Могу любить и ненавидеть, могу любимую обидеть, могу ошибку сделать, но — есть чувство Родины. Оно всех прочих чувств моих сильнее. С ним небо серое — синее, с ним думы — вольны и красны, с ним — все мечты мои ясны. О чувство Родины! Ты свято. Но трижды свято для солдата. И я скажу начистоту: с тех пор всю жизнь я на посту. О чувство Родины! Спасибо за то, что есть во мне ты, ибо в цепи удач и неудач до смерти буду я горяч. Любовь приходит и уходит, и даже ненависть проходит, порой сменяются мечты. И постоянно — только ты.

А мы — творим себе кумиров. У нас такие люди есть: мы выбираем бригадиров. И представляя нашу честь, не тайным их голосованьем, мы выбираем — напрямик. Не как-нибудь, а нежно: — Саня, не подведем тебя, «старик». От птиц, наверно, зародилось, от тех, летящих высоко. Мы выбираем бригадиров — крылатых, умных мужиков, с какими на врага ходили на штурм. Уходим в шурф, на стан. Мы выбираем бригадиров, как вожаков летящих стай.

После смены, будто бесы, не узнать: кто я, кто ты? Скинув робы, в душ мы лезем под тугой напор воды. Под мочалкой лица, плечи обретают прежний вид. Шутки, шутки — залп картечи на десятника летит. А Фатеич ни в какую. Хоть бы слово, да куда… Заливает душевую тугоструйная вода. Что за спины! Ну и спины забугрились под водой! Как не баня, а смотрины красоты мужской. Хоть любому дай в награду титул принца красоты. Как спортивная команда вышла разом из воды.

В копровом цехе вечный кавардак: железо всех времен, мастей, обличий, то паровоз подкатится сюда с утробной паровою перекличкой. То подвезут бескрылый самолет в горячке отзвеневшего дюраля, то на вагоне катер приплывет — всех под резак, и словно не бывали. Порой Степану чудилось, что он палач вот этих горемык железных, не попусту коптивших небосклон — проживших век двужильно и полезно. Он опускал на землю бензорез, влезал наверх, откуда тишь стекала, и громыхал хозяйский интерес по мостикам ботинками Степана. В его обходе, ревностном и злом, рассерженно сминалось безразличье: — Труда-то сколько!                   И опять на слом… Но все же вскоре вспыхивала спичка. А бензорез врезался в кругляки, обшивку и натруженные скаты, и паровоз, напыщенный когда-то, валился от Степановой руки. Да мало ли таких со всей страны летят к нему, попыхивая рьяно? Им раньше явно не было цены, а нынче есть —                   и та не по карману. Дешевле вжать в тысячетонный пресс уютные, обжитые кабины и рычагов тридцатилетний блеск… — Ломай, Степан, работай —                                все едино! Так думал он размашисто, спроста, покуда к серым колоннадам цеха из памяти тревожной не приехал особенный, приземистый состав. Степан присел у танка, закурил. Пробоины, заклиненная башня… И словно лбом ударясь в день вчерашний, на башенке он цифры отличил: 602-й…         И дернулась рука, и налегла на воздух как на тормоз. 602-й в разорванных боках привез войною срезанную скорость. 602-й…             И задохнулся он. Да, в нем они, заклинены навечно! Он за бронею слышал каждый стон, И жаркое дыханье человечье. Он рвал броню упругим резаком, как будто вдруг из танковой утробы они шагнут светло и шлемолобо, сомнут войны погибельный закон. Гудело пламя, взламывая танк, томилось небо без дождя и вздоха… В копровом цехе вечный кавардак, в пролетах тесных стиснута эпоха.

В моем краю магнитные ветра и тишина нестойкая, скупая… У каждого своя Глядень-гора, и у меня           …которую скопали. Твое большое сердце растеклось по всей стране, от севера до юга, укрыв ее, продутую насквозь, стальной непробиваемой кольчугой. У каждого своя Глядень-гора, трибуна жизни, вещая вершина, откуда животворные ветра, взлетев под солнце, падают в долины. Откуда взгляд, размашист и высок, сверкает, горизонты рассекая, где вражья пуля целится в висок, и тишина взрывается стихами. Магнит-гора…                Отвернутым пластом ты падаешь в долину безымянно. Но за тобою прячется восток, и на ступенях дремлют ураганы.

Когда шуршит колючая шуга, точа и разрушая берега, у дна тревожа шуструю форель, бежим туда, где жгуча и туга, спадая с гор, клокочет Куштумга над жухлой остротой осокорей. Она летит, взрываясь и рыча, в ущельях тучных камни волоча, смородины, мостки, вершинный снег… Башкирия — серебряный колчан, где речки-стрелы с горного плеча срываются в долины по весне. Бежим, бежим…            Я покажу тебе, какой хочу завидовать судьбе — речушке малой, позабытой богом, что с первым солнцем,                  подобрав снега, летит в объятья к заливным лугам, не выбирая ровную дорогу.