Константин Симонов
САМЫЙ ПЕРВЫЙ
Ю. Гагарин
СРЕДА, 12 АПРЕЛЯ
Из книги «Дорога в космос»
Приближалось время старта. Вот-вот нас должны были отправить на космодром Байконур, расположенный восточнее Аральского моря в широкой, как океан, казахской степи. И все же я томился нетерпением, никогда, кажется, ожидание не было так тягостно. Я знал, что корабль, на котором предстояло лететь, получил название «Восток». Видимо, нарекли его так потому, что на востоке восходит солнце и дневной свет теснит ночную тьму, двигаясь с востока.
Перед нашим отъездом состоялось напутственное партийное собрание. Все предполагали, что в первый полет назначат меня. Выступали те, кто уезжал на космодром, и те, кто оставался.
— Мы завидуем вам хорошей, дружеской завистью… Желаем счастливого полета… Вернувшись из космоса, не зазнавайтесь, не дерите нос кверху, будьте всегда скромными, такими, как сейчас, — говорили товарищи, выступавшие на собрании.
Дали мне слово. Я сказал:
— Я рад и горжусь, что попал в число первых космонавтов. Заверяю своих товарищей коммунистов в том, что не пожалею ни сил, ни труда, не посчитаюсь ни с чем, чтобы достойно выполнить задание партии и правительства. На выполнение предстоящего полета в космос пойду с чистой душой и большим желанием выполнить это задание, как положено коммунисту… Я присоединяюсь к многочисленным коллективам ученых и рабочих, создавших космический корабль и посвятивших его XXII съезду КПСС.
Собрание было немногословным и немножечко напоминало митинг. Все были взволнованы. Видимо, во время войны так же сердечно и задушевно коммунисты провожали своих товарищей на фронт.
На космодром летело несколько космонавтов. Все могло случиться. Достаточно было соринке попасть в глаз первому кандидату для полета в космос, или температуре у него повыситься на полградуса, или пульсу увеличиться на пять ударов — и его надо было заменить другим подготовленным человеком. Уезжающие товарищи были так же готовы к полету, как я. Старт должен был состояться точно в назначенный день и час, минута в минуту. Вместе с нами на космодром ехали несколько специалистов и врач.
Незадолго, до намеченного дня полета я побывал в Москве. И всю дорогу на космодром вспоминал волнение, охватившее меня, когда я стоял возле Мавзолея. У советских людей стало внутренней потребностью перед решающим шагом в жизни идти на Красную площадь, к Кремлю, к Ленину. Светлыми июньскими ночами тут проходят, взявшись за руки, юноши и девушки, получившие аттестаты зрелости. Двадцать лет назад, в грозовом сорок первом году, отправляясь на фронт, мимо Мавзолея проходили войска, полки московского ополчения. Откуда бы ни приезжали советские люди в Москву, они обязательно побывают на Красной площади. То же делают и наши зарубежные друзья.
Я медленно шагал вдоль кремлевских стен по набережной реки. Под бой курантов Спасской башни пересек Красную площадь. С рукой, поднятой к козырьку, остановился у Мавзолея, посмотрел, как сменяется караул, и, умиротворенный полетом голубей и шелестом развевающегося на ветру Государственного флага над Кремлевским Дворцом, медленно побрел по городу, равного которому нет в мире. Вокруг шумел охваченный предчувствием весны людской поток. Тысячи людей шли навстречу и обгоняли меня. Никому не было до меня дела, и никто не знал, что готовится грандиозное событие, подобного которому еще не знала история. «Как обрадуется наш народ, когда задуманное свершится!» — думал я.
В ту же ночь мы улетели на космодром. С нами летел Евгений Анатольевич — наш командир, врач и наставник, человек необыкновенного обаяния и такта, двадцать лет пекущийся о здоровье летчиков. Он работал с нами с первого дня, и для него, как он говорил, не оставалось неразрезанных книг. Он знал о каждом больше, чем знали о себе мы сами. Было приятно, что с нами на космодром летит и Николай Петрович Каманин — один из первых Героев Советского Союза, воспитатель многих известных летчиков.
За окнами самолета клубились вспененные облака, в их просветах проглядывала по-весеннему оголившаяся земля, кое-где покрытая еще талым снегом. Я глядел вниз и Думал о родителях, о Вале, о Леночке и Галинке. Представил себе, что стану делать после полета, и тут же решил: буду учиться. Рядом сидел мой ближайший друг — Герман Титов, великолепный летчик, коммунист, принятый в кандидаты партии нашей организацией, человек с чистой, почти детской жизнерадостностью. Он тоже смотрел на проплывающую внизу землю и тоже думал и, наверное, о том же самом, о чем размышлял и я. Порой наши взгляды встречались, и мы улыбались, понимая друг друга без слов. Опасения тех, кто полагал, будто нас нельзя предупреждать о полете, чтобы не нервничали, не оправдались. И я и мой товарищ, который в любом случае был готов занять место в кабине «Восток», чувствовали себя превосходно.
Герман Титов сидел ко мне в профиль, и я невольно любовался правильными чертами красивого задумчивого лица, его высоким лбом, над которым слегка вились мягкие каштановые волосы. Он был тренирован так же, как и я, и, наверное, способен на большее. Может быть, его не послали в первый полет, приберегая для второго, более сложного.
На космодроме нас ждали. Там мы встретили многих знакомых специалистов и Главного Конструктора. Я знал, что для этих людей никогда не наступит покой. Они всегда будут искать новое, всегда дерзать. Только творческое содружество больших коллективов ученых и инженеров, объединенных смелой мыслью, могло породить космический корабль, определить ему надежный путь вокруг планеты с возвращением на Землю.
Все на космодроме, куда мы прилетели перед стартом «Востока», вызывало восхищение и восторг. Здесь хотелось ходить с обнаженной головой, держа фуражку в руке. Рационально расположенные наземные установки для запуска космических ракет и наблюдения за ними в полете, может быть, еще более сложны, чем сам космический корабль.
Время убыстрило свой бег. Наступил предполетный день. Нам дали полный отдых. Работал магнитофон, успокаивающая музыка тихо струилась вокруг. Вечером мы сыграли партию на бильярде. Игра продолжалась недолго. Ужинали втроем: доктор и нас двое. Уже несколько дней мы питались «по-космически», выдавливая в рот вкусную питательную пищу. О полете разговоров не было, говорили о детстве, о прочитанных книгах, о будущем. Беседа велась в шутливом тоне, мы весело подтрунивали друг над другом. Никаких сомнений ни у кого не оставалось.
Зашел Главный Конструктор. Как всегда, внимательный, добрый. Ничего не спрашивая, шутливо сказал:
— Через пять лет можно будет по профсоюзной путевке летать в космос.
Мы расхохотались. Наше самочувствие понравилось ему, и он, мельком взглянув на ручные часы, быстро ушел. Я не уловил в нем и тени тревоги. Он был уверен в себе.
Врач наклеил на мое тело семь датчиков, регистрирующих физиологические функции. Довольно долгая, не особенно приятная процедура, но я к ней привык: ее проделывали с нами не один раз во время тренировок.
В 21 час 50 минут Евгений Анатольевич проверил кровяное давление, температуру, пульс. Все нормально: давление 115 на 75; температура 36,7; пульс 64.
— Теперь спать, — сказал он.
— Спать? Пожалуйста, — покорно ответил я и лег в постель.
Вместе со мной в комнате на другой койке расположился Герман Титов. Уже несколько дней мы жили по одному расписанию и во всем походили на братьев-близнецов. Да мы и были братьями, нас кровно связывала одна великая цель, которой мы отныне посвятили свои жизни.
Мы перекинулись двумя-тремя шутками. Вошел Евгений Анатольевич.
— Мальчики, может быть, вам помочь спать? — спросил он, опуская руки в карман белоснежного халата.
В один голос мы отказались от снотворного. Да у него, наверное, и не было с собой таблеток: он был уверен, что мы откажемся их глотать. Хороший врач, он знал потребности своих пациентов. Ходили слухи, что летчик, у которого болела голова, просил у него пирамидон, он давал порошок соды. Пациент выпивал ее, и головную боль снимало как рукой.
Минут через семь я уснул.
После полета Евгений Анатольевич рассказывал, что, когда он через полчаса потихоньку вошел в спальню, я лежал на спине и, приложив к щеке ладонь, безмятежно спал. Герман Титов тихо спал на правом боку. Ночью доктор еще несколько раз заглядывал к нам, но мы этого не слышали и, как он говорил, ни разу не переменили позы. Спал я крепко, ничто меня не тревожило, и ничего не приснилось. В три часа ночи пришел Главный Конструктор, заглянул в дверь и, убедившись, что мы спим, ушел. Рассказывали, что в руках у него был последний номер журнала «Москва», он не мог уснуть и читал далеко за полночь.
Евгений Анатольевич не сомкнул глаз и проходил вокруг дома всю ночь. Его тревожили проезжавшие по дороге автомашины и звуки, нет-нет да и долетавшие сюда из монтажного цеха; но мы спали, как новорожденные младенцы, и ничего не слышали и обо всем этом узнали после.
В 5.30 Евгений Анатольевич вошел в спальню и легонько потряс меня за плечо.
— Юра, пора вставать, — услышал я.
— Вставать? Пожалуйста…
Я моментально поднялся; встал и Герман, напевая сочиненную нами шутливую песенку о ландышах.
— Как спалось? — спросил доктор.
— Как учили, — ответил я.
После обычной физзарядки и умывания завтрак из туб: мясное пюре, черносмородиновый джем, кофе. Начались предполетный медицинский осмотр и проверка записей приборов, контролирующих физиологические функции. Все оказалось в норме, о чем и был составлен медицинский протокол. Подошла пора облачаться в космическое снаряжение. Я надел на себя теплый, мягкий и легкий комбинезон лазоревого цвета. Затем товарищи принялись надевать на меня защитный ярко-оранжевый скафандр, обеспечивающий сохранение работоспособности даже в случае разгерметизации кабины корабля. Тут же были проверены все приборы и аппаратура, которыми оснащен скафандр. Эта процедура заняла довольно продолжительное время. На голову я надел белый шлемофон, сверху — гермошлем, на котором красовались крупные буквы: «СССР».
Одним из снаряжающих меня в полет был заслуженный парашютист Николай Константинович, обучавший космонавтов сложным прыжкам с парашютом. Его советы были ценны, ведь он уже несколько раз катапультировался из самолетов с креслом, подобным установленному в космическом корабле и также снабженным специальным парашютным устройством. Это было тем более важно, что по программе первого космического полета для большей надежности на случай посадки корабля на не совсем удобной для этого площадке был принят вариант, при котором на небольшой высоте космонавт катапультировался с борта корабля и затем, отделившись от своего кресла, приземлялся на парашюте. Корабль же совершал нормальную посадку.
Пришел Главный Конструктор. Впервые я видел его озабоченным и усталым — видимо, сказалась бессонная ночь. И все же мягкая улыбка витала вокруг его твердых, крепко сжатых губ. Мне хотелось обнять его, словно отца. Он дал мне несколько рекомендаций и советов, которых я еще никогда не слышал и которые могли пригодиться в полете. Мне показалось, что, увидев космонавтов и поговорив с ними, он стал более бодрым.
— Все будет хорошо, все будет нормально, — сказали мы с Германом одновременно.
Люди, надевавшие на меня скафандр, стали протягивать листки бумаги, кто-то подал служебное удостоверение — каждый просил оставить на память автограф. Я не мог отказать и несколько раз расписался.
Подошел специально оборудованный автобус. Я занял место в «космическом» кресле, напоминавшем удобное кресло кабины космического корабля. В скафандре есть устройства для вентиляции, к ним подаются электроэнергия и кислород. Вентиляционное устройство было подключено к источникам питания, установленным в автобусе. Все работало хорошо.
Автобус быстро мчался по шоссе. Еще издали увидел я устремленный ввысь серебристый корпус ракеты, оснащенной двигателями общей мощностью в двадцать миллионов лошадиных сил. Чем ближе мы подъезжали к стартовой площадке, тем ракета становилась все больше и больше, словно вырастая в размерах. Она напоминала гигантский маяк, и первый луч восходящего солнца горел на ее острой вершине.
Погода благоприятствовала полету.
Небо выглядело чистым, и только далеко-далеко жемчужно светились перистые облака.
— Миллион километров высоты, миллион километров видимости, — услышал я. Так мог сказать только летчик.
На стартовой площадке я увидел Главного Конструктора. Здесь же находились члены Государственной комиссии по проведению первого космического рейса, руководители космодрома и стартовой команды, ученые, ведущие конструкторы, мой верный друг Герман Титов и другие товарищи космонавты. Все заливал свет наступающего нового дня.
— Какое жизнерадостное солнце! — воскликнул я.
Вспомнились первый полет на Севере, проплывающие под самолетом сопки, покрытые розовым снегом, земля, забрызганная синеватыми каплями озер, и темно-синее холодное море, бьющееся о гранитные скалы.
— Красота-то какая! — невольно вырвалось у меня. «Не отвлекайтесь от приборов», — строго сказал мне тогда командир звена Васильев. Давно это было, а вот вспомнились его слова: «Эмоции — эмоциями, а дело прежде всего…»
Нетерпение росло. Люди поглядывали на хронометры. Наконец доложили, что ракета с кораблем полностью подготовлена к космическому полету. Оставалось только посадить космонавта в кабину, в последний раз проверить все системы и произвести запуск.
Я подошел к председателю Государственной комиссии — одному из хорошо известных в нашей стране руководителей промышленности — и доложил:
— Летчик старший лейтенант Гагарин к первому полету на космическом корабле «Восток» готов!
— Счастливого пути! Желаем успеха! — ответил он и крепко пожал мне руку. Голос у него несильный, но веселый и теплый, похожий на голос моего отца.
Я глядел на корабль, на котором должен был через несколько минут отправиться в небывалый рейс. Он был красив, красивее локомотива, парохода, самолета, дворцов и мостов, вместе взятых. Подумалось, что эта красота вечна и останется для людей всех стран на все грядущие времена. Передо мной было не только замечательное творение техники, но и впечатляющее произведение искусства.
Перед тем как подняться на лифте в кабину корабля, я сделал заявление для печати и радио. Меня охватил небывалый подъем душевных сил. Всем существом своим слышал я музыку природы: тихий шелест трав сменялся шумом ветра, который поглощался гулом волн, ударяющих о берег во время бури. Эта музыка, рождаемая во мне, отражала всю сложную гамму переживаний, рождала какие-то необыкновенные слова, которые я никогда не употреблял раньше, в обиходной речи.
— Дорогие друзья, близкие и незнакомые, соотечественники, люди всех стран и континентов! — сказал я. — Через несколько минут могучий космический корабль унесет меня в далекие просторы Вселенной. Что можно сказать вам в эти последние минуты перед стартом! Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением…
Я сделал паузу, собираясь с мыслями. И вся прожитая жизнь пронеслась перед глазами. Я увидел себя босоногим мальчонкой, помогающим пастухам пасти колхозное стадо… Школьником, впервые написавшим слово «Ленин»… Ремесленником, сделавшим свою первую опоку… Студентом, работающим над дипломом… Летчиком, охраняющим государственную границу…
— Все, что прожито, что сделано прежде, было прожито и сделано ради этой минуты, — говорил я то, что передумал за последние дни, когда мне сказали: «Ты полетишь первым».
— Сами понимаете, трудно разобраться в чувствах сейчас, когда очень близко подошел час испытаний, к которому мы готовились долго и страстно. Вряд ли стоит говорить о тех чувствах, которые я испытал, когда мне предложили совершить этот первый в истории полет. Радость? Нет, это была не только радость. Гордость? Нет, это была не только гордость. Я испытал большое счастье. Быть первым в космосе, вступить один на один в небывалый поединок с природой — можно ли мечтать о большем?
Было тихо. Словно ветерок среди травы, шуршала лента магнитофона.
— Но вслед за этим я подумал о той колоссальной ответственности, которая легла на меня. Первым совершить то, о чем мечтали поколения людей, первым проложить дорогу человечеству в космос… Назовите мне большую по сложности задачу, чем та, что выпала мне. Это ответственность не перед одним, не перед десятками людей, не перед коллективом. Это ответственность перед всем советским народом, перед всем человечеством, перед его настоящим и будущим. И если тем не менее я решаюсь на этот полет, то только потому, что я коммунист, что имею за спиной образцы беспримерного героизма моих соотечественников — советских людей.
И встали перед моими глазами Чапаев и Чкалов, Покрышкин и Кантария, Курчатов и Мамай… Они, да и не только они, а все советские люди черпали и черпают свои жизненные силы из одного глубокого и чистого источника — из учения Ленина. Жадно пили из этого источника и мы, космонавты, и все наше молодое поколение, воспитываемое ленинской партией.
На какое-то мгновение я задумался, но быстро собрался с мыслями и продолжал:
— Я знаю, что соберу всю свою волю для наилучшего выполнения задания. Понимая ответственность задачи, я сделаю все, что в моих силах, для выполнения задания Коммунистической партии и советского народа…
Счастлив ли я, отправляясь в космический полет? Конечно, счастлив. Ведь во все времена и эпохи для людей было высшим счастьем участвовать в новых открытиях…
Я глядел поверх микрофона и говорил, видя внимательные лица моих наставников и друзей: Главного Конструктора, Николая Петровича Каманина, милого, доброго Евгения Анатольевича, Германа Титова.
— Мне хочется посвятить этот первый космический полет людям коммунизма — общества, в которое уже вступает наш советский народ и в которое, я уверен, вступят все люди на Земле.
Я заметил, как Главный Конструктор украдкой поглядел на часы. Надо было закругляться.
— Сейчас до старта остаются считанные минуты, — сказал я. — Я говорю вам, дорогие друзья, до свидания, как всегда говорят люди друг другу, отправляясь в далекий путь. Как бы хотелось вас всех обнять, знакомых и незнакомых, далеких и близких!
И, уже находясь на железной площадке перед входом в кабину, прощаясь с товарищами, остающимися на Земле, я приветственно поднял обе руки и сказал:
— До скорой встречи!
Я вошел в кабину, пахнущую полевым ветром, меня усадили в кресло, бесшумно захлопнули люк. Я остался наедине с приборами, освещенными уже не дневным, солнечным светом, а искусственным. Мне было слышно все, что делалось за бортом корабля на такой милой, ставшей еще дороже Земле. Вот убрали железные фермы, и наступила тишина.
Теперь с внешним миром, с руководителями полета, с товарищами космонавтами я мог поддерживать связь только по радио. Позывной Земли был красивый и звучный — «Заря».
Взгляд мой остановился на часах. Стрелки показывали 9 часов 7 минут по московскому времени. Я услышал свист и все нарастающий гул, почувствовал, как гигантский корабль задрожал всем своим корпусом и медленно, очень медленно оторвался от стартового устройства. Началась борьба ракеты с силой земного тяготения. Гул был не сильнее того, который слышишь в кабине реактивного самолета, но в нем было множество новых музыкальных оттенков и тембров, не записанных ни одним композитором на ноты и которые, видимо, не сможет пока и воспроизвести никакой музыкальный инструмент, ни один человеческий голос. Могучие двигатели ракеты создавали музыку будущего, наверное, еще более волнующую и прекрасную, чем величайшие творения прошлого.
Начали расти перегрузки. Я почувствовал, как какая-то непреоборимая сила все больше и больше вдавливает меня в кресло. И хотя оно было расположено так, чтобы до предела сократить влияние огромной тяжести, наваливающейся на мое тело, было трудно пошевелить рукой и ногой. Я знал, что состояние это продлится недолго: пока корабль, набирая скорость, выйдет на орбиту. Перегрузки все возрастали.
«Заря» напомнила:
— Прошло семьдесят секунд после взлета.
Я ответил:
— Понял вас: семьдесят. Самочувствие отличное. Продолжаю полет. Растут перегрузки. Все хорошо.
Ответил бодро, а сам подумал: «Неужели только семьдесят секунд! Секунды длинные, как минуты».
«Заря» снова спросила:
— Как себя чувствуете?
— Самочувствие хорошее, как у вас?
С Земли ответили:
— Все нормально.
С Землей я поддерживал двустороннюю радиосвязь по трем каналам. Я слышал голоса товарищей, работавших на радиостанциях, настолько отчетливо, как если бы они находились рядом.
За плотными слоями атмосферы был автоматически сброшен и улетел куда-то в сторону головной обтекатель. В иллюминаторах показалась далекая земная поверхность. В это время «Восток» пролетал над широкой сибирской рекой. Отчетливо виднелись на ней островки и берега, поросшие тайгой, освещенной солнцем.
— Красота-то какая! — снова, не удержавшись, воскликнул я и тут же осекся: моя задача — передавать деловую информацию, а не любоваться красотами природы, тем более что «Заря» тут же попросила передать очередное сообщение.
«Слышу вас отчетливо, — ответил я. — Самочувствие отличное. Полет продолжается хорошо. Перегрузки растут. Вижу землю, лес, облака…»
Перегрузки действительно все время росли. Но организм постепенно привыкал к ним, и я даже подумал, что на центрифуге приходилось переносить и не такое. Вибрация тоже во время тренировок донимала значительно больше. Словом, не так страшен черт, как его малюют.
Многоступенчатая космическая ракета — сооружение настолько сложное, что его трудно сравнить с чем-либо известным людям, а ведь все познается путем сравнений. После выгорания топлива отработавшая свое ступень ракеты становится ненужной и, чтобы не быть обузой, автоматически отделяется и сбрасывается прочь, а оставшаяся часть ракеты продолжает наращивать скорость полета. Я до полета не видел ученых и инженеров, нашедших легкое и портативное топливо для двигателей советской ракеты. Но мне, взбирающемуся на ней все выше и выше к заданной орбите, хотелось в эту минуту сказать им спасибо и крепко пожать руки. Сложные двигатели работали сверхотлично, с точностью кремлевских курантов.
Одна за другой, использовав топливо, отделялись ступени ракеты, и наступил момент, когда я мог сообщить:
— Произошло разделение с носителем согласно заданию. Самочувствие хорошее. Параметры кабины: давление — единица, влажность — 65 процентов, температура — 20 градусов, давление в отсеке — единица, в системах ориентации — нормальное.
Корабль вышел на орбиту — широкую космическую магистраль. Наступила невесомость — то самое состояние, о котором еще в детстве я читал в книгах К. Э. Циолковского. Сначала это чувство было необычным, но я вскоре привык к нему, освоился и продолжал выполнять программу, заданную на полет. «Интересно, что скажут люди на Земле, когда им сообщат о моем полете», — подумалось мне.
Невесомость — это явление для всех нас, жителей Земли, несколько странное. Но организм быстро приспосабливается к нему. Что произошло со мной в это время? Я оторвался от кресла, повис между потолком и полом кабины, испытывая исключительную легкость во всех членах. Переход к этому состоянию произошел очень плавно. Когда стало исчезать влияние гравитации, я почувствовал себя превосходно. Все вдруг стало делать легче. И руки, и ноги, и все тело стали будто совсем не моими. Они ничего не весили. Не сидишь, не лежишь, а как бы висишь в кабине. Все незакрепленные предметы тоже парят, и наблюдаешь их словно во сне. И планшет, и карандаш, и блокнот… А капли жидкости, пролившиеся из шланга, приняли форму шариков, они свободно перемещались в пространстве и, коснувшись стенки кабины, прилипали к ней, будто роса на цветке.
Невесомость не сказывается на работоспособности человека. Все время я работал: следил за оборудованием корабля, наблюдал через иллюминаторы, вел записи в бортовом журнале. Я писал, находясь в скафандре, не снимая гермоперчаток, обыкновенным графитным карандашом. Писалось легко, и фразы одна за другой ложились на бумагу бортового журнала. На минуту забыв, где и в каком положении я нахожусь, положил карандаш рядом с собой, и он тут же уплыл от меня. Я не стал ловить его и обо всем увиденном громко говорил, а магнитофон записывал сказанное на узенькую скользящую ленту. Я продолжал поддерживать радиосвязь с Землей по нескольким каналам в телефонных и телеграфных режимах.
«Заря» поинтересовалась, что я вижу внизу. И я рассказал, что наша планета выглядит примерно так же, как при полете на реактивном самолете на больших высотах. Отчетливо вырисовываются горные хребты, крупные реки, большие лесные массивы, пятна островов, береговая кромка морей.
Вот несколько строк из записей моих переговоров с Землей:
Г а г а р и н. Полет проходит успешно. Чувство невесомости нормальное. Самочувствие хорошее. Все приборы, вся система работают хорошо. Что можете мне сообщить?
Г а г а р и н. Как слышите? Передаю очередное отчетное сообщение: девять часов сорок восемь минут, полет проходит успешно. Самочувствие хорошее, настроение бодрое.
«З а р я». Вас понял.
Г а г а р и н. Включилась солнечная ориентация.
«З а р я». Вас понял.
«З а р я». Полет проходит нормально, орбита расчетная.
Г а г а р и н. Вас понял: полет проходит нормально.
Г а г а р и н. Внимание. Нахожусь в тени Земли.
«З а р я». Вас понял.
Г а г а р и н. Настроение бодрое, продолжаю полет, нахожусь над Америкой.
«З а р я». Вас понял.
Г а г а р и н. Внимание. Вижу горизонт Земли. Такой красивый ореол! Сначала радуга от самой поверхности Земли, и вниз такая радуга переходит. Очень красиво. Все шло через правый иллюминатор. Вижу звезды через «Взор», как проходят звезды. Очень красивое зрелище. Продолжается полет в тени Земли. В правый иллюминатор сейчас наблюдаю звезду. Она так проходит слева направо по иллюминатору. Ушла звездочка. Уходит, уходит.
Г а г а р и н. Внимание, внимание. Вышел из тени Земли. Через правый иллюминатор «Взор» видно, как появилось солнце. Работает солнечная система ориентации.
Когда «Восток» мчался над просторами Родины, я с особой силой ощутил свою горячую сыновнюю любовь к ней. Да и как не любить свою Родину нам, ее детям, если народы всего мира с надеждой обращают к ней свои взоры. Еще недавно нищая и отсталая, она превратилась в могучую индустриальную и колхозную державу. Советский народ, организованный и воспитанный Коммунистической партией, стряхнул с себя прах старого мира, расправил богатырские плечи и двинулся вперед по пути, открытому Лениным. Наш могучий народ под руководством партии установил власть трудящихся, создал первое в мире Советское государство.
На примерах героических подвигов своих сынов учила нас Родина-мать, с детства прививала самые лучшие и благородные чувства. На земном шаре нет страны более обширной, чем наша. Нет страны более богатой, чем наша, нет страны красивее, чем Советский Союз.
Будучи мальчишкой, я с упоением читал «Слово о полку Игореве» — этот древнейший русский сборник идей преданности Родине. Я любил на переменах простаивать в классе у географической карты, смотреть на великие русские реки: Волгу, Днепр, Обь, Енисей, Амур, словно синие жилы, оплетающие могучее тело нашей страны, и мечтать о далеких странствиях и походах. И вот он, главный поход моей жизни, — полет вокруг земного шара! И я на высоте трехсот километров мысленно благодарил партию и народ, давших мне такое огромное счастье — первому увидеть и первому рассказать людям обо всем увиденном в космосе.
Я видел облака и легкие тени их на далекой милой Земле. На какое-то мгновение во мне пробудился сын колхозника. Совершенно черное небо выглядело вспаханным полем, засеваемым зерном звезд.
Они яркие и чистые, словно перевеянные. Солнце тоже удивительно яркое, невооруженным глазом, даже зажмурившись, смотреть на него невозможно. Оно, наверное, во много десятков, а то и сотен раз ярче, чем мы его видим с Земли. Ярче, чем расплавленный металл, с которым мне приходилось иметь дело во время работы в литейном цехе. Чтобы ослабить слепящую силу его лучей, я время от времени перекрывал иллюминаторы предохранительными шторками.
Мне хотелось понаблюдать Луну, узнать, как она выглядит в космосе. Но, к сожалению, ее серп во время полета находился вне поля моего зрения. «Впрочем, — подумал я, — увижу ее в следующем полете».
Наблюдения велись не только за небом, но и за Землей. Как выглядит водная поверхность? Темноватыми, чуть поблескивающими пятнами. Ощущается ли шарообразность нашей планеты? Да, конечно! Когда я смотрел на горизонт, то видел резкий, контрастный переход от светлой поверхности Земли к совершенно черному небу. Земля радовала сочной палитрой красок. Она окружена ореолом нежно-голубого цвета. Затем эта полоса постепенно темнеет, становится бирюзовой, синей, фиолетовой и переходит в угольно-черный цвет. Этот переход очень красив и радует глаз.
В кабину долетала музыка Родины, я слышал, как родные голоса пели одну из моих любимых песен — «Амурские волны». Вспомнилось, что американцы писали: «Никто не в состоянии точно предсказать, каково будет влияние космического пространства на человека. Известно только одно — человек в космосе будет ощущать скуку и одиночество». Нет, я не ощущал скуки и не был одинок. Разрезая космос, я работал, жил жизнью своей страны. Радио, как пуповина, связывало меня с Землей. Я принимал команды, передавал сообщения о работе всех систем корабля, в каждом слове с Земли чувствовал поддержку народа, правительства, партии.
Все время пристально наблюдая за показаниями приборов, я определил, что «Восток», строго двигаясь по намеченной орбите, вот-вот начнет полет над затененной, еще не освещенной Солнцем частью нашей планеты. Вход корабля в тень произошел быстро. Моментально наступила кромешная темнота. Видимо, я пролетал над океаном, так как даже золотистая пыль освещенных городов не просматривалась внизу.
Пересекая западное полушарие, я подумал о Колумбе, о том, что он, мучаясь и страдая, открыл Новый Свет, а назвали его Америкой, по имени Америго Веспуччи, который за тридцать две страницы своей книги «Описание новых земель» получил бессмертие. Повесть об этой исторической ошибке я читал как-то в книге Стефана Цвейга.
Подумав об Америке, я не мог не вспомнить парней, намеревавшихся ринуться следом за нами в космос Почему-то я предполагал, что это сделает Алан Шепард. Станут ли американские космонавты служить делу мира, как это делаем мы, или будут рабами тех, кто готовит войну? Как было бы хорошо, если бы народы земного шара все свои усилия направили на достижение всеобщего и постоянного мира.
В 9 часов 51 минуту была включена автоматическая система ориентации. После выхода «Востока» из тени она осуществила поиск и ориентацию корабля на Солнце. Лучи его просвечивали через земную атмосферу, горизонт стал ярко-оранжевым, постепенно переходящим во все цвета радуги: к голубому, синему, фиолетовому, черному. Неописуема цветовая гамма! Как на полотнах художника Рериха!
9 часов 52 минуты. Пролетая в районе мыса Горн, я передал сообщение:
— Полет проходит нормально, чувствую себя хорошо. Бортовая аппаратура работает исправно.
Я сверился с графиком полета. Время выдерживалось точно. «Восток» шел со скоростью близкой к 28000 километров в час. Такую скорость трудно представить на Земле.
Я не чувствовал во время полета ни голода, ни жажды. Но по заданной программе в определенное время поел и пил воду из специальной системы водоснабжения. Ел я пищу, приготовленную по рецептам, разработанным Академией медицинских наук. Ел так же, как в земных условиях; только одна беда — нельзя было широко открывать рот. И, хотя было известно, что за поведением моего организма наблюдают с Земли, я нет-нет да и прислушивался к собственному сердцу. В условиях невесомости пульс и дыхание были нормальными, самочувствие прекрасное, мышление и работоспособность сохранялась полностью.
В мой комбинезон были вмонтированы легкие удобные датчики, преобразовавшие физиологические параметры — биотоки сердца, пульсовые колебания сосудистой стенки, дыхательные движения грудной клетки — в электрические сигналы. Специальные усилительные и измерительные системы обеспечили выдачу через радиоканалы на Землю импульсов, характеризующих дыхание и кровообращение на всех этапах полета. Так что на Земле знали о моем самочувствии больше, чем знал об этом я.
С момента отрыва ракеты от стартового устройства управление всеми ее сложными механизмами приняли на себя автоматические системы. Они направляли рули, заставляя ракету двигаться по заданной траектории, управляли двигательной установкой, задавая необходимую скорость, сбрасывали отработанные ступени ракеты. Автоматика поддерживала необходимую температуру внутри корабля, ориентировала его в пространстве, заставляла работать измерительные приборы, решала много других сложных задач. Вместе с тем в моем распоряжении находилась система ручного управления полетом корабля. Стоило только включить нужный тумблер, как все управление полетом и посадкой «Востока» перешло бы в мои руки. Мне пришлось бы еще раз уточнить по бортовым приборам местоположение стремительно несущегося над Землей «Востока». А затем надо было бы рассчитать место посадки, ручкой управления удерживать ориентацию корабля и в нужный момент запустить тормозную установку. Сейчас всего этого не требовалось — автоматика работала безотказно. Все обдумали и взвесили ученые.
Главный Конструктор рассказывал нам о борьбе, ведущейся за облегчение веса и габаритов каждой детали космических кораблей, о том, что советские ученые, работающие в области автоматики, создают системы со многими тысячами элементов, делают самонастраивающиеся устройства, способные приспосабливаться к изменяющимся условиям. Молодо увлекаясь, он говорил нам об устройствах управления с большим числом элементов, обеспечивающих, однако, высокую надежность системы.
Все эти воспоминания промелькнули в мозгу в какую-то секунду. А вспомнив все это, я стал думать о Главном Конструкторе. Космическим кораблем могли гордиться научные коллективы, вложившие в него свой разум, энергию, труд.
Я старался представить себе людей, причастных к строительству корабля, и перед моим взором проходили ряды тружеников как на первомайской демонстрации на Красной площади. Хорошо было бы увидеть их за работой в лабораториях, в цехах заводов, пожать им руки, сказать спасибо. Ведь самое прекрасное на Земле — это человек, занятый трудом.
С душевным трепетом всматривался я в окружающий меня мир, стараясь все разглядеть, понять и осмыслить. В иллюминаторах отсвечивали алмазные россыпи ярких холодных звезд. До них было еще ой как далеко, может быть, десятки лет полета, и все же с орбиты к ним было значительно ближе, чем с Земли. Было радостно и немного жутковато от сознания, что мне доверили космический корабль — бесценное сокровище государства, в которое вложено так много труда и народных денег.
Несмотря на сложную работу, я не мог не думать. Вспомнилась мама, как она в детстве целовала меня на сон грядущий в спину между лопаток. Знает ли она, где я сейчас? Сказала ли ей Валя о моем полете? А вспомнив о маме, я не мог не вспомнить о Родине. Ведь неспроста люди называют Родину матерью — она вечно жива, она бессмертна. Всем, чего достигает человек в жизни, он обязан своей Родине. «Наша социалистическая Родина — самая прекрасная в мире, и всем, чего достиг, я обязан ей», — думал я.
Приходили разные мысли, и все какие-то светлые, праздничные. Вспоминалось, как мы, мальчишки, тайком трясли яблони в колхозном саду, как накануне полета я бродил по Москве, по ее шумным, радостным улицам, как пришел на Красную площадь и долго стоял у Мавзолея. Подумал о том, что космический корабль несет идеи Ленина вокруг всей Земли. «Что делает сейчас Герман Титов?» — мелькнула мысль, и я ощутил силу и теплоту его объятий во время прощания. Ведь все, что я сейчас переживаю, придется пережить и ему.
Одна за другой внизу проносились страны, и я видел их как одно целое, не разделенное государственными границами.
В 10 часов 15 минут на подлете к африканскому материку от автоматического программного устройства прошли команды на подготовку бортовой аппаратуры к включению тормозного двигателя. Я передал очередное сообщение:
— Полет протекает нормально, состояние невесомости переношу хорошо.
Мелькнула мысль, что где-то там, внизу, находится вершина Килиманджаро, воспетая Эрнестом Хемингуэем в его рассказе «Снега Килиманджаро».
Затем я подумал, что корабль пролетает над Конго, страной, в которой империалисты злодейски убили мужественного борца против колониализма, борца за счастье своего народа Патриса Лумумбу.
Но размышлять было некогда. Наступал заключительный этап полета, может быть, еще более ответственный, чем выход на орбиту и полет по орбите, — возвращение на Землю. Я стал готовиться к нему. Меня ожидал переход от состояния невесомости к новым, может быть, еще более сильным перегрузкам и колоссальному разогреву внешней оболочки корабля при входе в плотные слои атмосферы. До сих пор в космическом полете все проходило примерно так же, как мы отрабатывали это во время тренировок на Земле.
А как будет на последнем, завершающем этапе полета? Все ли системы сработают нормально, не поджидает ли меня непредвиденная опасность? Автоматика автоматикой, но я определил местоположение корабля и был готов взять управление в свои руки.
Система ориентации корабля в данном полете была солнечной, оснащенной специальными датчиками. Эти датчики «ловят» Солнце и «удерживают» его в определенном положении, так что тормозная двигательная установка оказывается всегда направленной против полета. В 10 часов 25 минут произошло автоматическое включение тормозного устройства. Оно сработало отлично, в заданное время. За большим подъемом и спуск большой — «Восток» постепенно стал сбавлять скорость, перешел с орбиты на переходный эллипс. Началась заключительная часть полета. Корабль стал входить в плотные слои атмосферы. Его наружная оболочка быстро накалялась, и сквозь шторки, прикрывающие иллюминаторы, я видел жутковатый багровый отсвет пламени, бушующего вокруг корабля. Но в кабине было всего двадцать градусов тепла, хотя я и находился в клубке огня, устремленном вниз.
Невесомость исчезла, нарастающие перегрузки прижали меня к креслу. Они все увеличивались и были значительнее, чем при взлете. Корабль начало вращать, и я сообщил об этом «Земле». Но вращение, обеспокоившее меня, быстро прекратилось, и дальнейший спуск протекал нормально. Было ясно, что все системы сработали отлично и корабль точно идет в заданный район приземления. От избытка счастья я громко запел любимую песню:
Высота полета все время уменьшалась. Убедившись, что корабль благополучно достигнет Земли, я приготовился к посадке.
Десять тысяч метров… Девять тысяч… Восемь… Семь…
Внизу блеснула лента Волги. Я сразу узнал великую русскую реку и берега, над которыми меня учил летать Дмитрий Павлович Мартьянов. Все было хорошо знакомо: и широкие окрестности, и весенние поля, и рощи, и дороги, и Саратов, дома которого, как кубики, громоздились вдали…
В 10 часов 55 минут «Восток», облетев земной шар, благополучно опустился в заданном районе на вспаханное под зябь поле колхоза «Ленинский путь», юго-западнее города Энгельса, неподалеку от деревни Смеловки. Случилось, как в хорошем романе: мое возвращение из космоса произошло в тех местах, где я впервые в жизни летал на самолете. Сколько времени прошло с той поры? Всего только шесть лет. Но как изменились мерила! В этот день я летел в двести раз быстрее, в двести раз выше. В двести раз выросли советские крылья!
Ступив на твердую почву, я увидел женщину с девочкой, стоявших возле пятнистого теленка и с любопытством наблюдавших за мной. Пошел к ним. Они направились навстречу. Но, чем ближе они подходили, шаги их становились медленнее. Я ведь все еще был в своем ярко-оранжевом скафандре, и его необычный вид немножечко их пугал. Ничего подобного они еще не видели.
— Свои, товарищи, свои! — ощущая холодок волнения, крикнул я, сняв гермошлем.
Иван Мирошников
СОЗВЕЗДИЕ ГАГАРИНА
М. Залюбовская
ЗНАЕТЕ, КАКИМ ОН ПАРНЕМ БЫЛ
Документальная повесть
Юрий Алексеевич Гагарин. Нет на нашей планете человека, который не знал бы этого имени. У нас на Родине и во многих странах мира, где он побывал, его встречали горячо и радушно.Дважды Герой Советского Союза,
Государственные деятели, писатели, ученые, рабочие, крестьяне, студенты, учащиеся — все были едины в высокой оценке его подвига, гордились тем, что они свидетели этого исторического события, современники человека, совершившего великий подвиг.летчик-космонавт СССР А. НИКОЛАЕВ
С именем Юрия Алексеевича Гагарина связаны новые понятия о героизме и о величии достижений. Он открыл новую эру в научных исследованиях космоса. Его мужественная и самоотверженная исследовательская работа заложила фундамент дальнейшего освоения человеком космического пространства.
После полета Юрия Гагарина вокруг Земли многое стало понятным и ясным. Достижение первого космонавта золотыми буквами вписано в историю космонавтики.
Пожалуй, не было другого человека, который пользовался бы столь широкой популярностью и любовью всех людей, независимо от их положения в обществе, национальности, убеждений.
Яркая жизнь Юрия Гагарина является для всех советских людей примером беззаветного служения Отчизне, героизма и мужества, она зовет их на новые свершения во имя торжества коммунизма.
О Юрии Гагарине, его подвиге немало написано книг, статей, различных по своему содержанию, художественным достоинствам, языку. Мария Залюбовская в своей документальной повести о нем подчеркивает: «Людям дорого каждое слово о том, каким он был».
С большой теплотой и любовью в повести рассказывается о Юрии Алексеевиче, Валентине Ивановне Гагариных, их детях, родителях, друзьях и товарищах.
Автор показала замечательные черты характера Юрия Гагарина, его неистощимый оптимизм, гибкость ума, любознательность, смелость, выдержку, простоту, скромность внимание к людям, его исключительную доброту, то есть те качества, которые предопределили выбор кандидата для первого полета в космос.
Интересно написаны главы повести о курсантских годах Юрия, о становлении его как летчика и космонавта.
Юрий Гагарин любил жизнь, жил небом, мечтой о новых космических полетах.
Он говорил нам, космонавтам: «Я бы хотел отправиться на Венеру и видеть, что скрывается за ее облаками. Мне хотелось бы попасть на Марс и самому убедиться, есть ли на нем каналы».
Об этих мечтах Гагарина повествует автор в главе «Последнее интервью».
В повести Юрий Алексеевич предстает перед нами как настоящий гражданин, любящий сын, чуткий отец и внимательный муж.
Повесть написана простым и доступным языком. Она, несомненно, вызовет большой интерес у читателей, у тех, кто знает и любит Юрия Гагарина, кто интересуется проблемами покорения космоса, жизнью его первооткрывателей.
ОН В КАЖДОМ — КАК ПРАЗДНИК
Великое требует слов особых, торжественных, пронзительно правдивых, взятых из самого сердца. Такие слова, наверное, рождаются из солнечных лучей, из весенних красок земли… Как же вместить необыкновенную жизнь в слова обычные, простые, которые мы произносим каждый день?
А может, только и надо — отдать строкам живую душу… И уж как получится. Ведь уходят, не прибавляются годы. А он должен остаться, как праздник.
Мы проводили его в последний путь так, как провожают только бессмертных… Мы все, потому что он был в каждом.
А теплые ветры в обнимку с облаками проносятся над его планетой. И уже не ему, а нам в ночи звенят бубенцы с его звездной дороги.
Вскинем же выше головы! Он первым среди нас держал в своих ладонях звезды. И это потрясло весь мир! И качался отсчет новой эры на старой и доброй Земле. Юрий Гагарин… Это имя будет всегда волновать людей. Колумб открыл Америку. Он же первый ощутил великое безмолвие космоса. Первым испытал на себе невесомость и облетел за сто восемь минут все народы и государства. А Магеллану для этого потребовалось три года…
Он — сын нашего века. Но он — лучший из нас. Нам позавидуют дети и внуки, потому что наши труды и мечты несут отпечаток его имени. Он жизнь представлял как непрестанное деяние. Не думайте, что судьба дарила его особым везеньем, а случай слепо ткнул в него пальцем. Он сам одолевал ступеньку за ступенькой своих дорог.
Не будем же забывать и о том, что до знаменитых ста восьми минут, потрясших мир, он был обыкновенным русским парнем, в котором переплетались беззаветный патриотизм, непреклонная вера в успех полета, неистощимый оптимизм, гибкость ума и любознательность, смелость и решительность, аккуратность, трудолюбие, выдержка, простота, скромность, большая человеческая теплота. Таким он был до полета. Таким остался в зените своей славы, когда при жизни стал легендой.
А КТО ЗАМЕНИТ ЧКАЛОВА?
Как медленно ползет поезд на последних десятках километров. Какой он, этот Оренбург? Какая вокруг выжженная, прокаленная солнцем степь. Сколько раздолья здесь птицам! Пропахал в небе белую борозду реактивный самолет. Он смотрит вслед долго, мечтательно: «Это тебе не Як-18… Неужели и моим рукам будет подвластна такая скорость?»
Как всегда, в волнующие минуты, тихо запел.
И вспомнилось, как впервые прыгал с парашютом. Его первым, как старшину группы, вызвали к самолету. Машина оглушительно взревела, и земля побежала назад (он еще никогда до этого не летал). Внизу поплыли поля, поселок, деревья, дома стали похожими на спичечные коробки. Инструктор скомандовал: «Вылезай!»
Он стал на крыло. Холодная струя воздуха ударила в лицо, крепко вцепился в борт кабины. Ох, как далеко была земля! Все внутри похолодело, но раздалась новая команда: «Пошел!»
Он провалился в бездну. Сердце замерло, дыхание прервалось от всей этой жуткости. Выдернул вытяжное кольцо, парашют не раскрылся, хотел уже воспользоваться запасным, но что-то вверху гулко хлопнуло и его крепко тряхнуло. Только тогда решился взглянуть вверх: над ним спасительно простирался белоснежный купол. Ему показалось, что он не движется, висит на одном месте. Новое состояние было столь приятным, что он поудобнее устроился в стропах и восторженно засмеялся.
Кому он будет благодарен всю жизнь, так это своему первому инструктору — летчику Дмитрию Павловичу Мартьянову. Никогда не забыть ему первый вывозной полет.
— Просите разрешение на взлет, — приказал инструктор.
— Ракета! Я — ноль шесть, разрешите взлет!
— Ноль шесть. Взлет разрешаю! — ответили с командного пункта.
Он изо всей силы надавил сектор газа, но Мартьянов сдержал его.
— Не торопись! Газ давай плавнее.
Самолет двинулся.
— Поднимайте хвост! Ручки от себя… Плавно-плавно…
Як-18 начал разбег. «Почему он подпрыгивает, как ошалелый? Я что-то не так делаю», — подумал, двигая вперед ручку управления, а рядом послышалась уже другая команда, как ему показалось, совсем противоречивая.
— А теперь энергичнее!
Но делал то, что говорил Мартьянов.
— Сбавляйте обороты двигателя!
Он сбавлял и наконец понимал, что именно это и надо в данный момент делать. Только такое решение почему-то у него самого запоздало. Не хватало времени все сразу сообразить. Мартьянов спокойно, ровным голосом говорил:
— Учись распределять внимание. По прямой веди самолет.
Очень сложно поначалу именно это: успевать следить за всем, когда из наушников шлемофона сыпались беспрерывные команды:
— Высота!.. Отвечайте, какая высота?
— Скорость!
— Крен!
А Мартьянов тоже требовал свое:
— Не зажимай управление!
Тогда, как только приземлились, Юрий посмотрел на Мартьянова открыто, в упор и спросил:
— Плохо у меня получается?..
Мартьянов внимательно оглядел видавший виды комбинезон с чужого плеча, перепоясанный широким ремнем с бляхой, оставшейся, наверное, с ремесленного училища, остановил взгляд на шлемофоне, тоже явно ему великоватом, сказал бодрее, чем хотел поначалу:
— Нормально получается… А без труда не вынешь и рыбку из пруда. Понял?
Потом они сделали еще семьдесят четыре вывозных полета. Инструктор учил видеть одновременно и показания приборов, и землю, и чувствовать самолет. А когда нужно было, подбадривал курсанта, шутил… Да, Мартьянов помог сбыться его самой заветной мечте — научил летать.
Предчувствие больших перемен в жизни возбуждало, постукивание вагонных колес доставляло удивительное наслаждение.
В кармане лежали два свидетельства (было и третье — его выдало Люберецкое ремесленное училище, тоже с отличием). Он получил их почти одновременно: диплом с отличием об окончании индустриального техникума и диплом Саратовского аэроклуба, в котором значилось: самолет Як — «отлично», мотор — «отлично», самолетовождение — «отлично» и общая оценка выпускной комиссии «отлично». Все было за него. Не маменькин сынок ехал на штурм новой высоты…
На душе было и радостно, и тревожно: как же теперь сложится его судьба? Оренбургское летное училище — одно из старейших в стране. Отбор, как он уже слышал, туда особенно тщательный. Конечно, причин для тревоги у него вроде бы и не было. Аттестации из аэроклуба хорошие. Здоровье тоже отменное…
Вот и перрон. Встречающие, объятия, цветы. Это пока не для него. Неторопливо оглядел старинное здание вокзала.
В шумной толпе почувствовал себя прежним старшиной и комсоргом.
— Где находится ЧВАУЛ?
В ту пору так называлось училище — Чкаловское военное авиационное училище летчиков. Теперь оно называется Оренбургским высшим военно-авиационным и носит имя Героя Советского Союза И. С. Полбина.
К училищу решили идти пешком: кто его знает, когда теперь вырвутся в город. Как-никак, а со штатской жизнью они надеются распрощаться. Брели по ровным, прямым улицам, останавливались, делились первыми впечатлениями.
Случайно набрели на рынок и ахнули от изумления. Вот те на! Перед ними стоял верблюд. Гагарин рассмеялся:
— Теперь я верю, что мы на границе Европы и Азии. Помните, Мартьянов говорил, что Оренбург стоит на стыке двух частей света.
Они двинулись дальше, курсом на памятник Чкалову, пока он не вырос во всю двадцатиметровую высоту.
— Вот и пришли к вам на смену, Валерий Чкалов…
КУРСАНТСКИЕ ПОГОНЫ
Сердце все же забилось сильнее, когда Гагарин увидел свою фамилию в списках курсантов.
Исчезли пиджаки, ботинки, туфли, их заменили гимнастерки и сапоги, а длинная казарма с двухэтажными кроватями стала домом. В кино — строем. На тактические учения, в столовую — тоже строем. Начиналась новая жизнь, где все диктовалось уставом: поощрение, награда, взыскание.
Затянулась унылая, с обложными дождями осень. Давно опал багрянец Зауральной рощи. Потянулись нелегкие курсантские будни. Но Юрий и в них находил небольшие праздники.
Любил, когда строем шли по городу, чеканя шаг, и ждал с нетерпением команды:
— Запевай!
Пел от всей души. Дружный хор нравился, как и солдатские песни, бравые, каких раньше не знал. И если чувствовал, что сосед поет без этого радостного подъема, звонче затягивал следующую фразу, выше вскидывал подбородок — воодушевлял. О многом мечталось в эти минуты, понимал: вынесло его с этими вот ребятами на гребень доброй волны. Быть им теперь летчиками. А не всем ведь так повезло. Многие вернулись ни с чем назад.
Пока цена этому «быть» не так уж и велика: недосыпать, драить полы, бегать по грязи в атаку, промокнуть до нитки от дождя.
Но знал, право это может стоить и подороже: в главном корпусе училища висело больше ста тридцати фотографий его выпускников — Героев Советского Союза. Многие стали ими посмертно. Понимал, стать выпускником т а к о г о училища непросто и почетно. Потому и не помнят преподаватели серым, пустым, безразличным его лицо.
…В первые дни почему-то часто снилась мать. Скорбным было ее лицо, и она совала ему в карманы какие-то гроши, печеную картошку. Корила себя, что в родительском доме только-то и хватало хлеба, чтобы дотянуть Юру до шестого класса.
Просыпался вместе с голосом дневального:
— Подъем!..
Бежал на зарядку, а сон не оставлял его. И он в простодушии думал: «Вот кончу училище и куплю ей оренбургский пуховый платок».
Он уже видел эти всемирно известные платки и кое-что даже слышал про необыкновенных коз, пух которых так красив, так легок, что платки из него собирают золотые медали брюссельских, лейпцигских, монреальских и парижских выставок. Большой оренбургский платок нежнейшего пуха проходит сквозь обручальное кольцо.
Говорят, что этих коз однажды купили англичане. Но не прижились они на сочных, влажных пастбищах. Затосковали по своим губерлинским горам и солончакам, по широкому раздолью и суховеям, по щедрому солнцу и ярким ночным созвездиям и очень скоро погибли все до единой. Прослышав об этом, губерлинцы очень горевали и уж больше не продавали коз не за какое золото.
…А пока что Юрий Гагарин садился за парту смеете с теми счастливцами, кому повезло выдержать конкурс. Сам экзамены не сдавал, от них его освободил диплом с отличием. Похожие друг на друга в защитных гимнастерках, с голубыми курсантскими погонами, остриженные под машинку, они пока еще не спаяны в одну большую семью, еще не разделены на группы и пары, на ведущих и ведомых.
…Зауральная роща раньше обычного покрылась пушистым снегом. Деревья стояли в кружеве инея. Искрился, слепил морозный день. Тридцать ниже нуля. А по расписанию — тактические занятия. Выстроились повзводно — и через Урал по пешеходному мосту — в рощу. Училище было еще в Европе, а на занятия ходили в Азию.
— Взвод! Занять оборону! — волевые нотки в голосе Гагарина заставили курсантов собраться, и все старательно начали окапываться.
Только окопались и залегли, как последовала другая команда:
— В атаку! За мной! Ура!
Мальчишеская фигурка Гагарина уже маячила впереди. Он с разлета кидался в нетронутую целину снега, полз по-пластунски, замирал после собственной команды:
— Воздух! Воздух!
Юрий решил: раз уж для того, чтобы стать летчиком-испытателем, прежде нужно быть хорошим солдатом, он будет им.
Значит, опять: «В атаку!», «Ложись!» Уже промокли насквозь гимнастерки, от шинелей клубится пар; все собранней ползли по снегу, летели кубарем с обрыва и чувствовали, что каждый мускул подвластен им.
В училище возвращались разгоряченные. Под ногами в такт солдатской песне скрипел снег, и встречные невольно подравнивали штатский шаг, и девушки прихорашивались, и старики становились осанистей — шла армия! После отбоя засыпали тотчас, чтобы утром вместе с голосом дневального ощутить пружинистые мускулы и ту здоровую легкость во всем теле, что так щедро дарит только молодость…
Утро 8 января 1956 года выдалось особенно морозное. Празднично сверкал за окнами первозданной белизной снег. Делая зарядку, Гагарин тихонько напевал: «Мороз и солнце — день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный, пора, красавица, проснись….» Необычная приподнятость, торжественность чувствовались во всем. Присяга!.. Сегодня будут принимать присягу на верность Родине.
…Захотелось хоть несколько минут побыть одному. Пошел в главный корпус. Со стен, из гвардейских черно-оранжевых лент на него смотрели прославленные летчики: Анатолий Серов, Михаил Громов, Григорий Бахчиванджи, Андрей Юмашев, Иван Полбин. Те, кто обрел крылья в этом училище и потом удивил мир своими подвигами. «Вот они, орлы, — мысли его пытаются проникнуть в юность тех, кто смотрел на него пытливо и строго, — а ведь они учились в этих же классах и тоже были новичками. Значит, и я смогу стать хорошим летчиком. Конечно, поршневыми самолетами управлять легче, чем реактивными. Но они бы и с этими справились отлично».
Вспомнил Ленинград, там был на студенческой практике на заводе «Вулкан», Зимний дворец и другую галерею — героев 1812 года. Он тогда выписал в тетрадку стихи Пушкина, пронзившие его искренностью чувства, которое родилось и в нем самом.
Но только теперь он понял, почему торжественная тишина гулкого зала только кажется тишиной. И какими бездонно глубокими могут быть простые слова.
Тайна истоков мужества жила и в этих старинных стенах. Сколько присяг они слышали, сколько горячих сердец билось здесь пламенно и трепетно в такой же вот день! Юрий Гагарин знал — этот день с ним будет всегда.
Это свидание с Героями тоже было присягой на верность Родине.
— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…
Под гулкими сводами большого зала училища торжественно звучали слова воинской присяги. Мальчишки становились мужчинами, солдатами.
Немногим более полувека назад в старинном русском городе Калуге гениальный провидец межзвездных полетов Константин Циолковский сказал, что «человечество не останется вечно на земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет все околосолнечное пространство». Теперь в другом городе рождался космонавт Юрий Гагарин…
О ДОБЛЕСТИ, О ПОДВИГАХ, О СЛАВЕ…
Ровно в полночь впервые с оружием в руках Юрий Гагарин стал часовым у знамени. Этой чести он ждал давно. Стоял неподвижно, вслушиваясь в тишину ночного училища. У этого знамени стояли и те, чьи имена начертаны в Книге славы.
В ночном безмолвии они вдруг будто завели с ним разговор. Он почти видел их суровые лица, различал их голоса.
Громов: Что знаешь ты, парень, о мужестве летчиков?
Полбин: Знаешь ли, что почти каждый день в своей жизни мы берем с боя?
Серов: Что погибаем, недолюбив и не понянчив внуков?
Юмашев: Но людям остаются не только наши имена, наша слава — для людей.
Бахчиванджи: И не думай, что мы жалуемся на свою судьбу. Вернись к нам наши жизни, мы повторим их по-прежнему.
Девятаев: Нам и тебе повезло родиться на этой земле. Много знаменитых судеб дала наша Родина миру….
Гагарин слушал их, затаив дыхание.
Что же такое судьба летчика? Во имя чего такие жертвы?
Нелегкая задача — рассудить самому, чтобы потом твердо идти к цели. Тогда и кирзовые сапоги, и портянки, и солдатская шинель — это только начало, и привыкнуть к ним будет проще.
Опять к нему вернулся из славной галереи героев молодой генерал Иван Полбин.
Полбин: Спрашиваешь, во имя чего многие из нас погибли так рано? Во имя жизни. Не мы виноваты, что самолет превратился в орудие смерти. Я рано стал генералом. Строжайшим приказом запретили мне боевые вылеты. Что толкнуло меня на последний взлет?
Нужно было вылететь самому, чтобы не гибли люди в последние дни войны. Фашисты засели в дзотах и стреляли, стреляли, насмерть косили наших. Туда уже улетело много ребят — и не вернулось. Я не хотел посылать больше… Я знал, что сам-то их точно разбомблю. Я был опытней других. Всю войну летал на пикирующих бомбардировщиках. Накануне мы отпраздновали мое сорокалетие. У меня родилась дочь, которой я еще не видел. И она уже говорила: «Папа». Я был в ответе и за нее. Да, братец, жить я еще очень хотел. Но было дело, которое превыше всего. Дело, доверенное мне, генералу, народом. Понимаешь? Мне верили. Вот почему я вылетел, несмотря на запрет: «Полбину не летать».
Слушай, парень, я погиб в канун Дня Победы. Но я приблизил ее, может, на несколько минут и спас сотни жизней. Их тоже четыре года ждали матери, жены, любимые. Правда, моя дочь так и не увидела меня…
Готов ли ты к этому? Хорошенько подумай, прежде чем тебе доверят штурвал самолета…
Когда пришел разводящий с новым часовым, чтобы сменить его с поста, им улыбнулся человек, который сумеет достойно распорядиться жизнью.
ТВОЙ МИЛЫЙ ОБРАЗ
Саратовцы поначалу держались вместе. Так и пошли гурьбой в свое первое увольнение. Правда, скоро стайка распалась на группки по двое, по трое. Ту, в которой очутился Юрий, понесло в воскреснем потоке по главной улице Оренбурга — Советской.
Модницы щеголяли здесь нарядами, старушки гуляли об руку с подругами. Торопливо пробегали ученики с клеенчатыми сумками, туго набитыми книгами. Стояли очереди у театральных касс. Оренбург издавна слыл театральным городом. Только что отпраздновал свой сотый сезон драматический театр. Имена актеров и режиссеров знали не только завзятые театралы, хотя телевизионная вышка только строилась на бывшем ипподроме. Не одно поколение приохотил к настоящей музыке Ленинградский театр оперы и балета, труппу которого город приютил в годы Великой Отечественной войны.
Курсанты с усердием читали строки, отлитые на мемориальных досках, которые рассказывали о том, что старинный русский город имел честь оказать гостеприимство Александру Пушкину, Льву Толстому, Владимиру Далю.
Они разглядывали островерхие мечети, караван-сарай — Оренбург стоял на стыке торговых путей из Европы в Азию.
Вдруг им навстречу из толпы вынырнул Юра Дергунов. «Интересный человек», — уже в первые дни определил Гагарин.
Разбуди его ночью — расскажет о любом знаменитом летчике. С первой до последней викторины в училище призы брал он. В его памяти вмещалось, кажется, все: кто совершал первые дальние перепеты по стране и кто вслед за Чкаловым полетел через Северный полюс в Америку, кто первым поднялся в небо на реактивном самолете, в чем был секрет воздушного боя эскадрильи Покрышкина. В столовой, по дороге в казарму, когда чистили и смазывали карабины, он мог неожиданно ошарашить вопросом:
— Когда поднялся в небо первый реактивный самолет?
Он был общепризнанным эрудитом не только в вопросах авиации. Даже в бане, намыливая крепкую гагаринскую спину, донимал его:
— Считаю до трех… Назови первых советских кинорежиссеров и их фильмы. Асов кино, так сказать… Например, Протазанов. Что он снял?
Юрию щипала глаза мыльная пена. Он хмыкал недоуменно, морщился и мужественно пытался припомнить, что же снял Протазанов…
Помучив его вдоволь, второй Юрий дарил милостью:
— Ну, например, «Бесприданницу» ты видел? А «Праздник святого Иоргена»?
Тяга их друг к другу была взаимной. Вот и сейчас он подкинул Гагарину вопросик:
— Кто такая Марина Козолупова?.. Она из Оренбурга.
Выждал паузу и сказал:
— Не напрягайся, все равно не вспомнишь. Это — не летчица.
И увлек его за собой, на ходу рассказывая:
— Понимаешь, подошел к премилой старушке у театральной кассы и спросил ее, как быть солдату, который в увольнении бывает не часто. Куда ему податься в первую очередь? Она чуть не прослезилась от радости и почти бегом повела меня в филармонию. А по дороге рассказала все о ее создателях и солистах. Запомни и ты, что Марина Козолупова — знаменитая виолончелистка, первая женщина Советского Союза, которая стала победительницей международного музыкального конкурса… Я не мог не доставить старушке еще одну радость, и на ее глазах взял два билета на сегодняшний концерт. Бежим, — скоро начало.
— А что там сегодня, Юрка? — допытывался Гагарин.
— Увидим…
Так они очутились в филармонии. Чуточку опоздали и поэтому не сразу разобрались, что за концерт идет.
Уже кому-то аплодировали, когда друзья уселись на свои места. На этот раз и Дергунов ничего не знал ни о композиторе, ни о певице. Каччини жил три столетия назад. Девушка в белом, ниспадающем до пола платье исполняла его «Аве Мария».
Под сводами старинного здания звучала причудливая, томительно-нежная мелодия, и столько в ней было скрытой мольбы о счастье… Потом, словно продолжая затаенную в музыке мысль, другая, не менее красивая, на их взгляд, актриса, вышла к самому краю сцены и стала читать стихи:
Голос актрисы был так нежен, белые тонкие руки так беспомощны, вся она так хрупка, что они тут же готовы были встать на ее защиту. От кого? Этого они не знали. Главное, они почувствовали свою ответственность за ее жизнь, счастье…
Старушка, что сидела рядом с ними, плакала.
— Чьи это стихи? — шепнул Гагарин.
— Не знаю, — впервые ответил второй Юрий. — Но я запомнил… Завтра все выясним. Тихо, слушай…
Весь концерт вели черно-белые клавиши рояля и эти две юные девушки.
Встретить бы такую, пусть не в концертном белом платье, а в простеньком, в горошек или в цветочках лазоревых, но непременно похожую на эти стихи и эту музыку Каччини, который жил, когда никакой авиации еще и в помине не было, и знал вот эти таинственные звуки, от которых сердце словно бы замирает. Вон старушка — так та уже совсем разволновалась. И пусть поплачет… Ясно, что тут курсантской помощи не требуется: никто ее не обижает. Может, вспоминает что-то свое. Была ведь и она красивей и молодой. Но Юра Дергунов не выдержал, зашептал осторожно:
— Извините, пожалуйста. Может, вам помощь требуется… или стакан воды?
— Спасибо за заботу, молодой человек. Только плачу я от большого счастья. Поет — моя внучка. Если б видела и слышала сегодняшний концерт ее мать…
Юра Дергунов (на такое другой Юра никак бы не решился!) вдруг поцеловал ее белое, тонкое запястье и зашептал в темноте:
— Ваша внучка, она замечательна… Я прошу передать ей наше восхищение…
А восхищение осталось у обоих надолго. Было ли то ожидание чуда, которое вызывает подлинная красота, дарит настоящая музыка и умные глубокие стихи?.. А может, занималась рассветным таинством любовь.
А МНЕ ВЕЛИКОЕ ЖЕЛАННО…
И все-таки крутой, с нелегкими виражами, была его дорога к небесному океану.
Оказалось, твердо знать правила самолетовождения, хорошо чертить схемы — этого мало. Научиться спать по два часа, чтобы на рассвете быть на аэродроме — тоже мало.
Это случилось в Саратовском аэроклубе…
Исполнение первой мечты о самостоятельном полете без инструктора чуть не обернулось поражением: он испугался земли, соприкосновения с ее твердостью. Приземление не получалось. Как только замирал шум мотора и ветер переставал свистеть в ушах, он терялся… Получалось все: и плавный взлет, и сложные виражи. А как только приближалась земля — вдруг наваливался этот гнетущий страх. Он сковывал по рукам и ногам. Узнал об этом начальник летной части аэроклуба Константин Филимонович Пучик. Расстроился. На следующий же день пошел на летное поле, «случайно» встретил Гагарина.
И верно, совсем еще мальчишка, а глаза — такие хорошие, вдумчивые. Паренек улыбнулся. И все решила эта улыбка: обаятельная, чуть застенчивая. Аккуратный, подтянутый, он покорил Пучика, и тот подумал: «А поди, нелегко ему… Хорошо держится паренек, Видно, гордый. Не гнется, чтобы разжалобить… Да что б мы из такого не сделали летчика?!»
Не знал Пучик того, что не клеилась у курсанта посадка по иным причинам. Не хватало Гагарину времени для тренировок. И аэроклуб, и работа над дипломом — так вот все подоспело сразу. Среди тех, кто в последние дни мая отправился в летный лагерь, раскинувшийся под Саратовом в дубовой роще, курсанта Гагарина не было. Тему диплома он выбрал сложную — разработка проекта литейного цеха крупносерийного производства на девять тысяч тонн литья в год. Ночами чертил схемы, делал сложнейшие расчеты, бился над неожиданно всплывшими вопросами подготовки кадров для «своего» цеха. Все он привык делать обстоятельно и до конца.
Здесь, в Оренбурге, увидел мемориальную доску на одном из домов, где останавливался Александр Сергеевич Пушкин, и на следующий день рылся в библиотечных каталогах, чтобы самому досконально дознаться: сколько времени, почему жил поэт в этом городе, почему он хотел написать книгу о Пугачеве, а заодно впервые узнал, что река Урал называлась тогда Яиком. И тут же с ходу перечитал наново «Капитанскую дочку». Да, он во всем ценил основательные знания. Много позже, в Швеции его пригласили посетить один из заводов фирмы «Эриксон». На завтраке, устроенном в его честь, представитель фирмы сказал, что до революции заводы Эриксона были в России. Гагарин тут же спокойно, достойно ответил ему: «Да, я читал, что в Петербурге был когда-то завод фирмы «Эриксон». Рабочие этого завода активно участвовали в революции».
Вот и теперь корпел до глубокой ночи над чертежами и книгами, старался не думать о том, что там, в Дубках, друзья, наверное, уже летают, а он с каждым днем все больше отстает от них. Но он решил твердо: «Сейчас главное — диплом, потом наверстаю все упущенное в аэроклубе».
Выпускник Саратовского индустриального техникума Юрий Гагарин из тридцати двух оценок по всем предметам получил только одну четверку, все другие — пять.
Ему вручили диплом с отличием. В тот же день, только выкупавшись в Волге, он уехал в лагерь аэроклуба.
…Пучик попросил подняться в воздух Великанова. Курсанты уважительно поглядывали на его Золотую Звезду. Он увидел на взлетном поле ладную мальчишескую фигурку и то, как подобралась она, точно сжатая пружина, — захотелось подбодрить парня, расслабить напряженное ожидание. Рассмеялся:
— Ну и денек нам выдался… Славный денек!.. Покатим сейчас. Земля, брат, должна внушать доверие… Это главное. Понял?
— Понял.
— Не думай, что я первый это говорю. Про это сказал еще Антуан де Сент-Экзюпери. Читал?
Не знал тогда Юра ничего про человека с таким мудреным именем и сказал, как всегда, прямодушно:
— Некогда мне читать про всяких монахов и герцогов…
Великанов разразился добродушным и заливчатым смехом.
— Ну, брат, знал бы знаменитый летчик, как ты его в монахи записал!..
Гагарин пытался выправить положение:
— На летчика такая фамилия никак не похожа. Очень уж длинная… Не то что Чкалов, Каманин, Маресьев.
— Так вот, непременно прочти про этого самого «монаха». Запомнил имя?
— Запомнил.
— А теперь полетели.
И они пошли и самолету.
Машина легко оторвалась от взлетной полосы, набрала высоту, Великанов спокойно, даже чуть ворчливо говорил:
— Кто тебе сказал, что ты не чувствуешь самолета, хотел бы я это знать?.. А теперь иди на посадку.
— Может, рановато?
— А со скольких метров ты пойдешь?
— Хотя бы с восьми.
— А сколько, по-твоему, сейчас?
— Около того.
— Ну давай…
Знал, что курсант немного ошибается, но сейчас главным было другое. Нужно вселить в него уверенность, что он может решать все сам, что он с этой машиной — одно целое.
Впервые Гагарин сел легко, плавно, точно. Как же, оказывается, упоительно самому коснуться этой чудесной твердой земли!
Потом взлетели еще. Великанов знал, что сегодня лучше перехвалить за удачу, и сказал:
— Ты, брат, просто прирожденный летчик, понял? А теперь сделай глубокий вираж…
Курсант обрадованно вспыхнул:
— Я левый тоже попробую сделать.
Почувствовал, что Великанов уверен в нем.
Старенький «ноль шесть» не подвел, шел устойчиво, правда, на правом глубоком вираже чуть-чуть зарылся и увеличил крен, но он вовремя сбавил скорость.
На земле Великанов дружелюбно сказал:
— Левый вираж получается лучше. В правом нет чистоты, нужно еще отрабатывать.
А Юрий вдруг почувствовал радостное доверие к своему крылатому другу и попросил:
— Разрешите повторить? Только одному.
— Повторяй, повторяй… Теперь тебя с аэродрома никакой силой не вытянешь.
Уж никого не было на взлетном поле, а Юрий до самых сумерек мыл свой Як-18, натирал его до зеркального блеска, приговаривая доверительно:
— Знаешь, дружище, ты уже все-таки многому научил меня.
В конце лета они сдавали выпускные экзамены. На зачете по технике пилотирования Мартьянов первым представил Юрия Гагарина. И он выполнил всю программу так, что ни у кого не было сомнений: будет летать!
Совет Великанова почитать Экзюпери он помнил, а вот времени на это долго не находилось. Только теперь, в один из выходных дней, он пошел в библиотеку училища. Сказал библиотекарю точно так, как услышал когда-то от Великанова:
— Антуан де Сент-Экзюпери.
Девушка почему-то сократила необычно и красиво звучащее имя:
— Экзюпери? А что вам? Биографию? «Землю людей»? «Маленького принца»?
— Все, мне нужно все…
— Сразу?
— Да, сразу нужно.
Девушка вынесла зачитанные книги. Гагарин с огорчением подумал, что сотни людей уже знают про этого Антуана…
Он уселся за чтение сразу после завтрака. Обедал кое-как, почти ни с кем не разговаривал, чтобы не расплескать радость общения с новым другом. И опять ушел в библиотеку.
Почти целый месяц он говорил ясноглазой девушке:
— Экзюпери.
Ему нравилось произносить самому так быстро это имя.
Как-то вечером он попросил:
— «Маленький принц»…
— Но «Маленького принца» вы уже брали в прошлый раз и в позапрошлый тоже, — удивилась библиотекарь.
— Прошу повторить, — так и ответил «повторить». А поскольку девушка не просто отсиживала положенные ей часы, а вкладывала в свою работу душу, то с этой минуты она зачислила его в то племя книголюбов, к которому принадлежала и сама. Как умела, она теперь деликатно подсказывала этому курсанту: если он еще не читал повестей Чехова, то она очень советует взять книгу сегодня же.
— Начните читать этот том с «Дуэли». Отличная вещь, на мой взгляд.
Он начал с «Дуэли», потому что доверял этой девушке. И даже в этой малости ему опять повезло — встретил человека с хорошим литературным вкусом. Впрочем, какая же это малость!
А в тот вечер она просто «повторила» ему «Маленького принца».
Почти опустел читальный зал, только в дальнем углу шептались две стриженые курсантские головы. Те набирали с утра кучу учебников по высшей математике.
А этот отключился от всего, он скитался по пустыне. И ему говорил маленький принц:
«Знаешь, чем хороша пустыня? Где-то в ней скрываются родники… и вода. Она родилась из долгого пути под звездами, из скрипа ворота на колодце, из усилий рук».
«Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь. Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу… Люди забыли эту истину, но ты не забывай: ты навсегда в ответе за тех, кого приручил».
Он проникал в глубокий смысл простых слов этой мудрой сказки.
Последние страницы он дочитывал в пустом зале. И улыбался книге. Девушка не тревожила его, хотя уже давно настало время закрыть читальный зал. Но вот он сам захлопнул книгу, оглянулся, торопливо поднялся. И если до сих пор все ей было понятно в этом юноше, то последняя фраза, которую он произнес в этот вечер, была совершенно загадочна и даже бестолкова.
— Ну, теперь я все узнаю об этом монахе…
И узнал, и взял его в товарищи. «Так вот ты какой, Антуан де Сент-Экзюпери! Обидно, что вы не дописали еще одну, наверное, не менее хорошую книгу… Как это вы, дорогой Экзюпери, хорошо сказали, что хоть человеческая жизнь и дороже всего, но мы всегда поступаем так, словно в мире существует нечто еще более ценное… У меня нет таких слов, я не могу так красиво говорить с людьми, как вы, но это чувство вы угадали и в моем сердце.
Я жму вашу руку, Антуан».
ПОРАЖЕНИЕ ИЛИ ПОБЕДА?..
Если следовать хронологии, разговор об этом должен бы пойти позже, но так логически связаны тут события, что эти две главы непременно должны стать рядом. Тем более, что все равно скоро кончится первая оренбургская зима, необычно снежная, метельная, словно бы проверившая на прочность и выносливость юных курсантов. И уж Гагарин выйдет победителем, иначе не выбрал бы потом назначения в Заполярье.
Нагрянула весна, такая яростная, дружная, непохожая на все прошлые весны, с нетерпеливым ожиданием полетов, как ожиданием счастья. Самая замечательная из всех весен, пережитых Юрием. Потому и запомнилась навсегда мягкостью и чистотой воздуха, прозрачностью первой листвы, дурманящими запахами сирени, черемухи — всем тем трепетным, что таится в весне и первой любви. В рощу плавали теперь в лодках; вешние воды снесли деревянный пешеходный мостик.
Нарядные, в ярких цветастых платьях ходили девушки. На улицах продавали подснежники, а потом в широчайших корзинах загорелись степные тюльпаны…
В открытых настежь окнах училища буйствовали степные ветры. Вот-вот начнутся полеты.
Но… случилось непредвиденное.
К зачету по теории реактивного двигателя Гагарин готовился старательно. И отвечал поначалу уверенно, точно. Но неожиданно для себя самого и преподавателя запутался в одном из разделов. Резников удивленно спросил:
— Курсант Гагарин, чем вы объясните незнание целого раздела предмета? Не полагаете ли вы, что современный пилот — это дар божий?
— Нет, товарищ подполковник, я так не полагаю.
— Знаете ли вы, что с тройкой по теории вас не допустят к полетам?
— Да, знаю…
Резников приготовился к тому, что курсант начнет каяться, просить поспрашивать по другим разделам, а этот, глядя прямо в глаза, сквозь побелевшие губы выдавил нелегкое для самолюбия:
— Пересдам…
— И правильно сделаете. Летчик без глубоких теоретических знаний современной авиации не нужен…
Последние слова Юрий уже не слышал. Лицо, уши пылали пуще огненных тюльпанов. Первая тройка за все годы учебы. И какая! Все уедут на аэродром, а он… Что же это? Поражение? Как могло такое случиться? Как?..
С утра, сразу после завтрака, он пришел в класс. Заново листал учебники, разыскал таблицы, в которые прежде не успел заглянуть…
Пять дней упорного труда, а на шестой пошел к Резникову.
Взгляд курсанта был спокоен. «Значит, уверен, — подумал преподаватель. — Конечно, ему и тогда можно было поставить четверку, обязав еще разок прочесть раздел. Но этот, пожалуй, снисхождения и не принял бы».
Сорок минут «гонял» он Гагарина по учебникам. Вдумчиво, толково отвечал курсант на все вопросы.
«Что ему ставить? — раздумывал преподаватель. — При пересдаче положено ограничиться четверкой. Но этому впору самому теперь читать теорию двигателей».
И вывел жирную крупную пятерку. Сказал на прощание, улыбаясь:
— Гагарин, вы напрасно в прошлый раз смотрели на меня так яростно. Сегодня, при всей строгости, я не мог поставить вам четверку, как положено. Предмет вы знаете блестяще. Чем это объяснить?
— Прямым попаданием слов Экзюпери. Знаете?.. Есть поражения, которые пробуждают…
— Характер у вас есть, — подытожил этот необычный зачет подполковник Резников. — А кто ваши родители? Где они живут?
— Мать — телятница, отец — плотник. Живут в Смоленской области.
Через три с половиной года имя этого курсанта будут произносить на всех языках мира. И Резников увидит в газетах фотографии его родителей и уловит большую схожесть его лица с материнским.
Позже подполковника Резникова спросят журналисты:
— Каким он был, когда вы работали преподавателем в Оренбургском училище?
И он ответит:
— Его образ не нуждается ни в каких подкрашиваниях или преувеличениях… Это был умный парень, который живо интересовался всем, что было для него новым и необычным в области авиации. Он с нетерпением стремился в воздух. Внешний вид у него был безукоризненный: гимнастерка с начищенными пуговицами и приколотым комсомольским значком тщательно отглажена и расправлена под ремнем, все складки собраны назад. Симпатичный парень среднего или даже немного ниже среднего роста, лицо совсем еще юное, с ямочками в углах губ…
А однажды подполковник Резников скажет уже не корреспондентам, а своему другу:
— Слушай, а ты читал Экзюпери?
Тот ответил:
— Конечно. Только давно.
Резников настойчиво посоветует перечитать хотя бы «Ночной полет».
— Но есть и другие не менее хорошие книги.
— Но их писали не летчики.
И добавит:
— Гагарин очень любил Экзюпери.
ВАЛЯ ГОРЯЧЕВА
Вход в городской сад был с улицы Советской. По воскресеньям оттуда, с танцевальной площадки, доносились звуки вальсов, фокстротов, танго, маня девушек новыми знакомствами. Как-никак, а Оренбург давно слыл городом женихов. Каждый год в разные концы страны выпускники летного и артиллерийского училищ старались уехать с молодыми женами. Так что девушки здесь долго не невестились.
Город гордился своей танцевальной площадкой. Чтоб какая-то там драка, курение во время танца, нетрезвый партнер — об этом никто и не слыхал. Тон задавали военные. Конечно, к ним девушки льнули больше, тут уж штатские понимали, что проигрывают рядом с подтянутыми, стройными офицерами и курсантами.
Подруга уговорила-таки в этот вечер Валю Горячеву пойти на танцы. Странная это была пара, очень контрастная. Наверное, поэтому два курсанта в голубых погонах с сержантскими нашивками обратили на них внимание.
— Помнишь, Юра, я тебе говорил, что несколько раз видел в городе девушку, и она мне очень нравится. Вот она!
Дергунов взглянул на высокую девушку с капризными полными губами.
— Не эта ли красавица снится тебе по ночам?
— Нет, другая, что стоит рядом.
— Ну, что ж, пошли знакомиться. Смотри, Гагара, не подкачай. Вперед, грудь колесом!
Дергунов первым пошел к девушкам.
— Разрешите пригласить на вальс!
Дергунов шагнул в сторону блондинки. А Гагарин кружился и не спускал глаз с Вали Горячевой.
«Гагаре повезло», — думал Дергунов, вальсируя со своей партнершей. И целый вечер на все лады расхваливал своего друга.
Глубокие, полные радостного света глаза покорили Гагарина сразу. Он не сводил с девушки глаз. Валя наконец сердито взглянула на него, — терпеть не могла такой бесцеремонности. А он добродушно улыбнулся и предложил:
— Давайте еще потанцуем?
Она положила руки на голубые погоны и легко закружилась, а радостная улыбка выдала: любит танцевать. В такт стройному девичьему стану извивались две пышные черные косы. Лицо в чуть заметных веснушках порозовело, разгоряченное танцем. Крутые, крепкие дуги бровей вздрагивали, будто от удивления.
Они почти не расставались в тот вечер. Танцевали, сидели, разговаривали, когда она уставала. И хотя Валя была всего лишь на год моложе, Юрий чувствовал себя рядом с ней эдаким уже повидавшим виды человеком. Еще бы! Валя в семье была шестым ребенком, любимицей. Она еще ни разу не выезжала из родного города… А он-то! Сколько повидал за свои двадцать с небольшим лет!
— А школу вы уже закончили? — спросил он Валю.
— И школу закончила, и уже работаю на городском телеграфе.
Эта девочка могла и постоять за себя.
— Если вы работаете на телеграфе, значит, это на улице Кирова. Такое старинное серое здание. Разрешите иногда в свободную минуту заглянуть к вам, засвидетельствовать свое почтение, — пошутил Юра.
— Почитать нам друг друга еще не за что. А вот в гости к себе домой я приглашаю. Так что незачем нам здороваться через телеграфное окошко. — Валя рассмеялась.
На следующий день Юра пригласил ее на стадион посмотреть спортивные соревнования. Пришла, когда там игра была в полном разгаре. Болельщиков было не очень много, но за игрой они следили внимательно и реагировали на удачи своих любимцев бурно. Неподалеку друг от друга сидели два генерала — тоже болельщики. Один — за артиллеристов, другой — за летчиков. Валя внимательно присмотрелась к играющим, и вдруг волна радости захлестнула ее:
— Гагарин!
ОН БЫЛ ДЛЯ НЕБА СОЗДАН
Каждый день в училище стал для Юры удивительно интересен. Особенно нравились уроки подполковника Коднера. О жизни Циолковского, Чаплыгина, Жуковского, их вкладе в развитие мировой авиации он рассказывал так, словно сам был рядом с ними, наблюдал как рождались замечательные открытия. Тема «Звуковой барьер» превращалась в поэму о том, сколь тернист и прекрасен путь тех, кто безоглядно посвятил себя покорению неба. Юрий Гагарин старательно записывает в тетрадь лекцию Коднера. И никто из его товарищей, что сидели рядом за столами, и не думал, конечно, что он первым увидит бушующее пламя на обшивке собственного космического корабля.
Но пока ему поскорее хотелось взглянуть на МиГ поближе. Все чаще, когда те со свистом проносились над их головами, появлялась тревожная мысль: «Получится ли у меня на реактивном, смогу ли?» Однажды он проходил мимо чужого класса и, увидев в приоткрытую дверь макет МиГа, вошел, сел в кабину реактивного самолета, пристегнулся ремнями, посмотрел на приборную доску и ахнул от удивления: такого количества приборов, различных рычагов, кранов, кнопок, регуляторов ему, пожалуй, не запомнить. Да, это не старушка «ноль шесть»! На следующий день он опять пришел в этот класс. Сел в машину, пристегнулся ремнями, спокойней стал рассматривать оборудование кабины… За этим занятием и застал Гагарина случайно заглянувший в дверь подполковник Коднер. Юрий был так увлечен, что не заметил преподавателя. Коднер осторожно прикрыл дверь, отошел, тихо ступая на носки. Подумал: «Этот парень прямо-таки создан для неба. Ишь, как стремится в воздух!»
Так проходил день за днем.
А за старинными стенами училища дышал город, в котором жила самая прекрасная из всех девушек — Валя Горячева, и завтра они с Юрой Дергуновым пойдут к ней в гости.
На следующий день все училище вышло на лыжный кросс. Гагарин коротко изложил другу план на весь этот счастливый день:
— Значит, так. Жмем на все четыре лыжни и всеми четырьмя ногами, чтобы первыми выйти к финишу, и сразу же идем на улицу Чичерина…
— В лыжных костюмах? — засомневался Дергунов.
— Не беда, объясним ситуацию: мол, так и так…
— Голодные? Ведь без обеда же останемся, — упорствовал Дергунов.
— Не умрем…
Дверь отворила Валя. Лицо полыхнуло румянцем, глаза засияли. Провела их в комнату, представила:
— Папа, это мои товарищи, Юра и еще Юра.
Юры стукнули каблуками:
— Юрий Гагарин.
— Юрий Дергунов.
— А я — Иван Степанович, — улыбнулся приветливо. — Милости просим к столу. Только что беляши испек.
— Знаете, папа ведь повар. И никто из всех женщин в нашей семье беляши так вкусно не печет.
На большом круглом столе пыхтел самовар. Похожая на Валю, только много старше, женщина, в накинутом на плечи пуховом платке, расставляла на белой скатерти вазочки с пахучим вареньем.
Пока Валя знакомила их с матерью, на столе появились грузди, домашнего посола капуста, огурцы, и отец скомандовал:
— За стол, ребятки, пока не остыли беляши-то! В самый раз и подоспели!
И спросил:
— Что-то вы одеты налегке, не замерзли?
— Мы сразу после лыжного кросса. Замерзнуть не замерзли, но чаю выпьем с удовольствием. — Юра Дергунов держался так, словно бывал в этом доме не раз.
Оба Юрия беляшей, не вокзальных, а домашних, пахучих, сочных, еще отродясь не ели. Они и не замечали, как таяла во рту вперемежку с груздями такая царская еда. Скоро тарелка была пустая. Отец принес еще. Тогда и не выдержал Юра Дергунов:
— Вот бы Колосова сюда. А то понес наши лыжи… Объеденье же! Спасибо, мы сыты на всю неделю.
Иван Степанович признательно на них посмотрел. Домашние давно привыкли к его мастерству: ели беляши молча, как должное. А вот ребята сразу и оценили, что к чему.
— В другой раз и Колосова прихватите с собой. Валя-то у нас на беляши не мастерица, а пельмени делает получше меня…
Валя включила проигрыватель:
— Это моя любимая пластинка.
Томительно прекрасная мелодия заполнила комнату. Все трое молчали, плененные ею. А когда музыка кончилась, Гагарин снял пластинку с диска и прочитал: «Григ. «Пэр Гюнт», «Песня Сольвейг», «Танец Анитры».
— Чудесная музыка. Где вы взяли эту пластинку?
— Мне подарили в день рождения. Я слушаю ее почти каждый день. Нравится. Очень… — зарделась вдруг, будто призналась ему в чем-то тайном, сокровенном.
Долго вспоминали они в казарме по-матерински уютный дом. Много позже, когда по радио передавали концерт для полярников, дрейфующих на станции «Северный полюс-4», оба прислушались и тотчас взглянули друг на друга:
— Узнаешь?
— Конечно. Валина пластинка.
А в тот вечер Юра Гагарин упорно нажимал ногу товарищу, намекая: пора, мол, и честь знать. А он все не хотел уходить из дома, полного доброй женской ласки, хлебосолья.
Гагарин поднялся и пошел на кухню проститься с родителями Вали.
— Спасибо за беляши, за чай.
Возвращаясь в училище, они опять устроили пробежку, чтобы не замерзнуть в своих лыжных костюмах. И только у самых ворот Юрий Дергунов сказал неожиданно:
— Смотри, Юрка, если ты не влюбишься в Валю, так я сам..
Гагарин отшутился:
— Вот как! Больше не видеть тебе беляшей… А ведь в следующий раз, слышал, обещали пельмени…
ЮРИЙ И ВАЛЕНТИНА
Чуть забрезжил тусклый рассвет — Валин отец разбудил дочь и жену:
— Одевайтесь, засони..
Уж какие там засони — еще вчера Валя допоздна мыла полы, стирала. Все делала споро, от того, что в душе таила радость — придет же, наверное, Юра и в это воскресенье, хоть и сказал неопределенно:
— Увидимся скоро. Как выдастся свободный денек, так и нагрянем. Можно?
Она утвердительно кивнула, плавно повела плечами, теребя густую косу. Ответила с достоинством радушной, хлебосольной хозяйки дома:
— Приходите. Будут пельмени. И Толю своего, который вас сегодня выручил, непременно приводите…
Подозрительным показалось вчера отцу чрезмерное усердие дочки. И пыль-то ока вытирала со всех шкафов и шкафчиков, а занавеси, совсем вроде бы чистые, быстренько сняла и выстирала, и подушки выколачивала на улице. Поэтому загодя купил мясо на фарш.
Любил отец воскресным утром почаевничать в семье. Но сегодня они с матерью отправились в гости.
Валя разделывала тесто маленькой рюмкой, и пельмени получались такими крошечными, что отец не выдержал, сказал с порога:
— Эдак ты будешь лепить их до самого вечера…
— Ничего. Зато красивы, как на подбор.
Раздался стук в дверь и веселый звонкий голос на пороге спросил: «Здравствуйте! Валя дома?»
Екнуло радостно сердце. Только и успела убрать со лба выбившуюся прядь. Такой он и увидел ее: в фартуке, руки в тесте. И милей, красивей показалась она в это утро, чем в праздничном платье на вечере.
Подумалось впервые: «Если женюсь, так на ней или похожей на нее. Чтобы приходил с аэродрома — а на столе щи дымятся, пельмени сделаны. И по дому малышня ползает. Не меньше троих. Девчонки, мальчики. И даже пусть ревут на все лады. Тоже хорошо. Весело чтобы жизнь катилась…»
Уловив, что пришел вроде бы рановато, сказал, извиняясь:
— Видите ли, Валя, товарищи мои сегодня немножко проштрафились. И увольнительная у них сорвалась. Юра даже будет полы по этому случаю драить в казарме.
— Что ж он натворил? — с испугом всплеснула руками.
— Это маленькая военная тайна. Пусть Юра расскажет сам. Ничего страшного, успокойтесь.
— Чего же я держу вас на пороге-то, — спохватилась Валя и стала задвигать в стол тесто, фарш, словно бы стесняясь того дела, за которым он ее застал.
— А знаете. Валя, — предложил он неожиданно для нее, а может, и для себя, — давайте вдвоем поработаем. Идет?
Она повязала ему поверх гимнастерки полотенце и стала показывать, как лепят пельмени. Он старательно повторял за ней. Но рядом с Валиными его пельмени были так неуклюжи, что он сдвинул их в сторонку и растерянно сознался:
— Видно, каждому — свое… Если когда-нибудь проштрафлюсь, сразу попрошусь на кухню, там подучусь и только потом пойду к вам в ученики. Идет?
Валя смеялась, а руки ее так и летали над маленькими кусочками теста.
— А чтоб вам веселей работалось, — тотчас придумал он, — давайте я буду читать.
Подошел к этажерке с книгами, долго что-то искал.
Вынул голубой томик, радостно воскликнул:
— Нашел!
И совсем по-мальчишески уткнулся в него, забыв обо всем. Она взглянула на него и опустила руки: стоял, с упоением читая книгу, славный парень с худым затылком, широкий ворот гимнастерки подчеркивал юношески тонкую его шею. Всю ее пронзила бог весть откуда взявшаяся щемящая жалость к этой мальчишеской шее: «Конечно, давно ведь из дома. Выкормлен не мамиными блинами, как я. А все по столовкам, на супах да кашах… Надо будет что-то повкусней им готовить. А то ведь отвыкли все они от домашней стряпни».
А он опять весело заговорил про свое:
— Ладно, сознаюсь вам. Валя. Сколько слышал: «Есенин, Есенин», а ведь не читал еще ни разу его стихи. Слушайте, Валя, как же это здорово!..
— Имя-то какое красивое Ша-га-нэ… — Валя в раздумье произнесла его по слогам.
А он перевернул страницу и опять начал: «Ты сказала, что Саади…» — И запнулся. Заминку свою поспешно объяснил:
— Имена какие-то: Шаганэ, Саади — не выговоришь сразу…
Прочитав про себя, быстро перевернул страницу с запретно-волнующими строками, от которых обдало горячей волной: могут же другие говорить такими простыми и верными словами!
— А знаете. Валя, Есенин даже собаке стихи посвящал. — И начал искать стихи про собаку.
Ваяя давно сидела, подперев ладонями с прилипшим к ним тестом черноволосую голову, и смотрела на губы, то на коротко стриженные волосы, придумывая, под каким бы предлогом отдать ему шерстяные носки, которые она связала. Скоро начнутся такие заносы, что одно спасение — валенки. А каково им — в кирзовых сапогах?.. Так качалась для нее эта одновременно сладкая и тяжкая мука, от которой сердце начинает биться неровными толчками, все преображается на земле…
Потом, когда его уже не стало, она часто думала: «Да, иначе он не мог жить, таким уж он был».
А она? Она по-женски преданно берегла его с той самой минуты, когда тихим оренбургским утром поняла, что нет и не будет для нее человека ближе.
И когда в его последний земной час Родина, весь мир отдавали ему последние почести, Валентина шла за лафетом, затянутым черным крепом, — достойная его подруга, жена.
…Траурные мелодии, грохот орудийных залпов, отдающих последний салют, десятки, тысячи, да что там — миллионы людей Земли в тихом молчании медленно шли вместе с ней за катафалком, увитым цветами.
Смолкли последние траурные аккорды. С Кремлевской стены, с портрета, на нее смотрели такие живые, такие родные глаза — не выдержала, рванулась к нему, к портрету… В этом потрясшем всех движении раскрылась вся глубина беззаветной женской любви. Самоотверженной, стойкой, мужественной.
В эти мгновения пронеслась перед ней вся их счастливая и такая недолгая жизнь…
Они не виделись почти все лето. После полетов пятую эскадрилью отправили в Шарлык копать картошку. А потом — сразу началась подготовка к первому училищному параду. В увольнения никого не отпускали.
Праздничное утро выдалось пасмурным, накрапывал дождь. Под ликующие, радостные марши она шла по площади в колонне демонстрантов, шла и оглядывалась, а вдруг увидит Юру. Голос из репродуктора объявил:
— На площадь вступает Чкаловское военно-авиационное училище летчиков…
Она видела разгоряченные лица. Как легко и свободно шли они, будущие Чкаловы, Маресьевы, Покрышкины… Да, так красиво могут ходить только военные. Вот первые ряды… Его нет, а взгляд дальше — быстрый. Нельзя упустить ни мгновенья…
И вдруг их глаза встретились. Она подалась к нему, но доля секунды — и только мальчишеский затылок замаячил перед ней. И лучше, родней его не было на свете. Даже так вот, со спины, она бы узнала его среди сотен других. Кто сказал, что пасмурен этот день! Он весь соткан из солнечных лучей. И Юра — такой мужественный и красивый, с того оренбургского зимнего утра он — самый красивый…
УРОКА НЕ БУДЕТ
Класс готов к занятиям. Но зашел незнакомый преподаватель, и курсанты недоуменно переглянулись.
— Здравствуйте, товарищи курсанты!
— Здравия желаем, товарищ подполковник!
— Вольно! Кто старшина классного отделения?
— Курсант Гагарин.
— Сегодня занятий по воздушной тактике не будет. Заболел преподаватель.
— Разрешите высказать предложение?
— Слушаю вас.
— Мы можем провести занятие самостоятельно?
— Что ж, попытайтесь. После занятий доложите.
— Слушаюсь.
Преподаватель вышел, и Гагарин занял его место. Курсанты прыснули здоровым, гулким молодым смехом: из-за кафедры чуть виднелось мальчишечье лицо с ямочками в уголках губ.
— Внимание, товарищи курсанты!
Смех продолжался звонче, а у Юры в глазах тоже плясали веселые «чертики».
— Злобин, Дергунов, Репин! Три наряда вне очереди! На кухню! Делать на весь взвод пельмени!
Такое начало понравилось. Дергунов «завелся»:
— На мыло повара!
Гагарин спокойно вышел из-за кафедры, взял со своего стола несколько учебников, на секунду совсем исчез за кафедрой… и возник на целую голову выше прежнего. Величественный, сосредоточенный — под ногами лежала стопка книг. Вскинул, с подобающей случаю решительностью подбородок, сказал:
— Некто Дергунов считается с высокими авторитетами, но вы, мои друзья, надеюсь, не пожалеете, отдав сегодня эту древнюю кафедру пока безвестному Юрию Алексеевичу Гагарину.
Класс не успел еще признать новоиспеченного профессора, как тот заговорил убежденно и страстно:
— Стать на Луну, поднять камень с ее поверхности, направить движущиеся станции в межпланетное пространство, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать море на расстоянии нескольких десятков верст, спуститься на самую его поверхность, что, по-видимому, может быть сумасброднее! Однако только с момента применения реактивных приборов начнется новая великая эра в астрономии — эпоха более пристального изучения неба. Устрашающая сила тяготения не пугает ли нас более, чем следует?.. — задал вопрос и замолчал, а все притихли.
Юрий Дергунов поднял руку: он сдавался всегда позже других.
— Разрешите вопросик, товарищ преподаватель?
— Разрешаю.
— Кого это вы так отчаянно цитируете, что-то очень и очень знакомое.
Гагарин удивленно, словно бы из-под очков, обвел взглядом класс и строго спросил:
— Есть ли еще желающие задать подобный вопрос?
Выждал, подвел беспощадный итог:
— Я обязан сегодня поставить курсанту Дергунову, нашему великому эрудиту, огромную двойку. Но я рад, что он, надеюсь, единственный, кто незнаком с трудами великого провидца.
Он подошел к доске, написал на ней «Дергунов», скорбно опустив голову, постоял так и вырисовал рядом с фамилией большую единицу.
Дергунов опять поднял руку:
— Могу ли я полюбопытствовать и спросить уважаемого профессора, за что он влепил мне этот колышек?
— Извольте! Я поставил этот кол за то, что ваша голова набита чепухой, а вот то, что сказал полвека назад основоположник науки реактивного движения Константин Эдуардович Циолковский, вы запамятовали…
— Профессор, а знаете ли вы прекрасные стихи Поля Верлена?
— Курсант Дергунов, не забывайтесь… Сегодня мы не на лекции по изящной словесности. Покиньте класс и отправляйтесь за трудами Циолковского.
Курсанты уже с интересом следили за их диалогом.
— Я исполню вашу просьбу, уважаемый профессор, если вы тоже ответите на один вопрос.
— Извольте!
— Кто такой Кибальчич?
— Простите, не понял. Впрочем, я не обязан отвечать вам.
— Не хитрите, профессор.
Раздались дружные возгласы:
— Профессора на мыло!
— В отставку!
Гагарин с достоинством покинул кафедру, раскланявшись на все стороны.
Дергунов, ероша короткие волосы, встал вместо Гагарина, весело подмигнул:
— Товарищи курсанты, почтим память профессора Гагарина дружным вставанием.
Все встали, а он уже командовал дальше:
— Крикнем три раза: «Вечная память!», но так, чтобы наши наставники не услышали и не влепили бы всему отделению наряд — драить сегодня коридор.
Дружно и тихо прокричали.
— А теперь поехали дальше. Отдадим должное профессору Гагарину. Он хорошо изучил труды Циолковского. Позвольте спросить, в каких академиях?
— В Саратовском индустриальном техникуме.
— А! Похвально! Это обнадеживает…
Дергунов вдохновенно мотнул стриженой головой и продолжал:
— А теперь справка для тугоухих. Еще в конце прошлого века русский революционер Кибальчич в тюрьме за несколько часов до казни написал, что ракета и только ракета может вынести человека в космос. И даже пытался дать техническое решение своих замыслов, писал формулы буквально за несколько часов до эшафота, а над ним стояли жандармы. Все его труды были в архивах охранки до самой революции. Позже Циолковский создал основы теории многоступенчатых ракет и впервые в мире сказал, что межпланетные путешествия превратятся скоро в действительность… Верно, товарищ Гагарин, я излагаю идеи Циолковского?
— Так точно. Я бы хотел добавить последний его завет: «Земля — колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели».
Отделение сидело смирно, никто не занимался ни письмами, ни книгами.
— Все слышали, что завещал Константин Эдуардович Циолковский? Хватит жить в колыбели. Баста! До каких пор?! А теперь пошевелите мозгами и прикиньте, когда мы отправимся в эти самые межпланетные путешествия.
Класс взорвался:
— Эх, куда махнул!
— Может, и отправимся лет через сто…
— Нет, раньше. Лет через тридцать.
— Рановато мечтать…
Незаметно для всех урок-шутка превратился во что-то очень важное, это почувствовал и Дергунов. Он посерьезнел, иные ноты зазвучали в его голосе.
— Курсант Валентин Злобин! Что вы думаете по этому поводу?
— Я еще не думал.
— Очень жаль… Николай Репин, ваше мнение?
— Я скажу свое мнение тогда, когда оседлаю хотя бы МиГ и почувствую, что такое стратосфера.
— Курсант Горячев, ваши соображения?
— Я готов хоть сегодня стать в очередь желающих отправиться в межпланетное путешествие.
— Ответ, достойный курсанта ЧВАУЛ…
С места вскочил и возбужденно замахал руками Валентин Злобин:
— Ишь, чего захотел? Он желает отправиться в межпланетное путешествие… Будто бы я не желаю того же…
Сорвался из-за парты и стал рядом с Дергуновым Коля Репин:
— Куда подавать заявление, я готов написать его немедленно.
— Субординация, голубчик. Пойдите за парту, напишите и подайте в порядке обычной солдатской очереди.
Репин послушно вернулся назад, кивнув с места:
— На чье имя?
— На мое, разумеется.
И бросил всем новую идею:
— Пишите, пишите, товарищи комсомольцы, ваши заявления, сдадите их в конце урока. Тогда мы без громких слов точно узнаем, кто чего стоит, а заодно проверим вашу грамотность, что очень понадобится первым межпланетным путешественникам: им же придется обучать марсиан русскому языку, чтобы вступить в человеческие контакты. Гагарин, что вы так подозрительно притихли?
Но Гагарин не отвечал, сосредоточенно склонившись над столом. Все повернули головы в его сторону. Он встал и, отодвинув тетрадочный листок, задумчиво сказал:
— Заявление написать — не шутка, это можно в один присест. Я тут попробовал нарисовать макет космического корабля.
— А ну-ка!
— Покажи, Юра!
Первым взглянул на рисунок, конечно, Дергунов. Повертел его так и эдак, хмыкнул довольно и резюмировал:
— Нечто, конечно, абстрактное. Хитришь, Гагарин, смутная твоя идея. Но все же хвалю за дерзание. Передайте рисунок другим.
Листок закочевал по столам. А Дергунов отдавал новую команду:
— Отложите-ка на время ваши бумаги. Мы их действительно напишем, когда надо будет, в один присест. Окунитесь в безмолвие космоса, проникнитесь его величием, и пусть каждый сконструирует макет своего собственного космического корабля. Дерзайте смелее! Но в основе вашего дерзания должен быть строгий математический расчет, глубокое убеждение и вера в идею. Итак, создайте будущий космический корабль, все до единого.
Этому и посвятили остаток урока. Снова склонились над столами стриженые головы. Дергунов вышел из-за кафедры, пробежался по классу и сказал:
— Вы, ребята, рисуете черт-те что! Какие-то шары воздушные, целые лайнеры, самолеты разные, но не межпланетные ракеты. Задание, конечно, не из легких, нужна солидная теоретическая подготовка. Вы, пожалуй, сегодня к нему не готовы. К следующему уроку посмотрите чертежи Кибальчича и загляните в уравнения и формулы Циолковского. Может, они сделают вас сообразительней. Мне же понравился рисунок Гагарина хотя бы тем, что, рисуя второй вариант космического корабля, он запечатлел меня в роли командира экипажа. Можете взглянуть!
Но взглянуть все же осмотрительно не дал, комментируя рисунок сам:
— Конечно, это я! Какое вдохновенное и смелое лицо, сколько в нем воли к победе. Нет, ребята, честно говоря, я не такой ангел. Будем лучше считать, что Юра нарисовал наш общий портрет, он слишком щедр для одного. Договорились? Думаю, никто не будет протестовать?
— Никто! — согласился класс.
Урок пролетел, как мгновение. Звонку не обрадовались. На прощание Юра Дергунов поблагодарил за выдумку Гагарина. Никто не вставал из-за столов, пока он не произнес последнюю фразу:
— Итак, друзья, подытожим сегодняшние занятия. Мне думается, мы самостоятельно выучим секрет формулы воздушного боя. А сейчас мы решили вопросы не менее значительные и важные, задание получили отменное, так что урок будем считать состоявшимся. Гагарин, разрешаю вам, как старшине классного отделения, так и доложить по инстанции.
Эти парни знали не так уж мало.
ОРЕНБУРГСКИЙ МЕРИДИАН
Оранжевый веер солнца щедро раскинулся над степью, согретый первыми лучами свежий предутренний ветерок ласкал опаленные полуденным зноем лица курсантов, строем вытянувшихся перед линейкой истребителей. Училищный аэродром, стоянка самолетов эскадрильи старшего лейтенанта Колосова, взволнованные лица юношей — все необычно в это утро. Все в торжественно-приподнятом настроении, от инструкторов до курсантов. Перед строем вышел Колосов.
— Товарищи курсанты! Проверка техники пилотирования закончена. Реактивные истребители безотказно повинуются вашим рукам. Нелегко овладеть властью над таким самолетом. Помните, что первый миг в жизни МиГа состоялся в 1942 году, когда Григорий Бахчиванджи поднял в небо первый советский реактивный самолет Би-1. Стало быть, начало реактивной авиации связано накрепко с именем нашего училища, поскольку Григорий Бахчиванджи — воспитанник Оренбургского училища, как и десятки других легендарных героев, славных соколов, истинных сынов отечества. Свято чтите их имена и подвиги, сегодня вы — их однополчане по духу, по устремлению и горячей любви к Родине. Хорошо, что старшиной экипажа был назначен сержант Гагарин. Удивительно настойчивый, упорный курсант. Есть с кого брать пример сегодня многим другим. Если хотите знать, у него многому можно поучиться и научиться.
Стальные нервы, деловитость, прямота, храбрость, уверенность, риск, смелость, умение логично, без лишних слов изложить мысль, увязать ее с практической стороной дела. Он дорожит каждой минутой самоподготовки, и в личное время его можно видеть то с учебником, то просто с книгой по аэродинамике.
Слушая такой панегирик товарищу, курсанты, чуть-чуть нарушая устав, невольно косились в ту сторону, где рядом с высоким, плотным Захаровым стоял, зардевшись, как кумач, скромно потупив глаза, худощавый, похожий на мальчишку-подростка, сержант Гагарин. «Хватит для него и для них — тоже. Пока. На сегодня, — договаривал мысленно Колосов. — Им еще не понять того, что видно нам, опытным летчикам, как в одном этом невысоком русоволосом мальчишке, совсем не былинном богатыре, соединяются в твердый сплав настоящая безрассудная смелость и грациозное ухарство, мальчишеский задор и склонность к экспериментальному риску, человеческое обаяние и сверкающая романтика».
Поэтому закончил речь свою по-деловому, буднично.
— Одним словом, сержант Гагарин с завтрашнего дня переходит в экипаж Акбулатова для отработки приемов воздушного боя. Я верю, что среди новых друзей он быстро завоюет любовь и уважение.
Жизнерадостный, энергичный, легкий в общении с людьми, Юрий стал хорошим товарищем и в новом звене, хотя по возрасту был моложе многих курсантов, но и здесь старшинство невысокого юноши признали быстро и не только по службе, хотя он никогда не показывал своего превосходства ни в успехах в учебе, ни в общей начитанности и эрудиции.
Однако в каком бы окружении не был, Юрий душой тянулся к Дергунову. Наконец и в новом экипаже настал день, когда Акбулатов в паре с ним вылетел на задание. Сказал, как обычно, немногословно, самое главное:
— Будем отрабатывать командирские навыки. Вы пойдете ведущим, а я — ведомым. Действия в воздухе должны быть быстрыми, но разумными.
И сразу после этого полета Юрий Гагарин разыскал Юрия Дергунова. Только он мог понять его в такой день, только он сможет прочувствовать все, что произошло с ним в небе.
С нетерпеливым наслаждением на речном лугу друзья сбросили кирзовые сапоги, размотали портянки, побежали в догоняшки, забыв о том, что они уже без пяти минут летчики. Бегали, как мальчишки, ощущая в десять раз больше влажную мягкость и ласковость молодой травы после недавнего дождя, потом друг за другом упали в нее лицом, с упоением впитывая терпкие запахи земли. Понежившись, перевернулись на спину. Впитав в себя, насытившись вволю всеми доступными земными радостями, Юрий Дергунов спросил, зная, что тот, другой Юрий, уже давно ждет не дождется этого вопроса:
— Как прошел воздушный бой?
Гагарин начал спокойно:
— Нормально. Я решил сразу в воздухе: начиная бой, навязать «противнику» свою инициативу.
Но по мере того, как он продолжал говорить, глаза друга загорались тем блеском, причину которого так хорошо понимал Дергунов.
— Я искусно построил маневр, будь уверен. Знаешь, что сказал мне Акбулатов? «А неплохо бы иметь такого напарника в настоящем бою».
— Молодец!
— Еще бы! Ведь кто сказал, смыслишь?
Гагарин вскочил с земли, вытянулся в струну, ноздри его расширились: он был опять во власти недавнего «боя». Обсудив до последних деталей все, что происходило с обоими за последние дни, они опять упали на землю, под золотистые иглы солнца, словно хотели впитать его животворную силу, такую необходимую летчикам в единоборстве с ветрами, облаками, грозами и ливнями.
Дергунов вдруг спросил:
— Помнишь, ты однажды сказал, что не знаешь, кто такой Кибальчич. Зачем ты так сказал? Ведь знал же?
— Конечно, знал. Только неудобно перед ребятами быть всезнайкой. Ведь я же техникум кончил. А многие из наших пришли в училище из школы, из армии. Зачем же выделяться? Мне просто больше повезло. — И перевел разговор на другое: — Нет, ты чувствуешь красотищу эту? Эту голубизну неба? Что происходит с солнцем, с природой? Вчера все было другим. Дыши глубже. Слышишь, чувствуешь, как земля пахнет? Парным молоком.
Спустя всего четыре года он скажет в этом городе, как истинный художник, уже другим курсантам:
«Очень красивый ореол у нашей Земли! С высоты 180 и 320 километров очень хорошо наблюдается горизонт. Он опоясан голубым пояском. Этот поясок у самой поверхности Земли нежно-голубой. Затем он постепенно темнеет: голубой, синий, фиолетовый и плавный переход к черному цвету неба. Небо у нас голубое, красивое. А на самом деле, оно черное. На Земле оно голубое за счет разложения солнечного света в атмосфере Земли. Солнце очень яркое, в несколько десятков, сотен раз яркость солнца больше, чем у нас на земле. Звезды на черном небе выглядят гораздо четче, ярче, чем мы можем наблюдать их даже в самую темную ночь. При выходе из тени Земли ореол делается другим. Он ярко-оранжевый, а за ним — большая, громадная радуга… во всю земную атмосферу…»
Эти слова телетайпы разнесут по всему миру, их запишут ученые всех стран и народов. Слова первого пришельца из космоса. Так чувствовать, так увидеть и рассказать о тайнах и красках неведомого мог человек, влюбленный в земные звуки и запахи, в первую весеннюю проталинку, в последний золотой луч солнца, человек, мечтавший взять руками продрогший ветер и согреть его у собственной груди, когда вместе с мамой в глубоких сумерках однажды заблудился в колючей стерне прошлогоднего поля, собирая колоски, и она съежилась, сгорбилась от холода. Он тогда обратился к луне, как когда-то Ярославна к солнцу: «Светлая-пресветлая луна, всегда холодная, но распрекрасная! Пошли сегодня для моей мамы единственный теплый лучик! Разве тебе мало заливать своим таинственным светом эти облака, и реки, и равнины? Если у тебя добрая душа, то ты выведешь нас на дорогу, потому что согреть все равно не сможешь. А в лесу я разведу костер, чтобы мама согрелась, и больше никогда не разрешу ей ходить за колосками…»
А когда сидели, прижавшись друг к другу, на поваленном дереве. Юра, завороженно глядя на весело потрескивающее пламя яркого костра, воскликнул радостно, ликующе, будто и не замерзал несколько минут назад так, что совсем было окоченели ноги и спина:
— Эх, красотища же! Знаешь, мама, когда пещерные люди научились добывать огонь, тогда и жизнь началась настоящая. Убьют мамонта и носорога и всю ночь от радости пляшут у костра, жарят мясо, наверное, тоже. — И он словно проглатывал эти пахнущие дымом куски мяса.
Мама достала из-за пазухи несколько картофелин:
— Вот испеки-ка.
В карманах ее фартука в самое нужное время находилось все необходимое именно в данную минуту: спички, иголка с ниткой или, как сейчас вот, — соль и краюха ржаного хлеба. И мальчишка, жующий через полчаса прямо с вкуснейшей кожурой испеченную в костре картошку, посыпанную крупной солью, твердо верил, что в это мгновенье он — самый счастливый человек на земле, под этим бархатисто-черным куполом необъятного неба, сверкающего алмазами, как в фильме «Остров сокровищ»; что нет в мире большей радости, чем запахи весенней прели леса, согретого пламенем костра, чем то сытное тепло, каким наполнялось все его существо от каждой рассыпчатой картофелины.
Но не знал русоголовый русский мальчишка, что всего через каких-то пятнадцать лет, какие в общей летописи мирозданья составляют тысячную долю истории, его имя станет началом новой эры, про которую американский астронавт Нейл Армстронг, первым из землян ступивший на Луну, скажет: «Он нас всех позвал туда». Всех — это все человечество. Давно замечено, что великое возрастает и совершается просто, буднично, рядом с обыкновенным: и дела, и события, и подвиги.
Может, наперекор черной печали ночи, неведомым тайнам ее звуков и запахов тогда-то безумно захотелось мальчишке стать смелей, окрыленней, сильнее, и впервые душа растревожилась, затрепетала, преисполненная этим радостно-обжигающим желаньем. Может, и упал, прижался к сырой весенней земле, что так щедро вокруг давала животворную силу дремучему лесу, вековым деревьям, быстроходным рекам и ручьям. Может, и пал потому, что впервые ощутил, как много власти дано над всей этой благодатью ему, человеку. Может, и заплакал тот мальчишка в залатанном пиджаке слезами восторга над величайшей тайной, которой исполнена каждая буква слова «жизнь». В минуты душевной щедрости делился тем, что чувствовал и знал, широко, открыто, талантливо.
— Знаете, мы с вами будем свидетелями необычного. Видимо, кто-нибудь скоро услышит чрезвычайно дивные звуковые сигналы нашего космического века. Композиторы не могут не подслушать космос, его тишину. Тишину каких-то гигантских, необъяснимых для человеческого мозга глубин и простора. Наверное, интересной будет и попытка показать зрительный образ этой музыки. Ведь пытался же изобразить ее талантливейший литовский композитор и художник Чюрлёнис. Пытался, когда космос был абсолютной тайной для человечества. А он прикоснулся к вечности задолго до первого звука оттуда. Да так истинно талантливо!
Так говорить, думать, чувствовать мог человек, который многое знал про все: что было, что будет скоро и чего никто уже не остановит. Вырос человек этот на неяркой смоленской земле; в выцветшем степном небе, которое распростерлось над оренбургским меридианом, прочертил первые бесшабашные виражи среди звезд.
«С какими бы мирами ни встретились земляне в своем движении по мирозданию, им будет радостно предъявить как паспорт нашей планеты и как ее визитную карточку имя и память о человеке, который первым взглянул на Землю со стороны и сказал, что она голубая, синяя и фиолетовая», — записал в дневнике один из миллионов его современников.
ТАК УПОИТЕЛЬНО КАСАТЬСЯ ЗЕМЛИ
Все четыре времени года повидал уже Юрий Гагарин в Оренбурге. Не успели отгреметь первые майские грозы, как город кинулся в Урал. Заходили в речку не дальше, чем по пояс. Еще один только шаг — и унесет в самое Каспийское море. Так стремительно неслись его холодные волны. Высокие крутые обрывы оглашались таким разноголосьем, что грачиные стаи надрывались, чтобы выдержать мало-мальски конкуренцию с огромным человеческим племенем. В конце июня под немилосердным оренбургским солнцем пожелтели густо-зеленые лужайки Зауральной рощи. Ночью спали с открытыми настежь окнами. Даже на рассвете город дышал тяжело, знойно.
Училище выехало в лагеря. Пятая эскадрилья расположилась на берегу Урала. Ревели моторы самолетов; под их рев, то затихающий, то усиливающийся, шла размеренная и распланированная жизнь. Юрий умел радоваться прожитому дню и тому, что наступит завтра. Он частенько вспоминал пословицы и прибаутки, которые слышал от матери, особенно одну из них: «Доброму жернову день — в радость, плохому — в мученье».
Каждый день приносил все крепнущее чувство слияния с машиной. Каждый день снова и снова надо было взмывать ввысь, входить в штопор, проваливаться в бездну в упоении от сознания того, что ты, и только ты, волен остановить это падение. Вираж, еще один и еще разок!
Теперь твоя жизнь и твоя машина в собственных руках. Думай быстро и действуй точно — небо ошибок не прощает. Майка — хоть выжми. Вот ты какой, соленый пот авиации!
Как хорошо будет потом смыть его в прохладной воде Урала, когда вечером все соберутся на берегу, будут прыгать в быстрину с вышки, которую соорудили сами. Устраивать кроссы, плавать и на призы и без них, просто так, кто кого обгонит.
Соскучившись за лень друг по другу, Гагарин и Дергунов старались скрыть это за будничностью фраз:
— А где застряли новые Яки, те, что с носовым колесом?
— Будут на днях. Но, говорят, мотор у них слабоват.
— Зачем же нам летать на них?
— Нужно, чтобы потом легче было переходить на реактивные, у них ведь трехколесное шасси. А у этого экспериментального Яка носовое колесо специально для отработки посадки, хоть и заметно тяжеловат в полете.
— А по мне быстрей бы уже сесть на реактивный.
Разморенные жарой и усталостью, друзья сидели на берегу, на мелкой речной гальке. Земля тихо дышала, шептались травы, солнечными бликами смеялась речка. Ничего не скажешь — мир хорош не только с высоты. Да еще летом, да еще в самую золотую пору цветенья.
— Теперь точно могу сказать, почему наше училище здесь: лучшего места для аэродрома не найдешь.
Дергунов поддержал:
— Точно. Степь да степь кругом.
Нечаянная фраза из песни подсказала мелодию. Дергунов, лежа на горячей гальке, запел:
Дружно довели песню до конца, позабыв о ее грустном содержании:
Помедлив, Дергунов спросил:
— Ну, а ты когда «обвенчаешься»?
— Съезжу осенью домой, спрошу мать, отца, послушаю, что они скажут, закончу училище — вот тогда и женюсь.
Дергунов пожевал травинку и, почему-то отвернувшись, тихо сказал:
— Смотри, Юрка, не обижай Валю.
Гагарин вскинул удивленные глаза:
— Зачем же мне ее обижать?! Она — очень хорошая, я люблю ее.
— На всякий случай говорю. Тебе повезло. Я девчонок лучше тебя, наверное, знаю. Так что запомни, тебе повезло, — сказал вдруг так, будто дело с женитьбой уже решено.
Друзья часами могли спорить об авиации, разговоры по душам заводили они редко. И сейчас Дергунов сказал что-то очень важное для него. Сказал, вскочил и побежал к реке.
Наконец, получили долгожданные Яки. И хотя машины были действительно тяжеловаты, но и на них выделывали такие фигуры высшего пилотажа, что небо и земля мелькали в самых уму непостижимых ракурсах.
Уже летали по дальним маршрутам. Уже гремели над ними громы небесные. А в оренбургском небе громы особые. Молнии хрустят, как ветки сухого дерева, на куски раскалывают свинцовую мглу. На земле все по-другому.
Стучит ливень в палатку, сверкающие змеи скользят по небу, освещая парусиновый лагерь. Случалось в такую ночь и не спать: хорошо мечталось под монотонный плеск воды, под медленно затихающие раскаты грома. Покоем и тихой радостью наполнялась душа. Ливень превращался в теплый летний дождь, от которого за ночь вырастали грибы, тучнели оренбургские нивы, наливались соками травы.
ЭТО ОГРОМНОЕ НЕБО
Незаметно подкралась осень. События нанизывались одно на другое: закончили летную программу, поехали всей эскадрильей копать картошку в подшефный колхоз, а когда вернулись, стали готовиться к параду. Только в праздничные дни довелось опять свидеться с Валей, уже студенткой медучилища.
В Гжатск Гагарин поехал сержантом. Радовались отец с матерью: сын-то, почитай, летчик уже. А летчику чего-то не хватало в родном доме. Скоро и вовсе затосковал по Вале и друзьям. В Оренбург вернулся раньше срока. Оказалось, не он один приехал раньше времени. В оставшиеся свободные дни курсанты гурьбой заваливались в дом на улице Чичерина, и каждый раз Валин отец затевал угощенья, поучая дочь:
— Будет и у тебя когда-нибудь свой дом, так чтоб ни один гость не ушел из него, не выпив чаю. Помни, что красна изба пирогами, а пирогов не будет — свари картошку в мундирах, но гостя голодным не выпускай.
— Не голодные мы, Иван Степанович, — заверяли дружным хором, — сегодня и борщ у нас был, и макароны по-флотски, и запеканка манная.
— Вот, вот! — стоял на своем Иван Степанович. — Знаю, что кормим хорошо свою родную армию, а пирог со свежей рыбой пекут только в материнском доме. Отведайте!
И нарезал большими кусками такой ароматный пирог, что отказаться от него даже сытому человеку было просто невозможно. Ели, пили как-то по-особому заваренный чай из шиповника. Иван Степанович время от времени поглядывал на стол, у всех ли полны чашки, да подсылал с женой подкрепление. Если ребят долго не было — тосковал и, соблюдая тонкую дипломатию, осторожно выведывал у дочери:
— В прошлый-то раз рыба была хорошая, а тесто не подошло, дрожжи старые, вот пирог и не удался.
Валя понимала его маленькую хитрость, понимала, какой тоской он мается (ведь домашние не хвалили с таким усердием его пироги), и на бегу бросала ему в утешение:
— Вот записку получила, надо достать билеты в театр, в субботу премьера «Петра Первого», а их не выпускают. На меня вся надежда. Так что жди завтра своих приятелей.
Когда она возвращалась с билетами, дома уже варилось и жарилось. Позже, став хозяйкой, Валя старалась сама быть такой же хлебосольной и радушной.
Накануне Восьмого марта отец сунул ей в руки сверток:
— От матери и сестер, да и от меня тоже.
Валя ахнула — такого красивого платья у нее не было никогда. Надела — точь-в-точь по фигуре, и тут же куда-то убежала, вызвав недоуменный возглас матери:
— Вот гулена-то, ни свет ни заря идти в таком платье.
Восьмого марта Валя с самого утра ждала Юру, а он пришел только назавтра с двумя веточками мимозы.
— Поздравляю с праздником, Валечка. Вчера не мог вырваться. Это — тебе и маме.
Она провела его в комнату, тихо сказала:
— Поздравляю тебя с днем рождения. Возьми вот это, — и подала незапечатанный конверт.
Он достал из него две фотографии. На одной Валя в белом халате, настоящая медицинская сестра. А на второй — она в новом нарядном платье.
— Прочти надпись на обороте. Он перевернул фотографию.
«Юра, помни, что кузнецы нашего счастья — это мы сами. Перед судьбой не склоняй головы. Помни, что ожидание — это большое искусство. Храни это чувство до самой счастливой минуты. 9 марта 1957 года. Валя».
Он заглянул в самую глубину ее сияющих глаз и поцеловал.
— Валя, будь моей женой.
Почему-то на весну приходились самые главные события в его жизни.
Весеннее небо раскинулось над ним, огромное, бездонное. Долгожданный МиГ вынес его в эту синюю высь.
Машина будто вздрагивает от нетерпения, земля из-под шасси уходит со свистом, высотомер показывает сразу тысячи метров и ползет дальше, дальше, дальше. Этот полет уже не птичий. Сюда птицы не залетают. Сюда доносится дыхание космоса. Земля, жизнь — там, внизу. Там города, села, бури, приливы и отливы. Оттуда следят за твоим полетом инструкторы, друзья. Очень важно знать, что ты здесь — не один, что невидимая, но крепчайшая нить связывает тебя с родной землей, братством летчиков. Не плошай, в тебя верят.
Острокрылая стальная птица набирает скорость. Вначале казалось, что взлет происходит так же, как на Яке, но это только секунды, и вздыбленный самолет несется ввысь.
— На высотомере уже пять тысяч метров! — вскрикнул Юрий.
— А, почувствовал реактивную мощь! — рассмеялся его инструктор, старший лейтенант Анатолий Колосов.
Самолет перевернулся через крыло и стремительно понесся к земле. Какая-то невероятная сила втиснула Юрия в сиденье. А машина, выйдя из пикирования, опять помчалась ввысь, описала вытянутый эллипс и после вторичного пикирования пошла на такой разворот, что дух захватило.
— Берите управление, — сказал Колосов.
Юрий взялся за ручку.
— Ну как? — спросил инструктор.
— Самолет управляется легко.
Да, здесь важен не только порядок действий, но и точность, плавность всех движений. Особенно трудно сохранять высоту. Немного не рассчитал — нет пятисот метров.
— Что за рывки, Гагарин?
— Сиденье низко. Плохо просматривается земля, затрудняется ориентировка при посадке.
— В следующий вылет подложите что-нибудь под сиденье.
— Есть подложить.
— Почему улыбаетесь?
— Подумал, что сегодня вечером сошью себе подушечку. Рацпредложение тоже.
— Шутки в сторону. Хотя над подушечкой подумайте всерьез.
— Есть — в сторону, есть — подумать.
Он все равно улыбался. Этот красавец МиГ уже подвластен его рукам. Ну и машина! Ничего не скажешь — легкая, красивая. Мечта сбылась! Даже запел, как всегда в минуты душевного взлета:
Он не сказал бы, когда и где слышал мотив этой незатейливой песенки, переменив в ней только первое слово «Хаз-Булат» на Акбулат. Ядгар Акбулатов — его новый инструктор на МиГе, человек, влюбленный в реактивную авиацию, отлично знающий свое дело. Уж он-то вытряхнет всю душу, если глубокий вираж выйдет не совсем чисто. Гагарин это знает.
Кто только не учил его: русские, украинцы, татары, эстонцы, башкиры.
— Гагарин, если вы еще в полете запоете, будете драить полы.
— Виноват, как-то само по себе поется.
Вечером Акбулатов подвел итог учебных полетов.
— Некоторые уже и песни в небе распевают. Значит, начнем отрабатывать групповую слетанность. — Острым взглядом окинул лица курсантов. — Вертикальные фигуры получаются лучше всех у Гагарина.
…А позже, один на один, спросил заботливо:
— Как переносите перегрузки?
— Нормально.
— Но вы чувствуете их?
— Да, конечно. Я их освоил.
— А как при этом справляетесь с машиной?
— Стараюсь выжать из себя все, чтобы ее подчинить.
— Получается?
— Думаю, что да. Так и проверяем друг друга — кто сильнее.
— Пожалуй, вы будете хорошим летчиком, если тщательно отработаете глубокие виражи. Не допускайте большой крен.
Акбулатов хвалил редко. Он приучал их к мысли, что для летчика мужество — черта обычная, будничная.
Храбрости и хладнокровию он учил каждодневно, как орел своих орлят. Потому на ходу скупо ронял:
— Даже в плохих фильмах и книгах летчиками не рождаются.
А то вдруг, ни к кому не обращаясь:
— На везение и случай надеются только дураки.
А дураками быть не хотелось. Усваивали накрепко: «авось» не вывезет. Им передавались его хладнокровие, строгая требовательность прежде всего к себе.
Все выше, все шире распахивалось перед ними небо!
ВЕЛИКОЕ НАЧАЛО
Приближались выпускные экзамены. С раннего утра до сумерек курсанты пропадали на аэродроме. Подтянулись, загорели, повзрослели за последнее лето. Без пяти минут летчики, как-никак! У некоторых такие опаленные ветрами и знойными лучами лица, как у того казаха в меховой шапке, которого они увидели здесь впервые два года назад. Общее нелегкое дело спаяло их в дружную семью. Здесь была своя мера дружбы. Зазнавался — с шуткой, но «давали по носу». Заболел — носили в санитарную часть все лакомства, что получали в материнских посылках. Отставал в учебе после болезни — тихо, спокойно помогали подтянуться.
Летали с упоением. Каждый сам, без подсказки, дорабатывал то, что еще не совсем получалось. В один из таких дней Гагарин увидел бегущего к самолетам Юрия Дергунова. И по тому, как он бежал, подпрыгивая, бросал в воздух шлем, понял: что-то случилось. А Юрий кричал издали:
— Спутник! Спутник запустили!
— Какой спутник?
— Искусственный спутник Земли!
— Кто его запустил-то?
— Наши, конечно! На околоземную орбиту.
— Ура-а!
— А скорость-то, братцы, восемь километров в секунду!
Все тотчас ринулись к радиоприемнику. Слушали, затаив дыхание. Повторяли названия городов, над которыми пролетал спутник.
И хотя Оренбург не был назван, решили по очереди на всякий случай ночью подежурить. А вдруг да и увидят!
Выразительнее всех слов были чуть, писклявые, как голос младенца, звуки: «Бип! Бип!» Итак, безмолвие космоса нарушено. Вот оно, великое начало! Это понимали все: курсанты и преподаватели. Училище гудело. Споры, планы, предложения.
— Что дальше?
— Все ясно — полетели в космос!
— Не человек же, спутник.
— Теперь полетит и человек.
— Лет через десять!
— Что вы! Гораздо быстрее.
— Вряд ли.
— Конечно, не раньше. Одно дело запустить вокруг земли шарик, другое — человека.
— Да, задачка! В таком шарике, только побольше, наверное, и человек полететь может.
— Тоже сказал — шар! Тут нужен какой-то особый звездолет.
— Слушайте! А почему день какой-то обычный? Громы должны греметь, сверкать во все небо молнии.
Дергунов молча слушал, о чем-то думал. И это было странно. Гагарин затормошил возбужденно:
— Ты что, не рад, что ли?
Тот взорвался:
— Сказали! Космический звездолет! Вы что фантазируете? Хочешь — лети на Луну, хочешь — на Марс или Венеру. Да вы знаете, сколько еще людям идти да идти после этого серебристого шара. Сто лет!
— Ну уж! Бери поменьше!
— У меня к тому времени все равно радикулит будет!
— Что верно, то верно! Наверное, полетят другие — помоложе нас.
— А думаешь, я не хотел бы оказаться в том звездолете?
Вот о чем он затосковал, мечтатель Юрий Дергунов, вот отчего у него так внезапно испортилось настроение: он готов сегодня, завтра, хотя бы через год полететь в космос! Но прикинул, что свершится это, пожалуй, не так скоро. К тому времени у других будут зорче глаза, гибче тело, моложе ум. Они полетят — не он. Это его не устраивало.
А день действительно был до обидного обычный, серый, осенний. Светило из-за косматых свинцовых туч вполнакала солнце, и не было ему никакого дела до того, что на весь земной шар зазвучало русское слово «спутник».
А люди с непокрытыми головами стояли возле уличных репродукторов весь день четвертого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. Стояли, ловили необычные звуки: «Бип! Бип! Бип!» И в училище мало кто спал в ту ночь — первую ночь с ликующим «Бип! Бип!» над миром.
Утром говорили о том же. Юрий Дергунов опять был молчалив, что-то обдумывал, а потом внезапно исчез куда-то. К обеду вернулся и, не выдержав, сознался:
— Только тебе говорю. Знаешь, я все же дам телеграмму. А? Как ты думаешь? Ведь кто-то первый полетит в космос? А может, нужен будет сразу целый экипаж звездолета. Думаю, что все же дело это затянется ненадолго. А то и комсомольская путевка потом не поможет.
— А по какому адресу ты дашь телеграмму? — перебил его Гагарин.
— Да что адрес-то! Он, по-моему, простой. Так и напишу: «Москва. Спутнику». Думаю, дойдет.
— Не знаю.
— А ты? Не хочешь? — спросил требовательно, в упор.
Юрий Гагарин ответил серьезно:
— Надо все хорошо обдумать, чтобы мальчишками там не посчитали. Ты не спеши.
— Смотри, не опоздать бы.
— Нет, Юра, телеграмму пока давать не стоит. Наверное, кого надо будет, позовут, потому что это должны быть люди особые. Очень сильные, выносливые, знающие.
Спустя несколько дней Гагарин показал другу «Правду». Черным по белому было напечатано в ней о том, что в адрес «Москва. Спутник» поступило 60396 телеграмм и писем.
— Значит, твоя была бы…
— Выходит, так, — взъерошил волосы Юрий Дергунов, — хотя до сих пор не уверен, что поступил правильно, тебя послушался, другие уговорили. А покорные не бывают скакунами.
— Наши скачки впереди.
ЗОЛОТЫЕ ПОГОНЫ
Завтрашние летчики взлетают один за другим в воздух, а полковник Кибалов зорко смотрит вслед. Он — председатель Государственной экзаменационной комиссии. И его лицо светится радостью. Хороший выпуск.
Все, курсанты и наставники, возбуждены. Кажется, даже ветер дует какой-то новый, сильный, неведомый. В коридорах училища — взволнованные выпускники. Идут последние экзамены. Открываются тяжелые дубовые двери — и выскакивают счастливчики, которым теперь кажется, что случись еще раз пройти через все эти экзаменационные муки, они бы уже не выдержали. А третьего ноября в межзвездье победно засигналил новый искусственный спутник Земли. Юрий Дергунов на этот раз ликовал совсем по-мальчишески:
— Ребята! На нем собака! Лайка! Маленькая живая собачонка — Лаечка!
Он не давал спать никому, а Гагарину особенно:
— Не мышь какая-нибудь, а собака, понимаешь, что это значит?
За ужином следующего дня решительно сказал:
— Пора!
— Ты забыл, сколько их там?!
— Чудак! Они же — студенты, рабочие, инженеры. А тут летчик, понимать надо. Там не станок, а штурвал и триста разных приборов. Мы-то уж кое-что знаем.
— Это, конечно, верно.
— Смотри, Юра, как друга предупреждаю, опоздаем.
— Нет, я так с ходу не решаю. Вот поеду, куда пошлют, присмотрюсь к себе.
Когда отправляли вторую собаку, Звездочку, рыжую дворняжку, он был уже на космодроме и сам впервые наблюдал за всеми приготовлениями к старту.
Но пока что ему выписывали тот самый документ, который открыл дорогу в небо и на космодром.
В аттестационной комиссии ему предложили:
— Поскольку закончили училище по первому разряду, вам предоставляется право выбора места дальнейшей службы.
— Где?
— На Украине. Там сразу будет квартира.
— Хотите, оставайтесь здесь летчиком-инструктором. Будете сами обучать курсантов. Город наш с большим будущим. У вас жена еще учится. О ней подумайте. Все и устроится сразу. И квартира уже есть.
— Нет, мы всей четверкой решили ехать в Заполярье.
— Кто же в вашей четверке?
— Дергунов, Репин, Злобин и я.
— Чем же вызвано это решение?
— Мы — комсомольцы. В Заполярье самые сложные метеорологические условия.
— Что ж, похвально.
Валя, узнав о таком решении, вздохнула:
— Придется прощаться с училищем.
А он спокойно, терпеливо объяснял, убеждал:
— Валюша, ты должна доучиться. Это — главное. Думаешь, мне одному не будет тоскливо? Вначале все устрою сам, ведь там пока и квартиры не обещают. Я-то тертый калач, в общежитии поживу какое-то время, потом все образуется, а ты приедешь к готовому шалашу.
Она улыбалась сквозь слезы и вторила ему шутливо:
— А с милым и в шалаше рай.
— Буду писать тебе часто-часто.
— Хорошо, Юрочка, я тоже буду писать часто. Видно, такое мое теперь счастье: ждать.
— И ты начинаешь роптать?
— Нет, что бы там ни случилось, я хочу только одного: быть всегда рядом. Но раз надо, то завтра утром я проснусь и скажу тебе: так нужно! И стану опять веселой. А сегодня, не обессудь, мне нелегко.
На улице Чичерина готовились к свадьбе. Варвара Семеновна успевала командовать всеми. В несколько рук лепились пельмени, пеклось и жарилось все, что было в изобилии на осеннем оренбургском базаре: гуси, утки, полупудовые индюки.
Валин отец придумывал новые блюда: сом в майонезе, судак запеченный, карась в сметане. А Юрию сказал:
— Ты дружков-то пригласи побольше. И тех, кто бывал у нас, и других тоже.
Юра добродушно улыбнулся:
— Иван Степанович, за этим дело не станет. Придет вся эскадрилья.
Отец обрадовался: свадьба будет настоящая, уральская, многолюдная, но что-то засомневался вдруг в значении слова «эскадрилья». Спросил у жены, она тоже не знала. Одна из сестер навела справку у мужа. Тот был далек от летных дел, но вроде бы слышал где-то, что людей в эскадрилье все же многовато. Было отчего не спать! Дружное семейство повыше засучило рукава. Иван Степанович успокаивал своих домашних:
— В тесноте, да не в обиде! Всех напоим, накормим. Всю эскадрилью!
Гостей встречала Валя. Такая праздничная, легкая. Что-то а лице ее появилось неожиданно новое, то ли от прически, то ли от блеска глаз. Юра снял шинель. Валя ахнула, она еще не видела его таким, в офицерской форме. Забыв о гостях, о друзьях, что заполнили всю прихожую, она нежно обняла его и впервые поцеловала при всех. А потом сказала подругам:
— Знакомьтесь, мой муж.
Варвару Семеновну больше всего теперь заботило, как разместить гостей: родни-то полным-полно, подругами Валю тоже судьба не обделила, придут обязательно все, да кто же его знает, сколько друзей у жениха. Составили все столы, даже кухонный. Мало. Взяли у соседей. Мало.
Народ шел да шел. Тогда кто-то предложил снять с петель дверь. Сняли, положили на козлы, накрыли хрустящей скатертью.
Всех разместили. Хорошая вышла свадьба. Особенно веселились за импровизированным столом на козлах — там сидели новоиспеченные военлеты.
Среди них заметно выделялся Юра Дергунов, высокий, в ладно сидящем кителе. Он без конца шутил, веселил свой край застолья, то и дело поглядывая на молодых.
— Горько! — громче всех кричал Алеша Ильин. На его щеках от одной рюмки вина зардел такой румянец, что был он похож скорее на юную девушку, чем на бравого лейтенанта, каким представлял себя в новом необмятом офицерском кителе.
Иван Степанович, разомлевший от хозяйской суеты, довольный, счастливый, кивал в ответ на шутки, поздравления, то и дело выходил на кухню, чтобы вернуться с очередным шедевром кулинарного искусства. В доме стоял веселый гам, вдруг кто-то из гостей крикнул:
— Внимание, сейчас будет передано по радио важное сообщение!
Все замерли, включили радио на полную мощность. Юрий Левитан читал правительственное сообщение о запуске в космос третьего спутника Земли.
И будто не за свадебным застольем разгорелся спор.
— Теперь-то скоро полетит человек!
— Но кто он будет?
— Скорее всего, известный ученый.
— Вряд ли. Наверное, пошлют врача, чтобы проверить влияние космоса.
— Нет, пожалуй, больше всего подойдет подводник. У них самый приспособленный к перегрузкам организм.
Гагарин сказал уверенно:
— Пошлют летчика-испытателя.
— Почему так думаешь?
— Надеешься сам?
— Да при чем тут я?.. Рассудите сами. Ученый, даже академик, врач, подводник — все они должны лететь еще с кем-то, кто будет вести космический корабль. А кому же еще лучше сесть за штурвал, как не летчику?
Иван Степанович внес огромное блюдо с беляшами. Но и это не отвлекло гостей от разговора о космосе.
Отмечали, собственно, сразу три события: свадьбу, сорокалетие Октября, посвящение в офицерство. Теперь к традиционным тостам прибавился новый. Юрий Дергунов предложил:
— За Лайку! За ее хорошее и веселое настроение там, в космосе.
Вале пришлось объяснить Варваре Семеновне:
— Это, мама, тост за спутник. Юра мечтает тоже когда-нибудь слетать.
Веселость у нее как рукой сняло: страх-то какой!
— Наш Юра?
— Нет, Дергунов.
У Варвары Семеновны отлегло от сердца.
Оренбургский вокзал. Встречающие и провожающие, чьи-то прощальные поцелуи, лукавые глаза, счастливый смех, горячий шепот. Такие контрасты, такие разные судьбы.
Блестят начищенные пуговицы, лейтенантские погоны. Новенькие шинели щеголевато облегают крепкие плечи. Большие снежинки падают на живые лепестки последних хризантем, на теплые, еще покрытые летним загаром щеки.
Юра Гагарин с Валей едут в Гжатск. Почему-то плачут Валины сестры, мама, а она счастливо улыбается.
Юрий проснулся ночью то ли от размеренного стука колес, то ли от тревоги, внезапно охватившей его. Что это? И окончательно стряхнул сон. Заглянул вниз. В синем сумрачном свете ночника едва различил тугие косы на подушке. Спит, свернувшись клубочком, подтянув колени. На пол спустился конец одеяла. Бесшумно спрыгнул, укрыл ее — и опять на верхнюю полку, чтобы через несколько минут провалиться в тревожно-счастливый сон.
Весь длинный путь до Гжатска для нее был соткан из удивительных важных событий: Юра подал ей полотенце. Юра позаботился о чае. Юра, Юра, Юра… В переполненном вагоне они были вдвоем.
В Гжатск молодожены ехали, чтобы там еще раз отпраздновать свадьбу, на этот раз в доме Гагариных. Так было решено с самого начала: чтобы не обижать родителей. Алексей Иванович прихварывал и не смог приехать в Оренбург.
Анна Тимофеевна всплакнула и крепко обняла невестку, пожелала сердечно, от всей материнской души:
— Чтоб у вас радость и горе — все пополам!
И все опять было так, как положено быть на доброй свадьбе. И тут не обошлось без разговора, в котором то и дело звучали еще непривычные слова: «спутник», «орбита», «космос».
Старший брат Валентин томился, стеснительно выжидал, что Юра, как человек, близкий теперь к небу, сам кое-что расскажет ему о том, что затевается в космосе. А Юра все молчал. Тогда он не выдержал и спросил прямо:
— Что там говорят у вас насчет космоса? Скоро человека пошлют?
— Разное говорят. Наверное, теперь скоро кого-то и пошлют.
Алексей Иванович сразу прислушался к разговору, переспросил:
— Повтори-ка, Юрка, может, я чего не расслышал в таком непривычном деле?
— Скоро, говорю, человека пошлют в космос, к звездам.
— Очень даже свободно, — рассудил отец. — Найдется, поди-ка, такой сорвиголова… — И лишь когда за столом от мала до велика все рассмеялись, он поправился: — Смельчак, говорю, такой найдется. И смеяться тут нечего. Нам, конечно, хлеб-соль с ним не водить, а уж коли суждено кому-то скоро лететь к звездам, так вот и выльем за его здоровье. Нелегко, поди-ка, будет слетать ему так далече-то.
Вот и куплен билет до Оренбурга. Проводил Валю на Казанский вокзал. В купе развлекал до последней минуты. Она изо всех сил крепилась, говорила, чтобы не форсил там, в Заполярье, одевался бы теплее, а глаза все наливались слезами. Скатилась одна, потом уж осмелели и другие.
— Ну вот, а говорила, что все понимаешь.
— Я-то, Юрочка, все понимаю, только грустно очень.
А у самого тоже защемило тоскливо сердце.
Он делал все, чтобы облегчить разлуку. Часто-часто приходили из Заполярья в Оренбург письма, телеграммы. На столе у Вали появилась фотография с надписью:
«Моей Вале, дорогой, горячо любимой… Пусть фотография поможет тебе беречь нашу вечную всепобеждающую любовь. 16.03.58. Юрий».
Я ПОНЯЛ: МЕДЛИТЬ БОЛЬШЕ НЕЛЬЗЯ
Да, пенять не на кого — эту мглу и снежные заносы Юрий выбрал по доброй воле. Направление в штабе получили в дальний гарнизон. Деревянный барак назывался здесь гостиницей. Аэродром опоясали сопки, над ними постоянно клубился туман с Ледовитого океана. Летные книжки новичков долго еще были чистыми. Пришлось доучиваться, хотя здесь те же МиГи, на которых взмывали в небо в училище. Предстоял еще один экзамен на право летать в условиях Севера.
Так начиналась служба. Жили дружно, офицерским братством. Центром группы оренбуржцев были Гагарин и Дергунов.
На аэродроме ревели машины, поднимались в воздух. Значит, летают, значит, полетят и они. В марте, когда на убыль пошла заполярная ночь, Гагарин взлетел в небо Севера. Потому и улыбался так счастливо с с фотографии, которую Валя получила еще в Оренбурге. Не верилось, что летчик в меховом комбинезоне и унтах, кажущийся таким неповоротливым в новом одеянии, — тот самый худенький Юра Гагарин. Возмужание в тех условиях, как и послужной список, шли «год за два». Он успешно прошел специальную программу ввода в строй, где нужно было знать не только штурманское дело, но и тщательно изучить район полетов. Пятисотметровые сопки при плохой видимости усложняли полеты. Четвертый разворот при заходе на посадку надо было делать на высоте не менее четырехсот метров.
В его летной книжке одна за другой появились записи: произвел посадку на «отлично», совершил самостоятельный вылет. А летать приходилось в плотном, как молоко, тумане, которому нет ни конца, ни края, в дождь со снегом. Снова испытывала его судьба: при первом самостоятельном вылете он запутался в снежных вихрях, но хладнокровно дождался (а горючего осталось в обрез) командира звена, и тот указал посадку.
Наконец наступило короткое заполярное лето. Тундра покрылась мелкой травкой, бледными, без запахов, цветами; в ручье, среди сопок, плескалась форель. Хмурое небо постоянно сеяло то дождем, то снегом.
Когда выдавалось свободное время и был хороший солнечный день, Юрий шел с товарищами на речку ловить форель. Он уже разглядел, что и в неброских красках Севера есть своя прелесть. Безмолвие тундры успокаивало после очередного полета. Хорошо было бродить по кустарникам, сидеть с удочкой у реки. Тихо журчала вода, а мысли витали далеко-далеко, у реки Урал. Но все чаще и чаще будоражили позывные: «Бип! Бип! Бип!» Они мерещились в безмолвии тундры, он слышал их в реве моторов.
Бесценны были те часы над речкой, прогулки по заросшим корявым кустарником сопкам. Ходил и думал: чередуются день и ночь, дружная, в ручьях, весна и щедрое лето. За осенью наступает зима, и ничто не путается, не теряется. Порядок, как в образцовом хозяйстве. Ритмы Земли или ритмы Вселенной? Как они властвуют над жизнью? Сколько в мире еще загадок и где разгадки? Завтрашний день авиации уходит в галактику, в космос.
Именно в заполярной тундре завершилось то, о чем смутно мечтал в училище. Именно там решил: медлить больше нельзя. Полеты становятся все сложнее, и он отлично справлялся с ними. У него был хороший глазомер; он научился летать по приборам и в облаках «вслепую», изучил радионавигацию, легко переносит перегрузки на пилотаже и многое другое, что подтвердило предсказание Акбулатова: «Из вас выйдет настоящий летчик».
Заместитель командира эскадрильи Борис Федорович Вдовин после одного из совместных полетов сказал:
— Силен ты, брат, силен. Своих учителей кладешь на лопатки. Так действуй и впредь.
Доволен был Вдовин и Дергуновым. Как-то после тренировочного боя Юры с одним из опытных летчиков он сказал Алексею Ильину:
— Этот тоже уже «прорезался».
Ильин переспросил, довольный за своего друга:
— Вы хотели сказать, что сегодня он хорошо провел бой?
— Да, Дергунов будет смелым летчиком. Впрочем, вся ваша оренбургская группа сильная. У каждого намечается собственный почерк в небе.
Ильин слово в слово передал этот отзыв Дергунову, когда тот приземлился. Юрий, красивый, стройный даже в меховом комбинезоне, дурачась, поднял, покружил товарища и, смеясь, сказал:
— Бродит, бродит и в нас силушка. Неужто не покорится ей северное небо? Да мы через полгода будем такие «прорезанные», что только держись!
К Луне устремилась космическая ракета, обогнула ее, сфотографировала невидимую часть и передала фотографию на Землю. На следующий день Гагарин подал рапорт командиру части.
«В связи с расширяющимися космическими исследованиями, которые проводятся в Советском Союзе, могут понадобиться люди для первых полетов в космос. Прошу учесть мое горячее желание и, если будет возможность, направить меня для специальной подготовки».
Вскоре Юрия вызвали на комиссию.
Валя приехала к нему в августе, после экзаменов.
Юра ахнул, увидев жену в окружении чемоданов и свертков. Валя рассмеялась:
— Это тебе подарки и подарочки, любимому зятю от тестя и тещи, от сестер и друзей.
В автобусе, на котором они ехали в гарнизон, он честно сознался:
— Ждал я тебя, заждался. А вот жить, Валя, пока негде. Но ты не горюй, что-нибудь придумаем.
Валя сказала весело:
— Говорил: доучивайся, а я пока буду шалаш добывать… Значит, нет для нас шалаша? Ну, это — не главное.
Главное было то, что он всю дорогу в этом тряском автобусе держал ее руку в своей, что кончилась долгая, как полярная ночь, разлука.
Вскоре нашлась и комната. Знакомая знакомых уехала, как здесь говорили, «на материк» в отпуск, а ключи от своей квартиры передала Гагариным.
Потом, когда она вернулась, Гагарины получили и свою комнату. Надвигалась полярная ночь с ледяными ветрами и морозами. Юра привез бочку для воды, выпарил ее кипятком с каким-то тундровым корешком и листочками, наносил воды до краев. Затопил печь. Когда она уютно загудела, скомандовал:
— Ну, принимайся, хозяюшка, за свои дела, а мне позволь сходить порыбачить…
— Я обед, конечно, сготовлю. Но ты, может, наловишь форели? Ведь никогда и не пробовала, какая она, эта «царская» рыба.
Юра предупредил:
— Ты, Валя, на всякий случай, готовь закуску. Я пригласил друзей на новоселье. Забегу к Дергунову, пусть покажет заветное местечко, где он черпал форель ковшами.
Когда оба вернулись, комната была неузнаваема. На окне висели шторы, полы до блеска вымыты, по ним из конца в конец бежала веселая дорожка, на столе стояло что-то пахучее. Валя затормошила обоих:
— Где же ваша рыба?
Дергунов взял удар на себя:
— Видишь ли, форель предчувствует полярную ночь и готовится к зимовке, ушла вглубь…
Посмеялись доброй выдумке товарища.
К зимовью готовилась и молодая семья. Юрий по опыту прошлого года уже знал: зимой в Заполярье самое главное — тепло, а тепло — в дровах. Вечером, надев ватники и куртки, они дружно пилили бревна. Юра колол. Потом вместе, разгоряченные, побросав на землю шарфы и шапки, складывали дрова в поленницу.
В один из таких вечеров Валя вдруг выпустила ручку пилы, неловко осела на кучу дров. Он подошел, испуганно опустился рядом на корточки, заглянул в побледневшее лицо:
— Тебе плохо?
Широко открытые, потемневшие глаза смотрели радостно и встревоженно:
— Юра, у нас будет ребенок.
Он осторожно поднял ее с дровяной кучи, все еще испуганный:
— Тебе лучше? Ну, Валя, так напугала и обрадовала сразу. Отпилилась, родная, пошли домой.
Не удержался, прямо на улице поцеловал ее в глаза, губы, щеки.
Дергунов, пробегая мимо — опаздывал в кино, остановился:
— Ну, Юра, избалуешь жену…
Тот повернулся, ответил счастливый:
— Заслужила! А ты куда таким галопом?
— В кино опаздываю.
— Уже опоздал. Знаешь, пойдем лучше завтра все втроем, а сегодня бери в руки пилу и прикончим эти бревнышки. А Валя нам чай приготовит с вареньем оренбургским.
Дергунов снял шинель, надел куртку. А Валя еще долго с его шинелью в руках смотрела на быстро растущую поленницу. Таким он и запомнился ей: веселый, крепкий, с пилой в спорых руках. На следующий день Юры Дергунова не стало: разбился на мотоцикле. Все были потрясены…
ЖЕНА
Вторая полярная ночь не казалась Юрию Гагарину такой лютой — рядом была жена. Она научилась распознавать в воздухе самолеты «своей» третьей эскадрильи и, налепив сотни две пельменей на всех, с кем может зайти муж, уходила на аэродром. Там часами прогуливалась, поджидала, волновалась, особенно когда они улетали к морю. Ей казалось, что над сушей все же спокойней: как-никак, земля надежней, что бы ни случилось, не то что над ледяным морем.
Взлетали и возвращались самолеты, а Юры не было. Двести шагов вперед, двести назад. Давала себе слово: еще пять раз в одну, в другую сторону, не появится — уйду. Шло время, а она не уходила, ноги не слушались. Потом привыкла, успокоилась.
В гарнизонах знают цену каждому прожитому дню. Здесь — преданные подруги, надежные друзья, крепкие семьи. Жизнь на краю земли во имя дел обыденных и простых.
Вторая полярная ночь длиною в несколько месяцев, наверное, была бы непереносима, если б не было Валиного ожидания, уюта зеленой настольной лампы, тепла, что струилось от натопленной печи, маленьких бубликов, которые она пекла к утреннему кофе.
В ту зиму Гагарины много читали, впервые у Вали было столько свободного времени. Управившись с домашними делами, она шла в библиотеку, выбирала книги, чтобы вечером, устроившись с вязаньем, слушать Юрино чтение. А однажды он принес тонкую книжечку, помог перемыть посуду и начал читать. Чем дальше, тем взволнованней у обоих лица.
Какой-то далекий, неизвестный ей Экзюпери писал все про нее, про ее ожидания и муки.
Дальше читала Валя:
«С вами хочет говорить госпожа Фабьен…
Он услышал далекий голос, слабый, дрожащий, и тотчас понял, что не может сказать ей правду…»
Дальше читать не могла, захлопнула книгу, ушла в свое, грустное: «Доля-недоля, с какой стороны, из-за какого угла от нее подвоха ждать».
Юра обнял ее за плечи, участливо заглянул в глаза, затормошил, смеясь:
— Ты знаешь, мне однажды в Оренбурге одна старая-престарая цыганка нагадала, что я буду жить до ста лет и у меня будет трое детей…
Она понемногу успокаивалась, улыбалась в ответ. Знала, никогда-то он не спрашивал гадалок. И перекидывала мостик к тому, о чем теперь постоянно думали.
— Хочу, чтобы мальчик был.
— Мне, Валюша, все равно.
— Утром проснусь и три раза повторяю: «Пусть будет мальчик».
— Хорошо, что вовремя созналась…
— Почему?
— А потому, что теперь, если не поздно, говори наоборот: «Пусть будет девочка».
— Но все мужчины хотят сыновей.
— А мне нужна дочь.
— Странно.
— Ничего странного, две красивые женщины в доме — чем плохо?
…Родилась Леночка. Он держал ее впервые на руках — и не верилось, неужели это и есть то важное существо, которому дано такое длинное имя: Елена Юрьевна Гагарина. Забот прибавилось. Служба отнимала времени все больше, но Юра старался выкроить час-другой для дома. Какой бы ни был тяжелый у него день, с порога весело кричал:
— Принимай помощника!
Валя еще ничего не знала ни о рапорте, ни о первой медицинской комиссии, которую он благополучно прошел, тогда как многим другим сказали: «Летайте, ребята, но не выше стратосферы».
А он ждал, когда вызовут второй раз. Опять будут выслушивать, выстукивать терапевты и невропатологи, ларингологи и хирурги, колдовать окулисты. Впервые нельзя было посоветоваться с женой, поговорить. А она почувствовала что-то неладное, забеспокоилась: может, он устает от Леночки? Купила лыжи, посоветовала шутливо:
— Сходи-ка на лыжах к ручью. Как там форель поживает?
Он убегал на лыжах в тундру, делал несколько кругов, а о том, главном, думалось опять и опять: «Пожалуй, больше не вызовут, хоть и прошел комиссию. Щупловат, маловат, а там вон какие были чудо-богатыри!»
И тут же успокаивал себя — на случай, если его мечта не исполнится: «Да почему, собственно, я? Сколько там прекрасных парней. Но ведь сказал же Евгений Анатольевич, что у меня вестибулярный аппарат просто классический…»
Все-таки пришел вызов и на вторую комиссию. Она была сложней первой: биохимические, электрофизиологические, психологические методы исследования, проверялась память, сообразительность, собранность движений и многое-многое другое, после чего Евгений Анатольевич Карпов сказал:
— Знаете, Гагарин, стратосфера для вас — не предел.
Весенним звоном звучали эти слова, когда возвращался домой. Вместе с весной открывалась новая, важная страница его жизни.
К Юриному дню рождения Валя испекла огромный пирог, даже двадцать шесть свечей где-то раздобыла. Пригласила гостей — вечер был прощальным. Накануне Юрий сказал:
— Готовь чемоданы. Буду летчиком-испытателем.
— Каким, где, когда?
— Поедем куда-то в Подмосковье.
От волнения выпустила из рук чашку с молоком для Алены. Он рассмеялся:
— Видишь, чашка разбилась, к счастью… Да ты что, Валечка, побледнела-то как? Это же исполнилась моя самая заветная мечта…
За столом разговорам не было конца. Все уже знали, что они уезжают, что Юрий будет испытателем новых реактивных машин. В последний раз пели любимые песни. На прощанье Валя раздарила все варенье.
На следующий день упаковали чемоданы, отдали соседям нехитрую мебель. Провожающих оказалось так много, что не верилось, неужели у них столько друзей-товарищей.
В последний раз Юрий Гагарин вдохнул заполярный воздух, послушал рокот самолетов родной эскадрильи. Только Валя заметила, как появилась у него в эти дни необычная задумчивость. Подумала: что-то самое важное он таит от нее.
ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ
Впервые мы увидели его портреты 12 апреля 1961 года. Обрадовались — хорошее, доброе лицо у этого парня. Четырнадцатого апреля он улыбался миллионам людей с экранов телевизоров всех стран — и покорил все народы. Он стал любимцем планеты. Наши друзья и даже наши недруги на десятках языков писали: «Русские знали, кого послать первым». Потом он заулыбался с обложек книг, с глянца журналов, открыток, конвертов, марок и прочно вошел в нашу жизнь как частичка Родины.
Он прилетел в Красноярск в сентябре 1963 года на слет молодых строителей Сибири и Дальнего Востока. Все ждали его у входа в здание городского театра музыкальной комедии, где проходил слет.
Осветители включили все прожекторы, когда на трибуну взбежал Юрий Гагарин — молодой, стройный, с лучистыми глазами. Зал замер. А он улыбнулся. Так вот вы какой, Юрий Гагарин! Зал буквально взорвался от рукоплесканий. Они долго не затихали. Он поднял руку. Все смолкло. Гагарин заговорил:
— В Сибири я впервые. И очень рад, что попал в этот очень красивый, очень богатый замечательными людьми и природными ресурсами край. Мне помнится, на XIV съезде комсомола мы сидели с Германом Титовым рядом в президиуме, и вот дали слово одному товарищу из Братска. Он замечательно рассказывал о строительстве, о комсомольцах Братской гидроэлектростанции. Титов записал себе в блокнот: «Вот куда нужно поехать — в Братск». А я сказал: «Что ж, тогда беру себе Красноярск». Мне очень хотелось побывать в Красноярске, и я с большой радостью приехал к вам.
Аплодисменты, аплодисменты! Таких зал не слышал никогда.
— Комсомольцы! Мне хочется пожелать вам — учиться, обязательно учиться. Наука и техника развиваются быстрыми темпами, на стройки поступают новые машины, разрабатываются новые методы строительства. Это потребует от рабочих больших знаний, нужно много знать, постоянно учиться, чтобы идти в ногу с жизнью, хорошо работать и приносить как можно больше пользы своему народу…
Так закончил он свое выступление.
На следующий день в Дивногорске закладывали памятную плиту в котловане Красноярской ГЭС. Стрекотали камеры кинооператоров. Едва он ступил на строительную площадку, машинисты подъемных кранов включили сирены. Одна, вторая, третья!.. Десятки сирен! Такого салюта не знал еще ни один человек!
Помню торжественность этих минут и его смеющиеся глаза. Подняв над головой алый букет, Гагарин сказал:
— Значит, строим самую мощную в мире ГЭС. Это же здорово!
Его окружили бетонщики, водители КрАЗов, «четвертаков», монтажники. Он говорил азартно, увлеченно.
…Недавно я летала в Красноярск. Товарищи, с которыми работала когда-то вместе, выделили свой единственный кинозал. Мы поднимали из фильмохранилища коробки с выцветшими наклейками. Они знали, что я ищу. С каждым днем росла горка просмотренных лент, а нужной не было. Неужели пропала? Но вот она…
…Юрий Гагарин заулыбался нам с экрана. Еще по-юношески порывистый. Это летопись нашей жизни. Сохранить бы везде, во всех городах, где он был, эти пленки для детей, внуков.
…Вспомнилось, как встречали Юрия Алексеевича на студии…
Мы усыпали дорожку от ворот до крыльца яркими сибирскими астрами. По обе стороны дорожки выстроились воспитанники школы-интерната. Ведь они жили и учились в школе, которая носила имя Юрия Гагарина.
Как только открылась дверца машины, на которой приехал Юрий Гагарин, красногалстучный хор запел песню о космонавтах.
Он, взволнованный, подхватил первоклассника, пошел с ним дальше, а детские звонкие голоса еще торжественней взметнулись в ослепительную небесную высь.
Из неведомых глубин сердца нахлынула волна не испытанной еще радости за него, олицетворявшего то многое, чему мы радовались больше, чем своему собственному маленькому счастью. Вот он идет, первый! Нет, не в заморских же землях рождались Чайковские, Блоки, Павловы, Циолковские, Менделеевы, Королевы…
А его уже окружили маленькие гагаринцы, тянули за руки:
— Пойдемте к нам обедать. Для вас испекли пирог.
— Спасибо, ребята. Я только что обедал. И некогда мне очень. Сегодня улетаю.
— Тогда давайте переписываться.
— Что ж, согласен, если у вас нет «хвостиков».
— Мы с собой двоечников не взяли.
— А у вас их много?
— Да есть еще, хотя и немного.
— Вот когда не будет совсем, вы мне напишете. Договорились?
Первоклассница с глазами-незабудками повязала ему пионерский галстук, а два других отдала в руки.
— Передайте галстуки вашим дочерям, когда они станут пионерками.
— Выполню вашу просьбу, хотя мои девочки еще маленькие, даже не октябрята.
— Ничего, вырастут.
— Это верно. Вы ведь тоже были когда-то маленькими.
Один из мальчиков рассказал Гагарину:
— У нас есть комната-музей летчиков авиаполка «Нормандия-Неман». Наши мальчики хотят стать летчиками и космонавтами.
— Вот как! Тогда я пришлю в ваш музей письмо француза Франсуа де Жоффе. Он — кавалер Почетного легиона и Красного Знамени, летчик авиаполка «Нормандия-Неман».
— Вы не забудете прислать это письмо?
— Договорились же…
Гагарин держался одинаково с королями и воспитанниками интернатов, с премьер-министрами и рабочими, приезжавшими из других городов пожать ему руку. Он был прост и велик, как все настоящее, без подделки и позолоты, потому и тянулись к нему сердца, потому в Японии, в Саппоро, его встречали с плакатами: «Хорошо, коммунизм! Хорошо, Советский Союз! Хорошо, Гагарин!»
Летом 1967 года Юрий Алексеевич и Валентина Ивановна приехали в родной Оренбург.
Приехали Гагарины с Леночкой и Галочкой.
На следующий день я была у них. Мужественней, тверже стал взгляд по-прежнему приветливых гагаринских глаз.
На скатерти стояла обыкновенная снедь: колбаса, домашние пирожки. Все — как в миллионах других семей. Юрий Алексеевич в спортивном синем костюме. Простые из ситца платья на девочках. В мелкий лазоревый цветочек шелк — на Валентине Ивановне. В отцовские колени уперлась локтями Галочка. А он завязывал распустившийся в ее черной косе белый бант. Лена из блюдечка пила чай. Валентина Ивановна хозяйничала за столом. Покоряла неподдельная простота, естественность каждого взгляда, слова, жеста. Глаза за стеклами очков смотрели спокойно, ласково. Прическа была уже не такой, как на том известном снимке, который обошел весь мир. Он был сделан в минуту, когда объявили: «Пошел на посадку». И мир затаил дыхание, считал минуты, а она дрожащей рукой крутила рычаги телевизора, ладонью другой вытирала катившиеся слезы.
Красивые, густые волосы теперь скромно уложены. До прически ли ей с двумя крошками!
— Здравствуйте, Юрий Алексеевич. Я писала вам в Звездный городок. Помните? Мы делаем телепередачу «Парни из нашего города». О знаменитых людях Оренбуржья…
— Да, я получил ваше письмо.
Глаза его смотрели приветливо, но устало: он только что сдал экзамены и с блеском защитил дипломный проект в Военно-воздушной инженерной академии. Но и мне нужно было сделать свое дело — не ради себя, а для тех кому слова его привета в канун пятидесятилетия Советской Родины были бы предпраздничным подарком.
— Такие же письма мы отправили начальнику строительства Красноярской ГЭС Бочкину, поэту Степану Щипачеву. Они согласились принять участие в нашей передаче… Но без вас все не то будет. Может быть, сегодня вы отдохнете, а я приду завтра, послезавтра или когда вам будет удобней?
Кажется, сдался — потеплели глаза.
— Не хотите ли с нами выпить чаю?
Валентина Ивановна не вмешивалась в нашу беседу. Сидела с дочерьми, что-то рассказывала им.
Захотелось и ее привлечь к нашей беседе. Я спросила:
— Может быть, Валентина Ивановна тоже скажет несколько слов?
Она смущенно улыбнулась:
— Нет! Что вы! Я не вмешиваюсь в Юрины дела…
Опять цветы. На этот раз — степные тюльпаны. Стоял нестерпимо знойный полдень. Накануне договорились, что я заеду за Юрием Алексеевичем. Дверь он открыл сам и сказал:
— Я готов.
У подъезда ждала студийная «Волга». Он предложил:
— Здесь ведь недалеко. Если мы не очень ограничены временем, давайте пройдемся пешком.
Мы пошли. Он говорил о вчерашней ночной рыбалке. Я отвечала невпопад — волновалась, проверяла в уме вопросы интервью. Он заметил это:
— Да не волнуйтесь вы.
И засмеялся так открыто, непринужденно и хорошо, что все мои сомнения улетучились.
— Уж как-нибудь вдвоем не пропадем. Будем выручать друг друга…
Это я-то буду выручать его! Его, дававшего интервью сразу сотне корреспондентов.
Вдруг на середине пути он наклонился:
— Порвался шнурок. Вот это осечка.
— Пустяки, Юрий Алексеевич.
— Так ведь знаю, народ там у вас собрался. Вот явлюсь в расшнурованном ботинке. Как-то нехорошо. Выходит, зря мы отпустили машину.
Я предложила:
— Юрий Алексеевич, через дорогу мой дом. У меня наверняка найдутся шнурки.
На нас уже оглядывались. Его узнавали, удивленно и восторженно смотрели прохожие.
— Что ж, пойдемте.
Пока искала шнурки, он подошел к стеллажу с книгами, взял томик Есенина. Прочел что-то и сказал:
— Ну кто еще так сумеет написать?
Стоит у меня томик Есенина с автографом Юрия Гагарина среди самых дорогих моему сердцу книг.
Захлопнулась дверь студии. Раздалась команда:
— Можно начинать! Все готово!
Юрий Алексеевич повернулся ко мне, ободряюще улыбнулся, и все, кто был рядом, услышали знаменитое, гагаринское:
— Поехали…
Я спросила:
— Юрий Алексеевич, мы накануне десятилетия со дня запуска первого спутника Земли. Это событие — начало новой космической эры. Как далеко шагнули мы в освоении космоса?
Он ответил:
— Шагнули за это десятилетие так далеко и успели сделать так много в современных конструкциях космических кораблей и новых источниках энергии для них, что поражаешься величию человеческого разума.
Ветер странствий, как и четыре столетия назад, наполняет паруса каравелл, готовых отплыть к далеким и неведомым берегам. Тропинка в космосе все еще узка, и по обе стороны ее бездна. Надо расширять и удлинять этот трудный путь, но для этого потребуется много труда. Слова «штурм космоса», к которым мы уже основательно попривыкли, имеют очень емкий и глубокий смысл. Зажечь зарю космической эры мог только великий народ, тот, которому по плечу решение многих принципиально новых научных, технических и организационных задач — задач небывалой сложности и небывалого размаха. Стать первым космодромом планеты могла только могучая и крепкая страна. Мы еще порою не осознаем всей грандиозности того, что свершили: тысячелетиями ждал безбрежный океан Вселенной полета корабля с Земли. И он пришел с гордыми буквами на борту: «СССР». Таинственная и опасная, как всегда, дорога первооткрывателей и первопроходцев. Она сурова и полна загадок, она полна тайн. Звездный океан нелегко отдает их человеку. Будут победы, будут поражения и потери, но люди не свернут с этой дороги. Никогда! Они знают, что это нужно всей планете.
Штурм космоса начался не 12 апреля 1961 года, а с выстрела «Авроры» и штурма Зимнего…
Гагарин говорил увлеченно, и все, кто был в студии, заслушались. Он сам сделал паузу, ожидая нового вопроса.
— Юрий Алексеевич, могли бы вы сказать оренбуржцам о космических планах второго полувека Октября?
— Вы знаете, это сложный вопрос. Но с уверенностью можно сказать, что человек выйдет с земных орбит на межпланетные орбиты, конечно, побывает на Луне и на других планетах. Может быть, человек выйдет за пределы нашей солнечной системы, если на то будут возможности, связанные, естественно, с техникой, с созданием новых станций, более тяжелых новых двигателей, новых видов топлива, ну и, естественно, систем автоматического управления. Тут нужно будет решить ряд очень сложных, очень важных биологических вопросов. Я думаю, в будущем 50-летии человечество обязательно изучит планеты солнечной системы. Мне очень бы хотелось пожелать, чтобы больше, как можно больше выпускников нашего знаменитого Оренбургского училища побывало в космосе.
— Как вы чувствовали себя в космосе?
— Американцы писали, что никто не в состоянии предсказать точно, каково будет влияние космического пространства на человека, но скуку и одиночество он будет ощущать в космосе.
Это совсем не так. Я работал и жил жизнью страны. В каждом слове с Земли я чувствовал поддержку нашего народа.
— Чувствовали ли вы борьбу ракеты с силой земного тяготения?
— Да. Очень сильный гул. И в нем столько новых музыкальных оттенков! Наверное, такой будет музыка будущего…
— А красиво там, в космосе?
— Да, конечно. Космос дает человеку наслаждение особой, необычной красотой. Ну с чем бы ее сравнить, чтобы было понятно? Скорее всего, — с полотнами Николая Рериха… Если вам случалось быть на Карадаге в лунную ночь, вы, наверное, чувствовали это величие.
— Хотели бы вы полететь на Луну?
— Очень. Мечтаю об этом. Но кто бы первым ни прилунился, космонавт любой страны, я желаю ему от всей души удачной, счастливой и мягкой посадки. Ведь в конце концов тайны Вселенной и Космоса — это тайны и проблемы всего человечества…
— Если вы полетите в космос еще раз и вам предложат взять с собой одну-единственную книгу, какую вы возьмете?
— Это самый трудный вопрос. Книг-то хороших, настоящих, если хотите, даже любимых, много. Очень!..
— В том-то и суть, что вам предложили выбрать только одну.
— Задача во сто крат потяжелей интеграла. Пожалуй, я бы взял «Как закалялась сталь» Николая Островского.
Когда окончилась беседа, его окружили корреспонденты газет, радио. Я раздосадованно вздохнула: пропали мои труды. Пока мы отпечатаем пленку, пока озвучим ее, радио передаст интервью с Гагариным.
Он угадал эти мысли, ободряюще взглянул на меня и сказал:
— Я дал это интервью только для телевидения. Извините, пожалуйста…
И спросил:
— Я свободен?
Мы пошли к выходу. По дороге он шепнул:
— Выручил я вас? Верно? Приоритет в каждом деле важен. Хоть я не журналист, а кое-что тоже понимаю.
Потом фотографировались, и я проводила его до ворот студии. Последнее рукопожатие. Последний вопрос:
— Юрий Алексеевич, куда же вам за интервью перевести гонорар? По какому адресу?
Прищурил глаза:
— И сумма немалая?
Шутка принята:
— Не обидим…
Ответил серьезно:
— У вас в городе есть школа-интернат. Вот и перечислите им этот гонорар на библиотеку. Только уж не поскупитесь. Идет?
— Все будет в порядке, Юрий Алексеевич.
Дальше он пошел один. Но, сделав несколько шагов, остановился. Из студии бежал за ним мальчик с фотоаппаратом.
— Юрий Алексеевич, остановитесь на минутку, пожалуйста. Я — юнкор. Понимаете?
Гагарин рассмеялся:
— Давай, брат… Действуй…
Защелкал фотоаппарат…
Потом они протянули друг другу руки, попрощались…
Звездными часами человечества назвал Стефан Цвейг Колумбовы и Магеллановы открытия. 12 апреля 1961 года все часы начали отсчет звездной эры.
Что в те минуты, когда оранжевое утро разгорелось над землей, чувствовал он, Юрий Гагарин?
— Какое жизнерадостное солнце!
Отсюда, с космодрома, он отправлял потом в звездный путь одного за другим своих друзей.
Вспомнилось, как сказал он, Юрий Гагарин, улыбаясь всем, кто остался у подножия ракеты:
— Видимость-то отличная! Хороший день будет! Хочу, чтобы мы были всегда вместе. Всегда едины. Вот так! — И он поднял кверху руки, сцепив крепкий кулак.
Только тогда спокойно двинулся к ракете.
О чем еще рассказать? О том, что в Звездном городке растут и хорошо учатся дочки Гагарина, обе очень похожие на отца, особенно когда улыбаются; что с ними живет строгая и красивая их мама, окруженная заботой всего Звездного городка. Иногда летними вечерами, когда зажигаются звезды, на шестом этаже на балконе квартиры № 22 появляется силуэт стройной, невысокой женщины. Дети спят, вокруг царит безмолвие и покой, всплывают в памяти березы в глухом лесу на Владимирщине… Там навсегда разделился для нее мир на свет и тень. А то вдруг улыбнется затаенно: однажды она уехала с подругами в театр, а на хозяйстве с детьми остался Юра. Напевая вполголоса какую-то песенку, он открыл дверь и доложил, как положено военному человеку:
— Товарищ жена, настроение в доме бодрое, дочери перед сном вымыли руки, почистили зубы, накормлены хорошим ужином, часть которого мы предусмотрительно оставили и тебе…
Ах, какой же был у них ослепительно-радостный день, когда он вернулся из космоса! Они наконец остались вдвоем. Он подошел к зеркалу, окинул себя взглядом, дотронулся рукой до Золотой Звезды и смущенно сказал:
— Понимаешь, я даже не предполагал, что все будет так. Думал, ну слетаю, ну вернусь…
А на столе лежали свежие газеты, десятки газет, и с каждой улыбался Юрий Гагарин. Их сегодня читал весь мир. Были и ее портреты в тех газетах. Многие журналисты почему-то цитировали слова, написанные на обороте той фотографии, которую она подарила ему в Оренбурге, где писала о том, что кузнецы своего счастья они сами и что перед судьбой не надо склонять головы. Только почти никто не обмолвился, почему появилась эта надпись.
Однажды, это было на катке, Юра сказал ей:
— Валя, я, наверное, должен был после техникума вернуться в Гжатск и помогать родителям…
— Что случилось?
— Получил письмо из дома, там прямо бедствуют…
— Ты жалеешь, что поступил в училище?
— Если там не сводят концы с концами… А я, крепкий, здоровый парень, ничем не могу помочь… Может, уехать в Гжатск? Я же могу работать литейщиком.
— Значит, оставить училище? — Валя крепко вцепилась в его пальцы. — Юра, милый, никогда и ни о чем я не буду тебя просить, но сейчас поклянись, что ты навсегда забудешь даже думать об этом.
Смотрела на него упорно и настойчиво — ждала клятвы.
— Валюша, ну, ей-богу, клясться я не умею.
Но Валя восприняла все куда серьезнее. И поэтому сказала:
— Тогда повторяй за мной. Отныне и навсегда…
Он, улыбаясь, молча смотрел на свою подругу.
— Юра, это не шутки. Повторяй, прошу тебя… Отныне и навсегда моя жизнь связана с небом.
Юра вторил:
— Клянусь всегда быть верным своей мечте…
А за утренним чаем Валя спросила отца:
— Папа, тебе не нужно нарубить для кухни дров, принести воды?
— Не ты ли решила в рубщики идти?
— Я пойду с ними.
— С кем это?.. С ними?
— Ну, с ребятами нашими. Понимаешь, папа, Юрий должен срочно сколько-нибудь выслать домой денег.
Последние слова она проговорила жалобно, с мольбой.
— Может, и благое дело вы задумали… Да какие у нас заработки? Так, несколько рублей на папиросы.
Но Валины карие глаза засветились радостью:
— Хоть несколько рублей, а все же деньги.
По лицу Ивана Степановича пробежала чуть заметная улыбка.
— Славная у вас дружба… Уж одно это мне по душе…
В воскресенье оба Юрия пилили дрова, раскалывали чурки, а Валя укладывала в поленницу.
Время от времени она шептала отцу одну и ту же фразу:
— Уже на сколько?
Он отвечал таинственно и непонятно:
— Уже на больше.
Она радостно приподнимала брови и кидалась на смену то одному, то другому Юре.
Юра Дергунов был посвящен в тайну воскресника — и тоже старался на полную силу.
Когда работа была закончена и они весело уселись за стол. Юра Гагарин вдруг заметил под своей тарелкой десять рублей.
— Кто это разбрасывается червонцами, хотел бы я знать?
— Заработанный этот червонец-то, — сказал Иван Степанович.
— Нами, что ли?
— Вами… Кем же еще?
— Да мы за так поработали, поразмяли руки-ноги… Какие уж тут деньги… Не годится это меж друзьями, — и отодвинул бумажку подальше от всех троих.
…Однажды, гостя у свекрови, Валя по ее просьбе искала в старой папке, в бумагах какую-то телеграмму и наткнулась на бланки денежных переводов на триста, на двести, на пятьсот рублей. Аккуратно сколотые, тщательно разобранные по годам и месяцам. Стала перебирать бланки: январь, февраль, март, апрель, — это писал Юра. А вот и ее рукой заполнено — май, июнь.
Значит, он был в командировке. Вот опять его почерк: июль, август, сентябрь. В этой стопке денежных бланков не было пропущено ни одного месяца… И ей вспомнился оренбургский каток, одинокая скамейка на обочине и то, как вначале шутливо, а потом серьезно Юра повторял за ней слова клятвы. А вокруг бушевал буран да гремела дивная музыка, которая возносила на горные вершины, к звездам, мерцающим в колодцах бездны: хотелось взлететь в этот скрытый за седыми космами туч, светящийся сад, в тайны его непокоя, в его волшебную гармонию, найти среди тысяч звезд свою собственную, ту, которая будто бы есть у каждого, которая хранит и светит в пути, шепнуть ей: «Гори, гори, моя звезда, гори, звезда приветная. Ты у меня одна заветная — других не будь хоть никогда».
Сколь же хрупки границы меж радостным, солнечным миром счастья и черным адом беды, когда так несказанно тяжко, так тяжко просто ходить по земле, зачем-то кого-то слушать, когда в душе все кричит о боли, о невыносимой скорби, ночью, днем, в полудреме, потому что сна нет.
Как невыносимо тяжек был ей первый год без него наедине с двумя парами глаз, каждую минуту молча и не молча вопрошающих: «Разве навсегда не будет у нас папы?» И шепот маленькой Гали перед сном в самое ухо: «Если я буду очень хорошей и буду учиться только на пятерки, — может, папа приснится на всю ночь… И мы пойдем все вместе в лес за грибами на целый день. Я буду складывать грибы в папину корзину, чтобы у него было больше всех…»
Загнав подальше, в самую глубь сердца, собственную боль, она сделала все, чтобы утешить, смягчить дочерям горечь воспоминаний, чтобы вернуть в дом звонкий детский смех, но ей не вымолить у судьбы забвенья. Ни на миг. Она научилась быть сдержанной в проявлении скорби на людях, с детьми, даже наедине с собой. Но есть одно воспоминанье, которое Валя не может одолеть вот уже немало лет, не может справиться с ним, не может простить себе, хотя вины ее и нет. Но мука потому и мука, что виноватых нет ни на земле, ни на небе. В сотый, а может, уже в тысячный раз корит она себя в одном: все случилось потому, что она не проводила его в этот последний полет. Она лежала тогда в больнице, куда отвез ее Юра 24 марта, в воскресенье вечером. А погиб он 27-го, в среду. Накануне Юра приехал и сказал, что очень занят. Во вторник она его не ждала… После процедур вышла погулять в больничный садик… Гуляла, думала о нем, о том, что и дома забот у него прибавилось тоже, хотя с детьми осталась сестра, но девочки будут скучать без мамы, значит, больше станут льнуть к нему, чтобы и почитал, и погулял с ними, и в кино сходил. Вдруг остановилась машина и вышел Юра. Обрадовалась, побежала к нему. Он ласково, нежно поцеловал ее, пожурил, что легко оделась, не простудилась бы. Сказал, что был неподалеку и не выдержал — решил заскочить на минутку. Рассказал про детей, что, мол, распределили сами между собой обязанности по дому. Тянули даже жребий, кому накрывать на стол, а кому убирать посуду. Мыть посуду досталось Гале, и тогда Лена, как старшая попросила дополнительную нагрузку. Решили, что будет ходить за хлебом в магазин. А сам, видно, очень торопился и все поглядывал на часы, чтобы не опоздать. Она сказала, чтобы уходил, если дома все благополучно, это, мол, главное.
Разве думала она в те минуты, что видит его в последний раз? Ночью ей плохо спалось, все переворачивалась с боку на бок, только под утро провалилась в тягостный, непонятный сон.
Пробуждение не принесло облегчения. Проснулась от какого-то внутреннего беспокойства, про сон тотчас забыла, так вдруг заныло сердце, такая пронзила тоска с первым мигом осознания себя в действительности. Да, да! Ведь он накануне боялся опоздать на предполетную подготовку. Она всегда, еще с Севера, волновалась, когда он летал. Это удел всех жен летчиков. Но на этот раз просто места себе не находила. За завтраком не могла проглотить глоток чая. Ходила из угла в угол палаты. Не выдержала — стала звонить домой, не меньше двадцати раз набирала телефон, он все занят и занят. Позвонила соседям. Они ответили, что все благополучно дома, к ним только что заходила Лена, потому что ей надо было позвонить школьной подруге, а телефон испортился. Легла в постель, приняла снотворное, но всю ночь не могла сомкнуть глаз. И только тогда во всех подробностях вспомнился сон. Ей почудилась в окне огромная тень и чей-то голос: «Беда!» Соскочила, кинулась к окну — никого. Щемяще-печально свистел в голых деревьях бесприютный ветер… Так и простояла у окна остаток ночи. Еле дождалась утра, чтобы чуть свет не будить детей. Телефон опять не работал. Присела на кровать, дрожа в нервном ознобе. Что-то надо было предпринимать. Что-то произошло. Почему молчат все телефоны? Не только дома, а и у соседей… В голове сумятица, сумбур… Что делать? Но что-то определенное надо делать — иначе нервы не выдержат. Уйти, уехать домой хоть на несколько минут? Как это сделать?.. Вдруг в палату входят Валя Терешкова, Андриян Николаев, Павел Попович… Ноги подкосились, еле успела присесть на стул, спросила, зная, что спрашивать уже не надо, но была еще в этом вопросе надежда, впилась прежде всего в женские глаза, они-то уж скажут правду.
— С Юрой несчастье? Что с Юрой?
У Вали Терешковой блеснули слезы. Обняла за плечи, сказала:
— Да… Вчера утром, 27 марта…
Пока ехали домой, она казнила себя: все случилось оттого, что сама не проводила его в полет. В последний. В последний. Последний…
Может, и нужна ему была такая малость: улыбка. Ее улыбка, чуть бодрее, чем обычно, чуть радостнее. От нее бы передались те токи, которые бы спасли его. Может, ему не хватило именно ее. Ни улыбки, ни звонка, ни взгляда… Не было.
Уложив детей спать, она брала то один, то другой альбомы, вынимала одну-две фотографии, дорогие ей особенными воспоминаниями, и сидела с ними за полночь наедине. Вот они танцуют на новогоднем вечере в Доме офицеров у них, в Звездном. Перед тем, как выйти из дома, подавая пальто. Юра восхищенно сказал:
— Ох, и красивая же ты, Валюша, в этом белом платье. Ну, знаешь, как лебедь… Если наши дочери будут на тебя похожи, держись, наш брат!..
И глаза залучились золотистыми огоньками. Все памятники, скульптуры, бюсты, картины, портреты, какие видела она с изображением Юрия, везде, во всем мире, не заменят живую, земную прелесть его улыбки, когда за воскресным завтраком он лукаво подзадоривал дочерей:
— Чем скорее съедите кашу, тем быстрее уедем в лес. И ежи, и воробьи, и зайцы, и белки уже давно почистили зубы, позавтракали и вовсю играют в догоняшки.
Галя первая не выдерживала:
— У меня скоро будет на самом донышке.
Но Лена, забыв о каше, о своей обязанности по старшинству быть примером для Гали, любопытными, отцовскими глазами смотрела в упор на Юру:
— Разве ежик тоже чистит зубы? И белочка? А какие у них зубки? Очень маленькие? Меньше, чем у нас с Галей?
В доме в клетке жила когда-то белка, все прошлое лето ежик тоже клубком катался по квартире. Поэтому-то Лена вспомнила о самых близких своих друзьях. Юра играл в эти игры всерьез, по-настоящему:
— Разве ты не видела, как белка по утрам умывается, чистит зубы?
— А где у нее зубная щетка? — Теперь уж и Галина каша не уменьшалась. Та тоже влюбленными глазами смотрит на папу, который все знает, на все ответит, даже на самое невероятное: где же белка хранит свою зубную щетку, если Галя никогда ее не видела. Ответ потрясает обеих дочерей своей простотой:
— Лапка у нее и есть зубная щетка.
Теперь глаза сияли у всех троих. Валя не выдерживала, улыбалась:
— Юра, они совсем забыли и о каше, и о молоке.
Этим «как» и «почему» не было конца, пока Юра был с дочерьми.
Им тоже не хватает отца.
Как тяжело ей было первое время слышать, когда Лена невзначай говорила:
— Не могу сегодня решить задачу… Вот папа сразу бы нашел этот икс.
И опять душу резала тоска, Валя вздыхала с глубоко затаенной печалью, говорила сама себе: «Скоро и Галины задачки подрастут, и та тоже скажет: «А вот папа решил бы самую трудную задачу».
Все труднее становится. Бедные мы, родители! Над иной задачкой бьешься, бьешься и то решишь не сразу. А каково им, детям? В подъезде сорок семей живут, чуть ли не каждый отец — инженер, математик. Если надо, моментально решают, помогают. Любым способом. У нашего папы тоже вышел бы и сразу, и правильно любой вариант.
Воспоминанья, воспоминанья…
Их плен сладок и жгуче печален. Изо всех своих бесчисленных командировок и поездок Юра никогда не приезжал домой с пустыми руками. Дочерям привозил книги, куклы, ей — духи, цветы, пластинки.
Вспоминается ей многое… Однажды, еще курсантом, в пропыленных сапогах неожиданно появился у них на улице Чичерина с букетом ландышей. Возбужденный, загорелый, с такими широко распахнутыми глазами, словно они впитали, влили в себя всю ширь и просторы неба. Отдал цветы, сказал робко:
— Соскучился. Извини, немного пропылился, полдороги махал пешочком.
Она кинулась за чистым полотенцем, на ходу ставила чай, делала бутерброды и расспрашивала его, как там живется им на полевом аэродроме. У него счастливо лучились глаза, оттого, что есть и для него на земле дом, где ему, пропыленному, в взмокшей гимнастерке, искренне рады, и говорил сразу обо всем с запалом юности:
— Знаешь, Валя, нашу эскадрилью разбазировали в степи на совершенно новом месте. Лагерь никак не благоустроен, воду через день-два возят в цистерне из города. Поэтому она всегда, правду говоря, невкусная, теплая, с запашком железа…
Не могла она такое слушать равнодушно, тут же сочувственно возмущалась:
— Вот безобразие!
Юра не соглашался:
— Почему? Солдат остается солдатом, и его тщательно готовят не только для парадов. Думаешь, одеться за сорок пять секунд — проще? А ремень, затянутый так, что теснит дыхание? А собственная инициатива?.. А руки эти — для чего они? Смотрю — пьют ребята эту воду, морщатся, отплевываются, она и жажды-то не утоляет, ну и пошел к командиру, говорю ему:
— Товарищ командир, дайте нам трубы, я сделаю колонку — будет своя вода, чистая, холодная.
Не выдержала, перебила его:
— Неужели сделал колонку?
— Да еще какую! Сто лет будет стоять. Вода, правда, чуть-чуть с песочком, но вкусная, холодная.
Так хотелось ей тогда посмотреть на эту их особую, мужскую, по своим законам идущую жизнь. Куда ей доступа нет и не будет. Оставалось только одно: все расспросить и так лишь представить дни и занятия своего друга. Благо, рассказчик он был отличный.
— А летаете много?
— От зари до зари.
— А трудное это занятие?
— Как когда… Вот вчера закончил выполнять задание, уже вошел в круг полетов и перед третьим разворотом столкнулся с огромной птицей.
— И что же?
— Самолет был поврежден.
— Как же ты приземлился?
— Благополучно.
— Ох, Юра!
— А на прошлой неделе попал в пыльную бурю в воздухе. Тоже новость. Тоже впервые. Пора приземляться, горючее на исходе, а видимости — никакой. Ничего, сориентировался, сел точно у знака. Небо, Валя, такие загадки-разгадки подсовывает, что их нет ни в каких учебниках.
— Да ты пей чай-то, ешь. — И подсовывала ему куски пирога побольше, хотя знала, что больше одного все равно не съедал, но как-то же надо было добавить ему сил на это ежедневное, ежечасное единоборство с небом.
Мгновенья, мгновенья!.. Любить настоящего парня, быть любимой им — все-таки судьба не обделила ее счастьем. Валя бережно прячет фотографии до следующего часа или дня воспоминаний. Это белое платье уже не модно, она его не носит, но хранит все равно, потому что никто ей не скажет теперь восхищенно, как мог говорить только Юра: «Ну и лебедушка ты у меня», а ей иногда очень хочется слышать эти слова. Когда все спят, она изредка все же одевает его, смотрится в зеркало, спрашивает у платья, почему Юре оно так нравилось, почему, когда она выходила к нему нарядная, пахнущая духами, чтобы ехать в театр или в гости, он подпевал:
Да, он был хорошим сыном, мужем, отцом.
Он всегда был трудолюбив и упорен. Из-за работы, из-за общественных дел, из-за всех зарубежных поездок он часто пропускал занятия в академии. А потом засиживался за полночь и опять получил диплом с отличием после окончания Военно-воздушной академии. Государственная комиссия предложила ему остаться в адъюнктуре. Он отказался. Да, вспоминается ей многое…
…И долго, пока я ехала в электричке из Звездного в Москву, звучал во мне строгий, грустный голос:
— Какой у них тяжкий труд, какая огромная требовательность к себе! Оттого они и далеки от тщеславия. А что мы, их жены… Они делали и делают свое важное, нужное, ответственное дело, а мы любим их, подбадриваем, когда видим, как они неимоверно устают.
Его помнит вся планета.
Среди сотен кинолент о нем хранится и то интервью, о котором рассказала потому, что оно было последним.
Да, слишком рано пришлось сказать о нем «был», слишком рано… Но Юрий Гагарин не тот, рядом с кем терпимо это «был». Он погиб в пути, чтобы к звездам мчались караваны других ракет. Он — первый. Таким он и останется навеки в благородной памяти человечества.
…Прошли годы… В подмосковном лесу раскинулся небольшой городок, имя которому Звездный. Здесь живут, радуются и печалятся люди, которых на разных языках нашей планеты называют Колумбами двадцатого века.
Каждое утро вместе с ними идет на работу Валентина Ивановна Гагарина мимо памятника, который стоит в самом центре Звездного. Каждое утро Валентина Ивановна говорит ему: «Здравствуй!»
Раньше она провожала Юру в полет, теперь — он всегда провожает ее на работу. Она благословила когда-то его на подвиг; теперь он сделал ее жизнь каждодневным подвигом.
Разве не подвиг — жить у этого памятника, встречать из космоса его друзей, зная, что его, единственного, ей не встретить уже никогда. Жить в стране Гагарина, где, едва научившись мыслить, читать и писать, дети за словами «мама», «Родина», «подвиг» выводят по слогам имя «Гагарин». Только ей ведомо про то, как тяжко стоять рядом с тысячами людей в приморском порту и наблюдать за приближающимся белоснежным кораблем «Юрий Гагарин». Слышать и каждый раз заново трепетать в щемящем плену воспоминаний, когда певец искренне и страстно хочет поведать о том, каким он парнем был. Да, его знали и любили многие, а мужа, единственного, любимого, потеряла только она.
Но разве не он ценил в человеке прежде всего мужество? Разве не он гордился победами друзей по общему делу больше своей собственной? Поэтому они и рапортуют ему первому о своих новых дорогах, вернувшись из космоса. Поэтому и она стоит в такие минуты рядом с ними и от всей души радуется их победам одна за двоих. Пусть люди снова и снова называют его сыном Земли и звезд, но было и есть в ее сердце такое, в чем он принадлежал только ей… Помнит она тот день, когда в передаче на телевидении Юру спросили: «Самый счастливый день в вашей жизни?» Он задумался, а потом четко сказал: «Когда Валя согласилась стать моей женой».
Навсегда останется с нею радость, что обожгла, захлестнула ее сердце от этих слов и затрепетала в каждой жилке. «С любимыми не расставайтесь», — заклинала, просила из настежь распахнутых окон всех девяти этажей их дома прекрасная и грустная песня. И сколько бы потом Валентина Ивановна не слышала ее, каждый раз оставляла все свои дела, чтобы утишить биение сердца, чтобы досказать мысленно свое — «ни с живыми, ни с мертвыми».
Она достойно продолжает его дело. Валентина Ивановна Гагарина — лаборант-биохимик одной из лабораторий Центра подготовки космонавтов имени Ю. А. Гагарина. Родина высоко оценила ее труд, наградив орденом Ленина.
В лаборатории ее ожидают свои маленькие победы и радости, удачи и огорчения, как во всякой работе, а после трудового дня Валентина Ивановна спешит домой, к детям. В память о нем достойно творит она на земле высокий и святой подвиг Женщины и Матери.