– Ну, вот ты и пришла в себя.

Ощущение такое, будто мою голову резали ножами, царапали когтями и драли клыками, причем одновременно. Глаза жжет, все кажется размытым. Хочу поднести руки к вискам, но это движение тоже вызывает острую боль – на этот раз в груди. Я в комнате с бледно-желтыми стенами.

– Осторожнее, – бросается ко мне папа.

– Что? – Я закашливаюсь. Пытаюсь сесть, но сил хватает только чтобы приподнять голову. Снова откидываюсь на подушку. Во рту странный неестественный привкус – то ли машинного масла, то ли яда, то ли металла.

– Лежи спокойно, не двигайся. – Папа похлопывает по моему колену, будто ласкает спящую кошку. – С тобой все в порядке. Слава богу, с тобой все хорошо.

– Что случилось? – Безболезненно я могу двигать только глазами, поэтому активно этим и занимаюсь, жадно изучая обстановку.

В комнате два окна, по сторонам развешаны фотографии в рамках. Парусники. Девочка с воздушным шариком у океана. Натюрморт с фруктами и чайником.

– Ты в больнице, – отвечает папа.

Он барабанит пальцами по подлокотникам кресла, словно играет на воображаемом пианино.

– Это я поняла, – говорю я.

Глядя в окно, пытаюсь прикинуть, который сейчас час, но не понимаю, где солнце. Хотя какая разница, это мне все равно не поможет. В сознании на мгновение вплывают жуткие картины. Я закрываю глаза.

Огонь. Дым. Митч.

– Митч, – хриплю я.

– С ним все хорошо, – торопится сказать папа. – Все целы. Это была случайность.

– Что было случайностью? – спрашиваю я. Папа смотрит на меня так, будто ему хочется, чтобы он моргнул – и мы оба исчезли.

– Пожар, – тихо отвечает он. – Ты не погасила свечку. Загорелась штора. Слава богу, Митч подоспел вовремя и спас тебя.

Я открываю глаза. На потолке мокрое пятно. Оно похоже на круассан.

– Что тебе дать? Пить хочешь? – Передо мной мелькает розовый пластиковый поднос. Папа подносит к губам розовую чашку с такой же розовой соломинкой, и я делаю глоток. – Пока хватит, – останавливает меня он, и я выпускаю соломинку.

Я шевелю пальцами ног. Ощупываю руки. Все цело, но все болит.

– С тобой все в порядке, – говорит папа, беря меня за руку. – Ты надышалась дымом, но цела и невредима.

Подмышки покалывает от выступившего пота, и это странно, потому что на мне нет ничего, кроме бесформенной хлопчатобумажной сорочки, а накрыта я тонкой больничной простыней. Руки и ноги покрыты гусиной кожей.

– Пап, – вдыхаю я.

– Отдыхай, – отвечает он, его голос звучит тихо и глухо от сдерживаемых чувств. – У тебя куча времени.

Я хочу повернуть голову, чтобы взглянуть на него, но мешает боль в шее. Это и к лучшему, ведь когда я увижу, как он смотрит на меня, обязательно расплачусь.

– Я все испортила, – шепчу я. – Дом. Отношения с Митчем.

С Колином.

– Ничего подобного, – возражает папа, гладя мою руку большим пальцем. – Дом цел. Огонь не пошел дальше спальни. Самое главное, что ты в порядке. Ясно?

Я понимаю, что он просто успокаивает меня, но я-то успокаиваться не хочу. Мне хочется вскочить. Хочется орать во все горло, вопить и крушить все вокруг. Хочется, чтобы в этой стерильной палате, в этих крашеных стенах, в этом счастливом мире царил такой же беспорядок, как в моей измотанной и сломленной душе.

Я закрываю глаза, и на щеку скатывается несколько запоздалых слезинок. Медленно вдыхаю и выдыхаю, проверяя возможности своих легких. И жду, когда пройдет ярость.

– Как у тебя это получилось? – спрашиваю я, не открывая глаз.

– Что получилось? – не понимает папа.

– Ну, когда мама… – отвечаю я. – Ты не расклеился. Ты был сильным.

Я слышу, как папа дышит – шумно и резко. Открываю глаза и вижу, что его взгляд устремлен в окно. За окном проплывает паром, величественный и спокойный.

– Я не был сильным, – наконец говорит папа. – Я разваливался на части каждый день.

Мысленно переношусь в наш дом, пустой, неестественно тихий. Сдавленные рыдания за стеной. Папа, с утомленными красными глазами, готовит мне завтрак. Везет меня в школу, не забывая взять ранец, помня о моих тренировках по футболу и отборочных соревнованиях. За ужином – легкий оживленный разговор. «Как прошел день?».

Я была ребенком. Я была ребенком без матери. Меня не интересовало, как прошел день у него. Мне и в голову не приходило спросить.

– Что изменилось? – допытываюсь я. – Что произошло?

Папа на мгновение задумывается.

– По сути, ничего, – отвечает он. – Время. А еще Джулиет. – Он смотрит в пол, на свои туфли. – Я знаю, ты считаешь, что я поступил импульсивно. Что я забыл, кто я такой. Но она спасла меня. Встретила меня, когда я был в полной растерянности, и вернула к жизни. Без нее я бы никогда не стал тем, кто я сейчас. Тем отцом, которым я стал. – Он пожимает плечами. – Возможно, я не очень хорошо объясняю, но это так.

Я снова закрываю глаза и вижу Колина. Вспоминаю, как он смотрел на меня, когда я говорила ему все те гадости. Вижу боль в его глазах.

– Нет правильного рецепта, – продолжает папа. – И хитростью тут не поможешь. Все это… худшее из худшего. Зря я… не надо было делать вид, будто мне легко без твоей мамы. Я привел тебя к доктору и решил, что этого достаточно. Я думал, что у нас все хорошо.

– У нас и было все хорошо, – говорю я.

– Не было, – качает он головой. – И сейчас нехорошо.

Он проводит рукой по подбородку, там, где у него когда-то была борода. То, чего мне не хватает. Без бороды он больше похож на самого себя.

– А мне бы хотелось, – тихо говорю я. – Мне бы хотелось, чтобы было хорошо.

– Мне тоже, – повторяет папа. – Мне бы тоже этого хотелось.