Сидониу Роза сидит на ступенях крыльца медпункта, рядом валяются чемоданы. Он ждет машину, которая отвезет его в город, и медленно оглядывает все кругом, ведь это в последний раз. Как фотопленка, покрытая солями серебра, запечатлевает он этот поселок, до которого так и не смог добраться по-настоящему. Открытие новых земель требует временной смерти путешественника. Сидониу Роза побоялся настолько отречься от себя. Он был готов называться Сидоню, но быть дохтуром Сидоню так и не привык.

Этот поселок, думает он, — как река: кроткий и неторопливый, но грозящий гибельными наводнениями. Португальца не тянет ни в тихую заводь, ни на стремнину. Ему ближе покой чужака, не пустившего здесь корней, ничего не посеявшего в эту землю. Так он и уедет, отбросив воспоминания, свободный от ностальгии.

Машина въезжает на площадь, поднимая облако пыли. Из плотно набитого автомобильного чрева выбирается Администратор. Он идет пошатываясь, но на собственных ногах, величавой, как прежде, походкой. Пусть он уже не власть, но несгибаемое тщеславие не признает поражения. Разве бабочкины крылья — не вся бабочка?

Подбегает парень, передает ему какую-то бумажку и помогает донести чемоданы до крыльца. Уважайму бросает взгляд на записку, дает монетку мальчишке, и тот убегает. Отставной чиновник с удивлением разглядывает португальца и, отдуваясь, как будто сам только что нес свой багаж, бредет к нему.

— Доктор, раз вы тут сидите, похоже, с вами случилось то же, что со мной: вас уволили.

— Вы, я смотрю, поправились.

— Это благодаря вам. Если бы не ваша первая помощь… Но дорога меня доконала.

— Да, сейчас она разбита как никогда.

— Жаль, что она единственная, — вздыхает Администратор.

— Не знаю, стоит ли об этом жалеть. Чем больше дорог, тем реже люди друг друга навещают.

Врач не встает, чтобы приветствовать Уважайму, но помогает ему устроиться рядом, они занимают всю ступеньку, сидят, поникшие и опустошенные, Администратор и доктор, и хором молчат. Уважайму тщательно вытирает пот, чем явно дает понять, что ждет, когда заговорит доктор. Португалец, почуяв это, объясняет:

— Хотелось бы внести ясность: те ядовитые порошки прислал вам не я.

— Знаю, — отвечает администратор.

— Я вообще ни при чем.

— Я знаю, кто это был. Помолчав, Уважайму бросает:

— Мунда не хочет верить очевидному.

— И что же это за такое очевидное?

— Причина всего заперта у нее в спальне. И зовется Бартоломеу Одиноку.

— При чем он?

— Из-за него Деолинда расхотела жить.

— Так она не от аборта умерла?

— Нет, все было совсем не так.

— Администратор, расскажите как оно было. Пожалуйста, расскажите мне правду. Я совсем запутался…

— Я больше не Администратор. От попутчиков узнал.

— Я тоже об этом слышал.

— У вас в стране тоже так бывает?

— Так — это как?

— Используют человека, а потом выкинут, как кожуру от банана?

По словам Уважайму, дело было простое. Он воспротивился неконтролируемой вырубке леса, не зная, что предприятие принадлежит влиятельному политику.

— Мы никогда не станем никем, если будем командовать в стране, как у себя на заднем дворе, и руководить экономикой, как будто это блошиный рынок. Знаете, кто сказал?

— Не знаю и знать не хочу. Мне бы теперь о другом…

— Но зато вот что хорошо, друг мой: теперь я могу напиваться при всех. Могу нализаться и выложить все, что на сердце накипело.

— Извините, Уважайму, но у меня в голове одна только Деолинда. Я не могу уехать отсюда, пока не пойму, что случилось с Деолиндой.

— Время у вас есть?

— Я жду автобуса. Думаю, он отправится нескоро.

— А хватит терпения дослушать до конца?

— В Африке я научился больше слушать, чем говорить.

— Слушать — тоже значит говорить.

Администратор приваливается спиной к дверям, тщательно сложив платок, аккуратно засовывает его в карман рубахи и только после этого приступает к рассказу.

— Это Деолинда убила Бартоломеу.

— Бартоломеу жив.

— Но недолго протянет. Она заразила его этой болезнью.

— Болезнью? Какой болезнью?

Администратор продолжает говорить, как будто не слышит. Деолинда вернулась во Мглу больной и своей болезнью отомстила старику, который изнасиловал ее в детстве.

— Да. Люди рождаются, не спросясь, и умирают без разрешения.

Дело было так: как только Деолинда вернулась из города, Бартоломеу снова взял ее в осаду. А из ада как вырвешься? Остается только самому заделаться чертом. Так красавица и поступила: соблазнила механика и напомнила ему о прошлых грехах. Раны во рту своей же слюной и лечатся.

— Бартоломеу все знал.

— Что он знал?

— Знал, что Деолинда больна и чем больна. По-моему, это было самоубийство, — подводит итог Уважайму.

И повторяет: старый механик был уверен, что заразится, но все равно бросился в роковые объятия.

Никто в поселке не знал всей истории до конца, только он и супруги Одиноку. Бартоломеу заперся в комнате. В знак траура по Деолинде и по самому себе. А Мунда? Она говорит, что ходит плакать к реке, но это неправда. На самом деле она ходит на могилу, вернее, ходит повидаться с тенью Деолинды.

— Болезнь Деолинды, дорогой доктор, это та самая болезнь, о которой вы думаете, но в терминальной фазе. За себя не боитесь?

— Ну, в Лиссабоне мы предохранялись.

Администратор с мудрой снисходительностью качает головой. Ладонь его поглаживает огромное пузо. Тот, кто, как он, хранит столько секретов, становится в конце концов властелином прошлого.

— Ну вот вы и знаете, как дело было.

— Вы уж меня простите, дорогой Администратор, но я слышал столько вариантов, что уже ничему не верю.

Вера нужна тем, кто пробуждается, вера нужна тем, кто приходит. А он отбывает, он задергивает душу теми же занавесками, от которых так сумрачно в доме супругов Одиноку.

— Ладно, можете не верить, но я еще расскажу вам о последних днях Деолинды Одиноку.

На самом деле конец не слишком отличался от начала: судьба не берегла красавицу Деолинду. Она была уже очень больна, когда пришла к Уважайму и попросила отвезти ее в Зимбабве к знахарю. Но там ей стало еще хуже. На обратном пути она так обессилела, что не смогла доехать до поселка. Сошла на предыдущей остановке и попросила, чтобы к ней позвали мать. Поселилась на маленьком немецком кладбище, куда из суеверия никто никогда не ходит. Там через несколько дней и умерла. Не потребовалось даже, чтобы сердце остановилось. Она до того иссохла, что, когда ее хотели похоронить, обнаружилось, что закапывать-то и нечего.

— И вот еще что, доктор…

— Говорите, я уже не слушаю. Я разучился слушать.

— Бартоломеу не насиловал собственную дочь.

— Говорите-говорите, мои уши уже ушли куда-то за горизонт.

— Деолинда ему не дочь, а свояченица.

Надо расставить все точки над «i». Деолинда — младшая сестра Мунды. Переехав во Мглу, супруги привезли с собой девочку и скрыли, кто она на самом деле. Они страдали оттого, что не могли иметь детей. Так что показывали всем сестренку Мунды и говорили: это наша дочь. Здесь их никто не знал, так что никто и не усомнился.

Вот потому-то и враждовали два старых земляка. Ссоры между Бартоломеу и Уважайму, взаимная злоба — все это было не из-за политики. Оба любили Деолинду.

— Хочу, чтобы вы знали, доктор: я ни разу пальцем не тронул Деолинду, ни разу не прикоснулся ни к матери, ни к так называемой дочери… Вы мне верите?

— Мунда мне рассказывала, что все как раз наоборот. Она говорила, что Деолинда даже аборт делала, потому что была беременна от вас.

— Все ложь. Мунда сама это сочинила и теперь убеждена, что я виноват. Вы мне не верите?

— Я никому не верю. Верил Деолинде. Думал, здесь ее застану…

Врач достает из чемодана альбом с фотографиями. Листает страницу за страницей, а Уважайму заглядывает ему через плечо.

— Я увезу Деолинду с собой на этих фотографиях… Смогу рассматривать их каждый вечер. Вот видите, на этой она совсем девочка…

— Извините, доктор, но это не Деолинда.

— Как не Деолинда?

— Это Мунда.

— Не может быть.

— Это Мунда. Я знаю. Я сам ее фотографировал.

Врач с недоверчивой усмешкой снова прячет альбом, медленно закрывает чемодан, встает и вглядывается в горизонт. Он пытается разглядеть машину, которая увезет его далеко отсюда. Но машины — ни следа.

— Я велел им заправиться горючим, — говорит Администратор.

Возможно, это последний его приказ. Однако ему беспрекословно повиновались. Отвезя врача в город, машина должна вернуться в поселок и отправиться на побережье. По срочному делу.

— Знаете, за чем я послал машину? Арендовать в устье реки какой-нибудь катер. Погрузим его в кузов и привезем сюда, во Мглу.

— А зачем нам катер в поселке?

— По просьбе Бартоломеу. Погодите, я вам покажу…

Уважайму достает из кармана листок, который недавно передал ему мальчишка и отдает его Сидониу.

— Прочтите. Эту записку прислал мне мой старый друг Бартоломеу Одиноку…

Врач берет измятый листок и читает расплывающиеся строчки. Отставной Администратор заглядывает в лицо португальцу и спрашивает жалобно:

— Видали? На это я вынужден тратить свои последние деньги…

Придется пустить налево часть суммы, которую он хотел израсходовать на предвыборную кампанию. А теперь потратит на аренду корабля.

— Бартоломеу псих. Что выдумал! Просит меня, чтобы на похоронах его тело, видите ли, находилось на борту судна…

Просьба дикая, но Уважайму намерен исполнить ее. А если деньги останутся, он, возможно, прикупит еще и краски, чтобы написать на борту «Инфант дон Генрих». Да только надо ли? Его старинный соперник почти совсем ослеп.

— Так что ж, ваша многолетняя вражда прошла?

Уважайму не отвечает. Только со значением улыбается.

Стряхивает пыль, успевшую осесть на чемоданах, и ставит на один из них ногу. Врач решительно поднимается:

— Извините меня, Уважайму, но мне надо идти… есть дело.

— Я знаю, что за дело.

— Можно вас попросить, чтобы вы постерегли мои чемоданы?

— Ступайте, дружище, я велю кому-нибудь посторожить. И послушайте, что я вам еще скажу, послушайте сердцем: вы не виноваты.

— В чем не виноват?

— Во всем этом.

— Что значит «все это»?

— Все, что здесь случилось с вами, с Деолиндой, с Мундой, с Бартоломеу. Иначе быть не могло. Это жизнь, а от жизни не излечишься.

Португалец сбегает по ступенькам. У него последнее срочное дело. Он не может уехать, не побывав там, где похоронена Деолинда.

— Я пройдусь немного и сразу же назад.

Португалец обманывает: говорит, что хочет проститься с поселком, со своей маленькой Африкой. Машет рукой Администратору и делает вид, что отправляется на рынок. Но когда чувствует, что скрылся с глаз Уважайму, выходит на шоссе и чуть ли не бежит по нему прочь из поселка до столба с табличкой первой остановки. Там он сворачивает к реке и идет, не останавливаясь, до первых могил. Торопливые шаги Сидониу Розы тревожат покой запретного места — немецкого кладбища.

— Я знала, что вы придете.

Голос Мунды не застает португальца врасплох. То, что она здесь, только подтверждает его подозрения. Мулатка сидит на камне рядом с железным крестом. Подойдя, Сидониу видит, что на самом деле это старый якорь. Тут, наверное, могила Деолинды, — думает португалец. — Бартоломеу, стало быть, соорудил на ней распятие из якоря.

Португалец садится рядом с Мундой и слышит, как за кладбищем неторопливо плещет река. На дне долины она растекается в широкую заводь. Это место называют «пуп воды». Никто из жителей Мглы не похоронил бы своих родных во влажной земле, так близко от речного берега. Это кладбище может быть только кладбищем иностранцев, мертвецов, помешавшихся оттого, что не могут найти дорогу домой.

— Это могила моего прадедушки Германа.

— А это могила Деолинды? — спрашивает Сидониу, указывая на ржавый якорь.

— Нет, это будущая могила Бартоломеу.

— Где же похоронена Деолинда?

— Я ведь говорила вам: Деолинда не в земле. Она — тень.

— Скажите, какая могила — ее?

В ответ — мельтешение слов: человек, которого мы любим, похоронен везде. Можно сказать, он никогда не опускается на землю. Мунда замолкает. Тишина вновь разливается океаном между чужаком и мулаткой. Врач пришел проститься, но не находит слов. Положение спасает Мунда:

— У меня не хватает сердца для прощания. И нет слов, чтобы сказать, как я вам благодарна.

— Я ничего особенного не сделал.

— Вы вернули мне Деолинду.

Вдруг пошатнувшись, врач опирается на руку Мунды. Его ладонь замирает на ее талии.

— Вы смотрели на меня с вожделением, доктор Сидониу. Вы возродили во мне женщину через столько лет.

В последние недели она вдруг заметила, что снова красит ногти, мажет губы помадой, воскрешает зеркала, меняя перед ними наряды.

— Бартоломеу заперся в комнате, а я была заперта внутри себя.

Она произносит это бесцветным тоном: похоже, речь уже о прошлом. Давность событий измеряется нашим желанием забыть о них. И она знает, что украшения на ее теле и свет в душе — всего лишь хрупкие воспоминания.

— Я вам рассказывала, как изображала любовниц собственного мужа?

— Почему вы об этом вспомнили?

— Потому что с вами у меня случилось что-то вроде этого.

Вот что произошло: притворяясь Деолиндой, сочиняя любовные письма будущему зятю, дона Мунда так слилась с образом, что у нее у самой, к стыду ее, закружилась голова.

— Я хочу вас, Сидониу.

Португалец молчит, затаив дыхание.

— Вы дали мне волшебное снадобье: я снова стала мечтать.

— О ком вы мечтаете?

— Теперь уже — сама о себе.

Вот-вот стемнеет. Смолкают стрекозы, принимают эстафету лягушки. Первая сова вслепую штрихует сумеречное небо. Португалец признается:

— Завидую сове: она ночью все видит.

— Я не хочу видеть ночью, — отвечает она. — Я хочу видеть ночь.

Она улыбается смущенно, как будто прося прощения: «Я хочу видеть ночь», как в песне поется…

— В какой песне?

— Так, в одной. Вы ее не знаете.

Мулатка тихонько напевает какой-то мотив. Потом привстает, разглаживает ладонями измятое платье.

— Я не мечтала о близости с вами. Мне бы хватило того, чтобы вы смотрели на меня ночью и видели, как я раздеваюсь. Как в песне: в ливне лунного света… раздета…

Сидониу водит носком ботинка по песку. Слова женщины падают к его ногам, разверзая перед ним бездонные пропасти. Мунда прижимается к португальцу и подносит к его губам палец.

— Не надо ничего говорить, доктор. Только обещайте мне одну вещь.

Он поднимает голову, но так и не может понять, которая из женщин мерещится ему за этим голосом:

— Если мой муж завтра утром не проснется, если он уснет навеки, обещайте дождаться меня.

Ему почудилось, будто она добавила: «Вы ведь дождетесь, мой гвардеец?» Почудилось. Но кто знает? Ведь все всегда начинается с ошибки. И заканчивается обманом.

— Уважайму мне многое рассказал.

— Да уж я думаю.

— Много всего печального.

— Да, врать можно и печально.

— Не знаю. Я ему поверил.

— Вы должны забыть. Забыть все, о чем вам рассказывали.

— Забыть? Почему?

— Потому что все это вранье. Земля наша врет, чтобы выжить.

Мунда собирает белые цветы, растущие между могил. Протягивает целую горсть лепестков португальцу.

— Знаете, как называется этот цветок?

— Нет.

— Теперь вы уже никогда не забудете. Он называется «Поцелуй мулатки».

Мало, чтобы португалец прикоснулся к цветку и понюхал его. Мунда хочет, чтобы он сделал, как она: чтобы разжевал несколько лепестков и почувствовал их сладковатый вкус.

— Это лекарство от разлук и печалей. От неизлечимых печалей, — говорит Мунда.

Ее тонкие пальцы кладут белые венчики между губ португальца. Врач принимает это мирское причастие с закрытыми глазами.

Этой ночью Сидониу Роза засыпает крепким сном среди могил со стершимися именами. Он не подчиняется священному запрету на обычный сон в том месте, где сон должен быть вечным. Возможно поэтому, засыпая, он слышит голоса, говорящие: «На этом кладбище не просто похоронены европейцы, на нем похоронена вся Европа». И, возможно, поэтому за ночь Сидониу пролетает насквозь всю территорию сна, как будто царство сна — единственная граница, отделяющая его от мертвых.

Сон иностранца — такой реальный, такой яркий, что он сам не знает, спит ли или бредит наяву. Он зовет Мунду. Нет ответа. Сидониу чувствует, будто плывет и струится. Может, опьянел от разжеванных цветов? Мучимый страшными предчувствиями, он торопится покинуть кладбище. Туман такой густой, что ему приходится ногами нащупывать тропинку, ведущую к дороге. Если бы кто-нибудь увидел его сейчас, решил бы, что он — очередной малохолик.

Он слышит, как у остановки тормозит автобус, и чувствует, что кто-то медленно выходит из него. Удаляющийся рокот мотора постепенно затихает. Потом смутный силуэт обретает очертания и с налету натыкается на португальца. Порыв ветра разгоняет туман, и Сидониу Роза видит перед собой до крайности истощенную женщину в сером платье, почти волочащемся по земле. Врач замечает, что женщина беременна, а в тощей руке у нее картонный чемодан. Она поднимает глаза и спрашивает:

— Вы не знаете, где я могу найти дону Мунду?

Это был человеческий голос? Мурашки пробегают по спине португальца.

— Дону Мунду? — шепчет он и ждет, пока вопрос отзовется эхом в пустой душе, просто чтобы собраться с мыслями. Он хочет ответить, но слова застревают в горле. Так что только указывает на тропинку, ведущую на кладбище.

— Я приехала из города, — говорит пришелица. — У меня письмо для доны Мунды.

— Письмо? — вздрагивает португалец.

Женщина тонет в тумане. Сидониу Роза не видит уже и самого себя. И вспоминает, что ему говорили по приезде: «Во Мгле иногда стоит такой туман, что люди — уже не люди, а облака». Вот и сам он сейчас стал невесомой висящей в воздухе пушинкой. Какое-то легкое дуновение подталкивает его в сторону посланницы.

— Девушка, подождите! Я покажу вам дом семьи Одиноку…

Он идет вперед в одиночестве по туманной дороге. То ли из-за густого тумана, то ли из-за собственного внутреннего настроя доктор не узнает поселка. Он терзается сомнениями: «Может, я здесь в первый раз?» У дома Одиноку с ним кто-то здоровается:

— Хорошо, что вы пришли, доктор. Дом умирает.

Для этого его и пригласили; для этого он и прибыл. Не жильцы больны. Это дом заболел. Сидониу и в самом деле чувствует, что дом в лихорадке, что вот-вот начнет корчиться в конвульсиях.

С остальными домами поселка то же самое случилось еще раньше. Этот дом был последним, он один только и выжил. Вдруг среди далеких голосов слышится голос Деолинды:

— Спаси мой дом, спаси память обо мне…

Доктор гладит дверной косяк, будто щупает пульс. Но тут происходит нечто, чему он не в силах помешать: стены дома содрогаются, готовые рассыпаться. Они не рушатся, как при землетрясении. Они поднимаются в воздух, превратившись в пыль, и улетают в небеса. Оторванным крылом парит в воздухе крыша, будто слепая птица, кружащая над разоренным гнездом. С этой плавающей крыши стекает струйка воды, и Мунда купается под этим водопадиком. Она разделась, чтобы поплакать.

— Вот дом улетел, и мне теперь не надо идти плакать на улицу.

Всю жизнь она уходила из дома горевать. Плакать подальше от дома, где никто не услышит и не увидит — так было заведено в семье. Слезам нельзя падать на пол. Иначе камень обернется плотью и дом улетит так далеко, что сольется с туманом.

Врача шатает, ему хочется к чему-нибудь прислониться, а не к чему. Он падает, поскользнувшись, и чувствует, что лицо уткнулось в песок. Но не встает. У него нет сил. Он перестал осознавать собственное тело. Он ведь сам земля: зачем от себя отрываться?

Наконец женские руки помогают ему встать, ведут куда-то среди теней. Он слышит смутно знакомый голос:

— Теперь можете и поплакать, доктор.

Голос долетает будто из извилистого туннеля. Постепенно кругом проясняется, и он понимает, что это дона Мунда держит его, обхватив за талию, и шепчет:

— Поплачьте у меня на груди, доктор Сидониу.

Он все еще на кладбище? Слух уже вернулся, но перед глазами по-прежнему туман. Португалец встряхивает головой и прогоняет дымку, его сознание проясняется. Рука смахивает песчинки с лица, и вместе с ними с губ падает лепесток.

— Где я?

— Вы в автобусе, вы уезжаете.

— Уезжаю?

— Да, мы с вами прощаемся, — говорит Мунда. — Вам грустно?

— Мне?

— Мне показалось, у вас слеза на щеке.

Мунда усадила его на заднее сиденье автобуса и тут же устроилась на том же сидении рядом с ним. Потом достала из сумки конверт и машет им вместо веера перед лицом доктора. Сидониу кажется, что это тот самый конверт, который он видел в руках у девушки во сне.

— Это письмо, это письмо…

Слова никак не складываются в вопрос. Снаружи кто-то стучит в стекло. Это Администратор, он машет рукой и улыбается:

— Ну вы и поддали, дорогой мой доктор! Два человека едва вас доволокли до поселка.

Уважайму указывает на чемоданы, привязанные к крыше автобуса. Все уложено, все собрано и готово к отправлению. Потом Сидониу снова ныряет в тишину. Он рассматривает дома, площадь, медпункт. Не потому, что прощается. Просто надо убедиться, что дома не улетели в небо.

— Я вижу, что вам так грустно, доктор. Еще есть время быстренько всплакнуть, никто не заметит…

— Всплакнуть?

— Поплачьте у меня на груди, доктор. Здесь, в моей груди могила Деолинды.

Плакать? Чтобы плакать нужно иметь тело, а у Сидониу сейчас нет ни веса, ни объема. Автобус трогается, Мунда уходит, не оборачиваясь, и темный дым заволакивает толпу провожающих.

Португалец трясется на ухабах, будто его несет по волнам бурной реки. Вдруг за окнами, медленно извиваясь, будто ленивое пламя, потянулась саванна. Врач глядит в заднее стекло, но поселка не видно. Густое облако пыли скрыло его из глаз и стерло из памяти. В столбе пыли есть что-то общее с остановившимся временем. Будто едешь ниоткуда и никуда. Может, поэтому вместо акаций и баобабов за стеклом медленно плывут дома его родного Лиссабона. Выходит, Сидониу Роза до сих пор не покинул родины.

Внезапно его настигает тревожное видение: на обочине дороги — посланница в сером платье. Она сидит на своих чемоданах. Значит, истощенная девушка так и осталась на остановке у кладбища. Врач машет ей, она не отвечает. У нее руки заняты: придерживают на коленях огромную охапку белых цветов. Это «Поцелуи мулатки», цветы забвения. Их сажают у кладбищ, чтобы мертвые забывали, что были когда-то живы. Автобус останавливается: водитель подумал, что девушка собралась обратно в город.

— Заходите, не задерживайте, — командует кондуктор.

— Можете ехать, я остаюсь здесь, — отвечает пришелица.

— Вы решили остаться на кладбище? — спрашивает шофер.

— Я приехала, чтобы посеять цветы. Я собрала их на кладбище и посею. Посею по всему поселку. Вы ведь знаете такой поселок — Мгла.