вокруг комода, напоминая свинью, ищущую трюфели.

   — Превосходно! — сказал Видор. Эфрусси попытался непринуждённо засмеяться, ведь, даже находясь в таком положении, можно сделать вид, будто ты один по особому благоволению заранее знал о том, какая шутка будет сыграна с остальными. И никто не предполагал, что графиня просто вышла на минутку и сейчас вернётся. Все знали, что это не так.

   — Восхитительная женщина — ну и вечеринка! — сказал Теньи.

Из-за комода появился Каро, поднял взгляд на остальных, оглядел комнату и понял, что опять стал жертвой шутки Эммануэлы. Все говорили о каких-то пустяках, делая вид, что с минуты на минуту ждут появления графини. И внезапно Ги вышел из себя. Он пожелал остальным доброй ночи, спустился по лестнице, взял шляпу, трость, открыл парадную дверь и шагнул в тёплый бархатный ночной воздух. Эммануэла просто невыносима! Он не станет... не станет... Однако, несмотря на жгучий гнев, ему недоставало решительности, как и в других подобных случаях. Он уже зарекался видеться с ней — зарекался — и вот зарекается снова. Чёрт бы её побрал!

У тротуара стоял фиакр. Ги вспомнил, что утром в издательстве у Авара попросил Клем отвезти его только что написанную статью Орельену Шоллю; статья понадобилась ему для какого-то сборника. Может, Клем сейчас у него? Он подошёл к фиакру, назвал адрес Шолля — улица ла Бриер, три. Оказаться рядом с Клем, почувствовать её беззаботное, трогательное прямодушие — всё равно что подставить лицо прохладному, чистому ветру. Он влез в тёмный фиакр, хлопнул дверцей, сел — и, повернувшись, увидел в дальнем углу очертания лица Эммануэлы.

   — Что это...

Послышался бессердечный, терзающий душу смех.

   — Я же говорила — с вами наедине. Но что оставалось делать, если они явились и заполонили дом? Разве так не лучше?

Графиня смотрела на него из тёмного угла. Ги показалось, что она играет с ним; он даже знал это наверняка — но смирился. Они ещё никогда не оставались вдвоём! А теперь он был и не рад этому — нервничал, робел, не знал, как вести себя, чтобы избежать её насмешек. И внезапно вспомнил, что они едут к Шоллю — возможно, там окажется Клем. Эммануэла наверняка обойдётся с нею жестоко.

   — Эммануэла... э... погодите. Куда вы хотели поехать?

   — Вы же только что назвали кучеру адрес Шолля. Едем туда.

   — Нет... это была ошибка.

   — Если так, то вдохновлённая свыше, потому что мне сразу же захотелось поехать к нему. Сидите спокойно. Нашли вы остальные жемчужины?

В голосе её звучала откровенная насмешка. Ги пребывал в возбуждении и отчаянии. Делать было нечего. Он знал, что, если станет настаивать, Эммануэла может устроить сцену. Она потешалась над ним.

   — Хорошо, — сказал он, — едем туда.

Эммануэла заговорила о картинах Ле Пелтье, которыми Ги восхищался, сперва с нарочитой наивностью, потом со скрытой жестокостью, от которой у него по коже пошёл холодок. Но путь у них был недалёкий. Фиакр остановился. Ги помог Эммануэле сойти, и они вошли в дом.

   — Моя вечная любовь! — восторженно приветствовал Шолль Эммануэлу у входа и обнял её. Квартира была просторной, красивой, по ней летали любимые утки Шолля. Гостей оказалось около полудюжины. Эммануэла отстала от Мопассана. К ней бросились с приветствиями Катюль Мендес и ещё один гость.

Ги увидел, что Клем среди гостей нет. И внезапно ощутил какую-то пустоту.

Эммануэла, уже забыв о нём, разговаривала с Шоллем и Мендесом — и к Ги вернулось раздражение. К тому же по какой-то непостижимой случайности, которыми Эммануэла словно бы могла управлять, вскоре приехали Эфрусси и Камиль Дусе, один из «полутрупов». И она, непонятная, недоступная, оказалась в центре всеобщего внимания.

Ги ждал этой возможности уехать. Окружённая людьми графиня даже не заметила, как ушёл Мопассан. Он вернулся на улицу Дюлон; ещё было не очень поздно, и кафе не бульваре де Батиньоль были переполнены. Едва Ги закрыл дверь, комната и привычная, проходящая рядом железная дорога показались мрачными, неприветливыми. На столе в слабом отражении света, падавшего из окна, лежала рукопись. Он содрогнулся, подошёл к окну и закрыл его. Внезапно Ги словно бы обдало ледяным холодом; приступы озноба случались с ним всё чаще, и это начинало пугать его, непонятно почему.

Ему вспомнилось оживление в квартире Шолля, откуда он только что уехал. Работать? Ги зажёг газ — и раздался стук в дверь.

   — Войдите, — пригласил он. Но никто не появился. Подошёл к двери и открыл. — Клем?

   — Привет. — По глазам было видно, что настроение у неё хорошее. Потом она спросила: — Что случилось?

   — Ничего. Всё в порядке. — Ги взял её за руки. — Клем, я очень рад вас видеть.

   — Вы опять в лихорадке?

   — Это пройдёт.

Она пристально поглядела на него.

   — Я ждала у Авара. Только что оттуда уехала. Гранки не пришли, и я не могла отвезти их на улицу де Бриер. Отвезу завтра. Там была записка для вас; Авар, кажется, считал, что вы ей обрадуетесь.

Записка оказалась от женщины — писательницы, печатавшейся у Авара, которая не давала Ги проходу. Он скомкал листок. Клем сказала:

   — Ваша приятельница хотела, чтобы вы получили её сегодня вечером. Спрашивала...

   — Да, спасибо. — Он догадался, что та женщина виделась с Клем, что Клем всё поняла. — Это просто-напросто...

   — Ги, — спокойно сказала она, — не надо ничего объяснять.

Клем открыто смотрела на него. И внезапно в порыве нежности он почувствовал, что благодаря её милому простодушию мрачный вечер преобразился. Клем смотрела ему в глаза без малейшего упрёка или требовательности.

   — Клем.

   — Я рада, что приехала, — сказала она. — У вас был такой несчастный вид.

Ги взял её за плечи. Сильно прижал к себе, она, запрокинув голову, ответила ему долгим поцелуем, обнимавшие его руки слегка дрожали.

   — Клем, почему мы ждали так долго?

   — Не знаю.

   — Клем, я люблю тебя. Останься, ладно? Завтра поедем в Гранваль. Вместе. Останешься?

   — Конечно, дорогой, — ответила она.

 

11

   — Входите, входите, Франсуа! Всё в порядке — я укрыта.

Слуга чуть поколебался (Мари, временная служанка, утром не появилась, и подавать завтрак пришлось ему), потом толкнул подносом дверь.

   — Добрый день, мадам.

Франсуа — почти облысевший, с овальным лицом, небольшими бакенбардами, крупным прямым носом и глубоко сидящими глазами — выглядел идеальным слугой. Ги недавно нанял его, так как мадам де Мопассан настаивала, чтобы он взял слугу и прислал на виллу в Гранвале, названную Ла Гийетт.

   — Добрый день, Франсуа, — улыбнулась ему с кровати Клем. — Поставьте завтрак сюда — нет, вот сюда.

Она сидела с голыми плечами, запахнув простыню на груди.

   — Какое солнце! Прекрасный день, правда, Франсуа?

   — Да, мадам.

В окна падал солнечный свет, занавеси весело трепетали, снаружи пели ласточки, с тёплым воздухом в комнату доносились ароматы лета.

   — Кофе пахнет хорошо, — сказала Клем. Франсуа отвернулся, когда она выпростала длинную голую руку и стала наливать напиток из кофейника в чашку. Подумал, что эта женщина — красавица, самая очаровательная из всех подружек месье, которых он видел; а их было немало. Но она первой поселилась в комнате для гостей; он слышал, как накануне вечером они с месье шутили по этому поводу. Месье пребывал в приподнятом настроении и хотел, чтобы там всё было в порядке — стояли туалетный столик, письменный стол, зеркала, а позже они ездили покупать духи, пудру, подушечки для иголок.

   — Месье поднялся? — спросила она.

   — Да, мадам. Чуть свет засел за работу. Потом они с Крамуазоном ставили капкан на лису возле курятника.

Клем поглядела на слугу.

   — Он вам по душе, правда, Франсуа?

   — Да, мадам.

   — Это замечательный человек. Будьте поближе к нему — и постарайтесь понять его. Увидите, какое у него золотое сердце, какой он преданный, какой добрый.

После этих слов Франсуа ощутил к ней ещё большую симпатию. Тут на лестничной площадке послышался громкий клёкот, и сдавленный голос произнёс:

   — Шшшш! Хватит! Браво, мой малыш!

Это был голос хозяина. Франсуа попятился и вышел. Ги крикнул: «Клем, можно войти?» — и вошёл, неся на руке попугая Жако, подарок Люсьена.

   — Свинюшка, свинюшка! — выкрикивала птица.

   — Хорошеньким словечкам ты учишь Жако, — заметила Клем.

Ги наклонился, поцеловал её и погладил по голому плечу.

   — Франсуа говорит, ты чуть свет принялся за работу. Пишешь свой новый роман?

Ги кивнул.

   — «Милый друг».

   — Хорошее название, — с улыбкой сказала Клем. — Откуда ты его взял?

   — Услышал кое от кого, — ответил Ги и тут же представил, какую сцену закатила бы после такого ответа Ивонна Фоконье. Но Клем не походила на остальных женщин.

   — Дорогой, давай поцелуемся. Я люблю тебя, люблю.

Ги присел на кровать, и простыня сползла на пол.

Он поцеловал севшую Клем и потянулся губами к её обнажённой груди. Рука ощутила нежность кожи на её спине.

   — Ги, опять начинаешь? Нет.

Он убрал руку и со смехом поднялся.

   — Жако непременно скажет что-нибудь в самый неподходящий момент. Клем, давай покатаемся верхом, съездим к красавице Эрнестине. Я подожду тебя внизу. Давай-давай, одевайся.

Он одним движением сорвал с неё простыню, которой она вновь накрылась. Клем, совершенно голая, вскочила с кровати и запустила ему в голову подушкой.

   — Ладно, ладно... — Ги попятился. Полетела вторая подушка. — Не попади в Жако!

   — Свинюшка, свинюшка! — завопила птица.

О косяк двери ударился рогалик.

   — Любовь моя!

За рогаликом последовала щётка для волос.

   — Милый друг!

Ги выскочил из комнаты и закрыл дверь.

Днём они объездили антикварные лавки на много миль вокруг, привезли домой красивое старое кресло, изящный замок и серебряную безделушку. Когда подъезжали к дому, Ги подумал, как красиво выглядит усадьба. В саду цвели цветы и поздняя клубника. Гуляли куры и петух с блестящим оранжево-зелёным хвостом. Луи Ле Пуатвен замечательно расписал дверь кабинета, на ней были изображены площадка для крокета с шарами, пруд с золотыми рыбками, собаки и кошки. После чая Ги пошёл навестить мать. Она сказал, что Эрмина в Канне, снимает там дом. Это удивило его.

   — Я просила подыскать дом и для меня, — сказала мадам де Мопассан. — Подумываю туда переехать.

   — Насовсем?

   — Да. Ты не против?

   — Э... нет, мама.

Однако Ги почувствовал лёгкий испуг; ему было спокойнее, когда мать рядом.

   — Жозефа говорит, что хочет уйти на покой, и, пожалуй, лучше будет расстаться сразу и с ней, и с Этрета.

Тёплые летние дни летели быстро. По утрам Ги работал над романом, упражнялся в стрельбе из пистолета в саду, ходил с Клем смотреть, как Крамуазон разравнивает мягкий торф вокруг клумб. Или садился с ней в лодку, и они плавали вдоль хорошо знакомого ему берега. Иногда, возвращаясь поздно вечером мимо рыбацких домиков, он окликал друзей детства, останавливался поговорить с ними и выпить стаканчик водки.

Отношения у Ги с Клем были прочными. Он понимал, что ей известно о других его романах, но когда приходили письма от Эрмины, Эммануэлы и прочих, она оставалась всё такой же весёлой, нежной, преданной. Однажды Ги застал её в саду пишущей, рядом с ней лежало на траве несколько исписанных листов.

   — Привет. Это что у тебя? Роман?

   — Оставь, не трогай...

Но он взял один лист и принялся читать вслух:

   — «Ги де Мопассан среднего роста, плотный, хорошо сложенный, с солдатской выправкой».

   — Не смей...

Клем подскочила, попыталась вырвать у него лист, но Ги увернулся и продолжал:

   — «У него прекрасная нормандская голова, затылок образует прямую линию с шеей, как на медальонах с изображениями древних завоевателей». Вот это да! «Лоб у него невысокий, модный, волнистые каштановые волосы зачёсаны назад. Глаза карие, весёлые; изящно очерченные губы наполовину скрыты усами, кожа смуглая, со здоровым румянцем. Во Франции его называют «красавцем», и думаю, красивым бы его нашли где угодно. Одевается этот джентльмен в твидовый костюм, тоже красновато-коричневого цвета, и вам легко его представить стоящим на балконе Ла Гийетт или таким, как я однажды летним днём увидела его у ворот, когда он поджидал друга». Клем, дорогая, это великолепно. Кто был тот друг?

   — Ги, отдай. Я же просила не трогать...

Лицо её мило раскраснелось.

   — Для кого же ты это пишешь?

   — Для журнала «Мир женщины», раз ты так настаиваешь. Авар знаком с главным редактором — это мистер Оскар Уайльд.

   — Что?! Оскар Уайльд редактирует «Мир женщины»?

Ги запрокинул голову и громко рассмеялся.

В ту ночь на пляже Этрета состоялось странное погребение. Крамуазон сказал им, что в воскресенье вечером в городе умер индийский принц, и тело его по национальному обычаю сожгут. В полночь они стояли на вершине большого утёса и смотрели, как внизу на пляже пляшет под ветерком пламя, освещая приближённых и слуг принца, сидящих неподвижно, словно изваяния, и рыбаков, тронутых и взволнованных языческой чужеродностью происходящего.

Ги и Клем возвращались обратно в бледном свете луны. Тропинка была пуста, шагов их по мягкой земле почти не было слышно. Сзади долетал шорох волн. У ворот Ла Гийетт Ги остановился.

   — Подожди минутку, не входи.

Спутница молча взглянула на него. Он сказал:

   — Клем, я благодарен тебе. Благодарен за твою любовь, я твой вечный должник. Запомни.

   — Ги, не надо. — Она приложила палец к его губам. — Мы оба любим друг друга.

Он хотел сказать ей ещё о многом — о поисках в своём сердце, о пустой пугающей тьме, которая окружала его и манила к себе подобно длинным ночным бульварам в газовом свете со стоящими вдоль них острозубыми вампирами-шлюхами, об ужасе мальчика, видевшего, как отец избивает маму в аллее парка. Но позволить пасть своим защитным барьерам? «Каждый защищает себя», — сказал он однажды Клем. Поняла ли она, что имелось в виду? Что опаснее всего радостные минуты, когда ты любишь всех, все живые и страдающие создания? Существует потайное «я», стоит ему раскрыться, и мировое зло его уничтожит. А ты ощущаешь вокруг себя пустоту, хотя твоё сердце колотится, объятия раскрыты, губы ищут — кого? кого? — кого угодно, лишь бы не быть совершенно одиноким. Вы в какой-то степени со мной, Клем, Эрмина, Эммануэла, — ваши мысли, ваше время принадлежит мне. Но даже когда губы соприкасаются с губами, потайное «я» остаётся в одиночестве.

Ги взял Клем за руку.

   — Пойдём.

Потом Клем уехала. Возможно, в тот вечер она уловила какой-то отзвук его мыслей и чувств; на другой день она сказала, что ей нужно ехать в Париж, и Ги не сумел уговорить её остался. Они сели в скрипучую коляску папаши Пифбига, доехали до станции Иф, попрощались, Ги вернулся в Ла Гийетт и с головой ушёл в работу.

Писал он с упоением и пылкостью, каких не знал прежде. В сознании его сами собой возникали образы. Всё виделось с ослепительной чёткостью, эпизоды расцвечивались яркими красками, и он едва управлялся с персонажами, рвущимися на страницы. Рассказы появлялись один за другим — «Кровать», «Сёстры Рондоли», «Встреча», «Взгляды полковника», «Приданое» и «Пьеро» — ужасная история о собачке матушки Тико. Вместе с тем Ги писал «Милого друга», воссоздавая на его страницах газетный мир и жизнь Бульвара.

Ги переполняла мучительная красота жизни. Он пытался глубже проникнуть в убогое и низкое, нелепое и пустое, в красоту обыденного. Его окружала серо-зелёная нормандская природа, печальная и нежная. И он упивался этим напитком жизни. Небо он любил, словно птица, лес — словно волк, скалы — как серна, воду — как рыба, любил валяться в высокой траве, бегать по ней, будто жеребёнок. Ощущал в себе жизнь всех зверей, все инстинкты, все перепутанные страсти живых существ. Ощущал любовь животную и глубокую, несчастную и светлую ко всему, что жило, росло и таилось в глазах живых существ. И слышал голоса, которые отвечали ему: «Люби, Ги, потому что ты одинок. Люби!»

На авеню Опера испытывали новые электрические светильники, именуемые «свеча Яблочкова». Близилась зима. Деревья на Елисейских полях уже обронили листву. Солнце светило на бульвары оранжевым светом.

В тот вечер у Франсуа был ежемесячный выходной; но едва он ушёл, Ги пожалел, что в. квартире с ним никого нет. По настоянию Луи Ле Пуатвена он переехал на улицу Моншанен, в самый красивый район Парижа неподалёку от парка Монсо. Сам Луи жил этажом выше. Переезд этот имел символическое значение. Ги оказался в большом мире богатых, удачливых, знаменитых.

Но в этот вечер Ги знал, что Луи в квартире над ним нет. Он ощущал приближение приступа головной боли, теперь она всякий раз сопровождалась какой-то дурнотой. Перед его отъездом из Этрета доктор Обэ, местный врач, рекомендовал перед началом приступа растирать затылок вазелином. Ги порастирал десять минут, потом лёг на диван. Через двадцать минут голову словно бы стали размалывать две зазубренные скалы. Обливаясь потом, он сорвал с себя воротничок. Глаза будто бы разрезали на мелкие кусочки. Он лежал неподвижно, неспособный думать от боли, однако сознавал, что нужно подняться, найти какую-то помощь.

Край дивана вывернулся из-под него, Ги упал на пол. И пополз, опустив голову. Путь до двери занял у него много времени. Он поднялся на ноги и, держась за стену, вышел в коридор, к шкафу. Флакона с эфиром там не было. Франсуа переставил его в какое-то другое место. Ги повалился на комод. Стоявшая на нём большая ваза грохнулась о пол и разбилась. Консьержка, надо найти консьержку. Ги добрался до парадной двери и ощупью вышел наружу. Было темно; внезапно он очутился под холодным дождём, смутно догадываясь, что находится где-то во дворе. В глазах его переливались огни, казалось, он идёт среди лабиринта зеркал, отбрасывающих на него отражения огней под разными углами. Ги попытался найти в этом лабиринте проход. Зеркала отступили — потом внезапно послышались звуки, похожие на шумы улицы. Сквозь вспышки света ему ничего не было видно. Потом над ухом раздался крик:

   — Господи, держите его!

Завопила какая-то женщина. Руки из темноты ухватили его и потащили назад, в сторону от лязга копыт и громыхания какого-то экипажа.

   — Кретин! Не видишь, куда идёшь? — выкрикнул кто-то на ходу.

   — Да, чуть не попал под колеса.

Дружественные руки держали его.

   — Он болен.

   — Не могли бы вы отвести меня... в десятую квартиру? — произнёс Ги. Даже шёпот отозвался болью в голове. — Скажите консьержке... спасибо.

Через час доктор Робен, которого рекомендовал Луи, стоял у кровати, покачиваясь на каблуках. Ги смотрел на него с надеждой; сила приступа поколебала его скептическое отношение к врачам. От укола боль слегка утихла, но когда кончится действие лекарства, она вернётся снова.

   — У вас ревматическое состояние, которое действует на сердце и на печень, — сказал доктор. — В головных болях ничего удивительного нет. Лихорадки не страшны. Лечение требует отдыха и диеты. Я бы рекомендовал диету из рыбы, салатов и фруктов.

   — Можно мне проводить зиму на Лазурном берегу?

   — Хм-м. Н-нет.

Доктор как-то скис. Ги показалось, что он рассчитывал на продолжительный и прибыльный для себя курс лечения знаменитого и, по слухам, богатого писателя Ги де Мопассана.

   — Может, это парадоксально, но лучше всего я чувствую себя после ледяного душа, — сказал он.

Доктор глубоко вдохнул и поджал губы:

   — Нет, нет. Никаких душей. Ни в коем случае. В вашем состоянии ничего хуже не может быть.

К Ги вернулся его скептицизм. Предписания доктора он выслушал с сомнением. И поймал себя на мысли о Клем. Была бы она здесь. Клем, мне нужна ты, нужна твоя нежность... Клем... Клем.

Гонкур повертел шеей, обмотанной шёлковым шарфом, и покровительственно сказал:

   — Говорят, вы внезапно стали признанным знатоком высшего общества.

   — Я? — Ги рассмеялся. Они встретились на Бульваре и стояли, обсуждая план, предложенный Золя и ещё кое-кем, воздвигнуть в Руане памятник Флоберу. — Мне довелось наблюдать в Канне эту публику. Рекомендую и вам. Хорошее место, где можно узнать, что по-настоящему изысканно. Альфонсы де Ротшильды до того усовершенствовали искусство жить, что, когда мадам Альфонс устраивает скачки с препятствиями в собственном парке, дорожку поливают водой, чтобы при падении она не ушибла задницу.

На полном лице Гонкура не появилось и тени улыбки. Ги ощущал в его упорном взгляде зависть, жгучее желание одобрений и похвал.

   — Кажется, вы вращаетесь в высших кругах, молодой человек? — спросил Гонкур.

Это было нелепостью. Оставалось только отшутиться. Ги сказал:

   — Там была одна ирландка, миссис О’Киф, которая регулярно освежала перед обедом цвет лица, делая себе клизму.

Гонкур кивнул и надел перчатку, лицо его застыло, как всегда, когда он старался запомнить разговор. Протянул, как обычно, два пальца и, останавливая проезжавший фиакр, поднял трость, словно маршальский жезл. Пробормотал: «Пока, пока» — и направился к экипажу. Он спешил домой, чтобы записать всё это в дневник.

Ги, помахивая тросточкой, беспечно зашагал дальше. Месяц назад «Жиль Блаз» поместила оповещение о публикации его нового романа «Милый друг»: «В этом увлекательном романе есть очаровательные, чёткие силуэты парижан, взятые из самой жизни». Теперь, после трёх выпусков, о «Милом друге» говорил весь Париж. Это был громадный успех. Молодые, любящие порисоваться «милые друзья» начали появляться на вечернем бульваре — в цилиндрах с загнутыми полями, с закрученными усами, оглядывающие женщин с ног до головы. Стало модным перенимать манеры грубых, красивых унтер-офицеров в отставке. Мужчины средних лет перенимали сардоническое выражение Милого друга «Это что, фарс?», чтобы придать себе важности. Половина парижских репортёров напускала на себя циничный вид, стараясь показать, что это они послужили прототипом этого персонажа. Женщины называли своих любовников в честь Милого друга Жоржами — словно это имя могло придать им его бессердечной, неразборчивой сексуальности.

Ги зашёл в «Жиль Блаз» за деньгами. В коридоре и комнатах первого этажа теснилась обычная вульгарная публика. Женщины виляли бёдрами, улыбались ему, при случае старались прикоснуться. «Ги... Дорогой, как дела... Добрый вечер... Какой красавчик!» Он протискивался через толпу, похлопывая кое-кого по заду, чувствуя, как к нему прижимаются то грудь, то бедро. Мезруа отчаянно жестикулировал из-за спины какой-то толстухи. Ги подмигнул ему; казалось, Мезруа всегда привлекал самых толстых.

Ги с трудом протиснулся к лестнице. Наверху высокий мужчина в рединготе сердито толкался, спускаясь вниз. Барон де Во с испуганным видом стоял на площадке.

   — В чём дело? — спросил Ги, когда они обменялись рукопожатиями, и указал подбородком на того мужчину. — Один из твоих клиентов?

   — Да, чёрт возьми. — У барона был страдальческий взгляд. — Он вне себя. Сегодня утром я устраивал ему дуэль в парке де Прэнс — ну, ты знаешь, велосипедный трек в конце леса. Дуэль была прекрасной, замечательной! Оба противника сделали по два выстрела. Никто не ранен. Но там тренировался какой-то чёртов велосипедист, который и не подумал остановиться, когда мимо его уха пролетела пуля. — На его лице появилось униженное выражение. — И в результате мой дуэлянт жалуется, что весь поединок был лишён достоинства!

Ги утешающе похлопал его по плечу.

   — Мопассан, дорогой друг.

Это произнёс Дюмон, пощипывая свою густую бровь. От него сильно пахло духами графини Батиста.

   — Очень прошу... Ваш новый рассказ для воскресного приложения... Дорогой друг, так нельзя. — Он пожал плечами. — Мы достаточно непристойны, независимы и неразборчивы — но, чёрт возьми, так нельзя!

   — Не хотите брать его? — весело спросил Ги.

   — Но... но нельзя ведь давать мужчине в любовницы восьмилетнюю девочку! Даже в рассказе. Притом французскому моряку. Чёрт возьми!

   — Почему же?

Дюмон развёл руками.

   — Почему? Но даже от вас это... это непристойно!

   — Не понимаю. В рассказе ясно говорится, что Шали — индийская девочка. — Ги откровенно наслаждался горестными увещеваниями Дюмона, как и шуткой с присылкой рассказа. — Вы, кажется, не понимаете, что в Индии это самое обычное дело. Индийские дети обычно заключают помолвку в шесть-семь лет.

Дюмон застонал и закрыл глаза руками.

   — Собственно говоря, — Ги с трудом сдерживал улыбку, — если б я сделал девочку постарше, вы получили бы протестующие письма от возмущённых индусов, а тем более от французских моряков!

   — Но честное слово, мы не можем этого печатать.

   — Дюмон, читатели с жадностью проглотят рассказ, — сказал Ги, — и вы это знаете. Если он не появится, больше от меня не получите ничего.

   — Нет... нет, нет. — Дюмон со стоном заломил руки. — Ладно, рассказ пойдёт. О Господи...

Когда Ги спустился, Мезруа взял его под руку.

   — Дело в том, что Дюмону из-за этого рассказа устроила скандал мадам Батиста!

   — О!

И оба покатились со смеху.

В тот вечер Ги и Мезруа ужинали вместе. Распрощались они уже за полночь. «Чёрт возьми, хороший выдался вечерок, — думал Мезруа, возвращаясь домой. — Хороший ужин у Вуазена, приятный разговор, метрдотель плясал вокруг нас: «Да, месье де Мопассан. Нет, месье де Мопассан», — девочки за соседним столиком услышали фамилию и, в сущности стали предлагать себя. А коньяк какой! Хорошо, когда в кармане есть деньги». Мезруа вздохнул. Ему никогда не добиться такого успеха. Он представил себе, как годы работы над романами с продолжением уходят в серое будущее. Кто вспомнит его через двадцать лет? «Рене Мезруа? Не знаю такого». Что ж, Мопассан заслуживает всего. Он выдающийся. Отличный парень! Мезруа затянулся сигарой, припоминая разговоры за коньяком. Милый друг в том, что касается женщин, — это сам Мопассан. Он может заполучить любую женщину в Париже и, похоже, заполучает. Как он там сказал? «Думаю, между восемнадцатью и сорока годами, если исключить случайные встречи, которые длятся час, у мужчины бывает около трёхсот женщин». Разных. Мезруа хохотнул. Отличный парень!

Он свернул на улицу Клапейрон и стал искать в кармане ключ. Назвал свою фамилию консьержке и вошёл в неприбранную двухкомнатную квартиру с разбросанными книгами, бумагами, полными пепельницами, пыльными чучелами лебедя, чайки и фламинго из личной коллекции чучел домовладелицы, которые она запрещала ему убирать. Остальные лежали в шкафах, на комоде, в секретере и в ящиках письменного стола. Раз в месяц домовладелица, длинношеяя, как страус, колотила в дверь, врывалась и расставляла по местам взъерошенных макао, колибри, синиц, орлов и линялую сову с несколько властным взглядом, свою особую любимицу.

   — Ах, чёрт возьми...

Мезруа со вздохом подошёл к столу. Завтра нужно сдавать очередную главу нового романа. Он просто литературный подёнщик. Сел, взял лист бумаги — и внезапно подскочил, услышав громкий стук в дверь.

   — Мез-руа!

Он бросился к двери и распахнул её.

   — Мопассан! Господи, что случилось?

Ги стоял, пригнувшись, в дверном проёме, глаза его были широко раскрыты, лицо посерело, и он весь дрожал. Протянул руку и коснулся плеча Мезруа. Тому показалось, что Мопассан вот-вот упадёт в обморок, он подхватил его — и Ги в испуге попятился, словно не владея собой.

   — В чём дело? Ты ранен?

   — Что-нибудь стряслось, месье? — За спиной Ги появилось испуганное лицо консьержки.

   — Не могу...

По лицу Ги струился пот. Он постоянно сглатывал, пытаясь заговорить. Шляпу он потерял и, судя по грязи на одежде, куда-то упал.

   — Вызвать полицию? — Мезруа помог ему выпрямиться. — На тебя кто-то напал?

Ги покачал головой.

   — Там... п-п-призрак.

   — Что?

Мезруа уставился на него, потом втащил в комнату и захлопнул дверь перед носом консьержки.

   — Садись. Тебе нужно...

Он умолк, видя, как неловко Ги рухнул в кресло. Может, не предлагать ему выпивки? Но это немыслимо! Мопассан не мог быть пьяным. Они расстались двадцать минут назад, он был совершенно трезвым. Мезруа пошёл, налил коньяку и подал Мопассану. Зубы Ги стучали о стекло, коньяк проливался на подбородок. Но выпитое его укрепило.

   — Я пришёл домой, заглянул в кабинет — он был там. И теперь там.

   — Кто?

Ги поднял на него глаза.

   — Мой двойник. Мой призрак. Он сидел в моём кресле с книгой, которую я ч-ч-читал до того, как идти на встречу с тобой.

   — Старина, тебе что-то померещилось.

   — Нет.

   — Почудилось, конечно. Допей.

Ги допил коньяк. Мезруа налил ему ещё. Он чувствовал себя не в своей тарелке.

   — Там, наверное, какое-то зеркало, о котором ты забыл. Открыл дверь и увидел своё отражение.

   — Зеркала там нет. Я вошёл, а он с-сидел не шевелясь.

   — Старина, на секунду-другую тебе что-то привиделось...

   — Я стоял там. Стоял, глядя на него, Мезруа.

На глаза у Ги навернулись слёзы. Наступила пауза. Мезруа загасил сигару в пепельнице.

   — Пойдёшь туда со мной? — спросил Ги. — Я не хочу идти один.

   — Конечно.

Ги сидел, откинувшись на спинку кресла. Он был ещё в напряжении, но постепенно обретал мужество. Через минуту Мезруа спросил:

   — Видел ты... что-нибудь подобное раньше?

   — Нет. — Ги допил коньяк. Потом сказал: — Это не совсем правда. Однажды я видел его — рядом с собой, в зеркале, на улице Дюлон. Подумал — это дефект стекла, какая-то причуда отражения. Длилось это всего секунду.

   — Вот-вот — и сейчас то же самое.

Через пятнадцать минут Ги, казалось, пришёл в себя. Мезруа спросил:

   — Пойдём?

   — Да.

Они миновали вместе тёмный бульвар де Батиньоль, потом свернули на улицу Моншанен. Ги достал ключи. Мезруа зажёг газовую горелку в подъезде. Матовое стекло потрескивало от жара. Когда Ги распахнул дверь, Мезруа вошёл первым. Свет ярко горел. Ги не погасил его, уходя.

   — В дальней комнате, — сказал Ги. Они направились к ней. Мезруа вошёл. Длинная, узкая комната была пуста. Кресло стояло у письменного стола на своём обычном месте. Раскрытая книга лежала страницами вниз, как Ги оставил её.

   — Ну вот! Покой и уединение, — сказал Мезруа.

Ги стоял у двери.

   — Да.

Наступило недолгое молчание, словно оба не знали, что сказать.

   — Спасибо, что пошёл со мной, — поблагодарил Ги.

Мезруа беззаботно ответил: «Не за что» — пожал ему руку и ушёл. Оставшись один, Ги зажёг все лампы. Постоял посреди комнаты, оглядывая её. Потом неторопливо сел в кресло.

Поднимаясь по мраморной лестнице особняка Эммануэли, Ги слышал оживлённый шум голосов в гостиной наверху. Утром один из её лакеев принёс записку: «Вечером явятся не меньше восьмидесяти человек. Будьте, пожалуйста, восемьдесят первым» — полулюбезность-полуоскорбление, совершенно в духе графини. Ги приехал поздно. Люстры ярко горели. Негромко играл оркестр. Там находилась половина предместья Сен-Жермен — титулованные и богатые, титулованные и бедные, малознатные; строгие вдовы аристократов, чьи гостиные были открыты только для узкого круга лиц, бородатые члены жокейского клуба, престарелые дамы с руками, похожими на унизанные кольцами корни, очевидно знавшие всех присутствующих и способные изложить историю семейства каждого.

Эммануэла была ослепительно красива и холодна как лёд. Рядом с ней стоял муж, граф Николас. Она представила ему Ги:

   — Ты знаком с маркизом де Мопассаном, дорогой друг?

Насмешка? Граф протянул вялую руку.

   — Да, да...

Они уже приветствовали кого-то другого. Ги видел там только двоих «трупов» — оба держались поодаль. Он пошёл в гущу гостей, готовясь к мучительному ожиданию той минуты, когда прилично будет уйти.

   — Дорогой мой... — Эммануэла стояла рядом, Ги ощущал запах её духов. — Николас требует, чтобы мы раз в год принимали этих зануд.

Графиня делала вид, будто говорит что-то формальное, ничего не значащее, и при виде этой двуличности Ги сразу же ощутил укол ревности. Сколько интимностей сказала она другим подобным же образом?

   — Единственное их достоинство — они уходят рано. Подождите меня, хорошо? — И скрылась прежде, чем Ги успел ответить.

Обстановка сразу же преобразилась. Теперь Ги с усмешкой взирал со стороны на всё окружающее. Эммануэла просто несравненна. В её «Подождите меня, хорошо?» таилось обещание. Уже знакомый Мопассану Альбер Казн д’Анвер подошёл к нему с Лулией, своей смуглой, привлекательной женой.

   — Жервекс говорит, вы пишете роман о жизни неапольского дна.

Ги поцеловал руку мадам Казн.

   — Мари. — Она взяла за руку стоявшую рядом женщину и представила их друг другу. — Месье Ги де Мопассан — моя сестра, мадам Кан.

Мадам Кан ослепительно улыбнулась ему. Она была поразительно красива — с широкими скулами, большими тёмными глазами, высокой причёской, тонкой шеей. Губы её насмешливо изгибались.

   — Значит, в Неаполе у вас было романтическое приключение? — спросила она, спокойно глядя на него в упор.

   — Конечно, — сказала её сестра.

   — Нет, — ответил Мопассан. — Оказалось, что та женщина ждала Пьера Лоти.

   — О!

Обе улыбнулись, но у Ги создалось смутное впечатление, что они ведут на него атаку. Вскоре после того, как они отошли, он заметил, что мадам Кан оглянулась на него и повернулась вновь к сестре и ещё нескольким собеседникам, словно речь у них шла о нём. К разговорам о себе Ги уже привык; чёрт возьми, они начинались всякий раз, когда кто-то узнавал его на улице, в бульварном кафе или на перроне вокзала. Однако на сей раз он слегка насторожился. Это её дом... У Эммануэлы все всегда чувствовали себя настороженно. Ги пожал плечами; в конце концов, пусть себе говорят.

Вскоре он заметил, что толпа гостей начинает редеть. Через несколько минут к нему подошла Эммануэла.

   — Спускайтесь. Я следом за вами, — сказала она. Они стояли, разделённые дверью одной из маленьких гостиных. Там никого не было. — Можете пройти здесь.

   — Вы уходите сейчас? — спросил Ги. Гостей оставалось ещё много.

   — Конечно. Остальных проводит Ники.

   — Я думал, публика эта весьма церемонная.

   — Друг мой, хорошие манеры предназначены для общения с бедняками.

Графиня быстро ушла. Ги спустился, взял шляпу и трость и стал ждать её в холле, наблюдая за расходящимися гостями; внезапно забеспокоился, в каком она будет настроении, но Эммануэла появилась одетой для улицы, с опущенной вуалью, спокойная, беззаботная, словно уходящая гостья. Притом одна! Ги осознал, что обожает её больше, чем когда бы то ни было. Стал корить себя за множество ни на чём не основанных подозрений. Ему хотелось взять её за руку, умчаться с ней — торжествующе, куда угодно, — оставив «трупов» и весь Париж с разинутыми от изумления ртами. Она взглянула на него с хитринкой.

   — Эммануэла, поедемте...

   — Я хочу поехать в заведение с сомнительной репутацией, — сказала она. — Вы знаете, где такое найти.

Подобные оскорбительные шутки доставляли ей удовольствие — каждый принимал их, задумываясь, не презирает ли она его за это молчаливое согласие, и сознавая, что если воспримет эту шутку как-то иначе, Эммануэла из каприза захочет чего-то совершенно противоположного, столь же непростого, и при этом обольёт тебя презрением. Сердце у Ги упало.

   — Вот уж не знаю, где их искать.

Ему показалось, что графиня хочет покинуть его.

   — Вы разве их не посещаете? Судя по вашим писаниям, это не так, Милый друг.

Графиня внимательно смотрела на него. И Ги, смятенный, разочарованный, сознающий, что никогда не сможет покорить её сердца, внезапно почувствовал себя уязвлённым. Чёрт возьми, он устроит ей то, чего она хочет! То, что её потрясёт. И взял Эммануэлу под руку.

   — Поедем именно в такое место.

Они прошли между экипажами разъезжающихся гостей. Ги подумал, что подобная насмешливая демонстративность вполне в её духе.

   — Кучер! — Он помог графине взобраться в фиакр. — Кабаре «Каторга». На бульваре Рошешуар.

   — Что оно собой представляет? — спросила Эммануэла.

   — Увидите.

Фиакр поехал по авеню Фридланд, потом свернул на улицу Пигаль. Эммануэла всё время оживлённо говорила и, когда Ги придвинулся к ней и поцеловал её в шею, отстранила его, укоризненно произнеся «дорогой мой друг» таким тоном, словно они были любовниками уже много лет.

Бульвар Рошешуар, огибающий Монмартр, представлял собой далеко не лучшую часть Парижа. Он был плохо освещён, между неприглядными, похожими на коробки домами, вздымавшимися над убогими лачугами, чернели проёмы. Пахло помоями, пропитанной потом фланелью, горелым жиром и вином. Фиакр остановился у входа в виде арки. Ги расплатился с кучером и повёл Эммануэлу к двери, из-за которой доносилось пьяное пение. Постучал ногой, через несколько секунд послышалось лязганье цепочки, скрип засова, дверь открыло какое-то существо с жёлтыми глазами, у которого во рту недоставало зубов, когда они вошли в освещённое керосиновыми лампами помещение, раздался хор грубых выкриков и ругательств.

   — Сволочи!

   — Падаль!

   — Гляньте на эту шлюху!

Ги почувствовал, как Эммануэла заколебалась — но лишь на секунду. Она спустилась с ним по нескольким ступенькам в зал. В тусклом свете и клубах дыма видны были люди за дощатыми столами, злобно глядящие на них. Полы были неровными, каменные стены поблескивали от влаги. Там собралось парижское отребье. Несколько совершенно пьяных мужчин и женщин уронили головы на стол или разлеглись на скамьях; остальные покачивались, орали, пели песни. Рядом с Эммануэлой появился желтоглазый и повёл их к столу, в дальнем конце которого сидел круглоголовый человек со словно бы гниющим носом. Он пристально поглядел на Эммануэлу.

   — Нравится вам здесь? — улыбнулся Ги. — Достаточно сомнительное заведение?

   — Я не могу сесть...

Графиня стояла, глядя на залитый вином и заваленный объедками стол. Из толпы раздался ещё один насмешливый вопль, и какая-то женщина с длинным подбородком подалась к ним.

   — Что такое, дорогуша, стол недостаточно чистый?

Снова послышались насмешливые возгласы. Подошёл желтоглазый, стёр всё со стола рукавом и, прихрамывая, удалился.

   — Выражать отвращение здесь не стоит, — сказал Ги.

Графиня села.

   — Что это за заведение?

   — Кабаре «Каторга». Как сами видите, притон головорезов. Принадлежит оно Максиму Лисбонну, носящему прозвище Полковник. Он действительно был полковником во времена Коммуны. Должен вскоре появиться. Предполагают, что руки его в крови парижского архиепископа и других заложников, убитых в семьдесят первом. Во всяком случае, его дважды приговаривали к смерти и отправили на каторгу. Возвратясь после амнистии, Полковник открыл это кабаре с целью создавать у своих клиентов приятное впечатление, что они находятся в той тюрьме, где он провёл семь лет.

К Эммануэле быстро вернулась самоуверенность. И когда она бегло оглядывала зал, Ги понял, что её капризной натуре хотелось именно этого — трепета перед сбродом, сублимированного сексуального чувства близкой опасности, физической грубости, сознания того, что она отдана на милость негодяев. Подошёл человек в халате, поставил на стол бутылку вина и бутылки со срезанным верхом вместо стаканов. Как только Ги принялся разливать вино, к столу подошли несколько небритых здоровяков и склонились к Эммануэле.

   — Налейте чуть-чуть, мадам герцогиня.

Толпа заревела.

   — Я только что вышел из тюрьмы, герцогиня. Отсидел десять лет за то, что укокошил тёщу.

   — Мадам, я просто-напросто разрубил на куски рантье. На шесть кусков — и её задницу так и не нашли.

Из толпы снова раздался хор голосов.

   — Расскажи ей, как пахнет гильотина, Пепин! — послышался чей-то выкрик. Раздался хриплый восторженный хохот. Все четверо, шатаясь, отошли с полными стаканами. Эммануэла содрогнулась. Ги понял, что страх переходит у неё в наслаждение. Взгляд его упал на двух уличных женщин за столом по соседству; одну из них по-хозяйски обнимал за плечи мужчина в полосатой майке — сутенёр, который жил на её заработки и которого она наверняка обожала. Казалось, ей было чуть больше двадцати лет. Под взглядом Ги она взяла руку мужчины, сунула себе под блузку и принялась сладострастно тереться о неё грудями. Изо рта сутенёра свисала сигарета. Он даже не моргнул глазом. Поближе, в полумраке, куда не падал свет керосиновой лампы, Ги увидел пустой стол и силуэт склонившейся над скамьёй женщины. Опустившись на колени, она обнимала лежавшего на скамье мужчину.

   — Дорогой друг, — окликнула его Эммануэла и указала на человека, сидящего в конце стола. Ги поглядел на него: тот неотрывно таращился на жемчуга Эммануэлы, но в ту же секунду поспешно отвёл взгляд.

   — Полковник вам понравится, — сказал Ги.

От её чуть сардонического взгляда Ги охватила страсть к ней. И в мысли обладать ею в этой грязной атмосфере, сокрушить её неприступность именно в этом унизительном окружении было что-то свирепо-заманчивое. Он поднял руку и стал гладить Эммануэлу по шее, кожа её была прохладной, нежной. Несколько секунд она оставалась неподвижной, потом отстранилась.

   — Расскажите мне о нём.

   — Что? А, о Лисбонне. Он бы актёром; играл самых необузданных персонажей, и, разумеется, Коммуна показалась ему ответом на его молитвы. Он будто бы играл в мелодраме плаща и кинжала — с огромным пылом и высокопарностью. Разграбил театральные костюмерные, расхаживал в самых невероятных мундирах и с радостью бросался в самые жаркие схватки. Он был не просто смельчаком, он был безумцем. И шесть раз просто чудом оставался в живых.

   — Господи, — сказала она, — посмотрите, что они делают.

Двое мужчин, пошатываясь, стояли возле стола, на котором без сознания лежал, запрокинув голову, третий. У них был мастерок, цементный раствор, и они замуровывали трубку в его беззубом рту.

   — Видишь, герцогиня? — К ней подался здоровяк со спадающими на глаза волосами. — Это Бражник Франсуа. До того упился — даже не понимает, что они делают. — Он неприятно засмеялся и протянул стакан. — Нам с тобой надо бы выпить, а?

Эммануэла налила ему вина, он чокнулся с ней, коснувшись её голым локтем, — тут к нему бросилась, выкрикивая ругательства, какая-то маленькая женщина, ухватилась за тряпку вокруг его шеи и уволокла.

Ги поглядел на парочку в полумраке. Женщина была молодой. Эммануэла с лёгким шумом втянула воздух. Ги бросил на неё быстрый взгляд. И на краткий ошеломляющий миг увидел, что она глядит на эту парочку, приоткрывая губы, словно участница происходящего, и у неё такой вид, словно страсть ей внушает животный страх. Потом, резко отвернувшись, графиня издала смешок.

   — Дайте, пожалуйста, сигарету.

Казалось, она хочет исправить свою оплошность, снова приняв насмешливый вид, искушавший и приводивший в отчаяние всех мужчин из её окружения. Да... кокетка, и только. Теперь Ги в этом убедился. Она не будет принадлежать ни ему, ни «трупам». Никому. Ги сомневался, что Эммануэла долго принадлежала графу Потоцкому. Она прекрасно владела искусством удерживать мужчин возле себя, постоянно убеждая их — как ни странно, оскорблениями, — что именно он близок к вратам успеха, к блаженной интимности с ней. Глядя на неё, Ги внезапно понял, что не питает к ней никаких чувств. Любить Эммануэлу было нельзя — даже влюблённость в неё была до того сложным состоянием, что она не походила на обычную страсть к другим женщинам. И всё же он ощущал её физическую привлекательность. Да, от мучений, которые она причиняет, избавиться не так просто. Он хотел её даже больше, чем раньше, хотел зверски. К ним подошли ещё несколько бродяг, обращаясь на «ты», они попросили выпить.

К их столу, слегка пошатываясь, приблизился высокий, тощий человек с длинным носом.

   — Моё почтение. — Он сдёрнул берет и откланялся. — Арполен, император пьяниц, к вашим услугам. Окажите мне честь, позвольте исполнить перед вами свой номер, а? Всего за литр красного, месье?

Он икнул.

Ги бросил на стол монету в пятьдесят сантимов. Арполен накрыл её длинной потной ладонью, качнулся назад, сунул монету в карман и вытащил белую мышь. Позволил ей побегать по его руке и плечам; потом поймал её, высоко поднял за хвост, запрокинул голову и уронил себе в горло. Сидевшие поблизости заржали.

   — Арпо, проглоти эту тварь!

   — Не жуя только.

   — Глотай, глотай!

Внезапно у Арполена словно начался эпилептический припадок. Взгляд его застыл, пальцы поднятой руки скрючились, лицо скривилось в гримасе. Казалось, он всецело сосредоточился на горле, откуда, судя по всему, сопротивляясь его глотательным мышцам, пытался выбраться зверёк. Кадык Арполена конвульсивно двигался, брови полезли вверх, шея дёргалась, как у рассерженного гуся. На миг показалось, что мышка одержит верх, выберется и просунет розовый носик между его гнилых зубов. Но Арполен чудовищным глотком отправил мышку вниз, постепенно согнал гримасу с лица, потом с облегчением широко улыбнулся и откланялся снова.

   — Теперь надо утопить эту тварь, мадам, иначе она прогрызёт себе путь наружу через мою печень.

Он вытащил из кармана бутылку вина и, не отрываясь, выпил из горлышка под рёв толпы половину.

Потом пролетела какая-то бутылка и разбилась в углу, началась драка, две женщины вцепились друг другу в волосы; но разгореться драке не пришлось. С колоритной бранью вошёл Полковник Лисбонн. Угрюмый, длинноволосый, со спускающимися к подбородку усами. Кто-то пинками разогнал дравшихся женщин. Полковник окинул свирепым взглядом столы.

   — Почему он приволакивает одну ногу? — спросила Эммануэла.

   — В тюрьме к ней было приковано ядро.

Кто-то крикнул:

   — Спой, Гражданин!

Полковник выпалил какое-то заковыристое ругательство и, шаркая вокруг столов, сперва стал хрипло изрыгать оскорбления, потом голосом, похожим на скрип ржавого колеса в тумане, затянул непристойную песню. Толпа принялась стучать в такт кулаками. Самые гнусные строки, судя по всему, Полковник приберёг для Эммануэлы. Он подошёл к столу, где сидели она и Ги, и выпалил их ей в лицо, глядя на неё в упор со злобной иронией. Графиня, застыв, отвечала ему тем же. Ги видел, что она наслаждается, трепещет от восторга, выслушивая грубости, которыми Полковник унижал её. Для Эммануэлы это было способом обладания. Один раз она облизнула губы. А Ги, захваченный, как и другие зрители, этой сценой, вновь удивился привлекательности этого мерзавца для женщин. Правда, приходилось признать, Максим Лисбонн был занятным мерзавцем.

Полковник повернулся и пошёл, волоча ногу. Заметил парочку в тёмном углу. Женщина собиралась лечь на мужчину и расстёгивала одежду. Лисбонн выругался и указал на неё. Это открытие было встречено торжествующим воплем, несколько человек из-за ближайших столов подошли и стали рядом. Кто-то нагнулся и ухватил женщину, не позволяя ей подняться.

   — Давай, давай!

Большинство сидевших лишь глянуло туда и больше не обращало внимания на парочку. Эммануэла вздрогнула и поднялась.

   — Дорогой мой, я хочу уйти.

Ночь была тёплой. Эммануэла внезапно сбросила с себя напряжение и презрительно рассмеялась.

   — Да, вы знали, куда ехать, не так ли, Милый друг? Надо будет повторить эту поездку.

На обратном пути она без умолку говорила, воздвигая между собой и Ги стену насмешки, пробиться сквозь которую всегда было трудно. На авеню Фридланд бросила ему: «Завтра, завтра» — и беззаботно поднялась на крыльцо. Ги видел, как большая дверь закрылась за ней, и потом представил себе, как она проходит мимо сонных лакеев и поднимается по лестнице в спальню.

Кокетка? Да, но мысль об обладании ею была неодолимо заманчивой. В ней таилась загадка, присущая всем женщинам. И мучительный соблазн всех женщин, спасения от которого нет.

Этот визит к Полковнику Лисбонну послужил началом новых требований. Эммануэла еженедельно заставляла Ги возить её по местам столь же сомнительного пошиба. Просто грубые притоны графиня почти сразу же отвергла и стала искать подозрительные, непристойные, опасные. Может быть, она всё более и более умело скрывала свои чувства, но Ги казалось, что это её новый утончённый способ издеваться над ним. Однако противиться ей он был не в силах. Видел, что она знает о его подозрениях. Но это ничего не меняло. Однажды, когда Ги не захотел пойти ей навстречу, она заявила: «Мой дорогой, я ведь просто-напросто веду себя, как та женщина из «Милого друга» — одна из ваших героинь. Разве нет?»

Будучи один, он неистово клялся себе не терпеть больше от неё разочарований. Но потом приходила записка с лёгким запахом её духов — и решимость покидала его, он со жгучим нетерпением дожидался назначенного часа и мчался на авеню Фридланд, где его ждало очередное разочарование, ещё одна шпилька, которой блестящая графиня даже не замечала. И в довершение его страданий она стала всё больше и больше сближаться с Арманом Ле Пелтье.

   — Очень, очень рад, дорогие собратья. — Широко улыбаясь, Артур Мейер проводил Ги и Поля Бурже к выходу. — До свиданья.

Курьер, нашивший на свой мундир позолоченные эполеты, чётко откозырял и широко распахнул дверь.

   — Да... Бурже, вы не забудете передать это герцогу де Лине? — просил Мейер.

   — Нет. Можете быть спокойны.

Выйдя из здания, они пошли по бульвару. Было ясное утро, дул лёгкий ветерок. Бурже доверительно взял Ги под руку.

   — Дорогой друг, я хочу вернуться к нашему разговору. Продолжать его при Мейере не стоило.

Они встретились по пути в редакцию «Голуа» и разговорились.

   — Не понимаю, почему ты не расширяешь охвата жизни, почему всё время пишешь о крестьянах, проститутках, этом незначительном слое общества. Они ужасно скучны, невежественны и в конце концов притупят твою художественную зоркость.

Ги искоса посмотрел на приятеля. Бурже, человек двумя годами моложе его, шёл в гору. Модные романы создали ему репутацию правдивого рассказчика о жизни светского общества. Несмотря на свой снобизм, он нравился Ги.

   — Я веду вот к чему, — продолжал Бурже, — ты достаточно знаешь о приличных людях, чтобы подняться как писатель выше. Я не говорю, что твоим хроникам в «Голуа» и «Жиль Блаз» недостаёт проницательности. И знаешь, они, по-моему, избирательнее, чем твои рассказы. В «Милом друге» есть блестящие места — просто блестящие.

   — Бурже, кто такие приличные люди?

   — Оставь, ты знаешь, что я имею в виду. Натуралистическое копание в сточных канавах, настойчивое изучение жизни низов общества — неужели оно так уж замечательно? Или хотя бы нужно? Для Золя, может быть, и да. При такой биографии это, возможно, неизбежная форма самовыражения. И понятно, когда молодой человек пробивался в литературный мир, это было надёжным способом шокировать людей, обратить на себя внимание.

   — Другим молодым людям следует поступать так же?

   — Нет... — Бурже бросил на Мопассана смущённый взгляд. — Этого я не говорю. На многих из нас Золя оказал очень большое влияние. В конце концов, «Пышка» была шедевром. Но Бог мой! Нужно же подняться выше этой среды.

   — То есть писать об аристократии?

   — О цивилизованном мире. — Бурже, несомненно, уловил иронию в его голосе. Он много лет приучался улавливать малейший намёк на неё во фразе герцогини или в шутке маркиза. — Я только хочу сказать, что ты умышленно обходишь вниманием общественную среду, которой, как художник, не можешь пренебрегать. В эстетическом плане, разумеется.

   — Разумеется, — повторил Ги.

Он прислушивался к ясному, чёткому голосу шедшего рядом человека. Бурже просто не понимал, что не нужно уходить с головой в светские пустяки, стремиться писать о пустоголовых светских дамах, скучающих бездельниках, вырождающейся аристократии Сен-Жермена и Лазурного берега. Да, подумал Ги, Эммануэла принадлежит к этому кругу, по крайней мере отчасти. И внезапно ему вспомнилась Мари Кан — обаятельная, спокойная, умная красавица, какой, пожалуй, не найти в других слоях общества. Эта мысль поразила его. Неужели то, что он искал, можно найти в том мире, которого он не понимал и понимать не хотел? Мари Кан стояла перед его мысленным взором, красивая и манящая.

   — Поверь, — продолжал Бурже, — многие из моих друзей читают тебя только потому, что питают симпатию к тебе лично.

Ги уловил в его словах лёгкую профессиональную зависть. Но, возможно, в них была и какая-то доля истины. В конце концов, романы Бурже расходились большими тиражами. Может, он был и прав.

   — Господи, я не говорю, что нужно ограничивать свой художнический кругозор! — сказал Бурже. — Что выиграет французская литература, если кто-то из наших знакомых сочтёт, что так и надо? Но поверь, Мопассан, тебе, при твоих талантах...

Он умолк. Наступила странная пауза. Бурже повернулся к Мопассану и, увидев выражение его лица, остановился. Они стояли на оживлённом тротуаре. Бурже не сводил глаз с Ги.

   — Мопассан, что случилось?

Ги смотрел вдаль, слегка наморщив лоб, будто к чему-то прислушивался. Через несколько секунд он потряс головой, заморгал и произнёс:

   — Что? Ничего... Извини, Бурже.

Они пошли дальше.

Бурже продолжал пристально смотреть на Мопассана.

   — Ты, мне показалось, прислушивался к чему-то.

Ги издал нервозный смешок.

   — Ерунда. Иногда мне кажется, я кричу так громко, что собеседнику хочется зажать уши. — Говорил он тише, чем обычно, старательно выделяя каждое слово. — А когда умолкаю, слышится какое-то странное эхо, словно несколько людей хором кричат со дна пещеры. — Он снова рассмеялся. — Устал, наверное, слегка, вот и всё.

   — Да. Конечно, — сказал Бурже. — Напугал ты меня, старина.

   — Чепуха! — Ги повёл тростью. — Гляди, вон Шолль и Мендес. Идём к ним.

Они подошли к кафе «Риш». Катюль Мендес, Кладель, Сеар и ещё двое мужчин, окружавшие Шолля, вставали из-за столика на тротуаре, собираясь войти внутрь. Они шумно приветствовали Ги и Бурже.

   — Пошли, Мопассан. Посмотришь.

   — Что происходит? — спросил Ги.

Торопливо подошёл официант.

   — Шолль заключил пари, — ответил Сеар. — Собирается есть обеденные блюда в обратном порядке. Он уже выпил две порции коньяка вместо аперитива, потом кофе с малагским виноградом и шоколадным пирожным.

   — Боже мой!

   — И примусь за остальное, — сказал Шолль, пожимая руку Ги. — Привет, Мопассан. Традиционность — вот с чем нужно бороться как в жизни, так и в искусстве. Разве нет?

Они вошли, сели за столик, и пока Ги с остальными обедали «традиционно», Шолль выражал протест против рабского подражания. Это было впечатляющее зрелище. С убийственными комментариями — он был одним из первых бульварных остряков — Шолль стал есть после шоколадного пирожного козий сыр, запивая его бордо, потом принялся за говядину с кровью, овощи, слоёный пирог. Когда ошеломлённый метрдотель принёс большую порцию холодной рыбы, раздались сочувственные возгласы. Шолль съел её с майонезом, за ней суп и завершил обед абсентом.

   — Остаётся только, — сказал Шолль, откидываясь на спинку стула, — чтобы какая-нибудь жрица любви поиграла мне на скрипке.

   — Ладно! — сказал Кладель. — Я знаю такую. Талантливая девочка, надо сказать. Гарсон!

   — Кладель, перестань.

Бурже поднялся.

   — Мне надо идти...

   — Гарсон! — рявкнул Кладель — Отправь посыльного к мадемуазель Розе, проезд д’Антен, три...

   — До свиданья, до свиданья.

В поднявшемся шуме Бурже ушёл.

   — ...и пусть захватит скрипку! — прокричал Шолль, перекрывая одобрительные возгласы.

Доктор Ноке-Тюль был одним из светил медицинского мира. Не просто выдающимся. Не просто авторитетом. Он воплощал собой Учёного Девятнадцатого Века, причастного к окончательной достоверности и Абсолютной Истине. Добившись такого положения, доктор Ноке-Тюль жил и практиковал — так, по крайней мере, казалось — во внушающей благоговение неприступности вершин. Увидеться с ним было почти невозможно. Приём у доктора Ноке-Тюля означал, что человеку, видимо, придётся отправиться в мир иной, но пока что он имеет значение в этом. Размеров его гонорара не знал никто. Одно время трудно было узнать, где он проживает, поэтому многие думали, что доктор Ноке-Тюль парит где-то в высшей сфере в укоризненной позе, и это вызывало у них неприятные ассоциации с виной и первородным грехом. С другой стороны, все знали, как выглядит доктор — по портретам. Он был бородатым и рослым. Мало кто смог бы описать его подробнее.

Добиться у него консультации Ги тщетно пытался в течение трёх недель, потом вскользь упомянул об этом в письме матери. Мадам де Мопассан написала из Канна, где жила теперь, что Ноке-Тюли были друзьями её семьи в Фекане, что знала доктора в юности и напишет ему. На следующей неделе Ги был назначен приём.

   — Так-так, — произнёс доктор, осматривая его. Он повторил объяснения Ги с таким видом, словно встреча их лишь подтвердила то, что он уже знал каким-то таинственным образом. — Так-так. Правый глаз устаёт после непродолжительной работы. Боли в желудке. Так-так. Учащённое сердцебиение. Иногда ощущение прилива крови к голове. При головных болях внешняя сторона предплечья становится нечувствительной. Так-так.

Осмотр занял много времени. Когда он окончился, доктор Ноке-Тюль встал под бюстом Наполеона, заложил одну руку за спину, другую сунул под бороду, выставил одну ногу вперёд и объявил:

   — У вас, мой дорогой месье, расстройство пищеварения — избыток желудочной кислоты, что связано с лёгким, очень лёгким нарушением кровообращения и, вполне естественно, вызывает лёгкую нервную реакцию. Причина этого кроется главным образом в вашей диете. Вам нужно пройти курс лечения серой. Рекомендую минеральные воды в Шатель-Гийоне.

Ги не почувствовал доверия к доктору. Ливрейный слуга с поклоном проводил его. Он ушёл, жалея о потерянном времени и деньгах, но когда вернулся домой, Франсуа подал ему письмо от мадам де Мопассан. Она написала доктору Ноке-Тюлю и настаивала, чтобы Ги последовал его рекомендациям. Ноке-Тюль определённо должен был ей ответить и сообщить о своих советах.

Шатель-Гийон — унылая дыра в Оверни! При мысли о ней Ги содрогнулся. Ему представились маленький мрачный отель, музыкальное трио, скучные люди, невыносимые дни с питьём вод, ужасное казино, козьи тропы... Но мадам де Мопассан обладала непреклонным характером, и Ги понимал, что его упорный отказ только расстроит её. Это будет предосудительно. Поэтому, скрепя сердце, он сдался, велел Франсуа уложить вещи и поехал поездом на двадцатипятидневный курс лечения в Шатель-Гийон.

Скука? Это заблуждение быстро развеялось. В отеле оказались две хорошенькие «вдовушки», как они отрекомендовались ему, которые, как выяснилось, тоже боялись «скуки», — и они втроём провели три весёлые недели в тесной компании, к возмущению местных и приезжих буржуа. Они засиживались в низкопробном кафе до глубокой ночи. Втроём нанесли визит в местный бордель, завязали оживлённое знакомство с мадам и толстыми, весёлыми девицами, Ги подарил им по экземпляру «Заведения Телье» под восторженные восклицания тех, кто узнавал в персонажах себя. В конце первой недели Ги вспомнил, что его старый парижский приятель Дюран де Рошгюд живёт неподалёку в родовом замке. Они приехали туда втроём. Рошгюд пригласил их пожить несколько дней в летнем домике.

   — Я бы предложил вам жить в замке, — сказал он. — Но... видите ли, здесь мать, а у неё свои взгляды.

   — Конечно, — радостно ответил Ги. — Мы понимаем.

Он однажды видел мадам Рошгюд — неприятную женщину с бородавками, носившую громадные шляпы.

На другой день Ги предложил обеим спутницам осмотреть местную достопримечательность, находившуюся во владениях Рошгюда, возвышенность Тазена, погасший вулкан с чистым голубым озером в кратере. День был жарким. Идеальный круг неподвижной голубой воды, прозрачной как стекло, оказался неодолимо привлекательным.

   — Давайте выкупаемся, — предложил Ги.

Женщины сразу же согласились. Все вместе разделись и бросились в воду. Вскоре Ги в шутку сцепился с одной из них, та, держась в воде вертикально, стала разводить ноги и притягивать его к своему крепкогрудому телу, другая медленно плавала вокруг, подбадривала их и корчила смешные рожи.

   — Ну давай же, дорогой, — сказала первая, страстно прижалась к нему и крепко обхватила за плечи.

   — А меня, дорогой? — Вторая стала брызгать на них.

Неожиданно с берега послышались вскрики и восклицания. Быстро разъединясь, они посмотрели в ту сторону и увидели мадам де Рошгюд в шляпе с широкими трясущимися полями, возле неё стояли несколько женщин и священник, все таращились на них, выкатив глаза. Наступило короткое замешательство. Стоявшие на берегу залились краской. Потом все они с испуганными криками развернулись и пустились прочь, тряся полями шляп и зонтиками от солнца, последним, подобрав полы сутаны, бежал священник.

Трое в озере переглянулись и расхохотались.

   — Это дамское историко-геологическое общество вышло на работу в поле! — простонал Ги.

   — Йо-хууу! Вернитесь!

Дюран приглашал всех троих на другой день к обеду в замок, но в домике не появлялся всё утро. Ги и его спутницы, готовые ко всему, решили отправиться туда как ни в чём не бывало, но потом увидели сквозь деревья величественную процессию лакеев с тарелками, блюдами и корзинками еды. Мажордом с важным видом поклонился.

— Мадам де Рошгюд приветствует вас, месье. Обед подан!

Однако на следующее утро, когда они уже были в отеле, появились двое мужчин с большими, закрученными вверх усами, и час спустя Ги обнаружил записку от обеих женщин, уехавших вместе с ними. Усмехаясь, он прочёл её. Мужчины явно были сутенёрами и хотели найти для своих «вдовушек» более доходные места!

Ги обрадовал их отъезд: ему уже много дней приходилось сдерживать порывы к работе. Он хотел написать роман, действие которого происходит на курорте вроде Шатель-Гийона — вывести целую шутовскую галерею врачей. И чёрт возьми! Это будет любовная история, но в «цивилизованном» мире. Он покажет Бурже...

 

12

Гостиная в особняке на авеню Фридланд была заполнена изысканной публикой. Ги стоял у открытого окна, в которое задувал лёгкий ветерок. Большая люстра сверкала огнями. Рядом в маленькой гостиной оркестр негромко играл вальс. Эммануэле, одетой в белое, ниспадающее красивыми складками платье, всеми силами старались угодить её «трупы». Она развлекалась тем, что не обращала внимания на мужчин, которые все подходили, кланялись и целовали ей руку. Мужчины замирали с настойчивым и несколько глупым видом, некоторые делали шаг вперёд, пытаясь привлечь её внимание сбивчивой речью. Потом отступали и оглядывали остальных.

Кто-то тронул Ги за локоть. Это был Альфонс Доде.

   — Посмотрите на Монтескью с черепахой, — сказал он, поведя в ту сторону своей козлиной бородкой. Робер де Монтескью, поэт и экстравагантный эстет, друг Гюисманса, водил среди посмеивающихся гостей черепаху на ленточке. Панцирь её украшали большие драгоценные камни, красные и зелёные.

   — Кто это с ним? — спросил Ги.

У спутника Монтескью было круглое напудренное лицо, тонкие, судя по всему, подкрашенные губы, светлые напомаженные волосы и грузное тело.

   — Это? Оскар Уайльд.

Доде и Ги переглянулись.

   — Привет, старина.

К ним подошёл Анри Жервекс, художник, застенчивый «труп». Вскоре возле них собралась группа гостей. Ги потихоньку отошёл в сторону и услышал рядом с собой чей-то голос:

   — Ага! Le mauvais passant.

Он повернулся, увидел Мари Кан и замер, поражённый её красотой. Она была в платье, обнажающем шею и плечи, широкие скулы подчёркивали изящный овал лица, в её улыбке сочетались наивность и холодный цинизм, что было внове для него. В ушах у неё были длинные персидские серьги из цветной эмали на золоте, зачёсанные вверх чёрные волосы блестели. Под скулами темнели ямочки. В декольте виднелась ложбинка между грудями. Кожа у неё была с легчайшим золотистым оттенком. На шее не было никаких украшений.

   — Таков, значит, у вас способ приветствия? — спросила она.

Ги осознал, что таращится на неё, и поцеловал ей руку.

   — Прошу прощения.

Ги тщетно подыскивал, что сказать, чтобы спасти свою репутацию.

   — Вы до того очаровательны, что я вас не сразу узнал.

   — Это уже лучше!

   — Когда приехали?

   — Вчера вечером. И завтра уезжаю.

Они находились неподалёку от маленькой гостиной, где играл оркестр; Ги до сих пор почти не замечал музыки.

   — Давайте потанцуем, — предложил он.

Мари поглядела ему в глаза. Потом лёгким движением оправила платье и протянула к нему руки. Ги взял её за талию, и они закружились в танце. Мари слегка откинулась назад. Он ощущал ладонью корсаж и тяжесть её тела. Брови её были подкрашены.

   — Значит, я mauvais passant? — спросил он.

Мари чуть запрокинула голову и рассмеялась:

   — О нет.

   — Один лодочник на Сене называл меня guillemot passant.

   — Guillemot — птица, гнездящаяся высоко в неприступных скалах, так ведь? — спросила Мари, блеснув глазами. Ги рассмеялся.

Мари сказала, что находится в Париже проездом по пути к сестре и друзьям во Флоренцию. Когда они перестали танцевать и прогуливались среди прочих гостей, она говорила весело и отвечала ему с нескрываемым удовольствием. Однако лёгкая ирония нескольких её фраз смутила его — что она тут же заметила и постаралась сгладить произведённое впечатление. Мари вернулась со Средиземноморья, проведя там летний сезон.

   — Значит, мы разминулись с вами, — сказал Ги. — Я был в Антибе в пятницу. — И поймал её насмешливый взгляд. — Нет! Я покупал тендер. Хорошую морскую яхту, в киле семьсот килограммов свинца, общий вес без полезного груза девятьсот. И чтобы дать вам полное представление о ней, там есть команда из двух человек, Бернар и Раймон.

   — И называется она «Милый друг»?

   — Как... да.

Он изумлённо вскинул брови. Потом оба рассмеялись.

Ги находил Мари необыкновенно красивой. Мужчины подходили и целовали ей руку. Эммануэла дважды подсылала стареющих вдов туда, где они находились чуть в стороне от остальных. После того как они избавились от второй, снова начав танцевать, Ги сказал:

   — Очевидно, мне намекают, чтобы я не монополизировал вас.

   — Потоцкая определённо считает это опасным, — ответила Мари. — Хочет, чтобы вы оставили в покое молодых женщин и вселяли надежды в поблёкших!

Подобное заявление можно было б услышать от самой Эммануэлы. И Мари сказала это, глядя ему в глаза, со смесью колкости и наивности.

В конце концов им пришлось расстаться. Ги подумал, что Эммануэла, должно быть, знала об их знакомстве; и с её стороны было утончённой провокацией отыскать Мари и пригласить на этот вечер. Графиня хотела продемонстрировать свою власть над ним, при этом ей приходилось выглядеть и весьма заинтересованной в нём, и совершенно безразличной. Это было характерно для Эммануэлы — предоставить доказательство того, что она хочет властвовать над тобой, и при этом сделать вид, будто ты ей совершенно не нужен.

Ги видел среди голов и плеч гостей чёрные волосы и улыбку Мари. А ещё дальше — Эммануэлу и, глядя на неё, желая её, ощущал лёгкую дрожь в мышцах.

Он желал их обеих. И переводил взгляд с одной на другую. Желал так, словно мог раздвоиться и слиться в любовном порыве с обеими одновременно. Обе были сейчас в высшей степени недоступны и потому в высшей степени соблазнительны. Он желал улечься с обеими на пуховую перину, чтобы каприз одной возмущал другую. Желал упиваться влекущими к себе объятиями обеих, чтобы они были соперницами, чтобы обеих разжигали лёгкая ненависть и лёгкий стыд! Эммануэла с ледяным видом не желала его замечать.

Ги поймал себя на том, что, глядя на Мари, прислушивается, надеясь услышать её голос, тщетно и глупо пытается догадаться, что она говорит. Когда она уходила с человеком, с которым почти не разговаривала, Ги ощутил острый укол зависти.

Рано утром Ги отправил к ней посыльного с запиской, но тот вернулся и сказал, что она уехала. Он решил посвятить утренние часы работе. Новая книга, «Монт-Ориоль», писалась трудно. Он не мог передать той атмосферы, которая казалась ему столь многообещающей, когда замысел только возник у него в Шатель-Гийоне. Такого с ним ещё не бывало. Раньше он писал целые повести без необходимости возвращаться хотя бы к одной фразе. Теперь часами корпел над одной страницей и в конце концов перечёркивал её с раздражением и презрением к себе.

Ги сидел с пером в руке, глядя на улицу Моншанен, мысли его блуждали. Эрмина оказалась неотзывчивой; на его предложение приехать в Париж она прислала безучастный ответ. И Клем — прежде всего Клем. Она жила в Этрета, присматривала за виллой, писала только ради напоминания о связанных с ней делах. Под давлением различных обстоятельств их отношения вернулись к исходной точке. Никто из них, казалось, ничего не мог с этим поделать. Клем приняла это со своей нежной нетребовательностью.

И что теперь?.. Внезапно Ги ощутил одиночество и неприкаянность, от которых не было спасения после того ветреного вечера в парке много лет назад. Раздался стук в дверь, Франсуа принёс почту — обычную пачку писем, главным образом от женщин. Луи Ле Пуатвен писал из Лондона о последнем концерте старого Ференца Листа, который обернулся небывалым, неслыханным триумфом, «исступлением без конца». На следующем конверте стоял штемпель Нейи, но письмо переслали из издательства Авара. Писала женщина. Она слышала, что он в Париже, и хотела встретиться с ним наверху у Биньона в час дня девятого или шестнадцатого. «Я высокая, белокурая, кареглазая. Буду в тёмно-коричневом платье...» Подписано было: «Кристина». Ги взглянул на календарь. Шестнадцатое. Час — странное время для свиданий. Это расшевелило его любопытство.

Ги вымылся, неторопливо оделся и пошёл в ресторан Биньона. Через сорок минут никто похожий на автора письма не появился, и у него вышла стычка с несколькими охотниками за знаменитостями. Это был розыгрыш. Глупо было отзываться. На бульваре он остановил коляску. «Улица Моншанен, десять». Под стук подков лошади он внезапно поймал себя на мысли о Мари Кан... Мари...

Париж был охвачен горячкой преклонения перед героем, генералом Буланже, который собирался, встав во главе войск, воздать отмщение Германии. Когда он, красивый, величавый, мужественный, гарцевал на вороном коне по Елисейским полям на параде Четырнадцатого июля, это вызвало бурю народных приветствий.

   — Да здравствует Буланже! Да здравствует Буланже! — ревела густая толпа, из множества окон махали платочками. Где бы ни появлялся «отважный генерал», его встречали шумно, радостно, восторженно. А женщины! У Буланже было сто тысяч поклонниц. У всех швей и прачек в чердачных квартирах висели его портреты. Каждая светская дама мечтала, чтобы он блеснул в её гостиной. Алые гвоздики — эмблема Буланже — красовались в каждой петлице, на каждом корсаже, словно сердца, отданные мужественному генералу. Ги взирал на всё это с любопытством.

Пришла неожиданная весть. Эрве собрался жениться! Мадам де Мопассан написала из Антиба:

«Её зовут Мария-Тереза д’Андон. Эрве было почти перестал видеться с ней, и я решила, что между ними всё кончено, но вчера вечером он сказал, что они уже объявили о предстоящем браке и должны пожениться через десять дней. Рада ли я этому, не пойму. Приданого у неё нет. Девушка она хорошая, и видно, что любит его. Но как они будут жить, не знаю. Эрве рассчитывает на то, что ты присылаешь нам, и не выказывает склонности работать — разве что садовником, а в садовники его вряд ли кто наймёт».

Эрве женится! Ги стоял с письмом в руке, охваченный каким-то неожиданным чувством. Потом крикнул:

   — Франсуа! Закажи фиакр. И возьми билеты до Антиба. Завтра едем на юг.

Ги нашёл Эрве спокойным, счастливым, влюблённым. Мария-Тереза была маленькой, слегка застенчивой и, подумал он, очаровательной. Эрве рассказал ей всё об их детстве в Этрета, об аббате Обуре и играх в церковном дворе. Братья засиделись до глубокой ночи, радуясь сохранившимся в памяти именам и улыбаясь воспоминаниям.

   — Господи, была бы здесь Жозефа! — со вздохом сказала Ги мадам де Мопассан. — Эрве хочет пригласить на свадьбу самое меньшее пятьдесят гостей, большинства которых не знаю ни я, ни кто бы то ни было.

Старая Жозефа ушла на покой и осталась в Этрета.

Ги перед свадьбой подолгу разговаривал с матерью, много разъезжал. Утром в день бракосочетания ярко светило солнце. Мария-Тереза в белом платье выглядела обворожительно; Эрве потел в чёрном костюме и нервничал. Когда после венчания выходили из церкви, Ги сказал:

   — Старина, что скажешь, если мы сделаем крюк и поедем по грасской дороге? Это не намного удлинит путь. Мы с матерью впереди, вы сзади.

   — Хорошо, — ответил Эрве и обратился к Марии-Терезе: — Мы, кажется, выбрали самый жаркий день в году, не так ли, мадам?

Из-под конских копыт вздымалась пыль. Развевалась бахрома на тенте экипажа, море было залито солнцем. На минуту оно скрылось из глаз, когда дорога сделала поворот, потом она снова пошла вдоль берега. На полпути Ги велел кучеру:

   — Остановите здесь.

Мадам де Мопассан удивлённо взглянула на него.

   — Ги, в чём дело? Гости будут недоумевать, где мы.

   — Не беспокойся. — Ги ободряюще пожал её руку. — Подождут. А теперь сойди.

   — Дорогой, я ничего не понимаю.

Позади них остановился подъехавший экипаж с Эрве и Марией-Терезой.

   — Почему мы остановились? — крикнул Эрве.

   — Хочу вам показать кое-что, — ответил Ги и поманил их. — Идите сюда.

В густой живой изгороди, окаймлявшей дорогу, были ворота. Ги распахнул их, подождал брата с невесткой и повёл внутрь. Там был большой сад, простирающийся к самому морю, с цветущими клумбами, сверкающими теплицами, стоящим на месте оборудованием.

Эрве утёр пот со лба.

   — Старина, чего это ради...

   — Вот, Эрве, — Ги повёл рукой, — это всё твоё. Поздравляю.

   — Моё? — уставился на него брат.

   — Свадебный подарок от меня, старина. Теперь ты садовод.

   — Ги, я не верю своим ушам. Ги... — На глазах Эрве навернулись слёзы. — Как... как ты... — Он обнял брата и расцеловал. — Это же стоит, должно быть, целое состояние!

Сияя от радости, он побежал мимо теплиц. Мария-Тереза обняла деверя.

   — Спасибо. Ты так добр. Он больше всего мечтал об этом.

Мадам де Мопассан утирала глаза.

   — Мария-Тереза! — радостно позвал Эрве. — Иди посмотри.

Они осмотрели сад — наскоро, потому что их ждали гости, — и на обратном пути, когда кучер погонял лошадей, Эрве оживлённо говорил:

   — Какой большой! Я смогу продавать цветы в Антибе, Ницце, Канне. Видела мимозу? В сезон её будет столько, что мы станем отправлять её в Париж... Ги, теперь тебе нужно жениться и осесть здесь вместе с нами.

   — Да, да, — поддержала его Мария-Тереза.

   — Что скажешь, Ги? — спросила мать, всё ещё подносившая платочек к глазам.

Ги засмеялся. Он ни разу в жизни не бывал так счастлив. Эрве заслуживал сада. В армии ему приходилось несладко. И всегда не везло, но он никогда не жаловался. Пора Эрве обрести независимость и возможность заниматься тем, что он любит. Прежде они часто спорили; Эрве то и дело залезал в долги, правда, тому существовало оправдание, но теперь всё это в прошлом. Он поглядел на счастливые лица брата и Марии-Терезы.

   — ...Ги, но это целое состояние.

Ничего, он зарабатывает большие деньги — большинство писателей в Париже назвало бы их баснословными. Дела его так хорошо не шли ещё никогда. Газеты, журналы добивались от него рассказов; за какую-то хронику он получал пятьсот франков. Одно за другим выходили подарочные издания. Он был богат. Знаменит в тридцать шесть лет. Счастлив... да, в данную минуту счастлив. Ги поглядел на сияющее под солнцем море, сквозь стук копыт и громыхание колёс слышались голоса Эрве и Марии-Терезы. Вот этого счастья он достигнуть не смог. Эрве достиг; жизнь вознаградила его таким образом. Этого не могли дать Мари, Эммануэла, Эрмина, Клем — их образы проплывали перед ним, любимые, желанные, причиняющие страдания. «Ги, чего ты ищешь?» — однажды спросила его Эрмина. Возможно, покоя — где-то за пределами длинного, тёмного, пустого бульвара одинокого сердца.

   — Послушай, Ги, — похлопал его по колену Эрве. — Теперь мы должны вывести фамильную розу. «Полианта Мопассантиа».

Ги повернулся к ним.

   — Подвид «Милый друг Виргиниана».

Все засмеялись.

   — Это первым делом!

   — Ой, они уже съезжаются, — сказала мадам де Мопассан, когда они подъехали к вилле, где гости вылезали из экипажей и шли навстречу с поздравлениями.

   — Вот и новобрачные! Поздравляем... Желаем счастья...

Над Сеной сгустилась тьма. Ги, мерно загребая вёслами, повёл лодку в направлении Шату. Потом, обогнув островок, бросил вёсла, лодка по инерции подплыла к берегу и уткнулась носом в камыши. Отдыха ему не требовалось; он чувствовал себя полным сил и даже как-то странно оживлённым. Но почти бессознательно уловил какую-то перемену в атмосфере и перестал грести. Поднял глаза к луне, холодно светившей сквозь высокие облака. Слышен был только лёгкий плеск воды о берег, да пробежавшая крыса свалила в воду камешек.

По возвращении со свадьбы Эрве ему неудержимо захотелось на любимую реку его безденежной юности, и он приехал один, чтобы вновь насладиться её прежним очарованием.

От воды стал подниматься туман, нежный, таинственный. Глядя на него, Ги не сразу осознал, что взгляд его прикован к одному месту у дальней кромки острова. Туман там не стелился над рекой тонким слоем. Он клубился, завивался спиралью вверх, казалось, обретал форму человеческого тела и приближался, скользя по поверхности воды. Качнулся было, и Ги подумал, что эта фигура двинется через остров прямо к нему; но она изменила направление и, приближаясь, стала словно бы приседать. Руки и ноги Ги напряглись до боли. Он ощущал нечто вроде «присутствия», как в комнате на улице Моншанен. Силился отвести взгляд от туманной фигуры, но не мог. То был Орля. Это странное имя, которого Ги никогда раньше не слышал, прозвенело у него в голове. Орля! С какой-то смутно колышущейся массой вместо головы, что придавало всей фигуре нечто особенно зловещее.

Ги хотел уплыть. Но мозговые импульсы не доходили до его рук. Орля был уже гораздо ближе, у самых, камышей. Напряжённые руки Ги отказывались повиноваться. Внезапно в его ушах раздались те звуки, о которых он говорил Бурже. Далёкие слившиеся голоса вопили и стенали из гулкой пещеры. Ги почувствовал, как по лицу его струится пот. Голоса оборвались, и плеск воды тут же усилился до оглушительного. Ги неистовым усилием дотянулся до весел, схватил их и сделал мощный гребок. Лодка едва двинулась. А Орля был уже почти возле неё. Мозг Ги всё ещё плохо координировал работу мышц. Он загрёб снова, чувствуя, что мускулы натянулись, как тетива; и опять лодка почти не двинулась.

Орля пригнулся, готовясь вскочить на корму, видно его было вполне отчётливо. Ги изо всех сил налёг на вёсла — лодка сорвалась с места, и в следующий миг он широко загребал вёслами на стрежне реки, туман вокруг был белым, пустым.

Ги приплыл в Шату; слуга из дешёвого придорожного отеля, который содержали старики Катркювы, знакомые Мопассану ещё по временам «Лепестка розы», впустил его, и он поднялся к себе в комнату, охваченный волнением и любопытством. Постоял у окна, глядя на чуть поблескивающую реку. Что это было — самовнушение, гипнотический эффект тумана и неверного света? Ги был уверен в одном: дело тут обстояло иначе, чем с видением собственного призрака на улице Моншанен в ту ночь, когда он позвал на помощь Мезруа. Тот случай он счёл раздвоением личности — одним из тех загадочных феноменов, о которых доктор Шарко и его коллеги заставили в последнее время говорить всю Францию.

Но Орля... как это странное имя пришло ему в голову? Ги ходил взад-вперёд по комнате; мысли теснились в голове, разум, казалось, был открыт потоку импульсов, впечатлений, озарений. Ярко горящая лампа отбрасывала на стену его громадную, чёткую тень. Орля — как жутко, когда тебя преследует этот неодолимый таинственный призрак! В памяти Ги всколыхнулись древние поверья.

Внезапно ему показалось, что за дверью комнаты кто-то молча стоит. Ги выглянул. Никого. Потом сел за стол и принялся писать рассказ о человеке, которого преследует Орля, перо его быстро бежало по бумаге.

Ветер, продувавший улицу Моншанен, гудел, словно слабые голоса, над стеклянными панелями, из которых состоял потолок комнаты. Серое февральское небо уже темнело. Ги сидел за письменным столом, прислушиваясь к журчанию воды в канаве снаружи. Комната — «оранжерея», как называл её Франсуа, — была тёплой, уютной, однако его била дрожь. До чего ненавидел он эту погоду! Она напоминала ему о днях службы в морском министерстве, об отчаянии при виде того, как деревья в Тюильри сбрасывают листья и долгая зима окутывает город. Ги хотелось бы оказаться на борту «Милого друга» в весеннем Средиземном море. Однако требовалось уладить неприятные дела с Аваром; он решил покончить с ними сегодня.

Ги поднялся и дёрнул шнурок звонка. Франсуа было велено не входить без вызова; с гостьями очень часто возникали пикантные ситуации. Господи, до чего эти женщины были доступны! Казалось, все они стремились соблазнительно разлечься на шкуре белого медведя перед камином, даже замужние. Они ждали от него любовного акта, и если он не проявлял инициативы, заводили речь о его «репутации» в таком тоне, что сомнения относительно их желаний не оставалось. Стоило войти в гостиную — к сенатору, к банкиру, — и он ощущал на себе взгляды всех женщин; их застенчивость и лукавство выражали невысказанные напрашивания. И не исключено было, что в ближайшие дни произойдёт немало странных «совпадений». Он столкнётся с одной из женщин, «случайно проходящей» по улице Моншанен; другие выйдут из фиакра, когда он будет стоять возле кафе «Мадрид» или Тортони; ещё одна только что получит письмо от младшей кузины из провинции, которая хочет стать писательницей, и забежит с визитом «по пути за покупками». Два раза женщины приходили, заявляя, как любезно с его стороны было пригласить их на чай — хотя не получали от него никаких приглашений.

Он брал их — почти всех. Большинство молодых оказывались пылкими любовницами на час-другой, отдавшись после недолгих колебаний со всей страстью. Потом почти неизбежно наступали осложнения, потому что они хотели ещё встреч. Те, что были постарше, но ещё аппетитными, доставляли ему насмешливую радость тем, как жадно, со стонами прижимались к нему на ковре, полураздетые, в позах, представлявших полнейший контраст с тем величественным, надменным достоинством, которое они напускали на себя, играя главные роли в своих гостиных, в своих семьях, на званых обедах, которые устраивали их влиятельные мужья. У замужних, стремящихся сохранить тайну свиданий с ним, существовала излюбленная хитрость. Под вечер они садились в фамильный экипаж, ехали к «Галерее Лафайет», большому магазину на бульваре Османн, быстро проходили через многолюдный главный вход со свёртком, который хотели «обменять», потом спешно выходили в другую дверь и брали фиакр до улицы Моншанен. Кучер ждал и ждал у тротуара, пока мадам «ходила по магазину». Потом перед закрытием она выходила из главного входа с «обменённым» свёртком, вздыхала: «Ах, до чего же утомляешься в этих магазинах. Домой, Жюль» — и усаживалась в экипаж.

Франсуа постучал и вошёл с несколькими письмами.

   — Подбрось ещё угля, — сказал ему Ги.

   — Сейчас, месье.

Франсуа занялся печью, поворошил кочергой в топке и высыпал туда остававшийся в ведре уголь. Ги стал вскрывать письма. Второе пришло от Эммануэлы — она написала из Карлсбада четыре строчки, почти бесстрастных, но исполненных прежней обольстительности. Закончила характерным для неё: «Пишите!»

Франсуа вернулся снова с полным ведром.

   — Я жду месье Авара, — сказал Ги. — Проводи его сюда, как только он приедет.

   — Хорошо, месье.

Ги продолжал просматривать письма. Как, опять? Он вскрыл последний конверт и прочёл на слегка надушенном листке:

«Вы жестоки ко мне. Придя на последнее назначенное свидание, я прождала целый час. А вы не появились. Почему вы так обходитесь со мной? Я люблю, я обожаю вас. Вы для меня всё. Я отдаюсь вам душой и телом. Прошу вас, пожалуйста, придите на свидание завтра, в среду. Я буду в чайной на улице Дону в пять часов. Кристина».

Ги скомкал письмо и швырнул в мусорную корзину, вновь придя в раздражение. Чёрт бы побрал эту особу! Шутка была удачной (он несколько раз смеялся над собой после той истории), но нельзя же продолжать её вечно. Эта самая женщина назначила ему свидание в ресторане Биньона несколько месяцев назад — и не появилась. Потом раздобыла каким-то образом его адрес и стала слать ему свои школьнические писульки по три раза в неделю. В них всегда было одно и то же, она предлагала себя и просила о встрече. Один раз он сглупил, отправился на свидание — и, разумеется, она не пришла. Должно быть, ей это доставило удовольствие.

Раздражение Ги не проходило. Это письмо и мысль о предстоящей встрече с Аваром действовали ему на нервы. Почему не пишет Мари? Ежедневно приходят идиотские письма вроде этого, а от неё ни строчки. Зачем ей понадобилось ехать чёрт знает куда, в Россию, когда они только начади сближаться? После того вечера у Эммануэлы они часто виделись; Мари обладала привлекательностью, какой не обладали другие женщины. Она находила с ним общий язык, и вместе с тем в ней было нечто циничное, дразнящее, что он разглядел с самого начала. Мари была избалована вниманием. Возможно, в России... Проклятье!

Ги взглянул на часы. Авар опаздывал. Почему он не может являться вовремя? Беда в том, что ему недостаёт чувства ответственности. Ги не хотелось ехать для этого разговора в издательство; это поставило бы его в психологически невыгодное положение. С издателями вечно не всё ладно — постоянно какие-то придирки, какие-то споры; к тому же надо просматривать их счета, как бухгалтеру, чтобы тебя не надули. Чёрт возьми — где же он? Ги снова направился к шнуру звонка, но, едва поднял руку, раздался стук, и Франсуа открыл дверь.

   — Месье Авар.

Издатель вошёл, как всегда, неряшливый, вертя своей круглой головой, одна рука была протянута для пожатия.

   — Дорогой друг. — Он повернул голову. — Как? Огонь в печи? Вы что — пишете о чистилище? Тут сущее пекло.

   — Да? Мне холодно, — ответил Ги.

   — Холодно? — Авар поглядел на него, потом издал короткий смешок, словно принял это за шутку. — Итак, мой дорогой друг, я принёс ваш последний счёт. Думаю, вы найдёте его вполне удовлетворительным — вполне, вполне. Если желаете, можете взглянуть. — Издатель стал рыться в портфеле, его слишком оживлённый тон создавал впечатление, что он хочет оградиться от неприятностей, которые явно не заставят себя ждать.

   — Спасибо, счёт я уже видел в издательстве, — ответил Ги. — И если вы называете его удовлетворительным, то будь я проклят, если придерживаюсь того же мнения. Авар, в чём дело с «Монт-Ориолем»?

   — Дело?

   — Чёрт возьми! На книгу написаны хорошие рецензии, почти все восприняли её благосклонно — и смотрите, как медленно она продаётся.

Авар замялся.

   — Она... несколько отличается от вашей обычной манеры, от того, что люди привыкли находить у Ги де Мопассана.

   — Вы хотите сказать, что она о светской публике? У Бурже все книги о светском обществе, разве не так? И они прекрасно распродаются.

   — Я не говорю...

   — В «Жиль Блазе» книгу сочли замечательной. Просто вырвали из рук, чтобы печатать с продолжениями. А посмотрите, как она продаётся у вас — посмотрите, Авар, вы ничего для книги не делаете. Не рекламируете её, даже не пытаетесь этого делать.

   — Это несправедливо.

   — Не было никаких рекламных кампаний. Должен ли я убеждать вас как новичок, что книга должна хорошо продаваться? Должен ли я побуждать вас привлечь к ней внимание читателей, будто меня никто не знает? Вы ведёте себя так, будто вам на всё наплевать, и в результате на неё всем наплевать!

Ги выходил из себя.

   — Я не могу заставить людей покупать книги.

   — Мои до сих пор покупали.

   — Эта несколько в ином роде.

   — Господи, тем проще вам возбудить к ней интерес. Будь она в прежнем духе, тогда бы у вас были причины жаловаться.

Лицо Авара приняло обиженное выражение.

   — Вы забываете, что распродать книгу и в моих интересах.

   — В таком случае могу только сказать, что вы пренебрегаете как моими интересами, так и своими. «В ином роде»! Вы просто ищете отговорку, Авар.

   — Разве я могу что-то поделать, если в публике существует сопротивление?

   — Да?! Ваше дело сломить его.

   — Я делаю всё, что могу. — Авар отвернулся от раскалённой печи, лицо его раскраснелось от жара в комнате. Сделав над собой усилие, он примиряюще заговорил: — Дорогой друг, «Монт-Ориоль» — случай особый; можно поговорить об этом впоследствии. Прошу снова, дайте мне ту повесть о призраке, «Орля», которую публиковали в «Жиль Блаз» осенью, и увидите, она будет иметь огромный успех, как «Пышка». Ну как? — Он улыбнулся и утёр лицо платком. — Ну как?

   — Извините, Авар. Я решил податься в другое место.

   — То есть к другому издателю?

   — Да. К Оллендорфу.

   — Но... но... — Авар растерянно зашевелил руками. Шагнул вперёд и заговорил умоляющим тоном: — Прошу вас, подумайте. Мы сотрудничаем много лет. Мы старые друзья. Не раз добивались в прошлом успехов — с самого начала, так ведь? «Заведение Телье», «Жизнь», «Милый друг», все рассказы. Вы знамениты. Мне приятно сознавать, что в этом есть и моя небольшая заслуга. Я рисковал. Сегодняшнее осложнение — пустяк. Нас связывает старая дружба, не так ли?

   — Я заключил контракт с Оллендорфом.

   — Ах вот оно что! Так, так. Понятно.

Авар печально отвернулся.

Через десять минут разговор окончился, они распрощались. Авар крепко пожал Мопассану руку и ушёл. Ги вернулся в комнату. Ну что же, с этим покончено. Это было неизбежно. Авар сдавал позиции, он не мог больше заниматься издательскими делами с прежним жаром и чутьём. Ги постоял, прислушиваясь к журчанию воды в канаве на улице. Ему хотелось забыть укоризненное выражение на лице Авара. Это был разрыв с прошлым; он неловко себя чувствовал. Снова потянул за шнурок звонка.

   — Франсуа, ещё угля.

Тот заколебался, глядя на пламенеющую топку.

   — Э...

   — Господи, печь вот-вот погаснет! — громко произнёс Ги.

   — Да, месье.

Франсуа высыпал несколько совков угля в печь, уже начинающую раскаляться докрасна внизу.

   — И приготовь душ — похолоднее.

Он чувствовал приближение головных болей.

   — Хорошо, месье.

Франсуа вышел.

Ги бросился на кушетку. Его охватывало какое-то непонятное смятение; он понимал, что должен отделаться от него, выбросить из головы Авара, будущее, лёгкое беспокойство о Мари. Взял лежавшую под рукой книгу. Её принёс Бурже. То был сборник морских рассказов, присланный его приятельницей, какой-то графиней, которая ими восхищалась. Бурже просил написать на сборник рецензию в «Нувель ревю». Ги открыл первую страницу, пытаясь сосредоточиться. Выпал листок бумаги. Он развернул его.

   — Что за чёрт...

Он отложил книгу, поднялся и стал читать записку. Приятельница Бурже прислала её ему вместе с книгой. Почерк был тем же самым, что в докучных письмах от «Кристины». Он быстро шагнул к мусорной корзине, вытащил брошенное туда смятое письмо и сравнил почерки. Никакого сомнения, одна и та же рука. Подписана записка была «Лили де М.». В верхнем правом углу листка была вытиснена графская корона, в левом — адрес графини на улице Курсель. Ну конечно! Лили де Мунес — маленькая испанская графиня, с которой он познакомился у Эммануэлы. Так вот кто писал эти письма! Он вспомнил её — маленькая, стройная, но широкобёдрая, с массой чёрных волос и миндалевидными глазами. Ги слегка флиртовал с нею несколько раз — насколько можно было флиртовать в присутствии графини Потоцкой с другой женщиной. Ну что? Ги повеселел, депрессия внезапно прошла. Графиня Лили получит желаемое свидание. Ги посмотрел на часы — пять пятнадцать. Идеальное время для занятий любовью. Может, он застанет её за писанием очередного письма к нему! Ги распахнул дверь и столкнулся с Франсуа.

   — Душ готов, месье.

   — Забудь о нём. Найди мне фиакр.

Дождь лил как из ведра. Стоя в просторном, красиво обставленном вестибюле дома на улице Курсель, Ги вспомнил, что графиня как будто не замужем. Желтолицый лакей с поклонами проводил его в гостиную. Ги обратил внимание на большой диван с подушками. В самый раз. Через минуту графиня, изящная в новомодном облегающем платье, подошла и протянула ему руку с холодной самоуверенностью.

   — Это приятный сюрприз.

   — Мне пришло в голову, что я должен нанести вам визит.

Графиня была гораздо привлекательнее, чем ему помнилось, и притом моложе, примерно двадцати трёх лет. У неё были большие тёмные глаза, спадавшая на лоб чёлка. Однако недоступность, которую предполагали её строгое платье, обстоятельства встречи и уверенность в собственной неприкосновенности, делала её особенно соблазнительной.

   — Позвольте подарить вам это, мадам, — Он протянул ей экземпляр «Монт-Ориоля». — Я забыл, к вам следует обращаться «мадам»?

   — Да. Мой муж в отъезде. Его поместья...

   — Конечно, конечно.

   — Я как раз писала письмо мадам Кан. Может быть, вы виделись с ней? Присаживайтесь.

   — Она тоже в отъезде.

Они сели на диван и принялись обсуждать знакомых. Ги затягивал этот разговор ради удовольствия продлить предвкушение. Чуть смугловатая графиня изящно взмахивала при разговоре руками с длинными пальцами; в уголках её рта часто появлялась улыбка, словно она с удовольствием напоминала гостю о своей шутке над ним. Однако сидела выпрямившись и довольно далеко от него. Через некоторое время она положила книгу на стол. Ги сказал:

   — Загляните внутрь. Я подписал её вам.

   — Вот как? — Она открыла форзац. — «Кристине, ждать которой больше не придётся».

Ги писал в фиакре. Она подняла на него глаза и слегка залилась нервным румянцем.

   — Не понимаю. Книга предназначена кому-то другому.

   — Нет. Вам, дорогая моя. Может, вы писали сейчас письмо не Мари, а ещё одно мне? Что-нибудь в духе: «Придя на последнее назначенное свидание, я прождала целый час, а вы не появились. Я отдаюсь вам. Буду в чайной на улице Дону в пять часов»?

Но графиня решила поиграть в невинность.

   — Значит, вам кто-то писал письма, и вы сочли, будто это я?

   — Если вас это позабавит, я прождал у Биньона сорок минут.

   — Вот как? — На миг юмор пересилил смущение, и она широко улыбнулась; но тут же снова перешла в оборону. — Это нелепость... вы шутите. С какой стати мне этим заниматься? — Ока сделала паузу. — Пожалуй, позвоню, чтобы принесли чаю.

Графиня определённо хотела вызвать лакея, чтобы выиграть время и как-то выпутаться. Она поднялась, но Ги сказал:

   — Сперва займёмся любовью. Сами же обещали.

Когда графиня потянулась к шнурку звонка, Ги перехватил её руку, обнял за талию и с силой потянул на диван.

   — Пустите! — Она повалилась на него. — Пусти...

И принялась вырываться. Прикосновение её бёдер и ног доставляло Ги удовольствие. Сопротивлялась она яростно. Ги одной рукой ухватил её тонкие запястья, другой задрал ей подол.

   — Нет! — выкрикнула она, изгибаясь, высвободила одну руку и принялась бить его по лицу.

Он снова стиснул ей запястья.

   — Господи! Перестаньте... перестаньте! — Она тяжело дышала, продолжая борьбу. — Войдут слуги. Вы...

   — Если хотите, чтобы вошли, завопите ещё раз.

Ги посмеивался.

Графиня заскрипела зубами, глаза её сверкали яростью. Ги задрал ей юбку повыше, но она оказалась неожиданно сильной, и удерживать одной рукой её запястья было трудно; потом она больно укусила его за руку, вырвалась и бросилась к двери. Ги прыгнул за ней и поймал её. Она сильно пнула его в голень, ему пришлось её выпустить. Но он тоже находился рядом с дверью, и графиня побежала в другой конец комнаты, груди её тряслись, волосы рассыпались по спине. На миг она сверкнула на него глазами. Их разделял большой стол, стоявший посреди комнаты.

   — Чёрт вас возьми — убирайтесь...

   — Не раньше, чем ты сдержишь обещание, — засмеялся он. — Брось, Кристина, к чему быть такой застенчивой?

Графиня бросилась к дальней двери, но Ги перехватил её. Когда она заколотила кулаками по его лицу, он поднял её и швырнул на диван. Она всё не унималась и подскочила, едва не вырвавшись.

   — Чёрт! Ладно же...

Ги выставил руку, преградив ей путь как раз вовремя, а другой рукой прижал её голову так, что она оказалась над краем дивана лицом вниз.

   — Нет, нет...

Ги придавил её плечи и задрал ей юбку, обнажив бедра в тонких розовых трусиках. Графиня пыталась вырваться. Теперь, когда юбка не стесняла движения ног, она стала активнее. Они боролись молча; потом он навалился на неё.

По телу графини прошла дрожь. Она дёрнулась ещё раз и, словно обессилев, расслабилась. Ги выпустил её плечи, обхватил обеими руками за талию и притянул к себе. Она стала негромко постанывать. Сама прижалась к нему.

   — Ги... Ги... запри дверь... слуги.

Через два часа он ушёл. У двери спальни графиня в кимоно, накинутом на голое тело, обняла его за шею и потянулась за прощальным поцелуем.

   — Завтра, ладно? Завтра, Ги.

Дождь на улице прекратился. Ги шёл, помахивая тростью и посмеиваясь.

— Бог ты мой, какая красота! — Ги раскинул руки. — Франсуа, посмотри. Великолепно, правда?

По стенам виллы Ла Гийетт вилась глициния, на открытых окнах раздувались занавески, газон был ровным, зелёным, за ним пестрели цветами клумбы Крамуазона. Они приехали на станцию Иф солнечным утром, с моря дул ветерок, и папаша Пифбиг быстро довёз их до виллы.

Ги чувствовал себя свежим, возрождённым. Как он любил это место! Здесь царил покой. Надо проводить больше времени на вилле, а не в этом шумном Париже. Париж с жадностью читал повесть «Орля», навеянную наваждением на реке. Поль Оллендорф, его новый издатель, создал ей в мае громадную рекламу — парижане как раз были охвачены новым поветрием — оккультизмом, страстно обсуждали тайны одержимости бесами, ломились по вторникам на лекции профессора Шарко в Сорбонне. Странное название «Орля» вызвало ажиотаж. Анатоль Франс назвал его «мощным повествователем». И за первые же две недели после выхода книги трое мужчин во Дворце правосудия в ответ на обвинения в избиении жён до потери сознания, ответили, что были «одержимы таинственным духом»!

Радость успеха омрачалась неполадками в сердечных делах. Особенно раздражала его Эммануэла, она стала более требовательной, чем когда бы то ни было, и ещё более недосягаемой. Мари вернулась, у них было несколько кратких встреч, потом она уехала с д’Анверами в Пиренеи, где собиралась провести всё лето. Ги поддался её очарованию и всякий раз, встречаясь с нею, испытывал какой-то смутный страх. Иногда она вела себя так, словно не хотела видеться с ним, чтобы не поддаться чувствам, более серьёзным и глубоким, чем сама сознавала. Мари обладала какой-то непостижимой для него загадочностью. Он не совсем доверял ей и вместе с тем желал её. Его преследовал обаятельный образ этой женщины. При каждой встрече, едва он видел её, сердце у него начинало колотиться, как у мальчишки. Он ревновал Мари к тому, чего не знал о ней, даже к её отсутствиям. Иногда она держалась так, что казалась совершенно наивной. Через минуту становилось ясно, что она потешается над ним.

Однако теперь, в Ла Гийетт, Ги забыл обо всех этих неладах.

— Франсуа, чувствуешь запах моря? — радостно воскликнул он.

   — Да, месье, — ответил тот, взваливая на плечо тяжёлый чемодан. — Очень приятный.

Ги взглянул на него с усмешкой. Франсуа пёкся о его здоровье и хотел, чтобы они жили здесь, а не в Париже. Вошёл в дом. Там всё сверкало. Клем заботилась о доме замечательно. Она пришла, как только Ги известил её о своём приезде. Они приятно провели послеобеденное время, разбирая его корреспонденцию и деловые бумаги. Когда она, собираясь уходить, надела шляпку, Ги сказал:

   — Клем, ты никогда не меняешься, так ведь?

Она нежно поцеловала его на прощание.

Через час Франсуа вернулся из деревни, куда ходил с поручением, и сказал, что встретился с мадам дю Нуи. Эрмина пришла перед самым ужином.

   — Дорогой, — сказала она, — теперь вся деревня думает, что в этом доме обитает привидение.

   — Какое — Орля?

Оба засмеялись.

   — Эрмина. - Ги взял её за руки. — Как я рад вновь тебя видеть! Словно... словно вернулся в родной дом.

   — От этого заявления попахивает сентиментальностью, месье де Мопассан.

   — Да.

И к нему вернулась прежняя боль. По мере того как прошлое всплывало в памяти, она становилась всё острее. Эрмина занимала в его жизни особое место. Она бередила в глубине его души те чувства, которых не могла задеть ни одна женщина, между ними существовала некая гармония, придающая их отношениям особую мягкость. Возможно, потому, что Эрмина, как он знал, понимала те чувства, что таились в его сердце — сожаления, тщетность поисков, страх одиночества.

Эрмина осталась на ужин. Ги рассказал ей о новой повести, за которую принялся, — про двух братьев, Пьера и Жана. Франсуа с подобающим достоинством подал чудесный шоколад, какого никто, кроме него, не умел готовить.

   — Открой нам секрет приготовления, Франсуа, — попросил Ги.

   — Знаете, месье, — неохотно ответил Франсуа, — я готовлю его в пароварке двенадцать часов, постоянно держа в нём плитку ванили.

Ничего больше они добиться от него не смогли.

Ги засиделся с Эрминой допоздна, читал ей первую часть «Пьера и Жана», их обоих охватила особая нежность, и они предались любви в страстном самозабвении. Потом — она сняла платье и надела один из его халатов — Эрмина сказала:

   — Видимо, осенью мне придётся ехать в Париж. Андре пишет, что, возможно, приедет на три месяца.

   — Как у него дела?

   — У Андре? В сущности, как обычно. — Говорила о муже она с явной любовью, которую словно бы приберегала для него. Помолчав, добавила: — Его представляют к ордену Почётного легиона; очевидно, в Румынии он пользуется большим уважением.

   — Мы должны добиться для него ордена, — сказал Ги. — Отправь письмо министру иностранных дел...

   — Ги, не говори чепухи.

   — Нет, я серьёзно. Вот, возьми. — Он подошёл к письменному столу, дал ей перо с бумагой и стал расхаживать по комнате под её хихиканье.

   — Начни так: «Господин министр». Нет, так не надо. «Мой дорогой друг. Я пишу вам по поводу месье Андре Леконта дю Нуи, французского архитектора, состоящего в течение...» Сколько лет он уже там работает?

   — Точно не помню.

   — Ничего. Продолжай: «...в течение нескольких последних лет на службе у румынского правительства в связи с важным художественным проектом. Румынский король недавно высказал мнение, что месье Леконта дю Нуи следует наградить орденом Почётного легиона. Не мне говорить о талантах этого... э... художника и учёного, крупнейшего специалиста нашего времени по византийской архитектуре, он реставрировал с мастерством, лестным для французской национальной гордости...» Он ведь реставрировал что-то, так?

Эрмина не могла говорить, потому что давилась от смеха, и покачала головой.

   — «...самые прекрасные памятники этого стиля в Румынском королевстве. Я лишь хочу попросить вас, дорогой мой друг, любезно позаботиться, чтобы присвоению этой награды было уделено особое внимание. Этот человек является одним из моих добрых друзей». — Ги с торжествующим видом повернулся. — Ну, вот и всё!

Эрмина, смаргивая навернувшиеся от смеха слёзы, дописала последние слова.

   — Должна сказать, — заметила она, — ситуация несколько пикантная.

Лицо её внезапно осунулось, она уронила листы бумаги и стала сползать с дивана. Ги едва успел её подхватить.

   — Эрмина!

Ги приподнял женщину. Она сильно побледнела. Он уложил её на диван, поднёс ко рту стакан с водой, но вода пролилась на подбородок. Лежала Эрмина неподвижно, без сознания, пульс бился слабо. Ги потёр ей виски и дал понюхать ароматической соли. Безрезультатно.

   — Франсуа!

Ги взглянул на часы; без четверти час. Франсуа спал снаружи, в надстройке вытащенной на берег лодки. Ги выбежал и забарабанил в дверь.

   — Франсуа, на помощь, быстрее!

Послышались тяжёлые шаги, появилась голова Франсуа в ночном колпаке.

   — Быстрее! Мадам дю Нуи плохо.

Но и Франсуа не сумел привести её в чувство. Пробило час.

   — Господи, Франсуа, мы должны помочь ей.

Охваченный тревогой Ги склонился над Эрминой.

Франсуа пощупал у неё пульс и взглянул на хозяина. Хороший слуга понимал, какую неловкость она будет испытывать, если хотя бы врач обнаружит её здесь в подобных обстоятельствах.

   — Франсуа, сходи за мадам Клем, — сказал Ги.

   — Сейчас, месье.

Слуга торопливо вышел. Ги опустился на колени у дивана; дыхание Эрмины было слабым, но ровным. Бедная Клем, это причинит ей боль. Она знала об Эрмине; но ставить её в положение, которое может показаться ей оскорбительным, Ги не хотел. Это было всё равно что сказать ей: «Прошу тебя помочь этой женщине, как видишь, моей любовнице, более любимой, чем ты».

Теперь Ги горько сожалел, что послал за ней. Было ещё не поздно — он мог бы не допустить её прихода, придумать какую-то отговорку для Франсуа. Нет, нет, на это придётся пойти.

Когда у двери послышались их шаги, Эрмина не шевельнулась. Клем вошла уверенно.

   — Привет, Ги. — Потом увидела на диване Эрмину. — Ой, бедняжка!

   — Клем, спасибо, что пришла.

Клементина опустилась на колени и стала оказывать Эрмине помощь. Она принесла сумочку с лекарствами и, очевидно, чудодейственное средство — металлическое кольцо, которым стала водить по коже Эрмины над самым сердцем. Держалась она спокойно, уверенно.

   — Что-нибудь серьёзное? — спросил Ги.

   — Сердечный приступ. Она приходит в себя, видишь?

Эрмина, всё ещё бледная, шевельнулась. С трудом приподняла веки, увидела Клем, Ги, стоящего у неё за спиной, и зашевелила губами, пытаясь что-то сказать.

   — Ничего не говорите, — сказала Клем. — Лежите спокойно. Скоро вам станет лучше. — И повернулась к Ги. — Укрой её. Ей нельзя мёрзнуть.

Двадцать минут спустя они стояли у ворот в бледном звёздном свете, Франсуа пошёл за лошадью и рессорной коляской.

   — Спасибо, Клем. — Ги взял её за руки. — Я не попросил бы тебя прийти, если бы не полагался на твою душевность.

   — Я рада, что смогла помочь ей — и тебе.

Ги хотел извиниться, умерить её острую боль, но она приложила палец к его губам.

   — Я понимаю, Ги, — сказала она с милой улыбкой. — Всё хорошо. Не провожай меня. Останься с ней.

Подъехал Франсуа; Клем поцеловала Ги в щёку, села в коляску, и они почти сразу же скрылись в темноте.

Ги с головой ушёл в работу. История Пьера и Жана соответствовала его новому настроению, и он писал быстро, обдумывал дальнейшие эпизоды, прогуливаясь по тенистой аллее из молодых ясеней, прислушиваясь к шелесту западного ветра в листве. В такие минуты, с готовым разорваться сердцем, он чувствовал себя слитым со всеми живыми существами на свете и любил весь мир.

Сцены «Пьера и Жана» писались без усилий, их окрашивала мучительная нежность, которую он ощущал вокруг, радость бытия и любовь ко всем живым существам, каких он видел в цветущей нормандской глуши. Редко он чувствовал себя в такой гармонии со всем миром. И он понял то пронзительное, горькое соответствие между жестокостью и жалостью, которое, как учил Флобер, очень близко к сущности жизни и искусства. Франсуа каждое утро ставил ему на стол букет свежих цветов.

Однажды, когда сгущались штормовые тучи, Ги услышал, как подъехал экипаж. Он вышел из тихого дома.

   — Мари!

Она стояла у входа, очень красивая в полосатом летнем платье, с шарфиком в руке, внезапно озарив собой всё, изгладив все прочие воспоминания и желания.

   — Я думал, вы далеко отсюда, вместе с Казнами.

Он коснулся губами её руки.

   — Я что — не вовремя?

Это было в её духе; Ги не смог ответить. Мари вошла с ним в дом. Она была холодной и восхитительной.

   — Я не представляла, что это так далеко. О, как здесь красиво!

Мари стояла, любуясь гостиной.

   — Я сейчас расплачусь с кучером.

   — Нет, нет, Ги. Я приехала только поздороваться и велела ему подождать.

Она приплыла в Гавр на яхте в компании друзей-англичан; ей «стало скучно», и, поддавшись порыву, она наняла экипаж и поехала заглянуть к нему.

Франсуа подал чай. Мари рассказывала, иногда с сарказмом, о тех, с кем плавала по морю, и чувствовала его безмолвное обожание. Ги подумал о том, что между ними иногда возникает эта холодность. Он весело слушал её циничные откровения — и в то же время настороженно ждал, не прозвучит ли в её словах насмешка над ним. Иногда она успокаивала его случайным взглядом, переменой настроения, в которой сквозили понимание и нежность. Она была сложной натурой.

Когда стало темнеть, Мари поднялась. Ги взял её за руку.

   — Вам нельзя ехать. Поднимется шторм...

   — Нет, нет. Непременно поеду.

В окно лился тусклый, розовато-лиловый свет. В комнате было совсем тихо. Ги сказал:

   — Мари, я люблю вас.

   — Не хочу, чтобы вы это говорили.

   — Знаете, что вы единственная женщина, которой я это сказал от всего сердца?

   — Нет.

   — Дело не в том, что я желаю только вас; но думаю, любить — значит немного бояться, и я боюсь вас потерять.

Она покачала головой, всё ещё стоя почти вплотную к нему. Ги сказал:

   — Я отдам вам всю свою жизнь и всё, чего смогу в ней добиться.

   — Ги, не надо. Это невозможно. — Однако внезапно сдалась. — Ги, я люблю тебя.

Он поцеловал её, она обняла Ги за шею в одном из тех неожиданных порывов, которые раньше поражали его, потом разжала руки.

   — Нет. Нет.

   — Почему?

   — Я знаю, что это принесёт страдания и душевную боль.

   — Нет. Если ты поймёшь, что это ошибка, расплачиваться страданиями придётся мне.

   — Но я тоже боюсь, как ты не понимаешь?

   — Боишься любви?

   — Да.

   — Мари, я понимаю только, что искал тебя всю жизнь.

Но она снова вырвалась. Постояла, обхватив лицо ладонями, словно борясь с собой, пытаясь собраться с силами, чтобы противостоять тому, чего желала. Потом взглянула на него.

   — Любимый! Дашь мне немного времени? Пожалуйста. Не встречайся со мной — я хочу быть честной и достойной твоей нежности.

   — Хорошо, Мари.

Он взял её за руки, и она бросилась к нему в объятия. Потом Ги выпустил её.

   — Когда вернусь, я сообщу тебе.

В конце недели Ги стоял на палубе парохода «Абдэль-Кадер», выходившего из марсельской гавани. Франсуа укладывал внизу багаж. В Алжире они сняли двухкомнатный номер на улице Лендрю-Лоррен и провели довольно беспокойный месяц. Ги,ездил на экскурсии, к которым заставил себя проявить интерес, обедал с колонистами и армейскими офицерами. Потом они поехали в Тунис.

Ги написал Мари пылкое послание, в котором изливал свои чувства; она ответила уклончивым письмом, пришло оно с запозданием на десять дней. На конверте стоял штемпель Канна. Ги представил себе её в том же окружении, в каком видел раньше. На другой день он поехал с Франсуа в Карфаген, вспоминая Флобера в тот далёкий день в Круассе, когда он с восторгом сказал ему о французском таможеннике, который нашёл «Саламбо» «созданием бесстыдного, растленного, извращённого разума». В ясном воздухе звучало это громкое «П-п-п-п-п-потрясающе!». Однако в Карфагене между редкими камнями росла трава, ничего не осталось от большого дворца Саламбо, платанов и розовых полей.

Погода стояла мягкая, тёплая. Ги поехал на юг, к побережью синего моря, и под солнцем, напоминавшим весеннее, почувствовал себя бодро. Время от времени случались приступы головной боли; холодный душ превратился в необходимость, а в Тунисе, когда Франсуа сообщил о своём открытии туземной бани, поспешил туда и прошёл курс лечения, закончился он массажем, который делал здоровенный негр. Он вертел его, будто невесомого, и под конец сеанса вскочил на стол, схватил Ги за ноги и с огромной силой провёл пяткой по всему позвоночнику!

Ги собирался уехать 1 января 1888 года. Он хотел пробыть за пределами Франции ровно три месяца, дать Мари тот срок, который она просила. Но заставил себя задержаться ещё на неделю до шестого января. Из порта он отправил ей телеграмму: «Приезжаю в среду. Тысяча нежностей. Ги». Их пароход, «Моиз», по пути попал в шторм, однако пришёл в Марсель через тридцать шесть часов.

Парижский экспресс, казалось, еле-еле полз. Во взятый от Лионского вокзала фиакр оказалась запряжена лошадь со сломанным коленом. Ги виделись тёмные глаза Мари, чудился запах её духов. В доме на улице Моншанен его ждала телеграмма. Мари поздравила его с возвращением! Вскрывая телеграмму, он едва не кричал от радости. Телеграмма оказалась из Канна. Она гласила: «Эрве сошёл с ума. Приезжай немедленно. Мама». Ги стоял, держа телеграмму в руке, голубой листок слегка подрагивал.

Ги сел в ночной поезд и долго сидел, глядя на жёлтый квадрат света из вагонного окна, бежавший по берегам реки, краям полей, заборам и выхватывавший из темноты неожиданных ночных чудовищ, Сидел он прямо, неподвижно. Иногда поезд останавливался невесть где, и пассажиры молча ждали, когда он тронется. Потом вновь начинали скрежетать колеса. Станции оглашались чьими-то голосами, заполнялись звуком шагов, на фоне стен проплывали чьи-то головы.

Ги устал, но спать не мог. Волевым усилием он унял приступ головной боли. В тусклом свете веки его жгло. Поезд проезжал полосу дождя, капли стучали по стёклам и скатывались вниз. На рассвете Ги слегка изменил позу. Взошло солнце и осветило холмистую красноватую землю Прованса. Вдалеке синело море.

Вилла, которую мадам де Мопассан снимала на зиму в Канне, стояла далеко от дороги, в тишине и тени деревьев. Улица была пустынна. Ги расплатился с кучером взятого на станции экипажа и вошёл в дом. От кафельных полов тянуло прохладой. Когда слуга взял его чемодан, из гостиной вышла мать.

   — Ги. — Он быстро подошёл к ней и поцеловал её. — Получил мою телеграмму?

   — Да. Вчера вечером.

Мать испытующе глядела на него. Держалась она спокойно, голос её звучал твёрдо, но за этим самообладанием чувствовались напряжённость и страх. Выглядела она слегка неряшливо, словно спала не раздеваясь.

   — Пойдём сюда. — Они вошли в гостиную, и мадам де Мопассан закрыла дверь. Ги с досадой увидел, что комната неуютна, плохо обставлена. — Я не знала, когда ты вернёшься. Хорошо, сынок, что ты приехал быстро.

   — Мама...

   — У Эрве санитар. Он спокоен, ведёт себя тихо. Врач скоро придёт опять.

Напряжение её выдавало лёгкое подрагивание рук.

   — Что произошло?

   — Он хотел задушить Марию-Терезу.

   — Господи! Она...

   — Да, с нею всё в порядке. Они разговаривали о ребёнке. Была суббота; он внезапно пришёл в исступление и схватил её. К счастью, поблизости оказались двое работников. Они увели Эрве, и как только сказали мне об этом, я велела привести его сюда. При враче он сразу успокоился. — Сдержанность её ослабла, голос стал настойчивым, дрожащим, высоким. — Когда увидишь его взгляд, то поймёшь... поймёшь...

Она умолкла.

   — Эрве сошёл с ума?

   — Это солнечный удар... солнечный удар, Ги. — Она говорила быстро, с какой-то настойчивостью, словно перед ней стоял чужой, от которого нужно скрывать правду. На миг выражение лица матери, тон её голоса напомнили Ги странные сцены в детстве, когда у неё вдруг портилось настроение, она запиралась в тёмной комнате. — Врач нашёл у него воспаление мозговой оболочки. Спроси его. Спроси!

   — Хорошо, мама. — Ги взял её за руки, пытаясь успокоить, терзаясь её и своей душевной мукой. Ему хотелось ухватиться за эту же иллюзию, за этот самообман, и он поймал себя на том, что готов принять суждение матери. — Пойду повидаюсь с Эрве. Он не...

   — Нет, нет! Открывай дверь и входи, — так же быстро сказала она; между ними установилось какое-то молчаливое взаимопонимание. Она догадалась, что сын хотел спросить: «Он не заперт?» — Комната прямо напротив.

Ги вышел в коридор, на миг заколебался, потом распахнул дверь и вошёл. Эрве сидел за столом, сортируя бумажные пакетики с семенами; они были рваными, и семена просыпались на стол. Несколько секунд он оставался поглощённым своим занятием, потом поднял голову, и лицо его озарилось улыбкой.

   — Ги, старина! Вот это сюрприз. — Он подскочил, раскинув руки, и так ударился о стол, что часть семян посыпалась на пол. — Как дела?

Ги крепко пожал руку брату и заставил себя улыбнуться.

   — Ничего. А у тебя?

Руку ему удалось высвободить с усилием.

   — Так себе. — Эрве пренебрежительно указал на стол. — Вожусь вот с семенами. — Потом оживлённо заговорил: — Знаешь, Ги, в этом сезоне у меня будет две с половиной тысячи корзин мимозы. Две с половиной! Это едва ли не лучший сбор на побережье.

   — Правда?

Ги ощутил запоздалое потрясение. Эрве казался совершенно нормальным; галстук его сбился в сторону, в одежде была кое-какая небрежность — но кто обратил бы на это внимание при других обстоятельствах? Он не отводил глаз от брата. Эрве это заметил.

   — Что случилось?

   — Э... ничего. — Может, врач ошибся? Может, у него в самом деле просто-напросто был солнечный удар? — Эрве, как семья?

   — Превосходно, — весело ответил Эрве. — Подожди, увидишь ребёнка. Мария-Тереза клянётся, что он самый забавный во Франции.

Очевидно, он ничего не помнил. Это странное спокойствие пугало больше, чем возбуждение. Ги сказал:

   — Ты слишком напряжённо работал. Может, отдохнёшь дома несколько дней, а?

   — Нет! — повысил голос Эрве. — Сегодня же вечером вернусь в сад.

   — Посмотрим, как будешь себя чувствовать.

   — Я здоров! — так же громко произнёс Эрве, и тут из смежной комнаты вышел атлетического вида мужчина в резиновых туфлях. Эрве сверкнул на него глазами и закричал:

   — Что тебе нужно?

Мужчина не ответил, но едва заметно подал Ги знак. На миг показалось, что все трое готовы броситься в драку. Потом Ги заставил себя сдвинуться с места, ослабить напряжённость.

   — Ладно, старина. — Он подошёл к Эрве и мягко положил руку ему на плечо. — Я буду здесь. Зайду попозже.

Эрве резко повернулся, снова сел за стол и склонился над семенами. Ги вышел, бросив взгляд на санитара; тот стоял молча, не сводя с Эрве глаз. Ги поспешно захлопнул дверь и закрыл лицо руками. Его трясло, сердце неистово колотилось.

Час спустя пришёл врач, невысокий, полный, сдержанный человек, разговаривая, он прижимал подбородок к груди. Делился своими умозаключениями неохотно и держался так, словно в болезни Эрве крылась какая-то тайна, которой родные знать не должны. Он сказал, что Эрве представляет собой опасность и его требуется, не теряя времени, отправить в психиатрическую лечебницу.

   — Но, — у Ги всё ещё теплилась надежда, — нет ли каких-то сомнений?

   — Нет, — ответил врач. — Решайте, в какую лечебницу его отправлять — частную или государственную.

Мадам де Мопассан зажала руками рот. Ги видел, что её выдержки надолго не хватит.

   — В частную, — не раздумывая сказал он. — Лучшую, какую только можно найти. Мне хотелось бы посоветоваться с доктором Бланшем. У вас нет возражений?

Ги увидел, что у матери во взгляде снова появился ужас при упоминании страшного имени Бланша — страшного, хоть его и благословляла вся Франция, поскольку он был самым блестящим и гуманным из современных психиатров. Ги встречался с этим коренастым, впечатляющим человеком, большеносым, высоколобым, отцом Жака Эмиля Бланша, молодого художника, одного из второстепенных «трупов» Эммануэлы.

   — Как хотите, — сказал врач. — Я сообщу доктору Бланшу симптомы заболевания. Должен настоять на скорейшей изоляции пациента, иначе я снимаю с себя всякую ответственность. Он сильный человек, и находиться здесь ему нельзя.

   — Я немедленно отправлю телеграмму.

Следующие двое суток, прошедшие в ожидании, Ги почти не смыкал глаз. В доме стояла мёртвая тишина. Мать и сын вели себя так, словно случайный шум мог привести к взрыву буйства, которого они опасались. Сильная воля мадам де Мопассан сломилась, и Ги с большим трудом удерживал её от эмоциональных сцен между ней и Эрве, которые наверняка бы кончились ужасно. Он часами просиживал с братом, играл с ним в пикет, читал ему вслух; иногда они вдвоём гуляли по саду; Эрве почти всё время бывал тихим; когда он повышал голос, Ги всякий раз удавалось его успокоить. Эрве раздражало ограничение свободы, и он, как любой нормальный человек, хотел знать его причину. Мадам де Мопассан после признания истины по приезде Ги нашла прибежище в притворстве, будто Эрве стал жертвой солнечного удара. Она выдумывала подробности и твердила их Ги и остальным, словно это могло убедить её в правдивости собственной выдумки.

   — Бедняжка! Он, должно быть, пролежал в поле под жгучим солнцем несколько часов после того, как потерял сознание.

С молчаливого согласия врача они изложили Эрве эту версию и объяснили, что ему нужно «отдохнуть». Но Ги мучился от неведения. Он разузнал адрес врача, поехал к нему и потребовал объяснения. Врач заупрямился.

   — Я обязан соблюдать врачебную тайну.

   — Господи, это же мой брат!

Врач поднялся и подошёл к окну. Помолчав, он сказал:

   — Сообщать об этом вам не является моим долгом. Я предпочёл бы не брать на себя эту ответственность. Вы настаиваете. Ну что ж. Ваш брат сошёл с ума потому, что у него застарелый сифилис.

   — Что? Господи! — Сифилис... это слово поразило Ги, будто удар грома. Сердце его заколотилось. Теперь ему хотелось этого не знать. — А существуют...

   — Болезнь неизлечима, — ответил врач.

Ги ушёл, охваченный ужасом.

Ответ от доктора Бланша пришёл такой, на который Ги и надеялся. Бланш подыскал Эрве место в частной лечебнице в Виль-Эврар, неподалёку от Парижа. И приписал: «Брата лучше всего привезти вам самому. О приезде сообщите доктору Мерио. Когда пациент будет в лечебнице, я непременно возьму его под своё наблюдение». Каннский врач согласился, что санитар должен ехать с ними в поезде, скрываться от их глаз, но быть готовым прийти на помощь.

В то утро, когда они уезжали, небо казалось изумрудным. Мадам де Мопассан проводила их. Эрве был весёлым, бодрым, смеялся, идя к воротам рука об руку с Ги и с матерью. Считалось, что Ги везёт его в Париж «отдохнуть и развеяться»! К ужасу Ги, он должен был поддерживать эту версию, чтобы успокоить острые подозрения брата.

   — Чёрт возьми! Мы уже много лет не устраивали с тобой пирушек, правда, Ги?

   — Да, старина.

   — Мама, не рассчитывай, что мы будем терять время. — Эрве обнял её и поцеловал. — Скоро вернусь. А это ещё что такое — слёзы?

   — Матери — неразумные существа, — ответила мадам де Мопассан. Обнять сына она не решалась. — До свиданья, сынок.

Она махала рукой, пока экипаж не свернул за угол.

Поезд тащился до Парижа бесконечно долго. Эрве никогда не был таким жизнерадостным; он тараторил без умолку, шутил, утверждал, что, отдохнув несколько дней, проведёт брата по всем лучшим местам Парижа, сулил ему еду и вино, какие даже во сне не снились, самых соблазнительных женщин. Ги приходилось отвечать. Как-то, когда они оба смеялись над шуткой Эрве, женщина средних лет в другом конце вагона улыбнулась, глядя на них. Ги изо всех сил стиснул пальцами колени, чтобы сдержаться, не заорать на неё. В Лионе, когда они вышли на платформу пройтись, Ги заметил, что санитар, держась поблизости, наблюдает за ними. Эрве смотрел в другую сторону, и этот человек очень вовремя отвернулся. Ги осторожно подготовил брата к приезду. Сказал, что в квартире на улице Моншанен работают маляры, поэтому Эрве придётся для начала пожить у Жана Мерио в Виль-Эврар, потом перебраться к нему на улицу Моншанен. Эрве отнёсся к этому с полным доверием.

В Париже на Лионском вокзале суета вывела его из себя. Ги увидел, что санитар протискивается к ним через толпу, и предпринял отчаянные усилия для успокоения брата. К счастью, внимание Эрве что-то отвлекло, Ги быстро усадил его в фиакр, сделав вид, что замешкался с вещами, назвал кучеру адрес, потом сел сам.

Стоял свежий, ясный вечер. Поездка по медленно темневшим парижским улицам и Венсенскому лесу, казалось, доставляла Эрве удовольствие. Он успокоился, повеселел и принялся говорить, главным образом о деревьях и насаждениях в лесу.

   — Смотри, Ги, это каменное дерево. Красивое, правда? Можно бы разводить их в Антибе. Пожалуй, осенью я заведу питомник саженцев. Что скажешь?

   — Хорошая мысль.

Они проезжали рядом с полноводной Марной. Там плавали две гребные четвёрки и несколько парусных лодок. Потом, когда фиакр стал спускаться по склону холма к Виль-Эврар, Ги собрался с духом. У подножия холма они свернули налево, поехали по тихой, обсаженной деревьями дороге и остановились у декоративной решетчатой ограды, за ней в сгущавшихся сумерках виден был большой дом с двумя флигелями. Ги почувствовал, что сидящий рядом с ним Эрве слегка напрягся.

   — Что-то не хочется мне здесь жить.

Ги увидел, что брат недовольно хмурится. И заставил себя беззаботно сказать:

   — Ну и не надо.

   — Поехали обратно. Скажи кучеру. Чего сидишь, скажи.

   — Знаешь, Мерио готовился тебя принять. Собственно, приехали мы посмотреть, понравятся ли тебе дом и окрестности. Но раз уж оказались здесь, то следует хотя бы повидаться с Мерио.

Он почувствовал долгий, пристальный взгляд Эрве, желающего убедиться, что это не обман. И наконец услышал спокойное:

   — Хорошо, Ги.

Привратник открыл ворота, и они поехали к дому. Ги страшился крика из какой-нибудь палаты или зрелища, которое испугает Эрве, и, когда, поднявшись по ступеням, они позвонили, заговорил так громко, как смел, чтобы заглушить все другие звуки.

   — Мерио — большой знаток экзотических растений. Знаешь, здесь обрабатывается десять гектаров.

Неожиданное молчание Эрве привело его в отчаяние. И кто подойдёт к двери? Ждать им пришлось, казалось, целую минуту. Потом дверь отворилась. Вышел невысокий человек, почти лысый, с переходящей в бакенбарды бородкой, одетый в чёрный костюм.

   — Дорогой друг! — Вышедший с приветливой улыбкой протянул руку. — Как поживаете?

Это явно был доктор Мерио, помощник доктора Бланша, было условлено, что он встретит их, разыгрывая роль «друга».

   — Отлично, Мерио, — ответил Ги, пожимая ему руку и через силу улыбаясь. — Вы не знакомы с моим братом. Эрве — Жан Мерио, у которого ты будешь гостем.

   — Надеюсь, — сказал Мерио с доброй улыбкой. — Если смогу убедить вас провести здесь несколько дней.

Они обменялись рукопожатиями.

   — Входите, входите.

Эрве по-прежнему молчал, но, казалось, успокоился. Дверь за ними закрылась, и пока Эрве оглядывал тихий, пустынный холл, Ги уловил взгляд Мерио, говорящий: «Быстрее!»

   — Надеюсь, здешняя погода не заставит вас жалеть о средиземноморском солнце, — сказал Мерио Эрве. И взял руководство положением на себя. — Я решил, что вы предпочтёте комнату, выходящую окнами на реку, это самая солнечная сторона дома. — Он мягко засмеялся и повёл их за собой. — Но сперва нужно посмотреть, понравится ли она вам, не так ли?

Они поднялись по широкой лестнице с перилами из дубовых панелей. Мерио шёл впереди, за ним Эрве, Ги сзади. На втором этаже Мерио свернул в короткий коридор, распахнул дверь, вошёл и остановился, придерживая её.

   — Прошу вас.

Эрве вошёл очень медленно, глядя на Мерно. Видимо, он почувствовал лёгкий запах лекарства и оглядел какую-то голую комнату — с кроватью, столом, стулом, без картин, без зеркала, со шкафом у стены. Уловив его пробуждающиеся подозрения, Ги быстро подошёл к нему и взял за руку.

   — Взгляни сюда. — Он подвёл брата к окну. — Видишь, какой замечательный вид открывается отсюда.

С минуту они стояли бок о бок, глядя на парк в сумерках. Потом Ги уголком глаза заметил жест стоявшего у двери Мерио. Тот предлагал ему выйти. Ги стал медленно отступать к выходу, не сводя глаз с Эрве. В комнате было тихо. Ги продолжал пятиться. И когда он уже почти подошёл к Мерио, Эрве неожиданно обернулся. По лицу его стало ясно, что он всё понял. Потом он вздохнул и, старательно сдерживаясь, собрался последовать за братом.

   — Ги!

В этот миг двое дюжих людей ворвались в комнату. Эрве закричал:

   — Ги! Ты подлец, Ги, ты мерзавец!

В комнате началась борьба. Мерио потащил Ги в коридор, но Эрве всё же сумел ухватиться за косяк.

   — Ги, ты сажаешь меня под запор! Но это ты сумасшедший, слышишь? Ты, а не я. ГИ-И!

Крики слышны были даже внизу. У Ги разрывалось сердце.

Все дни той недели были свежими, ясными, январское солнце отбрасывало длинные тени. В субботу Мопассан стоял в пустом холле Ле Верги. Повсюду лежала пыль, со стены свисал сорванный лоскут обоев. В одном углу лежала куча соломы из упаковочных ящиков. В левую дверь видны были голые плети вьюнка, свисавшие над окном, ветер постукивал ими по стеклу. Ставень медленно качнулся и хлопнул по раме.

Ги прошёлся по комнатам, гулко ступая, в окружении призраков. В доме умирали призраки прошлого; они бродили, ища места, где бы остаться, но всё, среди чего они обитали, исчезло. В лучах солнца видна была пыль на полу — их прах.

Снаружи донёсся стук молотка. Ги выглянул и увидел, что двое людей приколачивают на садовую калитку объявление. На нём крупными буквами было написано: «Продаётся». Ради этого он и приехал. Дом уже давно был почти пустым, но мадам де Мопассан не хотела с ним расставаться. Теперь, с болезнью Эрве, она, кажется, решила избавиться от него, чтобы сохранить прошлое.

— Ги, я не хочу возвращаться туда и видеть дом не таким, как раньше, когда мы жили там все вместе, — сказала она. — Продай его.

Ги поднялся наверх. Сквозь щели в ставнях проникали лучи послеполуденного солнца. Вот и его прежняя комната, куда он столько раз взволнованно вбегал, сбрасывал одежду и одевался для рыбалки, где он изнеможённо валился в постель после многочасовой гребли под летним солнцем, где они с Эрве тайком гримировали друг друга в последний день карнавала и выскакивали к матери и Жозефе с пиратскими воплями. Вот комната Эрве. Он подобрал с пола открытку с изображением Наполеона, у которого была оторвана голова, — из той коллекции, что подарила им Жозефа в тот день, когда мать с отцом уезжали из замка.

Ги отвернулся. Он жалел, что вернулся в пустой дом. Мать была права; лучше всего сохранять в памяти яркие образы прошлого, словно они ещё существуют в реальности и словно там, где они созданы, ничего не изменилось.

Снаружи доносился стук молотка. Ги чувствовал, что наступил конец ещё одного периода его жизни. Годы детства, потом Париж, Сена, долгое ученичество у Флобера — это первый период, «Пышка» завершила его и начала новый. Теперь заканчивался и он. Куда приведёт следующий? Он вспомнил о Мари — с лёгким волнением, словно узнавал кого-то после долгой разлуки и многих событий.

Ги стал спускаться. Внизу он увидел на плинтусе медленно ползущего толстого паука; подошёл, занёс ногу, чтобы раздавить его, но паук исчез. Ги нагнулся, пытаясь отыскать норку, в которую скрылся паук, но не мог разглядеть её и через несколько секунд смутного страха и беспокойства понял, что, если сейчас же не уйти, поиск этой норки станет для него чрезвычайно важен. С усилием выпрямился. Пустой дом неожиданно стал очень холодным. Ги содрогнулся. Открыл дверь и торопливо вышел.

 

 

13

Подвески люстры поблескивали, лица сияли, большая красивая гостиная принцессы Матильды оглашалась шумом голосов.

   — Нет, нет, этого нельзя отрицать. Революция была самым страшным взрывом благородных идей, какой только видел мир!

   — Благородных? — раздался мягкий дрожащий голос Тэна. — Но ведь правление сотни людей, которым без революции никогда бы не подняться из низов, опиралось на фанатизм восьми — десяти тысяч головорезов, бакалейщиков, священников, лишённых сана?

Ги отдал лакею в вестибюле шляпу и трость, посмотрелся в зеркало, поправил галстук. Лицо его сильно похудело, но было покрыто тёмным загаром, усы курчавились, глаза блестели, краснота век уменьшилась. Да, таким свежим он не выглядел уже несколько лет.

Ги с улыбкой вошёл в гостиную.

   — Мопассан!

Наступила очень недолгая тишина, затем послышался хор приветствий.

   — Почему вы не приехали к обеду? — Принцесса, сидевшая в кресле очень прямо, протянула руку. Она могла позволить себе носить платья с большим декольте, хотя ей было под семьдесят. — Мы обсуждали «Сильна как смерть». И Боже мой, откуда вы взяли такое солнце?

Ги поцеловал ей руку.

   — Прошу прощения, мадам. Я тогда только вернулся из Алжира. И меня засыпали письмами со всех сторон.

С его возвращения из Алжира и сумасшествия Эрве прошло больше года. Эти пятнадцать месяцев пролетели быстро и были богаты событиями. Его роман с Мари не начался, как он ожидал, решительным объяснением и ответом от неё. Несколько недель после отправки Эрве в сумасшедший дом он пребывал в унылом, подавленном состоянии, мучился головными болями, не мог работать. И когда они увиделись, то казалось, что их прежнее взаимопонимание наложило на их встречу особый оттенок. Ги был увлечён ею, как до сих пор ни одной из женщин. Он её обожал. Однако между ними оставалось что-то невысказанное — может, из-за её сбивающей с толку неуравновешенности. Иногда она казалась влюблённой, исполненной страсти и замкнувшейся в себе. Иногда нежной, прелестно-простой, и он открывал ей сердце. Потом ни с того ни с сего она ссылалась на светские обязанности, долг перед родными, чтобы избежать встречи с ним, и в такие дни он невольно вспоминал сарказм, который она приберегала для тех случаев, когда бывала в дурном настроении. Однажды она принесла газету со статьёй о человеке, который устроил скандал с тремя женщинами в отдельном кабинете парижского ресторана и оказал сопротивление полиции, заявив, что он «месье Ги де Мопассан». Ги прочёл статью.

   — Как нелепы иногда бывают люди, — сказал он и взглянул на Мари. — Но ты не особенно этим возмущена, так ведь?

Она засмеялась.

   — Дорогой мой, люди всё чаще и чаще выдают себя за Мопассана.

Ги вынужден был признать, что это правда. Такое происходило каждую неделю. Мари рассказала ему последний «мопассановский» анекдот, над которым смеялся весь Париж. К Мопассану поздно ночью стучится разъярённый муж. «Месье, где моя жена? Я знаю, что она здесь». «Её нет, — отвечает Ги. — Можете поискать, если угодно». Муж ищет, не находит, возвращается и пожимает плечами. «Вот видите, — говорит ему Ги, — она обманывает нас!»

В начале лета Мари уехала с Лулией.

И тут жизнь вновь стала ему улыбаться. Головные боли прошли. Зрение улучшилось, вернулась прежняя бодрость. Его новый светский роман «Сильна как смерть» публиковался в «Ревю иллюстре» и пользовался большим успехом. Он чувствовал, что вырвался из пугающего мрака. И обнаружил, что Мари, более ослепительная, чем когда бы то ни было, ждёт его.

Вокруг все были заняты разговорами. Принцесса оживлённо спорила с Тэном о своём предке, императоре Наполеоне Первом.

   — Как же я могу не защищать его, человека, которому обязана всем? Если б не Наполеон Первый, я бы торговала апельсинами на пристани в Аяччо!

   — Мопассан. — К нему подошёл располневший Катюль Мендес в шёлковом галстуке со следами недавнего обеда. — Ну, ты становишься бродягой.

   — Чего ты ещё ждал, дорогой друг? Он же мощный повествователь! — Это сказал поэт Эредиа. — У него появилась новая яхта!

Они с искренней радостью обменялись рукопожатиями. «Какие замечательные люди, — подумал Ги, — ни следа мелочности или зависти. Они художники, живут ради литературы, видя в ней благородный идеал».

   — Куда же ты плаваешь на яхте? — подмигнул Мендес.

   — Вот представь себе, что приплыл весенним утром в какую-то тихую гавань и ведёшь себя как вздумается среди людей, которых никогда больше не увидишь. — Ги засмеялся. — Потом отплываешь вечером, держа курс всё равно куда, без желания бросать якорь где бы то ни было — с этим не сравнится ничто.

   — Я же говорил тебе, что он бродяга.

Вскоре Ги, к его удивлению, остановил Фердинанд Брюнетьер, редактор журнала «Ревю де Монд». Этот человек был одним из самых неуёмных критиков «банды Золя» и натурализма вообще. Поддерживал близкие отношения с Бурже и Теодором де Банвилем.

   — Дорогой Мопассан, когда предложите нам один из своих романов?

   — Что?

Ги был слегка ошарашен; уж этого он никак не ожидал. Брюнетьер должен был слышать его презрительные отзывы о «Ревю де Монд», они повторялись довольно часто.

Банвиль, явно слышавший их и разделявший его взгляды, подмигнул ему:

   — Дорогой друг, это прямой путь в Академию. Академия и «Де Монд» исповедуют один и тот же принцип — блестящее образование, хорошие связи и определённая респектабельность должны вытеснять гениальность. — Ги заулыбался. — Ты наверняка обратил внимание, что как только писатель начинает метить в Академию, то первым делом стремится предложить «Де Монд» роман, где люди, нашедшие на улице кошелёк, не забирают из него деньги, а вкладывают туда собственные!

Брюнетьер смущённо переступил с ноги на ногу, однако издал вежливый смешок.

   — Нет, серьёзно, если предложите нам какую-нибудь из своих книг, мы бы могли гарантировать вам солидное вознаграждение — весьма солидное.

   — На мой взгляд, роман «Сильна как смерть» вполне бы подошёл, — вмешался Бурже.

   — Да, в самом деле, — подхватил Брюнетьер. — Поздравляю вас, Мопассан, с этим произведением. Оно очень возвышенно. Мы все говорили за обедом о том, как благородны там чувства, как отличаются место действия, характеры, общественный слой от тех, что были в прежних ваших работах, дорогой друг...

   — То есть там нет проституток, — вставил Банвиль.

   — ...и поэтому оно вполне годится для «Де Монд», — продолжал Брюнетьер, пропустив мимо ушей эту реплику.

   — Полностью согласен, — сказал Бурже. — Тэн тоже придерживается того же мнения. Это лучшая твоя книга.

«Искренне ли они говорят? — подумал Ги, оглядывая их лица. — Не кроется ли за похвалами сарказм, насмешки?» Гонкур неотрывно смотрел на него. Но Ги был в хорошем настроении и оставил эти мысли. Тяжёлый год миновал. Он удачлив, богат, знаменит, он любит, и его любят. Ги беспечно подкрутил усы.

   — Господи, до чего чудовищна эта Эйфелева башня, — сказал Бурже.

   — Вот-вот! Это называется «индустриальное искусство» — одно из достижений общественного развития. Уфф!

   — А Роден работает над статуей «Фотография»!

Ги ушёл незадолго до одиннадцати, не дожидаясь общего разъезда. Бодро зашагал к улице Моншанен. Его холостяцкая квартира находилась на улице де Токвиль, за углом. Он увидел, что там горит свет. И вошёл.

   — Мари.

В полуоткрытую дверь спальни он увидел брошенную на стул её одежду, чулки у изножья кровати. Вошёл. Мари лежала раздетой, накрывшись простыней до талии, голова её находилась на краю подушки, восхитительная белая рука свисала к полу. Ги решил, что она спит, поцеловал её в плечо и в розовые соски. Свисавшая рука шевельнулась, Мари слегка заворочалась.

   — Я люблю тебя, Мари, люблю. — Он погладил её руку, коснулся лица. Она слегка повернула голову, в уголках губ затеплилась улыбка, глаза оставались закрытыми.

Ги поднялся, вышел в другую комнату и снял пиджак.

   — Дорогая, знаешь, что произошло сегодня вечером? Брюнетьер попросил меня писать для «Ревю де Монд»! Представляешь? Клянусь, его подвигнул к этому Бурже. Но послушать Брюнетьера, так можно решить, что он уже много лет мечтал привлечь меня к сотрудничеству. — Он сделал паузу и оглянулся на неё. — Ты, кажется, не особенно удивлена.

Мари смотрела на него с кровати.

   — Дорогой, ты красавец.

   — А не твоих ли рук это дело? Брюнетьера ты знаешь хорошо, и мне послышалась в его голосе некая нотка...

Она засмеялась как-то странно, как ему показалось, и медленно убрала с лица прядь волос.

   — Который час? Уже, наверное, почти утро.

   — Утро? Ещё нет половины двенадцатого.

Они хихикнула снова и медленно, сладострастно изогнулась.

   — Ммммм.

Взяла груди и прижала одну к другой, словно предлагая их ему.

   — Ги, иди же.

Простыня сползла, обнажив её длинные ноги.

   — Почему ты пропадал так долго? — спросила Мари, голос её звучал чуть хрипло.

   — Да нет же. Говорю, ещё только двенадцатый час. — Неожиданно что-то в её лице показалось ему странным. Он подошёл к кровати.

   — Мари... — Она протянула к нему руки и приоткрыла губы. — Мари.

Ги взял её за плечи, приподнял, у неё качнулась голова. Под подушкой что-то блеснуло. Ги сунул туда руку и достал стеклянный флакон с маленькими белыми таблетками.

   — Это что? Ты принимала эти таблетки? От чего?

Он мягко усадил её.

   — Ерунда, дорогой. Оставь... брось.

Мари обняла его за шею. Ги посмотрел на зрачки её глаз. Они уменьшились до крохотных точек. Мари находилась в наркотическом опьянении. Он снова посмотрел на флакон.

   — Что ты принимала? Мари, возьми себя в руки. Что это?

Она улыбалась, волосы спадали ей на лицо.

   — Пппросто мои таблетки... очень хорошшшие. Ги, почему тебя так долго не было? Я... ждала много часов...

   — Кокаин, да?

   — ...часов. — Она хотела поцеловать его, но лишь провела влажными губами по щеке. — Предадимся любви...

Ги уложил её и накрыл простыней. Потом поднялся, огорчённый, взволнованный. Попытался уверить себя, что это пустяк. Винить её нелепо. Что может значить пристрастие такого рода? Возможно, наркотик ей необходим, как ему эфир, — только лучше бы она продолжала это скрывать. Лучше бы никогда не видеть её такой. Теперь стали понятны её необъяснимые перемены настроения, подчас блеск остроумия. И её отсутствия, когда она якобы находилась с родными. Может быть, она лечилась? Он посмотрел на неё — восхитительную, своенравную, лежащую с голыми плечами, разметав волосы по подушке, на губах её сохранялась улыбка. Эту женщину он любит — ещё один тяжёлый удар.

   — Ты не очень любезен. Я так долго ждала...

   — Сейчас принесу чёрного кофе, — сказал Ги.

Ранний летний вечер был безветренным, тёплым. Ги ехал в коляске к Казн д’Анверам. В свете газовых фонарей стояли неподвижные, словно из бронзы, каштаны. Вместе с цокотом копыт слышались и другие городские шумы — слившийся гул голосов с террас кафе, крики кучеров омнибусов, музыка шарманок, гудки пароходов на реке. Ги поглядел на свой алый фрак. Эта одежда казалась ему нелепой, но, видимо, ей предстояло стать гвоздём сезона. Эту новую моду вводил Альбер Казн. Мари сказала:

   — Сообщаю, чтобы ты заказал такой заранее, только никому не говори. Пальбер настаивает.

   — Но такой фрак будет выглядеть дантовским!

   — Дорогой, пожалуйста. — Она обняла его за шею. — Пожалуйста, исполни мою просьбу. Я хочу, чтобы ты выглядел превосходно.

   — Ладно, будь по-твоему.

Мари являлась центром той новой жизни, которая его захватила, — жизни светского общества. Она блистала среди этой публики и втянула его туда, чему Ги не сопротивлялся. Хоть он раньше и презирал свет, но ему были приятны похвалы критиков, выдающихся людей, льнущих к нему элегантных женщин. Роман «Сильна как смерть» пользовался успехом в светских парижских гостиных. Из любимого всеми писателя он превратился в модного; это далеко не одно и то же. Он был принят в цитадели светской лести. Но как бы то ни было, он доказал Бурже — одержал над ним верх в его родной стихии!

Коляска проезжала мимо залитого огнями дома. Ги достал крохотную записную книжку, раскрыл её. Сегодня вечером к Казнам. Завтра утром к Пьеру Верграну; потом обед с Мари у графа де Люзе. Вечером театр с де Бретиньи, ужин с Мари (видимо, у Жоржа де Перта). Сидя в тёмной коляске, он признался себе, что с головой ушёл в жизнь гостиных. Дни, недели протекали в визитах, приёмах, поездках, обедах, в беспощадной рутине, заведённой светским обществом для своих членов. В Париже открылась Большая Всемирная выставка, на которую все стремились попасть. Он даже перенял жаргон светских клубов и принял условности, с которыми люди этого мира требовали считаться. И течение событий притупило его способность к анализу этой новой для него жизни. Возможно, из-за Мари он и не хотел её анализировать.

Мари больше не скрывала от него пристрастия к наркотикам, и Ги понимал, что все другие близкие её знакомые знали об этом давно. Однако это его знание сблизило их ещё больше; периоды бесцеремонного безразличия возникали у неё реже. И сохранившаяся капризность стала менее назойливой.

Огни концертного зала вызвали в глазах у Ги боль, заставили отвернуться. В последнее время глаза его беспокоили почти беспрерывно. Возобновление головных болей после возвращения из Алжира в начале года повергло его в отчаяние, да ещё начались нелады с пищеварением. Антипирин, рекомендованный новым врачом, помог, и Ги вышел из депрессии, но ему не давала покоя мысль, что надо работать. Кроме романа «Сильна как смерть» он за последние полтора года написал всего с полдюжины рассказов и почти забросил работу в газетах.

Артур Мейер, ставший теперь на позиции ройялистских салонов, подходил к нему, потирая руки.

   — Так-так. Когда я получу новую хронику? Напишите мне о выставке, хорошо? Париж, столица Науки Искусства и Прогресса, приветствует мир на крупнейшей Всемирной выставке.

   — Спасибо, Артур, за это я не возьмусь.

   — Может, тогда сказку? Юная девушка — Эйфелева башня — томится по любви, может, собирается покончить с собой, а?

   — О Господи! Хватит с меня того, что приходится писать для путеводителя по выставке. — Ги взял Мейера за руку. — У Оллендорфа есть идея. Он говорит, что вам нужно разбрасывать номер «Голуа» с крыши павильона.

   — Что? — Тщательно выбритое лицо Мейера оживилось, он подался вперёд. — Да... да, это блестящая мысль! Превосходная! Я непременно... — Лицо его медленно вытянулось, он посерьёзнел. — Нет. «Голуа» нельзя. «Жиль Блаз», может быть, но не «Голуа». Это уронит достоинство газеты.

Коляска ехала между людными тротуарами в направлении к Опере. Ну что ж, он скоро примется за работу. Сейчас ему лучше. За будущее можно быть спокойным. Он любит красавицу; ему предстоит приятный вечер с самыми культурными людьми самого цивилизованного города на свете. Ги снова глянул на огненно-красный фрак. В конце концов, почему бы нет? Казн д’Анвер — человек приятный, и эта идея достаточно экстравагантна, чтобы сулить какое-то развлечение.

Снаружи послышались крики:

   — Буланже, Буланже!

Ги выглянул. Вдоль бульвара стояла возбуждённая толпа, люди размахивали трёхцветными флажками и потрясали кулаками.

   — Долой правительство!

   — Буланже!

Два месяца назад правительство распорядилось арестовать Буланже за подготовку государственного переворота, и генералу пришлось бежать в Брюссель; его приверженцы пытались вновь разжечь жар народной любви к нему. Ги улыбнулся; Мейер был пылким сторонником Буланже; потом, когда бравый генерал завершил годы вызывавших недоумение колебаний бегством к любовнице, у Мейера вырвался стон: «Бог мой, я считал его Цезарем, а он оказался Ромео!»

Коляска свернула на улицу Шоша, и Ги вылез из неё возле большого дома, где жили д’Анверы. Просторная гостиная была залита светом и заполнена светскими, уже привычными ему людьми, все оживлённо разговаривали.

   — Месье Ги де Мопассан! — громко объявил лакей.

Взгляд Ги, ищущего Лулию и Альбера Каэнов, прошёлся по остальным гостям. В красном не явился никто. Все были одеты, как обычно. Женщины — в тёмные платья, мужчины — в чёрные фраки.

   — А, вот и вы! — услышал Ги голос Лулии. Покинув собеседников, она пошла ему навстречу; в ту же минуту гул голосов прекратился, все гости таращились на него и быстро переглядывались.

   — Здравствуйте, мой дорогой!

Лулия протянула руку, Ги вовремя опомнился и коснулся её губами. Она отступила, демонстративно разглядывая его красное одеяние с изумлённой улыбкой.

   — Это что? Новый стиль «а-ля Мопассан»? До чего дико! — Она засмеялась и обернулась. — Альбер, иди посмотри. Или нет, лучше не ходи!

Ги почувствовал, как у него багровеет шея, он ощущал себя посмешищем. Все пялились на него, подталкивали друг друга локтями, насмешливо улыбались, саркастически кривили губы, обменивались замечаниями. Приутихший разговор возобновился, но всё же был достаточно тихим, и нетрудно было догадаться, о чём он шёл. Где-то в глубине захохотала женщина.

   — Чёрт возьми! — произнёс Альбер Казн, покачивая головой.

   — Вот уж поистине! — поддержал его кто-то, и все, не таясь, захихикали.

Ги тщетно подыскивал какую-нибудь остроту, шутку, чтобы выпутаться из этого положения.

   — Я думал, все приедут в красном.

Альбер Казн, запрокинув голову, громко засмеялся, и Ги понял, как нелепо прозвучали его слова. Казн определённо не поверил ему, счёл, как и остальные, что он нарядился так, дабы привлечь к себе внимание, из тщеславия, нелепого стремления к оригинальности. Если сказать, что услышал это от Мари, он только выставит себя ещё большим дураком. Кстати, где она?

   — Жюль, — позвал Альбер Казн метрдотеля. — Шампанского месье Мопассану.

Оставалось только поддержать шутку, отделаться смехом.

   — Розового, — сказал Ги.

Он вошёл в толпу гостей, стал усмехаться их замечаниям, поддерживая общее веселье, словно собирался развлечь их таким дешёвым образом. Но почувствовал, что гости настроены против него и не позволяют ему выпутаться. Они держались вкрадчиво-непринуждённо, смеялись вместе с ним, пожимали ему руку, прикасались к красному фраку, но он чувствовал их отчуждённость, насмешливость. Они не желали лишать себя тайного наслаждения, удовольствия от мысли, что он поставил себя в дурацкое положение. Они хотели смеяться над ним, а не вместе с ним.

Ги увидел Мари, и она ту же направилась к нему под руку с Лулией; с ними были двое мужчин, Анри Валь, банкир, и Жорж де Пёрт, владелец скаковой конюшни.

   — Правда, он выглядит... э... величественно?

   — Моему портному пришлось поспешать, чтобы успеть к сегодняшнему вечеру, — сказал Ги.

   — Вы собирались читать нам в этом одеянии, мой дорогой? — спросила Мари. — И засмеялась вместе с Лулией, держа её под руку.

   — Охотничий костюм — сами знаете, для охоты на какую дичь, — сказал, подмигнув, Валь, и они снова рассмеялись.

   — Сшили бы лучше трёхцветный.

Ги не стал искать Мари, когда они разошлись. В какой-то момент он увидел их вместе с Лулией, головы их были сближены, видимо, они очень радовались успеху этой шутки, явно задуманной совместно.

   — Как дела, Мопассан?

Ги обернулся на раздавшийся рядом писклявый голос. Он принадлежал Жану Лоррену, писателю и критику, известному гомосексуалисту. Кто-то подослал его.

   — Очень хорошо. Очаровательно.

Лоррен оглядел Мопассана с головы до ног. Ги замечал восхищенные взгляды со всех сторон. Волосы Лоррена были выкрашены хной. Глаза подведены бирюзовой краской, губы напомажены, и он слегка ёрзал в корсете; пальцы были унизаны кольцами. Это был его обычный вид, но Лоррену он нравился! Лоррен, которого Ги знал много лет (родом он был из Фекана), завоевал себе место в этом мире дерзкими остротами, откровенно вызывающим поведением.

Ги ощутил его вялую руку в своей.

   — Что с тобой?

Он указал на припудренный пластырь на носу Лоррена.

   — Ты о моей ране? А, эта сука миссис Боб Уолтер ударила меня связкой ключей в партере «Жимназ». Вонючка!

Вокруг раздался смех. Однако костлявая женщина, которой Ги прежде не видел, явно не знавшая Лоррена, принялась обмахиваться веером.

   — Тьфу! — громко произнесла она. — Надушенные мужчины!

Лоррен повернулся и впился в неё подведёнными глазами.

   — Мадам, не стану мешать вам смердеть. — И увёл Ги. — Пойдём, выпьем по стаканчику.

Вскоре ему удалось отделаться от Лоррена и уйти.

Прохладная ночь окутывала город. Ги остановил фиакр.

   — Авеню Фридланд.

Он был разъярён и со злобой понял, что Эммануэла окончательно выведет его из себя; представил, как она идёт к нему через всю гостиную с насмешливым видом.

   — Кучер, — передумал Ги, — поезжай через лес. Куда угодно.

Появляться сейчас перед Эммануэлой было нельзя. Он злился на себя за то, что его это волнует. Сколько раз в прежние дни на Сене он с удовольствием издевался над буржуазными условностями, почему он должен больше беспокоиться о том, что подумает этот другой мир с его чванливыми, столь же нелепыми ценностями? Чёрт возьми, он сам устраивал немало розыгрышей, и никто на это не обижался. Но тут Ги ощущал недоброжелательность, насмешливость, в которой не было ни добродушия, ни остроумия, только желание уязвить. Такой шут, как Лоррен, преуспел в этом обществе потому, что сам пользовался его оружием. Ги вспомнился Флобер. Как бы он избегал этой публики! «Не доверяй никому, — говорил этот нормандский викинг. — Будь честен. Прям. Презирай умничанье. Научись скептицизму». «Мой великий учитель, — произнёс Ги в темноте, — если б только я мог быть таким, как вы».

Фиакр медленно ехал по авеню дю Буа.

Ги не сомневался, что Мари устроила это вместе с Лулией. Однако последние несколько недель она была очень нежной. Мари... Разве не пытался он убедить себя, что она его великая любовь? Не пытался поверить в это, ища гармонию, какой не мог найти? Он поглядел на тёмную массу проплывающих мимо деревьев. «Людям может оказаться очень трудно поладить, когда они любят друг друга по-настоящему». Он внезапно осознал, сколь долгие узы связывают его с Клем. Связь с Мари была менее прочной, и поэтому за неё нужно крепче держаться. Снаружи раздался крик:

   — Эй! Куда ты... с дороги!

   — Сворачивай, чёрт возьми!

Фиакр свернул, подскочил и со стуком врезался во что-то. Ги выглянул. Кучер бранился, ему из темноты более смачно отвечали тем же близкие голоса, женский и мужской.

   — Идиот, если не умеешь ездить...

Фиакр дёрнулся. Послышался храп другой лошади. Фиакр снова остановился. Очевидно, они столкнулись с каким-то экипажем и теперь им предстояло разъехаться. Кучер слез, стал осматривать свою лошадь и осыпать кого-то ругательствами. Ги вылез из фиакра. Они столкнулись со старым рессорным ландо. Мужчина сидел на козлах. Женщина стояла на земле, цветистый поток её оскорблений заставил умолкнуть даже поднаторевшего в перебранках кучера. Очевидно, никакой поломки не случилось. Женщина увидела Ги и направилась к нему.

   — А ты, дружок, можешь сказать своему... чёрт возьми, это ещё что? Смотри, Пьеро, сам дьявол!

В свете далёкого фонаря женщина разглядела цвет его фрака. Ги видел, что она глядит на него, уперев кулаки в бедра. Потом вдруг она подалась вперёд.

   — Чёрт возьми! Это же Прюнье!

   — Что?

Ги воззрился на женщину.

   — Дружок мой.

Она бросилась к нему и обняла за шею.

   — Аннетта!

То была Аннетта Сембозель — толстая, пышная, сорокалетняя, с густыми белокурыми волосами, нарумяненными щеками и прежним запахом духов.

   — Надо же! — Она повисла на нём, потом отодвинулась на расстояние вытянутых рук и вгляделась в него снова. — Куда ты собрался в таком наряде — уж не плавать ли на лодке? — И засмеялась.

   — Нет. Аннетта, ты выглядишь цветущей.

   — Поехали в «Морячок». Сембозель не поверит своим глазам. Всё будет как в прежние дни. — Она указала большим пальцем на мужчину, который правил ландо. — О Пьеро не беспокойся. Он пьян. — И подмигнула. — Да и вообще от него толку мало.

Видимо, у Аннетты было очередное любовное приключение.

   — Поехали, ну?

   — Ладно.

Ехать Ги не хотелось.

   — Чёрт возьми, надо же — Прюнье!..

Через пять минут Аннетта окончательно разбранила кучера фиакра, и они поехали в ландо к Аржантею. Лошадью она стала править сама, посадив Ги рядом с собой, а Пьеро, неотёсанного вида молодой человек, дремал сзади.

   — Как там Бетри?.. Что сталось с «Лепестком»?..

   — Я читала в газете, у тебя есть яхта. Чёрт возьми, помнишь тот день...

Аннетта тараторила, смеялась, вспоминала непристойные сцены в «Морячке», весёлые дни на «Лепестке розы», общих знакомых. Эта неожиданная встреча почти разогнала злобные мысли Ги о вечере у Каэнов, однако неловкость и обида остались. Он жалел, что согласился на эту поездку в Аржантей.

Ландо тряслось так, словно вот-вот развалится, лошадь, возвращавшаяся домой, брала повороты с такой скоростью, что два колеса отрывались от земли, и они подъехали к «Морячку» с финальным рывком, словно на победившей в забеге колеснице.

   — Теперь только не смейся, — сказала Аннетта.

Когда они входили, она крепко сжала его руку. Раздался хриплый возглас — и Ги показалось, что прошедших лет как не бывало и он, загорелый гребец в полосатой майке, с полями от старой соломенной шляпы на голове, слышит крики команды «Лепестка» и свист при виде новой девицы, виснущей на его руке. Тот же запах жира, тот же прокуренный воздух, тот же жёлтый свет от ламп... Потом он понял, что крики вызваны возвращением Аннетты, хозяйки, и определённо его нарядом.

   — Бетри!

Тучный Сембозель, более аккуратный, чем прежде, повернулся к нему, красные глаза его сощурились в окружении жировых складок.

   — Прюнье... месье Прюнье! — Он обнял Ги своими ручищами и принялся целовать. — Нуда... это он. Нужно навещать старых друзей... Столько лет... Не забыл «Морячка». Господи... Господи, я сейчас заплачу...

И когда слёзы потекли по его лицу, оно приняло до того комичное выражение, что удержаться от смеха было невозможно.

   — Бетри, ты не подвластен времени. С виду не постарел ни на день.

   — А ты всё такой же сильный? Да? Конечно, конечно... Погоди минутку. Это надо отпраздновать. — Тряся брюхом, он отошёл. — Принесу особого...

Аннетта убирала со стола, отдавала распоряжения. Ги окинул взглядом посетителей — кто здесь столько времени спустя? Толпа рыбаков и матросов с барж, немного женщин, всего несколько лодочников, совершенно незнакомых ему. Все пьяно шумели, но смеха почти не было. Он думал, что атмосфера здесь будет прежней, но теперь видел, что она изменилась. Непристойное веселье времён «Лепестка» отошло в прошлое, художников не было, исчезла какая-то существенная искра. Но и сам он тоже изменился. Ги почувствовал себя одиноким, как на светском сборище у Каэнов.

   — Прюнье!

Ги обернулся. Невысокая брюнетка ловила глазами его взгляд. Он не узнавал её. Потом воскликнул:

   — Мими!

Она пьяно покачнулась и потянулась к нему губами.

   — Как ты оказался здесь? — спросила она с тягучим мениль-монтанским говором. — Господи, как нарядился.

И обошла его вокруг, разглядывая.

   — Ты прекрасно выглядишь, Мими.

   — Да? — Она пригладила волосы, выставила вперёд бедро и, пьяно улыбнувшись, искоса посмотрела на него. — Ты так думаешь?

Она была скверно одета в лиловое, не на неё шитое платье, безобразные туфли, похудела, но от прежней смазливости кое-что сохранилось — глаза, овал лица, густые блестящие пряди зачёсанных назад чёрных волос. Тогда она была юной, теперь ей было около тридцати. Жизнь потрепала её.

   — Мими, как живёшь?

   — Всё так же, — насмешливо ответила она и повисла на его руке. — Говорят, ты теперь месье, твоё имя появляется в газетах. А я сказала: не знаете вы ничего. Месье Ги де Мопассан — это Прюнье. Я спала с ним в тот же день, когда мы познакомились, в лодке.

И резко, пронзительно засмеялась.

   — Эй, Мими!

Мужчина, сидевший за одним из столиков, повёл подбородком, приказывая ей вернуться, — видимо, то был нынешний её любовник.

   — А пошёл ты, — отозвалась она. — Уткни нос в стакан. — И снова повернулась к Ги. — Он ведёт себя как муж. Представляешь?

   — Несу. Несу.

Появился Сембозель с подносом, на котором стояли стаканы и особое вино. Они сели за стол. На стуле Ги оказалась лужица вина, он вытер её. Аннетта и Мими вели разговор, перекрывая общий шум. Сембозель произносил тосты, за которые пили весьма торжественно. Внезапно откуда ни возьмись появилась маленькая сгорбленная женщина.

   — Да ведь это матушка Прюб!

Старая уборщица, приносившая ему воды с гвоздями «для здоровья», захихикала. Она высохла, но глаза её блестели.

   — Хо-хо, это месье. Поглядите на него, — посмеивалась она. — Что месье здесь поделывает?

Мими засмеялась тоже. Ги показалось, что старуха не узнает его.

   — Я Жозеф Прюнье — помните?

Это лишь прибавило ей веселья.

   — Садитесь, матушка! — крикнула Мими. — Бетри, налей ей выпить.

Матушка Прюб, не садясь, тут же схватила стакан, налила себе и выцедила вино.

   — Уффф, — выдохнула она. — Мы слышали о нём, правда, Сембозель? Яхта — хо-хо! Поглядите на месье! — И повернулась к Мими. — Спроси, дочка, не приехал ли он взять тебя на свою яхту. Ты была одной из его девочек, так ведь? Попроси месье, и он возьмёт тебя на воздушный шар со своими приятельницами — да, мадам графиня; нет, мадам баронесса. Возьмёте, месье? Почему ты не пошлёшь ему свою визитную карточку? Чтобы он тебя не забывал. За ним бегает много женщин, разве нет? Да, мадам герцогиня! Пошли!

Она с комичной непристойностью дрыгнула ногой и ушла.

Сембозель поспешил предложить новый тост.

Ги улыбнулся.

   — Матушка, похоже, в отличной форме.

   — Слышал ты, что случилось с Анри? — потёк разговор снова.

Оказалось, что Анри, кривоногий лодочник, продавший им «Лепесток», обнаружил в стене дома, куда переехал, горшок с наполеондорами и ушёл на покой. Са-Ира больше не жила в Аржантее.

   — Стала буржуазной, — с отвращением сказала Мими, поднимая стакан. — Вышла за владельца табачной лавки в Кантале.

Мадам Сидони, содержательница местного борделя, запуталась в любовно-политической интриге, и поднялся большой шум, когда мэр обнаружил её висящей в окне четвёртого этажа в одних носках. Эту историю рассказывали долго, с жаром и спорами. Посетителей стало меньше; кто-то заиграл на аккордеоне, сидевшие за столами нестройно затянули песню.

Наконец Ги сказал:

   — Аннетта, мне пора уезжать. Где можно найти фиакр?

   — Уезжать? Ты останешься здесь.

   — Извини. Я... я не могу.

Мими повернулась к нему.

   — Что, «Морячок» недостаточно хорош для тебя?

   — Не в этом дело, Мими. Мне нужно вернуться в город, так как...

   — Нет, в этом матушка Прюб права. Мадам графиня ждёт, да? И у тебя нет времени для друзей, которые знали тебя, когда ты был никем.

   — Мими, не говори ерунды.

   — Это как понять? — Она поднялась в пьяном негодовании. — Жако!

Мужчина подошёл, сердито глядя на Ги. Это был рабочий средних лет, сухопарый.

   — В чём дело? Что он сказал тебе, птичка?

   — Чёрт побери! — На кавалера она не обращала внимания.

   — Он оскорбил тебя?

Мими яростно напустилась на Ги:

   — Ты зазнайка. Грязный зазнайка! Как только появился здесь, так всё осматриваешься, словно тут пахнет дерьмом. Может, и пахнет. Мы дерьмо. Я, Бетри. И матушка Прюб, и все остальные. Но ты ведь не брезговал этим дерьмом в те дни, когда находился среди нас? И вот что я тебе скажу: сейчас от тебя несёт не дерьмом — зазнайством, а оно воняет хуже...

Она закрыла руками лицо и разрыдалась.

   — Мими...

Ги не знал, что сказать.

   — Отстань!

Сембозель поднялся на ноги.

   — Будет, будет тебе...

Послышался грохот.

   — Осторожнее, боров неуклюжий!

Аннетта, мастерица отвлекать внимание, свалила со стола бутылку.

   — Особое!

За суетой ссора была забыта.

Мими успокоилась и закурила сигарету. «Неужели это правда? — подумал Ги. — Зазнайка — я?» Поглядел на неё, всё ещё хорошенькую, до сих пор любвеобильную и смелую. Не была ли любовь девиц вроде неё, проституток из «Лягушатни», более искренней, чем любовь светских женщин? А теперь они отдалились друг от друга. Он может спустя столько лет приехать сюда вот так, на несколько часов. Но возврата к прошлому быть не может; Мими права. Он потерял связь с ними, с людьми, которых понимал, которых отобразил в своих лучших произведениях. Персонажи романа «Сильна как смерть» получились неубедительными.

   — Я приеду на твою чёртову яхту, — сказала Мими. — Вот увидишь.

   — Мы отправимся в летний круиз, птичка.

   — Ну вот и прекрасно! — улыбнулся ей Сембозель.

   — Да.

Она глядела на Ги. Оба они сознавали, что лгут.

   — Привет, это зачем — чтобы не узнавали?

Орельен Шолль протиснулся сквозь толпу в кафе Грубера на бульваре Пуассоньер. С ним был Мезруа.

   — Глаза, как всегда, побаливают, — ответил Ги. Он был в чёрных очках. Пожал приятелям руки. — В Париже что, собрался весь мир? — продолжал он, когда они сели. — Улицы с рассвета переполнены, тротуары похожи на реки в половодье. Все либо направляются на эту чёртову Выставку, либо возвращаются оттуда.

Париж никогда не бывал таким людным, беспокойно-шумным, душным, несносным. И как будто мало было Выставки! Городские власти устроили ещё череду торжественных открытий: нового вокзала Сен-Лазар, нового здания Сорбонны, монумента Республики, Биржи и даже электрических фонарей в Буа де Булонь!

   — Смотрите! — сказал Ги. — Ни единого свободного экипажа, ни один кучер не хочет везти тебя никуда, кроме Выставки или своей конюшни, где он собирается сменить лошадь.

Шолль и Мезруа засмеялись.

   — Если захочешь взять фиакр возле клуба, они все заняты разодетыми иностранцами. Столика в ресторане не найти. Пригласишь кого-нибудь на обед — и он соглашается есть только на Эйфелевой башне. Там веселее и можно разговаривать о Буффало Билле с его ковбоями! Это до того весело, что тебя каждый день кто-нибудь приглашает туда!

   — Вот именно, мы рассчитываем, что сегодня вечером ты будешь там, — сказал Шолль.

   — Нет, серьёзно, вполне можно понять, что человек однажды поднимется туда из любопытства отведать казарменной еды в тамошней жаре, пыли и вони. Можно даже отправиться туда дважды, потолкаться в потной толпе среди запахов чесночной колбасы и винного перегара из трёх сотен ртов да противных испарений с кухни. Но меня поражает желание ужинать там ежевечерне, что становится модным у светского общества. С меня хватит — я уезжаю.

   — Браво!

Шолль и Мезруа со смехом зааплодировали.

Ги поднялся и пожал им руки.

   — Ешьте свою эйфелевскую колбасу.

Ги пошёл по бульвару. Он был всё ещё слегка расстроен сценой у Казн д’Анверов и её продолжением. С Мари они помирились быстро. На другой день она приехала к нему и спросила, отчего он ушёл.

Мопассан криво усмехнулся.

   — Слишком уж я бросался там в глаза.

   — Ги, это досадное недоразумение. Лулия с Альбером задумали этот приём несколько недель назад и решили, что мужчины будут одеты в красное. Потом я несколько дней не виделась с ними, а они, видимо, оставили эту мысль, не предупредив меня.

   — Господи, ерунда всё это.

Г и стал целовать ей руки. Но Мари мягко настаивала на своём. Клялась, что ничего не знала, и искусно вела к примирению; и хотя ему вспомнилось, как они с Лулией смеялись, хотя в ушах вновь прозвучало насмешливое «Вы собираетесь читать нам в этом одеянии, дорогой мой?», он снова оказался полностью в её власти.

   — Ты правда не увидел здесь злого умысла? Это было бы ужасно.

   — Нет, дорогая.

Накануне вечером на обеде присутствовал Октав Мирбо. И не говорил ни о чём, кроме глазных болезней. Потом Ги понял, что он шутки ради проштудировал литературу по этой теме, но тем не менее расстроился. Что-то над ним слишком уж часто шутили в последнее время.

Ги шёл по людному тротуару. Желание уехать от этой выставочной толпы было непреодолимым. В путь, подальше от ближайшего окружения. Бегство было необходимо ему, как воздух. Он остановил фиакр, успел на полуденный поезд и разговаривал на кухне Ла Гийетт с Крамуазоном, когда вошёл Франсуа.

   — Дом кишит пауками, — сказал ему Ги. — В моей спальне их полно. Я заглянул в другие комнаты, там то же самое. В каждой постели пауки. — Он указал наверх. — Позаботься, чтобы к сумеркам все окна были закрыты. Пауки влезают на террасу, а оттуда проникают в комнаты. Крамуазон, убивайте всех пауков, каких увидите. Понятно?

   — Да, месье.

Садовник, недоумённо хмурясь, вышел.

   — О, привет.

Это вошла из сада Эрмина.

   — Дорогая моя. — Ги рад был её видеть. — Покатаемся на парусной лодке? Сейчас самое время.

   — Хорошо. Собственно, я зашла попрощаться. Завтра мне нужно ехать в Клермон-Ферран.

С берега дул спокойный ветерок, и они катались дотемна. Эрмина была тихой, задумчивой.

   — Знаешь, кто был в Этрета до этой недели? Мадам Шадри.

   — Ноэми?

Ги познакомился с этой женщиной через Артура Мейера, и она неустанно преследовала его.

   — Она говорила всем в посёлке, что была твоей любовницей.

   — Дорогая моя, кто только этого не говорит? Все думают, что Париж оглашается зубовным скрежетом — рогоносцы скрипят зубами на Ги де Мопассана. Если ты читаешь или слушаешь сплетни, то можешь счесть, будто я почти ежедневно совершаю что-то возмутительное. Считают, что я переспал с половиной замужних парижанок, с большей частью их дочерей и со всеми симпатичными вдовушками моложе сорока.

   — Ну, у тебя их было немало. — Эрмина улыбнулась и, помолчав, спросила: — Любил ты кого-нибудь из них?

Ги поглядел на неё. Эрмина не походила на остальных женщин. Он поцеловал ей руку.

   — Они забавляют меня. Одна, когда я пригласил её на обед, не пожелала есть ничего, кроме розовых лепестков. — Он засмеялся. — Никогда не пойму, почему две женщины не лучше, чем одна, три, чем две, и десять, чем три.

   — Это лишь одна твоя сторона — внешняя и несущественная.

   — Я не могу любить одну женщину, потому что всегда буду любить и других. Хотелось бы иметь тысячу рук, тысячу губ, тысячу... темпераментов, чтобы ласкать их всех одновременно!

Эрмина покачала головой.

   — Значит, к любви нужно относиться с иронией, по крайней мере, смотреть на неё свысока? Прикрываться от неё щитом, так, Ги? Да, слова твои отчасти справедливы, потому что ты странный человек, сложный. — Она положила ладонь ему на руку. — Ты с головой уходишь в любовные похождения, потому что всё ищешь...

   — Осторожно!

Ги тронул её за плечо, заставляя пригнуться, когда разворачивал гик. Эрмина искоса глянула на него и улыбнулась: он повернул лодку, чтобы не отвечать.

Вечером, когда Эрмина ушла домой после ужина, Ги устроил охоту на пауков. Он чувствовал в себе некую перемену. Глаза его жгло, им владело какое-то возбуждение.

   — Франсуа, где лампы? Неси большую, большую.

Они пошли наверх. Слуга шёл впереди с двумя лампами. Все окна и ставни были уже закрыты. В первых трёх спальнях они обнаружили только нескольких долгоножек.

   — Убей её, Франсуа, убей! — кричал Ги при виде каждой.

Если насекомое убегало от слуги, он давил его сам. Потом они пошли в большую гостиную. Ги торопливо вошёл, встряхнул шторы, и тут же оба увидели двух толстых пауков, бегущих прятаться за зеркало над камином. Франсуа бросил взгляд на хозяина, тот не отводил от зеркала взгляда. Свет лампы придавал его лицу странное выражение.

   — Я сниму зеркало, месье. Оно не очень большое.

   — Нет, нет, ты можешь его разбить. Наверху на нём герб семьи Ле Пуатвенов. Это работа одного мистика.

Внезапно он обернулся к слуге.

   — Придумал, мы устроим им западню! Вот здесь... — Он выдвинул кровать из ниши и вошёл в неё.

   — Теперь, Франсуа, мне надо спрятаться. Возьми вон то чёрное покрывало. И занавесь меня.

Франсуа занавесил хозяина.

   — Вот так, вот так. Теперь посвети лампой за зеркало. Я приманю их.

И он принялся негромко напевать.

Франсуа оглянулся на занавешенную нишу, чувствуя, как у него колотится сердце. Из темноты доносился дрожащий, пугающий голос хозяина:

   — Чего стоишь, Франсуа? Действуй, действуй!

   — Слушаюсь, месье.

Он поднёс лампу к краю рамы зеркала. Пауки вскоре выбежали и устремились к нише, за покрывало. Франсуа услышал громкий голос хозяина:

   — Я убил их, Франсуа! Обоих. Смотри. Смотри!

Раздался звенящий смех, и хозяин вышел из ниши, причудливо обмотанный покрывалом, неся дохлых пауков в его сгибе.

   — Дай блюдце. Ха! Скормим их рыбам, да, Франсуа?

   — Да?

Они спустились в тёмный сад. Франсуа шёл впереди с лампой, его хозяин, посмеиваясь, нёс пауков. Когда подошли к рыбному садку, Ги бросил пауков в воду и пристально воззрился туда.

   — Где они, Франсуа? А, смотри! Один исчез. Молодец, рыбка. И того тоже — смотри. А больших не едят. Мы совершили ошибку, Франсуа: бросать туда больших было не нужно. У них есть железы с ядом. Видишь, рыбы их не трогают. Как думаешь, они учуяли яд? Вполне возможно. Это опасные твари, у них сильные клешни и яд, которым они брызжут из желёз. Да...

Внезапно он показался совершенно изнеможённым.

Франсуа сопроводил его к дому. У подножия лестницы сказал:

   — Месье не станет сегодня очищать от пауков свою спальню?

   — Нет, Франсуа. Я очень устал. Лягу в какой-нибудь другой спальне.

   — Я помогу вам раздеться.

   — Да, Франсуа... устал... Мы изловили их, так ведь... так... устал.

На другое утро Ги проснулся поздно и лежал, прислушиваясь к звукам в доме и в саду. Солнечный свет, пробивающийся сквозь вьюнок за окном, разукрасил стену рядом золотых медалей. Вдалеке кто-то рубил дрова. Двигаться не хотелось. Эрмина, говоря вчера вечером о поездке в Клермон-Ферран, держалась как-то таинственно. Он догадался, что там дело пахнет любовной интрижкой. Что ж, все женщины одинаковы.

Ги встал, побрился, оделся и, спустясь с лестницы, обнаружил внизу Клем с почтой. Они небрежно просмотрели письма; Ги подписал контракт на публикацию «Сильна как смерть» и попросил Клементину написать длинное, сложное письмо Оллендорфу и другое Жакобу, своему адвокату.

   — Клем, напишешь? Меня что-то глаза беспокоят.

   — Само собой, Ги. Конечно.

День был безветренным, с солнечной дымкой, все звуки разносились далеко. После обеда Ги посидел, наблюдая за работой Крамуазона, потом с нахлынувшим чувством одиночества пошёл в кабинет и принялся за работу над книгой. В рассказе должен был ощущаться лёгкий оттенок горечи, и писал он спокойно, неторопливо, иногда отрываясь, чтобы дать отдых глазам.

Близился вечер, в комнате постепенно темнело. В саду пересвистывались дрозды. Раздался стук в дверь, вошла Клем.

   — Всего доброго, Ги. До четверга.

   — Клем. — Он поднялся. — Приходи завтра.

   — Но здесь нечего делать.

Она прошла в комнату.

   — Да? — разочарованно произнёс он. — Найдём что-нибудь.

   — Всю корреспонденцию мы разобрали. Теперь нужно ждать ответов Жакоба и Оллендорфа.

   — Там есть контракт на издание за границей «Сильна...».

   — Всё готово. Ты подписал его утром.

   —  Ах да. — Ги протянул к ней руки. — Всё равно приходи, ладно?

   — Приду, конечно, если хочешь, — ответила она.

   — Хочу.

   — Ладно. Утром.

   — Клем, — сказал он, — ты всегда рядом, когда нужна мне, правда?

Она улыбнулась.

   — Раз ты так находишь, хорошо.

   — Знаешь, как я нуждаюсь в тебе...

Они стояли вплотную друг к другу.

   — Это взаимно, Ги, — сказала она. — Не надо громких слов и объяснений.

   — Тем лучше.

Она бросила на него быстрый взгляд. Наступила пауза. Они смотрели друг другу в глаза. На лицо Клементины медленно вернулась улыбка.

   — Клем.

Они обнялись. Ги ощутил её прохладные губы, близость её тела.

   — Ги, я очень люблю тебя.

Казалось, они возвращаются к прежней страсти, которую утратили и хотят вернуть, но в ней ощущался пыл новизны. Ги вновь увидел, какая Клем весёлая, как верно она чувствует все нюансы отношений. Её переполняет чувственность, представляющая резкий контраст с её безмятежным спокойствием в другой обстановке и поэтому ещё более волнующая. Ему припомнились все проявления любви, которые она выказывала ему в прошлом, её бескорыстность, и он преисполнился к ней ещё большей нежностью и благодарностью. Она ничего не требовала от него, не то что Мари или Эммануэла.

   — Клем, — сказал он, — я ни разу не слышал, чтобы ты жаловалась на что-то в жизни.

   — Если много жалуешься, то навлекаешь на себя несчастья. Это своего рода возмездие. Жизнь даёт всё лучшее тем, что обладает уверенностью.

На другой день Клем принесла ему письмо от Ноэми Шадри, та предлагала ему приехать к ней в Виши. Ги составлял смету работ по «Милому другу». Это было единственным, к чему он не допускал Клементину.

   — Клем, отправь ей ответ, ладно?

   — Какого содержания?

   — Пошли телеграмму, сообщи, что напишу.

   — Хорошо. «Приехать не могу, подробности письмом».

Они довольно поглядели друг другу в глаза, будто заговорщики.

Клем была практичной, добродушной, бесхитростной, гораздо более простой в выражении чувств, чем другие женщины. Долгое время разбирая его корреспонденцию, она относилась к бесконечным письмам ему от женщин с присущей ей весёлой невозмутимостью.

   — Взгляни на это, — говорила бывало она. — У неё рента двенадцать тысяч в год, и она хочет иметь шестерых детей, а вступление в брак необязательно.

Она была замечательным другом. Ги не приходилось искать, чем бы развлечь её, но когда он предлагал ей составить ему компанию, она соглашалась, и радость её доставляла ему удовольствие. Они купались, плавали под парусом, выезжали на природу, проводили целые часы в тени садовых деревьев, обсуждали вопросы прививки с Крамуазоном или учили Жако новым оскорбительным приветствиям. Ги учил её стрелять из пистолета, и она оказалась способной ученицей.

   — Господи, — восклицал он, — ты уже можешь вызывать на дуэль половину завсегдатаев террасы Тортони!

Она гадала ему на картах и чаинках, и они весело смеялись над её предсказаниями.

Когда глаза у него особенно болели, Клем читала ему вслух, и его всегда выводила из депрессии её наивность, которая подчас приводила к нелепым несдержанным спорам. Но она чувствовала, когда ему хотелось остаться одному, и обставляла свой уход так мягко, что он не ощущал с её стороны никакой нарочитости.

Работа у него продвигалась успешно; он подобрал название для новой книги — «Наше сердце». Брюнетьер, которому Ги изложил её краткий план, настаивал, чтобы он публиковал её в «Ревю де Монд».

   — Видела? — Ги протянул Клем последнее письмо Брюнетьера. — Пишет, что гарантирует мне восемнадцать тысяч в год за право первой публикации моих будущих романов. Что скажешь?

Ги поднял глаза на Клем. Ей всегда нравился Виктор Авар, и она радостно смеялась над грубоватыми рассказами в «Жиль Блаз». Одобрит ли она подобное обязательство перед Брюнетьером?

   — Ты стоишь как минимум двадцать две тысячи — и Брюнетьер их заплатит, — сказала она. — К тому же о рассказах он речи не ведёт. Рассказы ты можешь публиковать, где захочешь.

   — Клем... — Ги обнял её. — Ты просто чудо. Я люблю тебя всем сердцем и разумом! Давай оставим это и поедем на обед к Прекрасной Эрнестине.

   — Поехали. Она обещала мне рецепт морского языка по-нормандски, о котором ты говоришь во сне.

   — Я во сне разговариваю?

   — Вчера ночью ты был с какой-то Марселлой в Фоли-Бержер.

Она засмеялась.

   — Господи! Это было, ещё когда я служил в министерстве!

   — Значит, ревновать мне не нужно?

   — Ревность — у тебя? — Он поцеловал её. — Клем, ты неподражаема.

Неделя шла за неделей. Ги и Клем сближались всё больше. Ги успокоился; парижское напряжение прошло, беспокойство улетучилось. Ночами они лежали, не укрываясь, тёплый ветерок шевелил шторы, донося ароматы сада. Ги забыл о пауках. Он ласково провёл рукой по гладкому изгибу её груди.

   — Слышишь, как шумят деревья?

   — Слышу.

   — Дует западный ветер. Иногда он кажется дыханием земли.

Однажды ночью Ги проснулся. Луна лила на кровать свой зеленоватый свет. Поглядел на Клем. Она спала, протянув одну руку к нему, волосы её красиво разметались по подушке. Он встал, оделся и спустился вниз. Стояла деревенская тишина. Голова у него побаливала, он сел за письменный стол и стал вдыхать из флакона эфир. Сидел долго, узоры лунного света, падавшие сквозь щели в ставнях на стену, постепенно меняли форму и в конце концов исчезли. Тогда он вышел, утреннее небо серело, с моря дул ветерок. Ги пошёл к утёсам.

Вернулся он в седьмом часу. Франсуа в трусах и майке делал зарядку возле своей лодки с надстройкой.

   — Доброе утро, месье, — невозмутимо сказал слуга. — Прошу прощения, я не знал, что вы поднялись.

   — Доброе утро, мой добрый Франсуа, — ответил Ги. — Укладывай вещи. Мы уезжаем сегодня.

   — Хорошо, месье.

   — Мадам встала?

   — Нет, месье.

   — Ладно, Франсуа.

Ги вошёл в дом. Бумагами он решил заняться сам. Собрал рукописи и заметки. Просмотрел письма, счета, лежавшие в ящиках стола, отложил некоторые, чтобы взять с собой. Заглянул Франсуа.

   — Месье хочет кофе? Я подумал, перед дорогой...

   — Нет, Франсуа, спасибо. Антипирин не забудь.

Потом в дверях появилась Клем, босая, в голубом пеньюаре, всё ещё щурившаяся после сна.

   — Ги, привет. — Она улыбнулась, подошла и поцеловала его. — Рано ты поднялся. — Потом потянулась, зевнула. — Я чудесно спала.

Она всегда говорила так, будто ребёнок. Взгляд её упал на сложенные бумаги.

   — Я оставила их... — умолкла, выражение лица её внезапно изменилось, словно тело и разум охватил паралич, потом тихо досказала: — ...в таком беспорядке?

   — Нет.

Как объяснить ей? Она никогда ничего не просила. С радостью дарила ему любовь и покой. Он безмятежно прожил эти долгие недели. Как объяснить, что побуждает его порывать отношения, которые, как он неожиданно ощутил, связывают его слишком крепко? Благодарность и привычка были её врагами. Сможет ли она понять, что любовь, мир, покой сами навлекли на себя крушение? Он мучительно это сознавал — и всё же нежность и благодарность его не уменьшались.

Дорогая Клем, он не мог причинить ей боль и всё же собирался.

   — Клем, — сказал он, — я должен уехать. Извини, надо было сказать тебе.

Она нежно посмотрела на него.

   — Понимаю. Когда?

   — Сегодня. Хочу успеть на поезд в одиннадцать.

   — Понятно. Тогда я должна собрать тебе вещи.

   — Всё в порядке. — Он положил руки на бумаги. — Они уже собраны.

Казалось, он изгоняет её из своей жизни.

   — Да.

Как объяснить? Придётся солгать.

   — Я не уверен в Брюнетьере. Надо повидаться с ним. Если я подпишу контракт, то окажусь связан.

Это прозвучало неубедительно, и он заставил себя сказать:

   — Клем, я боюсь даже самой тонкой цепи...

Она улыбнулась.

   — Ничего. Я понимаю.

   — Правда, Клем?

Он взял её за руки.

   — У нас нет права распоряжаться жизнью друг друга.

Почему она это сказала? И ему внезапно вспомнилось, как они шли по улице Дюлон, как он сказал эти самые слова и впервые причинил ей боль.

   — Я всегда знала, что это близится, любимый, — нежно произнесла она. — Ничего. Я очень рада тому, что было у нас.

   — Клем... я неудачно выразился. Я не хочу...

   — Не надо. Возможно, мы были слишком счастливы, Ги, — сказала она. — Пойду помогу Франсуа уложить твой чемодан. Он иногда забывает рубашки.

Она шагнула вперёд, быстро поцеловала его и вышла.

Слишком счастливы? Может, в этом и крылся секрет? Клем знала очень много его секретов. Париж был пыльным, людным, неопрятным; зрители Выставки толпились по нему всё лето, и он стал походить на город, только что покинутый побеждённой, голодной и мстительной армией. На улице Моншанен стоял невыносимый шум от телег, фиакров и ротозеев, бродящих по красивым кварталам в промежутках между бесконечными посещениями Выставки.

К Ги вернулось прежнее беспокойство, и в квартире он чувствовал себя как в клетке. Наутро после приезда он отправился на авеню Фридланд. Желание видеть Эммануэлу внезапно стало невыносимым. Разобраться в его причине он не пытался. Возможно, ему требовалось изгнать из памяти образ Клем, обрести какое-то душевное равновесие. От простого к сложному: возможно, раз ушёл от одной, нужно ринуться к другой?

Эммануэлу он нашёл лежащей на диване под защитой собак, словно она ожидала кого-то из «трупов». Протягивая руку для поцелуя, графиня выглядела более ослепительной, суровой и недосягаемой, чем когда бы то ни было.

   — Почему вы не появились вчера в Коллеж де Франс? Ренан был великолепен. Но вам это неинтересно.

   — Я не ожидал застать вас в Париже.

   — Почему? Из-за Выставки? Дорогой мой, я каждый день вожу туда своих собак. Запахи там бесподобные. Истинное наслаждение.

Графиня, как всегда, мучила его. Капризность делала её ещё более желанной.

   — Эммануэла, почему не понюхать на его... — Он спохватился и начал сначала, выделяя каждое слово: — Почему — не поехать — на юг. Париж несносен. Моя яхта...

   — Как я могу?

   — Можно отправиться в Италию. Яхта просторная. Погода будет замечательной. Бросайте всё, и едем.

   — Вы серьёзно?

   — Ну конечно. Эммануэла, послушайте, это будет бегством, приключением, избавлением от здешнего круга. Можно уплыть в Испанию, остаться там до весны. Даю слово, не пожалеете.

   — Ники, поди сюда, — позвала она одну из собак, словно совершенно не слушала. — Дорогой мой, это невозможно. Почему вы решили, что я соглашусь...

   — Но почему же нет? Вы никогда не давали мне понять, что я буду нежелателен в подобных обстоятельствах.

Она поглядела на него с лёгкой улыбкой. Пожала плечами, словно отвергая невысказанную мысль.

   — Но ведь существуют условности, которыми я не могу пренебречь. И не вижу в том необходимости. Это было бы восхитительно и потому не понравилось бы мне.

   — Понравилось бы, и уж вы-то совершенно не думаете об условностях.

   — То, что так считают, служит... — Она не договорила.

   — Вашей защите, хотите сказать?

   — Кроме того, об этом сразу же узнали бы все, а скрывать это мне бы не хотелось. Последствия были бы неприятными для нас обоих.

   — Я не... не бес...

На сей раз графиня рассмеялась над его запинанием, она открыто смотрела ему в лицо, но ничего не говорила. Ги торопливо сказал:

   — Ну и прекрасно, раз не хотите скрывать. Эммануэла, позвольте мне всё же попытаться убедить вас. Поедем.

   — Мой дорогой Ги, не представляю, как это возможно.

   — Хорошо. Если б вы согласились, это могло бы оказаться очень опасно, во всяком случае для меня. Я примиряюсь с тем, что вы не поверили ни единому слову.

   — Загляните ко мне завтра, — сказала она. — Поедем покатаемся.

   — Видимо, загляну, завтра или поза... послезавтра.

Графиня рассмеялась снова. Потом сказала:

   — Ерунда. С этим можно подождать неделю. Я хочу видеть вас здесь.

Ги ушёл. В фиакре он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза; голова его раскалывалась от боли.

В Канн пришла телеграмма: «Эрве при смерти. К сожалению, надежды никакой». Ги шёл по длинной аллее к дому, большие железные ворота закрылись за ним, ступни его утопали в сухой листве. Была середина ноября. Ветви деревьев сиротливо торчали в темнеющем вечернем небе. Мать не могла видеть этого зрелища, поэтому он приехал один.

Год назад Эрве перевели из Виль-Эврара в эту лечебницу, в Брон, под Лионом. Когда Ги шёл к мрачному дому под карканье и хлопанье крыльями ворон на деревьях, ему ярко, с ужасом вспомнился последний приезд сюда. Просветы сознания у Эрве почти не наступали. Ги увидел его совершенно невменяемым. Два часа, которые он провёл там, причинили ему небывалые страдания. Эрве узнал его, заплакал, много раз бросался обнимать и всё время бредил. Когда Ги настало время уходить и санитары не позволили Эрве выйти с ним, он не мог сдержать слёз. Ги видел: брат ощущает внутри нечто страшное, непоправимое, но не сознает, что это.

Высоко на деревьях вороны гнусно каркали. Ги подошёл к дому и позвонил. Человек с покрытым шрамами лицом, привычный к насилию, открыл дверь и впустил его. Ги прождал несколько минут в приёмной, потом пришёл врач. Он пожал руку Мопассану и устремил на него долгий взгляд.

   — Как он?

   — Подниметесь в палату? — предложил врач. — Он бы умер вчера, но дожидался вас.

Они стали подниматься по лестнице. Стены второго этажа были голыми, исцарапанными, внушавшими ужас; на окнах были решётки — чтобы помешать обречённым душам покончить с собой. Как и в Виль-Эвраре, здесь было тихо. Они прошли по коридору, в конце его врач отпер дверь и распахнул её перед Ги. Эрве лежал на кровати, совершенно исхудавший, лицо его было на удивление розовым. В дальнем конце палаты сидел санитар. Ги медленно шёл вперёд; Эрве не сводил с него глаз.

   — А, это ты, Ги.

Он с трудом мягко улыбнулся.

   — Я не хотел умирать, не увидев тебя, не попрощавшись.

Ги опустился возле него на колени. Голос Эрве звучал чуть громче шёпота.

   — Я принёс тебе цветов. Смотри, — сказал Ги. И протянул букет хризантем. — Из твоей теплицы. Они всегда тебе нравились. Ты должен вскоре приехать, посмотреть, как там дела.

   — Да, — кивнул Эрве. — Мимоза там будет?

   — Будет, и много. Самая лучшая у берега, ты знаешь.

   — Хотелось бы ещё раз увидеть сад весь в цвету. Как он красиво выглядит! А за ним море.

   — Он ждёт тебя. — Ги подался вперёд и поцеловал брата в щёку.

— Ги! Ги! — громко выкрикнул Эрве.

Так он звал его поиграть в саду Ле Верги, когда они были мальчишками. Крик этот звучал в памяти Ги, прижимающего к себе брата, унося годы, страдания, напряжение, растворяя стены мрачной зловещей палаты, унося их на солнечный пляж в Этрета, к «Девичьему гроту» и «Котлу», к долгим мальчишеским дням, их неустанным карабканьям по скалам, рыбалкам, играм в пиратов, заучиваниям эпитафий на кладбище с аббатом Обуром: «Здесь покоится Матильда Анна Беатрис, верная жена и мать...», весёлым дракам Эрве с рыбаками, сдобным булочкам с маслом у мадам Фабр, яблокам в садах, на которые они устраивали налёты, к приятным нежным годам, когда перед ними открывалась жизнь, прекрасная и бесконечно заманчивая.

Ги утёр слезящиеся глаза брата, потерявшие свой прекрасный голубой цвет. Прошёл час. Ги говорил негромко, Эрве время от времени кивал. Потом он сделал лёгкий знак, и Ги слегка опустил руку. Эрве коснулся её губами. Голова его мягко откинулась на подушку. Ги понял, что он мёртв.

Снаружи дул ветер, луна то появлялась из-за летящих облаков, то скрывалась за ними. Листья кружились у лодыжек Ги, словно остатки прошлого.

 

14

Работа, работа. Ги принялся за неё с новым усердием; она удерживала его от неприятных дум и воспоминаний. Но одно всё же не давало покоя: голос Мими, называющей его зазнайкой, и то чувство вины, что он забросил простых людей, которых понимал, и теперь пишет для светского общества, пишет легковесно.

Ги отозвался на этот голос. За три часа почти без помарок он написал рассказ о Мушке — длинное, тёплое, бурное воспоминание о днях на реке, о «Лягушатне» и «Лепестке розы», о друзьях-лодочниках. И принялся за другой. «Оливковая роща», о сельском священнике; проза лилась плавно и ясно. Он сознавал, что эти его работы — одни из лучших.

Однако беспокойство его постепенно нарастало и когда-то должно было прорваться. Однажды утром, когда вошёл Франсуа, Ги бросил перо.

   — Чёрт возьми, по этой улице всё время стучат копыта, грохочут телеги. Невыносимо! А потом ещё этот ужасный пустырь прямо напротив.

   — Месье было бы спокойнее на более высоком этаже, — сказал слуга.

   — Франсуа, мы должны переехать отсюда. Где список сдаваемых квартир?

   — У меня, месье. Одной квартиры на улице Боккадор мы ещё не осматривали. Я вчера заглянул туда и подумал, что она могла бы подойти месье...

Ги резко поднялся.

   — Возьми фиакр, Франсуа. Я хочу немедленно посмотреть её. Немедленно!

   — Хорошо, месье.

Слуга выглядел слегка встревоженным.

Час спустя, когда они обходили пустую квартиру, Ги сказал:

   — Отлично, Франсуа. Восхитительно. Вот красивая комната. Она будет твоей.

   — Может, месье лучше устроить здесь гардеробную? Другие слишком малы и неудобно расположены.

   — Знаю. Но здесь, Франсуа, ты будешь рядом. Услышишь, если позову.

Слуга глянул на него и кивнул... как обычно. Хозяин теперь часто звал его, иногда три-четыре раза между одиннадцатью и двумя часами ночи: то поставить банки на спину, то приготовить настой из ромашки. Это его успокаивало. Доктор Транше, новый врач, прописал всё это от бессонницы и сопутствующих ей ночных кошмаров. Кроме того, назначил новую сложную диету, все блюда требовалось подавать в определённом порядке: яйца, сыр, паштет, тушёные овощи. Врач нашёл у него нормандский ревматизм, который расстроил функции его организма и внезапно изменил механику зрения. Доктор Транше нравился Франсуа, он в него верил. Однажды вечером в минуту откровенности хозяин рассказал ему о разговоре с врачом. «Я поведал ему о своих днях на Сене в юности, — сказал месье. — Объяснил, как теперь себя чувствую. Он говорил со мной любезно, как отец с сыном, дал мне конкретный совет, и когда мы прощались, я увидел слёзы на его глазах. Я был очень тронут. Этот врач, Франсуа, очень хороший человек».

Теперь месье принимал ещё более холодный душ, чем раньше.

Стоял под струями и говорил: «Посильнее, Франсуа. Открой посильнее! Вот так... теперь разотри как следует. Отлично — давай-давай!» В последнее время он стал раздражительным. Дела с издателями вести было трудно, некоторые обманывали его. Месье пришёл в ярость, когда Шарпантье выпустил новое издание «Меданских вечеров» с портретами шести авторов. Вызвал мэтра Жакоба, адвоката, и велел потребовать изъятия всего тиража.

— Я не разрешаю печатать своих портретов, и Шарпантье это знает. Авар однажды посмел это сделать много лет назад в книге «Мадемуазель Фифи». Потом я наложил запрет. Скажите Шарпантье, пусть уничтожит весь тираж, иначе я привлеку его к суду.

Мэтр Жакоб молчал. Потом был судебный процесс из-за пьесы, которую группа драматургов хотела сделать по роману «Пьер и Жан». При этом воспоминании Франсуа свирепел. Все они присасываются к месье, жиреют на его таланте, заставляют переутомляться. А женщины — наихудшие пиявки. Видят, что он болен, устал, — и не оставляют его в покое.

Они закончили осмотр квартиры.

   — Значит, решено, Франсуа, — сказал Ги, идя со слугой по улице Боккадор. — Большого косметического ремонта не нужно; въедем, а потом станем отделывать одну комнату за другой.

   — Да, месье.

Они прошли по улице Марбеф, свернули к Елисейским полям и увидели Артура Мейера, тот расплачивался с кучером фиакра.

   — Дорогой друг! — Он тепло пожал руку Ги. — Поздравляю, поздравляю. Прочёл «Мушку» в «Эко де Пари». Замечательно. И «Бесполезную красоту», да, вот это вещь! Почему не отдали их мне для «Голуа»? Дорогой мой, право же, ничего лучшего вы не писали.

   — Спасибо, Артур.

   — И «Де Монд» объявляет ваш новый роман «Наше сердце». Это путь в Академию, дорогой друг! Упомяните во вступительной речи, как старик Мейер приехал в тот дом с голыми девками на лестнице, чтобы открыть вам путь в литературу. Вот поразятся этому Бессмертные, а?

Расстались они с выражениями взаимной преданности.

Дома Франсуа приготовил ромашковый настой. Когда он принёс его в гостиную, Ги неожиданно обернулся.

   — Франсуа, представить не могу, почему не спросил тебя раньше. Где кошка, я не вижу её уже несколько дней?

   — Она... — Франсуа смущённо кашлянул и отвёл взгляд. — Она стала слишком бесцеремонной, месье, и я отнёс её консьержке в доме по соседству.

   — А почему она до сих пор там?

Франсуа неторопливо поставил поднос:

   — Она стала странно вести себя, месье. Пришлось её уничтожить.

Ги уставился на него, наступило тяжёлое молчание. Потом хозяин закричал:

   — Ладно, уйди... оставь меня!

Казалось, что за их спинами угрожающе скапливаются какие-то таинственные силы.

В то лето они много разъезжали, казалось, Франсуа только и делал, что укладывал вещи, изучал расписания, покупал билеты. Сперва они собирались в Пиренеи, потом месье передумал, и они поехали в Вогезы, в Пломбьер, где воды могли помочь от головных болей, провели несколько дней там, потом отправились в замок Казн д’Анверов в Жерарме; но там им не понравилось, они поехали на Ривьеру, а оттуда в Лион, присутствовать при открытии памятника Эрве. Потом сели в поезд до Экс-ле-Бен, чтобы продолжить там лечение.

Иногда хозяин казался Франсуа совершенно изнеможённым. Иногда бывал беззаботным, весёлым и постоянно шутил. Иногда выходил из себя, называл издателей воровской шайкой. Однажды в Эксе он вернулся в отель взволнованным.

   — Франсуа, я только что был у доктора, всё дело в зубе! Столько лет болею — и всё из-за какого-то гнилого зуба!

Зуб удалили. В ту же ночь Франсуа трижды ставил хозяину банки. Потом однажды утром Ги сказал ему привычное:

   — Укладывай вещи, Франсуа.

   — Хорошо, месье. Когда уезжаем?

   — Завтра утром. Возвращаемся в Ла Гийетт.

Франсуа кивнул и довольно улыбнулся.

   — С разрешения месье я это одобряю.

Они сели на самый ранний поезд, в Париже сделали пересадку и около восьми часов вечера уже тряслись в коляске папаши Пифбига. Ги впервые возвращался туда после того расставания с Клем. Будет ли она там? Как встретит его? Какие будут у них отношения?

По приезде их ждал большой сюрприз — дом был открыт, во всех комнатах стояли букеты цветов — где розы, где хризантемы; Дезире, женщина из деревни, пекла на кухне пирожные, словно их ждали с минуты на минуту! Они вошли и удивлённо огляделись. Потом Ги увидел на письменном столе записку: «У меня есть предчувствие, что сегодня вечером ты приедешь. Клем». И всё. Милая, дорогая Клем. Ги немедленно отправил за ней Франсуа. Она пришла, весёлая, в голубом платье, которое ей очень шло, волосы её были только что завиты. Восхитительно простая — без обид и упрёков, без колкости Эммануэлы, без сарказма Мари. Они обнялись.

   — Сколько раз ты готовила дом к моему приезду? — засмеялся Ги.

   — Ни разу, клянусь. Это первый.

Клем держалась совершенно естественно, непринуждённо, была рада его видеть, находиться с ним. Ги казалось, что он вернулся домой после долгого, утомительного путешествия. Ужин прошёл весело. Франсуа по их просьбе принялся изображать папашу Пифбига, и они покатывались со смеху. Ги рассказал Клем о русской княгине, жившей в Эксе с двумя любовниками на Вилле Цветов, некогда принадлежавшей императрице Евгении.

   — Они не расставались с ней. Спали по обе стороны её великолепного ложа на приставных кроватях. Во всяком случае, так говорил Франсуа.

Было уже поздно, когда Клем сказала:

   — Ги, мне надо идти. Моя сестра в доме одна и... будет меня дожидаться.

   — Ладно, Клем.

Он поцеловал её. Она была совершенно открытой, никогда не притворялась.

   — Я провожу тебя.

Франсуа повёз их в коляске; Ги пожелал Клем спокойной ночи, проехал часть обратного пути, потом сказал слуге:

   — Поезжай один, Франсуа. Я пройдусь пешком. Ночь просто замечательная.

Франсуа поехал. Поставил лошадь в конюшню, приготовил постель и стал ждать. Хозяина не было долго. Наконец у двери послышался какой-то шум. Он открыл её — и отшатнулся. Хозяин стоял с отвисшей челюстью, широко раскрытыми глазами, забрызганным лицом, одежда его была в пыли и сухих листьях.

   — Месье! — Входя, Ги пошатнулся, и Франсуа схватил его за руку. — Господи, что стряслось?

   — А... Франсуа. — Ги тяжело дышал. — Была жуткая схватка — собака, чудовищная чёрная собака...

Франсуа попытался усадить его, но Ги стоял, подавшись вперёд, лицо его было измученным.

   — Она бросилась из темноты. Хотела сожрать меня... Я схватил её, и мы катались в канаве... долгое время... клыки её всё приближались... потом я наткнулся на большой камень... вбил ей в глотку... Она издыхает... лежит там, в канаве... Я прибежал за тростью... Быстро... принеси её... трость...

Ги, шатаясь, пошёл по комнате. Испуганный Франсуа схватил его за руку. Он не мог поверить словам хозяина.

   — Месье, подождите.

Он бросился за лампой. Ги взял две трости. Он пошатывался и потому не мог быстро идти. Франсуа светил фонарём, они шли по дороге. Ги пригибался к земле, словно мародёр, слуга поддерживал его за руку.

   — Пошли домой, месье. Пусть собака лежит себе там, — повторял он.

   — Нет... ага, она была здесь. Нет, не здесь.

Они останавливались десять раз. Ги, пошатываясь, указывал в канаву. Там ничего не оказывалось. Следов борьбы Франсуа не видел.

   — Пойдёмте обратно, месье.

Наконец его хозяин согласился вернуться.

   — Она уползла. Франсуа, завтра увидишь. Она будет лежать на пороге. Приползёт утром. Дай ей молока. У неё будет болеть горло после камня. Молока, ладно?

   — Хорошо, месье.

Они вошли в дом. Франсуа помог хозяину умыться и лечь в постель. Ему было страшно. Он пошёл к себе в лодку.

Наутро Ги спустился как ни в чём не бывало. О ночном эпизоде не заговаривал. Часа через два сказал:

   — Я продам Ла Гийетт. Здесь очень холодно. Как в Сибири.

Памятник Флоберу наконец был готов, и друзьям предстояло ехать на его открытие. Пасмурным ветреным утром двадцать третьего ноября Ги сел на вокзале Сен-Лазар в руанский поезд. Гонкур и Золя уже были там; ехали они в одном вагоне. Золя, как всегда, был приветливым, разговорчивым, полным множества планов. Ги завидовал ему; сам он чувствовал себя усталым, выжатым, словно вынужден был тащить за собой какое-то громадное прошлое. Гонкур сидел выпрямившись, с чопорным видом и почти не разговаривал. Ги ощущал на себе его тяжёлый взгляд. Выглядел Гонкур более напыщенно, чем когда бы то ни было. Говорили, он озлобился из-за того, что его не приняли в Академию, и хотел завещать своё состояние на открытие после своей смерти Академии Гонкура. Это было претенциозно. Но Ги не питал к нему враждебности. Бедняга Гонкур. До сих пор подаёт для рукопожатия два пальца и приглашает гостей к себе на чердак так, словно делает им великое одолжение.

Разговор между ними троими вскоре иссяк, и они продолжали путь молча, сидя почти неподвижно. Потом, когда, въезжая в Руан, поезд проходил по мосту, Ги посмотрел вниз и увидел любимую Сену, поблескивающую в холодном сером свете, пароходы, тянущие вдоль неё дымовые шлейфы, и пришвартованные к берегам лодки.

Он не удержался от возгласа:

   — Вот она, река. Как хорошо я знал её! И всё началось на ней. Всем, что имею, я обязан Сене.

Гонкур побарабанил по колену пальцами в перчатке и промолчал.

На вокзале их встретила муниципальная депутация. Обедали они в доме мэра на улице Ренар, по которой Ги часто ходил в лицейские времена. Там присутствовали префект и другие значительные лица. Обед был руанским, Флоберу он бы очень понравился. Гонкур сразу же взял меню и вполголоса прочёл:

   — «Устрицы, седло косули, соус Несельроде, филе а-ля Россини, соус Перигрю, индейка с трюфелями, заливное из гусиной печени, салат по-русски, креветки, пудинг «Дипломат», десерты. Вина: медок, сотерн, шато-икем урожая семьдесят четвёртого года; баранина а-ля Ротшильд, шампанское Анри Гуле». Хм. Неплохо.

Ел он медленно, с важным видом.

Потом, после визита в городской музей, где были выставлены рукописи Флобера, они поехали на церемонию. Ветер дул порывами, хлестал дождём. У памятника собралось человек двадцать: там был Сеар, «угомонившийся» и ставший библиотекарем в музее Карнавале, несколько парижских писателей, в том числе Мирбо и Боэр. Любительский оркестр из крестьян, посиневших и страдавших одышкой, играл неслаженно, словно на деревенской попойке. При виде памятника Гонкур обратился к Ги:

   — Недурно, а? Истина, справляющая нужду в водоём.

Не успел Ги ответить, как Гонкур выступил вперёд, чтобы прочесть речь. Ветер уносил его негромкие слова, прижимал к телу пальто с меховым воротником, трепал бумаги под носом. То и дело хлестал дождь. Ги вспоминал Флобера, его невероятный труд ради искусства, громкий смех, возглас «Трижды чёрт побери!», солнечные воскресные утра на улице Мурильо, слёзы над старыми любовными письмами, которые он сжигал однажды вечером в Круассе в его присутствии.

Затем выступал мэр, после него один из членов Руанской академии. Голоса звучали монотонно, музыканты стояли с жалким видом, с их инструментов капало. Как усмехнулся бы Флобер этому зрелищу, подумал Ги, и вместе с тем до чего был бы растроган. Перед глазами его всплыл Учитель на обеде «Освистанных», раскрасневшийся, вспоминающий Кучук-ханум...

Церемония завершилась. Все бесцельно стояли в грязи. Несколько месяцев назад, во время приготовлений к этому дню, Гонкур намекнул, что ему нужно будет взбодриться крепким чаем для возвращения в Париж, и Ги обещал обеспечить ему чай. Но теперь, в последнюю минуту, не мог этим заниматься; да и после такого обеда вряд ли Гонкуру мог понадобиться чай. Однако Гонкур казался взбешённым из-за этого, но Ги было всё равно. Все двинулись к экипажам. Ги остался. Постоял в одиночестве, глядя на прекрасноуродливый памятник.

   — Мой добрый учитель, — произнёс он. — И великий человек.

Потом повернулся и пошёл под хлещущим дождём.

Ги сидел в пустом партере театра «Жимназ». Шла репетиция. Актёры играли ужасно. Взять хотя бы эту девицу! Почему она держится как деревянная? Ходить не умеет. Из страха, что её будет плохо слышно, выкрикивает реплики, словно занята в «Аталии» Расина.

Ги недовольно заёрзал. Он снова клял себя за то, что послушал Авара и Жака Нормана, молодого человека с угловатым лицом, которого привёл однажды к себе на улицу Боккадор. Жак помахал старым номером «Жиль Блаз» и заявил: «Месье де Мопассан, этот рассказ вы написали три года назад. Он определённо подходит для театра. Мы можем инсценировать ваши рассказы. Они прекрасно пойдут на сцене, уверяю вас!» Говорил он так восторженно и уверенно, что Ги согласился. Они инсценировали два рассказа — «Мюзотту» и «Семейный мир». Словно бы в подтверждение слов Нормана, «Жимназ» сразу же взял «Мюзотту» и начал репетиции. И вот на тебе! Ги почувствовал, как прежнее напряжение возвращается. Он жалел о своём необдуманном поступке. Девица на сцене продолжала размахивать руками. Ги подскочил и крикнул:

   — Уберите, ради Бога, эту девчонку! У неё получается какая-то пародия! Отдайте роль другой актрисе.

Все на сцене умолкли; несколько актёров выглянули из-за кулис.

   — Что? — Этот вопрос задал режиссёр. Уперев руки в бедра, он смотрел со сцены на Ги. — Что вам не нравится?

   — Почему она выкрикивает реплики так, будто стоит на вершине горы, размахивая флагом?

   — Потому что я велел произносить их так. Кто вас спрашивает, месье? — Они злобно глядели друг на друга. — И прекратите наконец свои придирки!

   — Это как-никак моя пьеса.

   — Да, но ставлю её я.

   — С моего разрешения! И если не можете...

Ги был готов взорваться. Он увидел, как быстро пробирается к нему вдоль кресел Норман, отмахнулся от его назойливого, умиротворяющего шёпота. Ну хорошо, он не знаток театра — пока. Для него это новая область. Но режиссёр — самоуверенный дурак, и спектакль с треском провалится. Девица принялась декламировать снова. Внезапно Ги стало душно. Он протиснулся мимо Нормана.

   — Оставайтесь и смотрите, если можете. Я не могу.

До премьеры, назначенной на четвёртое марта, оставалась неделя. Ги не знал, как пережить эти дни. Эрмина писала из Канна: «Почему я не вижу тебя здесь? Где ты? Чем занят?» Он ответил: «У меня в голове столько больных мест, что, если какая-то мысль шевельнётся, мне хочется вопить. Доктор Дюма говорит, что у меня плохой желудок. Но я думаю, дело всё в моём сердце, гордом и стыдливом, том старом человеческом сердце, над которым мы смеёмся, но которое бьётся и болит, и боль его отдаётся в голове. Все думают, что я один из самых равнодушных людей на свете. Думаю, что я скептик, а это не то же самое; скептик потому, что вижу ясно. И глаза мои говорят сердцу: «Прячься, старина, ты смешон». И оно прячется».

Головные боли у Ги не ослабевали, глаза зачастую болели так, что он не мог читать, память иногда отказывала. Каждая написанная страница была покрыта помарками и кляксами. А врачи, врачи — все были откровенными, уверенными и даже ненадолго успокаивали его.

Но перед премьерой ему внезапно стало лучше. Боли прекратились, чувствовал он себя бодро. Мари настояла, чтобы он взял ложу, и привела Казн д’Анверов с большой компанией. Ги рассадил их и, сам стоя за креслами, смотрел спектакль. Театр был переполнен разряженной публикой. Поначалу пьеса шла неровно, и тишина в зале ужасала Мопассана. Но постепенно после некоторых реплик стали раздаваться негромкие аплодисменты. Теперь, при зрителях, несдержанная девица казалась спокойнее, поведение её — более соответствующим роли. После первого действия зрители бурно зааплодировали. В фойе Ги обступили.

   — Дорогой мой, это великолепно.

   — Браво, Мопассан. Если дальше пойдёт не хуже, это успех.

   — Ги, да, да! — Смеющаяся Мари взяла его за руку.

   — Это что? Новый Дюма? — Ему улыбался Артур Мейер, неизменный посетитель премьер. — Первый акт хорош, это бывает реже, чем вы думаете. Надеюсь, весь спектакль будет держаться на этом уровне.

И спектакль держался. Ги следил с нарастающим волнением, как пьеса захватывает зал. Сцена смерти в последнем акте была сыграна замечательно. После занавеса зрители поднялись и со слезами на глазах принялись аплодировать. Ги сам чуть не плакал. Он чувствовал, что выдержал ещё одну борьбу, справился с осаждающими его несчастьями. Потом на сцене произошёл волнующий эпизод. Друзья окружили его, поздравляли, целовали, жали руки. Режиссёр, пожимая ему руку, смеялся. Это был триумф. К нему подошла Мари.

   — Буду ждать тебя на улице Боккадор.

   — Хорошо. — Он поцеловал ей руку. Такой красивой она ещё не бывала. — Через сорок минут.

И с трудом выбрался из восторженной толпы.

Мадам Кан дожидалась его. Франсуа приготовил ужин для двоих.

   — Мари...

Они чокнулись бокалами с шампанским и улыбнулись друг другу.

   — Мы теряли друг друга, правда ведь?

   — Да. Теперь мы снова вместе, Ги.

   — Ты просто чудо.

   — А ты опять добился успеха, — сказала она с лёгкой иронией; Ги не обратил на это внимания.

Мари осталась на ночь. Ги никогда не желал её так сильно. Она отвечала ему такой же страстью, и он чувствовал, что у неё нет больше той сдержанности, что настораживала его.

Потом в тихий ночной час Ги проснулся. Мари спала рядом. Догорающий в камине огонь бросал лёгкий отсвет на её лицо и плечи. Он поднялся и надел халат. Встал, глядя на неё. Эту женщину он любит. И всё же... и всё же...

За спиной маячила тень одиночества, близкая, неуловимая. Ги набрал воздуха в лёгкие, задержал дыхание и напряг мышцы. Почему, почему? Жизнь его была полной — и всё же в ней недоставало главного.

   — Ги. — Мари открыла глаза и смотрела на него. — Что случилось?

Он лёг на спину рядом с ней. На неё он не глядел.

   — Мари, тебе знаком этот голос? Что бесконечно звучит в глубине сердца, тихо и мучительно, не давая покоя, укоряющий нас за всё, что мы сделали и чего не сделали? Голос смутного раскаяния, сожаления о невозвратном, об ушедших днях, о встреченных женщинах, которые могли полюбить тебя, голос пустых успехов и тщетных надежд? Голос того, что проходит, пролетает, обманывая тебя, того, чего не достиг, чего не достигнешь? Негромкий голос, вопиющий о пустоте жизни, тщетности усилий, бренности плоти?

Он твердит мне обо всём, что я хотел любить, чего смутно дожидался, о чём мечтал, что хотел увидеть, понять, познать, вкусить, обо всём, чего мой ненасытный и слабый дух касался с тщетной надеждой, обо всём, к чему я хотел воспарить, но меня удерживали цепи невежества.

Да, я жаждал всего и ничего не добился. Мне были нужны энергия всего человечества, весь его разум, все способности, все силы и тысяча жизней в запасе, потому что у меня неистощимая жадность ко всему, ненасытная любознательность, а я вынужден смотреть на все явления жизни, не понимая в сущности ни единого.

Ги вновь охватило неодолимое желание уехать, сняться с места, двигаться и двигаться, всё равно куда.

— Франсуа, укладывай вещи!

Они поехали на юг, чтобы отправиться на яхте в Испанию, в Валенсию, а потом в Танжер. В Ницце, где мадам де Мопассан жила на своей новой вилле, они экипировались к дальнему путешествию. Ги нетерпеливо расхаживал по палубе, а Бернар, шкипер «Милого друга», и его зять Раймон ходили к агенту по снабжению судна и обратно, устанавливали новый компас, новые навигационные фонари, готовили паруса и снасти. Однажды он отправился в город, купил несколько американских винтовок, новые карты и инструменты. Они подняли якорь, пришли при попутном ветре в Марсель и застряли там. Неделю они праздно торчали в порту, каждое утро Франсуа видел, как его хозяин уходит к берегу и возвращается в нерешительности. В конце недели они вышли в море и пошли вдоль побережья. Бернар и Раймон не спрашивали куда, Франсуа тоже.

Канн — там Эрмина! Ги сошёл на берег и отыскал её виллу на набережной.

   — Ги, вот так сюрприз! Я думала, ты воюешь с директорами театров.

   — Не желай мне этого.

Она сидела на веранде в пеньюаре, хотя время близилось к полудню; волосы её были распущены. Ноги обнажены. И Ги догадался, что у неё есть мужчина, возможно, он где-то в комнатах, возможно, куда-то ушёл. Догадался, что у Эрмины роман. Ему была прекрасно знакома эта пресыщенная, ленивая, небрежно-чувственная поза влюблённой женщины. Он ощутил укол ревности. Что ж, это её право. У каждого из них своя жизнь. Он не мог иметь к ней претензий...

Они разговаривали, сидя на испещрённой тенями веранде.

   — Останешься здесь, Ги? Знаешь, сюда собрались все — похоже, город переполнен эрцгерцогами, герцогами и прочей светской публикой.

   — Тогда, видимо, не останусь.

   — Жаль. Помнишь, как мы посмеивались над ними?

Утрата, пусть даже временная, тех, кого любишь, ранит очень больно. Он и она сидели, разговаривали, однако были не вместе до той поры, пока новый роман Эрмины не кончится, и они возобновят свои отношения как ни в чём не бывало.

Ги хотелось излить ей своё одиночество, не обвиняя её. Хотелось сказать: «Понимаешь, Эрмина, я чувствую вокруг себя, в душе, в мыслях бездонную пустоту, жадно ищу женщин там, сям, наугад, не зная, не понимая их — лишь бы не быть одному. И едва наши руки соприкасаются, женщины словно бы говорят: «Теперь ты отчасти принадлежишь мне: я имею право на часть твоей жизни, мыслей, твоего времени». И хоть мы ничего не знаем друг о друге, называют это любовью, потому что мы соприкасаемся руками, губами, не считая нужным даже разглядеть друг друга. Понимаешь, я вступаю в эти связи, чтобы не быть одиноким, но, несмотря ни на что, одинок. Вот и мы с тобой разделены, невзирая на наши блаженные минуты». Но сказать ей этого он не мог.

Эрмина потянулась и закурила сигарету.

   — Ги, ты останешься на обед?

   — Спасибо. — Он взял её за руку. — Нужно возвращаться на яхту.

Но вместо этого поехал к доктору Фреми, к которому обращался раньше.

   — У меня бывают кошмары.

Врач невозмутимо спросил:

   — Какого рода?

Ги в изнеможении опустился на стул.

   — Не знаю. Это, собственно, даже не кошмары... Разум словно блуждает по каким-то тёмным долинам, и я не знаю, куда они ведут. Выхожу из одной, вхожу в другую, и не представляю, что окажется в конце последней. — Он поднял глаза на врача. — Я боюсь... этого бессмысленного блуждания. Забываю слова, названия вещей. Скажите, не схожу ли я с ума? Если это так, я покончу с собой. Лучше смерть, чем безумие.

Доктор потеребил часовую цепочку, выглянул в окно, потом повернулся к Ги:

   — Я сомневаюсь, что этот климат наилучший для вашего состояния. Ревматизм у вас хронический, он воздействует на нервную систему. Рекомендую вам принимать ванны в Баньер-де-Люшон, это возле испанской границы.

   — Принимать ванны? — Ги умоляюще посмотрел на него. — Правда? Правда, доктор Фреми?

   — Да.

   — Завтра же еду.

   — Видишь, Франсуа, всё превосходно.

Ги стоял на балконе гостиничного номера, оглядывая Люшон и окрестности.

   — Вам дали лучший номер, месье, — сказал Франсуа, распаковывая вещи.

Вечер был прекрасным, гостиница комфортабельной. Метрдотель и гостиничная обслуга суетились возле Ги.

   — Да, месье де Мопассан... Непременно, месье де Мопассан.

Ги вернулся с балкона в комнату.

   — Пожалуй, пойду прогуляюсь, — сказал он. — Закажи обед, Франсуа.

Слуга, оторвав взгляд от багажа, смотрел, как хозяин берёт трость и выходит. В душе у него шевельнулось какое-то смутное беспокойство; он несколько раз замечал, что обслуга гостиницы смотрит на его хозяина как-то странно. Потом снова стал разбирать чемодан, достал несколько серебряных щёток, маленькое стеклянное пресс-папье, некогда принадлежавшее Флоберу, которое месье постоянно возил с собой. Мятый серый костюм... Он раскладывал вещи по местам, когда раздался настойчивый стук в дверь и ворвался один из гостиничных служащих.

   — Спуститесь вниз, быстрее, ради Бога! — На лице служащего было испуганное выражение. — Ваш хозяин...

   — Что... — У Франсуа заколотилось сердце.

   — ...устроил в холле жуткую сцену. Намерен пустить в ход трость. Быстрее!

Франсуа проскочил мимо служащего и помчался вниз по лестнице. Служащий бежал следом, пытаясь объяснить, что случилось.

— Говорит, что двое других постояльцев хотели его обокрасть. Он вне себя... Никого не хочет слушать... Намерен избить их...

Внизу Франсуа услышал громкий голос хозяина. В холле стояла толпа. Ги размахивал тростью, дрожа от ярости, двое раскрасневшихся людей отвечали ему криком, вокруг стояла испуганная обслуга, пытаясь вмешаться.

   — Я сдеру с вас три шкуры, мерзавцы! — выкрикивал Ги. — Убирайтесь отсюда, слышите?! Убирайтесь! Воры! Как вы посмели? Я видел, вы сделали это умышленно. Собирались...

   — Да вы сумасшедший, месье! Это возмутительно! Позовите управляющего. Позовите!

Франсуа протиснулся сквозь толпу и схватил хозяина за руку.

   — Франсуа, посмотри на этих двоих. Они хотели оскорбить меня — обокрасть меня!

   — Пойдёмте наверх, месье, — мягко сказал Франсуа. — Всё будет в порядке.

   — Нет, нет! Я проучу их. Они... они...

Но всё же Ги позволил Франсуа увести себя. Обслуга расступилась, давая им пройти. Двое обиженных, возмущаясь, требовали управляющего. Франсуа привёл хозяина в номер. Ги успокоился, съел как ни в чём не бывало обед и рано лёг спать; об инциденте внизу он, казалось, совершенно забыл.

На другое утро портье разговаривал с ним вежливо и осторожно:

   — Ванны, месье де Мопассан? Вам нужно поговорить с главным врачом, доктором Тавилья; это испанский специалист. Он пропишет вам курс лечения.

Ги нашёл доктора Тавилью в его кабинете. Этот лысый толстяк стоял возле стола, потирая руки.

   — Месье де Мопассан?

Он впился своими маленькими глазками в лицо вошедшего. Ги ждал потока цветистых комплиментов от профессионального встречающего, в чьих коммерческих интересах рекламировать достоинства местного лечения. «Польщён тем, что вы наш гость... знаменитый писатель... всецело к вашим услугам...»

   — Я слышал, что вы здесь, — сказал доктор Тавилья. Он сжимал и разжимал руки, но его грузное тело оставалось совершенно неподвижным.

   — Мне сказали, что нужно поговорить с вами относительно лечения.

   — Я здесь главный врач.

Голос у него был мелодичным. Ги удивился, что Тавилья не приглашает его присесть, хотя это не имело значения. Он был рад, что не приходится выслушивать приветственные речи.

   — Мне хотелось бы начать как можно скорее.

Доктор Тавилья подошёл, не сводя глаз с лица Ги.

   — Это лечение совершенно не нужно вам, месье. Ничего, кроме вреда, оно принести не может. Рекомендовать его вам я не могу.

Он взял Ги под локоть и стал поворачивать его к двери.

   — Но мне рекомендовали... настоятельно...

Ги почувствовал себя очень усталым.

   — Да, несомненно. По недоразумению. Лечение здесь принесёт вам только вред, месье. Поезжайте куда-нибудь в другое место. В Пломбер... Виши. На воды. В Эвьан — вот куда вам нужно. Это возле швейцарской границы.

Врач довёл Ги до двери и мягко выпроводил. Ги заметил на его гладком лице мелкие капельки пота.

   — Поезжайте к швейцарской границе. Всего доброго, месье, всего доброго...

Дверь закрылась. Сквозь матовое стекло Ги видел удаляющийся силуэт врача.

Ги повернулся. Голова у него болела, в горле пересохло. Он облизнул губы. Непроизнесённая приветственная речь всё ещё звучала у него в голове: «...польщён вашим приездом... достоинства лечения у меня ещё не приобрели широкой известности... позвольте объявить о вашем присутствии...» И слова врача: «Это принесёт вам вред, месье... вред».

Когда Ги вошёл в отель, к нему подошёл управляющий.

   — К моему глубокому сожалению, месье, произошла ошибка. Ваш номер... э... был заказан некоторое время назад. Портье этого не заметил. Все номера у нас заняты... и... если месье нетрудно съехать...

Ги запрокинул голову, звонко захохотал и, внезапно ошеломлённый этим громким звуком, умолк. Перед ним маячило белое лицо управляющего.

   — Да, конечно.

Наверху у Ги начался приступ кашля. Он сказал Франсуа:

   — Ужасное место. Повсюду запах серы. Узнай расписание поездов. Мы уезжаем.

Вот Дивонн оказался подходящим курортом! Отдалённым отовсюду. Именно это и нужно было Ги. Он посмеивался про себя: возможно, врач-испанец был не так уж не прав, рекомендуя швейцарскую границу, этим советом стоило воспользоваться! Они выехали в тот же день и ужасно медленно, с остановками и пересадками приехали в Дивонн.

   — Только в городе я жить не хочу, — сказал Ги Франсуа. Наведя справки, они поехали на ферму в трёх километрах от города, принадлежавшую вдове врача мадам Рембла. Ги многословно поздоровался с ней. Там царила деревенская простота, и мадам Рембла была в высшей степени предупредительна. Казалось, её только поразил вопрос Франсуа, где находится душ.

   — К сожалению, душа здесь нет. Вам придётся ходить в Дивонн. В общественную душевую.

   — Моему хозяину необходимо принимать душ дважды в день.

   — Вот как? — Хозяйка искоса посмотрела на него. — Скажите, ваш хозяин всегда такой словоохотливый?

Однако когда на другой день Ги пошёл в Дивонн, оказалось, что душ там тепловатый и слабый. А ему требовались солнце и вместе с тем ледяной душ. Он спросил у служителя душевой адрес какого-нибудь местного врача.

   — Врача? На улице Клебе есть доктор Колло.

Ги отправился туда. Доктор Колло оказался тощим человеком в пенсне.

   — Пропишите мне душ Шарко, — сказал ему Ги. — Слышали о таком? Ледяной, способный повалить быка. Именно такой мне и нужен.

Врач что-то замямлил, закашлялся, стал бормотать, извиняться, потирать руки. Ги отправился к мэру и взял адреса других врачей. Но и у тех его ждало то же самое. Он ходил по городу почти до вечера, потом вернулся к мадам Рембла, бормоча по дороге:

   — Душ Шарко... Ей-богу, я его найду! Вызову сюда самого Шарко!

В ту ночь Ги никак не мог заснуть. Антипирин уже плохо помогал ему; он принимал его по два грана в день, покуда не чувствовал дурноты, но головные боли не проходили. Утром пришла почта из Парижа — с запозданием на несколько дней, потому что повторяла их маршрут. В том числе письмо от Сеара. Ги написал краткий ответ, на это у него ушло два часа. «Дорогой друг, воющие собаки с предельной ясностью отражают моё состояние. Собачий вой, горестная жалоба собаки ни к кому не обращена, никому не адресована; просто крик отчаяния разносится в ночи — крик, который я хотел бы исторгнуть из себя... Если б я мог стонать, как они, я уходил бы в широкую долину, в чащу леса и выл бы часами во мраке...».

И всё же Ги принялся за новый роман, «Анжелюс». Написать смог только пятьдесят страниц. После очередных нескольких строк он поднимался с одышкой, колотящимся сердцем, дрожью и болью во всём теле. Но эта книга будет шедевром.

Франсуа, спокойный и терпеливый, наблюдал за хозяином, старался предугадать приближение приступов и предотвратить их. Как-то он занялся поисками клевера с четырьмя, шестью и даже восемью листиками.

   — Видите, месье, я всегда нахожу их парами. — И посмотрел на хозяина. — Это к счастью, месье.

На третий день погода испортилась, вынудив их сидеть дома. Ги написал Анри Казалису, врачу, приславшему письмо из Женевы: «Недомогая всё больше и больше душою и телом, я едва ли ещё долго буду скитаться вдоль побережья и по морю. Страшно ослабел, не сплю уже четыре месяца. Мне необходимы тепло, движение, а как можно говорить о движении при том состоянии подавленности, в которое я впал, и затем о каком движении? Идти, шагать, но куда? Я уже всё видел. И не хочу начинать снова. Тело моё окрепло, но голова болит больше, чем когда-либо. Читать не могу. Каждое письмо, написанное мной, усиливает болезнь. Господи, как надоело жить!»

В ту ночь Франсуа разбудил внезапный стук в дверь. Со времени приезда в Дивонн он ещё ни разу не выспался. Чувствовал себя усталым, нервы его были напряжены, мысли путались.

   — Франсуа, Франсуа!

   — Иду.

Его звал хозяин. Он открыл дверь.

   — Франсуа, здесь полно крыс. Слышишь? Пойдём, их надо переловить.

Когда они, крадучись, вышли на тёмную лестничную площадку, Франсуа вспомнилась охота на пауков в Ла Гийетт.

   — Бери верёвочную сумку, с которой ходишь на рынок, — сказал ему хозяин. — А я возьму трость. Постой! — Он сжался и поглядел на слугу. — В этом доме есть призраки? Как думаешь, Франсуа?

   — Вряд ли, месье. Нам обоим нужно выспаться.

   — Да, да, выспаться. Переловим крыс и ляжем.

Франсуа не знал, как долго длилась эта охота; ему казалось, что почти всю ночь. Они поймали двух мышей. Его хозяин считал всех мерещившихся ему убитых крыс.

   — Ага — убил! Уже двадцать девять. Положи её в сумку, Франсуа. Вот она. Теперь подожди...

Остановились они на тридцати двух. Снаружи послышался крик петуха. Ги заглянул в сумку.

   — Крыс в доме больше нет; это они поднимали такой шум. Ладно, Франсуа, мы их сожжём, так ведь?

И после паузы произнёс:

   — Спать...

Утром Ги поднялся рано. Он вспомнил, что поблизости, в Шанпеле, живёт Огюст Доршен, поэт, с которым он познакомился в Париже, когда принадлежал к «банде Золя». И Тэн рекомендовал Шанпель как лучший из курортов. Они с Франсуа взяли на ферме коляску и поехали. Доршена они нашли только что поднявшимся после долгого приступа лихорадки, его изящное лицо с большим носом и бородкой клинышком было ещё бледным.

   — Привет, привет, — встретил он Ги. — Наконец-то появился! Я изголодался по новостям.

За обедом шёл шумный разговор. С Ги произошла одна из непредсказуемых перемен, и он был весел, рассказывал подробности о жизни литературных кругов в Париже. Обед растянулся далеко за полдень. Франсуа несколько раз незаметно заглядывал в столовую и видел, что его хозяин всё ещё оживлённо говорит. Молчаливый месье Доршен выглядел несколько смущённым. Наконец они разошлись. Было решено, что Ги поживёт там некоторое время. Франсуа привёз его вещи от мадам Рембла.

Вечером, когда Франсуа помогал подавать на стол, его хозяин опять говорил без умолку. Слуга слышал, как он объяснял месье и мадам Доршен, что был вынужден покинуть Дивонн.

   — Представляете, озеро вышло из берегов. Вода затопила первый этаж виллы, — взволнованно сказал Ги. Мадам Доршен понимающе кивнула. — А главный врач отказал мне в душе Шарко. Идиот. Естественно, я уехал.

Через час мадам Доршен ушла, но Ги всё не умолкал; он оживлённо рассказывал о полёте на воздушном шаре, предпринятом по наущению Оллендорфа. Потом, когда Франсуа стелил постель, все вошли в спальню, и его хозяин решил похвастаться флаконами туалетной воды.

   — Вот они, как я и говорил, видите? Здесь мы и разыгрываем симфонию ароматов, правда, Франсуа? А вот это не духи. Это эфир. Но ведь я говорил вам о его воздействии. Непременно попробуй, дорогой Доршен. Почувствуешь, как тело становится всё легче, легче... как превращаешься в дух и поднимаешься... поднимаешься...

Ги продолжал и продолжал говорить. Доршен стоял, потупив взгляд, его жена терпеливо помалкивала. Наконец они собрались уходить. Ги, продолжавший говорить без умолку, вызвался проводить их, но Франсуа взял его за руку.

   — Что, Франсуа? А, ладно. Доброй ночи, мадам. Доброй ночи, Доршен, старина. Знаете, есть одна вещь...

Но они уже спешили прочь. На другой день после обеда Франсуа встретил своего хозяина в холле; Ги с утра уходил куда-то один. Франсуа взял у него трость и шляпу, и тут из сада вошёл Доршен.

   — Где ты был? — спросил он.

Ги подошёл к нему.

   — В Женеве. Познакомился с крохотной женщиной. Я был блистателен. Я совершенно выздоровел. И меня великолепно приняли Ротшильды! Франсуа, дай зонтик, — обратился он к слуге. И помахал зонтиком перед носом Доршена. — Знаешь, их можно найти только в пригороде Сент-Оноре. В одной маленькой лавке. Я купил три сотни. Принцесса Матильда и её приятельница по пятьдесят.

   — Да, старина, я, пожалуй...

   — Кстати, Доршен, я не показывал тебе своей трости. Ты должен на неё взглянуть. Однажды я отбивался ею от трёх сутенёров, нападавших спереди, и трёх бешеных собак, бросавшихся сзади.

И увёл под руку Доршена, всё продолжая объяснять, объяснять.

К вечеру Ги внезапно успокоился. Взял рукопись «Анжелюса» и после ужина стал пересказывать Доршенам сюжет. Это заняло два часа. Под конец Ги расплакался, остальные тоже. Наутро Доршен не вышел к завтраку; жена его извинилась и сказала, что он вынужден оставаться в постели. В полдень Ги позвал Франсуа и сказал, что они уезжают. Отъезд получился несколько внезапным, но когда Ги садился в коляску, мадам Доршен нежно поцеловала его.

   — Да будет с вами Бог.

Ги взял её за руки.

   — Спасибо...

Коляска тронулась.

   — Возвращаемся в Дивонн, Франсуа, — сказал Ги. — Я знаю одного агента.

Франсуа не знал, что ответить. Но они действительно заехали к агенту, и через час он показывал им небольшую виллу с кухней, гостиной и большой спальней для Ги, выходящей окнами на юг.

К удивлению Франсуа, они остались. Небо прояснилось. Потеплело. Ги взял напрокат трёхколёсный велосипед и стал ездить по окрестностям. Понемногу работал над «Анжелюсом», и хотя глаза у него болели, горный воздух, казалось, постепенно возвращал ему здоровье. На прогулки он ездил всё дальше, возвращался бодрым, проголодавшимся, и Франсуа кормил его любимыми блюдами. Однажды Ги хватился рукописи, принялся лихорадочно искать, нашёл её лежащей на столе и через минуту потерял снова.

   — Франсуа, где моя рукопись? ФРАНСУА!

Слуга вбежал, отыскал её и отдал ему.

   — Рукопись нельзя выносить из этой комнаты. Люди читают её. Пираты!

Ги снова отправился к местным врачам в поисках душа Шарко; результат оказался прежним. Они как будто не слышали. Однажды утром внимание его привлекла знакомая фамилия в газете. Среди приезжающих в Женеву была графиня Потоцкая. Эммануэла!

Ги немедленно сел на велосипед и проехал двадцать километров. В Женеве он узнал, что это ошибка. Потоцкой там не было, и её не ждали. Обратный путь, лежавший в гору, казался нескончаемым, солнце припекало всё сильнее. Ги с трудом крутил педали, тяжело дышал. Ну вот, ещё один подъем, и наверняка покажется Дивонн. Голову его словно сжимало железным обручем. Внезапно сердце его заколотилось, горизонт накренился, и Ги грузно упал.

Он лежал, ловя ртом воздух. В лицо впивались острые мелкие камни, но шевельнуться не было сил. Железный обруч жёг голову. В тишине раздавались негромкие голоса: «Потоцкая... Потоцкая... Эм-ма-нуэла...» Всё стало кроваво-чёрным, по подбородку его текла слюна. Он смутно стыдился этого и не мог удержать её. Долгое время спустя солнце как будто бы стало закатываться. Ги напряг волю и кое-как пошевелился. Боль пронизала всё его тело. Зажмурив глаза, он с трудом поднялся.

Ги постоял, держась за голову, пока всё вокруг не перестало кружиться. Свет казался мерцающим. Велосипед валялся рядом, мимо никто не проезжал. Ги кое-как поднял его и заставил себя крутить педали. К вилле он подъехал в полном изнеможении, едва сознавая, куда едет. Франсуа выбежал, обхватил его и, подталкивая, подвёз в двери. Ночь выдалась холодная; Ги дрожал под одеялами.

Когда часы пробили два, Франсуа не спал и прислушивался. «Скверный час», — мысленно сказал он себе, и через несколько минут его позвал хозяин.

Однако два дня спустя Ги поднялся. И хотя всё стало каким-то странным, его ничто не тревожило. Погода держалась солнечная, тёплая. Франсуа видел, что лицо его хозяина стало чуть розовее, он начал прибавлять в весе; ночные вызовы стали реже. Ему приходилось часто ходить на почту. Хозяин получал много корреспонденции из Парижа, но ни докучливые письма, ни недоброжелательные статьи, появлявшиеся в парижских газетах, не раздражали его. Он давно уже не жил так долго на одном месте. Франсуа казалось, что жизнь наконец-то обрела спокойную размеренность.

Семнадцатого числа, убирая гостиную, Франсуа нашёл на полу недописанное письмо. Поднял его, и тут вошёл хозяин.

   — Франсуа, что это?

   — Кажется... — Франсуа заглянул в листок. — По-моему, это ваше письмо месье Тэну. Прошу прощения. Оно валялось на полу.

   — Да, да. — Ги взял письмо. — Он должен приехать на открытие памятника Флоберу. Я его подпишу, и можешь отправить.

   — Флоберу...

Франсуа спохватился и бросил быстрый взгляд на хозяина.

   — И собирай вещи, — сказал Ги. — Мы уезжаем.

 

15

Ги стоял на ветру с непокрытой головой, глядя на море. Ветер вздымал белую пену на зелёной воде, гудел в соснах на холмах за его спиной. Они с Франсуа снова приехали из Парижа на юг, к солнцу, в этот дом, Шале де л’Изер на живописной грасской дороге. Усадьба была тихой, тёплой, с окружённым оградой садом. Ги надеялся обрести здесь покой.

Париж! Когда они вернулись на улицу Боккадор, Ги чувствовал себя окрепшим, бодрым, жизнерадостным. Он сказал врачу:

— Видите, Транше, я снова здоров. Дивонн — замечательный курорт. Как раз такой, какой мне был нужен.

Транше кивнул и потрепал его по плечу.

   — Я рад.

Но бодрость Ги постепенно угасла. Париж был шумным, людным и более изнуряющим, чем когда бы то ни было. Вновь начались приступы слабости и головной боли. И врачи, врачи. Не только Транше. Ги сосчитал тех, кто так или иначе консультировал его; их оказалось двенадцать! Поцци, Перильон, Пана, Мажито, Дежерин, Бушар, Деспань, Робен, Ланнелонь, Казалис, Дарембер... После одной тяжёлой октябрьской ночи Дарембер и Транше, друзья Ги, приехали на улицу Боккадор, осмотрели его и устроили консилиум. Но сказать им оказалось почти нечего. Нужно отдохнуть. Подольше. Они пропишут успокаивающее. Следует есть много винограда; он очень эффективен как успокоительное.

Ноэми Шадри, та женщина, которая, по словам Эрмины, похвалялась, что была его любовницей, наезжала регулярно. Иногда Ги видел из окна гостиной, что она приехала, и тут же замечал на лице своего слуги неприязненное выражение. Она, видимо, догадывалась, что Франсуа её недолюбливает, и молча проходила мимо него с высокомерным видом, неизменно одетая в серое. Эта женщина была ненасытной. Даже когда Ги бывало совсем скверно, всё равно льнула к нему. Почти ничего не говоря, оставляла его в изнеможении. Он боялся её приездов.

Но теперь, живя вдвоём с Франсуа в тихом Шале де л’Изер, без соседей сверху и снизу, без бренчания пианино в доме напротив, без грохочущих за окнами телег, но с простирающимся за окнами морем, Ги видел перспективу желанного покоя. Дул мистраль, однако на бледно-голубом небе светило солнце. Превосходная погода для прогулок под парусами!

   — Франсуа! Скажи Бернару, пусть снимается с якоря. Выходим в море.

Иногда Ги брал шлюпку и с Бернаром или Раймоном ходил на вёслах между стоявшими на якоре военными кораблями далеко за острова. По утрам принимал душ в каннской бане. Каждые два-три дня ездил обедать к матери в Ниццу. И брал с собой слугу.

   — Франсуа, мадам де Мопассан тоже умеет готовить. Но я привык к твоей стряпне, и ты знаешь, что я люблю. Только вот в последнее время ты стал всё пересаливать. Будь повнимательнее.

   — Хорошо, месье.

Дарембер проводил зиму в Канне и часто заглядывал. Франсуа заметил, что врач задаёт его хозяину неожиданные вопросы относительно дат, имён, мест и событий; хозяин почти всегда мог ответить.

Однако, несмотря на покой, спал Ги плохо. Худшим временем было два часа ночи; он часто вызывал звонком Франсуа. В три ненадолго задрёмывал. Тело его иногда охватывала такая боль, что он не мог шевельнуться. Глаза ужасно жгло. Ги очень жалел, что рядом нет Клементины. Ему нужно было писать много писем, и каждая страница означала часовую пытку. Он нацарапал записку доктору Казалису: «Я почти ослеп. Ночью не выношу никакого света, даже пламени свечи. Комары едят меня поедом. Если мистраль не прекратится, вынужден буду уехать. Куда — не представляю».

Вскоре парижские мытарства настигли его и здесь, в этом тихом доме. Однажды по поручению Жака Нормана, драматурга, с которым он писал «Мюзотту», приехал театральный агент. Франсуа проводил к нему этого человека с блестящей лысиной и болтающимися руками, тот подобострастно протянул рекомендательное письмо от Нормана и сразу же заговорил о планах на этот сезон, о том, что из произведений Ги им хотелось бы инсценировать.

Ги вышел из себя. Бросился к двери и распахнул её.

— Я ни за что не позволю делать пьесы из моих книг! Слышите, месье? Не представляю, как можно делать подобные предложения писателю, уважающему свой труд. — Агент округлил глаза, теребя в руках рекомендательное письмо. Ги закричал: — Думаете, атмосферу книги удастся передать на сцене? Да? С вашими никчёмными актёрами и актрисами, говорящими на жаргоне? Писатель, разрешающий инсценировать свою книгу, бесчестит себя, месье. Делается это всё только ради денег. Денег! Я ни за что этого не позволю. Так и передайте месье Норману. ФРАНСУА!

Слуга появился у двери. Агент торопливо вышел.

А вот уж от Авара он не ждал подвоха. И когда только всё это кончится! Ги стало известно, что Авар три месяца назад распродал весь тираж «Заведения Телье». В письме к Жакобу он распорядился потребовать, чтобы Авар в течение суток выпустил новый тираж, в противном случае привлечь его к суду.

Когда Ги написал это письмо, всё тело его пронизала боль, комната закружилась. И он заметил, что после стряпни Франсуа во рту остаётся тошнотворный солёный привкус. А на другой день он сделал потрясающее открытие. И написал Казалису: «Я убедился вчера, что всё моё тело, плоть и кожа пропитаны солью. Слюны больше нет, соль её совершенно высушила. Я безусловно погиб. Я в состоянии агонии. У меня размягчение мозга, вызванное промыванием солёной водой носовой полости. Я сошёл с ума. Прощайте, друг, вы меня больше не увидите».

Однако наутро Ги почувствовал себя лучше. С почтой пришло письмо от Мари, она сообщала, что приедет отпраздновать с ним Рождество. Ги даже заплакал от радости. Перечитывал письмо снова и снова. Там было много нежных фраз. «Ги, я скучаю по тебе. Последние месяцы мы находимся в горестной разлуке, любимый...» Да, да, в конце концов, всё хорошо. Теперь Ги понимал: он любит её, как не мог любить никакую другую женщину. И страстно желал увидеться с ней. Господи, почему они потеряли эти драгоценные месяцы? Они любят друг друга. Теперь он ни за что не отпустит Мари.

Ги радостно готовился к встрече. Они выпьют на вилле шампанского, потом отправятся на яхте на остров святой Маргариты, устроят рождественский ужин только вдвоём, в уединении от всего мира. Под вечер он услышал, как к воротам подъехал экипаж, и выбежал.

   — Мари!

Вот она — смеющаяся, в платье с блестками, со сверкающим на шее ожерельем.

   — Ги, я так рада. Ты скрывался от меня.

   — Нет, нет.

Целуя Мари в щёку, он уловил запах её духов. Она была чудо как хороша.

   — Я привезла Лулию, — сказала Мари.

   — А... Да.

Ги её не заметил. Лулия вышла из-за экипажа, и они поздоровались. Он был слегка разочарован. Но в конце концов, почему бы и нет? Мари стиснула ему руку и прошептала на ухо:

   — Дорогой, всё будет замечательно.

Они вошли в дом, и Ги рассказал им о своём плане.

   — Ночью на воде будет великолепно. Полнолуние, мистраль утих.

Мари пришла в восторг. Лулия рассеянно оглядывала комнату. Франсуа принёс шампанское, и они подняли бокалы.

   — За нас, — сказала Мари.

Она была весёлой и вместе с Лулией рассказала ему массу историй об общих знакомых в Париже. Сёстры иногда пересмеивались, Ги не понял почему. Но он был счастлив; казалось, наступил конец какому-то тяжёлому испытанию. Теперь всё будет по-другому; после этого отдыха он исцелится от своих недугов, и его жизнь с Мари примет новый оборот. Ги нежно обнял её, не стесняясь присутствия Лулии. Мари засмеялась. Наступила тёплая ночь, настала пора выходить в море. Ги объявил, что Бернар ждёт их с лодкой. Они пошли к берегу.

   — Смотрите, какая луна! — сказал Ги.

Она поднималась над горизонтом, заливая всё розовым светом. Бернар коснулся рукой берета, приветствуя их, и помог Мари с Лулией войти в лодку. «Милый друг» стоял невдалеке. Ги обратил внимание, что зыбь сильнее, чем он ожидал, лодка плясала вверх-вниз. Когда планшир поднялся, он занёс ногу, но не смог переступить через борт. Поднял её повыше, но лодка опустилась. Он остался в таком положении ждать, когда лодка снова поднимется, но планшир так сильно ударил его по ноге, что он пошатнулся. Ги ещё раз попытался шагнуть в неё, высоко поднял колено, но, прежде чем успел ступить, лодка опустилась опять. Бернар выскочил, взял его за руку и помог войти. Ги смутился. Ему никогда ещё не требовалась помощь, чтобы войти в лодку. Он почувствовал боль в глазах, но сумел её подавить.

   — Грести буду я! — Ги оттеснил Бернара и сам сел на вёсла. Женщины сидели рядом на корме. — Ну, куда держим курс? А! Знаю!

Он негромко засмеялся и принялся грести.

Через минуту тайком от женщин Бернар указал ему направление:

   — Яхта там, месье.

Ги ответил смехом. Грёб он не очень уверенно и дважды плеснул воды в лодку. Бернар подошёл к нему и попытался отобрать вёсла.

   — Направо, месье. Поворачивайте. Мы прошли яхту.

Ги с силой оттолкнул его.

— Ги, куда мы плывём? — спросила Мари.

   — В море, — ответил он и захохотал.

   — Не шути, пожалуйста. — Голос её звучал испуганно. — Я хочу вернуться к яхте. Ги!

   — В море!

Грёб Ги яростно, но управлял лодкой так плохо, что она петляла и опасно кренилась. Бернар напрягся и раскачивался вместе с лодкой, пытаясь не дать ей перевернуться.

   — Осторожнее, месье. Вы опрокинете... — И умолк, вспомнив о женщинах.

   — Ги, перестань, ради Бога! Поворачивай!

Теперь женщины кричали ему, держась друг за друга. Ги продолжал сильно грести, тяжело дыша. Потом неожиданно выпустил вёсла; лодка развернулась бортом к волне и сильно закачалась.

   — Месье!

Бернар бросился к нему.

Ги машинально оттолкнул его плечом. И широко раскрытыми глазами, приоткрыв рот, смотрел на дно лодки.

   — Угорь пробурил дно. Смотри. Угорь... мы утонем. Ааа!

   — О, Господи!

Женщины прижались друг к другу, вцепились в борта качающейся лодки и дрожали от ужаса. Лодка зачерпнула бортом. Мари закричала. Бернар оттолкнул хозяина, вырвал у него вёсла и с трудом развернул лодку. Ги, казалось, не замечал этого. Он сполз с банки и по-прежнему смотрел на дно, только уже молча. Мари и Лулия закрыли лица ладонями. Бернар причалил к берегу, помог им выйти и смотрел, как они торопливо пошли к городу. Потом обхватил за плечи хозяина.

   — Пойдёмте домой, месье?

Ги поднял глаза.

   — Да, Бернар. Голова разболелась...

Они вместе медленно пошли к вилле.

Ги спал долго — в рождественское утро — и до полудня ничем не занимался. Мари ушла. Он понимал, что она не вернётся, с трудом написал ей письмо, потом разорвал. В три часа позвал Бернара, они поплавали немного на яхте, но ветер стих, и пришлось возвратиться. Вечером Ги весело болтал с Бернаром и Раймоном на кухне. О вчерашнем вечере они не вспоминали. Шутили, рассказывали разные случаи. Ги пересказал сюжет рассказа, который собирался писать, «Монах из Фекана», чем развеселил всех.

На другой день, когда Франсуа готовился подавать обед, приехал с тремя друзьями Клодиус Поплен, поэт и художник. Потом явился доктор Дарембер. Подавая закуски, Франсуа услышал, как его хозяин говорит Поплену:

   — На днях я плавал к военной эскадре. Адмирал Дюпер пригласил меня на флагманский корабль. Салютовал пятьюдесятью залпами в мою честь. Такой салют стоит больших денег.

Поплен бросил на него быстрый взгляд.

   — Да, да... это большая честь.

Когда гости ушли, Ги взял трость и сказал Франсуа, что немного прогуляется по грасской дороге. Через десять минут слуга услышал крики:

   — Франсуа! Где ты? Быстрее, ФРАНСУА!

Он выбежал из кухни, с руками в муке; у входа испуганный, потерявший шляпу хозяин ухватился за него.

   — Франсуа, я видел призрак. Он там. На повороте к кладбищу.

   — Нет, нет, месье.

Франсуа видел на лице хозяина пот.

   — Ужасно... Вон там. Под деревом. Он смотрел на меня, Франсуа.

Ги содрогнулся. Слуга успокоил его.

За ужином Ги начал кашлять. Франсуа, как обычно, пришёл на помощь. Подал ему стакан воды.

   — Это кусок филе, — сказал Ги. — Он попал мне в лёгкие.

   — Выпейте, месье, он пройдёт.

Ги продолжал кашлять.

   — От этого можно умереть, Франсуа.

Лицо его покраснело.

   — Я принесу вам горячего чаю, месье, — сказал Франсуа.

Кусок филе прошёл с ромашковым чаем, и час спустя Ги пошёл к яхте.

Так проходили последние дни года. Погода стояла великолепная. По вечерам Ги звал Франсуа в сад, и они любовались кроваво-красными закатами. Первого января Франсуа чуть свет услышал, как хозяин расхаживает по спальне. Было только семь часов. Он принёс ему горячей воды. Ги был уже в ванной.

   — Франсуа, нам нельзя опаздывать. Мадам де Мопассан ждёт нас к обеду. Сядем на девятичасовой поезд.

   — Хорошо, месье.

Когда он принёс в спальню свежую рубашку, туда вошёл Ги.

   — Франсуа, я не могу побриться. В глазах туман.

Слуга помог ему. Съев на завтрак два варёных яйца и выпив чаю, Ги почувствовал себя лучше. Франсуа принёс почту. Ги пришли поздравления от друзей отовсюду — из Парижа, Этрета, Канна, даже из Алжира и Туниса. Вошли Бернар и Раймон, смущённо теребя свои береты.

   — Поздравляем вас, месье.

   — Примите наилучшие пожелания, месье.

   — Спасибо, Бернар, спасибо, Раймон. — Ги тепло пожал им руки, глядя в их добрые, обветренные лица. — И я поздравляю вас с Новым годом.

Потом пришли Роза, нескладная, краснолицая дневная служанка. Она расцеловала его в щёки.

   — Спасибо, Роза.

Последним поздравил его Франсуа.

   — Желаю вам всех благ, месье, и скорейшего выздоровления.

Ги кивнул и пожал ему руку, не сказал ничего, но Франсуа увидел на его глазах слёзы.

На девятичасовой поезд они не успели. В десять Ги сказал:

   — Ну что, Франсуа, готов? Если не поедем, мать сочтёт, что я болен.

В поезде Ги всё время смотрел на сверкавшее под солнцем море.

   — Какой день для прогулок под парусом, Франсуа! Прекрасный восточный ветер.

На виллу Равенель они поспели как раз к обеду.

Франсуа подавал на стол. Кроме мадам де Мопассан там была её сестра, мадам Арнуа де Бланг, Мария-Тереза и маленькая Симона, дочка Эрве. Разговор шёл оживлённо, и Франсуа был рад, что хозяин ест с аппетитом. Потом мадам де Мопассан упомянула о вилле на набережной.

   — Это вилла Роз, там самая, Ги, которой ты всегда восхищался. Помнишь, хозяин отказался продать её нам. Теперь, говорят, продаёт.

   — Да. Мне вчера сказала таблетка.

Наступило молчание. Франсуа обходил стол, собирая тарелки. Он увидел, что хозяин его густо покраснел, поняв, что выдал себя. Мадам де Мопассан таращилась на сына. Франсуа понял, что она расслышала хорошо, догадалась, что это не шутка и не случайная оговорка.

Маленькая Симона уронила вилку, и мадам де Бланг тут же принялась ей выговаривать. Мать девочки сказала:

   — Франсуа, ей нужно ложку.

И этот инцидент был забыт.

До конца обеда Ги молчал. Другие довольно громко говорили с напускной серьёзностью о пустяках. В четыре часа приехал экипаж, чтобы отвезти Ги и Франсуа на станцию. На прощание Ги расцеловал всех.

   — Дорогой мой сын! — Мать обняла его так, словно не хотела отпускать от себя, но ничего больше не сказала. По пути на станцию они остановились и купили корзину винограда, чтобы продолжать лечение. Дома Ги умылся и переоделся. Ужинал он, как обычно; Франсуа подал ему куриное крылышко и рисовое суфле с ванилью.

Потом Франсуа навёл порядок в кухне и сидел там с Раймоном. Они слышали, как Ги расхаживает по столовой взад-вперёд. Без остановки. Дверь из столовой на кухню была открыта, и он иногда подходил к кухонному порогу, затем поворачивал обратно, туда-сюда, туда-сюда. Они сидели молча, прислушивались к мерным шагам, поглядывали друг на друга украдкой, словно боясь выдать свои мысли. Хозяин их ходил и ходил. Тень его то появлялась на стене, то исчезала. Слышно было, как тикают часы. Наконец звук шагов изменился. Франсуа изогнулся на стуле и глянул в дверь. Хозяин поднимался в спальню. Слуга постоял в испуге и растерянности, потом заварил ромашковый чай и понёс ему. Ги раздевался.

   — Спина болит, Франсуа. Можешь чем-нибудь помочь?

   — Сейчас, месье.

Франсуа поставил ему банки. Через час хозяин успокоился и готов был отойти ко сну; слуга помог ему улечься в постель, вышел в соседнюю комнату и стал ждать, когда он заснёт. Дверь оставил открытой. Часы пробили полпервого. Раймон отправился спать. В доме было тихо. Франсуа почувствовал, что глаза его слипаются. И внезапно подскочил. У садовой калитки зазвонил колокольчик. Он спустился. Рассыльный принёс телеграмму. Франсуа взял её и тихо поднялся наверх, заглянул в спальню хозяина: тот спал глубоким сном, чуть приоткрыв рот. Франсуа положил телеграмму на ночной столик и на цыпочках пошёл к себе в спальню. Он чувствовал себя усталым; приятно было разлечься на свежих простынях. Подкрутив лампу, Франсуа погрузился в сон.

Франсуа проснулся от какого-то шума. Глянул на свои часы — без четверти два. Скверное время. Поняв — что-то случилось, он выбежал на лестничную клетку и отпрянул. Хозяин стоял на верху лестницы, из широкого пореза на горле лилась кровь. В руке у него была бритва.

   — Месье, Боже мой, что вы наделали?

Он бросился к Ги.

   — Видишь, Франсуа, перерезал горло. Это полнейшее безумие.

   — Месье де Мопассан, добрый мой хозяин!

Франсуа обхватил его и позвал Раймона. Через минуту тот появился, смертельно бледный. Они отвели Ги в спальню и уложили на кровать.

   — Раймон, за доктором Валькуром. Быстрее.

Раймон выбежал. Франсуа стал пытаться остановить кровь. Раймон вернулся с врачом через двадцать минут. Врач держался спокойно, уверенно.

   — Подержите лампу. — Он сунул её Франсуа в дрожащие руки. — Теперь, Раймон, держите своего хозяина. Покрепче. Изо всех сил. Не давайте ему шевельнуться.

Раймон с дрожью смотрел, как доктор очищает рану и накладывает швы.

Покончив с этим, врач оставил указания на ночь и удалился. Ги поглядел на стоявших у кровати.

   — Франсуа, Раймон, простите за такое беспокойство.

   — Месье, ничего не говорите, пожалуйста.

Ги протянул руку, они оба взяли её.

   — Я хочу попросить у вас прощения. Прощаете вы меня?

   — Нам не за что прощать вас, месье.

Франсуа сел возле него.

   — Вы поправитесь, месье. Через несколько недель это будет забыто. Непременно, месье, непременно, непременно.

Слуга повторил это слово несколько раз и решил, что оно подействовало благотворно; Ги взглянул на него с надеждой.

   — Думайте о «Милом друге», о своей книге, о всех прекрасных вещах, про которые нужно писать, месье...

   — Да, Франсуа, писать...

Наконец Ги повернулся и заснул. Смертельно бледный Раймон опёрся о спинку кровати. Франсуа сказал ему:

   — Выпей немного рому. Придёшь в себя.

Раймон кивнул и отвернулся. Рыдания сотрясали его. Он не мог говорить.

Они оба остались с хозяином. Ги положил ладонь на руку Франсуа, и тот боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спящего. И слуга, и матрос молчали. Сидя в тусклом свете лампы они думали об этом непоправимом несчастье. Франсуа хотелось, чтобы всё окончилось сейчас, чтобы жизнь хозяина прекратилась. Потом он внушил себе надежду; уверил себя, что хозяин его не совсем сошёл с ума, так как понял, что причинил себе вред, что дух его не умер — значит, надежда ещё есть. Он убедил себя, что сумеет помочь хозяину вернуть здоровье, и это ужасное событие со временем забудется. Не может быть, чтобы хозяин его так умер, раз всего два дня назад он говорил ясно, рассказывал истории о феканском монахе и прочие. Да и телом он ещё крепок.

В восемь утра Ги проснулся. Франсуа показалось, что выглядит он лучше. Пришёл Бернар и, увидев больного, вздрогнул. Франсуа потрогал руку хозяина — нет ли температуры. Рука была прохладной. Принёс яиц всмятку и накормил его. Потом Ги весь день бессильно лежал, равнодушный к тому, что происходит вокруг.

В час дня приехала мадам Арнуа де Бланг. Мадам де Мопассан слегла при вести о случившемся, и за ней ухаживала Мария-Тереза. Когда мадам де Бланг вышла из спальни, Франсуа увидел на ночном столике телеграмму. Поглядел на текст. Ноэми слала Ги новогодние пожелания. Франсуа ощутил, как в его душе закипает гнев. Ну и женщина! Сколько зла она причинила хозяину, преследуя его. Он сжал кулаки. Рок ли случившееся, естественное стечение обстоятельств или тайные деяния злых сил? Почему эти добрые пожелания от самого жестокого врага пришли именно в ту минуту, когда мозг его хозяина вышел из строя? Он оглядел комнату. Около восьми часов вечера его хозяин проснулся и внезапно сел.

   — Франсуа, — взволнованно закричал он, — ты готов? Мы уезжаем. Объявлена война!

   — Мы едем только завтра утром, месье, — мягко сказал Франсуа. — Отдыхайте. Спите.

   — Как! Ты хочешь задержать меня, когда нужно действовать без промедления? Мы же договорились, что поедем вместе, когда настанет время отомстить Пруссии.

И Франсуа вспомнил, что хозяин взял с него обещание последовать за ним, если потребуется защищать Францию, и дал ему на сохранение свои военные бумаги, чтобы они не затерялись среди рукописей.

   — Поедем, месье, — сказал он. — Завтра — вместе.

   — Ладно, Франсуа, я доверяю тебе.

Ги снова опустился на подушку. Но среди ночи разволновался опять, твердил слуге, что они должны идти на фронт.

   — Надо идти, надо идти! Франсуа, где мой мундир? Где винтовка?

Успокоить его оказалось очень трудно; он ничего не хотел слушать.

   — Чего мы ждём, Франсуа? Трубит горн. Слышишь?

Пришла Роза. Некрасивая, неуклюжая, с вьющимися седеющими волосами, она всегда оказывала на него поразительное влияние. И сразу же поняла, что происходит.

   — А ну, месье, ложитесь и успокойтесь. Мы все здесь. С вами ничего не случится.

Ги сразу же стал покорным, угомонился и вскоре заснул.

На другой день приехал санитар — из лечебницы доктора Бланша. Франсуа двигался как автомат; но едва он оказывался рядом с хозяином, как сразу же возвращался к ужасной действительности. Шестого января они выехали в Париж. Франсуа всё утро испытывал бессильное бешенство. На его хозяина надевали смирительную рубашку! Он видел несчастное, измученное тело, затянутое в этот жёсткий саван для живых; хозяин не роптал. Он помог усадить его в спальный вагон под взглядами людей на платформе. И сидел с ним, когда они ехали через Эстерель на север.

Потом Франсуа на минуту вышел в тамбур. Хотел прислониться к застеклённой двери, но она распахнулась. Ворвался поток воздуха; внизу мчались рельсы. Франсуа стоял на краю, глядя на землю. В мозгу его звучал стук колёс. Пустота притягивала. Всего один шаг... он попятился, не сознавая, какая сила воли потребовалась для этого. Тут появился кондуктор и быстро захлопнул дверь. Вытер руки и глянул на Франсуа. Негромко произнёс:

   — Ваш хозяин нуждается в вас, не так ли?

   — Да.

Франсуа вернулся в купе.

На Лионском вокзале собралась целая толпа любопытных. Весть о случившемся дошла до Парижа и разнеслась по всему городу. То, о чём не писали газеты, передавалось шёпотом:

   — Моя дорогая, Мопассан сошёл с ума — он умирает от сифилиса.

   — От сифилиса? О!

Когда Ги вели к карете «Скорой помощи», толпа зашевелилась, забормотала:

   — Он связан. Смотрите!

   — Чёрт возьми, на нём смирительная рубашка!

Газетные репортёры проталкивались вперёд, делали записи. Да! Такое происходит не каждый день — знаменитого писателя привезли связанным, он буйный сумасшедший. Ги вёл себя спокойно. Шёл, словно бы ничего не видя. Его привезли в лечебницу доктора Бланша в Пасси — большой длинный особняк с дорогой, ведущей через парк. Доктор Бланш, седой, любезный, находился там. Франсуа при виде этого места содрогнулся — оно было жутким. Он оставался с Ги допоздна, пока его не попросили покинуть больного.

   — Я приду завтра, — сказал он.

Доктор Мерио кивнул:

   — Да, Франсуа, приходите. Заботьтесь о нём.

И Франсуа приходил ежедневно. Заботился о хозяине почти как раньше, помогал Одеваться, следил, чтобы бельё было чистым, приносил еду в палату, сидел с ним по вечерам, пока Ги не просился спать. Санитары держались в отдалении. Санитар, приставленный к его хозяину, оказался понимающим. Ги вёл себя спокойно. Лишь изредка у него случались галлюцинации. Бывали дни, когда в нём пробуждался старый дух, и он до упаду смешил всех рассказами о жизни на реке, на улице Клозель, о «Жиль Блаз», о Бульваре и минувших днях.

Наступила весна. Однажды вечером, когда Франсуа сидел с ним и писал письмо мадам де Мопассан, Ги внезапно сказал:

   — Я слышал, ты хотел заменить меня в «Фигаро». К тому же рассказывал обо мне небылицы Богу. Немедленно убирайся. Я больше не хочу тебя видеть.

Ошеломлённый Франсуа уставился на него, потом невольно ощутил острую обиду. И замер с пером в руке. Тут вошёл санитар и едва заметно кивнул. Франсуа понял, что ему надо уходить. В ту ночь он был охвачен ужасом. Его хозяину нельзя оставаться там. Он срочно написал мадам де Мопассан, та ответила: «Мой добрый Франсуа, ты прав. Мы должны забрать его оттуда. Я сделаю всё, что смогу. Это необходимо».

На другой день Франсуа, как обычно, отправился в лечебницу. Ги тепло встретил его.

   — Нам придётся вернуться на улицу Боккадор, Франсуа. Там все мои книги и бумаги. Ты сможешь готовить мне вкусные блюда, и я быстро поправлюсь. А здесь — никогда.

У Франсуа защемило сердце.

   — Скоро поедем, месье Ги.

Но прошло лето, и Франсуа понял, что все старания родных ни к чему не приведут; его хозяин останется под замком. Он знал, что весь Париж говорит о «сумасшествии Мопассана». Но, приходя вечерами в свою комнату, он брал одну из книг, с которыми, можно сказать, сжился: «Мадемуазель Фифи», «Заведение Телье», «Милый друг», «Мисс Гарриет», — и, читая их, видел перед собой своего хозяина, слышал его голос, зовущий, как бывало: «Франсуа, отвези это в «Жиль Блаз». Тут новая повесть. Надеюсь, она им понравится — они любят хорошие повести!» — и смех, добрый, весёлый, звонкий смех.

Франсуа преданно заботился о хозяине почти до самого конца. Однако мученичество Ги тянулось долго. Смерть пустила в ход тупой топор, и пришлось наносить несколько ударов. Эрмина приезжала проведать его; она пробилась через все преграды и вошла в голую комнату, где его содержали под присмотром. Ги был спокоен, сдержан; она сомневалась, что он её узнал.

Это земное проклятие довлело над ним ещё полтора года. Ги стал ужасен. Неистовые крики чередовались с полной прострацией. После того как Ги несколько дней провёл спокойно, ему разрешили поиграть в бильярд, и он бешено набросился на другого пациента. Один глаз у него ослеп. Когда Эрмина прислала виноград, он раздавил гроздья о стену, крича, что у них медный привкус. Видел всех женщин, которых знал, разговаривал и смеялся с ними. До Пасхи он мог есть сам, потом санитару пришлось его кормить. Это было последним унижением, но санитар оказался мягким человеком.

Потом Ги напускался на Франсуа, обвинял его в том, что он украл у него шесть тысяч франков, затем шестьдесят, говорил с санитаром о миллионах, миллиардах франков. Его некогда сильное тело стало тощим, на него было жалко смотреть. Челюсть его отвисла, щёки, на которых некогда играла весёлая улыбка, стали дряблыми. И он принялся лизать стены палаты. Оллендорф и ещё несколько человек навестили его. К счастью, он тогда был спокоен. Альберу Казн д’Анверу позволили повидать его, и вскоре, в жуткий момент просветления, Ги поднялся.

— Лучше уходите, — сказал он. — Через минуту я не буду самим собой.

И позвонил, чтобы на него надели смирительную рубашку.

Незадолго до смерти он увиделся в последний раз с Франсуа, своим верным слугой. Они гуляли по парку, как много раз в прежние дни, Ги опирался на его руку. Был тихим и как будто спокойным. Они медленно прошли между клумбами и сели на скамью. Кончалась весна, стоял ясный солнечный день. Дул лёгкий ветерок.

   — Всё так зелено, — сказал Ги. — Да, зима кончилась.

   — Посмотрите на этот кустик, — тронул его за руку Франсуа. — Просто сверкает на ветру.

   — Красивый, — отозвался Ги. Наступила пауза. — Только не такой, как мои ясени в Ла Гийетт, Франсуа, Помнишь их?

   — Конечно, месье.

   — Как они склонялись под западным ветром, а?

   — Да, месье.

И до них донёсся шелест листвы — откуда-то издалека, словно был из Нормандии. Вечером, идя по длинной аллее к воротам, Франсуа всё ещё слышал его.

Умер Ги 6 июля 1893 года. Ему было сорок три? Умирал он трудно; он боролся. Три месяца сражался за жизнь в почти непрестанных конвульсиях. Любовь и безумие были главными темами в его жизни. Похоронили Ги на монпарнасском кладбище, без гроба. Он хотел лежать в земле, которая питала его, хотел смешаться с нею. Его желание удовлетворили. Золя произнёс надгробную речь. Среди стоявших у могилы были две женщины, любившие его: Эрмина и Клем. Уходили они оттуда молча, взявшись за руки.