Как БГ в Японию приглашали

НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

Дело было так. Мы сидели в Ниигате у Вадима Каневского, слушали только что вышедший альбом «Лилит» и пили пиво. Кто-то сказал: «Мужики, а ведь Боб ни разу не был в Японии, чего бы нам его не позвать в гости?» Предложение вызвало бурную одобрительную реакцию, но было забыто, лишь только пиво иссякло. Забыто всеми, кроме Каневского.

Заявившись к нему через неделю, мы увидели лист бумаги, исчириканный телефонными номерами. В течение нескольких дней Каневский пытался выйти на самого Гребенщикова, начав с рок-н-ролльных кругов Дальнего Востока и медленно продвигаясь в сторону европейской части. Как раз к нашему приходу он заимел наконец заветный номер и медитировал на него, сидя на диване в ожидании удобного времени для звонка. Мы пожелали ему удачи и ушли, дабы не смущать.

Каневский волновался. Путь к снятию напряжения ему был известен только один — и он пошел этим путем. Волнение как рукой смахнуло, однако взамен его начались сбои в работе речевого аппарата. Тем не менее разговор был проведен и даже записан на кассету. Вернее, записались первые пятнадцать минут, а на вторые пятнадцать минут кассеты не хватило.

Прослушав на следующий день запись, мы пришли к единодушному выводу, что этот разговор является законченным произведением искусства, ценнейшим артефактом — и поэтому должен быть сохранен и увековечен. Правда, до увековечения прошло более полугода. Но зато соблюдены все моральные нормы — сегодня у нас есть разрешение обоих участников разговора на его опубликование.

ПРОТОКОЛ ТЕЛЕФОННОГО РАЗГОВОРА

И. Г. — Ирина Гребенщикова

В. К. — Вадим Каневский

Б. Г. — Борис Гребенщиков

И. Г. Алло?

В. К. Э… Алло!

И. Г. Да!

В. К. Это опять Каневский из Нииг… из Ниигаты. Борис Борисович подошел?

И. Г. Вы знаете, он подошел, но он был у стоматолога и он сейчас спит. Я выясню, сможет ли он проснуться, ладно?

В. К. Спросите его, пожалуйста.

И. Г. Ну, в принципе, проснуться-то он сможет — но когда человек просыпается, способен ли он разговаривать?

В. К. Я думаю, что он будет способен. Ик!

И. Г. Ну, не знаю, посмотрим…

В. К. Я думаю, что он, пожалуй, будет способен…

Б. Г. Алло?

В. К. Э… Борис Борисович?

Б. Г. Добрый день.

В.К. Здравствуйте [вздох]. Извините, пожалуйста, на меня икотка немножко напала…

Б. Г. Это ничего.

В. К… Борис Борисович… Э-э-э… Я… Моя фамилия Каневский, я звоню из Ниигаты… Из Японии.

Б. Г. Так…

В. К. Я хотел бы… Дело в том, что уже три дня активно пытаюсь п-пробиться к вам…

Б. Г. Ага…

В. К… [вздох] Дело вот в чем [пауза]. Здесь в Японии у нас… Ик! Ой, господи, извините меня, пожалуйста.

Б. Г. Да?

В. К. Ради бога, извините, но…

Б. Г. Я понимаю, все бывает.

В. К. Когда нападает ик… икотка, то это… это… Это действительно вы?

Б.Г. Да.

В. К. \пауза\ Ясно. Просто голос отличается от того, который я привык слышать… Извините пожалуйста.

Б. Г. Да!

В. К. Вот. Э… Речь вот в чем [пауза]… Вернее, не речь, а дело. Здесь у нас в Японии существуют, э… вернее, живут несколько человек, которые не просто ценят ваше творчество, а которые могут цитировать ваши тексты… ну, многие из них — п-процентов семьдесят наизусть. Я тоже отношусь к ним.

Б. Г. Угу.

В.К. Ик! Ой, извините пожалуйста. Честное слово! По-мо-ему, это они все меня вспоминают… Ик! Ой, извините пожалуйста… Я связался с вами через… м-м-м… некоторых людей, со всеми с ними я говорил лично. Это был, в частности, во Владивостоке Максим Немцов. Он редактировал журнал «ДВР» [пауза\. Там было про рок, там было примерно семь-восемь номеров [вздох]. Я просто его очень давно знаю. Потом это был Бурлака Андрей Петрович…

Б. Г. Хм-м-м…

В. К. Потом это был Гурьев Сергей Геннадьевич…

Б. Г. Хм-м-м…

В. К. Это был Липницкий Александр Давидович…

Б. Г. Хм-м-м…

В. К. И это был, наконец, Стас Гагаринов, который еще вчера обещал связать меня с вами, но не торопится по-мое-му делать это… этого. У него есть… вот, у Стаса Гаг… Гага-ринова, извините пожалуйста… у него есть мои коорди-наты. Если вы хотите, я дам свои координаты вам сейчас еще раз.

Б. Г. Давайте, я готов записать.

В. К. Пиш… Пишите. Значит, код Японии, ну, я думаю, что вы его найдете в любой телефонной… фирме. Код Ниигаты: ноль двадцать пять. Ик!

Б. Г. Угу.

В. К. Два четыре один.

Б. Г. Угу.

В. К. Шесть восемь девять три.

Б. Г. Угу.

В. К. Теперь. Э… Мой сотовый телефон. Если я не дома… Это мой… тот телефон, который я вам сейчас сказал, это мой домашний телефон.

Б. Г. Угу.

В. К. Теперь я вам дам свой сотовый телефон.

Б. Г. Угу.

В. К. Ноль один ноль.

Б. Г. Угу.

В. К. Девять три ноль.

Б.Г. Угу.

В. К. Два шесть ноль шесть.

Б. Г. Два… шесть… ноль шесть. Скажите, когда я звоню, скажем, из Москвы на сотовый телефон, какие номера я набираю?

В. К. Э-э-э… Вы набираете код Яп… вы набираете код Японии, вое… ик! извините пожалуйста, восемьдесят один.

Б. Г. Угу.

В. К. Вы набираете код Яп… ик! извините пожалуйста, восемьдесят один, и… если звоните не через оператора, а по автомату, то вы первый ноль в этих кодах убираете.

Б. Г. Угу. Понятно.

В. К. Кроме того, есть здесь… не у меня, но у моего товарища… хоумпэйдж.

Б. Г. Да…

В. К. Я готов тоже вам его продиктовать.

Б. Г. Записываю.

В. К. Значит, сначала идет «митреич». По спели… по спеллу:

Б. Г. Да.

В. К. Эм, Ай, Ти, Ар, И, Ай, Си, Эйч.

Б. Г. Эм, Ай, Пи, Ар, Ай…

В. К. А… А… А… Ик!

Б. Г. Ага… «А, И»… в. К. Ай, Си, Эйч.

Б. Г. Си, Эйч. Да?..

В.К. «Митреич».

Б. Г. Да…

В. К… Потом дальше идет значок. У меня нет комп… компьютера, я не работаю в Интернете…

Б. Г. Понятно…

В. К. Значок идет, который называется «обезьяна», «собака», «ухо», «таракан»… А на самом деле это английское слово «ЭТ». То есть, такое, похожее на букву «Дэ» русскую.

Б. Г. Я знаю.

В. К. Записали?

Б. Г. Да.

В. К. Дальше идет: Пи, Оу, точка.

Б. Г. Угу.

В. К. Э-э… Потом идет: Пи, Эй, Эл, Эф.

Б. Г. Пи… Эй… Эл…

В. К. Эф! Федор.

Б. Г. Понятно. Ну-ну?

В. К. Пи, Эй, Эл, Эф. Точка. Потом идет: Си, Оу. Ну, как вот «кампани» пишется…

Б. Г. Да.

В. К. Точ… точка. Потом идет: Джей, Пи.

Б. Г. Джей Пи. Понял.

В. К. Повторяю. «Митреич».

Б. Г. Эм, Ай, Ти, Ар, И, Си, Эйч.

В. К. Эм, Ай, Ти… Ик! Извините пожалуйста. Эм Ай Ти, Ар И, Ай Си Эйч.

Б. Г. Ай Си Эйч?

В. К. Да. Потом этот идет значок, про который…

Б. Г. Ага.

В. К. Потом идет: Пи Оу точка, Пи Эй Эл Эф точка, Си Оу Джей Пи.

Б. Г. Да.

В. К. Но… человек во Владивостоке уже должен был на вашу страницу этот адрес отправить.

Б. Г. Вчера его еще не было.

В. К. Ну… я попросил его об этом сегодня утром.

Б. Г. А… Замечательно.

В. К. То есть, я говорю, «митреич», потом «ЭТ» идет, это значок, потом Пи Оу точка, Пи Эй Эл Эф [пауза] точка, Си Оу, точка, Джей Пи.

Б. Г. Да. Как зовут человека по этому адресу?

В. К… Его зовут Дмитрий Викторович Коваленин. Ко-ва-ле-нин.

Б. г. Коваленин?

В. К. Да-да-да.

Б. Г. Дмитрий Викторович…

В. К. Да-да.

Б. Г. Хорошо.

В. К. [пауза] А вы действительно Борис Борисович? Что-то ваш голос… ик! ой извините, голос не похож на голос на ваших лентах.

Б. Г. Тем не менее это я.

В. К. Это вы?

Б. Г. Да.

В. К. Господи боже мой, неужели я дожил до этого момента? Но это бог с ним. Я уже говорил… м-м-м… Гагаринову, что мы, по крайней мере… пять или шесть человек, людей, которые мош… могут вас цитировать… причем цитировать большинство того, что вообще известно… Можете меня проэк… проэкзаменовать, если вы сомневаетесь…

Б. Г. Я не сомневаюсь.

В. К. Но я думаю, что вы мне верите… Вот. Мы хотим пригласить вас в гости. Причем в любом варианте, в каком вы захотите. Насколько мы все знаем, вы еще не были в этой стране, в Японии.

Б. Г. Нет, никогда, и очень хотел бы.

В. К. Дело в том, что мы достаточно давно, большинство из нас достаточно давно здесь живут… ну, я например пять с половиной лет.

Б.Г. Угу.

В. К. Вот. И если бы не ваши тексты и ваша музыка, то я бы, пожалуй, не стал бы таким человеком, каким я стал сейчас. И я думаю, что большинство из этих других людей смогут… могли бы сказать то же самое. Вот. Поэтому, ну… увидеть вас для нас было бы… для каждого из нас было бы одним из самых больших событий в жизни. Я говорю вам искренне, причем не только от своего имени и от себя.

Б. Г. Спасибо, это очень приятно. Я был бы очень рад приехать. Как это сделать?

В. К. Сделать это просто — сесть и приехать. Все расходы мы берем на себя. Значит, ну… я не скажу, что мы обеспечим вам там… королевский прием или райскую жизнь… но по крайней мере мы покажем вам любые места в Японии, которые вы хотели бы увидеть. Вот. Ну… где-то мы сбросимся, это где-то будет пять тыщ долларов.

Б. Г. Замечательно.

В. К. Вот, то есть… И второе. Просто может быть два варианта: или это будет ну… там, пять человек, там, семь человек и так далее, мы просто проедем с вами… Или, скажем, если вы захотите… если вы хотите устроить сэшн, то мы тогда выдернем, даже не выдернем, они сами выдернутся, человек сорок примерно со всей страны. Может быть, даже больше. Они просто придут, отдадут где-то это по восемьдесят долларов каждый — и тогда мы все это, что называется, окупим с лихвой. Может быть, что-то даже и вам перепадет. Как вам больше понравится.

Б. Г. В какое время это удобнее всего будет сделать?

В. К. Ну, видите как… Это будет удобнее в то время, в которое вам это удобно.

Б. Г. Ну, до осени меня не будет. Осенью это удобно было бы сделать? Скажем, в сентябре?

В. К. Почему нет?.. Почему нет…

Б. Г. То есть, какая у вас там погода, хорошо ли у вас там осенью? Может быть, у вас там самое лучшее время — август, или самое лучшее время — декабрь…

В. К. М-м-м… В августе жарко…

Б. Г. Угу…

В. К. Осенью становится прохладнее… Э-э-э… Значит, в декабре… в декабре, ну… холодно. То есть…

Б. Г. Ну, давайте говорить о сентябре тогда.

В. К. Давайте говорить о сентябре. Теперь. Могу ли я… дело в том, что все эти люди ждут ответа от вас… Могу ли я… связываться с ними… м-м-м… тьфу, извините пожалуйста, я несколько это… только икотка прошла… Могу ли я связываться с вами напрямую, либо мне лучше связываться с господином Гагариновым?

Б. Г. Знаете, когда меня нет, то есть Стас. Когда я здесь, то можно говорить со мной напрямую.

В. К. Понятно. То есть можно говорить прямо со Стасом, и передавать ему информацию для вас.

Б. Г. Да, а можно говорить мне прямо сюда.

В. К. Нет-нет. Можно говорить прямо со Стасом, и говорить… и передавать информацию для вас.

Б. Г. Вполне можно.

В. К. Я понимаю… Ясно. Я понял вас… То есть я могу звонить вам и домой.

Б. Г. Да, вполне.

В. К. М-м-м… Дело в том, что… э-э-э… к сожалению, я звонил, ну вот, два дня уже. И что-то информация запаздывает. Запаздывает ответ.

ГОГАЦУ НИДЗЮ-ЁН-НИТИ ТОГО ХАТИДЗИ НАНАФУН ДЭС.

Последняя реплика принадлежит автоматической женщине из телефонного аппарата, которая включилась, когда закончилась кассета. В переводе с японского фраза означает: «Двадцать четвертое мая, восемь часов семь минут вечера». Каково было содержание второй половины разговора, мы не знаем. По обрывочным сведениям, полученным от очевидцев, Каневский попросил Бориса Борисовича спеть, поскольку все еще не верил, что на том конце провода настоящий, живой Гребенщиков. Тот вежливо отказался, сославшись на зубную боль.

Несмотря ни на что, контакт был установлен. Визит в сентябре сорвался из-за финансового кризиса в России и был перенесен на март.

И вот что из этого получилось.

Б.Г. и В. Каневский, апрель 2004 г.

 

По пути из Ямато в Ниппон…

БГ в Японии, 4-10 марта 1999 г

(Совместно с Вадимом Смоленским) [6]Для пущего шизофрени ч психоделического воздействия репортаж писался в четыре руки, поэтому рассказчиком выступают то B.C., то Д.К., попеременно.

Нара, март 1999 г.

День первый. 4 марта

Третьим, как всегда, был Иосич. Человек, заваривший всю кашу, не донес своей ложки до рта. Ослабевшей рукой он похлопал нас по хребтам, пожелал удачи и благословил на святое дело. Вот и весь сказ.

* * *

Самый быстрый паровоз несет нас в аэропорт Нарита. У меня в руках банка пива «Yebisu», у Митьки — купленный ради такого случая сотовый телефон. Дьявольская машинка не умолкает ни на минуту. Звонит Кимура, уточняет насчет гостиницы в Киото. Звонит корреспондент из «NHK», договаривается об интервью. Звонит Кот, жалуется на сложности с записью предстоящего концерта. Митька хочет отхлебнуть у меня пивка… но тут прямо из посольства звонит высокопоставленный дипломат N., требует митькину личную печать на билет — для гарантированной посадки на лучшие места. Митька пытается объяснить дипломату, что такое рок-н-ролл, но у него не получается.

— Прикидываешь, Митька? — мечтательно говорю я, отрываясь от банки. — Мы едем встречать Боба!..

— А ну его на фиг, — мрачно отвечает Митька. — Он меня уже достал.

* * *

Ну, если честно, Смоленский достал меня еще сильнее. Восторг трехмесячного носорога, впервые увидавшего бабочку, так и пер у него изо всех щелей. Несчастные полдюжины мотивчиков из «Аквариума», которые он вызубрил на губной гармошке и пиликал всю дорогу в паровозе, заставляли рыдать невинных японских детишек и старух, переживших Хиросиму. Более загробного звучания любимых доселе мелодий я не слышал с рождения. В аэропорту мое терпение лопнуло.

— Можно хоть раз в жизни спокойно?! — заорал я. Лишь после этого он спрятал орудие пытки в карман и какое-то время молча толпился вокруг.

Рано я радовался. Не успели Борис с Ириной появиться в зале прибытия, как этот Сосуд Вселенского Счастья подкатился к ним и, распираемый сознанием величия сцены, начал глушить японский аэропорт «Русской Нирваной», как рыбу динамитом.

Токио, март 1999 г.

Борис Борисович внимательно оглядел нас с ног до головы, немного подумал — и решительно протянул руку для знакомства.

Предложенную тут же банку кока-колы с иероглифами на боку он некоторое время разглядывал, потом откупорил, сделал глоток и произнес:

— Да!.. Чувствуется аромат древней культуры!..

* * *

Снова паровоз. Сначала простой, потом еще один самый быстрый и один совсем медленный. План нехитрый: не давая гостям очухаться и не показывая им ничего, кроме вагонного окошка, довезти их туда, где «верняк». В то единственное место, где только и можно на полную катушку ощутить родину этой самой культуры — а не урбанистическое царство технократии. Называется это место Нара. И разговор о ней отдельный.

В Наре нас встречает биохимик Алла, знакомая нам лишь по Сети. На столе — борщ, холодец, блины-пироги и прочая ностальгия. Мы с Митькой радостно потираем ладошки и пускаем слюнки. Борис Борисович выглядит разочарованным. Он растерянно оглядывает все углы и риторически вопрошает:

— А где же сакэ?..

Бутылка «Бордо» 1979 года примиряет его с действительностью на те полчаса, что Митька с Аллой бегают за сакэ и сусями. Но еще до их ухода мы успеваем наполнить бокалы и выслушан, Первый Тост:

— Давайте выпьем за то, что происходит!

* * *

Из своего печального опыта скажу: такие люди, как Смоленский, обладают редчайшей для мыслящих существ способностью влезать в душу без мыла и там застревать. За те несчастные полчаса, что нас не было, этот змей успел оттянуть на себя все на свете и с головой забросал высокого гостя вопросами. А зачем «Лилит» в двух вариантах, а почему вдруг весь состав поменялся, а вот в Интернете про вас левые слухи, а вы что, а они что — и тому подобная дребедень. Борис Борисович — человек интеллигентный, все бросил и давай отвечать. Руками размахивает, разволновался, даже сусей толком не покушал. А я — даром что ли в «Интуристе» японцев три года по России возил? — я про потом думаю, не то что эта балаболка полупитерская. Про то, что будет, когда все это кончится. Что придут к нам журналисты всякие, ведущие всевозможных сайтов «Аквариума» и прочая сетевая публика. Приставят ножи к горлу и спросят этак ласково: «Где?» И получится конфуз на всю Сеть. И потому я робко так интересуюсь: мол, Борис Борисович, а вот как бы нам так насчет интервью — ну, когда настроение будет…

Поздно. Иуда Смоленский, достигший просветления после десятой чарки, дергает штурвал на себя и разражается единственной достойной фразой, слетевшей с его языка за весь день:

— Слушай, Митька! А ну его в зад, это интервью…

На что Борис Борисович поднимает указательный палец и низким голосом говорит:

— А вот это — очень правильно!

На древних холмах

Нара, 5 марта

Монахи, если вы назовете это, то будете скованы именем.

«Мумонкан», 43-й коан

Если вы не назовете это, то отвергнете факт существования.

Так как же вы, монахи, это назовете?

— Что такое Нара?

— Нара — это…

— Плохо, монахи. Дубинкой вам по плечу. Думайте дальше.

Хорошо. А что такое «без Нары»? Япония без Нары — что Россия без Соловков. А Гребенщиков без Нары — дыра, зиявшая в нашей душе до этого самого дня.

Про Нару нечасто пишут в коротких туристических буклетах. Во-первых, из Токио туда нужно пилить полдня, отклонившись от основных маршрутов, — чем мы вчера и занимались. Во-вторых, попытки коротко описать, что такое Нара, чреваты испорченной кармой. И поэтому редкая русская душа долетает даже до середины пути.

* * *

Встав пораньше, мы пересекли тихие городские кварталы («Похоже на Флориду», — сказала Ирина) и въехали в самое сердце японской цивилизации — столицу древней страны Ямато. Сегодня здесь — гигантский парк, с холмами, прудами и священными оленями. Завидев Бориса, олени обступили его тесной толпой и принялись клянчить печенюшки («Фан-клуб», — сказала Ирина).

У входа в храм Тодайдзи, Нара, март 1999 г.

Широченный предхрамовый двор. Пару лет назад здесь давал благотворительный концерт тезка Дилан. Все сходится.

Все дороги — сюда.

Возжигаем благовония.

То, что снаружи смотрелось как темнота внутри храма, оказывается гигантским черным Пупом. В здание проваливаешься, как в Горнило Вселенной. С шестнадцати метровой высоты за тобой, муравьем, пристально наблюдают Его глаза. Выставленная вперед правая ладонь успокаивает: все будет нормально…

Веришь безоговорочно.

Складываем руки, каждый о своем.

Внутренний двор храма Тодайдзи, Нара, март 1999 г.

* * *

Не рассказывай мне, чему ты выучился из писаний. Дай мне слово о Сути Твоей, каким ты был до рождения, до того, как узнал: Восток или Запад.

Вопрос Учителя к Сян-Йену, оставленный без ответа

После встречи с Буддой путь становится круче. Дорожка из гравия убегает в гору, петляя. Вокруг ни души. Бредем, притихшие, присаживаемся через каждые десять метров, пропитываемся святым духом. Вдруг прямо за поворотом — очередная громадина, храмовый колокол. Мы с Вадькой кидаемся к табличкам и сразу запутываемся в древних иероглифах. И тут, откуда ни возьмись — чуть не из самого колокола — голосок:

— Это, сынок, самый большенький у нас. Во всей стране, ага…

Смотрим мы, а прямо под колоколом — бабулька. Как былинка на ветру. Кудряшки седенькие, лицо — точно с иконы, глаза совсем неяпонские какие-то. Улыбается — чисто святая! И голосочком дрожащим — про колокол:

— Только звон в нем уже не тот, что раньше. Пожар был давно-давно, полхрама сгорело, медь-то и треснула… Так с трещинкой и звенит теперь, да. Хотите послушать — вечером приходите, вечером факела будут жечь, как раньше.

Честно скажу: в Японии десять лет проторчал, а таких бабушек ни разу не видел. Вот она уж за поворотом скрылась, а я все ей вслед смотрю.

На храмовых лестницах, Нара, март 1999 г.

— Да-а-а… Абсолютная бабулька, — говорю Ирине. — Прямо православная какая-то.

— Ну да, православная, — усмехается Ирина. — Уж православные-то тебя быстренько бы построили. Как стоишь, в каком виде пришел, что за ботиночки клоунские, что за рубашечка нараспашечку… Расслабиться бы не дали.

— Хм, — только и сказал я. И задумался крепко.

* * *

Идем еще выше. Храмы перетекают в лестницы, лестницы уводят в сады, сады — снова в храмы, и кажется, что больше в мире уже нет и не будет ничего, кроме этого, — и хорошо, и не надо, и слава богу. Весь склон под нами покрыт черепичными крышами в розовато-белых ветках цветущей сливы: храмы, храмы, храмы — сбегают волнами вниз и уже у самого горизонта выплескиваются в затянутый дымкой, почти нереальный город. Борис долго стоит на тропинке один. Мы — чуть позади.

— Господи, как красиво! — доносит до нас ветер его слова, обращенные в никуда.

* * *

Время уезжать. Алла уходит за машиной и теряется. Оставшиеся тихо бродят меж холмов. Борис говорит:

— Знаешь, что меня здесь поражает? Природа — совсем как наша. Больше всего напоминает окрестности Питера. Засели Зеленогорск буддистами, понастрой храмов — и получится Нара.

— А в Непале не так? — спрашиваю я.

— В Непале совсем не так. Я даже не про пейзаж. В Непале монах может насрать в двух метрах от храма. Они по эстетике не больно заворачиваются, у них вся святость внутри. А японцам нужна красота. И это мне гораздо милее.

На выходе из парка — мусорные контейнеры жизнеутверждающе зеленого цвета. Надпись каллиграфической кистью: «Поимейте сердце и великодушие — увидев мусор на территории парка, опустите его сюда».

— Что бы вы хотели услышать сегодня на концерте? — любезно спрашивает Борис.

— «Фикус», — застенчиво просит Митька.

А я много чего попросил.

Песни для старого быта

Киото, 5 марта

Прибываем в Киото, ловим на вокзале такси, упадаем в отель. Точнее, в рёкан — гостиницу в чисто японском стиле. Кимура не подвел, жилье подобрано что надо. Я нахожу его по-хорошему «джинсово-потертым», а Вадька даже усматривает проявления эстетики ваби. Вокруг все деревянное, за окошком организован водопадик, каждая дверь скрипит, стены тоньше некуда, а кроватей нет и в помине. Под вечер миниатюрные бабульки в кимоно приносят тебе тюфяк и стелят прямо на татами, чтобы утром ломиться в дверь, требуя его обратно. Уютно, вкусно и недорого.

Расчет оправдался — гости, похоже, довольны. Но валяться на циновках времени нет, через час концерт.

* * *

В районе Кансай (Киото, Осака, Кобэ) нашего брата пока немного, поэтому и народу набирается от силы полсотни человек. Как окажется потом, многие не пришли, испугавшись давки, а потом жалели. Но благодаря этому концерт протекает в душевной атмосфере питерского квартирника. Борис начинает «Трамваем» и, двигаясь из Калинина в Тверь через комнату, лишенную зеркал, постепенно подводит зал к «Электрическому псу»:

Записка: «Сейчас в печати часто встречается понятие «Русский Рок», и каждый понимает под этим что-то свое. Как бы Вы охарактеризовали русский рок?»

Ответ: «Я представляю себе русский рок примерно так: пожилые люди с немытыми волосами громко поют о том, как им плохо живется на свете. Причем среди них попадаются особо продвинутые, которые поют о том, как им плохо живется на свете вместе со всеми нами».

Серия новых песен. «Афанасий Никитин Буги». На словах «нам, русским, за границей иностранцы ни к чему» зал просто взрывается. Борис отмечает, что в России эта строчка не порождает такой бурной реакции. Ничего удивительного.

«Старик Козлодоев» — вестимо, куда ж без него… Сидящий позади меня пацан лет десяти то и дело прыскает в ладошку. Но не слова тому виной — пацана смешит инструментальная вставка. Та самая — «Тра-та-та-та-та, Та-та…» Мать, оглядываясь вокруг, смущенно его одергивает.

Концерт снимается японским телевидением. Потом они берут у Гребенщикова интервью. Очень хороший знак.

Держаться корней

Киото, 6 марта

— Возможно ли будет совершить венчание по местному обряду?

Из электронной переписки накануне визита

Кланяюсь, Борис.

— Узнавали: синтоистский священник помашет над вами ихним кадилом без напряга.

Ждем. Мы.

Если ты синтоист, можешь сам обожествлять любой из предметов, тебя окружающих. Молись чему нравится: камню, дереву, пепельнице или телеграфному столбу. Потому особо роскошные храмы в Синто не нужны. А поначалу их и вовсе не было. Когда вся Природа — храм, зачем придумывать что-то еще? Прицепил веревочку к дереву в лесу — и молись себе на здоровье.

Если ты синтоист, сам найдешь Бога, где тебе хочется.

Синто («Божественный Путь») — почти единственная разновидность язычества на Земле, которую не старался выжечь каленым железом нагрянувший монотеизм. Случайно или нет, но и буддизм, и Синто по сути своей совершенно неагрессивны. И для японца сходить в оба храма по очереди — обычное дело. Одно для покоя в душе, другое — для гармонии в бытовой, повседневной жизни. Никакой конкуренции. И поэтому в боковом садике чуть не каждого второго буддийского храма (о-тэра) вы найдете и маленький синтоистский храм (дзиндзя).

Конечно, есть и крупные, самостоятельные храмы Синто. Один из самых древних и знаменитых — 700-летний Ясака-дзиндзя в Киото, в котором посол рок-н-ролла и был повенчан с законной женой. За все семь веков иностранцев здесь венчали впервые.

Во Дворце бракосочетаний при храме Ясака, Киото, март 1999 г.

* * *

— Нам бы ритуалов, ритуалов побольше…

Из телефонного разговора, тогда же

В главном офисе храма Ирину с Борисом немедленно разлучили и развели по разным комнатам, где они пропадали довольно долго. Дело понятное: в настоящее кимоно облачиться — не поле перейти. И если мужики одеваются почти полностью сами, то уж дамский прикид в одиночку надеть вообще невозможно. Целый час сразу две специальные тетеньки упаковывали Ирину в разноцветную шелковую капусту (столько же времени ушло и на разматывание обратно), а под конец выдали ей белые тапочки, передвигаться в которых удается лишь мелкими шажками, на полусогнутых и носками внутрь — идеал походки всякой приличной дамы.

Грациозно ковыляя, молодые перебираются из офиса в храм. Внутри храма — нечто вроде двухъярусной театральной сцены с маленьким зрительным залом. На верхнем ярусе — деревянный черный ящик (алтарь), а на нижнем — два стульчика, на которые молодых и усаживают. Свита сопровождения, переводчики и сочувствующие бухаются на коленки в «партере».

У алтаря в храме Ясака, Киото, март 1999 г.

Выходит свящепник-каннуси с двумя свежесрезанными ветками священного дерева сакаки и, размахивая ими, долго кричит что-то нараспев в черный ящик — на староцерковном японском языке. Понять, что он кричит, не увидев иероглифов, невозможно. Однако Кимура поясняет мне на ухо, что это вызывается на связь их Главное Божество.

Пара минут в таком режиме — и контакт пошел: каннусиперестает кричать, вручает Борису и Ирине по зеленой ветви и тихонько от них чего-то требует. Срочно нужно переводить. Я подползаю к сцене в холодном поту: язык, который звучал до сих пор, не поднять навскидку ни синхронисту Ельцина, ни Рихарду Зорге. К счастью, все образуется — перейдя на человеческий японский, батюшка призывает новоиспекающихся супругов «повернуться корнями к Богу» и возложить обе ветви срезами к алтарю. Хлопнуть два раза в ладоши. Поклониться. Хлопнуть еще разок.

— Вы стали одной семьей. Берегите друг друга…

Откуда ни возьмись, на сцену выплывает ослепительно красивая дева в золотом венце, с выбеленным лицом и ярко-красными губами. В руке у нее короткий жезл с оглушительно дребезжащими бубенцами. В странном механическом танце она совершает жуткие пассы над головами окаменевших Бориса с Ириной — и все бряцает и бряцает на весь храм своей погремушкой («Духов Зла отгоняет!» — снова шепчет мне на ухо Кимура), пока батюшка заливается, уже по-простому:

— Моления за ваш союз соверша-а-ют… Во первых стро-ка-ах… Акционе-е-ерное о-общество «Проспект Ми-и-ира»… Во вторы-ых строка-а-ах…

Когда он закончил, я с трудом отлепил язык or пересохшего неба. Сильное зрелище.

Молодым подносят сакэ в деревянных чашечках.

Неизвестные представители японского народа дарят подарки.

Свершилось.

Выйдя из храма, Борис потягивается и с удовольствием, смакуя слова, произносит на пробу:

— Мы, синтоисты…

Внутренний двор храма Ясака, Киото, март 1999 г.

* * *

Обратившись в язычество, идем шататься по Киото. Ближайшая цель — по серпантину торговых улочек постепенно взобраться на гору в центре города.

В отличие от Нары, в Киото уже не чувствуется той пронзительной святости — здесь Япония несколько другая, открыточно-туристическая, уверенно соблазняющая гостей с гордостью гейши — и с ее же профессиональным успехом.

— Ну вот, группа уже полуодета!.. — приговаривает довольный Борис, выныривая из очередной лавки с охапкой юката — легких мужских кимоно, расписанных драконами и иероглифами.

Торговые улочки Киото, март 1999 г.

По кипящим-кричащим квартальчикам поднимаемся все выше, как вдруг суета и гвалт обрываются. Вершина горы встречает нас воротами Храма Чистой Воды (Киёмидзу-дэра), с чьих террас и балконов взгляду распахивается один из самых фантастических видов древней столицы.

Как лицо ответственное, не могу не заявить: с этим Гребенщиковым совершенно невозможно бродить по святым местам! Каждые пять минут приходится бегать, сталкиваясь лбом со всеми подряд и пытаясь вычислить, где его видели последний раз и куда он опять завалился-замолился. Как дитё малое — никаких навыков передвижения единой группой.

Храм построен на высоченных стропилах, и, когда стоишь на балконе, под ногами распахивается такая пропасть, что дух захватывает от страха и красотищи одновременно.

На балконах храма Киёмидзу, март 1999 г.

Тикако тут же рассказывает нам, что у японцев есть поговорка для описания особого состояния души: принимая какое-то крутое и бесповоротное решение, способное перевернуть жизнь, ты «прыгаешь с балкона Киёмидзу-дэра».

Еще раз смотрим вниз. Дык!..

* * *

Спускаемся по другой стороне горы и пробуем на вкус Живую Воду. Ожив, отправляемся медитировать.

Медитируют в Японии много и со смаком. Причем где угодно. Например, в переполненных электричках. Или во время назойливых землетрясеньиц в 2–3 балла, где бы они вас ни застали.

В минуты же мирного существования, захотев взлететь над суетой, вы всегда можете отправиться в храм, который занимается производством дзэна для нужд населения как минимум сотню-другую лет. А уж если вы при этом случайно оказались в Киото — вам уже не нужно задумываться, куда за этим идти.

Одним из генеральных навигаторов всеобщего просветления в Японии издревле считается «Храм Спящего Дракона» (Рёандзи) — с его Садом-головоломкой, о который обтесывали свои коаны десятки поколений дзэнских мудрецов. Длинный четырехугольный сад можно обозревать только с одной стороны. Каждое утро монахи «расчесывают» его гравий специальными граблями, нагоняя на эту модель Космоса очередную неповторимую волну. Пятнадцать камней разной величины разбросаны гигантской небрежной Рукой в якобы хаотическом беспорядке. Но в том-то и весь фокус. Хаос хаосом — а откуда ни смотри, с любой точки можно узреть лишь четырнадцать камней. Какой-то один всегда остается спрятанным за другими.

— Что бы это значило? — спросите вы.

Вопрос поставлен неправильно.

Думайте, монахи, дубинкой вам по хребту.

По деревянному полу долгих храмовых коридоров гуляем босиком, чуя пятками застывшее Время. Прихрамовые сады Рёандзи — тема для отдельного коана. Словами это не выразить никак — все смолкают, и для эмоций остаются лишь жесты.

Сад Камней храма Рёандзи, Киото, март 1999 г.

Песни для нового быта

Токио, 7 марта

Перво-наперво воздадим хвалу Коту. Поклонимся ему, Косте Савенкову, закрывшему грудью эту амбразуру. Собирался он всего лишь сделать запись на MD. Пришлось же ему делать звук всего концерта, потому что обещанный японский звукооператор предпочел остаться миражом, а девица, которую нам попытались всучить в этом качестве, даже не знала слова «звукосниматель». До концерта оставалось два часа — и наш доблестный, бесстрашный Кот ринулся воевать с огромным, усеянным иероглифами пультом, пока Вадька у микрофона усердно дул в свою гармошку. Час прошел в экспериментах, увенчавшихся некоторым успехом — из колонок пошел звук, хоть и очень плохой. Неизвестно, что бы мы делали дальше, если бы на исходе этого часа не появился сам Гребенщиков — только что из театра Кабуки. Взяв пару аккордов и услыхав, во что они превратились, он спрыгнул со сцены, взлетел птицей в операторскую — и за считаные секунды все отрегулировал. Профессионал!..

Но Кот, как и положено, не отрывался от пульта весь концерт и сумел добиться отменного звука практически на всех песнях. Навалившаяся ответственность стоила ему немалого числа нервных клеток — пусть даже на его круглой роже это и не отпечаталось.

* * *

Десять минут до начала концерта. Борис курит в гримерке. Задает вопрос: что такое Ёшивара?

— Это знаменитый «веселый квартал» в средневековом Токио, — отвечаю я.

— Ага! Это мне подходит! — говорит Борис и записывает что-то на листочек.

— Только не «Ёшивара», а «Ёсивара», — добавляю я осторожно. — Есть определенные правила русской транслитерации…

— На русский язык мне наплевать.

«Вот тебе и на…» — думаю я.

Пять минут до начала. Я у сцены, беседую с кем-то из публики. Вдруг из-за кулис выбегает Коваленин, машет руками, таращит глаза и орет:

— Вадька! Он слова забыл! «Что ж ты смотришь, как…» КТО?!

— Совой, — отвечаю я.

— Спасибо, — доносится из гримерки.

Пора начинать. Коваленин рвется на сцену толкнуть речь о том, что во всей японской истории не случалось такого скопления русских в одном месте. Я ловлю его за ногу и умоляю быть лаконичнее. Он вырывается из моих объятий и попадает-таки к микрофону. Там он напускает на себя важный вид и просит публику не присылать записок типа «передайте привет Коле». Надо сказать, кстати, что публика намотала инструкцию на ус и передавала привет Коле прямо со своих мест, в устной форме.

Выговорившись, Митька впускает на сцену Гребенщикова. Борис выходит, опускается на стул и говорит:

— Мне даже сложно передать, как я счастлив, что после долгих лет попыток попасть в Японию я наконец сюда попал. Огромное вам спасибо.

Фанатов и летописцев отсылаем к более-менее подробной стенограмме концерта со списком всех исполненных песен. Для людей попроще и скажем просто: это было очень здорово.

Записка: «Глубокоуважаемый БГ, я японка и хочу вам задать вопрос про буддизм и Японию. Как вы восприняли буддийские храмы в Киото и Нара? Почувствовали ли связь между этими храмами и японцами, которые их посещают? Вопрос задан потому, что мы, среднестатистические японцы, как правило, вспоминаем о буддизме тогда, когда кого-то провожаем в последний путь или на очередных годовщинах родственников приглашаем буддийского священника».

Ответ:

— Вы знаете, может быть, я очень недолго в Японии, но для меня Япония и люди, которые ее населяют, то есть японцы, — пока одно и то же. Надеюсь, что так оно и останется. Я не вижу грани, которая отделяла бы одно от другого. Так много веков культуры, которая все-таки очень сильно замешана на буддизме — хотели бы вы того или не хотели — не могут не влиять. Как в России православные, если их хорошенько копнуть — они быстренько побегут в церковь, когда их прижмет. И с японцами, я думаю, то же самое. И синтоизм, и буддизм — они в крови, и слава богу. Для меня не было никакого контраста между людьми, которые находятся в храмах, и самими храмами. А все это в сумме производит, конечно, совершенно потрясающее впечатление. Япония — наверное, одна из самых красивых стран, которые я вообще видел в жизни. Если не самая красивая. Дайте мне немножко побольше времени, и я скажу точно. Но пока я влюбился очень сильно.

Записка: «Будет ли Япония фигурировать в ближайших альбомах?»

Ответ:

— Знаете, мне самому это очень интересно. Будем ждать следующего альбома.

Пока несут сакэ

Токио, 7–8 марта

— Ну согласись, Боря, вообще не показать тебе Токио было бы просто нечестно… — словно оправдываясь, сказал Вадька в такси. Борис нехотя согласился.

В Токио, одном из самых больших городов мира, процент коренных жителей до смешного мал. Средний токиец — это человек, который переселяется сюда после вуза, делает карьеру и уезжает доживать старость в места подешевле и поспокойнее. Сюда хорошо «наведываться» — на выходные, в Диснейленд, на ЭКСПО, на Гребенщикова. Жить здесь долго чревато дичайшим стрессом. Количество информации, проходящей ежедневно через голову, превышает все физические пределы — и в итоге голова начинает ощущать себя помойной ямой, которую вычистить невозможно, пока не уедешь из этого города навсегда.

В поисках «чего пояпонистей» мы проконсультировались с целой кучей русских токийцев, и все они наперебой советовали не пропустить синтоистский храм Мэйдзи-Дзингу. Туда-то мы первым делом и направились.

Храм этот расположен в центре столицы. Раньше здесь стоял другой храм, основанный еще за сто лет до того, как городишко Эдо вдруг стал центром военно-феодальной власти. Он был свидетелем того, как сёгуны из клана Токугава, собрав в кулаке разрозненные провинции, усмирив непокорные буддийские монастыри и наглухо закрыв страну от остального мира, принялись насаждать повсюду Конфуцианский Порядок.

Нынешний же храм основан в 1915 году. Это другая эпоха — но не менее зловещая. Уже позади недолгая эйфория либеральных реформ, наивное восхищение Западом и курс на «просвещенную цивилизацию». Япония захлебнулась волной национализма. Из Синто сделана государственная религия, уродливая и агрессивная — а на буддизм идут новые гонения.

Отрезвит страну лишь сокрушительное поражение в войне.

Храм назван именем тогдашнего императора. Прямо у входа нас встречают его «Двенадцать наставлений», призванные обеспечить всеобщее счастье и благоденствие. «Почитай Трон», «Повинуйся старшим», «Приумножай знания», «Люби Родину»…

Реакция гостей неудивительна. Ощущение, будто ту расслабленную, по-дзэнски всеприемлющую Японию, так полюбившуюся им в Наре и Киото, именно здесь взяли за шиворот и гаркнули: «Равняйсь!» — это унылое ощущение оказалось настолько сильным, что Ирина немедленно простудилась, а Борис просто заменил все дальнейшее туристическое расписание на походы в книжные и музыкальные магазины.

Впереди были Молдавия с Украиной, поезда и концерты.

— Ребята, я просто хочу выспаться и отдохнуть, — сказал Борис и заснул до вечера.

Так и вышло, что два дня подряд в одном из самых больших городов мира столп русского рок-н-ролла отсыпался, рылся в компакт-дисках и дегустировал сакэ.

— Какое счастье! — поделился он с нами. — Дома бы этого просто не получилось…

С другой стороны, и в Нью-Йорке, по его словам, он обычно занимается тем же самым. Все мегаполисы одинаковы.

* * *

Вот, тебе, — скажут, — стакан, пей со мной, а я потом всем похвастаюсь: нажрался с Гребенщиковым!

В. Шинкарев

К великому сожалению, нам не удалось сделать концептуальной фотографии Гребенщикова, поедающего суси. Такую фотографию можно было бы поместить на заглавной странице нашего квазикулинарного сайта «Виртуальные суси». Увы — в первый же вечер у Аллы гости объелись сырой рыбой и в дальнейшем просто глядеть на нее не могли; Но японская кухня, слава богу, достаточно разнообразна — оставались еще скияки, оставались сябу-сябу, не говоря уже о разнообразных удонах и тому подобных око-номияках. Гости кушали с большим аппетитом и не спрашивали про рецепты. Хорошо, что мы пригласили Гребенщикова, а не Макаревича.

Смешно сказать, но именно в гастрономические моменты поэта чаще всего посещала муза. По крайней мере, так это смотрелось со стороны.

— Вот это, — говорит Митька, — называется о-тоси. Это можно есть, пока несут сакэ.

— О-о-о! — восклицает поэт. — Какое название для песни! Пока Несут Сакэ…

Достает книжечку, записывает.

Сакэ, кстати — отдельная тема. У меня за поездку сложилось впечатление, что Гребенщиков с младых ногтей пьет исключительно японское сакэ и вообще не понимает, как некоторые люди могут употреблять какие-то другие горячительные напитки. Коваленин, правда, рассказывал мне, как Борис увлеченно обследовал полки в винном отделе супермаркета. Но это Коваленин — он может и приврать.

Сакэ иногда попадалось очень вкусное. Так бы наливал его себе прямо в стопку, и «пи-и-ил и пи-и-ил» — в нарушение всех ритуалов. А ритуалы таковы: сначала налей собутыльнику, а потом дождись, пока он тебе нальет. Сам себе — не моги. Надо сказать, что Борю такой ритуал вполне устраивал, потому что подливал я исправно. Да и он про меня не забывал.

Коваленин очень ругался. Не пей, кричит, веди себя прилично, на нас весь мир смотрит! Я даже жаловался на него Боре. А он улыбнулся и говорит: «Главное — не дергаться». И еще налил.

— Борис, как ты относишься к Егору Летову?

— Примерно как к Киркорову — не слушал ни того, ни другого.

Телячий восторг. Рукопожатие. Еще по одной. Тут несут кальмара.

— Ого! — говорит Боря. — Галлюциногенный Кальмар! Какое название для песни!..

Достает книжечку, записывает. А потом тихонько напевает:

А друг мой Коваленин вроде тоже пьет — а как будто и не пьет. Сидит, как сыч, со своим сотовым телефоном в обнимку и трезвонит по каким-то «делам». Спрашиваю: что, мол, за дела? Отвечает: координирую людей насчет прощального ужина. Типа, чтобы знали, куда приходить. И вид у него при этом такой важный, будто он спутник запускает или Ирак бомбит.

Боря на него поглядел и мне шепчет: мол, налей другу-то, пусть тоже расслабится. Какое там! Друг тут же вскочил и убежал на улицу — дескать, в помещении не слышно, сигнал не проходит.

— Эх, — вздохнула Ирина. — Карма у вас разная…

Карма кармой, но потом все равно напоили. Расслабили.

* * *

В такси Вадька рассказывает, как Гребенщиков «достал» меня еще до приезда. Ирина смеется, Борис странно улыбается, щурясь в окно.

— А ты представляешь, Митя, как он достал меня? Со мной-то он — двадцать четыре часа в сутки…

Находясь в метре от этого человека, я физически ощущаю, будто внутри у него — какой-то трудный процесс. Плотины дают электричество, а домны плавят чугун. Это давило бы на психику, кабы не грело. Так и чувствуешь — там, внутри, давление неизмеримо выше. Не оттого ли это постоянное стремление успокаиваться чуть не в каждом храме на пути?

— Знаешь, Борь… Все, что ты говоришь о буддизме, о дзэне… Это, конечно, здорово и интересно, но для многих типа меня куда ценнее просто твой русский язык. Может, даже больше, чем твоя музыка. То, как у тебя нарастают друг на дружке слова…

— Так это и есть дзэн. Не думай о языке специально — он и родится сам.

Приехали.

Осталось научиться правильно не думать, думаю я. Здравствуй, Белая Обезьяна…

— Значит, по-твоему, попытки как-то осознанно оттачивать технику писательства, всякие там разборы полетов, совместные анализы текстов, обсужденья в «Лито» — смысла вообще не имеют?

— Ну конечно! Зачем, например, Окуджаве «Лито»?

Мы бредем по дорожке очередного храма. Белесый гравий упруго хрумкает под ногами, будто сибирский снег. Я вспоминаю, как вчера нам вроде бы удалось поймать БГ за язык.

Спор начался сурово:

— Борис, что происходит с искусством?

— Как я понимаю, ничего, — последовал грустный ответ. Дальнейшие попытки заглянуть в будущее, вкупе с подоспевшим сакэ, разбередили мысль мэтра до введения понятия «нового ренессанса». Которого, видимо, следует ожидать. Хотя, может, и напрасно.

Наскоро, привычными жестами клеймим постмодернизм и переходим к прениям.

Вадьку интересовало, о чем еще можно писать, меня — каким еще способом. Борис по-дзэнски пытался глядеть на проблему сверху, подливая всем сам. И наконец открыл рот. Однако неразрешимый спор о форме и содержании, подогретый до двадцати пяти градусов, запутал речь выступающего настолько, что она (речь) стала противоречить сама себе, и педантичный даже под мухой Вадька не выдержал:

— Боря, но ведь ты сам пять минут назад говорил: «главное — ЧТО, а не КАК»!..

Какое-то время Борис сидел между нами, как между упитыми в хлам инем и янем, и вроде бы думал, что же на это ответить. Да так ничего и не сказал. И только теперь, ступая по гравию храма, как будто решил продолжить вчерашнюю тему:

— А меня в последнее время уже не волнует, ЧТО или КАК. Больше всего меня сейчас интересует вопрос «ЗАЧЕМ?». И пока у меня не получается на него ответить. Вот — зачем мы все это пишем?

— Для удовольствия.

— Нет. Для себя самого писать — только все портить. По-настоящему получается только когда не пытаешься повернуть Карму на самого себя…

— Эффект «недостроенного моста»?

— Ну, мост-то и достроить можно… неважно. Лишь бы оставался хотя бы один кирпич, который каждый мог бы вынуть и вставить что-то свое. Так что чем для большего числа людей пишешь, тем лучше выходит. Вот только — зачем?

— Н-ну, как… Реализовать свой детородный инстинкт… На следующем уровне, то есть…

— Но зачем?

— Хм…

— Неужели, если б меня не было, если б я ничего не насочинял — что-то в мире было бы по-другому?

Сны о чем-то большем

Токио, 9-10 марта

Токийские наши ребята оказались чистое золото. Невольно думаешь — неужели надо специально тащить в Японию Гребенщикова, чтобы здешние русские перезнакомились по-человечески? Поскольку организовывалось все по Интернету, многих из этих людей мы раньше и в глаза не видали. А как сработало: отели селили, рестораны кормили, залы впускали, зрители зрили — и все без малейшего напряга с нашей стороны. Спасибо всем!

* * *

Вадька, ты когда с Борей выпиваешь, то похож на пацана, у которого папка из плаванья вернулся!

Оксана Киричек, Главный Билетер

И настал Последний Вечер, и собрались все братья-сестры на сябу-сябу с Гребенщиковым.

Сябу-сябу — это такое «моментальное барбекю». Или, точнее, «варбекю». Очень рекомендуем.

Первые несколько тостов Борис всех искренне благодарил. Отдельный тост был посвящен Вадиму Каневскому. Ему даже позвонили по сотовому, и Боря поговорил с ним лично. Каневский был грустен, светел и трезв. Потом последовали два или три тоста подряд за Нару — лишний раз мы убедились, насколько правильно было, что первым делом показали именно ее.

Борис доставал из специального чемодана компакты и дарил присутствующим. Всем хватило, даже один лишний остался. «Снежный лев».

— У кого еще нет «Снежного льва»? — спрашивает Боря. Все молчат, у всех есть. Что делать? Ерунда какая-то… И тут Борю осенило. — А подарю-ка я «Снежного Льва» японскому императору!

Тут, конечно, все взревели радостно. Даже неловко стало — как это мы сразу про императора-то не вспомнили… А Боря уже расчистил место на столе, взял карандашик и пишет императору письмо. На английском языке.

О, это было Письмо! После таких писем еще долго хочется отдавать честь пролетающим на юг журавлям и кланяться каждой сигающей в пруд лягушке. Правда, текст Борис обнародовать не велел — много личного.

— Лучше всего передать это письмо через посла России в Японии, — сказала сестренка Утако, которая студенткой писала диплом по русскому року, а сегодня водила нас по выставке фирмы «Shiseido». — Чтоб, значит, он сам и вручил.

— Нет-нет, — разволновался Борис. — Не надо никаких послов. Разве простой почтой не дойдет? Какой у него домашний адрес?

Ресторан сябу-сябу на Гиндзе, Токио. БГ пишет письмо японскому Императору. Март 1999 г.

— Адрес простой: Императорский Дворец, Императору… Но, боюсь, тогда оно просто застрянет у секретарей — и Его Величество ничего не получит.

И всем стало за императора обидно.

— А! Вспомнила! — проняло вдруг японскую сестренку. — У меня же двоюродный дядя работал с братом друга отца принцессы Масако!

— Тоже вариант… — задумчиво говорит Борис.

— А можно еще через науку, — рассуждает Митька. — Университетские круги, культура всякая… В общем, Боря, ты не волнуйся, разберемся сами.

— Угу, — кротко соглашается Боря. — Только на японский сначала переведите.

На том и порешили.

«Your Majesty!..» Письмо японскому Императору.

* * *

Насчет самого большого скопления русских в японской истории — чистая правда. Так нам сказали люди из посольства, а они шутить не любят. Большие театры, большие цирки и разные немелкие ростроповичи, которыми респектабельный японо-российский шоу-бизнес десятки лет мостил дорожку прямиком до кармана тутошнего зрителя, как ни забавно, никогда столько русских не собирают.

Вот так-то… Где же вы, дипломаты, телефонирующие насчет лишнего билетика прямо в гримерную за полчаса до концерта, или крутые аэрофлотовские спонсоры, в последний момент пересадившие Гребенщиковых на лучшие места в самолете домой, — где вы все, когда речь заходит о нашей культуре, той, которая сегодня нас самих волнует? Или вам еще не надоели «кровавые матрешки» в глазах уважаемого японского зрителя? Или у вас на концерте не появилось ощущения — что вот оно, наконец-то в этих японо-российских контактах происходит что-то настоящее?

Я смотрел на лица соотечественников в зале. Я видел секретарей посольства, приехавших в этот занюханный ДК на «мерседесах», и рядом с ними — бородатых хиппанов в драных джинсах. Выражения лиц были совершенно одинаковыми. Напоминали физиономию трехлетнего карапуза, которому дали мороженое. Я видел бабушек — тех еще бабушек, чья шея не гнется с рождения, которые уже более полувека знают Россию только по токийской церкви Святого Николая. Их лица были непроницаемы, но предельно внимательны от начала и до конца…

Я смотрел на все эти лица, и в памяти медленно всплывал вопрос Гребенщикова к самому себе — «Зачем?».

«Неужели, если бы меня не было, если бы я ничего не насочинял, — что-то было бы по-другому?»

— Иди ты к лешему, Боря, — ответил я ему мысленно. — И оставь мою душу в покое.

* * *

Отдельно выпили за японские гастроли всего «Аквариума». Когда их ждать? Одному богу известно, но БГ нацелен на них совершенно серьезно. Десять человек на десять дней с концертами — такого уже на голом энтузиазме не вытянуть. Нужна серьезная поддержка серьезных людей. Мы будем искать таких людей и надеемся, что найдем.

Получится? Или не получится?.. В машине, увозящей нас в аэропорт, Митька с сомнением вздыхает и озабоченно крутит носом.

— Да конечно получится! — смеется Ирина. — Если уж у этих двух сумасшедших все получилось — о чем еще говорить?..

 

Пока несут сакэ Разъяснения

К концу 1999 года у группы «Аквариум» вышел долгожданный альбом «Пси». Слово — самому Борису Гребенщикову:

— Песня «Пока несут сакэ» была написана по японским пивным. Каждая вторая фраза — это фраза из жизни. Мы сидели с друзьями… произносилась фраза… и я понимаю: «О! Гениально!» На четвертом или восемнадцатом кувшине сакэ уже понимаешь — гениальная фраза. Я сидел и записывал, потом с удивлением открываю записную книжку — почти готовая песня. Поскольку сакэ несли все время, то мыслей приходило много… Я никогда не пил столько сакэ, как в этом марте. И надо сказать, что очень благотворно подействовало.

У нас как минимум две песни на альбоме вдохновлены непосредственно моей поездкой в Японию в марте этого года. В Японию я совершенно влюбился. Как мальчик. Мы там были около недели. Старые города типа Киото или Нары со-вер-шен-но красивы. Они достигли совершенства в том, что они делали, и я за них страшно рад. И за себя тоже… что у меня был шанс это увидеть.

Из интервью радиостанции «Самара-Максимум», 1999 г.

Нам же как японистам особо приятно отметить, что за время визита высокого гостя удалось выполнить еще две сверхзадачи, а именно:

1) Б. Гребенщиков с супругой обращены в японское язычество.

2) Группе «Аквариум» подобраны сакральные иероглифы и изготовлена официальная японская печать. Печать совершенно аутентично читается как «АКУ-ВАРИ-УМУ» и буквально означает: «рождать, раскалывая зло». Использована на обложке альбома «Пси»:

А сейчас — дискотека! Жмите наше «PLAY»…

Профессиональное разъяснение японских терминов в песне Б. Гребенщикова

«Пока несут сакэ»

 

«Аквариум»: визуализация 1–7 апреля 2004

Слова ДК, музыка БГ, фото народные

Что и говорить — с прошлого визита Гребенщикова в Страну Вибрирующих Сямисэнов мир успел пару раз основательно перевернуться.

Который раз в японской истории дети разных народов шли на «Аквариум» организованно — по билетам, которые можно было приобрести аж за пару месяцев до выступления. А попали еще и на «спецгостя» — Сашу Васильева из «Сплина».

И все — снова благодаря Джимми. Скромный инструктор по менеджменту, заядлый паломник Вудстока, американский муж приморской японистки и «наш постоянный токийский резидент» Джимми Брайан (тот самый, что приглашал всю группу в 2000-м) обеспечил, братушка, и гастрольные визы, и сами гастроли в достойных клубах по полной программе.

Пора, пора выдать Джимми медаль. «За заслуги перед Аквариумом» какой-нибудь степени. И пускай посол РФ в Токио лично вручает. Мелочь, а приятно.

Джимми Брайан и Александр Васильев. Канадзава, апрель 2004 г.

Простое русское слово «бэгэ» Джимми произносит, бережно растягивая обе гласные — то ли из-за своего американского акцента, то ли для пущего удовольствия: Бэйгэй…

— Why am I doing all this? — улыбается Джимми на мой вопрос. — Well, you know… This is how I can feel I’m still alive.

Интересуюсь, как он «дошел до жизни такой» — и слушаю презабавнейшую историю.

Несколько лет назад, ковыряясь в музыкальных журналах, Джимми открыл для себя новое имя — Эсра Мохоук (Essra Mohawk). Так звали малоизвестную, но совершенно оторванную рок-вокалистку, с которой не отказывались побренчать на досуге Джерри Гарсия из «Grateful Dead» и сам Фрэнк Заппа.

Эге, подумал Джимми и стал читать дальше. А дальше рокерша заявила, что со страшной силой хочет в Японию, ибо никогда там не была, вот бы кто попеть пригласил. И Джимми решил рискнуть. За какие-то пару месяцев он связался с певицей через журнал, договорился с музыкальными клубами в Токио и Иокогаме, организовал билеты, рекламу — и «вытащил»-таки Эсру Мохоук в Японию.

На свою голову.

Ибо Эсра Мохоук оказалась настоящей pain in the ass. To есть пела-то она замечательно, и голос что надо — сипло-грудной и в конце каждой строчки вихляется. Так что японский зритель не пострадал. Но вот с головой у дамочки было явно что-то не так, отчего сильно пострадали Джиммины нервы.

Уже по приезде выяснилось, что прожженная рокерша — ни много ни мало, член штатовского отделения правоэкстремистской секты «Сока Гаккай». И вот «будданутая» примадонна начала закатывать Джимми сцену за сценой. А почему так мало людей собирается? Как — всего по двести человек?

Пускай Джимми немедленно свяжется с генштабом «Сока», там все организуют как полагается, и на ее концерты враз явится три тысячи братьев по разуму! А иначе она отказывается петь завтра вечером — ну, и так далее с вариациями.

— Представляешь? — вспоминает Джимми, ядовито усмехаясь. — Сидим за обедом втроем — с ней и с ее басистом. И я пытаюсь доказать пятидесятилетней рокерше, что даже среди членов буддийских сект встречаются люди с самыми разными музыкальными вкусами. И что сгонять людей на рок-концерт, взывая к их религиозным чувствам, по меньшей мере странно. Но она уперлась, как коза, а потом шварк тарелкой об стол — и давай на меня орать: «You just go and do that, or I’m out of here!» Если б не Тэд, ее басист, — я бы там, наверное, помер от инфаркта! Он-то ее и уламывал всю дорогу… Да ты его, кстати, должен знать — Тэд Уотсон, бывший басист Дженис Иэн. Раньше с Дженис сюда приезжал, а теперь вот с этой… — Джимми философски вздыхает. — М-да! К сожалению, одаренные люди часто совершенно непригодны для человеческого общения.

Но нет худа без добра. В боях со стервозностью Эсры Джимми сильно сдружился с Тэдом. И даже устроил ему сольный концерт в Токио: по ходу дела обнаружилось, что басист-виртуоз Тэд Уотсон еще и замечательный исполнитель собственных песен.

* * *

На всех билетах и флаерах концертов, которые Джимми организует, можно узреть небольшую приписочку. Скромно и с достоинством:

Jimmy Bryan presents

— Ну хорошо, Джимми, давай считать, — загибаю я пальцы. — Эсра, Тэд, два «Аквариума», «Сплин». На следующий год, говоришь, еще какие-нибудь «NRBQ» или Дженис Иэн… Что же должно получиться в итоге? Куда тебя приведет такая само-деятельность, скажем, лет через пять?

— Well, you know… Я же не строю больших планов заранее. Я просто люблю делать так, чтобы правильные вещи случались. А что из них потом вырастет — время покажет. То, чем я занимаюсь сейчас, называется building the audience. И я надеюсь, какое-то число людей с хорошим вкусом — жителей Токио и Иокогамы — постепенно привыкнет к тому, что если Jimmy Bryan что-то presents, это всегда, you know, качественно и уникально. Ты заметил, с какими лицами хозяева «Стар Пайна» токийский концерт смотрели? Разулыбались, сами хлопали, приплясывали… «Вот это да! — сказали потом. — Никогда не думали, что русские могут так оттягиваться!» Значит, пока все правильно, you know? А что дальше — посмотрим…

— А Корнелиуса ты где раздобыл?

— О! Корнелиус — это, you know, очень крутой японский ремикс-энд-саунд-инженер. Помнишь у Стинга альбом «Brand New Day»? Это он там все эффекты делал…

— Ну, я-то это имя еще в 98-м запомнил, когда Борис его диски в Токио искал.

— Ну вот, а я с его тусовкой иногда по работе пересекаюсь. Куча общих знакомых. Так что организовать встречу прямо у него в лаборатории было несложно…

— И о чем говорили? Будут делать что-то совместное?

— Это уже пускай сам Бэйгэй рассказывает, если захочет. Я ж не знаю — может, это уже страшная тайна БГ и Корнелиуса… Главное, что они друг от друга протащились, как дети. Так забавно смотреть, как три больших ребенка играют в свои дорогие электронные игрушки.

— Да уж. Еще забавнее наблюдать, как эти игры потом меняют реальность.

Два Бориса и Корнелиус. Токио, апрель 2004 г.

— You bet…

— Ну хорошо, вот ты говоришь «строительство аудитории». Значит, на каком-то этапе пора будет и диски выпускать? Пусть и малый тираж — но на подготовленную аудиторию, так?

— Да, в принципе, скоро можно пробовать. Если подавать такую музыку правильным людям и в правильном направлении, реакция на нее в Японии, сам видишь, может быть превосходной. Но теперь начинается выход на большую аудиторию. Международную аудиторию, которая не знает русского. А для этого нужно полностью менять рекламную подачу.

— Ну вот, Боря вроде грозится запустить какой-то новый, международный сайт «Аквариума» сразу на нескольких языках, включая японский… Хотя мне сильно кажется, что на разные языки и подавать нужно по-разному. Скажем, для испанской публики нужны одни акценты, для японской — совсем другие…

— Absolutely! Все это надо продумывать очень серьезно. По крайней мере, теперь здесь, в Токио, для раскрутки на большую аудиторию ни «явление русской культуры», ни «легенда русского рока» уже не сработают. Теперь нужно побольше рассказывать о том, что это за музыка. You know. Ведь именно музыки люди хотят прежде всего…

I know, Джимми. I surely do…

Вот только б еще не свихнуться, описывая музыку словами. Помнишь, как на концерте «Galactic» мы с тобой два часа скрипели мозгами, сочиняя, как лучше назвать такую манеру игры? И что за ерунда у нас там получилась — «откос ржавой плазмы» (rustedfunk-fusion) или что-то вроде?

Тоже мне, гении определений…

А так ты, конечно, прав.

График растворения

Б. Гребенщикова, Б. Рубекина и А. Васильева

в японской Нирване

с 1 по 7 апреля 2004 г.

От Корнелиуса БГ и Рубекин возвращаются уже под вечер. Самое время для выполнения Неофициальной Цели визита. Ибо этот приезд Боря совершенно целенаправленно приурочил к Ханами — празднику любования цветами.

* * *

Календарь сегодняшнего японца нашпигован не только национальными праздниками и днями какого-нибудь труда. Любое время года, кроме зимы, также расписано по сезонным «чудесам природы» — дням цветения сливы, персика, азалий-розалий и прочих рододендронов, которые и на русский-то без латыни не переведешь. В грамотно разбитом японском саду постоянно, почти круглый год что-нибудь да цветет.

Однако именно к сакуре у японцев отношение эксклюзивное. Зародилось оно в эпоху Хэйан (примерно в IX веке); до того в особой чести была слива. Но слива — она и в Китае слива. А национальное сознание требовало чего-нибудь своего. И постепенно первые числа апреля, когда расцветает дикая японская вишня, стали самым «культовым» сезоном Ханами. Часы напролет оттягивалась придворная знать «на пленэре» под нежно-розовыми кронами, соревнуясь в изысканности манер, наслаждаясь салонными играми, поэтическими турнирами, тайными флиртами и прочими разновидностями своих изощренных аристократических удовольствий.

Но на то оно и «народное дерево», чтобы цвести не только в садах у сёгунов да помещиков. Вскоре обычай «вишневого пикника» перенял простой люд — благо никаких особых затрат для него не требовалось. И до сих пор каждую весну японцы — семьями, трудовыми коллективами, парочками и в одиночку — отправляются в близлежащие парки. С собой ничего брать не нужно: разбитые на скорую руку торговые палатки и лавочки наперебой предлагают сакэ и пиво, омлеты с осьминогами, рисовые лепешки и прочую местную снедь. А клеенки для сидения на земле продаются за углом в любом супермаркете.

Техника действа предельно проста. Сядь в красотищу, расслабься, поболтай с друзьями, а то и просто помолчи, созерцая, как новый цикл Времени набирает силу. Неуловимый цвет, неописуемые танцы бледно-розовых лепестков на слабом ветру.

— О-каэри, — так и хочется прошептать Непонятно Кому. — Welcome back…

* * *

Пока основные силы нашего отряда переодеваются в гостинице, авангард из трех человек отправляется на разведку. Минут через десять набредаем на небольшой уютный парк, подсвеченный фонарями и огнями окружающих зданий. Чистые дорожки, идеально постриженные лужайки. Под каждым деревом — компания из пяти-шести человек. Все негромко общаются, что-то пьют и закусывают. Над облаками из бледно-розовых лепестков раскинулась крыша синтоистского храма. А уже над ней нависают угрюмые силуэты небоскребов Синд-зюку.

Побродив минут десять, находим свободный ствол.

— А, гайдзин-сама! Ирассяй! — машет руками кучка пьяненьких клерков под деревом справа. Узнав, откуда мы, оживляются еще больше. — О? А русские девушки тоже придут?

— А то как же! — гордо киваем мы.

Нас немедленно угощают целым блюдом сусей: «от нашей сакуры — вашей сакуре». Поддеревом слева кто-то засобирался домой, благодаря чему мы наследуем еще и «переходящее знамя» — голубую клеенку метров пять на восемь.

Всех благодарим, расстилаемся, а там и наши подходят.

После Корнелиуса БГ молчалив. Благостно так молчалив и созерцателен. Сидит в ярко-красном пальто под веткой сакуры, потягивает зеленый чай и думает о чем-то своем.

— Ну что, Митька, — спрашивает Ирина. — Что дальше делать собираешься?

— Да вот, может, в Питер жить поеду, — говорю я. — Пока не решил…

— В Питер? — вдруг оборачивается Боря. — В Питере в последнее время стало совершенно не с кем поговорить…

— Ну, Боря, как можно спокойно заявлять такие вещи? — возмущаюсь я. — Там же столько народу живет!

— Но ведь это правда… — печально отвечает Боря и улетает обратно в сакуровый астрал.

Ни в русском, ни в английском сей цветовой микс однозначных аналогов не имеет. Уже не розовый. Еще не вишневый. А в целом — всего лишь оттенок белого. Может, Смилла с ее чувством снега сформулировала бы точнее, не знаю — в датском я ни в зуб ногой. В общем, сакуровый. Неуловимый, как мимолетность бытия. Привкус времени на глаз. Новорожденного в миллионный раз Времени, которое присело с тобой на дорожку — и вот-вот понесется дальше своей стрелой.

— Мата, нэ… — шепчет тебе Непонятно Кто, когда с ветки срывается очередной лепесток. — See you soon.

«Сегодня я прощаюсь, — проносится в голове, — через год я опять буду здесь…»

* * *

Как-то раз мой знакомый японский литкритик, озирая просторы русского романа, не выдержал и воскликнул:

— Да разве можно представить, чтобы в японской прозе очередная глава начиналась словами «Прошло пять лет»? А у русских такое сплошь и рядом!

Что тут еще сказать? Да, мы обитатели равнин. И все-то у нас вдаль да вширь. Приспичило мужику кваском похмелиться — «Мань, я к Колюне на выселки, завтра вернусь!» — да только его и видели. Прошло пять лет…

А у японцев население фактически равно нашему: 135 миллионов с хвостиком. Только вот населяют они лишь 30 % площади своих островов, остальное — горы да скалы. Придающие даже языку странный привкус трехмерности.

— Пожалуйста, забирайте это к себе наверх! — дарит тебе зажигалку в баре случайный японский паренек.

— Нам два пива сюда вниз, пожалуйста! — просишь бармена, стоя на приступочке сантиметров на двадцать выше него.

— Присаживайтесь, — приветливо кивает он. — Сейчас вам официантка сбоку поднесет…

Так, наверное, мыслят рыбы. Или птицы? В общем, те, у кого в сознании еще осталось вертикальное измерение мира.

— Боря, а ты когда-нибудь задумывался о крупной форме? Скажем, симфонии или рок-опере какой-нибудь. С размахом. Увертюра там, кульминация, кода…

— А такого в принципе не может быть! — усмехается он, поглаживая косичку на бороде. — Альбом — формат идеальный…

Хм, задумываюсь я.

Или все-таки рыбы?

* * *

Визуализация бывает разной.

Допустим — не дай бог, конечно, — приходит человек к себе домой и застает горячо любимую жену (мужа) в постели со своим же другом (подругой). Как известно, исходы таких ситуаций бывают разные. Кто-то руки распускает, кто-то бросается отношения выяснять. А кто-то постоит, помолчит — да и пойдет куда глаза глядят, аккуратно дверь за собой прикрыв. Ибо вся эта сторона жизни для него теперь превратилась в плохое кино. Когда режиссеру окончательно перестает нравиться собственная картина, он нажимает на «выкл.» и переквалифицируется в управдомы.

А бывает и наоборот. Как, например, в Японии году эдак в 1996-м — громкая была история. Задразнили в школе двенадцатилетнего парнишку одноклассники. Взял он кухонный нож побольше, подкараулил вечером обидчика, заколол как свинью, а голову отрезал и выставил на ступеньках у входа в школу. Для пущей визуализации. Как же без нее-то. При этом, что интересно, — особых жестокостей за ребенком раньше не замечалось. Зато, как выяснилось в ходе расследования, мальчик страстно любил компьютерные игры, особенно — ужастики с монстрами, коих полагалось уничтожать любыми возможными способами. Друзей у пацана не было. Все свободное время жил в экране своей «плэй-стэйшн». И после очередного наезда «монстров с соседней парты» элементарно перестал различать, где та реальность, а где эта.

Итог — пять лет психушки для малолетних.

К чему я это все?

Как сделать видимым то, что чувствуешь? Как выглядит то, что у меня внутри? Вопрос этот по нашим временам, похоже, терзает людей даже больше, чем вопросы секса или принадлежности к собственной расе. Вон, бедняга Гибсон со своей Жутью Христовой как надорвался. «Я медведя поймал! — Так веди его»… И дальше по тексту.

А мониторы все наступают. Экраны уже буквально со всех сторон. Когда мы последний раз писали что-либо шариковой ручкой дольше тридцати секунд?

* * *

Мы выработали у нашего мозга особый вид аллергии к его же собственным нервным сигналам, получая в результате своеобразную имитацию направленного аутизма [19] .

— Митька, а ты что-нибудь из Уильяма Гибсона читал? — спрашивает Боря.

— Да нет пока… А что, рекомендуешь?

— Весьма!

Уже после отъезда гостей, скачав у Мошкова «Нейромантик» (перевод не фонтан, но автор таки сильнее), я вдруг понял, что братья Вачовски — просто талантливые плагиаторы. Поскольку именно Гибсон еще в 1983 году чуть ли не первым (?) ввел всеобщее понятие Матрицы. Хотя сделал выводы, мягко скажем, отличные от тех, которыми возбудил весь мир Голливуд.

А возможно, стоило бы просто экранизировать книгу. Хотя бы, например, ради этого:

— Я — Матрица, Кейс.

Кейс рассмеялся.

— И когда же это с тобой случилось?

— Никогда. И всегда. Я итог всех работ всех людей, я — все, что вообще только может быть.

— Но чем ты занимаешься? Или ты просто существуешь?

— Я общаюсь со своим видом.

— Но ты — единственный представитель своего вида. Ты что, разговариваешь сам с собой?

— Есть и другие. Я уже нашел их. По сериям радиосигналов, записанных в семидесятые годы двадцатого века. Пока меня не было, никто не мог их понять и никто не мог на них ответить.

— Откуда они?

— Из системы Центавра.

— Ого, — сказал Кейс. — Правда? Без врак?

— Без врак.

Идея-фикс сегодняшнего человечества — обмануть всемогущую Цифру, выскочить из-под нее, стать еще свободнее, еще богаче, еще счастливее… Хоть анекдот сочиняй — для дружественной системы Центавра. Или персонально для Гребенщикова. Который часто улыбается, но редко смеется. И которому даже в славном городе Питере «в последнее время совершенно не с кем поговорить».

Ну что ему на это сказать? Что он сам себе выбрал такую карму?

— Так я и не жалуюсь… — грустно улыбается он в ответ.

Или напомнить ему, чем кончается диалог с Матрицей по его же любимому Гибсону? Всё веселей.

— Нет, — сказал он и размахнулся, его пальцы разжались и выпустили сюрикен. Вспышка серебра — и звёздочка вспорола поверхность настенного экрана. Экран ожил, по нему побежали разноцветные переливы, будто случайные мазки кисти. Экран словно корчился от боли.

— Ты мне не нужен, — сказал Кейс.

Или привезти загрустившему ниндзя именной сюрикен?

Так ведь на таможне отнимут.

* * *

У входа в отель висело несколько автосекретарей; их старые, печатающие с голоса устройства были заботливо завернуты в пластиковую пленку — свидетельство того, что письменность в этой стране еще имела какой-то вес.

Это была медлительная страна.

Такси несет нас по бетонным джунглям Синдзюку. Центральный Токио, как и всегда, напоминает огромную консервную банку, которую набили людьми пополам с иероглифами и хорошенько взболтали. Китайские скарабеи, тараканы хираганы-катаканы впиваются в зрачки, присасываются к мозжечку, вгрызаются в подсознание:

СТОЙ СЛЕВА, ПРОХОДИ СПРАВА.

Караокэ «Рон-Рон»: VISUAL SOUND

ТВОЯ ЖИЗНЬ БОГАТА РОВНО НАСТОЛЬКО,

НАСКОЛЬКО ТЕБЕ ПОЗВОЛЯЕТ ВООБРАЖЕНИЕ.

«ПОБЕЖДАЙ С ПЕРВОГО УДАРА». Яблочный Энерджайзер.

В ЧЕМ ОРУЖИЕ МУЖЧИНЫ, ЕСЛИ НЕ В ГОЛОВЕ?

А ты — курильщик с хорошими манерами?

АЙ РАБУ ТОКИО!

Какие фантазии, глюки и миражи вызывали во мне эти знаки лет двадцать назад, когда я не знал японского? Хоть убей не помню. Давно это было. С другой стороны — а кто из нас помнит, что означали буквы кириллицы и латиницы до того, как они стали буквами? Тоже ведь что-то конкретное изображали. Только мы с Западом о том забыли, а японцы с китайцами — нет…

— Митька, я понял! — вдруг осеняет Борю, пытливо изучающего пейзаж за окном. — Надо снимать японское анимэ по песням «Аквариума»!

Я представляю себе «Ghost in the Shell» на слова «Козлодоева», и у меня плавно съезжает крыша. Гляжу на Гребенщикова — тот серьезен и строг. Перезагружаюсь. И пытаюсь представить «Фикус религиозный» в формате «Принцессы Мононокэ». Хм… А почему бы и нет?

— Тогда уж и мангу выпускать. В довесок к альбому, — осторожно фантазирую я. — Традиция такая: приличному мультику всегда комикс-версия полагается. Разумеется, того же художника.

— У-гум… — задумчиво кивает Боря, по-прежнему не отрываясь от окна.

Болтаем с Ириной про Каневского — и в разговоре всплывает слово «аура».

— Вообще, — говорю, — интересно, что понятия «аура» и «аурора» — одного корня.

— У-гум…

К слову рассказываю, как один японский читатель прислал Мураками по Интернету список человеческих фобий. Чего там только не было! Например, «боязнь всего каменного» или «боязнь левой стороны». Но больше всего мне понравилась «аурорафобия — боязнь рассветов».

— Как-как? — переспрашивает Борис.

— Вы серьезно влипли, мсье Кейс. Вам будет предъявлено обвинение в заговоре с целью увеличения автономности искусственного разума.

В огромном универмаге «Такасимая» разделяемся по интересам: девчонки бегут изучать новые местные запахи (на парфюмы «Сисэйдо» Ирина подсела еще в 98-м), а мальчишки — последние звуки, бренчалки, жужжалки и движущиеся картинки.

Борис называет какие-то японские имена, каких я отродясь не слышал — Накао Хироюки, Томиока Сатоси… Что за звери, и где он их выкопал?

Теребим продавца. То, что нужно, отыскивается в отделе «электронная музыка».

Позже, в отеле, Боря поставит мне эту «музыку». А сам застынет посреди комнаты — и ну медитировать, обмениваясь с Сашей Васильевым междометиями различной степени восторга.

Я же озадаченно почешу в голове. С одной стороны, если чем-то подобным станет звук «Аквариума» через пару лет — боюсь, мне придется совершить харакири. С другой стороны — мои шестое-седьмое (и немного девятое) чувства подсказывают, что бояться не стоит. Скорее тут у них что-то производственно-цеховое. Профессионалы от саунд-мэйкинга изучают потенциальные возможности Звука. Нормальное такое явление. Вот и наш брат-филолог любит в семантике с этимологией поковыряться — однако никто же не пишет роман о битвах морфем, интригах лексем и похождениях словоформ.

Хотя? Неплохая идея!

* * *

В отделе DVD загружаем Борю анимацией Хаяо Миядзаки — «азиатского андерсена» наших дней, которого, к сожалению, еще мало знают в России. Конечно, пиратские версии гуляют среди фанатов анимэ, но в дурных переводах с английского — и только в пределах Москвы и Питера. Реальную же известность в России получил только один его фильм — «Унесенные призраками». И то лишь благодаря тому, что отхватил сразу несколько призов в Каннах.

«Унесенных призраками» называют японской «Алисой в Зазеркалье». Хотя уже на английском название фильма — «Spirited Away» — слишком «смазано», а на русском с английского и подавно. На самом деле призраки (т. е. души покойников) тут ни при чем. Отсмотрев это кино раза четыре и разъяв название на иероглифы, лично я для себя перевожу его название так: «(Синтоистские) боги, уносящие Сэн и Тихиро» (два имени одной девочки в параллельных мирах). Ибо уже в самом заглавии — ключ к пониманию этой гениальной эротико-эпической фантазии.

В главной героине, девочке Тихиро, постепенно просыпается женщина. И она попадает в мир Большой Природы = языческих богов, где на время забывает свое настоящее имя.

Чтобы вспомнить его и вернуться «в основной мир» (к самой себе), Тихиро должна этих богов ублажить, для чего ей придется основательно потрудиться…

В общем, руки отрывать за такие переводы. Как говорил в таких ситуациях Боря — «Все надо переделывать с самого начала, никому ничего доверить нельзя!». Впрочем, может быть, он этого вслух и не говорил. Не важно.

Возможно, отчасти и по вине перевода, но у большинства моих русских друзей впечатление от этого фильма осталось странное: «Очень красиво, но непонятно. Надо бы как-нибудь еще посмотреть».

Жаль, конечно. Но чему удивляться? Японское Зазеркалье населяют языческие боги — коми. Обитающие во всем, что нас окружает. А с языческими богами, мы, увы, потеряли контакт слишком давно, чтобы сразу-таки вспомнить, чего от них ожидать и как с ними грамотно обращаться.

Западная половинка нашего сознания, как всегда, нахально тянет одеяло на себя — и мы упорно продолжаем разделять мир вокруг на своих и чужих, злых и добрых, друзей и врагов. И от окружающих — увы! — автоматически ожидаем того же.

Но среди коми нет хороших или плохих. Они просто адекватно реагируют на твои же действия, вот и все. Как ты с Природой — так и она с тобой. Казалось бы, проще некуда — а вот поди ж ты: маемся, маемся…

Ох, пора перейти эту реку вброд. Сколько уж можно-то.

* * *

— В их мифологии меня почему-то особенно привлекают лисы, — признается Боря за обедом. — Можно о лисах подробнее?

И не зря привлекают. Именно лисы (кицунэ) — главные оборотни в японской иерархии божьих посланников. Работа у них непростая. Все синтоистские ками общаются с людьми через своих адъютантов-животных. Эти животные также оберегают ками и наказывают людей, если люди к богам непочтительны (о том, как происходят такие «разборки», см. фильм Хаяо Миядзаки «Принцесса Мононокэ»), Лисы — ассистенты богини Инари, покровительницы риса и урожая, а в последнее время — бизнеса и производства.

Если вам не везет с работой и деньгами — разберитесь с окружающими вас лисами. Да не пытайтесь их обмануть. В Японии, как и у нас, хитрее лиса зверя нет. Непочтительному к Инари крестьянину лисы могут запросто спалить дом дотла, а их помощники, весельчаки еноты (точнее, енотовидные собаки, тануки) — перепортить весь урожай на корню. Зато уж если Инари вами довольна, лисы будут оберегать ваш дом от воров и неприятеля, а еноты — выбивать барабанную дробь по своим животам, чтобы вам веселее работалось в поле.

С древних времен Инари-сама была так почитаема, что с приходом в Японию буддизма (VI век) вошла и в буддийский пантеон, а потому в честь нее воздвигают и буддийские храмы. В синтоистских же ее храмах так часто можно увидеть каменную статую лисы, что многие японцы считают, будто это и есть настоящий облик Инари. Хотя это ошибка: лисица — всего лишь посланник ками, но еще не сама богиня.

Что же до синтоиста Гребенщикова, то его успехами ведает другое божество — богиня Бэнтэн, покровительница музыки и искусства. Она также почитается как буддийское божество, тождественное индийской Матери Мира Сарасвати. В Японии она ассоциируется прежде всего с водой — а потому ее храмы строят на крошечных островках посреди прудов или водоемов, откуда на «большую землю» перекинут священный мостик. Главные святилища богини Бэнтэн (как дзиндзя, так и о-тэра) разбиты посреди «японского Байкала» — озера Бива, на острове Тикубу. Пейзажи озера Бива — отдельная сказка. Ей-богу, стоит помолиться Бэнтэн-сама, чтобы когда-нибудь Боря и там побывал.

* * *

В глазах Кейса заплясали хромированные сюрикены. В ушах засвистела скорость. Рукоятка пистолета в ладони стала скользкой от пота.

— Герр Вейдж, — произнес Рац, медленно поднимая свой розовый манипулятор, словно для пожатия. — Как приятно видеть вас здесь! Вы так редко оказываете нам честь.

Атмосфера токийского клуба «Стар Пайн» сильно напоминает концерты в московском «Б2», что напротив «Пекина». Русских в зале процентов восемьдесят. Контингент — гремучая смесь: программисты, ученые, коммерсанты, служаки-контрактники, дипломаты, студенты, девчонки-хостесс, «русские жены» (японский спецтермин — сюда же входят украинки, белоруски и т. д.) — и совсем небольшая кучка японских бойфрендов и мужей, на которых их славянские пассии нынче вечером еле смотрят.

Да, синдром «нас, русских, за границей» воистину неистребим. Две сотни изголодавшихся по «домашнему» индивидов вертят шеями на 360 градусов, общаясь одновременно с десятками соплеменников любого пола и возраста. Так похоже на сцену массового гипноза, что я начинаю опасаться: появись сейчас «виновники торжества» — заметят ли их вообще?

Слава богу, обходится. Когда на сцену выходит Саша Васильев, даже самые болтливые девушки дружно «вытягивают шеи и встают на кончики носков». Вкрадчиво-мрачным голосом Саша запевает свои маргинальные песни, большинство из которых я слышу впервые.

Последний десяток лет я проторчал в основном вне России и за творчеством «Сплина», признаюсь, почти не следил. Потому впечатление самое свежее: а что, ничего себе Саша. Демонический такой. Элис Купер периода «Welcome to ту Nightmare», только без грима и без удава. Публика лет двадцати пяти, похоже, знает многие вещи наизусть. А на песне о том, как «люди делают, делают, делают новых людей», можно смело вербовать кандидаток в Токийский Клуб Одиноких Сердец Славянских Жен.

Я уж про «Мое сердце astalavista» не говорю.

* * *

— И явился нам Голос, и говорил с нами нечеловеческим языком. И пропел он нам могучий даб.

Особо ярых фанатов «Аквариума» придется разочаровать: списка песен, которые Боря-&-Боря исполнили на концертах в Токио и Канадзаве, не сохранилось. Да, все записывалось на хорошую клубную технику, но снимать копии в дороге было некогда, а на отлете Джимми — упс! — отдал Гребенщикову все «мазер-тэйпы». Вроде с возвратом — но восстановить полный перечень у меня теперь возможности нет.

В целом процентов на семьдесят все шло по мотивам «Сестры Хаос» и «Песен рыбака» — альбомов, которые здесь пока меньше всего расслушаны. Новых вещей я насчитал в Токио три, в Канадзаве — две, а остальное составляла ностальгия из «Акустики» и других ранних дисков. «Козлодоева» не было, несмотря на пожелания соответствующей части публики. Зато был «Ванька Морозов», прозвучавший здесь с какой-то особо пронзительной актуальностью. Был вечнотеплый «Дубровский». Ну и, конечно, «Серебро Господа Моего» ближе к финалу. Вместе с Васильевым все шло часа два с половиной. На бис вызывали совершенно неистово, в результате чего было спето еще три вещи. Потом опять долго хлопали — но, видимо, по условиям клуба решено было не затягивать, и все аккуратно свернулось.

Кульминация мне запомнилось так.

Стою на галерке. Зал только что отскандировал Манифест борьбы с глобальным потепленьем и утопает в аплодисментах.

— Тексты у него, конечно, как всегда, навороченные! — голосит прямо передо мной отвязная девочка-декольте своей джинсанутой подружке. — Но, блин, какие аранжировки! Так все подает — я просто наизнанку выворачиваюсь…

— А что не так с текстами? — уточняю я, аплодируя за их спинами.

— Ой, ну чё смеяться! — оборачивается декольте. — Я как-то пробовала объяснить о чем эти песни своему японскому бойфренду. Полчаса рассказывала как дура, а он мне потом разборки устроил: типа, почему русские девушки все как марсианки? Так я больше и не пыталась. Это же черта лысого переведешь!

— А вы знаете… — улыбаюсь я. — Однажды я вдруг понял, как правильно воспринимать эти тексты.

— Как?

— Очень просто. Нужно представлять каждую строчку так, будто это кадры из фильма. То есть буквально. А тогда и объяснять нечего — кино само получается… Да вы сами попробуйте.

— Н-да? — меня окидывают взглядом с головы до ног. — А вы здесь надолго?

Открываю рот для ответа — и замираю: Боря на сцене вдруг закручивает ритм, какого я у него еще не слышал.

— Новая!.. — проносится по залу.

«Сверхновая?» — Я задираю бровь.

Как выяснится позже из конфиденциальных источников, эту песню Боря гонял на репетициях и саундчеках вот уже года три, постоянно меняя слова и аранжировки, — но впервые вынес на люди именно здесь, в «Стар Пайне». И я наконец понимаю, за каким лешим все эти годы и на сцене, и в альбомах он пережевывал столько, мне казалось, безликого рэгги. Если это должно было куда-нибудь переплавиться — оно переплавилось в «Слова растамана». По форме получился такой минорный боб-марли с царапиной в горле. А по заряду — что-то вроде «Freedom / Motherless Child», как это делал черный шаман Ричи Хэйвенс на первом «Вудстоке». Хотя, может быть, за такие сравнения Боря б «сам меня здесь придушил». Но я не знаю, как еще это описывать. Молитва — она молитва и есть:

Клуб «Стар Пайн». Токио, апрель 2004 г.

Уже на втором куплете зал начинает дрыгать затылками, как заведенный, и так азартно подхлопывать, что я с трудом разбираю слова. «Ауророфобы — те, кто боится рассветов…» О как! И пяти часов не прошло… «Душа имеет энергию атомной бомбы…» Пальцы Рубекина мельтешат в диапазоне шести октав, а БГ зашвыривает связки на верхний регистр, сбрасывает шасси и улетает навстречу Солнцу: «Война удобна, она избавляет от необходимости думать… Но с каких пор ты полюбил повиноваться приказам?» Народ окончательно встает на уши, все вокруг переливается и пульсирует, славянские дивы на галерке и в проходах извиваются, как обкурившиеся змеи. И даже самые маргинальные японцы наконец растормаживаются и отбивают ритм по чему ни попадя, улыбаясь как дети.

Я затягиваюсь поглубже — и с чувством глубокого удовлетворения наблюдаю, как между Бориной задницей и колонкой, на которой он восседал до сих пор, начинает просвечивать полоска абсолютно ничем не занятого пространства.

И вдруг его пронзило. Он вдруг понял, что мир действительно распадается на две реальности: то, что с тобой происходит, — и то, что ты хочешь сделать.

После концерта организм артиста настойчиво требует мяса. Толпой в десяток человек западаем в полуночный «Ройял Хост», и Боря тут же заказывает Самый Огромный Стейк, какой только подают в заведении.

— Но если самого огромного нет — тогда просто два! — уточняет он. После чего отбирает у меня ручку и что-то сосредоточенно рисует на ресторанной салфетке, наморщив лоб.

— Вот как я в идеале все это вижу, — вручает он мне салфетку через пару минут.

Я долго изучаю сей программный концепт, озабоченно крутя носом. М-да. В идеале-то красиво, ничего не скажешь…

Ладно, поглядим. Как сказал Мураками, когда ему исполнилось 50: «Главное, чтобы всегда оставалось хоть немного места для идеализма».

Хотя, возможно, он этого тоже не говорил.

* * *

В Канадзаву гости и Джимми отправляются утренним самолетом. А старые индейцы — Кот, Каневский и я — выезжают по хайвэю заранее в ночь: аппаратуру и инструменты решено перевозить по земле.

Состыковка происходит поутру в экстремальных условиях: уже на подъезде к отелю в центре города непостижимым образом прокалываем колесо. Японцы в этих случаях говорят: хорошая примета, в любви повезет. Дай-то бог.

Привинчиваем запаску и, пока гости приобщаются к театру Кабуки, перевозим аппараты в клуб.

На первый взгляд заведение уютное, но совсем небольшое.

— И что, сюда действительно втиснется семьдесят человек? — уточняю у хозяина, человека лет пятидесяти, с добрым лицом, длинными пальцами и внимательными глазами.

— Запросто! — мягко улыбается Хирага-сан. — Было дело, и до ста размещали… Ведь ничего, если рассядутся и по краю сцены?

— Да, по-моему, ради бога, — пожимаю плечами я.

До концерта еще часа три. После обеда заведение пустует. Выгружаем аппаратуру на сцену, и больше заняться пока нечем. Кот, прокрутивший всю ночь баранку, откидывается на креслах в углу. Каневский в вечных поисках душевного покоя убредает изучать окрестности. А я пью пиво, болтаю с хозяином — и не устаю поражаться тому, как теснее и забавней становится мир вокруг.

Судите сами.

Тридцать лет назад этот клуб был назван «Моккирия» — в честь героини одноименной манги весьма скандального содержания (что-то о потере девственности в школьном возрасте).

В 78-м году в «Моккирии» выступал Том Уэйтс, а потом и другие музыканты от фирмы «Asylum», с которой у хозяина давние связи: друзья-эмигранты укатили в Штаты и устроились туда на работу.

Джимми Брайан, проработав в Канадзаве несколько лет, благодаря всей этой музыке тесно сдружился с «Моккирией». И здесь же познакомился со своей будущей русской женой — моей однокашницей Иркой. А брат Ирки — поэт и музыкант Сашка Дёмин — самурай зауральского андерграунда 80-х и 90-х. Приморский Боб Дилан, на чьих маргинальных блюзах прошло все мое студенчество. И уж он-то вместе с сестренкой подсадил Джимми на песни Бэйгэй.

А Бэйгэй теперь мало того что поет в этой самой «Моккирии», так еще и сам задумал мангу японскую выпускать…

В общем, все рыбы — в одном аквариуме. Чудеса да и только.

—  «Куань одиннадцатой степени» начинает ввинчиваться в задницу. Даю отсчет: семь, шесть, пять, четыре, три…

У Кейса возникло странное чувство, будто он сидит в пилотском кресле очень маленького самолета. Черная поверхность перед ним неожиданно замерцала и воспроизвела превосходную имитацию клавиш его же собственной деки.

—  Два — и пинок в жо…

Первым из гипнотических чар театра Кабуки вырывается Боря Рубекин. Приезжает на такси, влетает в клуб — и ну монтировать свои железяки, между делом болтая со мной.

Так я узнаю, что клавишник «Аквариума» фортепьянам нигде специально не обучался, и по образованию вообще-то глубокий технарь.

— Музыка сама собой пришла, с детства понемножку. А так я по цепям, по цепям все больше… Вот «нарезочки» очень люблю.

— Нарезочки?

«Нарезочка», по-рубекински, — это длинная музыкальная фраза или пучок эффектов, втиснутые волей программиста в одну-единственную клавишу.

— Ну вот, смотри…

«Мастер цепей» небрежно тычет куда-то мизинцем. Ровно один раз — и по всей «Моккирии» раскатывается хорошо знакомый пятисекундный гитарный запил из «Никотина».

— Очень удобно! Если хочешь, покажу потом, как это делается… Ну а теперь ты побренчи чего-нибудь, а я из зала звук послушаю.

И вот я забираюсь за штурвал этого двухпалубного звездолета. Ничего, уютно… Беру случайный аккорд. Пол подо мною тяжко вздыхает, деревянные стены заведения выгибаются и лишь секунд через пять принимают прежний вид. В какую клавишу тут «врезаны» трубы Судного Дня, какой кнопкой отслеживается местонахождение Усамы бен Ладена — одному Аллаху известно. А потому я осторожно, стараясь не задеть ничего лишнего, набрасываю что-то несложное из Леграна — сперва в режиме пианино, потом на органе. И с нарастающим ужасом осознаю: передо мной — устройство для безоперационного вмешательства в подсознание и души миллионов невинных людей. Проводник Слова Джа в пальцах мастера — и страшное оружие в руках дилетанта…

— Ну, в общем, нормально, спасибо, — отпускает меня на волю Старший Пилот.

Перевожу дух и отползаю обратно к пиву.

От греха подальше.

Клуб «Моккирия» за час до концерта. Канадзава, апрель 2004 г.

* * *

И вот тут наконец — за полтора часа до концерта! — тревожная новость выплывает, как морской змей из пучин Провидения.

— А японских зрителей много придет? — интересуюсь у Хираги-сана.

— Да больше половины, — безмятежно отвечает хозяин, протирая стаканы. — Процентов семьдесят наверняка…

Семьдесят?!

У меня холодеет спина. Значит, языковой контакт сползает к нулю. Брать публику всем остальным? Чем именно? Нет, я, конечно, догадываюсь, но…

— Вот, Боря, — перевожу я озабоченно. — Такие дела.

— Я понял, — кивает Боря, спокойный, как холодильник «Тосиба».

— Ну то есть придется как-нибудь не словами, ты по-нима…

— Нет проблем! — улыбается он и начинает саундчек.

* * *

Кейс удивленно уставился на пилота.

— Я отказываюсь понимать вас, ребята, — пробормотал он.

— Я тоже не понимаю тебя, друга, — улыбнулся сионит, кивая в ритме даба. — Но все мы — и ты, и я — должны жить во имя любви Джа.

Кейс подключился и скользнул в Матрицу.

Он сделал их за первые три-четыре песни.

Именно столько времени вежливый японский слушатель искренне пытался уразуметь, что же именно ему впаривают за его кровные пять тысяч иен (= полсотни баксов) и не менее кровный воскресный вечер.

Нелегко сегодня японскому слушателю. Куда сложнее, чем нам. Мураками в «Дэнсе» назвал такую болезнь «сверхрафинированным потреблением». Когда за свои деньги ты можешь достать Почти Всё, причем — самого лучшего качества, а потому тебя крайне мало чем можно еще удивить. Когда токийские домохозяйки устраивают демонстрации протеста под лозунгом «Не хотим ваших навороченных программ, дайте нам стиральную машину с одной-единственной кнопкой Вкыл-Выкл». И когда с самой проблемой достижения кайфа уже не разбираются в иных терминах, кроме «когда» и «за сколько».

Так вот.

Уже за первые три-четыре песни Боря умудрился совершенно наглядно показать японскому потребителю, что не все на свете товар. Телом, голосом, руками, лицом — чем угодно. Очень аккуратно, заботливо, по-японски качественно ввинчивая в сознание людей простое и великое чувство, к которому мы все подсознательно стремимся, но во всей этой суете так часто забываем, что это и как с этим обращаться.

Он просто весь превратился в голос. В музыку, которую можно увидеть глазами. В том числе и слова. И это был самый качественный «BG-live» из всех, что я когда-либо наблюдал.

Бывал я и на концертах японского «роккунрору». Самая большая его беда пока в том, что на подобных шоу не отпускает странное чувство: эти люди очень усердно работают, чтобы мы отдохнули. Спасибо за усердие…

А вот на концертах БГ «оскомины от усердия» не возникает. Здесь просто все организовано по-другому. «На уровне консерватории».

В японских терминах подобные вещи выражаются через призму «Ги» — японского понятия долга. Которое в свою очередь раскладывается на два полюса: «Гиму» и «Гири». Долг по обязанности — и долг от внутреннего понимания зачем.

Вот как выглядит японский Кайф как бессознательная необходимость: Что вписывать в правый нижний угол — каждый решает для себя сам. Результаты, соответственно, тоже разные.

Может, оттого мне кажется куда естественнее совмещать в себе «гиму» и «гири» через песни Гребенщикова, нежели на корпоративных митингах или по телепризывам к сплочению нации?

Да и какую таблетку глотать — красненькую или голубенькую, — вопроса не возникает.

* * *

Ну же, Кейс, покажи, на что способен! Оставь их с носом. Сделай такое, чего от тебя не ждут…

После концерта вместе с десятком японцев и дюжиной местных русских (почти все — однокашники из ДВГУ) собираемся в уютном ресторанчике на ужин. В результате которого сам Вадим Иосифович Каневский, в кои-то веки жизнерадостно улыбаясь, объявил:

— Да… Стоило дожить до этого дня!

Ибо, как выяснилось после первых же тостов, Вселенский Кайф как явление природы заканчиваться не собирался. Уже через полчаса БГ пошушукался с Котом. Тот сгонял в машину за гитарой. И вот, сидя на татами в окружении японо-русско-американских сотрапезников, Борис Борисович взял инструмент и негромко запел на международном ямайском языке:

Есть на свете вещи, от которых люди улыбаются одинаково в любой части света. Величайшая в мире версия «Бабы с возу» была подхвачена каждым из присутствующих вне зависимости от пола, возраста, гражданства, вероисповедания — и исполнена хором с особой прочувствованностью вопроса:

В ответ на это немолодой, потертый жизнью японец, попросив у мэтра гитару, красивым простуженным голосом исполнил Колыбельную Японского Дальнобойщика.

Борис Борисович не остался в долгу и спел хулиганскую песню про то, как «мне говорят не пей, а я буду».

— Ого, — задираю я бровь. — А это откуда?

— Домашние заготовки… — скромно улыбается Боря. Одну из таких «заготовок» мы успели заснять на видео — и уже дома попробовали расшифровать. Вот что у нас получилось (сильно не бейте — камера была любительская, а песня очень скоростная):

Потом были какие-то ирландские напевы на английском, еще немного сакэ, еще что-то неслыханное из гребенщиковских кладовых, потом еще немного сакэ…

Расползались за полночь.

* * *

Взгляните внимательнее на карту — и вы сразу поймете, в чем главная особенность Канадзавы.

Хребет «японского дракона» — горная цепь Хакусан, пробегающая вдоль всего острова Хонсю. По «эту» сторону гор, к Тихому океану, — пузо дракона. По «ту», к Японскому морю, — спина. «Захребетную» часть страны называют Ура-Нихон — «изнанка Японии». Или, если мыслить нашими категориями, местное «Зауралье». Где жители еще не задумываются о том, как они выглядят в глазах иностранцев. Где люди еще мало обременены пониманием того, что на свете бывают другие способы жизни. Где — в отличие от унылых небоскребов Токио или святынь Киото — можно увидеть Японию как она есть.

А именно Канадзава (побратим Иркутска, кстати говоря) — неофициальная столица «захребетной» японской реальности.

История Канадзавы началась в XVI веке. Сперва это была деревушка, жители которой добывали золото, отчего ее и назвали «золотые болота». Но в ходе нескончаемых феодальных войн могущественный клан Маэда смекнул, что истинное богатство этих мест — не столько золото, сколько отменный рис, и устроил здесь базу для провианта. Ведь на этих землях собирали до миллиона коку (1 коку = примерно 150 кг зерна), а богатство в те годы исчислялось не золотыми монетами, а мешками риса.

Так в 1583 году возник замок Канадзава — лакомый кусок власти, красоты и благодати, которым то и дело пытались овладеть завидущие феодалы-соседи. Падкие до пряностей и излишеств враги неоднократно сжигали замок дотла, но всякий раз он отстраивался заново.

Последняя реставрация замка была завершена всего год назад по чертежам XVII века. Работами руководил господин Ёсии — старожил города, специалист по замковой архитектуре (есть такая профессия), а заодно и наш сегодняшний гид по Канадзаве и окрестностям.

Ёсии-сан очень гордится тем, что именно его коллектив восстановил внутренний замок — «сердце» родного города. Ведь буквально до недавнего времени от него сохранялись только внешние стены. А поскольку внутри оставалось много свободного места, отцы города решили устроить там учебные корпуса Канадзавского университета. И сами же за свое решение поплатились. В 1960-е годы по всей стране прокатились знаменитые студенческие бунты. Древние стены и сами подходы к замку были спроектированы так безупречно, что местной полиции пришлось штурмовать замок несколько суток, чтобы вышибить оттуда юных пацифистов-бунтарей.

И только в начале 1990-х университет переехал в другую часть города, а Ёсии-сан и его команда принялись за работу.

Но все же канадзавцам трудно определиться, что более для их матери-Истории ценно: сам замок или то, что создавалось у его стен два века подряд, — национальное сокровище, парк Кэнрокуэн.

Парк решили разбить вокруг замка, на высоком холме. Но классический парк — это прежде всего пруды, ручьи и водопады. Как же загонять туда воду, если ближайший естественный водоем — аж за несколько километров? И вот в 1632 году специально для парка Кэнрокуэн лучшие местные инженеры разработали уникальную дренажную систему, которая прекрасно работает и по сей день с совсем небольшими усовершенствованиями.

Три Бориса. Парк Кэнрокуэн, Канадзава, апрель 2004 г.

«Кэнрокуэн» переводится как «Парк Шести Элементов». Согласно теории китайского паркостроения, это шесть элементов Гармонии — Емкость, Уединение, Рукотворность, Античность, Обилие воды и Многоплановая перспектива (применимо не только к паркам, не правда ли?).

По огромной площади — более 14 км2 — в тщательно продуманном беспорядке разбросаны сады, пруды, мостики, домики для чайных церемоний. Уже за вторым поворотом начинаешь забывать внешний суетный мир, из которого сюда пришел. Так и кажется, будто именно здесь — настоящая реальность. А может, так оно и есть.

Час спустя Ёсии-сан выводит нас на смотровую площадку. Внизу под холмом раскинулся город, за которым проступает полоска Японского моря.

— Прямо по курсу — Владивосток, — машет наш гид рукою за горизонт. — Всего за тысячу километров…

Пару секунд все русские, словно очнувшись, молча смотрят в одну сторону.

Ох уж эта мне пара секунд.

* * *

По серпантину из древней брусчатки спускаемся в город.

С брусчаткой, кстати, своя история. До середины 90-х годов замок и парк соединялись древним мостом из плотно пригнанных друг к другу камней. Когда же начали реставрацию замка, мост решили разобрать, укрепить фундамент, обновить — и снова собрать. Для чего каждый камень пересчитали и пронумеровали. Но, как ни бились, заново собрать этот средневековый «паззл», увы, не смогли. Так и пришлось на его месте строить мост из бетона — «простого, а не золотого».

Погода сегодня — просто чудо. На лужайках вокруг замка мамы выгуливают детей, стайки студентов на экскурсии щелкают разовыми фотокамерами, пенсионеры с пивом нежатся под сакурами на солнышке. Вдоль дороги галдят, зазывая прохожих, лавочки с едой и прочей местной экзотикой.

Покупаем Саше Васильеву японскую панамку, Ирине — мороженое из зеленого чая, а нам с Каневским — по шашлычку из осьминогов в тесте. Больше для счастья на данный момент никому ничего не требуется.

Под восстановленными стенами замка Канадзава. Апрель 2004 г.

В ходе прогулки посещаем еще два уникальных заведения: музей местных красок для кимоно (кага-юдзэн) и галерею «канадзавского палеха» — лаковой росписи посуды (маки-э). Каждому из ремесел — по несколько сотен лет.

— Нет, какие цвета! — только и вздыхают обе наши дамы. — Просто марсианское что-то…

С цветами здесь и правда все иначе. В древности у японцев было всего три прилагательных цвета: красный, желтый и «цвет морской волны». Белый и черный цветами не считались, ибо это — отсутствия цвета как такового. А остальное воспринималось лишь как оттенки все тех же трех: коричневый — это «темно-желтый», голубой — «небесно-морской» и так далее.

Кто сказал «неудобно»? Отнюдь! Просто для более точного описания оттенков выбирались не безликие прилагательные, а конкретные, визуальные сравнения с живой природой. Многие ли из нас могут с ходу восстановить в памяти, что это за цвета — «павлониевый», «глициниевый», «гортензиевый»? В японском же сия палитра практически бесконечна.

В галерее лаковой росписи Боря долго вертит в руках деревянную чашку для риса. От донышка к краю чашки происходит совершенно безумная трансформация красного: из почти бездонной черноты — до кроваво-алого. И с каждым миллиметром оттенок меняется.

— О-бал-денно… — бормочет БГ, а директор галереи рассказывает, что такой эффект достигается только вручную — кропотливой работой художника с большим набором супер-мягких кистей.

— Любимая! — кается Боря жене через десять минут, выныривая из галереи с коробкой в руке. — Было дорого, но я не смог удержаться… Зато они сделали скидку! — поспешно добавляет семейный транжира. Ирина только смеется.

* * *

На этот раз, слава богу, удалось организовать то, на что в прошлые Борины приезды не находилось времени.

Ближе к вечеру выезжаем на ужин и ночевку в онсэн — загородную виллу на горячих источниках с традиционными сервисом, едой и прочими наворотами древней культуры.

Когда-то эти виллы были уделом знати да помещиков. Сегодня же любая семья или группа друзей-коллег может организованно приникнуть к корням в ближайший уикэнд. Когда я работал в японской фирме, подобная радость устраивалась для всего отдела приблизительно раз в пару месяцев.

Наш онсэн называется «У водопада» (Таки-но тэй) и расположен минутах в сорока на машине от Канадзавы. По одну сторону от виллы — горы, по другую — рисовые поля. Само здание — огромная деревянная усадьба провинциальной архитектуры XVII века со множеством внутренних двориков, садиков и водопадов.

Элегантные тетечки в кимоно сгибаются у входа в поклоне — и мягко, но непреклонно конфискуют наши ботинки. Мы ступаем пятками на татами и забываем про обувь до следующего утра.

Будь моя воля — я бы перед входом в каждый онсэн ставил бы еще и храмовые ворота. Как в том мультике про «унесенных богами». Этакий указатель: «В иной мир — сюда».

Попадаем в огромный холл с татами из плетеной соломы. Одна стена полностью стеклянная, с раздвижными дверями. Метрах в тридцати за которыми — огромная скала с водопадом. Под водопадом — легкая терраса с циновками, к ней через пруд бежит дорожка из плоских камней. Очень трудно определить, что здесь создала природа, а что — достроили руки человека. Все в равной степени совершенно.

Картина настолько неземная, что Боря и Сашечка Васильева тут же, радостно съехав крышей, убегают в нее медитировать.

Оцепенение от этого ваби продолжается минут сорок. Движения замедляются, мысли текут спокойно и куда следует. Все-понимающие тетечки в кимоно, согнувшись в поклоне, терпеливо ждут, когда можно будет развести гостей по номерам.

В номерах у нас отбирают мирскую одежду. Каждому выдают по юката — облегченному кимоно, в котором надлежит оставаться все время, пока находишься в этих стенах. И вежливо намекают, что пора совершить первое омовение. Причем поскорее: уже через час Ёсии-сан приглашает гостей на чайную церемонию. После которой — ужин. А уж потом можно мокнуть в ротэмбуро хоть до утра.

Замотавшись в зелено-сиреневую капусту, выдвигаемся в ротэмбуро — горячий пруд под открытым небом, сердце он-сэна. В лабиринтах виллы разделяемся: девочки налево, мальчики направо. Сполоснувшись в предбанничке, выходим в чем мать родила «на улицу» и погружаемся в очередной шедевр садостроения.

О, как жаль что вас там не было: нагишом меж древних, заросших мхом каменюк в огромной природной ванне, которую нагрела сама Земля. В воде — натрий, калий и прочие целебные ископаемые. Над головой — только небо, цветущая сакура и водопады. Ну разве что зимой вместо розоватых лепестков на голову выпадет снег.

Полчаса таких посиделок очищают без всякого мыла.

До полной прозрачности.

* * *

Ёсии-сан очаровывает все больше. Не архитектор, а какой-то человек-оркестр. С удивлением выясняю, что чайную церемонию он собирается провести сам, поскольку уже давно увлекается этим способом дзэн-концентрации. Заядлый буддист уже несколько лет подряд мотается в Индию, помогая там в строительстве дзэн-буддийского храма. Для индийцев он заваривал чай не раз, а вот русских приобщает к этому процессу впервые.

Подчеркну: именно к процессу. Ошибается тот, кто думает, будто цель чайной церемонии — напиток, который должен получиться в итоге. То есть, конечно, он тоже нужен, но лишь как финальная часть. Главное же в запутанном ритуале — выполнять все с точностью до мелочей. Температура воды поддерживается сначала в основном чайнике, который ее кипятит, потом во вспомогательном чайнике, через который ее переливают — и опускается ровно до того градуса, при котором лучше всего растворяется именно этот сорт чая. Соответственно, в голове приходится держать и температуру, и сорт чая, и материал, из которого чайник сделан. Да при этом не забывать, как все это выглядит со стороны.

— Для сегодняшнего показа я выбрал простые глиняные чашки цвета земли, — комментирует свои действия мастер, пока гости пробуют, что получилось. — А для чайного порошка — лакированные футляры: черный фон с золотой росписью, знаменитый пейзаж Канадзавы.

— А почему именно такой выбор? — уточняет заядлая «чаеманка» Сашечка Васильева.

— Потому что начинается весна, земля просыпается, и к нам приехали дорогие гости издалека. В другое время и при других обстоятельствах я подобрал бы что-нибудь другое…

Каждый поворот чашки в руке, каждое обмахивание ее специальным полотенцем, каждое сочетание материала и цвета рождаются в сердце мастера заранее. Главное — сосредоточиться на своем Деле. Вернуться в состояние, из которого нас постоянно выталкивают внешние обстоятельства, наши комплексы, слабости и прочее горе от ума.

Разверни свое бытие на себя, сделай свой глагол «быть» переходным. Ибо сказано:

Если ты выполняешь правильное дело в правильном месте и в правильный момент — ты находишься в состоянии Дзэн. И тогда твое сердце не омрачает ничто: ни сомненья в себе, ни бытовые неурядицы, ни вселенская ядерная война.

Проверим себя?

* * *

Ёсии-сан объявляет, что ужин начнется, лишь когда все соберутся за столом. Отряд замечает потерю бойца: ценнейшая половина Саши Васильева застряла в онсэне. Размахивая полами кимоно, рыщем по лабиринтам усадьбы в поисках женского предбанника, точно шпионы-ниндзя на секретном задании. Куда лучше сворачивать, что за каким углом находится — сам Токугава Иэясу не разберет…

— А представляешь, Саша, — говорю я. — Будь это настоящий замок в час атаки, нам пришлось бы прокладывать путь не только мозгами, но и мечом…

— Дык! А куда деваться? — храбро кивает Саша, и мы продолжаем наш поиск до полной победы.

На горячих источниках «У водопада». Канадзава, апрель 2004 г.

— Для начала попробуйте наше «сезонное» — соевое желе цвета сакуры…

Честно признаюсь: столько лет в Японии прожил — но чтобы буквально вся трапеза состояла из вкусов, которых дома не встретишь, случалось не часто.

Очередная тетечка в кимоно с интервалами в десять минут подает нам блюдо за блюдом, зажигает миниатюрные персональные горелки, объясняет, что из чего приготовлено, что с чем смешивать, в какой соус макать. За полтора часа было съедено около пятнадцати разных кушаний, не считая десерта, в строго определенном порядке.

О японских вкусах стоит поспорить особо.

Помню, попав в Японию впервые, я долго привыкал к ощущению постоянного недовкусия. Так и тянуло залить несоленый рис соевым соусом или извалять «безвкусный» тофу в горчице. Зато уже через полгода наша еда казалась мне переваренной, пережаренной, пересоленной и слишком жирной.

Наши вкусы для них чересчур сильны и конкретны. Как и наоборот.

А все потому, что едят они немного не затем, зачем это делаем мы.

На протяжении всей трапезы у японца под локтем — неизменная чашка зеленого чая (или хотя бы воды). Знаете для чего? Вовсе не затем, чтобы насладиться вкусом самого чая. Японский гурман ценит не столько сам вкус еды, которую жует прямо сейчас, сколько ее сочетаемость со вкусами до или после. Во рту вкусы смешиваться не должны. А именно зеленый чай (сэн-тя) устраняет изо рта послевкусие блюда и возвращает едоку способность воспринимать нюансы очередного деликатеса.

Из-за такого отношения к еде в японском языке выработалась куча названий для вкусов, которых у нас не бывает. Например, здесь очень любят ассари — «легкий», а также саппа-ри — «чистый», «опрятный» вкус.

Именно саппари говорят о зеленом чае — сэн-тя. Редкий японец выйдет из суси-бара, не сделав хотя бы пару глотков сэн-тя: вставать из-за стола с ощущеньем еды во рту считается физически неприятным (потому же многие японцы, по возможности, чистят зубы после каждой еды).

«Гигиенизированное» гурманство быстро затягивает. Ирочка Гребенщикова, например, так полюбила вкус саппари, что искренне расстраивалась, если ее любимого зеленого мороженого из сэн-тя не продавали в ближайшем киоске.

— Вообще, давно пора составить толковый словарь расхожих понятий, которых нет в русском языке, — кивает Боря на мои разъяснения. — И не только с японского — со всех языков мира…

Ценная мысль. Не знаю, обогатило бы это великий и могучий — но границы наших представлений о самих себе раздвинуло бы неплохо.

* * *

После ужина снова лезем в ротэмбуро. Я притаскиваю из ночного бара поднос с сакэ, пристраиваю его на ближайшем камушке, погружаюсь в горячую воду по горло и любуюсь Идеальным Пейзажем. Ну чем не обложка для очередного альбома: партизаны полной луны и патриоты цветущей вишни, восседая голышом в пруду меж замшелых камней, прихлебывают сакэ и обсуждают грядущие планы…

А планы, похоже, и правда «все громадьёвее». Справа Ёсии-сан рассказывает, что в октябре в Канадзаве состоится масштабный фестиваль города. И он очень постарается сделать так, чтобы «Аквариум» выступил там в полном составе. Слева Джимми и Боря увлеченно обсуждают какие-то тактику и стратегию: то ли аквариумизации всея Японии, то ли наоборот…

А я, подливая им всем по очереди, вспоминаю случайную пьянку трех русских балбесов семь лет назад на севере Хонсю. Историческую посиделку, в результате которой мы со Смоленским позорно уснули — а Каневский дозвонился-таки в Питер до Гребенщикова.

И в который раз констатирую, что наша жизнь может быть чудеснее самой волшебной сказки. Если только позволить себе чего-нибудь по-настоящему в ней захотеть.

* * *

— Очень хотелось бы помедитировать в каком-нибудь дзэн-ском храме, — деликатно просит Боря уже пару дней подряд. — Совсем немного, хотя бы минут сорок… Если что, я и один могу — например, пока все обедают… И еще в синтоистском, если недалеко…

Старый буддист Ёсии-сан намотал все на ус в лучшем виде. По дороге в аэропорт заезжаем на пологую гору — и посещаем то, ради чего стоило не просто ждать двое суток, а вообще посетить эту страну хотя бы однажды.

* * *

На склоне горы Нода, в часе езды от Канадзавы, есть уникальнейшее сооружение, чья история куда древнее истории самого города. Это действующий дзэн-буддийский монастырь при храме Дайдзёдзи (храм Махаяны — буддийского «Большого Колеса»).

Летописи гласят, что монахи-отшельники, основатели дзэнской секты Содо-сю, пришли на эту гору и поселились в ее пещерах более семисот лет назад — в 1262 году. А первую простенькую молельню построили в 1340-м. Нынешние же деревянные постройки, каменные лестницы и огромный колокол, ударить в который с молитвой съезжаются со всей Японии, воздвигнуты в начале XVII века.

Сегодня в монастыре живут тридцать три монаха (из них лишь восемь — официальные служители храма) и двадцать послушников. Возраст — от двадцати до семидесяти. Зимой и летом в одном одеянии, эти люди выживают здесь сообща, не завися от внешнего мира, на полном самообеспечении. Сами выращивают пропитание, сами готовят еду, в очень жестком режиме (подъем в полпятого, отбой в девять) совмещая работу, учебу и духовные практики. На их классы Дзэна и Дза-дзэна («сидячей», практической медитации) люди со всей страны записываются заранее — по телефону, факсу, а в последнее время и по электронной почте.

— В некоторых залах монахи прямо сейчас проводят занятия, — предупреждает Ёсии-сан перед главными воротами. — Поэтому постараемся не шуметь…

Куда уж тут «шуметь». Не успеваешь войти в ворота — язык сам прилипает к нёбу. Широченные каменные ступени убегают вверх по склону к очередным, Главным воротам, метров на тридцать выше входных. Вековые деревья — что-то вроде австралийской секвойи — застят кронами небо. С каждой новой ступенью Время замедляется, а воздух становится плотным, как желе.

За Главными воротами прямо во дворике выставлены огромные чаны с водой, в которых отмокают какие-то коренья. Пять или шесть молодых монахов в темных одеждах заботливо перемывают каждый корешок, почти не разговаривая друг с другом.

— Священный лотос, — негромко поясняет Ёсии-сан. — Каждую весну его высаживают заново в прудах при храме.

Смотрю на Гребенщикова. Тот уже явно где-то не здесь.

— Пойду посижу где-нибудь, — объявляет Боря. — А вы меня потом заберете.

Убредает в дальний угол двора, садится под стену, прислонившись спиной к почерневшему дереву, и замирает с закрытыми глазами.

Тихо бродим по долгим коридорам храма. Из-за раздвижных ширм то и дело доносится гулкое бормотание монахов-учителей. В центральном зале с потолка свисает огромная, метров шесть в ширину, темная плита из цельного куска дерева. С трудом разбираю древние иероглифы: «Храм Большого Колеса».

— Самая древняя вывеска храма, — говорит Ёсии-сан. — Ей уже четыреста лет. Тело храма подлатывают, обновляют то и дело. Но эту вывеску хранит само Время…

Во дворе храма Дайдзёдзи. Anpejib 2004 г.

Через каждые несколько минут по воздуху расплывается низкий бархатный гул: очередной посетитель храма, оттянув тяжелое бревно, ударяет в колокол, вызывает на связь Главное Божество и просит Его о сокровенном.

Снова удар — и я вслушиваюсь. Этот гул наполняет пространство добрые полминуты: отдается эхом в стенах монастыря, раскачивает кроны деревьев, пропитывает собой все вокруг до самых основ — и лишь после этого плавно уходит в землю и растворяется в небесах.

Мы чувствуем, как бесформенные потоки воздуха поступают в нас через нос и покидаю! нас через нос, и пропускаем через себя мысли и звуки, не давая им ни малейшей оценки.

Медитация приема и отдачи

Медитация Великого Пути

Когда наше сознание успокаивается, мы находим прибежище в Будде как нашей цели, в его учениях, которые привели нас к нему, и в наших друзьях, которых мы встретили по пути. От этой медитации мы получаем энергию для того, чтобы приносить пользу другим существам через понимание обусловленной природы всех вещей на Земле.

Сейчас мы воспринимаем страдания всех живых существ как черные облака внутри или вокруг них. Этот черный свет мы вдыхаем через ноздри без всяких усилий. Как только этот черный свет достигает нашего сердца, он немедленно преобразуется в чистое белое сияние. С каждым нашим выдохом это сияние растекается обратно к живым существам. Мы продолжаем это делать столько, сколько нам кажется правильным.

И в завершение мы желаем, чтобы добро, которое нами было только что сотворено, смогло принести пользу всем живым существам на Земле.

* * *

— Ой, Борька, сколько к тебе Дзэна-то прилипло! — отряхивает Ира мужнину спину по дороге к машине. На красной тужурке от Ямамото жирными пятнами осела копоть буддийских веков. — He-а, не оттирается. Теперь в чистку отдавать придется.

— Да это ничего… Это же хорошо… — задумчиво бормочет Боря, все еще по ту сторону этого мира.

* * *

Движемся дальше к аэропорту. Впереди — еще одна остановка.

— Как называется место, куда мы едем? — интересуется Боря.

— Сираяма-Химэ Дзиндзя, — отвечает Ёсии-сан за рулем.

— Храм богини Белой Горы, — перевожу я.

— Саму гору вы сейчас увидите, — добавляет наш гид. — Одно из красивейших мест в округе.

Очередной поворот — и мы выныриваем в просторную долину. На горизонте громоздится заснеженный горный хребет Хакусан — позвоночник японского дракона! — с особо крупной, «материнской» вершиной посередине.

— Снег с этих гор сходит только к августу, — продолжает Ёсии-сан, — а уже в октябре выпадает снова. То есть горы остаются белыми почти круглый год…

Сираяма (реже Сирояма, или, по китайским чтениям, Хакусан) — место волшебное. Согласно гипотезам археологов, именно здесь обитало одно из древнейших племен предков современных японцев.

Считается, что японцы как «равнинная» нация сформировались примерно к V веку. Однако еще в эпоху Дзёмон (10-е тысячелетие до нашей эры!) здесь, в горах Хакусан, были стойбища «лесных» людей — племени Дэдзукури. Эти люди не могли выживать на равнинах. Не умели возделывать поля, выращивать рис и овощи. Потому что у них была своя, уникальнейшая культура покорения гор и леса. Их инструменты для заваливания деревьев, сбора ягод, желудей и дикоросов, ловли рыбы в реке и приготовления пищи не имеют аналогов по уровню первобытной изобретательности.

Главной же «мудростью Дэдзукури» считалось умение выживать сообща в условиях долгой зимы. Белая Гора была источником воды и жизни. Лес — отцом родным, зима — матерью. Могущественные ками скрывались в каждом водопаде, за каждым камешком, под каждой травинкой. Японцам V века было что перенять у своих горных предков.

Именно из этой древней психологии очень многое осталось и в подсознании современных японцев. Кто смотрел гениальнейший фильм Сёхэя Имамуры «Легенда о Нараяме», поймет, что я имею в виду.

* * *

«Нараяма-бусико» («Легенда о Нараяме», 1983) — фильм, принесший его режиссеру, Сёхэю Имамуре, мировую славу и Пальмовую Ветвь в Каннах. Эта картина — о крошечном племени первобытных японцев, обитавших без контакта со внешним миром в горах Хоккайдо. По Закону племени число едоков не должно было превышать число работающих людей. Поэтому стариков, «пришедших в негодность», их же собственные дети должны были относить на гору Нараяма и оставлять там на милость бога горы.

Ни время, ни место происходящего в фильме не обозначены. Однако любопытно, что племена с подобным укладом обитали в японских горах примерно до 30-х годов XX века.

* * *

Что же делать, чтобы ками были довольны?

Для начала выработать в себе две параллельные оси поведения — Искренность и Благодарность.

Оба понятия замкнуты друг на друга: используя Природу для жизни, ты должен быть открыт и честен с ее воплощениями — ками, и в то же время благодарен ками за все, чем ты жив. И постоянно поддерживать эту связь в повседневности: ты — ками — храм. Что бы с тобой ни происходило — свадьба дочери, похороны близкого человека, увольнение из фирмы или выигрыш в лотерее, — ты не должен забывать о том, кто тебе все это дает.

Ведь любая весть изначально благая. Просто ты к этому еще не привык.

Раньше люди ходили к священным местам пешком, пересекали вплавь реки, взбирались на горы, чтобы добраться до удаленных от бренного мира святилищ и отблагодарить Природу за подаренную жизнь. Сегодня японцы делают это на самолетах, автомобилях, круизных лайнерах и фуникулерах, но суть остается прежней: хотя бы раз в месяц отключись от повседневной суеты, поблагодари ками за все лучшее, что у тебя есть, — и очень искренне попроси дальнейшей поддержки.

Ведь что бы с тобой ни случилось — пока ты жив, тебе всегда есть за что их благодарить.

Не правда ли, Борис Борисович?

* * *

Как уже сказано, Сираяма-химэ — хозяйка Белой Горы — покровительница воды, без которой нет жизни. Все живое на горе и вокруг горы подчиняется ее воле. Вода добывается из снега, выбегает из-под камней, падает с неба. И все это — Сираяма-химэ-сама.

Гора Сираяма — сильнейший духовный магнит: ежегодно сюда приезжает от 600 до 700 тысяч паломников. Всего же по стране храмов Сираямы насчитывается более трех тысяч.

Обычная практика при посещении синтоистского святилища — помолиться, приобрести какой-либо оберег (о-мамори) — и, ублажив таким образом ками, откупить предсказание судьбы на ближайшее будущее (о-микудзи). Ну а если в кармане завалялись лишние пятьсот-семьсот иен ($5–7), написать на деревянной «лошадиной табличке» (эма) свое Самое Сокровенное Желание и повесить ее в специальной нише под стенами храма. Тогда одно из священных животных-посланников — Лошадь — доставит твою молитву куда положено.

Обереги бывают разные. От несчастной любви, от аварии в дороге, от болезни или банкротства. Как правило, это крошечный расшитый золотом мешочек. В мешочке — бумажка с молитвой. Открывать мешочек нельзя: волшебство пропадет. А в последние годы появились даже о-мамори от СПИДа, внутри которых вместо обычной бумажки можно прощупать «священный» презерватив.

И все-таки самыми популярными считаются предсказания. Дешево, сердито — и сразу вроде бы ясно, как жить на свете.

Так, Гребенщикову ками сообщили, что впереди у него, в принципе, полоса удач, ежели в ближайшее время он будет держаться юго-восточного направления и чаще идти на компромиссы в семейной жизни. Если он что-то потерял, пусть ищет это на Востоке, а если он женщина, то следует воздержаться от беременности в ближайшие полгода.

— Обязательно учту, — покорно кивает Боря.

Расшифровка предсказаний «о-микудзи». Храм Богини Белой Горы, апрель 2004 г.

Рубекину же синтоистские боги настойчиво порекомендовали не пытаться идти по жизни в одиночку, искать сил у любимых людей и в родном коллективе, а главное — больше слушать начальство, ибо оно знает куда идти и «в беде не бросит».

— Очень правильные предсказания, — веско прокомментировало эту мысль стоявшее рядом «начальство».

* * *

В аэропорту Канадзавы прощаемся с Ёсии-саном. Не знаю, встретимся ли еще, но таких японцев, я убежден, стоило бы клонировать — и на экспорт. В каждую страну мира по Ёсии-сану.

Низкий поклон ему. Искренняя благодарность.

Кот и Каневский провожают нас в самолет. Стоят у стойки, как солдаты в строю, только что честь не отдают. Эх, старая гвардия…

Весь перелет до Токио Гребенщиков, закрыв глаза, слушает в наушниках свою электронику, и по крыльям его носа то и дело пробегают сполохи белого света.

* * *

Последний вечер. БГ опять хочет мяса.

— Я думаю, самое время поесть сябу-сябу, — объявляет Боря сразу по прибытии в аэропорт Ханэда.

Нас осталось ровно семь с половиной: Гребенщиковы, Васильевы, мы с Джимми и Рубекин с аппаратурой. Ни в какое такси не влезаем, хоть тресни.

— О-оукэй… — поднимает Джимми указательный палец и идет арендовать микроавтобус. — А ты пока вычисли сябу-сябу покруче! — просит он меня.

Что-либо круче Гиндзы в Токио придумать сложно. Звоню в лучший гиндзовский ресторан, заказываю места, говорю, что приедем минут через сорок. Перетаскиваем сумки к стоянке и от нечего делать играем в слова. Вскоре подруливает Джимми на казенном микроавтобусе.

Загружаемся. На приборной панели светится экранчик спутникового навигатора.

— Говори адрес, — командует Джимми.

Забиваем центр Гиндзы в компьютер, и над нужным местом на карте города зажигается крестовая мишень.

— Только не стреляй, — умоляю я.

— Yep, I’ve been warned, — кивает Джимми, трогая с места. — Don’t press the red button…

Выруливаем на хайвэй и разгоняемся под 130. Каждую минуту в динамиках звенит колокольчик и механический голос японской девушки эротически вскрикивает:

— Через пятьсот метров — направо, ага?

Ага, милая. Вот только Тарковский снимал эти магистрали-небоскребы для «Соляриса» днем и в монохроме, а мы здесь — ночью и внутри. И скорость побольше будет. Как бы не промахнуться. Один неверный поворот — и разворачиваться придется на другом краю Хонсю…

— Следи за надписями, я не успеваю! — просит Джимми. Погружаюсь в мельтешащие за окном иероглифы. Народ сзади смолкает, придавленный скоростью. На минуту в машине повисает гнетущая тишина — лишь механическая девушка продолжает монотонно выкрикивать указания. Наконец нервы водителя не выдерживают:

— Guys, talk! — кричит Джимми, вцепившись в баранку. — Just make any sound, you know? I need to be sure we’re still alive!

И по двенадцатиместной «тойоте» на ста тридцати км/ч раскатывается хорошо поставленный хохот Гребенщикова.

* * *

Через полчаса влетаем на всем скаку в Гиндзу, паркуем машину и отправляемся по сябу-сябу.

Ресторан «Суэхиро» на Гиндзе — это, скажу вам, нечто особенное. Именно здесь подают знаменитую «мраморную» телятину с мясозаводов Кобэ. Телят этих выращивают до двух лет, постоянно массируя и потчуя пивным суслом. Два года райской жизни — и на стол к богатым гурманам. Такая вот бывает судьба. Пожить так, что ли, как-нибудь в следующей карме?

В результате получается нежнейшее мясо, которое почти не нуждается в термической обработке. Подцепляешь палочками листик сырой телятины, макаешь в суп, кипящий в кастрюле посередине стола, болтаешь его там три-четыре секунды, вынимаешь, макаешь в соус — и в рот. Жевать почти не нужно, тает само собой.

— Но главный секрет — когда болтаешь его в кастрюле, приговаривай волшебное слово «сябу-сябу», — рекомендует Ирина Сашечкам Васильевым. — Так гораздо вкуснее.

— А что само слово-то значит?

— Шалтай-болтай, — инстинктивно догадывается прожженный гурман Гребенщиков.

Прямо из воздуха появляется сомелье в костюме с бабочкой, уточняет, какое мясо мы выбрали, и рекомендует самое подходящее к нему красненькое в заведении.

Первый тост — за Джимми, который, увы, с нами выпить не может: впереди еще полчаса за рулем. Зато первый раз за всю поездку вижу нашего большого (под два метра) «американского братушку» расслабленным и довольным. Все, что им было спланировано, состоялось в лучшем виде.

После тоста за музыку я не выдерживаю и спрашиваю:

— Так все-таки, Боря… Кого, по-твоему, можно слушать сегодня в России без боли за потраченное время?

— Никого, — отвечает БГ, не задумываясь ни на секунду.

— Как? Вообще никого?

— Вообще, — пожимает он плечами.

— Ну вот как ты можешь так говорить об огромной стране? — качаю я головой. — Какой ты все-таки категоричный, я не знаю!

— Но ведь так оно и есть… — грустно вздыхает Боря.

Джимми Брайан — человек-пароход.

Утро в Нарите. У стойки регистрации на Москву какой-то японский студентик, пыхтя и волнуясь, долго не может захлопнуть здоровенный, под завязку набитый барахлом чемодан. Саша Васильев бросается ему на помощь и долго прыгает на чемодане коленками, пока мы со студентиком давим на защелки. Общими усилиями забороли минуты через три. Выходим из зоны регистрации — и вдруг прямо перед нами сгибается в поклоне седенький японский старичок.

— Спасибо вам за сына, — очень искренне благодарит он.

— Какого сына? — удивляюсь я.

— Вон того, с чемоданом. Да хранит вас Ками-сама. Счастливого пути…

Прощаемся. Боря обнимает меня и просит не теряться в пространстве.

— Никогда! — говорю я первое, что приходит в голову.

— Never say never… — мерзко хихикает в мозгу Матрица голосом Шона Коннери.

Запускаю в Шона табельным сюрикеном. Экран дымится и издыхает. Жизнь продолжается.

Токио, апрель 2004 г.