XIX — начало XX века.
Тень великого имени
В первой половине XIX века Новгород представлял собой уездный «изрядно разрушенный город» «ганзеатических воспоминаний и православного либерализма» с явными признаками упадка, во многом уступавший другим российским городам. Новгородский губернатор П.И. Сумароков считал, что у этого «печального», «томного» города все осталось в прошлом. Для многих русских путешественников он был «дряхлым разрушающимся прадедом русских городов».
Того же мнения были почти все иностранцы, побывавшие в это время в Новгороде. Так, немецкий писатель Иоганн Готфрид Зейме увидел в Новгороде только тень былого величия:
В Новгороде перед нами открываются только остатки былого великолепия. Огромных размеров замок относится, по-видимому, еще ко времени Ганзы. Издалека кажется, будто город и теперь еще имеет большое значение; внутри же все выглядит пустыми заброшенным. Правда, в церквах нет недостатка, но благоустроенных людных улиц очень мало. Кругом так много обширных пустырей, что жители, пожалуй, могли бы выращивать и хлеб и все свое продовольствие, не выходя за его ворота. Где те времена, когда Новгород заставлял трепетать царей и когда возникла поговорка: «Кто пойдет супротив Господа Бога и Великого Новгорода?»
О «печальных руинах древнего великолепия» «пустынного, унылого и молчаливого» Новгорода, стоящего «между двумя столицами как урок превратности судьбы», писал в своих путевых заметках, построенных как цикл писем к другу, французский литератор Франсуа Ансело:
Первый достойный упоминания город на пути из Петербурга в Москву — знаменитый Новгород. Когда думаешь о его былом величии, когда вспоминаешь старую русскую пословицу «Кто устоит перед богами и великим Новгородом?» — начинаешь испытывать страх, осматривая печальные руины древнего великолепия. Здесь колыбель русской монархии; на этих улицах, сегодня столь малолюдных, некогда блистал военным великолепием еще дикий двор. Эти разрушенные стены выдержали многочисленные осады, эти шестьдесят церквей, куда сегодня лишь изредка забредают прихожане, некогда едва вмещали толпу верующих, чье благочестие служило их благоденствию. Теперь все пустынно, уныло, и молчаливый Новгород стоит между двумя столицами как урок превратности судьбы!
Английский студент Джон Томас Джеймс, предпринявший в 1813–1814 годах учебно-ознакомительное путешествие по популярному в то время маршруту «северного тура», включавшему Германию, Швецию, Россию и Польшу, отметил в своем дневнике, что великолепие, политическая и экономическая мощь Новгорода в республиканский период занимают огромное место в истории Русского государства. Однако дух независимости и свободолюбия, некогда присущий жителям этого города, растворился, и современный Новгород уже «мало похож на своего великого предшественника, и ничто не напоминает нынешнему путешественнику о его былом величии».
Тем не менее европейцев влекло в Новгород. Следует также отметить, что в первой половине столетия политические симпатии демократических и либеральных кругов европейской интеллигенции в значительной мере подпитывали их интерес к республиканскому Новгороду, где «была достигнута легальная система и свобода народа», что стало одной из главных причин его могущества и процветания.
Одним из наиболее известных представителей этих кругов была французская писательница и критик Жерменаде Сталь.
Она была изгнана Наполеоном из Франции за то, что противопоставляла его милитаризму и диктатуре республиканские идеалы и ценности. Путешествуя по России летом 1812 года во время французского нашествия, она побывала в Москве, Петербурге, увидела Украину и Финляндию. Новгород в этом путешествии был лишь короткой остановкой на пути из Москвы в Петербург. Но именно здесь она задумалась над тем, справедливо ли утверждение о том, что «свобода провозглашена в Европе», и пришла к неутешительному выводу о том, что Европа «принесла не свободу, а деспотизм».
Увиденный ею Новгород, который «шестьсот лет назад был республикой», явил «необыкновенно печальную картину», его жители показались ей «тенями, рыдающими над могильной плитой», под которой была похоронена его независимость. По ее мнению, символом поражения Новгорода в борьбе с самодержавной Москвой был вывоз в Москву вечевого колокола, «звон которого призывал граждан на площадь, где они обсуждали свои общие дела. Лишившись свободы, Новгород стал беднеть, его торговля падала, и население уменьшалось». Однако она считала, что новгородцы «сохранили свой гордый дух республиканской независимости».
О былой новгородской вольности как альтернативе абсолютизма в 1835 году писал швед Юхан Бар в своих путевых записках, которые в известной мере восполняют образовавшийся после русско-шведской войны 1808–1809 годов почти пятидесятилетний пробел в издании заметок шведских путешественников о России. Древняя история Новгорода, с которой он познакомился еще до поездки, очень интересовала Бара, поэтому он предвкушал встречу с ней и, приближаясь к городу, досадовал «на то, что у его лошадей, несущихся во весь опор, нет крыльев».
О прошлом Новгорода Бар знал, что он «является одним из древнейших русских городов. Здесь поселились и правили призванные варяги. Его название Новгород, Новый город, происходит от того, что первое славянское поселение было в версте вверх по течению Волхова, там, где они построили большой город Славянск, следы которого остались на месте поселка Старое Городище, который позднее переместился ближе к Ильменю, туда, где он находится теперь».
Легендарный предшественник Новгорода Славенск (Словенск, Славянск) упоминается в «Сказании о Словене и Руссе», представляющем комплекс этногенетических легенд, возводящих этнонимы и топонимы к именам потомков Ноя Словена и Руса, переселившихся на север, где они построили город Великий Словенск, который то приходил в запустение, то возрождался и со временем получил название Новгород. В середине XVII века «Сказание» было признано официальной версией начальной русской истории и включено в Патриарший летописный свод.
В качестве предшественника Новгорода Славенск упоминает также Раупах: «О его происхождении в истории не сохранилось ничего, кроме нескольких древних легенд. Название, которому уже тысяча лет (Новгород или Новый город), указывает на существование более древнего города, который, вероятно, назывался Славенск и чьи руины якобы до сих пор находятся на Городище».
Об отношениях Великого Новгорода с Москвой Бар писал:
Хотя ранее Новгород был на самом деле независимым, он вовсе не оспаривал власть великого князя. Его посланники дружественно принимались, налоги безоговорочно платились, в случае войны или какой-либо надобности не было отказа ни в войске, ни в продовольствии. Но, желая противостоять постоянно растущей царской власти, новгородцы сговорились со своими ближайшими соседями — Польшей и Литвой. Иван III решил, что отныне в России будет один государь, которому слепо будут повиноваться все от подножья Урала до берегов Наровы.
«Последние отголоски былой вольницы», по мнению Бара, были уничтожены Иваном Грозным, а «строительство Архангельска стало последним ударом, нанесенным его дотоле процветавшей торговле».
Сегодня Новгород всего лишь «magni nominus umbra» (тень великого имени). Ярославов двор переделан в конюшню, в которой теперь не ржут кони, а слышно лишь мычание коров. Большой колокол больше не сзывает народ на многолюдное и шумное собрание — вече; теперь под звон церковных колоколов медлительные новгородцы торгуют капустой и морковью. В древние времена, когда они противились и царской, и ханской власти, говорили они: «Кто против Бога и Великого Новгорода?» А ныне они не могут противостоять даже маленькому городку, лежащему на другом берегу Ильменя, — Старой Руссе, которая все больше узурпирует торговлю льном и солью и оставляет Новгороду возможность торговать лишь капустой и другими овощами…
Ныне население города составляет девять тысяч жителей. Исчезли многие монастыри, ранее лежавшие в городе, теперь сохранились лишь остатки их стен. Та же участь постигла и палаты Марфы Борецкой, где теперь живет и мирно портняжничает крещеный еврей. Единственное, что еще может привлечь взор путника, — это Софийский собор.
Сожалея о крушении Новгородской республики, Бар восклицает: «Какой резкий контраст могла бы составить эта республика аристократической России, не исчезни она в те далекие времена!»
Причины падения Новгородской республики Бар усматривал в том, что «богатство и торговля сделали новгородцев высокомерными и тщеславными, и их город раскололся на партии». Сплотить новгородцев на борьбу с великим князем Московским, «воспрепятствовать его давлению на город и сохранить его независимость» пыталась «вдова посадника Исака Борецкого Марфа, прозванная посадницей». Бар сравнивает ее со своей соотечественницей — вдовой правителя Швеции Стена Стуре-младшего Кристиной Гюлленшерной, которая в 1520 году возглавила оборону Стокгольма от датчан. Как символ республиканского Новгорода Марфа Борецкая упоминается также в путевых заметках Унгерн-Штернберга. Джон Томас Джеймс считает, что она была «последней настоящей героиней, со смертью которой Новгород навсегда лишился своей свободы». Иоганн Коль называет ее мужественной и патриотичной республиканкой, «которая для Новгорода была почти тем же, что и Брут для Рима и Костюшкодля Польши».
Коль одним из первых иностранцев написал о восстании военных поселян в Новгородской губернии в 1831 году:
Утро встретило нас ярким солнечным светом в военном поселении под Новгородом. В березовых лесах щебетали скворцы и дрозды, которые здесь на севере так нежно возвещают о приходе весны. Жаворонки летали в ясном небе всюду, и солнце полнималось так тепло к верху, как будто бы хотело покончить с последними остатками зимы. Разве тогда не была весна, когда здесь шесть лет назад бушевало восстание солдат? Когда возмущенные солдаты убили 75 врачей и несколько сотен офицеров, когда они забивали кнутом до смерти женщин и привязали одного из генералов к дереву и упражнялись на нем в стрельбе по мишеням?..
Теперь вулкан давно порос травой, и все счастливо скрыто. Мы видели опрятные деревни воинов-земледельцев, которые мирно пахали поля вдоль дороги и дружелюбно нас приветствовали. Но это приветствие нам отравляла мысль, что при других обстоятельствах они, возможно, стреляли бы в нас. Как часто все-таки ошибаешься в своих ожиданиях! Александр полагал создать в этих военных поселениях надежную опору своего царства, но тем самым, напротив, подложил мину в почву отечества и поджег вулкан, вспышек которого опасаются и теперь.
Следственная комиссия объявила восстание холерным бунтом: умиравшие от холеры поселяне, заподозрив начальство в отравлении нижнего класса, произвели мятеж. Однако причины восстания лежали глубже и были гораздо серьезнее и опаснее, чем найденный членами комиссии «единственный» к тому повод. Начальник поселенного корпуса генерал-лейтенант А.Х. Эйлер сказал приехавшему в Новгород императору, что холера только предлог, настоящая цель бунта — желание освободиться от военного состояния. Оценив ситуацию, Николай I сказал, что «бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия могут быть страшные».
Следует отметить, что институт военных поселений, которые в XIX веке считались удивительным чудом, привлекал пристальное внимание европейцев. «Быть в России и не видеть новгородских поселений, не полюбоваться этим гениальным творением великого Аракчеева — значило почти то же самое, что быть в Риме и не видеть папы. Поэтому все почетные гости — иностранные принцы и посланники считали своей обязанностью съездить на Волхов и осмотреть житье-бытье поселенных солдат».
Как отметил автор новейшего исследования по истории военных поселений в России К.М. Ячменихин, иностранные наблюдатели «хотели привлечь внимание общественности Западной Европы к этому своеобразному институту российского самодержавия, способного, по их мнению, значительно увеличить военный потенциал государства. Некоторые из них в разные годы побывали в поселениях кавалерии и составили о них достаточно хвалебные отзывы».
По мнению Т.Н. Кандауровой, создание военных поселений рассматривалось европейцами в первую очередь с точки зрения роста ее военной мощи и желания укрепить свои позиции на континенте. Иностранные правительства и общественность также пытались спрогнозировать внутриполитические последствия этой комплексной реформы, затронувшей многие стороны жизни российского общества.
Иностранные описания относятся преимущественно к военным поселениям юга России (Роберт Лайель, Дрезе-Брезе, де Кюстин, герцог де Мормон, А. Гакстгаузен). Наиболее подробное описание новгородских военных поселений принадлежит перу немецкого религиозного деятеля, писателя-путешественника Фридриха Иоганна Лоренца Мейера (1760–1844). Он родился в Гамбурге в семье виноторговца, в 1778–1784 годах изучал юридические науки в Геттингене, Швейцарии, Италии и Франции. По возвращении в Гамбург работал адвокатом. В 1784 году он стал каноником Гамбургского соборного капитула, а затем был избран его председателем.
Мейер занимался изучением старины и памятников искусства, был автором нескольких работ, написанных в жанре путевых заметок по Италии, Франции, Германии и России. В его заметках о путешествии в Россию специальный раздел посвящен Новгороду. Описание новгородских военных поселений занимает в этом разделе важное место. Мейер посещал их в 1828 году, когда «этот недолговечный военный государственный институт переживал время расцвета», и в 1835 году, когда поселения находились уже в состоянии упадка.
По словам Мейера, «проезжий иностранец не может составить истинное представление о сущности и духе такого важного и значительного государственного учреждения, как мощные военные поселения России». Поэтому его цель состоит в том, чтобы «взвесить все “за” и “против”, отметая в сторону все несущественное, дополнить результаты собственных наблюдений историческим контекстом» — в общем, представить иностранному читателю основные черты «этого редкостного, многогранного объекта и дать о нем как можно более полное представление». В целом Мейер дает довольно высокую оценку институту военных поселений:
Учрежденные императором Александром по проекту и под руководством его фаворита графа Аракчеева, эти важные и знаменитые питомники русской военной мощи были так широко распространены, что и сегодня представляется разумным осуществление этого серьезного, грандиозного, широкомасштабного и при этом модифицированного ныне правящим монархом плана.
По его мнению, смысл военных поселений состоит в том, что «государственные крестьяне и солдаты сами заботятся о своем пропитании, занимаясь полевыми работами; молодое поколение занимается военным делом, чтобы состоять в резерве военной службы и быть готовым призываться на нее; из юношей благородного сословия готовят дельных офицеров, в школах более низкого ранга повышают уровень духовной культуры других слоев населения».
Как положительный момент организации поселений Мейер выделяет организацию воспитания и обучения юношества, развитие начального образования в сочетании с профессиональным обучением.
Граф Аракчеев отдал на обучение к лучшим мастерам Санкт-Петербурга сначала солдатских детей, а те, вскоре обучившись ремеслу, стали учить других. Затем в этих отделениях появились судовые мастера для размещенной на озере Ильмень близ Новгорода флотилии. Среди них есть также каменщики, маляры, резчики по камню, механики и т.д. И как превосходно со всем справляются эти ученики, обученные искусствам и ремеслам! Как подмастерье вскоре достигает уровня мастера, так мастер достигает вершин в своей профессии. В этой связи надо сказать еще об одном удивительном явлении: как уже ранее было отмечено: едва ли найдется народ, равный русскому или его превосходящий в своей легкой и быстрой сообразительности, в послушном ожидании того, что ему определено, и в подражании данным ему образцам. Прибывает отряд рекрутов. Это высокие крестьянские парни, разбирающиеся только в земледелии и, может быть, еще в плотницком деле. Пройдемся по их рядам и скажем одному: «ты будешь портным», другому: «ты будешь музыкантом, каменщиком, столяром, маляром» и т.д., и они — не пройдет и года — действительно станут искусными мастерами своего дела.
По мнению Т.Н. Кандауровой, «изменение культурного ландшафта, культуры хозяйствования и быта, чистота и порядок производили на иностранцев неизгладимое впечатление и не могли не остаться незамеченными».
Мейер также отмечает такой положительный момент введения поселенной системы, как изменение внешнего вида и ландшафта тех местностей, где устраивались поселения.
Усилиями поселенцев были осушены необъятные болота, и эти земли стали пригодны для земледелия, и тем самым в этих местах был улучшен холодный и влажный климат, непригодный для ведения хозяйства… Пожалуй, сегодня этот всеми покинутый человек (Аракчеев. — Г. К.) мог бы от души порадоваться, бросив взор на эту окультуренную землю, ставшую таковой исключительно при его содействии на месте тех болот и лесов; так же как ему было бы радостно видеть, что на месте еще недавно пустых, заболоченных, заросших лесом пустошей теперь тут и там уже радостно колышется хлебная нива — прекрасное свидетельство облагораживания почвы, — и веселые цветочные луга изумляют изобилием трав. Такая благоприобретенная заслуга — пусть даже временная — переживет того, кто сумел заслужить ее своим мужеством и силой.
Мейер считает, что «военные поселения представляют собой лишь малую толику реализации плана создания большого государственного института, специфичного для России», целью которого было уменьшить расходы на постоянную боеспособную армию, облегчить процесс рекрутского набора, поддержать земледелие, иметь боеспособную армию, а также «обеспечить счастливую и беззаботную старость отслуживших защитников Отечества».
Восстание новгородских военных поселян 1831 года Мейер считает прямым следствием эпидемии холеры. С одной стороны, в связи с карантином «в поселениях были введены чрезмерно строгие, можно сказать, драконовские меры, которые, ужесточив и без того строгий порядок, сложившийся с самого начала существования колоний, довели его почти до предела». А с другой стороны, после подавления беспорядков в Петербурге из столицы были выдворены рабочие и поденщики.
Оставленные без средств к существованию, раздраженные и озлобленные правительственными мерами, разделяющие всеобщее мнение, что народ хотят тайно отравить, они потянулись длинной чередой через военные поселения на родину, сея тлеющие искры, из которых разгоралось бушующее пламя…
Этот бунт! Перо выпало бы из руки, которая осмелилась бы изобразить ужасные сцены насилия, следствием которого была гибель многих благородных верных воинов и их семей. Хотя зверства неистовых и ослепленных поселян не имели политической окраски и были направлены только против врачей, офицеров и должностных лиц поселений; все же кровавое восстание совершенно легко могло бы привести к опаснейшим и страшнейшим для всей России последствиям.
После подавления восстания новгородские военные поселения были расформированы, а поселенцы обращены в пахотных солдат.
Мейер оценивает военные поселения как одно из самых масштабных мероприятий внутренней политики Александра I, при этом он не считает их угрозой и вызовом Европе, нарушающим европейское равновесие. В военных поселениях России он видел поиск путей и форм решения собственных проблем.
Беспристрастный, спокойный наблюдатель этой системы не разделил бы надуманных опасений некоторых иноземных провидцев, чья пугливая фантазия с тайным страхом видит в этих военных институтах России рассадник толпы титанов, всегда готовых к штурму небес, а также, пожалуй, воображает, что этот удивительный фантом имеет тайное отношение к тому, что европейский «принцип равновесия» пошатнулся и упрямо закрывает глаза, не желая видеть в этом институте более высокую и благородную силу мудрого, волевого, но в то же время осмотрительного и умеренного духа государства.
Сочинение Мейера можно считать самым русофильским из европейских травелогов этого времени, а его новгородские страницы является самым подробным из немецких описаний города в XIX веке. Тон ему задает эпиграф, который он предпосылает новгородскому разделу своего сочинения. Это цитата из «Писем» Гая Плиния Младшего: «Воздавай почет древности, воздавай его великим деяниям, воздавай даже мифам. Всегда помни, что это та земля, которая дала нам право и законы».
Мейер воспринимал Новгород прежде всего как исконно русский древний город с особой историей, как город русской гипермнезии (гордости древней славой, коллективной исторической памяти социума). Именно в Новгороде, а не в Москве он нашел настоящих русских и смог изучить особенности русского характера, который проявляется здесь «во всей своей самобытности, в первозданном виде».
Quis contra Deum et magnam Novgorodiam? [14] Эти судьбоносные слова когда-то выражали дух свободы древнего Великого Новгорода. Этот город с его величественными памятниками военной славы более трех веков назад в глубоком молчании присоединился к прочим обломкам старой Ганзы, которыми полны катакомбы истории. Уже давно покинул этот город республиканский Genius loci [15] , увенчанный венком свободы торговли и международных связей. Бесследно исчезла движущая сила самостоятельности, которая влияла на международные отношения, культуру, благосостояние и стимулировала развитие ремесел у других народов. Поблек героизм, с которым новгородцы в течение многих веков с открытым забралом отражали дикие набеги врага и сумели острыми мечами отразить натиск соседей и повернуть вспять их опустошающие орды. Будучи постоянно втянутыми в крупные распри с могущественными князьями и принимая их вызов, или в тяжелой борьбе с опустошительными набегами варваров, их войска с победой возвращались домой или заключали почетный мир, до тех пор, пока молния карающего меча вновь не призывала их к новой борьбе. «Умрем», — это был лозунг сильной республики, даже тогда, когда ее могущество слабело, — «Умрем за Святую Софию и за свободу! Ибо честь дороже жизни!»
Довольно часто… случались опустошительные пожары, которые однажды уничтожили большой квартал города с шестнадцатью церквями и монастырями; иноземные разбойничьи орды брали приступом, грабили, жгли церкви, убивали священников в алтаре, благочестивых монахов живьем кидали в огонь. Но Новгород подобно Фениксу вновь и вновь возрождался из пепла.
По его мнению, главные черты русского национального характера составляют такие добродетели, как «порядочность, услужливость, спартанская выносливость и добровольный отказ от необходимейших потребностей жизни, мужество, несгибаемая выдержка, непоколебимая стойкость».
Еще одной добродетелью русских является веротерпимость, распространенная в широких слоях русского общества «от высокопоставленных лиц до низших слоев населения. Они проявляют ее в отношении всех инаковерующих и к тем, кто не разделяет их взгляды или следует другим обычаям».
Мейер считает, что эти наиболее характерные качества русских «превосходят приписываемые им отрицательные стороны национального характера этого народа».
Он пытается опровергнуть распространенное среди европейцев мнение о присущем русским людям раболепии.
По его словам, многие европейские путешественники принимают за раболепие, которого «мы не нашли ни здесь, ни в столице… любезную предупредительность и услужливость простого русского народа».
Что касается знаменитого русского пьянства, то он пишет, что его «личное мнение на этот предмет противоречит общепринятому, ибо мы ни в рыночной суете в Новгороде, ни в уличной толпе Санкт-Петербурга и Москвы не встречали буйных от пьянства, а встречали лишь так называемых подвыпивших, по-настоящему веселых людей».
Новгород был для Мейера также крупнейшим торговым городом, «побратимом Ганзы и других республик». И наконец, как «старый республиканец», он видел в древнем Новгороде «процветавшее более шести столетий европейское свободное государство» и сожалел об утрате его самостоятельности, которая благотворно влияла «на международные отношения, на культуру, благосостояние и стимулировала развитие ремесел». «Вместе с независимостью исчезли блеск, торговля, благосостояние древнего вольного Новгорода, сократилось его население, и он превратился в неприметный провинциальный город», промышленность которого представлена только казенной мануфактурой по производству парусины.
Тем не менее Новгород не утратил своих традиций. Наблюдая за новгородскими ремесленниками, работавшими «искусно, усердно и добросовестно», Мейер сумел увидеть в них творческую жилку, способность к обучению, понятливость и смекалку. По его мнению, благотворное влияние на развитие их творческих способностей оказало отсутствие цеховой организации. «Россия не знает безобразной цеховой организации ремесленников с длинным шлейфом сопровождающих ее злоупотреблений и глупостей, которые терпят другие цивилизованные государства. Чуждые этому ненавистному безобразию, этим невыносимым издевательствам, русские люди посвящают себя свободно выбранному ремеслу, в чем их поддерживают мастера, которым они подражают… Но это — не бездумный рабский инстинкт подражания, а свободный врожденный талант, их собственный, дух, заставляющий не подражать мастеру, а стремиться к совершенству, чтобы сравниться с его искусством».
Мейер сравнивает творческий дух и пытливый ум русского народа с глубоким кладезем премудрости, который российский император сможет осветить «светильниками воспитания и образования», что будет способствовать духовному подъему нации и всеобщему благу.
Признаки благотворного влияния «всеобъемлющего творческого духа, царящего в России» на этот «до сей поры не пользующийся вниманием древний почтенный город» Мейер видел в улучшении благоустройства Новгорода. Его взору предстали люди, «занятые строительством и ремонтом домов», дороги и мостовые, «по которым удобно ездить и ходить, не опасаясь, как раньше, сломать себе руку или ногу», «великолепный мост», перестроенный путевой дворец, приведенный в порядок кремлевский парк, «тюрьма, организация и регламент которой считаются образцовыми и гуманными», городская гимназия.
Можно сказать, что многие немецкие путешественники, побывавшие в Новгороде в то время, возлагали определенные надежды на то, что в будущем этот «увенчанный венком свободы торговли и международных связей» город подобно фениксу вновь возродится из пепла, как это уже бывало в его истории, и сможет развиваться как один из культурных центров империи.
В 1839 году по приглашению императора Николая I в Россию приехал французский литератор маркиз Астольф де Кюстин, отец и дед которого были казнены якобинцами. Приехав в Россию монархистом, он вернулся во Францию сторонником демократии и опубликовал там свою известную книгу «Россия в 1839 году», в которой коснулся больных тем российской действительности. В России и Европе эта книга вызвала самые полярные оценки — от восхищения до ненависти. Споры о ней не утихают и в наше время. Она до сих пор остается одной из самых читаемых книг о России, поскольку наблюдения маркиза были актуальны не только для императорской, но и для советской, и даже постсоветской России, в силу чего до недавнего времени в нашей стране она была запрещена.
Сочинение Кюстина — не пасквиль и не памфлет, а вполне характерный и в известном смысле даже объективный взгляд на Россию со стороны многих европейцев. Даже такой строгий критик Кюстина, как В. Кожинов, отметил, что «кюстиновское сочинение местами нежданно превращается в настоящий панегирик». В известной мере это относится к его новгородским страницам.
Кюстин дважды проезжал через Новгород по дороге из Петербурга в Москву и обратно — в августе и сентябре 1839 года. Проезжая через Великий Новгород в первый раз, он «крепко спал», в связи с чем потом сожалел, что не увидел «ни одной из древних построек этого города, который долго был республикой и стал колыбелью Российской империи», особенно «церкви святой Софии, с которой связана память о самых славных событиях русской истории до разграбления и окончательного порабощения Новгорода Иваном IV, предтечей всех современных тиранов».
На обратном пути в Петербург в сентябре отсутствие лошадей заставило маркиза задержаться в Новгороде, за шесть часов своей вынужденной остановки он смог осмотреть город и побывать в Софийском соборе, где, по его словам, «находятся гробницы Владимира Ярославича, умершего в 1051 году, матери его Анны, одного из константинопольских императоров, а также еще несколько любопытных захоронений».
По всей вероятности, Кюстин небрежно переписал фразу из путеводителя Ж.А. Шницлера «Россия, Польша и Финляндия» (1835) о том, что «в Софийском соборе находятся гробницы Владимира Ярославича, умершего в 1051 году, и Анны, его матери, отцом которой был константинопольский император».
Известно, что матерью новгородского князя Владимира Ярославича была дочь шведского короля Олафа Шётконунга принцесса Ингигерд. В 1019 году она стала женой Ярослава Мудрого и приняла христианское имя Ирина. Она жила как в Новгороде, так и в Киеве, поэтому местом ее захоронения считают как киевскую, так и новгородскую Софию.
«Повесть временных лет» сообщает о ее кончине, не называя ни имени, ни места: «Преставилась княгиня, жена Ярослава». В Новгородской первой летописи и в описаниях новгородских святынь XVII века есть указания на то, что она была захоронена в новгородском Софийском соборе вместе с сыном князем Владимиром. Во всех этих источниках она названа Анной. Под этим именем она вошла в пантеон русских святых, став первой русской святой скандинавского происхождения.
Пытаясь объяснить происхождение нового имени жены Ярослава Мудрого, Н.М. Карамзин предположил, что «Ярославова супруга именовалась в свете Ириною, а перед кончиною постриглась и была названа в монашестве Анною». С тех пор это объяснение утвердилось в официальной историографии и агиографии, а также популярной литературе. Писательница Лариса Васильева в книге «Жены русской короны» пишет, что, завершив «детородную функцию», Ингигерд «погружается в религию» и в 1045 году уезжает в Новгород к старшему сыну Владимиру по случаю закладки храма Святой Софии, где принимает монашеский постриг под именем Анны.
С такой версией можно было бы согласиться, если бы не саркофаг Ярослава Мудрого в киевском Софийском соборе, где до недавнего времени покоились также женские останки. Как показала экспертиза, они принадлежат женщине скандинавского типа в возрасте 45–50 лет, в то время как женщина «северного типа», захороненная с князем Владимиром в новгородском Софийском соборе, умерла в возрасте 30–35 лет.
В этой связи В.Л. Янин отметил, что «летописные источники раннего времени не знают жены князя Ярослава Мудрого по имени Анна… Логично предполагать, что она скончалась и похоронена отнюдь не в Новгороде, а в Киеве. Мать Владимира Анна — лицо сугубо мифическое, а приписываемые ей мощи в лучшем случае могли оказаться останками жены Владимира».
Вообще маркиз де Кюстин был «мало расположен осматривать остатки этого города, где зародилась империя славян и нашла себе могилу их свобода». При виде Волхова ему представились «ужасные сцены осады города-республики… как из заваленной мертвецами реки выступали кровавые трупы подданных царя, напоминая об ужасах гражданских войн».
После этого потрясения Новгород Великий так и не оправился; он мог бы восполнить свои потери, но не пережил упразднения демократических установлений; на городских стенах, покрашенных с тем тщанием, с каким русские всюду стремятся под покровом ложного обновления скрыть излишне правдивые следы истории, — стенах этих нет больше пятен крови; они как будто отстроены лишь вчера; но на широких прямолинейных улицах безлюдно, а три четверти старинных развалин разбросаны за пределами тесной крепостной стены и теряются среди окрестных равнин, окончательно разрушаясь вдали от нынешнего города — не более чем тени прежнего, с которым его роднит одно название. Вот и все следы знаменитой средневековой республики. Несколько полустертых воспоминаний о славе, о могуществе — призраки, навсегда ушедшие в небытие…
Ныне Новгород Великий — это более или менее знаменитая груда камней среди бесплодной на вид равнины, на берегу унылой, узкой и неспокойной реки, похожей на канал для осушения болот. А ведь здесь жили люди, прославленные своею любовью к буйной вольнице; здесь происходили трагические сцены; блестящие судьбы прерывались внезапными катастрофами. От всего этого грохота, крови, вражды остался ныне дремотно скучный гарнизонный город, не любопытный более ни к чему на свете — ни к миру, ни к войне. В России прошлое отделено от настоящего бездною! Уже триста лет как вечевой колокол не созывает более на совет жителей некогда славнейшего и непокорнейшего русского города; по воле царя в сердцах задушено даже сожаление, стерта даже сама память о его былой славе.
Проявление традиций былой новгородской вольности, «духа подавляемой свободы» (Кокс) Кюстин увидел в волнениях военных поселенцев, после подавления которых «все опять вошло в обычную колею — повсюду воцарились могильная тишь и покой».
С одной стороны, Кюстин противопоставил республиканский Новгород «империи фасадов», а с другой — провел резкую грань между ним и «дремотно скучным гарнизонным городом», где «нашла могилу свобода славян». Поэтому он был «рад… оставить эти места, некогда знаменитые своей разнузданной вольностью, ныне же опустошенные так называемым порядком, который здесь равнозначен смерти».
Почти одновременно с Кюстином в Новгороде побывал полковник Фридрих Балдуин Гагерн. Он сопровождал племянника Николая 1 голландского принца Александра Оранского во время его поездки ко двору российского императора. Он не задумывался о республиканском прошлом Новгорода, и, может быть, поэтому город показался ему «очень новым и веселым». Он заметил «старинные зубчатые стены кремля», Софийский собор и «бронзовую дверь, украшенную барельефами и надписями на латинском и древнеславянском языках», а также то, что «церкви, по большей части, красивы и в хорошем состоянии…».
Наиболее подробные и обстоятельные описания Новгорода первой половины XIX века оставили Э.Б. С. Раупах, И.Ф. У нгерн-Штернберг, А. Хаусвольф и Ф. Мейер.
Уроженец Силезии Эрнст Беньямин Соломон Раупах приехал в Россию в 1807 году и занял в Петербурге место воспитателя в доме директора Липецких минеральных вод Ивана Николаевича Новосильцева. В 1809 году он ездил на минеральные источники и по дороге в Липецк побывал в Новгороде. По всей вероятности, он заранее готовился к встрече с древним городом, в который «спешил войти» вместе с читателем своих путевых заметок.
Новгород обрел свое величие благодаря патриотизму своих жителей, после того как в одиннадцатом веке князь Ярослав Владимирович ограничил права своих наследников настолько, что Новгород превратился в независимое государство. А это обусловило вечную борьбу между правителями и народом, из которых последний тем не менее выходил победителем. Народ по своему усмотрению выбирал и изгонял князя, если тот посягал на его права и привилегии. Все государственные дела открыто обсуждались на народном собрании, проходящем на открытой площади; каждый новгородец выдвигал свой голос, и большинство решало исход дела. На это собрание народ созывали так называемым вечевым колоколом, который висел на той же площади и звонить в который можно было только по приказу посадника.
Когда раздавался звон колокола, все устремлялись на эту площадь; здесь народ принимал законы, выносил приговоры о казни либо о помиловании, выбирал своих представителей, решал вопросы войны и мира. Я говорю народ, имея в виду тех немногих, в чьих руках здесь, как и повсюду, была сосредоточена власть. Этот колокол был силой Новгорода, и Иван Васильевич I не преминул, когда положил конец республике, забрать его и, как лучший из своих трофеев, торжественно доставить в Москву, где тот до сих пор висит на одной из башен Кремля. Связь с Ганзой и торговля со многими государствами, благодаря которой многие новгородцы становились богатыми купцами, стали первой причиной его падения. Нерешительность новгородцев и их вечные раздоры в конце концов зародили справедливые опасения у царя Ивана Васильевича I… То, чего царь не добился честным путем, он достиг, наконец, силой; он разгромил новгородское войско и подчинил его своей власти.
Так же, как и Бар, Раупах задается вопросом о том, что привело к крушению Новгородской республики, и рассматривает как внутренние, так и внешние причины этого. К внутренним причинам он относит «нерешительность новгородцев и их вечные раздоры», которые называет борьбой партий. К внешним — «торговлю со многими государствами» и «опасное соседство» с Польшей и Литвой: «Во время правления Ивана Васильевича II, прозванного тираном, Новгород попытался сбросить ярмо и отдаться в руки поляков, но это привело его к гибели».
Современный Новгород показался Раупаху достаточно привлекательным. Он не был разочарован тем, что увидел здесь, и в его описании не звучит тема контраста и обманутых ожиданий. По сравнению с предшественниками Раупах более подробно описал достопримечательности Новгорода:
Новгород был построен на том месте, где Волхов шириной в сотни саженей вытекает из озера Ильмень. Вряд ли можно найти более выгодное и живописное расположение. Вообразите себе картину, которая открывается идущему по мосту пешеходу: с одной стороны необъятное озеро, полное барок и всевозможных парусных судов; с другой — широкая, прекрасная река, которая течет прямо перед вами и скрывается из вида в далекой равнине. Впереди — старинная крепость с башнями, стоящая на крутом холме, позади — другая часть города, которая так же, Как почти все старинные города Руси, лежит на возвышенности и называется Торговой стороной, тогда как другая сторона — Софийской. В прежние времена с этого моста сбрасывали в реку преступников. Если бы у Волхова, как у Невы, была набережная, то вид с нее был бы поистине единственным в своем роде. Возможно, что в золотые времена Новгорода на берегу реки и озера стояли роскошные дворцы, хотя бы и в славянском стиле. В сегодняшнем городе из полутора тысяч домов лишь очень немного каменных, почти все построены недавно, и из старинных сооружений едва ли найдется больше шестидесяти, из них половину составляют церкви.
Именно церкви и монастыри, по мнению Раупаха, являются главными достопримечательностями Новгорода, благодаря которым «любитель древности найдет здесь занятие на долгое время». Среди них он особо отмечает собор, «основанный сразу после принятия христианства в России в десятом веке первым епископом Иоакимом». Он пишет о богато декорированных молельных местах Софийского собора — епископском и царском — и отмечает, что их вытертый бархат «свидетельствует о набожности древних правителей». О бронзовых вратах западного фасада новгородской Софии он пишет, что они «были изготовлены в одиннадцатом веке в Константинополе, потом подарены греческим императором». В качестве достопримечательностей Софийского собора он отмечает также «мощи и саркофаги многих святых, которые играли огромную роль в греческих легендах».
Следует отметить, что в XIX веке новгородские мифы, легенды и предания, придающие описаниям Новгорода местный колорит, становятся устойчивыми характеристикамистереотипами города, формируют городскую мифологию и со временем занимают прочное место в образе города. Новгородские пророческие легенды-предостережения, посредством которых силы небесные охраняли город от несчастий, равно как и культ местных святых отражали одну из традиционных черт русской религиозности — потребность в небесном покровителе.
В своем сочинении Раупах касается таких сюжетов: он передает пророческую легенду-предостережение, связанную с изображением Христа в центральном куполе Софийского собора, и кратко излагает «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим», которую ему «рассказал один верующий человек с поучительным выражением лица». Он называет Иоанна Новгородского самым знаменитым из новгородских святых, к могиле которого совершают многочисленные паломничества.
Из современных новгородских иерархов Раупах упоминает похороненного в Софийском соборе новгородского митрополита Гавриила, который «был удален сюда на епископство императором Павлом и ушел из жизни 90-летним стариком, пресытившись и устав от жизни».
Пребывание в Новгороде не только позволило Раупаху испытать «ощущение величия», но и навеяло сентиментальные и философские мысли о смысле жизни и тщетности всего земного.
Находясь среди древних руин на арене былых свершений, испытываешь поистине всеобъемлющее чувство, ощущение величия. Когда я представляю, сколько радости и счастья, сколько горестей и огромных усилий погребено здесь, сколько мудрости и глупости покоится в этой пыли, сколько раз с тех давних пор расточительная природа возобновляла свою игру создания и разрушения, то думаю в этот момент — стремись к удовольствию, прежде чем оно исчезнет, и не печалься, ведь и печали пройдут; тогда я начинаю понимать счастье эпикурейских богов, наслаждающихся безмятежностью в своем вечном созерцании. Когда же я смотрю на свою нравственную природу, у меня возникает мысль о человеческом ничтожестве, которое хочет устремить ее к бесконечному падению, и тлен, на котором я стою, становится для меня источником новой жизни.
Почти одновременно с Раупахом в Новгороде побывал остзейский дворянин Иоганн Фридрих Унгерн-Штернберг. Он приехал в Новгород с чувством живого нетерпения, поскольку ему «поскорее хотелось познакомиться с одним из самых древних и наиболее известных городов России — Новгородом». Во время прогулки по городу Унгерн-Штернберг и его спутники были поражены видом обветшалых каменных зданий, пустынных площадей и поросших травой улиц с одиноко стоящими, покосившимися домами и редкими пешеходами. Полуразвалившиеся лавчонки показались им злой насмешкой над прежним торговым величием Новгорода, удар по которому нанесло строительство Петербурга, окончательно лишившее Новгород возможности развития. Осмотр достопримечательностей Новгорода занял всего час, после чего сопровождавший их в прогулке по городу служащий гостиницы «совершенно не знал, что еще показать в городе», и тогда они вернулись к своему «бородатому хозяину и заказали обед из национальных блюд, самым превосходным из которых была рыба».
Убедившись в том, что о сегодняшнем Новгороде можно рассказать совсем немного, Унгерн-Штернберг решил поведать своим читателям о «прежнем Новгороде»:
Согласно Нестору, Новгород был основан примерно в одно время с Киевом в V веке племенем славян, а в IX веке завоеван Рюриком и провозглашен столицей Руси. Два столетия спустя этот город получил от Ярослава Мудрого большие вольности, после чего городом правили только те князья, которых избирали сами новгородцы. Во время их правления город стал настоящей республикой, хотя казалось, что князь правит единолично. В это время Новгород становится важнейшим складочным местом северогерманского торгового союза ганзейских городов, а его богатство, влияние и территория постоянно увеличиваются. Его владения простирались до границ с Лифляндией и Финляндией, включая Карелию и Ингерманландию.
В таком состоянии — при республиканской независимости и огромной территории — город просуществовал до середины XV века, когда именно эта внутренняя двойственность помогла великому князю Ивану Васильевичу Первому, пусть пока и не полностью, но поработить Новгород.
Марфа, героиня древнего Новгорода, жена посадника, желавшая сохранения новгородских вольностей, вместе со своими сыновьями стояла во главе многочисленной партии готовых действовать республиканцев. Но 30-тысячное войско под предводительством ее сына было полностью разбито русскими, и город должен был покориться великому князю. Большой, или Вечевой, колокол, который находился на рыночной площади и веками созывал народное собрание (вече), должен был быть снят и передан князю. Победитель увез этот символ новгородских вольностей в Москву, где в одной из башен Московского Кремля он как пленник умолк навсегда. Героическая Марфа и многие ее приверженцы были приговорены к пожизненному заключению, и вместе с большим числом самых богатых и влиятельных горожан она была сослана в глубь страны. Несмотря на эту катастрофу, город еще целое столетие продолжал успешно развиваться. Но мнимые и истинные противники Ивана Васильевича Второго навлекли на себя его гнев. Он занял город в 1570 году и учинил кровавую расправу, которая продолжалась 5 недель, каждый день в течение которых стоил тысячи человеческих жизней. Целые улицы города пришли в запустение — и это продолжалось до тех пор, покав 1610году, во время правления Лжедмитрия, шведы под предводительством графа де ла Гарди не завоевали город и окончательно разорили его.
Почти полгода прожила в Новгороде Аделаида Элеонора София Хаусвольф. Ее отец майор Ханс Густав Хаусвольф был взят в плен при сдаче Свеаборга в мае 1808 года. Он отказался перейти на русскую службу и был выслан на временное место жительства в Новгород. Аделаиде было разрешено сопровождать его.
Когда Аделаида прощалась со своей подругой Жанеттой фон Тёрне, она обещала, что специально для нее она будет вести дневник. Подруги предпочли бы переписку, но они понимали, что в условиях плена это вряд ли будет возможно. Дневник Аделаида вручила Жанетте по возвращении в Финляндию. В дневнике она описала путь из Хельсинки в Санкт-Петербург, кратковременное пребывание в Петербурге, переезд из Петербурга в Новгород, а также возвращение из Новгорода в Хельсинки через Санкт-Петербург и Выборг.
Особый интерес представляют новгородские страницы дневника Аделаиды. Они позволяют судить о том, как складывались отношения иностранцев и русских на бытовом уровне в неформальной обстановке. В этом плане ее дневник можно сравнить с новгородскими письмами Юхо Кусти Паасикиви, тогда студента Хельсинкского Александровского университета, а в будущем премьер-министра и президента Финляндии.
Аделаиду и Ханса Густава поселили в доме купца Василия Юрьевича Тарасова, мать и дочь которого радушно встретили постояльцев.
Милая старушка и молодая приветливая девушка встретили нас и, проявив гостеприимство и доброжелательность, провели нас в две меблированные комнаты и кухню со многими удобствами. Я полагаю, что эта добрая старушка предоставила бы в наше распоряжение целый дом, будь это в ее власти. Спустя короткое время она принесла нам какую-то сушеную рыбу, которую я никогда прежде не ела, но которая оказалась вкусной, а также вкусный хлеб и вино.
В моей комнате стояла красивая мебель, и мне очень понравились три картины, украшавшие стену. Кровати не было, поэтому мы с горничной спали на полу. Папе достался большой зал, где за ширмой ему была устроена спальня.
Хозяйская дочь, которую Аделаида называет Благой (очевидно, Палага, Пелагея), уже на следующий день решила учить ее русскому языку. Первое русское слово, которое выучила Аделаида, было «хорошо». Таким образом, одной из сторон общения было изучение языка. Это во многом способствовало тому, что, несмотря на то что участники встречи принадлежали не только к различным культурам, но и к различным слоям общества, отношения между ними строились на открытости и взаимной симпатии. Блага показала Аделаиде свои наряды и украшения и через переводчика рассказала о своей семье.
Следует отметить, что тон в обращении с пленными задавал лично губернатор Алексей Васильевич Васильчиков. Уже на следующий день он нанес им визит, справился о том, как с ними обращались в пути, пригласил мужчин на обед и разрешил им пользоваться своей библиотекой.
В Новгороде Аделаида живо интересуется всем и описывает в своем дневнике то, что ее окружает: городские окрестности, церкви, монастыри, рынок, одежду, кухню, свадьбы, похороны, праздники, маскарады, церковные обряды, положение крестьян, передвижной зверинец.
Во всех городах Русского государства рынок бывает каждую неделю в определенный день. Здесь, в Новгороде, рынок по пятницам. Приходит много деревенских жителей с продуктами питания, которые можно купить за умеренную цену, но прочие цены не такие уж низкие. В глубинке люди приучены жить на небольшие деньги.
Сегодня мне довелось отправиться со старушкой на рынок, который располагается на площади. Я с удивлением увидела, как старушка взяла с собой мешок с изношенными туфлями. Она взяла еще один мешок — с железным хламом, который надо было передать одной домохозяйке, чтобы она продала это на рынке. Крестьяне и беднота покупают подобные вещи. Рынок довольно большой, он состоит из многих лавок с товарами, которые купцы, по русскому обычаю, усердно предлагают прохожим. Я не могла ни с кем поговорить и до глубины души была смущена любопытными взглядами и рассказами обо мне моей спутницы каждому из знакомых, которых она встречала. Это привело к тому, что поход на рынок занял ужасно долгое время. По моим наблюдениям, русские более любопытны, чем шведы, и если я могу судить по тому, что видела до сих пор, то это относится ко всем уездам, через которые я проехала.
Состоятельных людей здесь не видно, только мещане и крестьяне, которые продавали и покупали. Здесь самым причудливым образом смешались драгоценности и безделушки, скверно одетые и грязные простолюдинки и старики, которые круглый год сидят на голой земле; теперь они сидели в глубокой жидкой грязи, потому что площадь не вымощена. Зимой они сидят в снегу на расстеленных ковриках или шкурах, в ряд или кружком, и гомонят. Здесь сидела старуха и продавала плохого качества собольи муфты; там сидел старик с ржавыми железками, тут — баба с настоящим жемчугом; там — с золотом и серебром; рядом с ними — баба с тряпьем, рядом с ней — с блинами. Несколько человек продавали кислую капусту; другие сидели с невероятным количеством огурцов и лука, которые являются главным delice [17] русских. Там было много возов со всевозможными съедобными товарами.
Осенью отсюда в Петербург отправляют маринованные огурцы, уложенные в бочки; полубочка продается авансом за 2И рубля. Огурцы лежат в соленой воде, они очень вкусные, вкуснее, чем шведские огурцы в винном уксусе.
Аделаида очень общительна и охотно заводит новые знакомства, несмотря на языковой барьер, который, впрочем, она старается преодолеть и уже через три недели пытается объясняться на русском языке. Тем не менее для живого общения ее запас русских слов еще недостаточен. Об этом свидетельствует запись в дневнике от 26 сентября: «К нам пришла служанка от майорши, живущей напротив нас, и от имени госпожи пригласила меня на кофе… Я беспокоилась о том, как будет проходить беседа… Когда я пришла, хозяйка приняла меня довольно вежливо и сказала несколько слов, которые я не поняла… Я произнесла несколько слов, которые выучила, но они быстро закончились, и беседа велась при помощи движений рук и головы». В начале декабря Аделаида уже говорила с матерью губернатора по-русски. Однако свои успехи в русском языке она оценивала довольно скромно: «Я немного говорю, но не знаю ни одной буквы».
Других шведских пленников, не изучавших русский язык, языковой барьер угнетал еще больше. Поэтому они обратились к главнокомандующему русскими войсками в Финляндии генералу Буксгевдену с просьбой перевести их в Выборг, где им «не придется испытывать недостатка в знании языка», мотивируя это тем, что незнание русского языка затрудняет и делает дороже удовлетворение первейших надобностей».
Со временем круг общения Аделаиды расширяется, она знакомится с женой полицмейстера Ольгой Васильевной, которая ввела ее в известную в Новгороде дворянскую семью Семевских. 30 октября она едет с ними на свой первый в Новгороде бал-маскарад. Вот как она описывает его: «Полонезом в паре со мной губернатор открыл бал. Все были приветливы. Ко мне относились с явным уважением. Я много танцевала, и мне было очень весело».
С этого времени она часто посещает балы, где охотно знакомится с молодыми женщинами и девушками, которые оказывали ей знаки внимания, и даже составляет список наиболее приятных в общении людей. Одним из них был купец Пучков, которого она описывает как человека, у которого был особый дар веселить общество:
Он умел танцевать всевозможные отечественные и зарубежные танцы, и танцевал легко, как юный кавалер. Он элегантно одевался и распространял вокруг себя запах помады и ароматических масел. Он всегда был приятным и предупредительным. Он мог играть многие роли из лучших французских, немецких и русских пьес. Кроме того, он, по-видимому, порядочный человек и благотворитель.
В конце ноября Ханса Густава и Аделаиду перевели на новую квартиру в другом конце города, поскольку с наступлением холодов прежнее жилье показалось им сырым и холодным. Прощаясь с хозяевами и соседями, она сказала, что ей грустно расставаться с ними.
На новой квартире они прожили недолго. 22 декабря им разрешили переехать в Выборг, где они пробыли до конца марта. 9 апреля Аделаида и Ханс Густав приехали в Хельсинки, где узнали, что военный трибунал в феврале 1809 года приговорил всех членов военного совета Свеаборга к смертной казни, поэтому мысль о том, чтобы вернуться в Швецию, пришлось оставить. Свои последние годы Ханс Густав Хаусвольф провел в Хельсинки, где и скончался в 1840 году. Аделаида не оставила отца, не вышла замуж и состарилась в заботах о нем. После его смерти она уехала из Хельсинки в финляндское местечко Лилла Бревик, где умерла в ноябре 1842 года.
Нам почти ничего не известно о ее жизни в Финляндии, но можем предположить, что русский плен был одной из самых ярких страниц ее биографии, несмотря на то что ей было «тягостно жить среди чужих людей без малейшего известия о родственниках и друзьях». Не случайно в конце ее дневника есть такие строки: «Так закончилось мое девятимесячное путешествие в плен, удивительное и полное приключений».
Многих иностранцев, побывавших в Новгороде в первой половине XIX века, можно считать первыми зарубежными туристами, поскольку цель их путешествия состояла в знакомстве с Россией. При этом Новгород был для них лишь промежуточным пунктом на маршруте Петербург — Москва или Москва — Петербург. Появление первых туристов высветило и первые проблемы российского туризма, связанные с внешним видом города, состоянием его благоустройства и достопримечательностей, которые могли «привлечь взор путника», гостиниц и дорог.
Достопримечательностями Новгорода — этого «кивота святыни русской» — были, прежде всего, опоясывающие его монастыри и церкви. Именно на них в первую очередь обращали свое внимание иностранцы. Они писали, что церкви в Новгороде «были в хорошем состоянии», поскольку «из всех видов построек русские больше всего заботятся о церквах». Из храмов они прежде всего отмечали Софийский собор, «великолепие которого поражает» и в котором «есть на что посмотреть».
Англичанин Д.Т. Джеймс, однако, записал в дневнике, что «в городе сохранилось несколько интересных архитектурных и живописных памятников, датируемых XI–XII вв. Они были широко известны, но после поновлении не представляют большого интереса. Все это не вдохновило нас задержаться здесь надолго».
Одной из главных достопримечательностей Новгорода по-прежнему считался Антониев монастырь. Юрьев монастырь иностранные путешественники посещали довольно редко.
Внешний вид города, его архитектуру иностранцы, как правило, оценивали довольно критически. Они видели здесь главным образом безлюдные «неказистые улочки», «убогие хижины», «заброшенные дворы», «грязные полуразвалившиеся мелкие лавчонки», «старинные развалины… теряющиеся среди окрестных равнин». Однако из этого правила были исключения. Так, например, французский математик Абель Буржуа увидел в Новгороде «много улиц, застроенных кирпичными и очень красивыми домами», приятно удивился «красоте архитектуры». Немка Амалия фон Лиман нашла, что Новгород «порядочно велик, хорошо построен, превосходно расположен».
Новгород, где всегда было много паломников и путешественников, изобиловал «трактирами, гостиницами и постоялыми дворами». Поэтому новгородские гостиницы производили довольно неплохое впечатление на иностранцев. «По дороге от Москвы к Петербургу есть две довольно сносных гостиницы; одна — в Твери, другая в Новгороде», — отметил проезжавший через Новгород в 1775 году французский дипломат де Корберон. В 1778 году У. Кокс и его спутники останавливались в Новгороде в небольшой, но хорошо обставленной гостинице «с кроватями, что составляет тут необычайную роскошь, которую с трудом можно найти даже Москве». Посетивший Новгород в 1799 году голландец Йохан Меерман отметил, что «в Новгороде есть довольно хорошая гостиница». В октябре 1808 года Марта Вильмот записала в своем дневнике: «Обедали в Новгороде в очень приятной гостинице, стены которой украшены превосходными английскими гравюрами. Ни одна гостиница в России, на мой взгляд, не может сравниться с этой в удобстве». Даже Астольф де Кюстин, которому многое в России пришлось не по душе, так писал о гостинице при почтовом дворе: «Я пишу вам из дома, который изяществом своим разительно отличается от унылых домишек в окрестных деревнях; это разом почтовая станция и трактир, и здесь почти чисто. Дом похож на жилище какого-нибудь зажиточного помещика, подобные станции, хотя и менее ухоженные, чем в Померании, построены вдоль всей дороги». Шведу Рихарду Экблуму в 1909 году лучшая новгородская гостиница пришлась не по вкусу прежде всего из-за нарушавших его спокойствие клопов, которых он «давил сотнями», однако еду и столовую он похвалил.
Большой проблемой для иностранных путешественников в XIX веке, как и в предшествующие столетия, оставались российские дороги.
Французская художница Элизабет Виже-Лебрен, ехавшая из Петербурга р Москву в 1800 году, писала: «Проехать по сему тракту даже в сильные холода и то едва возможно, ибо настил из бревен постоянно трясется, давая то же ощущение, что волны на море. Карету мою, ехавшую на полколеса в грязи, толкало и бросало во все стороны, и я в любую минуту могла отдать Богу душу».
Тем не менее, судя по некоторым описаниям, состояние новгородских дорог в XIX веке несколько улучшилось. Так, например, Унгерн-Штернбергу дорога от Новгорода на Москву, во всяком случае до Бронниц, показалась своеобразной, но довольно удобной.
Вся дорога от Новгорода и до следующей станции Бронница — а это расстояние в 35 верст — как пол, выстлана широкими тесаными балками, плотно уложенными и закрепленными перилами по бокам. По ней, почти всегда галопом, с грохотом проносятся превосходные местные почтовые лошади.
Этот отрезок пути значительно лучше типичных московских дорог, которые большей частью выложены гладко тесанными бревнами (а не пнями, которые по рассказам Кокса, затрудняли движение) объемом не толще руки. Они так неплотно прилегают друг к другу, что постоянные щели, возникающие из-за отсутствующих или поломанных и сгнивших бревен, служат причиной постоянной тряски, что, пожалуй, могло бы послужить отличным лечением для ипохондриков. Для утешения будущих путешественников скажу, что по обеим сторонам дороги лежат большие запасы таких тесаных бревен, предназначенных для ремонта дорог, из которых, однако, лишь немногие послужат своей цели, потому что гниют уже сейчас — вот как старо это благое намерение!
К счастью, дорога достаточно широка и состоит из двух рядов бревен, лежащих в длину рядом друг с другом, так что, по меньшей мере, хоть одна сторона в случае необходимости (если вторая затонет) будет пригодна для езды. Но тем хуже это для тех, кто в таком месте наткнется на вереницу русских извозчиков, состоящую из более чем сотни лошадей и повозок, которые необходимо пропустить.
Тем не менее он отметил, что «расход древесины при строительстве такого рода дорог, должно быть, чудовищно высок»: 25000 бревен на версту. Для строительства одной станции такого пути, длиной лишь в 30 верст, необходимо 750000 бревен, каждое из которых надо менять через 2–3 года. «Существует ли более дорогостоящий и одновременно некачественный способ строительства мостов и дорог? В какое возмущение это должно бы было привести простого немецкого лесовода!»
Даже такой критик российских порядков, как Кюстин, писал о дороге Москва — Петербург, что «стоит привезти в Петербург английскую коляску хотя бы ради удовольствия прокатиться на настоящих мягких рессорах (рессоры в русских колясках — одно название) по этой знаменитой дороге, которую русские да, я думаю, и иностранцы называют лучшим трактом в Европе. Надо признать, что он содержится в порядке, но вымощен такой твердой породой, что даже щебень образует шероховатости и расшатывает болты, так что один или два болта непременно выпадают, покуда едешь от одной почтовой станции до другой».
Довольно неплохой показалась эта дорога Паасикиви: «Дорога, проложенная из Москвы в Петербург через Новгород, это остаток прежних времен, когда еще не было железной дороги между Петербургом и Москвой и когда все пути сообщения проходили через Новгород. Дорога на протяжении мили ровна, довольно чиста осенью, даже во время слякоти, так как она тверда, как городская улица».
На дороге между Петербургом и Москвой внимание иностранных путешественников привлекал также расположенный в живописном месте среди холмов и озер Валдай, снискавший славу «русской Швейцарии».
Вскоре взор путника, утомленный однообразием этих вечных лесов и бескрайних равнин, где ничто не привлекает к себе внимания, с восхищением начинает открывать плодородные поля, озера, холмы и горы. Это русская Швейцария, и в самом деле напоминающая миниатюрный слепок с богатых и живописных кантонов Гельвеции. На фоне очаровательного пейзажа, на берегу озера и у подножия холма стоит городок Валдай.
Бар отметил, что «с давних пор Валдай известен также своими колокольчиками». Валдай славился также еще баранками и торгующими ими «податливыми крестьянками» (А.С. Пушкин). О «непотребных ямских девках в известном по распутству селе Валдае» упоминал в своих «Записках» Г.Р. Державин. В «Путешествии из Петербурга в Москву» А.Н. Радищев писал: «Сей городок (Валдай. — Г. К.) достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних. Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок?»
О веселом нраве валдайских красавиц были наслышаны и иностранцы. Встречу с ними предвкушал пылкий испанец Франсиско Миранда, проезжавший через Валдай в 1787 году:
В одиннадцать часов вечера… приехали в город Валдай, известный красотой и свободными нравами здешних женщин. Меня хотели разместить на почтовом дворе, но дом оказался настолько неприглядным, что я отправился за две версты в городскую гостиницу, которую мне указали две девицы, торговавшие кренделями… Я улегся спать, предвкушая завтрашнюю встречу с местными красавицами.
Утром лил дождь, и ни одна из служительниц Венеры, коими столь славятся эти края, так и не появилась… Было уже девять часов, когда я покинул гостиницу и, проезжая по улицам, видел сих прелестниц, но они не показались мне обольстительными.
О назойливости валдайских торговок баранками писал француз Франсуа Ансело, проезжавший через Валдай в 1826 году:
Стоит путешественнику въехать в город, как неожиданно его опытность оказывается под угрозой. Коляску окружает несметная толпа торговок баранками, Армид в коротких юбках, чья бесстрашная навязчивость не дает чужестранцу ни минуты покоя. Если путешественник остановился здесь на ночь, посягательства возобновляются, ибо эти торговки, большей частью молоденькие и хорошенькие, занимаются не только открытым промыслом, но и тайным, менее невинным и более выгодным. Хозяйки гостиниц, их сообщницы и наперсницы, отворяют им двери, и чтобы сохранить добродетель, путешественник должен призвать на помощь всю свою осторожность.
В 1835 году примерно ту же картину на постоялом дворе Валдая наблюдал швед Юхан Бар:
Путешественнику предстоит ощутить на себе настоящую осаду со стороны прекрасного пола. Завидев повозку, приближающуюся к постоялому двору, со всех сторон туда стайками слетаются торгующие кренделями, так называемыми баранками. Обступив путника со всех сторон, сначала с шумом и смехом они предлагают свой товар, а затем настойчиво навязывают его… Не успел автор выбраться из повозки, как на каждой руке у него оказалось по связке кренделей… Толпа женщин последовала за ним в комнату, где на столе стоял чай и где автору довелось отведать знаменитой форели. Как вкус форели, так и красота местных женщин не оправдали его ожиданий.
В отличие от него Фридрих Гагерн, проезжая через Валдай в 1839 году, не усмотрел в действиях торговок баранками угрозы своей нравственности, зато отметил красоту валдайских женщин:
Проезжающие русские любят побывать здесь в бане, куда красивейшие окрестные молодые девушки приносят им крендели и баранки. И нам при перезакладке лошадей предлагалось это печение ласковыми, веселыми и довольно красивыми девушками.
После того как в 1851 году была построена железная дорога Петербург — Москва, иностранные путешественники предпочитали ездить из одной столицы в другую поездом, минуя Новгород. Так, в частности, мимо Новгорода проехали А. Дюма (1858–1859), Т. Готье (1858,1861) и К. Гамсун (1899). Так, Теофиль Готье писал: «Находя приятной жизнь в Санкт-Петербурге, я, однако, изнывал от желания увидеть настоящую русскую столицу, великий город Москву. Железная дорога облегчала эту задачу». Железная дорога, соединившая Москву с Петербургом, стала основной причиной того, что во второй половине столетия количество иностранных путешественников, побывавших в Новгороде, резко сокращается и практически сходит на нет. Зато в конце XIX — начале XX века в Новгород начинают приезжать студенты и ученые из Северной Европы.
В 1891 году здесь несколько месяцев жил Юхо Паасикиви. С его именем было связано проведение Финляндией внешнеполитической линии, направленной на развитие добрососедских отношений с Советским Союзом, получившей впоследствии название «линии Паасикиви — Кекконена». Несмотря на достаточно критическое отношение к царской России и Советскому Союзу, Паасикиви через всю жизнь пронес интерес к русской культуре, который зародился у него во время обучения в Александровском университете в Хельсинки, где он изучал русский язык и литературу. Россия была для него «другим миром», духовные ценности которого он хотел понять. Местом своей стажировки он выбрал Новгород, с которого «более тысячи лет тому назад началось нынешнее Российское государство, расположенное большей своей частью на землях финских племен».
В 1891 году Паасикиви ходатайствовал перед консисторией университета о выделении ему денежных средств на поездку в Новгород. Однако его просьба не была удовлетворена. Тогда он взял в долг деньги у купца К.В. Куннаса и в конце весеннего семестра выехал в Новгород. Отсюда он отправил пять репортажей в финскую газету «Uusi Suometar», в которой они были опубликованы во второй половине 1891 года.
Новгородские репортажи Паасикиви представляют новый уровень восприятия Новгорода иностранными наблюдателями. Это было обусловлено тем, что, во-первых, он знал русский язык, а во-вторых, сравнительно долго жил в Новгороде, общался с его жителями. Не случайно один из его репортажей называется «Среди русских». Паасикиви видел Новгород не из экипажа или окна гостиницы, и его знакомство с ним не ограничивалось прогулкой по улицам. Его репортажи — это детальное изображение жизни города.
По всей вероятности, Паасикиви воспринимал Новгород прежде всего как древний центр православия и православной культуры, где «разница между православием и привычной финнам религией особенно заметна». Не случайно его первый репортаж посвящен церковной жизни Новгорода. Паасикиви не претендует на то, чтобы дать ее исчерпывающую картину, поэтому он называет его «О некоторых чертах церковной жизни».
Он отмечает, что «из всех видов построек русские больше всего заботятся о церквах. Драгоценные украшения и стоящие многие сотни тысяч позолоченные купола представляют собой образец русской щедрости в этом отношении… В первую очередь из всех церквей Новгорода заслуживает внимания Софийский собор». По его мнению, перед собором собиралось новгородское вече.
Характерно, что Паасикиви подобно Раупаху пересказывает легенду о сжатой деснице Христа Пантократора, изображенного в центральном куполе Софийского собора, и «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим». Кроме того, он излагает местное предание о чудесном заступничестве иконы «Богоматерь Знамение» («Битва новгородцев с суздальцами») во время осады Новгорода войсками суздальского князя Андрея Боголюбского в 1170 году.
Паасикиви обращает внимание на культ новгородских святых, останки которых находятся в Софийском соборе; «С ними связано множество историй о чудесах, которые благоговейно рассказывает церковный служка и которые знает каждый верующий в Новгороде… Существует много рассказов о том, как больные исцелились от своих болезней либо проведя ночь в церкви перед святой иконой, либо другим каким-нибудь чудесным способом. На вопрос, не лучше ли молиться дома, чем протискиваться через толпу к раке с мощами, мне ответили: “Он ближе к Богу, чем мы, и Бог послушает его, когда он будет молиться за нас”».
Подобно многим протестантам и лютеранам, Паасикиви относил почитание икон и святых к числу суеверий. Поэтому он отметил, что «подобные рассказы, которые для лютеранина кажутся странными, собраны в книге, называемой “Жития святых”. Правдоподобность этих странных рассказов никто из православных, даже образованный, не ставит под сомнение. Многие молодые женщины, посещавшие восьмиклассную женскую гимназию, уверяли, что верят в них так же безоговорочно, как в Библию». Он пишет, что древнее предание рассказывает также о св. Антонии, «и никто из православных не ставит под сомнение, что упомянутый святой приплыл сюда из Рима за три дня на камне, держа морскую водоросль в руках».
Паасикиви пишет о том, что богослужения в главных городских соборах идут довольно часто — пять раз день. Одновременно службы идут во многих других городских церквах. Поэтому «неудивительно, что из всей общины на них присутствует только какая-нибудь старушка». Русские путешественники, побывавшие в Новгороде, также отмечали, что в обыденные дни в часы службы новгородские храмы бывали пусты.
Паасикиви обратил внимание на то, что богослужение в новгородских соборах и церквах идет по «церковнославянским книгам, которые сами русские с трудом понимают. Конечно, в конце концов они дойдут и в самую твердую голову».
По сравнению с финнами новгородцы показались ему, во всяком случае внешне, более религиозными. Проявления их «повсеместно известного религиозного усердия» он усмотрел в том, что «при всяком удобном случае они осеняют себя крестным знамением. Когда гимназист, или чаще гимназистка, идут утром в школу, по дороге они заходят в часовню».
Одним из проявлений религиозного чувства русских людей, по наблюдениям Паасикиви, было паломничество для «творения молитвы»: «Недавно 65-летняя старая женщина совершила паломничество в Тихвинский монастырь, расположенный в 160 километрах от Новгорода. Подобные паломничества нужно, разумеется, проделывать пешком, что представляет собой нелегкую задачу в жаркое время».
В то же время он отмечает, что религиозность русских людей носит поверхностный характер. Заметно их особое пристрастие прежде всего к обрядовой стороне религии — мощам, иконам, лампадам. В этой связи Паасикиви приводит рассказ об учителе местной гимназии, который следил за тем, чтобы в его комнате перед иконами по ночам всегда горела лампада. «Однажды, когда он зажигал ее поздно вечером, лампада сломалась. Служанке пришлось в поздний час отправляться на поиски новой в лавку, которая к тому времени была уже закрыта, потому что учитель сказал ей, что он не может отойти ко сну, не выполнив свой долг христианина». Особый интерес Паасикиви привлекла такая форма русского богослужения, как крестный ход:
Такие крестные ходы проводятся в Новгороде 12 раз в год, либо в честь святых, либо для защиты города от всякого рода напасти, как пожара, голода, чумы и других. Тогда иконы Спасителя, Божьей матери и святых носят по городу, священники облачены в праздничные одежды, присутствует сам новгородский архиерей, певчие поют, и нескончаемый людской поток идет следом. Часто крестные ходы направляются в самые отдаленные места. Например, к Хутынскому монастырю, до которого добрый десяток километров… Недавно было шествие в расположенный неподалеку Антониев монастырь, в котором в этот день проводился праздник, обычно устраиваемый каждый год.
При этом Паасикиви отмечает, что в такие крестные ходы часто «русские… в основном образованные, отправляются большим обществом, и путешествие проходит довольно приятно, но религиозная сторона остается в тени».
Паасикиви обратил внимание на то, что непременным атрибутом религиозных праздников в Новгороде были нищие и попрошайки. Сопровождающему его новгородцу он сказал, что в Финляндии не терпят попрошайничества и организуют приюты для нищих. «У нас тоже есть приюты, но в них всех не поместить», — ответил он. На вопрос, не лучше ли было бы построить еще приютов, чем золотить церковные купола, он сухо ответил: «Для нищих делается все возможное».
Паасикиви отметил также, что церковные праздники привлекают внимание «ловких и знающих свое дело карманников… На упомянутый праздник в Антониев монастырь прибывают каждый год хорошо организованные и опытные шайки из Москвы и Петербурга».
Паасикиви пишет, что священнослужителей в России готовят «в так называемых духовных семинариях», и сообщает, что такая семинария есть и в Новгороде, в Антониевом монастыре. «В прошлом году в ней обучалось примерно 360 учащихся, и большая часть из них проживала в большом, напоминающем казарму, здании школы. Часть жила все-таки в городе. Годовая плата за обучение… составляет 60–70 рублей. В семинарию приходят из подготовительной 3–4-летней духовной школы. Курс семинарии продолжается 6 лет. В числе учебных дисциплин, помимо духовных, есть еще латынь и греческий. И, как ни странно, философия. По каким учебникам ее проходят — мне не известно. Древнееврейский язык не изучается. Успешно закончившие курс учащиеся могут поступить в духовную академию в Петербурге».
Конфессиональную тематику Паасикиви продолжает в репортаже «Посещение русского монастыря». В нем он описывает свою поездку в Юрьев монастырь. Сравнивая его с такими известными финнам монастырями, как Валаамский и Коневицкий, он пишет, что «ни своим богатством, ни своей красотой они не могут сравниться с такими монастырями, как Юрьев монастырь недалеко от Новгорода».
Еще до поездки «в одном обществе, в котором было несколько молодых, образованных женщин», Паасикиви рассказали «известную в этих местах историю» о том, что графиня Анна Орлова пожертвовала «все свои богатства — свыше 2 млн. рублей — этому монастырю».
Юрьев монастырь один из самых богатых на Руси. Он находится по южную сторону озера Ильмень. Издали виднеются 9 позолоченных куполов, золочение которых обошлось более чем в 50000 рублей. Двор хорошо ухожен, также и сами здания, из чего следует, что необходимый уход выполнен, как подобает в жилищах тех, кто, понуждаемый религиозными убеждениями, заточил себя в стены монастыря, навеки оставив мирскую жизнь.
И вот сам монастырь. Первой видна колокольня, в которой около 20–30 колоколов, в каждый из которых для мягкости звука при плавке добавлено серебро. Самый большой из них называется «неопалимая купина» и весит 4200 лиспунтов [19] . Следующий за ним по весу весит 2800 лиспунтов.
Зайди, к примеру, в главную церковь, оглядись вокруг и удивись! Повсюду богатства, золото и драгоценные камни. Вокруг икон ризы вылиты из чистого золота. Они к тому же увешаны драгоценными камнями. Дорогих камней в монастыре множество, но часть самых ценных унесена на хранение на вершину колокольни, так как когда-то их пытались выкрасть.
В другой церкви монастыря, где в двух мраморных могилах хранятся останки графини Анны и бывшего архимандрита Фотия, есть два столба из чистого белого мрамора. В этой церкви нам показали одно Евангелие, то есть книгу с библейскими рассказами, на обложке которого была овальная из 20–30 драгоценных камней окантовка. В монастыре находится много таких книг в позолоченных серебряных обложках. А также множество других ценных предметов, золотой посуды и т.д. Достойна также внимания митра архимандрита, украшенная весьма крупными бриллиантами, сбоку которой написано: «Сердечный подарок Святому архимандриту Фотию от его духовной дочери Анны 12 августа 1823 г.»
Помимо недвижимости, которая в золоте, бриллиантах, мраморных столбах лежит далеко в одиночестве на берегу Ильменя, в монастыре есть и другое имущество. Благочестивая графиня Анна не остановилась лишь на украшении монастыря. Почему бы деньги не тратить, когда они имеются. Она положила в банк капитал, проценты с которого ежегодно поступали в Юрьев монастырь. Капитал не мог быть незначительным, так как ежегодно проценты его составляют 50000 рублей. На эту сумму монастырь и содержится.
В целом Паасикиви оценил Юрьев монастырь больше как памятник культуры, чем как центр православия. Жизнь монахов не показалась ему аскетической. «Как видно, в этом монастыре неплохо живется, — заметил он, — у монахов Юрьева монастыря все готово к обогащению и к беззаботной жизни. Они получают зарплату… и так как они в монастыре ни за что не платят, то не удивительно, что они умирают богатыми людьми».
Школьному образованию Паасикиви посвятил очерк «Народное образование в России». Первичную информацию о системе народного образования в России он получил от учительницы народного училища, «которая несколько лет преподавала в деревенском народном училище в Новгородской губернии, а теперь преподает в маленьком городке этой же губернии».
Она рассказала ему, что учреждения начального образования бывают трех видов: «образцовые» училища, находящиеся в ведении Министерства народного просвещения, «земские», или «сельские», и «церковноприходские».
«Министерские училища» полностью финансирует государство, они размещены в больших роскошных зданиях, и учителя получают хорошую зарплату, они являются государственными чиновниками и при увольнении от должности получают пенсию. Однако таких училищ очень мало, и они расположены лишь в крупных деревнях, например, вблизи больших железнодорожных станций вдоль дороги Петербург — Москва. В деревнях намного больше земских и церковноприходских училищ. В последнее время некоторые земские училища стали закрывать, а вместо них основывают церковноприходские, в которых основное внимание уделяется религии, а все остальное, по словам учительницы, «остается в тени».
Перечисляя предметы, изучаемые в начальных школах, Паасикиви отмечает краеведческий уклон некоторых дисциплин: «В географии не идут обычно дальше своего уезда. По понятным причинам невозможно изучить географию своей страны так, как в Финляндии, поскольку лишь это заняло бы около двух лет. Поэтому на уроке проходят только наиболее важное о своем уезде. Учитель рассказывает о реке Волхов, ее притоках, об озере Ильмень».
Учительница также рассказала ему, что в деревнях школу посещает около седьмой части всех детей, поскольку родители неохотно отдают их учиться. Те же, кто все-таки приходит учиться, совершенно не подготовлены к школе, и их обучение приходится начинать с нуля. Одной из проблем сельских школ было детское пьянство («случается, маленький пострел приходит в школу таким пьяным, что его первым делом приходится положить спать»). Самыми лучшими учениками, по словам учительницы, в то время, когда она преподавала в «земском» училище, были чухонские дети, отличавшиеся старательностью.
В Новгороде Паасикиви жил на частной квартире вместе с гимназистами Новгородской мужской гимназии, директором которой был А.Ф. Колоколов. Сам он также бывал в гимназии, свои впечатления от которой описал в очерке «К нам едет инспектор». Он пишет, что «в гимназии царит полный порядок», однако отмечает, что он «поддерживается, как и в армии, главным образом при помощи наказаний». Без отпускных удостоверений гимназистам, «равно как и солдатам, было разрешено пребывать лишь на определенной территории».
Сравнивая финляндские гимназии с гимназией в Новгороде, он пишет, что «на уроках учеников не спрашивают всех подряд, как в Финляндии, а вызывают нескольких, максимум 4–5 человек за один урок, которые обычно, стоя у кафедры, отвечают продолжительное время. Это научило гимназистов приспосабливаться: они высчитывают, когда придет их очередь, и, таким образом, готовятся к урокам примерно раз в неделю». Он отметил также, что в Новгородской гимназии большое внимание уделяется элементарной гимнастике с элементами строевой подготовки, гимназистов обучают также ружейной стрельбе и «военным трюкам».
Визит инспектора Петербургского школьного округа Паасикиви описывает в духе «Ревизора». Директора гимназии, как и гоголевского градоначальника, звали Антоном, о приезде инспектора он был предупрежден своим петербургским приятелем, так что визит не был неожиданным. Поскольку подобные проверки в Новгородской гимназии не проводились шесть лет и у гимназистов не было опыта участия в подобных мероприятиях, «директор счел нужным сообщить им об инспекторе, о том как он выглядит и пр. Гимназистам также было велено содержать свои квартиры в должном порядке, так как инспектор вряд ли ограничится проверкой только самой школы. Восьмиклассники должны были подготовиться к сочинению на тему: “Значение самодержавия в России”».
Его превосходительство прибыл на поезде ночью. Он был энергичным человеком, а потому захотел увидеть деятельность гимназии как во время работы, так и во время отдыха. Отдохнув пару часов, он сразу же начал проверку в 2 часа ночи, отправившись в находившийся на верхнем этаже гимназии интернат, где жило 74 ученика. Там все было найдено в порядке, так как мальчики спали, как и было положено, и учитель, находившийся на дежурстве, был тоже в «надлежащем порядке».
Утром, между шестью и семью часами, директор на всякий случай отправил своего слугу объявить каждому учителю о том, что его превосходительство прибыл. По этой же причине учитель русского языка встал на полтора часа раньше, чем обычно, распорядился сразу же разбудить гимназистов, позвал их к себе и дал необходимые советы.
Вечером инспектор собирался посетить квартиры гимназистов, в первую очередь тех, которые живут у чужих людей, с тем чтобы убедиться в том, «что там нет никаких вредных для молодежи книг и что все так, как и должно быть». В последний момент заместитель директора гимназии вспомнил, что в одной из квартир кроме гимназистов живет еще какой-то финский студент, и «счел нужным сделать так, чтобы инспектор не заметил этого финна, поскольку, по всей видимости, это не было уместным с педагогической точки зрения». Поэтому по просьбе директора гимназии на этот вечер Паасикиви вынужден был удалиться с квартиры.
«Пробыв в городе неделю, в течение которой в его честь было дано пять или шесть обедов, его превосходительство уехал. В местной школьной жизни опять воцарилась привычная тишина, и все пошло своим чередом» — такими словами заключил Паасикиви свой очерк о визите инспектора Петербургского школьного округа в Новгород осенью 1891 года.
Пожалуй, наибольший интерес представляет репортаж Паасикиви «Среди русских», в котором он описывает быт и нравы новгородцев, среди которых он прожил пять месяцев и для общения с которыми ему не нужен был переводчик. За это время он смог понять, что такое русское гостеприимство и чем оно отличается от финского.
Русские — бесспорно гостеприимные люди. Когда в финском доме попросишь что-либо, то, конечно, получишь, но пока медлительный финн раскачается, придется подождать. Русский же спешит исполнить просьбу, и даже когда ты пьешь, он вертится вокруг тебя, как кельнер в ресторане. И он не смущается, заводя беседу с гостем, хотя и видит, что гость — иностранец. Но вот тут-то и сюрприз! Когда платишь финскому крестьянину, он может вернуть половину, говоря, что за это не должно платить так много: «Да вы ничего и не поели». Но дай русскому хоть десять рублей за чай — он возьмет. Раскланяется и скажет: «Дай вам Бог…», — что он уж пожелает, то трудно понять. И когда ты уходишь, он провожает, сняв шапку и повторяя при расставании: «До свидания».
По мнению Паасикиви, заметный отпечаток на формирование русского национального характера наложило крепостное право, следы которого были еще зримы в повседневной жизни: «Если ты встретишься с русским мужиком на дороге и начнешь с ним говорить и если ты хоть сколько-то похож на господина, то мужик снимет шапку. Ясно видны следы того, что еще 30 лет назад крестьяне были крепостными».
Отличительной чертой русских людей было то, что они «могут забывать и печаль, и заботы мира сего». Для этого они «покупают гармонь и водку, идут по деревне, пляшут “русского” и поют». Он отмечает, что «русские поют и на трезвую голову, наверно, даже больше, чем другие. Народные песни и «нехитрые частушки» поют на несколько голосов портные за работой; господа сначала поют романсы, а порой, когда воодушевятся, поют хором «Эй, славяне, еще зазвучит наша песня свободы…». На гимназических праздниках поют гимн «Боже, Царя храни!..». Песней заканчиваются в России все торжества».
Новгородский «бомонд», по наблюдениям Паасикиви, отличался аполитичностью. Его представители, будучи добропорядочными гражданами, не «умничали» о том, что происходит в Санкт-Петербурге, а «беседовали о засолке грибов и уходе за цыплятами с таким знанием дела, что можно было подумать, что они сами всю жизнь были поварами и выращивали кур. Рассуждения о таких полезных вещах можно, кстати, услышать каждый день. Причиной этого может быть отчасти то, что размышления о них не относятся к запретным».
Застой в общественной жизни Новгорода Паасикиви связывал с тем, что столичные газеты новгородцы почти не выписывают, а местной прессы в Новгороде нет: «По мнению русских, газета — всего лишь ненужная роскошь, которая поэтому попадала мне в руки крайне редко».
В своем очерке Паасикиви рисует яркую картину того, как новгородские обыватели проводили свой досуг:
Кроме песен, музыки и светской беседы самым важным времяпровождением остается игра в карты. «Крест», «винт», «преферанс» и другие игры русским знакомы до оскомины. Только старомодные люди, пожилые дамы и господа, играют в «дурака», известного в Финляндии под названием «парного дурака». Обычно в карты играют на деньги, и от этого удовольствия даже молодые девушки не хотят остаться в стороне.
Очень забавно видеть, как четыре-пять дам умело играют в карты. У каждой во рту папироса, при этом они делают такие глубокие затяжки, которые были бы достойны любого заядлого курильщика. Одна из дам представляет собой типичного игрока: сидит себе со спокойным видом, не волнуется, хотя только что вложила в игру 15 рублей. Другая не настолько хладнокровна: недавно, проиграв 2 рубля, чуть не заплакала. Тем усерднее она снова берется за карты. Карты дрожат в руке, глаза блестят, жаркий румянец покрывает ее лицо от подбородка до корней волос. Третья в очень хорошем расположении духа, поскольку сегодня она выиграла 60 рублей.
Полугодовое пребывание Паасикиви в Новгороде было его первой заграничной поездкой и первым близким знакомством с Россией. Его репортажи из Новгорода свидетельствуют о том, что он достаточно критически относился к политической системе Российской империи и жизненному укладу русской провинции.
Тем не менее его отношение к Новгороду было не столь негативным, как у Герцена, считавшего Новгород невыразимо бедным и скучным, лишенным всяких удобств «дрянным городишком», нравы которого «представляют уродливую и отвратительную пародию на петербургские».
Если финны обращали свои взгляды на Новгородские земли в поисках своей прародины, то для шведов Новгород был частью древней скандинавской державы Великой Свитьод (Stora Svitjod), расположенной одновременно в Европе и в Азии. Во второй половине XIX столетия норманский вопрос становится в Швеции научной проблемой. Им занимались А. Фрюксель, Г. Гейер, Ф.М. Францен, X. Йерне, изучавшие его с позиций лингвистики и археологии. Первым ученым, исследовавшим ее с позиций топонимии, был шведский славист Рихард Экблум, искавший в новгородской топонимике следы шведского влияния. С этой целью в 1909–1911 годах он несколько раз приезжал в Новгород. Он считал, что главными доказательствами скандинавского присутствия на Руси могут быть названия с корнями rus- и vareg-, которые он искал в Новгородской земле.
По словам самого Экблума, он занимался научными изысканиями «на месте, то есть в Новгороде и его окрестностях, на юго-западе Новгородской губернии, в регионах, примыкающих к Санкт-Петербургу и Пскову, а также в библиотеках Санкт-Петербурга и Москвы, где обнаружил сотню топонимов, восходящих к этим двум корням». Чтобы получить информацию о местах, где он не смог побывать, он вел переписку с местными священниками и учителями.
Время от времени я бродил по окрестностям города и записывал местные названия. Иногда сидел у костра, слушал рассказы стариков и ел печенную в золе картошку, как в детстве. А случалось, сидел на берегу Веряжки и представлял себя участником походов, в которые викинги отправлялись тысячу лет назад.
Новгород был не особенно богат развлечениями. Я завел себе несколько добрых друзей, студентов. Мы часто катались на лодке по Волхову и время от времени достигали Ильменя. Иногда посещали старые монастыри… Иногда мы с друзьями ходили на берег реки и помогали тащить баржи. Мы впрягались в канаты и тянули-тянули, в то время как бурлаки пели. По-моему, это было довольно приятно.
Результатом экспедиций Экблума в Новгородский край стало исследование «Русские и варяжские корни в топонимике Новгородской области», в котором он доказывал скандинавское происхождение многих русских географических названий этого региона. При этом местные названия от корня рус- он считал доказательством расселения скандинавов на этой территории.
В 1911 году в Новгороде состоялся XV Археологический съезд, в работе которого приняли участие финские и шведские археологи Ю. Айлио, К.Я. Аппельгрен, К. Сойккели, Т. Арне, Г. Хальстрём и О. Альмгрен. По всей вероятности, это был первый опыт научных контактов российских и зарубежных «новгородоведов». Побывав в Новгороде, они убедились в том, что он «дает много интересного для скандинавского исследователя».
Научные контакты, прерванные революцией, репрессиями и «холодной войной», возобновились во второй половине 1950-х годов. В 1956 году в Новгороде побывал финский археолог, секретарь Общества древностей Финляндии Карл Мейнандер. Он назвал Новгород «настоящим Эльдорадо для археологов» и предположил, что его будущее связано с развитием туризма. Спустя полвека британский славист Саймон Франклин отметил, что «современный Новгород стал “Меккой европейских археологов”, окном в прошлое России, которое пропускает свет в живую библиотеку потерянных некогда сокровищ».
В XIX — начале XX века Новгород становится для иностранцев лишь «тенью великого имени», «городом между двумя столицами», тем не менее он продолжает привлекать их внимание, с одной стороны, как «колыбель Российской империи» (Ансело, Кюстин), а с другой — ее как республиканский антипод (де Сталь, Бар). Не случайно в истории постреспубликанского Новгорода некоторые из них пытались отыскать «дух подавляемой свободы», увидеть «осколки вечевого колокола».
Иностранцы обращают все более пристальное внимание на памятники новгородской архитектуры и живописи, начинают понимать их подлинную красоту и значение, хотя их влияние на представления европейцев о древнерусском искусстве пока еще невелико.
Шведский журналист, писатель и переводчик Вальдемар Ланглет, побывавший в Новгороде в 1898 году, писал:
Я обратил свой пристальный интерес на изучение своеобразных старинных церквей этого древнего города с богатым прошлым. В одной из этих церквей под названием Спас на Нередице, хорошо сохранились фрески, которые считаются самыми древними из произведений христианского искусства во всей Европе. Другие церкви весьма интересны как образцы различных направлений церковной архитектуры, представляющие путь развития русского церковного искусства от его возникновения. Некоторые из них представляют уникальную ценность для истории искусства, как, например, построенный греческими мастерами Софийский собор.
В XIX веке на страницах иностранных сочинений появляются не только исторические личности, но и простые новгородцы, общаясь с которыми иностранцы пытаются выяснить «некоторые интересные обстоятельства, касающиеся местной жизни».
