В Петергофе это утро началось примечательно хорошей погодой. Готовился праздник — проводы царя на дипломатический конгресс. С крохотной посыльной галеры выгружали материалы для фейерверка. Фонтаны были пущены! Ожидалось изумительное зрелище — смесь огня и воды. Что может быть краше такой феерии? Все было почти готово — ждали только Екатерину. Петр ночь проработал над бумагами и напоминал дневную сову. Придворные, судя о государе по себе, решили, что у царя похмелье.

— Уезжать не хочется, — жаловался он графине Воронцовой, — в столице нехорошо. По гвардии ходят подметные листки, совершенно, впрочем, дурацкие. Вчера один такой хвалился меня зашибить кирпичом. Императора Всероссийского — кирпичом по голове! Как это можно себе представить? О! Миних сразу с тремя поклонницами! Фельдмаршал, мне бы вашу способность очаровывать дам!

Фельдмаршал вылез из стриженых кустов — встряхнулся, и уже во фрунте, и ни единой складки на мундире. Фрейлины возились дольше. Зато не краснели. Дело житейское.

— Боюсь, государство совсем бы захирело, — заметил Миних, — а мне можно, вы, ваше величество еще не подобрали мне серьезной работы. Простите — подслушал вашу беседу. Эти низенькие кустики словно специально созданы для подобных штук. Должен заметить — то, как пьяный гвардеец бьет императора по голове кирпичом я представляю себе очень хорошо. Хотелось бы знать — что с мерзавцем сейчас? Тайной-то канцелярии нет.

— Канцелярии нет, но есть полковая гауптвахта. Там он и сидит. Протрезвеет, напишет покаянное письмо — и пойдет в кабак хвастать, как он царя убивал.

— В гвардии вас очень не любят.

— А с чего им меня любить... Подачек не бросаю, служить вот заставил. Тем и плох. — Петр нервически махал руками. Не царь, мишень для Дон-Кихота.

— Не стоит недооценивать их опасность, — уговаривал Миних, — я вот как-то о них забыл. Двадцать лет потом вспоминал. Кстати, государь — вам ваше лицо дорого? Как и прочий организм?

— Лицо у меня — не воду пить, — Петр помрачнел, это было больное место, — после той оспы. Катька, дура, видеть не может. А организм... Хороший организм. Кроме брюха. Согнал бы, да всякий раз посмотрю на него, подумаю: куда без меня по свету брюхо пойдет... Тоже — не чужое. А это вы к чему?

— К тому же. Когда вас разбудят, то мало не будет. Достанется и уху и брюху. Отметелят за милую душу, как английский боксер свою грушу.

— А вас на стихи потянуло, фельдмаршал.

— Тогда скажу серьезно, прозой. Во время ареста меня так били, как ни до, ни после. Почему живой — загадка. А я был всего лишь первым министром. Вы давеча назвали гвардию янычарами. Совершенно точное определение! А янычары султанов убивают не то чтобы часто — РЕГУЛЯРНО. Представьте — ночью к вашему величеству в постель забираются четверо братьев Орловых. И не дав одеться, бьют. Сначала кулаками, потом ботфортами! И особенно старается Гришка.

Петр улыбнулся — глуповато, ну уж как умел.

— Вы меня запугиваете. И при этом играете на естественном отвращении к любовнику жены. Хорошо. Признаюсь. Я боюсь гвардию. Сейчас вы начнете отговаривать меня от отправления этих негодяев на военный театр. Скажете — это опасно! Это мне уже все прожужжали. И Воронцов — канцлер, и Волков — статс-секретарь. Летают кругом, как стрекозы и вжжжжж, — он сделал жест, будто пытается схватить рукой надоедливую муху, — Хорошо. Я их Действительно боюсь. Но не лучше ли разок рискнуть — и не дрожать всю оставшуюся жизнь. Если они уйдут из столицы... — Петр мечтательно закатил глаза.

— Они не уйдут. То, что вы сделали, это даже не провокация — это ПРИКАЗ К МЯТЕЖУ, — объяснял Миних, говоря едва не по складам и шипя на свистящих буквах.

— Хорошо, дайте мне другой способ от них избавиться. И успокойтесь, мятежа еще нет.

— То-то: еще, — Миних воздел указующий перст горе, — Можно сделать все тихо. Гвардию — до поры не трогать. Пусть носят сюртуки до щиколоток, валяются пьяными на постах. Вовремя производить этих оболтусов в чины, платить — черт бы их побрал — хорошее жалованье и вовремя. Любить они вас не будут. Будут терпеть. И ничего с ними делать не надо. Надо — не делать. Не пополнять.

У Петра в глазах проскользнуло понимание. Миних, ободренный, продолжил:

— Всякая воинская часть имеет естественную убыль. Кто отслужил свое, кто перевелся — как следует, с повышением на два чина, — в армию, кто совершил нечто, из-за чего не только вы, но и его товарищи не прочь изгнать мерзавца из рядов. Трудно, правда, представить, что. Понемногу полки станут равны батальонам, потом — ротам. Вот примерно тогда их можно разогнать и сформировать заново, как нормальные армейские части. И муштровать, и в походы посылать, и впредь не заводить гнильцы.

— Это займет лет десять. А я, право, устал бояться. Как, однако, припекает! Надо бы освежиться. — Петр полез в фонтан, сняв треуголку и подставив парик мелким брызгам. Потом сорвал и парик. Под ним оказались короткие, беспорядочно обкромсанные волосы, торчащие в разные стороны. Когда голова достаточно промокла, Петр, хлюпая сапогами, выбрался из фонтана.

— У тебя рога! — засмеялась Елизавета Романовна.

— Знаю, — беспечно бросил Петр, обмахиваясь треуголкой, — про Гришку Орлова знает, поди, вся Европа. И про Салтыкова, и про Понятовского...

— Да не такие! На голове — из волос! Зачем тебе новый анекдот?

Петр провел рукой по волосам, пытаясь их пригладить. Тщетно. Тогда он вновь напялил треуголку.

— Сегодня я что-то не в себе, — сказал он, — норд-ост, видимо. И в горле будто застряла какая-то пакость. А ведь сегодня даже Екатерина ведет себя прилично. Пригласила в Петергоф, а сама уехала. И вместо того, чтобы терпеть ее дурачества, я смогу позволить себе свои! Могу — но как-то не хочу. До чего гадко на душе — просто не поверите...

Речеизлияние его величества было прервано еле слышимым отдаленным шумом. Чуткий Миних уловил: «Гвардия... мятеж...» — и, очертя голову, ринулся на звук. Петр поспешил за ним, но отстал — фельдмаршал в свои годы не только по фрейлинам был боек. Навстречу им прорывались двое — один в раззолоченном зеленом мундире с лазоревой орденской лентой через плечо, другой — пернатый кирасир с восточным клинком. Не перепутаешь.

Генерал-поручик сделал еще более тревожное лицо, выкрикнул с несколько театральным надрывом — зато как палашом наотмашь:

— Ваше величество! В столице возмутилась гвардия, Семеновский и Измайловский полки кричат: «Виват, Екатерина!», преображенцы — то же, еле вырвался.

— Как же это... — растерялся Петр, — а присяга?

— Водкой зальют, — сказал Миних, — а что, в столице верных частей совсем нет? — Отчего же? — Баглир, наконец, загнал ятаган в ножны, — Кирасиры сейчас умирают на улицах Петербурга. Иные, глядишь, и вырвутся. А у армейских полков офицеры все взяты по домам — и на их место выставлены из мятежников. Так что за час — другой екатерининцы с кирасирами управятся. Тогда они двинутся сюда.

Глаза Петра округлились.

— Надо ехать в Ораниенбаум, — сказал он, — под прикрытие моих голштинцев. А что дальше?

Он оглянулся. Только что было пусто — откуда-то взялись серолицые растерянные люди — кругом императора осторожно столпился двор.

— Дальше решим в Ораниенбауме, — подытожил он.

Началась суета. Собрались на диво быстро. Поехали.

Баглиру все это очень не нравилось. Была какая-то предрешенность в неловких действиях Петра. Опереточность происходящего подчеркивалась сияюще ясной погодой, листья деревьев солнечные лучи пронизали насквозь — и по изумрудному коридору дороги летели экипажи.

Миних, старый солдат, скакал в седле. Негоже на войне каретами пользоваться. Даже и старикам-фельдмаршалам. Баглир пристроился рядом.

— Дело швах, эччеленца, — заявил он, — император совершенно растерялся. Измайлов пытается его тормошить — но толку чуть. Надо было сразу разослать курьеров к близлежащим гарнизонам, еще что-то делать. Голштинцев одних раздавят.

Миних хмуро жевал губу.

— Его величество решил так.

— Его величество... Короля играет свита, эччеленца! А вы посмотрите на эти кислые хари. Половина, наверное, вообще была в заговоре, просто что-то не сошлось — и вот они здесь, дрожат, боятся, что паскудство наружу вылезет. Другие — хорошие, верные — но глубоко штатские люди. А мы теперь уже как бы и на фронте.

Возле Ораниенбаума Петр еще в бытность свою великим князем устроил крепостцу Петерштадт. Потешную, прежними словами. Но устроенную по всем правилам. Внутри крепостцы стояли казармы голштинцев и домики их офицеров.

Один — принадлежал Петру. В нем и устроили военный совет.

Как и опасался Баглир — большую часть совета охватило апатическое уныние. Поводы, конечно, были. Генерал-поручик Измайлов устал от давешней гонки, вид имел воспаленный и нервический — но хотя бы рвался в бой. Прочие... На них было невозможно смотреть. Канцлер Воронцов, его заместитель Голицын и статс-секретарь Волков тушевались друг за друга. Фельдмаршал Трубецкой, командующий всей гвардией, был сер лицом и дивно уныл — и представлял не столько человека, сколько мундир, набитый тряпками. Иван Иванович Шувалов изящно привалился к стене в сторонке и внимательно изучал потолок. Его хата была с краю. Меценат и сибарит, друг Ломоносова — он лицезрел историческую сцену — и не более того. То, что он еще и гвардейский офицер, он, как и большая их часть, благополучно забыл еще в царствование Елизаветы. А потом, после указа о вольности дворянской, просто забыл выйти в отставку. Другая его должность — начальника шляхетского кадетского корпуса — была по его характеру, и с ней Иван Иванович вполне справлялся.

Мучить же его, как прочих, заставляя действительно тянуть строевую офицерскую лямку, Петр не стал из привязанности к Петру Ивановичу Шувалову, гению артиллерии, верному другу и соратнику. Увы, Петр Иванович скоропостижно умер вскоре после того, как обеспечил великому князю Петру корону — после смерти Елизаветы гвардия вдруг обнаружила, что казармы наиболее разложенных старых полков взяты на прицел единорогами, а Зимний дворец зажат в кирасирское каре. Екатерина тогда была занята — рожала очередного бастарда. А как оправилась — тут Петр Иванович и помер, едва достигнув пятидесяти лет. Но заговор пришлось воссоздавать сначала.

Так, во всяком случае, казалось Баглиру.

Генерал-адъютанты Гудович и Мельгунов готовно и истово смотрели в рот царю. А вот в глаза избегали. Оно и понятно — их полки без шефов заперты на Васильевском острове.

Графиня Воронцова тихонько сидела в уголке, едва не дыша. Ее отец, канцлер, поминутно оглядывался на дочь.

Голштинские генералы Девиер и фон Левен ерошили парики и пытались изобразить на казенных лицах мышление.

Миних развалился за столом и скептически разглядывал остальных. Баглиру показалось, что он вот-вот пакостно захихикает. Впрочем, было отчего.

Случайные лица выглядели лучше. Чуплегов, несмотря на рану, держался во фрунт и ел начальство глазами. Сам князь Тембенчинский устроился за спиной Миниха — и, сам того не ведая, воспроизводил поведение фельдмаршала. Нагло вальяжничал. Полковник Сиверс, несколько растрепанный — у него был выходной, и его только вытащили из теплой постели, — шепотом вызнавал диспозицию.

— Да я и сам-то толком понять ничего не успел... — сбивчиво объяснял ему Измайлов, — Разбудили воплями...

— Михаил Львович! Расскажите всем и громко! — попросил император.

— Слушаюсь. Разбудили меня вопли, я — бегом к своим казармам — а оттуда ротмистр Чуплегов с полусотней кирасир, без брони, полу одетые — палаши и кони... Полковник, говорит, убит — и царь тоже. Я говорю: врешь, давай туда! Он кричит: у нас уже совсем Екатерина, многие присягнули, спрашиваю, чего не присягнул он сам — он мне — что обходят-де Павлика, надо делать что-то... Нашли мне коня. Вырвались на нарвскую дорогу, там князя встретили, он рассказал, что кирасиры прорываются на Выборг, там сделают круг. Пушку вот взяли... Ну и все... А про кирасир вот князь Тембенчинский изложит подробнейше.

— Прошу Вас, князь.

Баглир втиснулся к столу, оттерев фельдмаршалов и генералов.

— Ваше величество, господа, — начал он, — вот что я могу вам сказать по положению в городе: там происходит возмущение гвардии. В отличие от переворотов двадцатилетней давности, — он отпустил поклон Миниху, — масштаб не в пример больше, участвует большое количество статских лиц. Многие жители столицы недовольны императором. Однако самих заговорщиков, вероятно, не более полусотни. Распущенные слухи о гибели вашего величества, — Баглир ободряюще улыбнулся царю, — заставили многих присоединиться к выступлению, так сказать, безкрамольно. То есть, не имея в виду ничего худого. Их немедленно повязали кровью — заставив арестовывать и убивать верных присяге. Сенат и Синод уже собраны — и под штыком напишут любые решения. Екатерину поддерживают как недоброжелатели собственно вашего величества, так и противники текущей политики. Можно сказать, что имеет место мятеж худшей половины дворянства. Той половины, которая уже получила вольность. И которая не желает, чтобы вольность распространилась на другие сословия. Еще — мятежники очень сорят деньгами. Откуда столько — неясно. Что до кирасир — они сражались. И, если живы, прорвались вон из города.

И сделал шаг назад. Стало тихо.

— Я полагаю, их еще можно утихомирить, — робко сказал фельдмаршал Трубецкой, глядя царю на подбородок, — и вообще, так поносить дворянство, верных ваших слуг, говоря, что половина взбунтовалась... Я могу съездить в Петербург...

— И я! — торопливо вставил вице-канцлер Голицын.

— Я тоже! — это Александр Иванович Шувалов, тоже командир мятежного полка.

— Согласен, — сказал Петр, — а что вы, ротмистр, право, так злобно. Нехорошо. А вы езжайте, езжайте.

Наперегонки метнулись к двери. Баглир едва не заулюлюкал вслед.

— Царей продавать за водку нехорошо, — жестко сказал Миних, — А эти переметнутся. А если и нет, то за поведение вверенных им полков все равно расстрелять надо бы.

— Экий вы жестокий.

— Такие правила этой игры. Корона снимается с головой. А я не хочу по новой — в Сибирь. И предавать вас тоже не хочу. Но пусть едут — расскажут, что мы тут сидим себе, сопли жуем... Хорошая дезинформация.

— А мы действительно жуем сопли, — сказал Измайлов.

— И если продолжим, то будет все равно, — заявил Миних, — извините, ваше величество — за грубость, но надо же заставить вас делать свою императорскую работу. Временами — опасную и тяжелую. Вы же солдат! Или только играете в солдатики?

Император порозовел от возмущения.

— Вы мне говорили, что устали бояться. Так просто перестаньте быть трусом, черт возьми! — продолжал Миних, — а про дворянство — почти правда. Не все шкурники. Но — слишком многие, чтобы это делало честь сословию. Все оттого, что каста замкнулясь в себе. Я сам — граф и крестьянский внук, а не борзая с родословной!

И тут Петр успокоился.

— А и верно, — сказал он, — вы задумали какую-то рискованную эскападу?

— Придумал несколько, не знаю, какая лучше, — заявил Миних, — но сделать можно многое. Например, если вы выйдете навстречу мятежникам — они протрезвеют и опомнятся.

— Нельзя, — возразил Гудович, — там будет хотя бы один настоящий заговорщик. И он убьет вас!

— Не пугай! — погрозил ему пальцем Петр, но погрустнел.

— Надо написать воззвание, — предложил Волков.

— Верно, Дмитрий Васильевич, — согласился с ним Воронцов, — но воззвание, ничем не подкрепленное — просто сотрясение воздуха.

— Тем не менее, его надо подготовить и размножить, — поддержал Волкова Миних, — вы уж этим непременно займитесь. А еще у нас есть Кронштадт. И недалеко Выборгский полк учения проводит. Надо туда послать...

Петр кивал. За окном топали сапогами астраханские гренадеры. Этот полк оказался разделенным надвое: один батальон здесь, другой в мятежной столице. Положение с военной силой вообще было неприятным — даже если считать Выборгский полк. Артиллерия голштинской армии, как оказалось, почти истратила запасы пороха на салюты — а новых поступлений не было. Хуже того — ядра оказались не того калибра. Так что можно было стрелять лишь картечью. Правда, картечи было в избытке, но в остальном Вильбоа сделал свое дело! Боевых патронов тоже не хватало. Зато ружей было в избытке. Их раздали даже новобранцам, до того упражнявшимся с деревяшками.

Белесое небо окончательно скатилось из утра в день, уже омраченный двоецарствием. Из этого дня надвигалось что-то страшное, от чего не защитят ни уютные стены, ни низенький потолок. Петр ощутил, как время течет у него между пальцев, не оставляя ничего — решительно ничего, пронизает ладони, руки, отрывает и уносит неведомо куда. В бесславие и Лету! Но злость пересилила наваждение. Петр вдруг вскочил и забегал по комнате.

— Сейчас сюда заявятся гвардейцы и начнут нас резать, а мы... — выругаться он предпочел по-немецки, всласть.

— Я же говорю — в Кронштадт, — поддержал его Миних. — Курьеров можно рассылать и морем. А эскадра — это приличная сила. Если же мы потеряем Кронштадт — морем Петербург уже не взять.

— К тому же моряки гвардию не любят, — заметил Баглир, — морды им бьют по кабакам.

Петр подскочил к привставшему Девиеру.

— В Кронштадт поедешь ты. И крепость держать — пока не будет помощи.

— Дозвольте и мне туда, — попросился Миних, — Я же военный инженер, и смею полагать — если дойдет до боя, окажусь полезным.

Петр удивился:

— А кто будет меня злить и нацеливать на битву?

— А я вам ротмистра оставлю. Князь, теребите государя, иначе он снова впадет в апатию.

— Буду клевать, как орел Прометея.

— Вот и ладно. Прощайте, государь. Надеюсь, свидимся.

И ушел — едва не расшибив голову о притолоку. Несгибаемый. В новый переворот окунувшийся с восторгом. Будто и помолодел на двадцать лет.

— Да, какие люди были вокруг деда, — вздохнул император, — богатыри! А вы...

— А что мы? — встрепенулись Мельгунов и Гудович.

— А вам другая работа. Готовьте галеру и яхту. Скоро выступаем.

Собрание зашевелилось. Мельгунов и Гудович уже исчезли. Еще мальчишки, и — не блещут, но хотя бы верны и расторопны. Петр прислушался к своим рукам — время все так же яростно уходило.

— Совет окончен, — объявил он, — А ты, Тембенчинский, задержись. У меня есть для тебя задание... А заодно и печень спасу.

В Санкт-Петербурге старый Зимний дворец — уже было сносить собирались — выглядел как обычный штаб успешного восстания — веселое мельтешение непонятных и ненужных людей, спешащих изобразить деятельное участие. Среди этой милитаризированной мишуры как-то забывалось, что столица — только ноготь мизинца великой империи, а вся эта суета — лишь грязь под ногтем. Нет, всем было легко и радостно. Особенно — гетману Разумовскому, взявшему на себе военное командование. Шли доклады о поддержании и присоединении, и никакого сопротивления! Только кирасиры ушли из города незнамо куда.

Необходимую роль черного ворона попытался исполнить подполковник фон Энтден. Граф Кирилл отмахнулся от него, дабы тот не вился, но карканье было услышано Екатериной.

— Действительно, — сказала она, — что если мой урод забьется в Кронштадт? Его оттуда потом не выкуришь! Адмирал, — обратилась она к топтавшемуся подле нее вице-адмиралу Талызину, — поезжайте туда и обеспечьте мне верность этой крепости.

— Хорошо, — сказал Талызин, — но мне нужен ваш собственноручный приказ о вручении мне власти над Кронштадтом.

Послали за бумагой. Наконец, Екатерина поставила последнюю точку.

— Это вам подойдет? — она отдала указ Талызину.

— Вполне, — ответил он, пробежав глазами бумагу, спрятал ее, откланялся и вышел.

— Конченый человек, — прокомментировал его уход фон Энтден, — пропал Иван Лукьянович.

— Это еще почему? — спросил, недоумевая, Разумовский.

— Да потому, что его там, верно, ждут уже. С объятиями-с.

Карканье воронов тем более неприятно, чем более правдоподобно. Чтобы заглушить нарождающуюся тревогу, Екатерина вышла на балкон — слушать ликующие вопли гвардейцев. Ей очень шла военная форма.

Сквозь полупьяную толпу между тем пробирались два толстых человечка в роскошных военных мундирах и один — в придворном. Хотя — нет, не пробирались! Их несли. Один из толстяков стащил мундир — петровского образца — и кинул гвардейцам. Те стали этот мундир топтать. Другой сыпал из карманов деньгами. Когда они оказались под балконом, тот, что расстался с мундиром, крикнул снизу:

— А вот и мы, матушка! Уже и присягнули!

Это были Голицын, Трубецкой и Шувалов — который Иван Иванович.

Вошли во дворец, стали рассказывать — в стиле анекдота — как выбирались из петровской ставки, да какой Петр дурачок. Поязвили, понасмехались. Рассказали и про князя в перьях, на шляхетское сословие хулу возлагавшего, и про Миниха, старого маразматика, поехавшего в Кронштадт. Вот тут Екатерина стала смеяться натянуто.

Заметивший это Гришка Орлов, отвел ее в сторонку, и стал выспрашивать, в чем дело.

— У них там есть умные люди, — сказала Екатерина, — а к нам перебегают дураки.

— Зато дураков у нас много, — утешил ее Григорий.

Выборгский полк шел в Петербург — к своим. Полковник Олсуфьев участвовал в заговоре, и курьер, посланный из Ораниенбаума, был арестован прежде, чем сумел своими криками смутить солдат. И все-таки рядовые шептались. Поэтому, когда напересечку полку вышла запыленная колонна кирасир, Олсуфьев поначалу обрадовался. Когда рядом будет еще одна часть, тем более гвардейцы, даже самые робкие души поверят, что все идет нужным порядком. И когда передовой усач спросил ИМЯ, которому служит полк, радостно выкрикнул пароль своей партии: «Екатерина».

И упал с размозженной пистолетным выстрелом головой — на уже мертвого адъютанта. Кирасиры целились в офицеров! Второй пистолетный залп привел выборгцев в замешательство, а потом ударили широкие груди коней и тяжкие палаши. Нет, не зря Миних организовал в русской армии тяжелую кавалерию! Бой окончился в секунды.

И вот Фермойлен наблюдал, как остатки выборгцев снова строят в походный порядок. Лица — недоумевающие, понурые. Не воины. И то — дали себя разогнать, а потом и собрать двум неполным сотням всадников. Всего двум. А из казарм выезжало шесть сотен. Пополнение нужней воздуха! Но эти... За Екатерину они смогли только панически разбегаться. И теперь готовы так же бессмысленно разбегаться за Петра. Нет, в теперешнем виде это не войско.

— Слушайте меня, солдаты! — обратился к выборгцам подполковник, — Только сейчас, слепо слушая своих командиров, вы выступили против законного царя и против присяги. Это была их вина, не ваша. Они — мертвы. Мертвы и те, кому не повезло — бой есть бой. Теперь у вас командиров нет. Я не буду вести сброд, слепо следующий за командой. Те, кто не желает помочь восстановлению прав своего императора, я не держу. Пусть ступают, куда хотят. Прочих я поведу в бой, и возможно, на смерть, — По лицам Фермойлен видел: рады. Уйдут. Что же сказать? — Те, кто сохраняют честь и совесть, оставайтесь на месте. Кто потерял — шаг вперед.

Строй застыл. Трудно — первым выйти на такое. Стоят. Переглядывются. Вот — вот поймут, что все хотят того же — разбежаться, забиться по углам, не участвовать в братоубийственной склоке. И тогда — строй взорвется выходящими людьми, бросаемыми на землю ружьями. Полка не станет. Но время надо дать. Иначе — неволя. А не своей волей драться не будут. Секунды тянутся, как распаренная мокрая кожа лосин. Пора.

— Славно! — воскликнул Фермойлен, — есть еще люди в этой стране, в этой армии! Я горд принять команду над такими богатырями! Теперь — выберите промеж себя новых офицеров. Государь их всех утвердит, клянусь честью...

Вот тут строй забурлил — и роты стали выталкивать новых командиров, а Фермойлен вешал на них снятые с убитых шарфы и шпаги. Над батальонами поставил своих подпоручиков. Полчаса — и выборгский полк шел к Ораниенбауму. Шел весело и зло. Фон Фермойлен получил свое подкрепление.

Такая повозка называлась тарантасом. И для долгого путешествия была неудобна. Но для прогулки в погожий денек по окрестностям Петербурга — в самый раз. В тарантасе развалился Михаил Львович Измайлов — и потому, что целый генерал-полковник, и потому, что подранен был при прорыве из города. А вот теперь он ехал обратно. Рядом скакал комонный Баглир — в зеленом неудобном сюртуке не по росту и фигуре. Сюртук был Измайлова — преображенский, старого образца. Зато генеральский! Кто знает, может быть звание и прилипнет. Свой кирасирский мундир он надеть не мог. Потому как ехали они как раз туда, откуда несколько часов назад вырывались. В столицу. А там кирасиру ездить по улицам было бы небезопасно.

На заставе их охотно пропустили внутрь. Измайлов кинул золотой работавшему у шлагбаума солдатику.

По Невскому проехать было невозможно — плотная толпа из солдат и городских обывателей, обданная винным духом, преграждала путь. Пришлось спешиться. Баглир нашел преображенца потрезвее, сунул ему повод Искорки и пообещал полста рублей — если получит свою лошадь обратно. Схожим образом Измайлов обезопасил свой экипаж. После чего стали протискиваться ко дворцу, что было весьма непросто. Некто Шванвич предложил свои услуги — двухметроворостый детина шел сквозь оружную толпу, расталкивая и расшвыривая людское море, аки Моисей — Красное. Так же оно и смыкалось за ним, оставляя за саженной спиной достаточный прозор, чтобы там смогли утесниться двое. Стоила услуга недешево — но свои бока дороже. Особенно хрупкокостному Баглиру. Так что во дворец они прибыли с полупустыми кошельками — вторая половина нужна была на обратную дорогу!

В старом Зимнем было почти так же людно. Баглир оглядывал тысячами мелькающие лица — выхватывал знакомые, важные. Откладывал в памяти имена — для анализа. Между тем Измайлов выспросил дорогу и поспешил к Екатерине. А Баглир остался болтаться в преддверии. И отмечал — вино привезли от особняка Строгановых. А вот датский посол, довольный жизнью, ищет что-то. Шепотом объясняется с семеновцем. На ваш шепот есть наши уши. Ах, физиологическая потребность. Проследуем за ним. Удар когтистыми лапами. Хорошая штука — наручи. Приют уединения станет вашим последним приютом! Пошарим по карманам... Кошелек. Не то. Табакерка. Не то. А вот и бумаги! Кошелек и табакерку с бриллиантами тоже возьмем. Пусть думают, что гвардейцу на опохмел не хватало.

Баглир осторожно огляделся — все тихо. Оставалось последовать за Измайловым к Екатерине. Но дорогу ему заступил конногвардеец Потемкин, изображавший с несколькими товарищами дворцовый караул.

— Хватайте кирасира! Подсыл!

— Не подсыл, а парламентер, — заявил Баглир, молясь, чтобы датского посла не нашли. Или чтобы тот до срока не очухался. Когти-то он в последний момент втянул. Не из человеколюбия, а чтобы руки не окровавить, — прибыл с генерал-поручиком Измайловым. А это правда, что мои кирасиры всех ваших вырубили? Или осталось на развод?

— Хочешь драться? Или скажешь, что послам нельзя? — Потемкин, хоть и всего корнет, был величественен, смотрел сверху вниз и с презрением. Что поделаешь — рост.

— Я не посол, я при после. И — к вашим услугам.

Пространство освободилось само собой. Обнажили клинки.

Баглир бился по-своему — удар, отскок. Каждый удар — царапина. А потом сабля Потемкина оказалась слишком близко, и отпрыгнуть он не успел. Подставил ятаган — и сабля конногвардейца вдруг разлетелась надвое.

Баглир опустил ятаган и быстро ощупал враз заболевшую руку. На этот раз, кажется, обошлось. Потемкину бросили новую шпагу. Он сделал ею выпад — а заинтересовавшийся Баглир перерубил шпагу ятаганом. Потом, перебросив ятаган в левую руку, еще одну.

Михаил Львович между тем заливался соловьем перед императрицей и гетманом.

— Считаете ли вы меня умным человеком? — спросил он Екатерину.

Такой вопрос подразумевает положительный ответ — иначе говорить становится не о чем. Разумеется, Екатерина с ним согласилась. Разумовский тоже соизволил кивнуть. Тогда Измайлов нарисовал картину, сложившуюся в Ораниенбауме — самыми слякотными красками.

— Ваш супруг подавлен и готов отречься от власти, — говорил он, — если его выпустят в Голштинию. Я не знаю точно, что у него на уме — но готов уговорить его приехать сюда, в расчете на вашу милость. Так я смогу избавить свое отечество от большого кровопролития...

Ему верили. Ведь то же самое рассказывали и Трубецкой с Голицыным.

Снаружи раздался сабельный лязг. Граф Кирилл выглянул в помещение охраны.

— В такое время — и дуэлировать?! — возмутился он. Потемкин покраснел и опустил очередную шпагу.

— Мы не дуэлируем, мы шпаги рубим от нечего делать, — сказал Баглир, — корнет, подставьте свою железку.

И эту шпагу постигла та же судьба.

— Занятное у тебя, князь, оружие, — сказал Разумовский, он обожал тыкать мелким аристократишкам. Что поделаешь, издержки низкого происхождения. Зато перед высшими лебезил изрядно, — дай-ка посмотреть. Кстати, князь, а ты давно в генералы вышел?

— Часа полтора тому, — хмыкнул Баглир. Статус надо закреплять. Даже и среди врагов. Но гетман его уже не слушал. Он рассматривал крупный коленчатый узор белого колера.

— Грунт черный, отлив — золотистый, — бормотал граф, — булат наилучший, клеймо... не знаю. Князь! Это что за клеймо?

— Это не клеймо, — соврал Баглир, — это мой фамильный герб.

Вот так. Знай наших.

— Сенмурв??? Просто — крылатая собака?

Баглир согласился.

— Просто сенмурв. Белый в черном поле.

А что оставалось делать? Белое в черном поле — высоко эстетично и полиграфически удобно. А Разумовский чуть не задохся. Ну ясно, у него небось герб с рюшечками, держателями, клейнодом, сенью. То есть новомодный. А тут — извольте понюхать столетий.

— За сколько продашь ятаган?

— Не продам. Он мне по руке. Опять же — наследство.

В Уфе просто выкупленное из ломбарда.

— Я не спрашиваю — продашь или нет. Я спрашиваю — за сколько, — бросил Разумовский.

Баглир решил — если ты из свинопасов вышел в гетманы и графы, и звенишь в карманах миллионами, то это — не извинение для чванства.

— Столько не начеканено, — и улыбнулся. Дружелюбность в этой гримасе люди замечали, только слегка попривыкнув. Прежде всего — к длинным, острым, загнутым внутрь зубам.

— Герб тебе подходит, — бросил гетман, повернулся к дверям — и встретил спину Измайлова, пятившегося от Екатерины в лучшем придворном стиле.

Только створки захлопнулись, Михаил Львович крутнулся на месте волчком, пропустил Разумовского.

— Пошли, — сказал Баглиру громко, чтобы все слышали, — передадим условия капитуляции Петру.

На обратный путь Шванвича не нашлось. И хотя Измайлов честно взял на себя роль ледокола, Баглир едва не был затерт и раздавлен. И очень удивлялся тому, что ничего не сломал. В тот день ему везло!

Искорку не украли, тарантас тоже. С гвардейцами Михаил Львович расплатился своими деньгами, Баглир — табакеркой датского посла.

Обратно ехали — споро, деловито — но обыкновенно. До заставы. А потом — Измайлов турнул с козел кучера и беспощадно погнал лошадей. Баглир мчался рядом, не жалея лошади.

И так — пока не встретили пикеты голштинских гусар. За пикетами просто спешили — доложить императору об удавшейся разведке.

К разговору из обреченных запасов потешной крепости Петерштадта были выставлены добрые кружки пива. При июньской жаре — в самый раз. Отхлебнули по глотку, закрыли тяжелые крышки.

Баглир изложил наблюденное. Отметил обилие в Зимнем церковных иерархов — и их мотив, опасение кроме крепостных и остальное немалое имущество потерять. Обратил внимание на вино и деньги заводчиков — Строгановы, Демидовы отнюдь не жаждали довольствоваться наемными рабочими, когда можно было купить рабов. И выложил главную добычу: бумаги датского посла. Расписки Екатерины в получении субсидий. И договор, согласно которому герцогство Голштиния уступалось Дании — в обмен на полтора десятка боевых кораблей.

И ликование мелкого дворянства. И опасливую грусть градских обывателей. И отчаяние купцов, которым совсем были уже обещаны выборные места в комерц-коллегии — а вместо этого произошел — грабеж лавок и даже складов при бирже. И безразличие народа.

— Народ надо расшевелить, — сказал Петр, — я Волкову велел — он манифест пишет.

Статс-секретарь Волков действительно писал манифест — на перилах набережной. К нему подошел Мельгунов, заглянул.

— Слабо, — сказал веско, — такие и в Питере строчат. Нам общие словеса не нужны. Нам надо, чтобы сразу много людей бросилось бить екатерининцев. Причем бить, невзирая на собственные расквашенные физиономии.

— Попробуй сам, — через губу предложил ему Дмитрий Васильевич.

— А что тут делать-то, — Мельгунов взял клок бумаги, пристроился поудобнее — и застрочил. Писал он активно, бормоча под нос и время от времени довольно потирая руки. Только что слюну не ронял. Этакий одинокий запорожец, пишущий открытое письмо ко всем государям Европы разом. Наконец, закончил. Показал.

Волков начал читать, сперва по диагонали, потом увлекся слогом и смыслом, текст его повел за собой, глаза проедали каждое слово. Наконец он отложил бумагу и шумно выдохнул.

— Забористо? — спросил Мельгунов, — или еще добавить?

Волков вдохнул.

— Ты хоть соображаешь, что написал? — поинтересовался он.

— Ты же сам говорил, что с рабством надо кончать!

— Да ЭТО, тем более подписанное государем, способно вызвать нечто, по сравнению с чем выступление Екатерины — милая дружеская шутка. После такого... Ты хоть понимаешь, что это — полный каюк государству? И вообще любой организации? Аллес капут, как говорит государь наш Петр Федорович. Или еще точнее — ЗИГ АЛЛЕС КАПУТ.

— А ты отредактируй. Сделай так, чтобы капут оказался нужного размера.

— Но признайся — откуда ты это взял? Сам тут придумал? Не верю.

— Просто я некогда изучал подметные письма крестьян-повстанцев: разинских, булавинских. Государь поручил изучить — чего нужно простому народу. В преддверии реорганизации третьего сословия в состояние менее рабское. Я немного поработал, и понял, что мы сидим на вулкане! На каждое ограничение свободы народ отвечал такими бунтами... Хребет ему ломали, но — пока не преуспели. Русский народ хоть и замучен, а велик. И за свободу шеи кому угодно посворачивает. Главное — дать повод и указать в нужную сторону. Иначе это могут оказаться не те шеи. А, например, наши. Поэтому сделать это надо именно сейчас. Противный случай чреват апокалипсическими эксцессами. Видишь, уже и слова для указа подбирал. А теперь просто сложил все требования вместе и перевел на канцелярский язык...

— Тогда ясно...

— Вот и хорошо. Трудись, а то получается, что я твою работу делаю. А когда закончишь обтачивать капут до нужного размера, используй для рассылки кирасир Чуплегова.

Канцлер Воронцов беседовал с гофмейстером Нарышкиным. Тот вел обычную светскую беседу — будто ничего не произошло. Мимо них потянулась колонна астраханцев. Батальон тянулся на запад. Били барабаны, свиристели флейты. Вслед за ним тянулись голштинские роты. За спинами солдат свисали пухлые ранцы с недельным запасом провизии. За ними катились, влекомые многоконными упряжками, полевые пушки. Отряд отнюдь не казался игрушечным. Размер терялся перед сумрачными лицами бойцов, полными решимости. Командующий этой небольшой армией фон Левен подъехал к скучающим сановникам.

— Счастливо вам оставаться, — пожелал он им, — в соответствии с волей государя я выступаю на Нарву...

— А как же мы без прикрытия? — спросил Воронцов.

— Как только отошлют гонцов с манифестом, ступайте на галеру. Она выходит в Ревель. Там вы, Роман Илларионович, должны создать локальное правительство, лояльное императору Петру. Вот инструкции — и протянул пакет с красными сургучными печатями. Кроме того, гусары задержатся еще на час.

— А где его величество?

Фон Левен пожал плечами и повернул коня.

Воронцов с Нарышкиным переглянулись, канцлер опрометью бросился к пристани. Петра он обнаружил на сходнях яхты. Рядом топтались Тембенчинский, Измайлов, Гудович и два десятка кирасир. И, разумеется, Елизавета Романовна.

— Лиза желает разделить мой анабазис, — сообщил Петр Воронцову, — отпустишь дочь со мной?

— А куда вы собираетесь плыть?

— В Кенигсберг. К армии Румянцева.

— А как же двор? — спросил, недоумевая, Нарышкин, — все на яхту не войдут.

Петр промолчал. Баглир фыркнул. Измайлов хмыкнул. Гудович пожал плечами.

— Пусть разъезжаются по домам, — сказал он, — хотя теперь везде будет небезопасно. После волковского манифеста екатерининцев будут бить — и хорошо, если не любых дворян.

Но с отплытием пришлось подзадержаться. В крепость ворвались лейб-кирасиры. Фон Фермойлен отсалютовал императору, потом увидел Баглира, и, соскочив с коня, облапил. Едва не раздавил о стальной нагрудник.

— Если бы мы заранее не подготовили маршруты отхода, как ты посоветовал, то уже наблюдали бы развитие событий с небес.

Кирасир и подошедших следом выборгцев присоединили к уходящему на Нарву отряду. Многие отправились развозить манифест — с непременным требованием не допускать дворянских погромов. В манифестах царь обещал третьему сословию полную волю и земельные наделы, а также снятие всех налогов, кроме подушного и всех повинностей, кроме рекрутской.

Разночинцам и мещанам обещались выборные городские магистраты, а также допуск к экзаменам на чин. Табель о рангах восстанавливала свой прежний смысл — насоса по перекачке лучших людей всех сословий в дворянство. Император мог быть доволен. Победить он еще далеко не победил. Но место в истории себе обеспечил.

Когда гукор вице-адмирала Талызина подошел к гавани Кронштадта, Иван Лукьянович велел отдать якорь и послал на берег одного из своих офицеров в шлюпке. Тот скоро вернулся и доложил о полном спокойствии в городе. Однако стоило ступить на берег адмиралу, как пристань покрылась солдатами, которых возглавлял Миних.

— Здравствуйте, любезнейший Иван Лукьянович! — радушно улыбнулся фельдмаршал, — С чем пожаловали? Чем порадуете? Что нового?

Его румяная физиономия была какой-то радостно-глуповатой. Талызин подумал было, что фельдмаршал слегка навеселе, но — не попахивало. Миних заглядывал в самое лицо, дыша крепким табаком, хлопал по плечу — но все-таки адмиралу удалось собраться.

— Я, собственно, должен был поторопить отбытие резервной флотилии в Кенигсберг, — уверенно солгал он, — это часть приготовлений для войны с Данией.

— Ох, дружище, боюсь, нам сейчас не до того, сами знаете, — вздохнул Миних.

Талызин тоже сумел соответственно случаю вздохнуть, тяжело и даже с надрывом.

— Так что делать будем? — спросил Миних, вдруг вновь став веселым. Адмирал уже успел возненавидеть насмешника, буравящего его озорными глазками. Надо же — такую комедию ломает. И приходится подыгрывать. Иначе ведь озвереет, супостат.

А Миниха, которого всю жизнь не оставляла склонность к театральности, напротив, понесло. Казалось, он пил замешательство адмирала, смаковал, как кружку доброго пива.

— Но ведь у вас приказ императора! — вдруг радостно сообщил он.

Талызин поспешил ухватиться за соломинку:

— Вот именно. Посему будем его выполнять.

— Будем, будем, — успокоил его Миних, — И всенепременно, и неукоснительно. Только вы мне его, пожалуйста, покажите.

— Не могу, — заюлил Талызин, — Он адресован князю Меньшикову лично.

— Командиру эскадры, понимаю, — кивал Миних, — меня лично как бы и не касается?

— Выходит, что нет, — поддакивал Талызин.

— Ну хоть одним глазком?

Адмирал вспотел. Он про себя уже ругал Миниха старым хреном и всяко покрепче.

— Не могу. Никак не могу, уж простите, — мог бы, родил бы приказ тут на месте.

— Ну хоть самый краешек бумажки, только подпись!

— Да приказ-то запечатан, вот беда, — Иван Лукьянович даже выю покаянно склонил, для пущей убедительности.

— Тогда сам пакет.

Талызин смог только руками развести.

— Тогда и вы меня не обессудьте, — смеясь, сказал Миних, — Эй, ребята, взять его!

Пара фузилеров живо схватила адмирала.

— Еще раз простите, но я вас обыщу сам, — сказал ему фельдмаршал, — Понимаете ли, практически не на кого положиться. Глядишь, сейчас найду пакет с приказом, виниться перед вами буду.

Талызин пытался извиваться. Однако — Миних нашел. И нашел, разумеется, не выдуманный пакет от Петра, а ту самую, собственноручно писанную, бумагу Екатерины. Тут ему стало совсем весело.

— Да вы, адмирал, тоже изменник! — ликующе воскликнул он, всплескивая руками, как веслами, — Да преловчайший! Я уж было вам совсем поверил.

И тут с Минихом произошла метаморфоза. Развлекающийся старикан, сухопутная рыба-прилипала, превратился в полководца и героя, покорителя Очакова и победителя при Ставучанах.

— Солдаты! — возвысил он голос, в котором уже не было ни тени ехидства, — Сегодня мы, изобличив сего предателя, спасли Кронштадт для императора Петра. А чтоб другим неповадно было измену чинить, повесим его здесь же, на причале. На вас же я немедленно напишу представления государю — и, обещаю, никто не будет оставлен монаршей милостию и благоволением.

Не то чтобы речь эта вызвала крики радости, но ворчали солдаты одобрительно, и нашлись охотники исполнить приговор.

Талызин еще не верил, что это — все, что галантная интрига завершится вервием и сигнальной мачтой, он ждал предложений, готовился торговаться — а уже и задрыгал ногами.

Хороший получился сигнал. Никак не хуже, чем висевший до того набор из двух конусов и шара — стандартное запрещение входа и выхода из гавани. Вот только повешенный был недостаточно толст. Известно, по морскому уставу сигнальные фигуры должны иметь ширину не менее трех английских футов.

Миних подождал, пока адмирал перестанет дергаться. Ласково поговорил с солдатами, выдал им по рублю — выпить после дежурства за упокой авантюрной души. Проверил остальные караулы, послушал перекличку патрулей. Придя в комендатуру, незвонко хлопнул отсыревшей дверью.

Над камином грел руки адъютант Девиера князь Барятинский, молодой человек весьма шустрый и мозговитый. Увидев фельдмаршала, вскочил, вытянулся.

Миних плюхнулся в тяжелое кресло, приставил подошвы башмаков к каминной решетке. Стало хорошо. Не хватало — уверенности. Что не войдут, громыхая сапогами и прикладами, с арестом.

— Июнь, а погода как в феврале, — заметил Миних, — почему все стратегические места обладают столь отвратительным климатом?

— Не знаю, — отозвался тот, — ваше превосходительство.

— Тогда — какие новости? — спросил хмуро. От сырости ломило кости, — Если никаких, это хорошо.

Тут он лукавил. Существующее положение его угнетало, и отнюдь не английской сыростью. В туманной крепости было не на кого опереться. Солдат, правда, удалось заговорить — но их и разговорить недолго. Девиер, ревностный служака, был простоват, только и годился — посты проверять. Барятинский, бедняга, разрывался, суясь со всевозможными мелкими делами то к коменданту, то к командующему эскадрой — чтобы проследить за их верностью. Миних уже жалел, что повесил Талызина сразу. Надо было устроить судилище, и чтобы все начальствующие лица приговор подписали. Тогда и Нумерс, и Меньшиков были бы вполне свои.

Еще важнее связать кровью солдат. Миних мечтал о хорошей драке — чтобы со штыками, с яростью, чтобы свое рыло в крови. Тогда — не изменят. Кровь — лучшая подпись. Недаром ее и дьявол на договорах предпочитает.

— Вести сегодня только плохие, — сообщил между тем Барятинский, — в укреплении, том, что на западе Котлина, крикнули за Екатерину. Какому-то поручику взбрело, что ее дело верное.

Миних понял — везет. Как тогда — с Бироном. И как чуть позже — Елизавете. Судьба сама подкладывает нужные карты. Главное — решиться их сыграть.

— Пусть ваш шеф принимает крепость, — сказал он князю, — Теперь вам с ним — не спать, пока я не вернусь. Сам же с тремя тысячами моряков пойду, задавлю воров.

От этого архаического «воров» у Барятинского пробежал по спине горячий ветерок пыточного застенка, пахнуло кровавым потом Преображенского приказа. Да, Миних оставался «птенцом гнезда Петрова», пусть младшим и последним, но принадлежность к этому ястребиному гнезду кое-что значила.

Баглир перегнулся через перила и задумчиво рассматривал бездонную зелень внизу. Он проверял известный постулат: «Если вы долго вглядываетесь в бездну, бездна начинает вглядываться в вас».

Море было спокойным, вода — пронзительно светлой. В воде сновала рыбья мелочь. Легкая зыбь расписывала бликами борта яхты. Ветер задувал слабый, но попутный — паруса двух мачт были поставлены враскоряку, баттерфляем — одна рея на правый борт, другая — на левый. Поэтому яхта шла довольно споро, а нос суденышка никак не мог решить — нырнуть ему глубже и упереться по-бараньи в пенистый бурун или залезть на него и преодолеть поверху. Графиня Воронцова внизу, в крохотной кают-компании уничтожала скудные запасы съестного, успокаивая таким нехитрым образом нервы. Император таким аппетитом похвастаться не мог, качка растревожила у него в животе процессы, за отсутствием неосмотрительно покинутого в Ораниенбауме лейб-хирурга оставшиеся до конца невыясненными. Посему он сидел в кресле и пытался писать какие-то важные вещи, касающиеся войны с Данией и пополнения бюджета. А поскольку постоянно ставил кляксы на бумагу и пачкал руки чернилами, был очень раздражителен, и рычал на всех приближенных, кроме Елизаветы Романовны.

Поэтому все подались на палубу. Гудович поминутно высчитывал, сколько еще осталось до Кенигсберга и задавал капитану яхты Федору Ушакову глупые вопросы. Мельгунов разжился удочкой, но пока ничего не поймал.

А вот Баглир всматривался в бездну. Когда ему уже казалось, что он установил контакт с глубинами и чувствует их взгляд, его бесцеремонно потрясли за плечо.

— Князь, вас к государю. По поводу финансирования вашего проекта.

Пришлось идти. Не будешь же объяснять, что изначально хотел лишь прикупить земельки. Скользнув руками мореному дубу лестничных перил — не потому, что было нужно держаться, а потому, что на это дерево положить руку было приятно, Баглир спустился под палубу. Маленький салон был так же залит солнцем, распахнутые резные рамы доносили морские запахи.

— Слышал манифест? — спросил Петр Федорович, — Отменил все налоги на крестьян. А с наших купцов пока много не настрижешь. Ничего, выпустим акции, часть всунем Фридриху, часть — Адольфу, — припомнил он шведского и прусского королей, — контрибуцию с Дании сдеру. Потом, я упразднил и работную повинность. А кем копать прикажете? Хорошо, если пленные будут.

Он сам ставил проблемы и сам их решал. Баглир кивал и делал, насколько мог, воодушевленное лицо. Петр водил пером по бумаге. Между прочим, пером Баглира.

В Померании русские войска вели себя по-хозяйски. Новая штаб-квартира генерала Чернышева сместилась в Богемию. По всей Германии разносилась русская речь — спокойная и требовательная. Фураж, продовольствие, разный воинский припас — все выдавалось по первому слову. Чернышев таким отношением был очень доволен, и постоянно припоминал, какие препоны ставили русской армии ее прежние союзники. Пришлют, бывало, денег вместо провианта... Солдаты же денег не едят! И не всегда даже на самые полновесные талеры можно что-то купить в разоренной долгой войной стране. Фридрих Второй, человек безусловно храбрый и рисковый, этого генерала изрядно побаивался. И дело не только в позоре поражения при Кунерсдорфе. Временами Чернышев публично жалел, что ему, занявшему Берлин и Кюстрин, не дали додавить короля.

— Царю, конечно, виднее, — говорил он, — и политически все верно — но все равно жаль. С датчанами или австрияками после Фрица уже и драться неинтересно.

И ведь этот был всего лишь на подхвате у Салтыкова!

Второй русский ужас, Румянцев, сидел в Кенигсберге. Город должен был бы отойти обратно Фридриху — но и его русские затребовали себе в качестве военной базы. Получилось, от Восточной, настоящей, Пруссии королю только и оставалось, что звание короля и немного сельской глубинки. И он был этим весьма доволен! Все могло кончиться гораздо хуже. А Румянцев набивал арсеналы и подновлял бастионы, ясно давая понять, что русские обосновываются в городе надолго. Время от времени граждане Кенигсберга видели этого человека, о превосходстве которого над собой нередко заявлял их бывший король, слышали его грубую речь и читали на стенах строгие приказы. Им оставалось только гадать — если у русских такие генералы, то каков же их император. И многим он казался северным языческим божеством, царящим среди ледяных дворцов и замерзших фонтанов Северной Пальмиры, кристальным инеистым великаном, равным по силе богам Вальхаллы.

Поэтому, когда на берег из шлюпки выпрыгнул невысокий тощий человек с зеленым от морской болезни лицом, в скособоченном парике, с перемятой голубой лентой поверх обычного зеленого мундира, его приняли за одного из многих посыльных офицеров.

Румянцев как раз обедал, без особых изысков поедая жареную курицу. Руками. Даже просвещенная Европа тогда еще не изобрела способ быстро и удобно разделаться с курицей при помощи ножа и вилки. Любовью же к курятине он заразился у немцев. Если точнее — у одного немца. У фельдмаршала фон Левальда, которого он прервал фланговым ударом на этом самом месте — на тщательном обгладывании куриной ножки. Левальд бежал, а одноногая курица была брошена под ноги генералу вместе с охапкой знамен. Потом курицу показали и Апраксину, командовавшему русской армией под Гросс-Егерсдорфом. Тот отослал ее в Петербург, где из курицы было набито чучело, помещенное затем в Кунсткамеру. С тех пор к вкусу курятины у генерал-аншефа всегда примешивался вкус победы.

Но этой курице, как и курице фон Левальда, не суждено было быть просто съеденной. Отворилась дверь. Впрыгнул адъютант, тянущийся истошно:

— Его императорское...

И тут вошло императорское величество, левое плечо и брюхо вперед, под ручку графиня Воронцова держится, сзади генерал-адъютанты выглядывают, Мельгунов с Гудовичем. Последним вошел странный пернатый зверь в генеральском мундире.

В тесноте, которая сгустилась в скромном доме генерал-аншефа — будто стены разом сдвинулись — курицу смел со стола чей-то позументированный локоть, и она понемногу уползла, отпихиваемая ногами, в самый дальний угол.

Куриная нога все еще оставалась в руках у Румянцева, когда царь заключил его в объятия и обцеловал троекратно, как старого друга и собутыльника.

— Что стряслось? — спросил Румянцев, — Инспекцию, что ли захотел устроить?

— Измена — коротко ответил император, — спасай меня, Петр Александрович. Вся надежда у меня осталась на тебя, на Захара и на флот Полянского.

— Захар сейчас в Силезии, — напомнил Румянцев о положении генерал-поручика Чернышева, — ты сам его просил доучить этого дурака Фридриха на австрийцах тому, что ему недовколотил Салтыков в его собственную шкуру. Раньше пяти дней он тут не будет. Полянского же с капитанами немедленно позовем. А что за измена-то?

Федор Иванович Вадковский, оказавшийся комендантом Петербурга, ухитрялся поддерживать в городе некоторое подобие порядка. Сил у него было вполне достаточно, но гарнизон не внушал ни малейшего доверия. Однако если в первые часы переворота основной проблемой были пьяные дебоши и грабежи, то к вечеру началось брожение.

Первым досадным известием стало сообщение об уходе к Ораниенбауму Выборгского полка. Еще через час пришла шлюпка, из которой вывалился истекающий кровью поручик, рассказавший о боях на Котлине. «Там Миних». Только и выхрипел, но разом все объяснил. И подробность добавил — на сигнальной мачте Талызин висит-качается.

Обеспокоенный Вадковский поспешил в Зимний. Там был уже не тот оживленный беспорядок, что сутки назад. Люди мелькали все больше сумрачные, да и стало их куда поменьше. Многих гетман Разумовский увел в поход на Нарву и Ревель, но еще больше — просто исчезло. Около императрицы оставался еще Гришка Орлов — но во дворце было пусто, лишь часовые похмельно спрашивали пароль-отзыв под окнами. Вадковский поклонился, приложился к ручке. Когда ритуал был соблюден, перешел к делу.

— У меня, матушка, две вести, — сказал, искривившись сообразно случаю, — гадкая и еще гаже. С какой начать-то?

— С наихудшей, — решил Орлов, — чтобы потом лучшая хорошей показалась.

— Тогда, — изрек Вадковский, — имею вам доложить, что Ивана Лукьяновича Талызина в Кронштадте повесили.

— Плохая новость, — сказал Гришка, — дальше давай.

— Вторая в том, что в Кронштадте вашего супруга, государыня, тоже нет.

Физиономия Орлова отразила недоумение.

— Граф Кирилл отписал, что в Ораниенбауме и Петергофе его тоже не было... Куда ж он утек?

Вадковский посмотрел на Екатерину, но та молчала, и тут гвардии подполковник почувствовал, что та гора, которую он пришел снять со своих плеч, вдруг стала еще тяжелее.

— Куда ж он утек? — повторял между тем Орлов, а потом прояснил чело и беспечно добавил:

— Ничего, споймаем! Под какой бы куст ни спрятался...

А куст, сиречь генерал-аншеф Румянцев Петр Александрович, лицезрел перед собой несколько человеческих фигур, блеклых и едва не дрожащих. Лица этих фигур приближались по цвету к колеру их зеленых российских мундиров. Более всего их пугало то, что Румянцев говорил с ними почти ласково. Если бы он, по обыкновению, кричал, клялся всех казнить немедленно, обрушивал на их головы штормы проклятий и девятые валы матерной брани, положение было бы для них вполне привычным. А вот так он с ними никогда не разговаривал...

— Любезные мои, — говорил Петр Александрович, — дорогие... Что мне делать-то с вами, болезные?

И по-куриному склонял голову, будто и верно ждал ответа.

Строй молчал.

— Полковник Суворов! — выкрикнул вдруг Румянцев. Самый низкорослый офицер в строю попытался вытянуться еще сильнее, — Вот вы, — Петр Александрович снова снизил голос до пугающе тихого, — где ваша обычная находчивость и наглость? Скажите мне, умишком убогому, что мне делать? Как поступить-то?

— Расстреляй нас, Петр Александрович! — выкрикнул один капитан, стоявший за три человека до Суворова, — Расстреляй нас к чертовой матери и не мучайся.

— Тебя, — сказал ему Румянцев, — я не спрашиваю. Хотя, раз уж просишь, расстреляю непременно. Я Суворова спрашиваю, Александра Васильевича: что мне делать с вами, охальниками. Люди вы все тут золотые, петля и Сибирь по вас плачут-рыдают слезами крокодиловыми. Я вас, грешный, всех, сволочей, люблю. А вот ваши отцы, братья, сыновья, видать, не любят вас. Знали ведь, когда они руки свои паскудные на государя поднимали, что вы у меня все здесь окажетесь. И что я присяге не изменю — знали. И что я императору Петру товарищ и собутыльник — знали. Так что же мне делать-то с вами теперь?

Строй офицеров молчал.

— Ладно, — сказал им Румянцев, — езжайте все к Чернышеву и воюйте с австрияками. А мятеж задавят те, у кого нет такой вшивой родни. Ясно?

— Вы ж меня повесить обещали, — вставил свое давешний капитан.

— И непременно повешу — как только будет за что, — ответствовал грозный генерал-аншеф.

Ивангород по сравнению с Нарвой и за крепость-то не сошел бы. Так, предмостное укрепление. Но уже возле его старомодных стен гвардия стала топтаться.

— Эй, вы! — кричал им сверху полковник Сипягин, — Я старый инженер, поверьте мне на слово: если вы и возьмете Нарву, половина вас тут ляжет. А дальше что? Будете брать Ревель, потом Ригу, потом Кенигсберг. А толку?

— Сдавай крепость! — уверяли его снизу, — Сдавай, и тебе хорошо будет.

— Чтобы я какой-то беззаконной швали сдал Нарву? Да я уважать себя не буду!

— Сдавай, а не то бомбардирование учиним!

Тут полковник потерял терпение.

— А ну ступайте отсюда, изменники поганые! А не то махну вот перчаткой и подошвенный бой вас картечью... Поостынете небось!

Угроза подействовала. Говоруны ретировались весьма поспешно, и коней осадили лишь у белых палаток корпусного начальства.

Там их уж поджидали: гетман Разумовский, Алексей и Федор Орловы, генерал Суворов — Василий Иванович, отец Александра Васильевича, гвардии премьер майор Николай Иванович Рославлев да Петр Богданович Пассек, генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа и княгиня Дашкова в гвардейском мундире. Такой костюм очень взбадривал присутствующих мужчин — и все высказывались бодрей и агрессивней, чем были настроены на деле.

— А бомбардировать-то нам их и нечем, — сказал Разумовский, — зарядов для орудий совершенно недостаточно.

Вильбоа прочуял шпильку, но только поморщился и промолчал.

— Надо штурмовать, — решительно сказал Суворов-старший, — для осады нет ни припасов, ни настроения у солдат.

— Я готова повести одну из штурмовых колонн, — предложила Дашкова, и, несмотря на возражения остальных, настояла на своем. Две другие колонны достались братьям Орловым.

Огневой подготовки не было совсем — идея Пассека. Мол, одно дело — отвечать огнем своим же, русским. Другое дело начать первыми! Глядишь, канониры и замнутся. Не слишком надежные армейские полки поставили впереди — кроме астраханцев, которых, от греха, отвели в резерв. Не доверяли им по вполне понятным причинам: астраханцами командовал Мельгунов, сумевший привить солдатам если не любовь, то хотя бы уважение к императору. Кроме того, гренадерская рота этого полка стояла сейчас в Нарве, а прочие, оставшиеся в Петербурге без начальства, хоть и примкнули к перевороту, да невольно, из боязни за свои жизни и от нежелания лить русскую кровь. Сыграл свою роль и ловко пущенный слух о смерти императора.

Ингерманландцев поставили в голове штурмовой колонны — под картечь. Всякий вид они потеряли, уже заслышав первые шальные пули. Однако — шли, надеясь в конце пути вцепиться в глотки голштинским немцам. Они, может быть, и предпочли бы ретироваться — но позади них шла не просто гвардия — шел Измайловский полк, зачинщик всей безрассудной революции, самая виноватая часть. Им-то терять было уже нечего. Вот и шли, щекоча ударному полку спины штыками заряженных ружей, несли наспех сколоченные лестницы. Офицеры по преимуществу шли пешком, демонстрируя братство с рядовыми.

На стене генерал фон Левен спокойно беседовал с полковниками Сиверсом и Сипягиным. К ним подошел Фермойлен, показал подзорной трубой на ряды измайловцев:

— Видите — великаны? Орловы. Но только двое. Интересно, которые именно из братьев почтили нас своим присутствием?

— Возьмут, — сказал Сиверс.

— Никоим образом! — возмутился Сипягин, — Только не Нарву. Я сам проектировал бастионы.

— Русские драться не хотят, а голштинцев мало, — заметил Сиверс, — и им тоже не хватает решимости умереть за императора. Я зову людей к подвигу, а они говорят: «Вы приказываете нам стоять насмерть. Так покажите же нам, как это делается!» Я говорю, что у мятежников должна говорить совесть, ослаблять их — а мне в ответ, что у гвардейцев совести никогда не было, и теперь нет. И даже смеются.

— Нужен пример, — сказал тяжело Сипягин, слова падали камнями, — уводите всех людей. Как только ОНИ войдут, я взорву пороховой погреб.

— Это ужасно, — сказал Сиверс, — лучше дать обычный, регулярный бой.

— Это лучший способ, — настаивал Сипягин, — я был с Минихом при Хотине. Тогда мы подвели армию к самим стенам, но не вплотную — а на выстрел. И начали бомбардирование города зажигательными снарядами. Турки не могли тушить пожаров — тогда один бросок, и мы были бы внутри. И скоро грохнули все пороховые склады. Была та еще картина. И не потребовалось никакого штурма!

— Это действительно так эффективно? — удивился фон Левен, — Тогда примем ваш план. Но в погреб пойду я. Крепости нужен русский комендант. И вот еще — сразу после взрыва, Сиверс, проведите контратаку.

— Слушаюсь, — сказал Сиверс, — но это безумие.

— В России только так и можно, — ответил фон Левен и достал часы, — десять минут вам на все. Прощайте, — и решительно пошел вниз с валганга.

Взрыв произошел именно тогда, когда ободренные отсутствием обстрела измайловцы приставили лестницы к стенам. Ингерманландцы лезли внутрь через бойницы подошвенного боя, с радостными воплями обнаруживая пустоту вместо защитников. Алексей Орлов уже встал на стене во весь свой громадный рост, размахивая знаменем полка, когда над Ивангородом вырос столб черного огня, вспухший багровым шаром. Древние стены, помнившие еще Ивана Грозного, вывернулись наружу, как лепестки раскрывающегося навстречу солнцу цветка. Многие обломки решили полетать, но оказались слишком тяжелы и осели на землю тяжелым картечным дождем. Хуже всего пришлось тем, кто успел лечь — осколки падали сверху, подражая метеоритам.

А по мосту через Нарову — и как только уцелел — уже летели голштинские гусары. Их вел Сиверс, со слезами на глазах. Он всегда считал фон Левена пустым пузырем в треуголке, и часто в шутку именовал «великим героем». И вдруг узнал, что был совершенно прав!

Остатки штурмующих, чудом выжившие при взрыве, ослепленные, оглохшие и обожженные были перебиты и втоптаны в землю. Пытались ли они сопротивляться, гусары не заметили. Просто вбили копытами в рыхлый раскисший грунт, размесили в кровавую грязь.

Семеновский полк успел организоваться — в нестройную кучу, которая, однако, ощерилась штыками и оказала сопротивление. Гусары набросились на них ангелами мщения. В развевающихся ментиках, кони подобраны в масть — каждый из них мысленно был сбоку от себя и любовался собственной грозной статью. Наконец им подвернулся ощутимый враг, а не труха, удар по которой проходит насквозь и не приносит удовлетворения!

Начальство мятежников растерялось. Казалось, семеновский полк обречен. Но тут в бой пошли конногвардейцы. Сами, без приказа. Гусары немедленно оставили пехоту — Сиверс увел за собой на конногвардейцев оба эскадрона — и иные солдаты, в раже, пытались бежать вслед за всадниками, тыкая штыком, и некоторых гусар доставали в спины, а, отстав, садились на землю и бессильно матерились.

Красно-синяя лава конногвардейцев сначала казалась Сиверсу единым существом, невыразимо кричащим, потом — стеной, затем стена распалась на злых усатых всадников, и изо всех невероятно разросся один вахмистр, вздымающий в своей деснице игрушечную для такой ручищи саблю. Полковник понял, что будет сейчас этим вахмистров зарублен, и ждал этого мгновения с ужасом и восторгом. И — вспомнил, дернул из седельной кобуры забытый в горячке сабельного боя пистолет, успел выстрелить в гневное лицо, и, оттолкнув с пути воющую кровавую рожу — забавно, живую — ринулся в гущу схватки, суя руку за другим пистолем. Он еще успел очень удивиться, когда истоптанная земля вдруг бросилась ему навстречу.

Пришел в себя от настойчивых похлопываний по лицу и чесночного духа, выдыхаемого прямо в ноздри.

— Вашбродь, а вашбродь, — доносился басовитый голос, — не спешите помирать.

— Was? — полковник открыл глаза и обнаружил прямо перед собою обыкновенного русского солдата, потертого и небритого. Обмундирование было залепано грязью до полной неразличимости.

— Вы, вашбродь, мне по-немецки не лопочите, — важно сказал солдат, — А отвечайте прямо: вы за Петра или за Катерину?

Красная площадь была заполнена людьми, и губернатор Салтыков — небольшой человечек на громадном помосте, трибуна вышла вроде эшафота — начал читать манифест, выкрикивая слова по одному. Выкрикивал он их радостно — недолгим оказалось его гонение. Он уже ощущал новую монаршую ласку, предвкушал новый поход на недобитого Фридриха. Люди слушали. Тишина была — гулкая, стариковский голос будто отражался от небесных сфер, и пронизал горожан, словно призраков. Наконец, фельдмаршал закончил с выкриком: «Виват, Екатерина!». Голос его остался одиноким. Народ угрюмо молчал, но сквозь это молчание поднимался тихий еще ропот.

Фельдмаршал почти растерялся — он ждал народного восторга. Решив преодолеть стеснение москвичей, выхватил шпагу, взмахнул над головой. Еще раз — по-петушиному — крикнул «Виват». Горожане уже не молчали — толпа издавала недружелюбное ворчание, правда, опасливое и негромкое.

Салтыков не стал вдаваться в причины народного неудовольствия. Куда больше его заботила милость Екатерины. А провозглашение по правилам срывалось. Еще чуть — и ему не зачтется. И не будет главной, ратной, награды, не будет настоящей власти — не над городом, над напряженно следящей за его маршами Европой!

Поманив адъютанта, спросил зло:

— Неужели трудно организовать глас народа?

— Так ведь это... — пытался оправдаться тот отсутствием команды, но — напоролся на свирепый взгляд, осекся и метнулся к рядам мушкетер гарнизона.

Салтыков едва не сплюнул вслед от досады на себя. Ведь мог подумать заранее! Но время не воротишь. Он снова махнул клинком, крича здравицу:

— Ви...

И его голос пропал, растворившись в другом, молодом, басистом, уверенном:

— Пакет губернатору и коменданту от императорского величества!

К помосту пробивался всадник — лошадь замылена, белый колет и лосины испятнаны потом, шлем — набекрень. Толпа, уминаемая, недовольно шипела, но раздавалась.

Принял протянутую офицером комендатуры руку. Грохнув сапогами о пустоту под досками помоста, встал во фронт. Глаза навыкат, усы штопором. На обшлагах — вахмистрские лычки.

— Давай, — протянул руку Салтыков.

Тот медлил.

— Давай, я — губернатор. Давай пакет от ея величества.

— Не дам, — упрямо ответил кирасир и вдруг заорал: — Потому как пакет — от его величества Петра. А потому не про тебя, изменщик!

И отбросил старика прочь, выхватывая палаш.

— Арестовать! — от могучего удара у фельдмаршала шла горлом кровь. Лопнули хрупкие от старости кости, проткнув легкое.

Солдаты недоуменно смотрели на схватку между начальством и гонцом. Тут к строю решительно подошел купечески одетый детина, взял за грудки салтыковского адъютанта, спросил веско:

— Что, поторопился твой генерал малость? Не все гвардейским выкормышам престолом вертеть! — после чего нанес поддышный удар полупудовым кулаком и взял от бесчувственного тела шпагу.

Это послужило сигналом. Гарнизон был вмиг разоружен и избит, затем горожане ворвались на помост, где еще отмахивался от нескольких противников рисковый вахмистр. И тут остался на помосте один.

Люди стояли внизу — без оцепления, вплотную. Поодаль кого-то еще били, лязгало и плюхало.

— Говори! — требовали от вахмистра.

— А что говорить-то? — ершился тот, — Я просто вез приказ. Приказ губернатору вашему. Приказ длинный, как французский роман, и, что внутри, я не заглядывал. А смысл все одно понять недолго: «Соблюсти присягу перед Богом, а честь перед людьми». Да не успел прискакать — он и то, и другое порушил. Кому же пакет теперь вручать? А, москвичи?

— Нам читай, — крикнул купчик-драчун, — всем. Мы-то, чай, «Виват, Екатерина!» не кричали.

— Добро, — согласился кирасир, — за бесчестием губернатора пакет вручаю народному собранию. Принимай приказ, народ московский...

Он сорвал с пакета важные сургучные печати и начал ровным низким голосом, зазвеневшим над площадью, как громадный набатный колокол, читать заключенные в нем бумаги.

Три дня спустя, опустошив арсенал, московское ополчение двинулось на Санкт-Петербург.

Эскадра была готова к выходу в Кронштадт — но ветра не было. Император поочередно бросался грызть локти и миловаться с фавориткой. Делать ему было решительно нечего — всю работу взвалил на себя Румянцев. Князь Тембенчинский, снова напяливший маску, шастал по городу и упражнялся в разговорном немецком — да еще выполнял мелкие поручения генерал-аншефа. Гудович состоял при Румянцеве для связи, и поминутно бегал от него к Петру и обратно.

От нечего делать Мельгунов шатался по городу, не брезгуя самыми темными и грязными кварталами. Искал на буйную голову приключений. Или экспонатов в кунсткамеру. Подобно породистому коту, которого, имеющего теплый дом, полную миску молока и добрых хозяев, тянет покопаться в мусорном ведре, Мельгунова тянуло на разнообразные похождения. Обычно все заканчивалось оригинальным подарком императору на именины или украденным кошельком. Как ни осмотрителен был Алексей Петрович, иногда случалось и такое. Но он никак не терял надежды откопать среди городских трущоб что-нибудь необычайно ценное и полезное.

Одев сюртук победнее и повязав шейный платок попроще, а главное — напялив длинные, по щиколотку, неприличествующие благородному сословию штаны, особенного ажиотажа среди немецкого простонародья он не вызвал. А парики с косицами в Кенигсберге носили даже нищие.

Зазывала предлагал всем взглянуть на иноземную тварюшку, не птицу и не зверушку. Мельгунов бросил ему монетку, зашел в дом. Пахнуло сыростью и убожеством. В полутемном помещении, на середине, стояла деревянная клетка. В ней лежало нечто, напоминающее выпотрошенную подушку. Стоял запах трупной сладости.

Хозяин, к удивлению Мельгунова, одетый бедно, но достойно и чисто, поспешно стукнул по куче перьев длинной палкой. Куча с жалким всхлипом пошевелилась, стало ясно, что это — живое существо, только очень грязное и замученное. Хозяин что-то лопотал по-немецки — на такой скорости Мельгунов не разбирал. Похоже, пытался объяснить нетоварный вид экспоната. Мол, кусается, когтями дерется. Жрет много.

Возможно, когда-то это было и так. Под градом ударов существо приподнялось, пошатываясь, на лапы, голые, кожаные, с манжетами из слипшихся серых перьев. Укоризненно мяукнуло, подняло голову. Мельгунов увидел удивительно ясные для такого замордованного создания глаза, полные боли, укоризны — и вызова. Из мягких пальцев выскочили когти. Цепляясь ими за прутья решетки, существо встало на задние лапы и попыталось выпрямиться в полный рост. Но ему мешал низкий потолок.

Оно шаталось, но продолжало стоять в неудобной скрюченной позе.

Хозяин что-то объяснял. Снова пырнул палкой между прутьев — существо зашаталось и — забило крыльями. Крыльям не хватало места, перья ломались, пачкались, путались с грязью подстилки.

Мельгунов достал из кошелька серебряный рубль. Показал на существо. Хозяин осклабился, стал бойко возражать. Махал руками, деланно возмущался. Мельгунов достал второй. Хозяин затараторил бойче. Мельгунов попытался подойти к клетке — тот загородил дорогу.

— Черт с тобой, — сказал Мельгунов по-русски и пошел к выходу.

Хозяин побежал следом, едва не хватая за полы сюртука.

Алексей Петрович развернулся, бросил три рубля на пол. Шагнул к клетке, сломал засов. Зверушка вывалилась ему на руки, оказавшись удивительно легкой — всего около пуда.

— Выживешь — подарю Тембенчинскому, — сказал он ей, — похожа ты на него, как на меня — бабуин. Но как я с тобой по улицам пойду? Вдруг съешь кого-нибудь с голодухи?

Она даже не шелохнулась. Только дышала — еле-еле.

Взвалил на плечо и пошел. Кому какое дело, если добротно одетый бедняк пронесет по городу старую перину?

Совсем другое дело, если этот бедняк начнет ломаться в дом к великому ученому. К Эйлеру. Впрочем, шпага и громкие заявления, что ты — генерал инкогнито могут помочь. И то, что сам Эйлер видел тебя в свите русского императора.

— Лейтенант, — сообразно чину, который математик имел в русском флоте, обратился к нему Мельгунов, — взгляните на это существо, и скажите мне, что вы о нем думаете.

Эйлер удивился:

— Но я же не биолог. Это вам к Линнею надо.

— Из всех ученых я признаю лишь Ломоносова и вас. К тому же мне не надо его классифицировать. А просто посмотреть, что можно сделать, чтобы не сдохло. До Стокгольма же далеко.

Эйлер был польщен. Как любой немец, он очень ценил военные звания, и ему понравилось, что генерал из окружения царя его сперва поименовал, как флотского лейтенанта, а затем и как великого ученого заодно с Ломоносовым, которого Эйлер очень уважал. Да и просто — гениальный математик не умел толком отказывать.

— Ладно. Посмотрим на вашу добычу.

Очень скоро его единственный живой глаз загорелся искренним интересом. Бессознательную зверептицу он разложил поудобнее, ощупал.

— Совершенно новое семейство. Млекопитающие, но наружный покров как у птиц, шесть конечностей. Заметьте, как любопытно расположены внутренние органы — в крыльях. Зубы — явно не крупного хищника. Видимо, ловят рыбу. Но кто ее так измордовал? — математик искренне возмутился. И стал очень похож на Вольтера — оказалось, внешне их различала только улыбка — у Вольтера змеиная, у Эйлера — добрая. Да еще длинный нос у математика заканчивался картофелиной, а у философа — хищным крючком.

Мельгунов рассказал об «аттракционе», который посетил.

Эйлер набрал в грудь побольше воздуха и высказал свое мнение о бывшем хозяине зверушки.

Алексей Петрович восхищенно покачал головой.

— Вот уж не знал, что вы знаете столько русских ругательств, некоторые я даже услышал в первый раз.

— Я все-таки моряк, — скромно напомнил Эйлер, — а теперь давайте займемся делом. У бедняги все кости под перьями просто выпирают. Увы, это почти скелет. И все-таки сначала надо это существо вымыть. У нее под перьями почти сплошные струпья. Кожа воспалилась от грязи. Эх, был бы здесь мой сын Карл. Он в медицине пока не светило — но я знаком с этой наукой шапочно — и слишком многое позабыл. Надеюсь, мы действуем верно.

Немецкий обычай мыться в ванне оказался как нельзя кстати. Чугунное изделие наполнили водой — не слишком холодной, не очень горячей. Прислуга испуганно поглядывала на страшное клыкастое чудовище.

— Она слишком слаба, чтобы кого-нибудь укусить, — успокаивал Мельгунов. Но все равно на монстру косились.

Мельгунов легко оттащил свою добычу к купели, окунул. Мыло Эйлер отверг, побоявшись, что перья склеятся, и будет еще хуже.

— Я только распутаю худшие комки, уберу острые обломки. Прочее — что-то отойдет с теплой водой, что-то нет. Рисковать не будем.

Вымытая и осторожно просушенная полотенцами, звероптица приобрела неопределенный переливчатый цвет, светлый на голове и темный книзу. Эйлер отвел ей постель в гостевой комнате, куда ее Мельгунов и отнес, завернув в одеяло.

— Почему вы говорите о ней в женском роде? — спросил он.

— По результатам осмотра, — хмыкнул Эйлер, — и все-таки: какая любопытная организация. Крыльями служат не конечности, а удлиненные подвижные ребра. Легкие распластаны вдоль крыльев, и в полете увеличивают объем в несколько раз. Сердце тоже рассредоточено цепочкой. При взмахе крыльев происходит дополнительное дыхание и перекачка крови. Полный размах крыльев — восемнадцать локтей! Но складываются в несколько раз и мы получаем вполне компактное существо. Вы говорите, она сидела в клетке? А им, наверное, надо регулярно летать...

Баглир, воспользовавшись спокойным временем, листал в публичной библиотеке геральдические справочники. Стоило такое удовольствие довольно дорого. Это почитать газеты обходилось в несколько пфеннигов. Доступ же в серьезный зал, а особенно к редким книгам, обошелся ему в две марки! Хорошо хоть без повременной оплаты. Раз уплатил, и гоняй библиотекарей и архивариусов за пыльными томами хоть до закрытия. Впрочем, гонять особенно не пришлось. Наука о гербах и флагах была в старом юнкерском краю довольно популярна, и книг на эту тему было превеликое множество — от дешевых изданий на серой бумаге с черно-белой штриховкой гербов и буквенными обозначениями цветов, до роскошных фолиантов на пергаменте с миниатюрами ручной работы. Баглир неторопливо, с удовольствием впитывая дух старинных томов, просматривал их один за другим, уделяя особый интерес крылатым созданиям. Вот оно!

«Сенмурв — крылатый пес или четырехкрылый леопард». И картинка — точь в точь как знак на ятагане. Встречается в геральдике народов малой Азии и Ближнего Востока, обозначает быстрое завоевание. Некоторыми народами нелюбим — в основном теми, которых завоевывали, некоторыми, которые империи создавали — весьма уважается. Еще он похож на Симаргла, тоже крылатого пса, вестника славянских богов — но происхождение и смысл совсем другие.

Быстрое завоевание... Слава и бич ближнего Востока. Империи, блистающие среди мутной тьмы окружающего мира, как отблеск клинка в ночи — загадочно и мимолетно, и оставляющие после себя только руины и выбеленные кости. Древний ненавистный смысл, символ бессмысленной перемены тиранов.

У этих слов был и другой смысл, понятный здесь разве Баглиру. Он помнил, как бронированные дирижабли его отца перли в парадном строю над ночной столицей, отмечая молниеносную победу над очередным неполноценным народом, разбрасывая в лучах прожекторов десятки тонн разноцветной фольги. Спокойно, невозмутимо. Через те же распылители, сквозь которые на города низших рас ниспадал напалм. Или яд на рыбные фиорды, на леса — фитонциды. А потом — отряды доочистки в демаскирующей алой униформе. Цвета артериальной крови. Символ бесстрашия перед ее пролитием. Как своей, так и чужой. А потом, вслед за доочисткой, шли поселенцы. Насаждали новые рыбьи садки, рубили из мертвых деревьев новые города — рядом с руинами городов низших. Еще бы не низших! У этих существ даже не было хвостов... Правда, в прошлые эпохи, (лет за двадцать до того) ничем не зазорным считалось ни подать бесхвостому руку, ни даже жениться на бесхвосточке. И потомство оказывалось почти сплошь бесхвостым. А у кого и был хвост — то бесхвостыми урождались внуки. Или правнуки. И потому все хвостатое потомство бесхвостых родителей было направлено — до пятого колена — в особые отряды, которые вступали в дело, если частям доочистки вдруг оказывали сопротивление. Там они погибали во славу Родины, не оставив потомства.

А вскоре после первых таких походов у адмираллиссимуса ап Аменго, родился бесхвостый сын. Родословная генерала была безупречной, матери — тоже. Всевозможные анализы подтвердили отцовство полководца.

Потом подросшему Баглиру предложили выбор: пожизненный штрафной отряд или изгнание.

Но у этих слов был и третий смысл.

Библиотека адмираллиссимуса была заполнена трофеями — книгами истребленных народов. Сам он к ним не прикасался. Просто полагал, что трофеи должны соответствовать уровню человека. И тащить злато-серебро из походов богачу и меценату как-то нехорошо. Вот и тащил книги — и собрал сотню тысяч томов.

Баглир ходил в это место часто, трогал написанные на неизвестных, недавно мертвых языках тома. Его интересовали мысли тех, кто считался неполноценным, вроде него. Он знал — эти народы отстали в области технологии. Но, возможно, они наверстали там, где сородичи Баглира прошли, воздев нос кверху?

И наткнулся на полку книг из Лаина, совсем недавно освоенного государства. Причем освоенного, несмотря на отчаянное и неожиданно эффективное сопротивление. Лаинцы сбили около полусотни дирижаблей, уничтожили все штрафные дивизии и здорово потрепали армии доочистки. Как рассказывал сам адмирал, лаинцев победил голод. А последние пещерные крепости, наладившие тепличное хозяйство, были взяты при помощи искусственных землетрясений. Многие пытались бежать в сопредельные миры — но с тамошними обитателями Республике Тиммат удалось договориться — кому нужны голые беженцы — и их не пустили.

Лаин окончился, но война была долгой. И в столе отца Баглир нашел лаинский разговорник. В Лаине приходилось допрашивать пленных.

Разговорник не словарь. Баглир лаинские книги скорее расшифровывал, чем читал, и многое, видимо, додумал от себя — но тем больше запали они ему в душу.

«Хорошо разбить армию врага, но лучше оставить ее целой.

Хорошо уничтожить неприятельское государство, но лучше его сохранить.

Убив человека, теряешь возможность его использовать.

Война любит победу и не любит продолжительности».

Может быть, именно из-за этих книг Баглир и не пошел в штрафную дивизию. Хотя ему и обещали довольно безопасный штабной пост. И на «экзамене» глаза котенку выкалывать не стал. А чтобы животное не стало сырьем для следующего испытуемого, снес ему кортиком голову. И стал готовиться к изгнанию.

Что ж, пусть сенмурв станет символом быстрой и бескровной кампании, изящной и неотразимой!

Баглир велел прибрать литературу, и вышел из библиотеки в ностальгическом раздумье и размышлении о природе войн. Ноги носили его по городу кругами. На одном из уже ославленных в известной эйлеровой задаче кенигсбергских мостов Баглира перехватил Мельгунов.

— Куда это ты с такими глазами?

— Какими глазами? — растерялся Баглир.

— Ну, вот ты и выпал в наш грешный мир! А то ходил, пронизая прах материи взглядом, созерцая горних духов или еще чего-нибудь такое... Да не стой столбом, немцы существа любопытные, мигом вокруг соберутся. Голландцы вон как за Великим-то бегали! А всего-ничего: рост! — Мельгунов ухватил Баглира за локоток и потащил в нужную сторону. Тот еле поспевал переставлять ноги, — А у нас тут объявилось непонятное существо. Не из твоих ли мест? Большое, в перьях, с крыльями. Но четвероногое и зубастое.

— Как я? — удивленно переспросил Баглир.

— Похоже, но не совсем. Я же говорю — с крыльями!

— Ах, да... — спохватился Баглир, — А перья какие? А... хвост?

— Перья белые на голове, ниже — розовые, алые, багровые. На кончиках крыльев — пурпурные. Хвоста нет. Совсем. Не видел таких?

— Не видел, — твердо сказал Баглир, — читал. Веди!

Спасла его хорошая реакция и натренированная в тайге интуиция хищника. Баглир кубарем вывалился на лестницу, сломал спиной перила — но тело само извернулось и приземлилось на две нужные конечности. Остановил жестом изумленных свидетелей. А то Эйлер воинственно сощурил единственный глаз, а Мельгунов вытянул шпагу.

— Эй! — закричал он наверх, коверкая лаинские слова, — Я не тимматец! И не каратель! Сверху неслись оскорбления.

— Да, я желто-черный! Но не тимматец!

— Это уловка! Ты не подойдешь ко мне!

Баглир отстегнул ятаган и ловко зашвырнул его — в ножнах — в открытую дверь на втором этаже, из которой только что вылетел. Там тихо и неумело вжикнуло.

— Теперь у меня нет оружия! — крикнул он, — А у тебя есть! Могу я зайти?

— Чтобы умереть!

— Чтобы доказать, что я не враг, — Баглир стал осторожно подниматься по лестнице.

Показался — через дверной проем. Повернулся кругом.

— Видишь, — сказал, — нету у меня сзади этого павлиньего противовеса.

И девушка, отбросив ятаган, бросилась — ему на шею. Страшную секунду Баглир боялся смертельного удара, разрывающего позвоночник и артерии. Но вместо когтей там сомкнулись замком мягкие пальцы.

А вместо крови пролились слезы, причем Баглир тоже всплакнул — за компанию. После чего вскинул на руки и понес вниз.

— Мы бежали от карателей, сюда — остальные миры закрылись. Выпали среди моря, — всхлипывала лаинка, пока Баглир топал по лестнице, — сразу в воду. Крылья намокли, и взлететь было невозможно. Меня поддерживали другие — и я должна была утонуть последней. Но мимо проходил корабль чудовищ...

— Людей, — сказал Баглир, — людей не хуже нас. Хотя некоторые по нраву и напоминают тимматцев.

— А как выжил ты?

— Ну, я сразу попал на сушу. И даже не думал, что мне повезло.

Лаинка снова расплакалась.

— Если бы мы оказались на суше, нас было бы много! А теперь... — она покраснела, это было видно даже сквозь перья, но закончила, — мне придется родить от тебя очень многих, чтобы возродить свой народ. И попроси этих добрых чудо... людей, чтобы мне дали какую-нибудь приличную по здешним меркам одежду. Завернутой в простыню мне ходить неловко и недостойно.

Баглир набрал в грудь побольше воздуха. Поскольку предстояло объясняться, долго и не вполне правдиво.

На пути в Петербург случилась неприятность. Отстал астраханский полк. После этого корпус Разумовского начал истаивать. Исчезали солдаты, роты, даже и батальоны. Нередко — вместе с командирами. Заговорщики, которых в колонне осталось всего человек тридцать, легко ведшие ее при удачах, при конфузии не смогли удержать воинство от расползания. Иные пытались — и исчезали тоже. Их, связанных, тащили обратно к Нарве, говоря им так:

— Мы — люди подневольные, нас царю и помиловать не грех. А коли надо кого казнить иль там в Сибирь — так на то вы есть...

В Нарве непрерывно заседал трибунал — Фермойлен, Сипягин, да майор Котрин, всего трое. Приговоров у них тоже было три: простить, содержать под караулом, вывесить на крепостной стене. Старались прибегать к первому и второму, но бастионы Нарвы все же преизрядно разукрасили.

К чести Разумовского надо заметить, что из вышедших десяти тысяч войска он сумел вернуть в Петербург целых пять. Половиной этой цифры он был обязан княгине Дашковой, денно и нощно объезжавшей неуверенные части и поднимавшей в них дух и кураж.

За несколько дней похода город изменился неузнаваемо. Солнечные дни изгнали влагу из воздуха, а похоронное настроение — обывателей с улиц. Город казался выбеленным скелетом чудовища, патрули шевелились, как змея в конском черепе — жизнь, но чужая и ядовитая. Толпы горожан с дрекольем, жаждавшие оборонять город, куда-то пропали, зато накатывались грозные слухи. Патрули же от слухов не спасали! И по столице ползло известие, что от первопрестольной движется ополчение, возглавляемое неведомым унтер-офицером, что Фридрих с сорока тысячами пруссаков миновал Ревель, что Миних на Котлине дождался Балтийского флота и готовит десант, и что он запас десять тысяч саженей пеньковой веревки, уже и намыленной, и обещал все фонари использовать, что по городу ходит переодетый чуть ли не в женское платье император и готовит нечто страшное. Иногда, впрочем, рассказывали и другое — что датский флот блокировал Кронштадт, что Англия послала Екатерине восемь дивизий, что царя Петра давно убили и подменили адъютантом Фридриха Второго. Большинство горожан уже никому и ничему не верило, но им рассказывали, что в Новгороде архиепископа убили, церкви и монастыри пожгли и молятся теперь бесовским люторским обычаем, что в Выборге объявился свергнутый Елизаветой Иоанн Антонович и сразу призвал шведов, что гетман бежал в Батурин и пустил туда австрийцев, обещая им Украину, что Румянцев с тремястами тысячами войска идет на Петербург, имея указание казнить ВСЕХ, что, наоборот, имеет повеление всех миловать, и что татары взяли Архангельск.

Последний слух измыслил поручик гвардейской конной артиллерии Кужелев. Когда мимо его окон простучал копытами по булыжнику эскорт гетмана Разумовского, поручик по-фракмасонски пил стаканом красное вино. Потому что у него было именно такое вино и именно такая посуда. Хотя он и предпочел бы водку — и из горлышка штофа. Потому что с ним произошел нехороший, а для русского офицера просто неприличный случай — он попал в плен. В самом начале компании и без боя. Вины его тут не было никакой. Просто однажды, проснувшись, плотненько перекусив, он был застигнут в своей квартирке патрулем из солдат-семеновцев, которые велели ему присягать Екатерине!

Кужелев отвечал уклончиво, пытаясь выяснить, как и что. А, уяснив суть событий, отказался приносить новую присягу, пока не вышла прежняя. И был помещен под домашний арест.

Последние дни все стало особенно гадко. Если поначалу его жалели, как не умеющего вовремя сподличать и поменять честь на карьеру, относясь с известной презрительной лаской, как к конченому человеку, то потом пришло время чернейшей зависти. Караул уставал на глазах, норовя за любую мелочь двинуть прикладом, а то и штыком. И если прежде кой-кто из солдатиков охотно таскал водку поднадзорному, то теперь даже дав стократную цену, в возврат можно было получить обкусанный шиш. А потому приходилось пробавляться старыми запасами. Тем более что прислуга куда-то устранилась, очевидно, опасаясь попасть под руку то ли злой охране, то ли хмельному Кужелеву.

А мимо неслись те, кто участвовал в деле. Пусть и дурном, и на неправильной стороне, пусть дела у них шли неважно — от зависти у поручика набухало под веками и руки едва не тряслись. То есть имела место полная утрата самоконтроля, для офицера артиллерии вещь совершенно неприличная. Надо было что-то предпринять. Мыслей в тугой голове не находилось, пришлось думать чем придется. Вот Кужелев и восхотел показать гетману голый источник пьяных мыслей — но по причине пьяной неловкости не успел. Зато растратил последние силы на вставание из-за стола и пробирание по стенке к немытому оконцу. Так и заснул, глубоко и тяжело, трупообразно валяясь пониже рамы с цветочным горшком.

Снилась ему всяческая дрянь. Пробудившись в холодном поту, он позвал одного из своих сторожей и впарил ему самый блеклый из кошмаров как наивернейшую новость — в обмен на опохмельную чарку...

Княгиня Дашкова, вернувшись из неудачного похода, с сорочьим треском промелькала по всему Петербургу, всюду внося краткое воодушевление. Так электрический разряд заставляет мускулы трупа сократиться, создавая иллюзию жизни. Вслед за ней вновь смыкалось уныние — но Екатерина Романовна попросту не оглядывалась, и ей казалось, что все не так уж плохо. Просто все кругом нытики!

Когда очередной неизъяснимый рикошет проносил ее мимо отцовского дворца, Дашкова вспомнила, что оставила там перед выступлением на Нарву свою маленькую дочь, и поспешила скорее с ней повидаться.

Первое, что удивило княгиню, было полное отсутствие караула. В начале переворота дом был занят вполне приличной охраной — на это была выделена полнокровная рота. Возможно, именно этих растяп не хватило для победы под Нарвой!

Зато дома был князь Роман Илларионович. Дав Екатерине Романовне вдоволь натетешкаться со своей внучкой, он перехватил дочь на торопливом отходе.

Настроен он был сумрачно и решительно. Немудрено! Ему, генералу армии, князю и сенатору, за последние несколько дней пришлось перенести столько болезненных для его помпезной натуры оскорблений. Сперва — арест пьяной солдатней в собственном доме, разоружение и едва не катание мордой по полу. Потом, после спасения Вадковским, прибежавшим самолично и долго каявшимся — требование принести новую присягу. А после отказа — все сначала. Только солдаты еще пьянее, а извиняться пришел не сам комендант города, а его адъютант с бесстыдными белесыми глазами.

Солдат оставили — «для охраны». Дом был разворован начисто. Не то, что серебро и золото, на коих полагалось едать вельможе, бронзовые ручки с дверей посвинчивали. Девки из прислуги поначалу визжали, потом Роман Илларионович запретил. Девки не сервизы, от них не убудет. А еще «охрана» с казарменным вкусом обсуждала ноги его младшей дочери. Возможность лицезреть стройные ножки Екатерины Романовны оказалась едва ли не главным преимуществом присоединения к мятежу! Это декольте в восемнадцатом столетии было делом обычным. А дама в кавалерийских лосинах могла воспламенить дивизии. Причем ниже пояса. Так вот удружила отцу младшая дочка, о роли которой в перевороте судачил весь город.

Потом наступил черед старшей. Да, под манифестом была подпись императора и контрассигнация канцлера — что до того? Разумеется, в освобождении крестьян была виновна именно Елизавета! Что творилось в имениях — Бог весть, но половина дворовых холопов разбежалась немедля. Те, что остались, были частью верными псами, частью — псами шелудивыми. «Охрана» между тем перепилась и лежала на мраморных лестницах и дубовых паркетах крокодильчиками. Зелеными и плоскими. Графские лакеи споро разносили их под стриженые на английский манер кустики — протрезвляться на свежем ветерке, благо июнь этому благоприятствовал.

Потом опять явился адъютант Вадковского, и поднимал скотов своих, и говорил им неласково. После чего переставил на какие-то другие посты. Вот тогда-то Роман Илларионович раздал слугам нужные приказы и стал ждать доченек.

Когда он загородил собой дверь, широко расставил руки и разулыбался, Дашкова особого подвоха не увидела, хотя улыбка отца и была кривоватой, актер из графа был бесталанный. В конце концов, это Елизавету выгнали из дому — не столько за недостойное поведение, сколько за то, что ее пребывание в статусе императорской любовницы не принесло графу никаких выгод. Своенравная девка заявила, что любовь — дело частное, и родня тут побоку. И нашептывать на царское ушко по ночам, что батюшкой велено — не стала. Сбежала к милому, и все фамильные камушки прихватила. А Петр ей тут же подарил еще столько же!

Вот и шагнула Екатерина Романовна отцу в объятья — а он был крепенек. Улыбка его сразу преобразилась в ухмылку.

— Ну что, попалась? А я, каюсь, неправ был, когда говорил, что напрасно ты науками-то занимаешься... Политика-то она погаже будет. Ну да ничего... сейчас все поправим. Говорят — учи дитя, пока поперек лавки лежит. Опоздал я. А и то: лучше поздно, чем никогда!

Тогда княгиня Дашкова в первый раз пожалела, что не погибла под Нарвой!

Императрица Екатерина оказалась в куда худшем положении. Если Дашкову арестовал отец, суровый и озлобленный, но в глубине души все-таки любящий — то в старом Зимнем хозяйничал Григорий Орлов! После гибели брата Гришка почерствел, неудачи же казавшегося верным дела и вынужденное безделье сделали его совершенно невыносимым. И без того взрывной характер стал бешеным. Гришка только пену изо рта не ронял. Любовником стал никаким, а вместо того, чтобы кусаться, использовал кулаки. Екатерина старалась быть с ним помягче — не помогало.

Караульные и придворные разбегались, опасаясь получить в рыло. Слуги и вовсе шуршали мышами вдоль плинтусов. Кто оказывался громче — вылетал в окошко с зубами под языком вместо пилюли!

После того, как под горячую руку попал целый генерал, Екатерина нежно прижалась к буйствующему другу, стала легонько поглаживать его могучие руки. Обычно это Григория успокаивало. Но не сейчас. Кисти Екатерины оказались сжаты его лапищами. Если это и были тиски — то пыточные! Но скрипнула двухстворчатая дверь, и глаза императрицы сквозь слезы сверкнули надеждой.

— Сен-Жермен! Граф, как вы вовремя! Спасите меня от этого чудовища.

— Григорий, это недостойно! Не смейте обижать даму! Тем более, вашу государыню!

Григорий оглянулся — в дверях принял изящную позу вызывающе вальяжный господин. Рука пришельца покоилась на ажурном эфесе длинной шпаги.

— Ах, это ты, гнида датская! Еще о достоинстве рассуждает! Не ты ли умолял нас поддержать эту шлюху? Пел сладкие песни, строил першпективы... И что? Алехана уже нет. Теперь моей кровушки хочешь?

— Надо подумать, — ответил тот спокойно, — надо подумать... Пожалуй, хочу! Ты нанес нашему делу ущерб больший, чем наш главный оппонент император Петр. Ты всех верных распугал, а сомневающихся отвадил. Как жаль, что убили не тебя, а Алексея! Но эта ошибка отчасти поправима. И отпусти женщину, мерзавец.

Последнее слово он произнес спокойно, но удивительно хлестко. Морда Орлова вспухла румянцем, как от доброй пощечины. Отшвырнув Екатерину и ножны шпаги одним движением, он бросился на врага.

Граф Сен-Жермен был немолод, невелик ростом и не наделен природой медвежьим сложением. Однако — просто сделал шаг вбок, и Гришка пролетел мимо. Орлов развернулся, ткнул шпагой — в пустоту. Сен-Жермен сделал шаг вперед, и шпага гвардейца оказалась в вершке от фалды графского сюртука. Орлов подскочил и рубанул сплеча. Сен-Жермен отвесил галантный поклон Екатерине, и шпага прошла у него над головой.

Орлов продолжал нападать, Сен-Жермен — уклоняться. Казалось, граф просто занят своими делами — достает карманные часы, изукрашенные бриллиантами, нюхает табак, долго и с наслаждением чихает, входит в комнату, с интересом рассматривает картины — а потом и дыры от Гришкиной шпаги в этих картинах, любуется видом из окна. И все это с царственной ленцой и аристократической пресыщенностью, обычно ему совершенно не присущими! Этакий Версаль из одного человека, вокруг которого мечется разъяренный дурак со шпагой и никак не может угодить по совершенно не сопротивляющемуся светскому хлыщу!

Екатерина сначала хихикнула раз-другой — а потом ее, истосковавшуюся по веселью, прорвало — и над дворцом пронесся заливистый хохот императрицы. Это было так необычно, что запуганный Гришкой двор и гвардейские караулы — все сбежались к месту необычайного события. И присоединились в веселии к Екатерине.

Дружный рогот отрезвил Гришку. Он огляделся — вот Алексей Разумовский запрокинул голову и надрывается во всю силу тренированных певческих легких. Князь Трубецкой басовито ведет партию Преображенского полка, кавалерийски ржут конногвардейцы, фон Энтден выдает размеренное ха-ха, как часы тикают, фельдмаршал Голицын заливается канареечными трелями, Иван Шувалов, потеряв царедворческий лоск, придерживает живот, чтобы не лопнуть.

— Радуетесь? — спросил, — А вот я вас!

И замахнулся шпагой на общество. Смех не стих, но кое-кто ухватился за оружие. И тут Сен-Жермен перестал вдруг быть забавным и галантным. Черной молнией сверкнула в его руке длинная шпага, вдруг покинувшая ножны — и оружие Орлова укоротилось вдвое. Еще один проблеск — и разъяренный гигант рухнул на пол.

— Вот и все, — улыбнулся граф, — только надо бы убрать Григория Алексеевича. А то я, как всегда, намусорил. Извините уж записного химика. А пока нам надо поговорить о ходе нашего главного опыта. Он пока еще отнюдь не провалился!

Его хотели прижимать к сердцу, жать обе руки, подбрасывать под потолок — но не преуспели. Просто граф сделал два-три вальяжных шага. Только Екатерина, плачущая и смеющаяся одновременно, повисла у Сен-Жермена на шее диковинной наградой!

Баглир стоял навытяжку перед императором. Петр усердно делал гневное лицо, но оно все время норовило расплыться добряцкой ухмылкой.

— У нас сейчас мятеж, а сразу потом — война. Нас ждут Петербург и Копенгаген! А ты жениться надумал!

— Я не надумал. За меня все уже решили.

— Кто?

— Моя невеста, Виа Рес Дуэ. И я полностью согласен с ее аргументами.

Петр скабрезно хихикнул.

— Чисто логическими, — оскорбленно заявил Баглир, — и вообще, я вам сейчас не особенно нужен. Эскадра только собирается, а Петр Александрович вас шевелит куда чаще и безжалостнее, чем я.

— Да, с Румянцевым не соскучишься. Но юмор у него висельный. Если он будет командовать штурмом — это же караул, мне понадобится новая столица! Но я надеюсь, что флот мне не понадобится совсем. Именно поэтому ты и нужен мне — но не здесь, а в Петербурге. Если выполнишь задание, свадьбу устроим там. Кстати, дарю тебе особняк одного из заговорщиков — по выбору... А если провалишь, будешь ждать со своей нареченной, пока город отстроят...

Баглир звякнул шпорами и подтянулся.

— Я не зверь, — утешающе сообщил ему Петр, — просто мне нужен именно ты. Если правда то, что Мельгунов мне рассказал о твоей невесте.

— Что рассказал?

Баглир насторожился. Петр подошел к двери, резко ее распахнул, пошарил глазами по коридору. Вернулся на место.

— Крылья, — зловещим шепотом спросил император, — у тебя ведь тоже есть пара?

На Баглире был его собственный кирасирский мундир — с крыльевой муфтой, поэтому он просто их расправил. В комнате сразу стало тесно. Просторных помещений Петр не любил. Стол, стул и чернильница — вся обстановка. Зато теперь стены были покрыты бело-желтым ковром из перьев. Шесть саженей длины — на три стены хватило.

— Сразу должен заявить, что ни к небесам, ни к нечистой силе отношения не имею.

Петр кивнул.

— Я читал Линнея. И говорил с Эйлером. Поэтому могу также точно сказать, что к людям — да и вообще земным тварям ты тоже не имеешь отношения. В том числе и сибирским. Потому как из системы выпадаешь к чертовой матери! А для потустороннего существа у тебя слишком плотская конституция.

— Ну, из системы Линнея я не выпадаю так решительно. Царство — животные, тип — хордовые, класс — млекопитающие. Отряд — хищные! Семейство — куньи! А род и вид свои, особенные. Мои крылья — это, в общем-то, не конечности. Просто удлиненные ребра. И складные.

— Ты хочешь сказать, что ты просто большая выдра? Вот почему ты на наших девок не смотришь.

— Точнее ласка, горностай или хорек — если захотите ругаться. Ну, как я ваше величество сравнил бы с орангутангом, макакой и гориллой. Или даже лемуром. А вообще-то смею считать себя человеком. Да и пропорции у меня вполне человеческие. Только ноги короткие и кривые. И ребра раскладывающиеся. В сущности, в полете я — одно большое крыло. Потому и летать ухитряюсь, при моем-то весе. Так что — я человек, просто другой. Не Homo sapiens, а Martes sapiens или Homo martes. Считайте себя умнее, если хотите.

Петр был почти убежден, но вспомнил:

— А перья?

— Ах, перья... получите! Он выдрал черное перо из крыла, поднес Петру под нос. Видите?

— Перо как перо!

Баглир подошел к столу, взял гусиное перышко, которым император писал какую-то бумагу перед его приходом, отдал Петру.

— Сравните. Особенно срез.

Петр щурился. Сперва без интереса, потом увлеченно.

— А теперь вот с этим. Лупа у вашего величества есть? — Баглир сунул царю под нос выпушку на рукаве своего мундира. Не пожалел откромсать клок шерсти ножом для бумаг.

— Не могу разглядеть, — признался Петр, — изучив срез шерсти. Но птичье перо полое, а твое — нет, и заполнено чем-то, что сначала впитывает чернила, а потом понемногу отдает. Поэтому и пишет дольше! И эти маленькие волосики, которые отходят в стороны, из которых состоит плоскость — у птиц тонкие, круглые и склеены. А у тебя плоские, широкие, жесткие и все отдельно.

— Так вот — с научной точки зрения — у меня не перья, а просто особенная жесткая шерсть, — сообщил Баглир, — Не верите — пошлите образец Линнею!

— Верю, верю... — император пытался бегать по комнате, но всюду напарывался на крылья Баглира, — А летать ты можешь? А если можешь, то насколько хорошо? Видишь ли, именно эта твоя способность остается моей главной надеждой на не слишком кровавый исход дела.

— А как это вообще связано...

Император попытался снова подойти к двери — и опять уперся в крылья. Баглир сделал неуловимое движение — и вся эта роскошь ушла под разрезы сюртука. И куда только делась? Ни горбика. Петр выглянул за дверь, как суслик из норы. Резко втянулся обратно.

— Как связано с твоей способностью летать? Слушай...

Разумеется, это произошло сразу после заката. Банальная тактика для ночного летуна, которому надо многое сделать. Баглир точно рассчитал время на подлет, и, поднявшись над Ревелем в полдень, подлетел к столице как раз когда прощальный солнечный луч перестал блистать на шпиле Петропавловской крепости. Ряды высоких летних облаков еще багровели, как остывающие угли. На их фоне длинные крылья Баглира были бы замечательно видны — если бы он не подлетал к городу с запада, навстречу ночи — и она не укутала заботливо восточные берега облаков в черную маскировку. Облакам и Баглиру было по дороге, просто задание у них было восточнее, и они проходили мимо него грозными воздушными кораблями.

Баглир даже прослезился. Он всегда мечтал повести за собой эскадру бронедирижаблей, вот так, на закате, идя впереди ночи, на какую-нибудь достойную его грозного внимания крепость... Такая вот милитаристская ностальгия.

Баглир спустился еще ниже, к самым крышам — уж тут-то его не заметят. И нужный дом нашел не сразу — в темноте все крыши похожи, да и не летал он никогда над городом из соображений конспирации.

Поручик Кужелев не спал — и бодрствующий ночной разум породил чудовище. Караульные, которые, вот чудо, не были пьяны и даже не спали, когда на них сверху обрушился удар крыльев. Небрежно используемые в качестве опоры ружья — как картинно выходит, если облокотиться на фузею обоими руками, слегка ссутулившись, — были выбиты, и оба солдата полетели наземь. А потом на пороге появился Кужелев с солдатским тесаком.

Но увидел лишь старого знакомого, Баглира, вытирающего полой преображенского мундира свой короткий ятаган. За спиной у него вздымались от тяжелого дыхания крылья, тяжелые и прямые, как у прусского орла. Но несоизмеримо более длинные.

— Очень удобно глотки резать, — сообщил тот, — не то, что шпагой. Молодцы арабы, хорошее оружие придумали. В дом пригласишь?

Кужелев, обалдев сего числа, кивнул. Крылья ушли в спину Баглиру, и в захламленные апартаменты артиллериста вошел уже знакомый князь Тембенчинский.

— А откуда у тебя?

— Потом, потом. Я за последние дни уже вот так наобъяснялся. Ты как, от присяги не отрекся?

— За то и сижу под арестом... — пригорюнился Кужелев.

— Уже не сидишь. Я тебя освободил. Причем с соблюдением всех формальностей. Видишь, на мне кирасирская форма, я при бляхе, означающей, что на службе. Только знамени в кармане нету. Так что никакой подлости, честный бой. Просто ночной и внезапный. Но раз ты под арестом, то не знаешь, как теперь все устроено. Кто из наших может свободно ходить по городу?

— Все мои офицеры под арестом, как я.

— А просто — из сторонников Петра?

— Не знаю. Я со штатскими штафирками знакомств не вожу.

— И напрасно. Ладно. Будем исходить из того, что есть в мире и постоянные вещи. Пошли в комендатуру.

Вадковский откинул штору. За ней, точно, стоял человек. Самый необычный из всех знакомых коменданта. Такое чудо пернатое ни с кем не спутаешь.

— Князь Михайло Петрович Тембенчинский, ежели вы запамятовали, — отрекомендовался он.

Вадковский оторопел.

— Что же вы, князь, аки тать ночной. Подъехали б парадному, мне б о вас доложили.

— Не мог, увы. Дело у меня деликатное, с позволения сказать — конфиденциальное. Кстати, как вы можете видеть по кирасирскому мундиру, в последнем беспокойстве — я за Петра.

Вадковский было хвать за шпагу — но Баглир уставил ему в лоб шестигранный ствол изящного дуэльного пистоля, и он успокоился. Баглир отобрал у коменданта шпагу, и, не сводя с майора гвардии пистольного зрачка, присел на край начальственного стола.

— Не трудитесь поднимать шум, посоветовал он, — ничего дурного я вам сделать не желаю, мало того, я уполномочен вас облагодетельствовать. Разумеется, сначала я вас напугаю — но не вот этим.

Говоря так, он отложил в сторону пистолет, но так, чтобы Вадковский не мог схватить его раньше. Однако настроение у майора как-то разрядилось, и он стал вполне пригоден для серьезного разговора. А то — не до речей и посулов, когда тебе в глаза смотрит пустая точка китайской туши, которая так и норовит прыгнуть тебе в лоб.

— Я пришел к вам — именно к вам, потому, что не вижу у вас на руках потоков русской крови. Вам, наверное, забавно, что это говорит монстра в перьях? Да, я, положим, инородец, но я воюю престол для внука Петрова, а кого на русский престол втаскиваете вы? Ангальтскую принцессу? Но и это неважно. Я сейчас исполняю лишь функцию рта и языка моего императора. Так вот. У императора есть такая крепость — Кронштадт, знаете?

Вадковский знал.

— Но вы, верно, не знаете, что там уже и он сам, десантный корпус в двадцать тысяч, и весь Балтийский флот. Но император ждет, дер тейфель, и чего же он ждет?

— Да, — спросил Вадковский, — чего же он ждет?

— Он ждет услуги! Не скажу, что небольшой, но не слишком сложной, и ждет ее — от вас. Я полагаю, нет нужды говорить, что его благодарность в случае вашего согласия значительно превзойдет полное прощение всех ваших прегрешений.

Вадковский заинтересовался.

— И какая это услуга?

— Да так... Надобно организовать одну встречу.

— Какую встречу?

— Тише. Обыкновенную. Видите ли, император очень хочет видеть сына, — сказал Баглир, и пояснил, — Видеть в Кронштадте.

Вадковский развел руками.

— Один я сделать ничего не смогу. Но если бы его величество столь же благосклонно отнесся еще к нескольким хорошим людям, офицерам моего полка...

Баглир улыбнулся. Вадковского с непривычки передернуло. Баглир это заметил и повторил улыбку — еще полнозубее, во все тридцать острых и загнутых.

— Даю слово, Петр будет по отношению к ним щедр и великодушен. Разумеется, если это не братья Орловы или, скажем, Хитрово.

— Ротмистр Хитрово помер третьего дня, — сообщил Вадковский, — все кричал: «Хватай Измайлова, руби его!» Так и отошел — в атаке. Кстати, а как там Михаил Львович поживает?

— Живой, почти здоровый — кашляет от Кронштадтской сырости, — сочинил Баглир, — Уверяет, что лучший для него климат — здешний, петербуржский. Собирается поправить здоровье.

Оставив Вадковского размышлять и вербовать сообщников, Баглир сделал еще одно небольшое дело. Вымазал лицо сажей и слетал к главной резиденции Екатерины.

Старый зимний никогда не блистал особым изяществом, даже когда сверкал позолотой на ярком солнце. Почему-то было заметно, что под сусальным золотом скрываются гнилые доски. Ночью же производил впечатление сарая с окнами. Пелымский «дворец» Миниха и то выглядел внушительнее.

Часовые здесь еще служили на совесть. То есть, не спали, а прохаживались да перекликивались. Лепота! Почти как в армии у Румянцева. Но вверх не смотрели.

Вот тут Баглиру и пригодились когти на ногах. Дворец-то был деревянный. Поэтому он просто ходил по стене и заглядывал через узорчатые решетки в те окна, в которых света не было.

В этом окне свет был. Очень слабый. И побивался он из-под одеяла, укрывающего пустую постель, преизрядно сползая при этом на пол. Баглир вспомнил себя в детстве, и, постаравшись придать перепачканной физиономии возможно более добродушный вид, тихонько постучал в окно. Сперва тихонько, потом и погромче.

Свет потух. Потом зашевелилось одеяло, и из-под него вылез мальчишка лет шести в ночной рубашке. Баглир снова постучал. Мальчик повернулся к окну.

— Не пугайся, — сказал Баглир, — не пугайся... Ты Павел? Цесаревич?

Мальчик кивнул. Даже в темноте было видно — ему очень хочется заорать и спрятаться под одеяло. Но и кошмар тоже хочется посмотреть.

— Тогда слушайте, ваше высочество. И не бойтесь меня — я русский офицер. Только лицо сажей вымазал. Для ночной незаметности.

— А в перьях зачем вывалялся?

— А они у меня свои. Я князь Тембенчинский, про меня много слухов ходило...

— Мне Никита Иваныч про тебя рассказывал! — Павел был рад, что чудище превратилось в кого-то известного и не очень страшного. И тут на месте испуга проступил восторг, — Да вы же лейб-кирасир! Вы же за отца! Я слышал, я слышал! Кирасиры конногвардейцев разбили, воронежцев разбили, потом и самого гетмана Кириллу с целым войском и то — разгромили под Нарвой! Послушайте, господин офицер — заберите меня к отцу. Он добрый, он мне мундир прислал! А Никита Иваныч отобрал и велел в статском ходить. И меня совсем не выпускают из комнаты. И книг не дают.

— А что ты читал под кроватью?

— А со стола у Никиты Иваныча взял. Ну, скучно же!

— И как называется?

— «Гамлет», господина Сумарокова сочинение...

— Готов спорить — Панин не зря ее перечитывал. Злободневно.

— Только батюшку моего не убили. А Гришку Орлова, Полония презренного, убили!

— И хорошо. Извините, ваше высочество, я тут долго висеть не могу. Заметят.

— А вы еще придете?

— И скоро. Завтра, что бы ни произошло, не пугайся. До свидания.

И Баглир одним движением взмыл на крышу, тяжело развернулся и направился к дому Кужелева.

Короткая летняя ночь уже заканчивала свой набег на город. Эскадра облаков, уже подкрашенных рассветом, тянулась на безнадежный бой с Солнцем. Но дело было сделано. Ночная фаза операции завершилась, начиналась работа утренняя!

В Зимнем еще продолжалось вчера.

Граф Сен-Жермен добродушно наставлял гетмана Кирилла, объясняя новую политику. Разумовский внимал.

— Знаменем вашей партии должен стать цесаревич! Упирайте на нарушение его прав императором Петром, на намерение отказать законному наследнику в престолонаследии, на желание арестовать, постричь в монахи, убить, наконец. Причем все одновременно! Воззвания должны быть не столько логически убедительными, сколько пылкими. Толпа — это женщина, причем не слишком умная. А ваша гвардия — это именно толпа. По настроению и уровню организации. Так что — берегите Павла! Он наша последняя надежда на успех. Сентиментальность должна получить объект для жалости — но такой, который не возбудил бы презрения к нашей стороне. Екатерина должна демонстрировать достоинство и силу, но в настоящем невеселом положении нам, как стороне слабейшей, необходимо сочувствие народа! А ребенка и пожалеть не грех...

Мимо них, незамеченным, несмотря на вежливый поклон, проскользнул гвардии майор Вадковский. Во дворце он был совершенно своим, привычно бегающим по мелким практическим делам соратником второго сорта. То, что этим утром он вел собственную игру, на лице у него написано не было. Зато на Вадковском был уставный прусский плащ, мало того, что не по погоде, так еще и не по политике!

Так комендант, улыбаясь, ручкаясь и кланяясь знакомым, бочком, бочком пробрался к Панину. Тот ранней птахой не был, однако уже проснулся. А может, еще и не ложился. Пил кофий. Притворив дверь, Вадковский уставил ему шпагу в брюхо:

— Жить хочешь? Тогда веди...

Закричать Никита Иванович не посмел.

Великого князя Павла содержали не разберешь как — то ли под арестом, то ли под охраной. Поэтому Никита Иванович и ночевал в Зимнем — боялся, как бы чего не случилось. Вот и дождался. Надежда была на караулы — но утреннюю смену во дворец Вадковский подбирал сам, из своих семеновцев.

— Великий князь в опасности, — говорил им их майор, и солдаты, оставляя посты, с интересом шли за ним. У самой комнаты наследника Панин остановился.

— Ну? — спросил его Вадковский.

— Уберите шпагу, — попросил Никита Иванович, — не надо зря его пугать. Вы ведь ничего не?.. — он вдруг со страшным подозрением взглянул на майора.

— За его высочество я отдам жизнь! — гневно прошипел Вадковский, но шпагу опустил, — Ждите меня здесь, — сказал он солдатам. Не то вон Бирон, говорят, по сей день просыпается среди ночи — в тот самый час, когда подобные вам молодцы вломились в его спальню!

Великий князь не спал. Более того — он оделся самостоятельно. И ждал.

— Я не боюсь, — сообщил он Вадковскому.

— Тогда пошли, — сказал майор и ухватил его на руки.

— Я сам пойду! — возмутился Павел, — Что я, маленький?

— Не маленький, но как я тебя иначе под плащом спрячу?

По коридорам шли спокойно, Вадковского со всех сторон окружали солдаты — для пущей конспирации. Панина тоже загнали в середину, чтобы не сбежал. Уже на парадной лестнице, когда два шага — и под шпорами зазвенит булыжник, коменданта окликнул гетман Разумовский:

— А куда это вы Никиту Ивановича уводите?

— А под арест, — брякнул Вадковский, — приказ Ея Величества.

И — бегом по последним ступенькам. Полу плаща и отнесло в сторону.

Увидев цесаревича на руках коменданта, Разумовский сообразил: измена! А еще до того, как сообразил, кликнул конвой.

Пока гайдуки пытались прорваться через цепочку семеновских солдат, к Вадковскому подоспела карета с лилиями на дверцах. На козлах сидел кирасир в двуликой венецианской маске. Вадковский шагнул в распахнувшуюся дверцу вместе со своей драгоценной ношей, плюхнулся на диванообразное сиденье. Напротив обнаружился поручик-конноартиллерист.

— Чья это карета? — спросил Вадковский.

— Французского посла... Других таких дураков в столице поискать. Не научился еще мундиры наши различать! Я к нему с вечера зашел, представился фельдъегерем и назначил аудиенцию на это утро. А уж вышвырнуть этого индюка из экипажа труда не составило. Зато какие кони, причем — шестерка. Жаль, что эта телега нужна нам всего на пару кварталов! Все, нам пора!

Карета замедлила ход, остановилась.

— Бегом, господа! — торопил Баглир с козел, — Пока местные жители не проснулись! Утро заканчивается! Удачи вам и до вечера!

В последовавший за этим бурным утром день Баглир изрядно повеселился.

Дал обстрелять себя на двух заставах и на одном мосте через Неву, потеряв одну лошадь, пришлось резать упряжь, избавляясь от обузы. После этого — кругами, проулками, — стал прорываться к французскому посольству. И только перебежал прочь от парадной колоннады, как явились гайдуки Разумовского. Обнаружили пустую карету и полезли в посольство.

Само собой — их встретили пулями. Оборону здания возглавил сам посол. Может, де Бретейль был и дурак — но не трус. Гайдуков отбросили от дверей. Они полезли в окна. Мельтешили шпаги и сабли, проклятия чередовались с пистолетными выстрелами. Баглир немедленно поспешил к другим посольствам. «В городе беспорядки... Бьют иноземцев. Французское посольство штурмуют непонятные люди... Комендант города — вот от него бумага — предупреждает вас об опасности и настоятельно рекомендует помочь французам! Части гарнизона подавляют волнения на окраинах и до вечера помощи оказать не смогут...» Англичане тут же забаррикадировались. Пруссаки еще и пару соседних улиц перекрыли. У них в хозяйстве даже пушка нашлась. А австрийцы выделили Баглиру небольшой отряд для помощи союзникам!

Положение французов стало отчаянным: к посольству подошли две полные роты Преображенского полка. И из них одна гренадерская! В окна полетели бомбочки!

Возглавивший штурм фельдмаршал князь Трубецкой немедленно пресек это безобразие, как и всякую стрельбу со стороны русских. Из этого притаившийся за углом с десятком австрийских солдат Баглир решил, что похищение Павла действительно удалось перевалить на де Бретейля! Иначе с чего бы так беречь французов. И вообще лезть в посольство дружественной Екатерине державы.

— Диспозиция будет такой, — объяснил он своему воинству, — как только русская пехота полезет в окна, громко орем «Хох!», выскакиваем, даем залп и делаем ноги к прусскому посольству! Возражения есть?

Возражений не было.

Против всех ожиданий, план, исполняемый австрийцами, удался! Мораль: не диспозиции плохи, а те, кто их пишет, не зная характера ни своей армии, ни чужой!

У пруссаков — каждый дипломат — офицер. Собственно штат был сформирован из бывших пленных! Очень прагматично: не надо тратиться на переезды. Поэтому их посольство было самым защищенным зданием в городе.

Если бы гайдуки не спешились для штурма, Баглира с его отрядом догнали бы и изрубили в капусту. Или что там на Украине предпочитают заквашивать? А на своих двоих, пехота от пехоты — в таком честном удирании австрийским солдатам нет равных!

Баглир, отдуваясь, подскочил к настороженному пруссаку:

— Они уже близко!

Маленькая пушечка плюнула картечью.

Преследователей как языком слизнуло!

Баглир между тем собрал свою команду.

— Что, запыхались? Повторим? Ну, как хотите...

Он вытащил здоровенную луковицу карманных часов. День шел к концу. Быстро, слишком быстро! Пора и к Кужелеву.

И вот Баглир ввалился в знакомый домик, где скучали его соратники. Великий князь Павел не скучал, а перебирал запасы кужелевского холодного оружия.

— Все, кажется, хорошо, — сообщил он им, — осталось дождаться хотя бы сумерек. А как ваши дела?

— Все по плану, — сообщил Вадковский, — как я задумал.

Когда синева за окном сгустилась дочерна, Баглир со товарищи вышли во двор — и обомлели. Домишко был окружен сумрачным каре гвардейцев. Преображенцы, семеновцы, измайловцы — сливались в темноте мундирами.

— Это плохо? — спросил Павел у Баглира.

— Угу. Пошли в дом.

Но возле двери уже стоял невысокий горделивый человек, лучащийся озорной веселостью.

— Не торопитесь, господа... В сущности — куда нам торопиться? А разговор — дело невредное. В противном случае с вами будут говорить вот эти декорации, — он обвел рукой ряды солдат. И не расстраивайтесь особо. План ваш был хорош, и если бы не я...

— А кто вы? — поинтересовался Вадковский.

— Здесь меня знают как графа Сен-Жермена. Это имя настоящее, хоть и не родное, пожалованное, но я к нему уже привык. А вы — князь Тембенчинский?

Баглир согласно поклонился.

— Вы слишком приметны, князь — и это главная ошибка вашего руководства. Вас узнали — а я всего лишь проверил жилища ваших друзей. Но я могу понять императора Петра. Ваш стиль действий достоин восторга.

— У его величества были и другие соображения, — улыбнулся Баглир. Сен-Жермен благополучно выдержал это зрелище, и ответил на его улыбку своей — не менее лучезарной.

— Без боя вы сдаться не настроены? Я готов вам гарантировать жизнь — и свободу где-нибудь за пределами этой страны.

Баглир оглянулся. Кужелев неблагородно сплюнул на землю. Вадковский отрицательно покачал головой. Павел прижался к грозному кирасиру и тоже отрицательно качал головой!

— Его высочество говорит: нет.

— Я предполагал что-то в этом духе! А как вам понравится поединок? Видите ли, серьезная битва может подвергнуть опасности жизнь цесаревича. Поскольку будет изобиловать разного рода случаями и возможностями. Скажу честно — против меня у любого из вас шансов немного, но и втроем против трех полков — тоже.

— Вчетвером, — поправил Сен-Жермена Павел.

— Все равно. А так — шанс. И обещаю — независимо от исхода поединка господа Кужелев и Вадковский будут просто выдворены с контролируемых нами территорий. А цесаревич Павел пойдет с тем из нас, кто одержит верх.

— А вы его самого спросили? Ваше высочество, вас устроит такой вариант?

Павел серьезно задумался.

— Да, — наконец сказал он Сен-Жермену, — эти господа хорошие. Я не хочу, чтобы их убили.

— Тогда приступим.

Сен-Жермен отошел в сторону и обнажил свою черную шпагу. Лунной дорожкой блеснул ятаган Баглира. Вот тут Сен-Жермену стало не до изящных поз. Ятаган Баглира был сразу везде и нигде, превратившись в размытое облако, да и сам фехтовальщик напоминал дерущуюся с коброй мангусту — на миг сгущался из вечернего воздуха, чтобы провести удар, и сразу оказывался в другом месте. Но Сен-Жермен оставался целехонек, а невидимое в ночи лезвие его шпаги описывало замысловатые фигуры в местах, где Баглир и его ятаган сгущались особенно часто.

Бой мог бы продолжаться дольше. Но над городом вдруг встало огневое зарево, и лихорадочных звон пожарных колоколов что-то нарушил в Баглировой манере. Черная шпага Сен-Жермена оказалась слишком близко, пришлось парировать. И вот клинки скрестились — и с хрустальным звоном ятаган переломился посередине.

Сен-Жермен опустил оружие. Баглир немедленно подобрал обломок ятагана и спрятал в ножны.

— Я могу рассчитывать на ваше слово? — спросил он.

— Конечно, — сказал Сен-Жермен, — вашим друзьям ничего не угрожает. Кстати, вы меня чуть было не достали. Это и есть та способность, из-за которой вас предпочли менее заметным агентам?

— Нет, граф. Павел, хватайся за меня!

Черно-желтые крылья поднялись у Баглира за плечами. Он сразу стал плоским и каким-то чуждым. Лоск человекообразия от него отлетел, как плащ, торопливо сброшенный влипшим в историю фехтовальщиком. Простой прием тимматского рукопашного боя — строенный удар крыльями по ушам. А крылья у Баглира были куда сильнее и длиннее рук. И длиннее руки Сен-Жермена со шпагой. Короткая немая сцена — безумие мира свело мозги и пальцы на курках гвардейцев. А графу не до того. Сознания, правда, не потерял — уши не те, человеческие, махонькие, да и перья снижают эффективность удара. И успел ткнуть, клинок прошел крыло насквозь, повернулся, послушный привычной к ужесточнению ран руке...

Два удара поставленных ребром крыльев о воздух — и Баглир уже над крышами перешел в горизонтальный полет. Взлет без разбега — признак хорошего планера, способного встать на попа и помахать крыльями. Альбатросы, например, по суше ходить практически не умеют, не то, что бегать. Однако взлетают. Одиночные выстрелы — что толку, из гладкоствольных-то мушкетов? Крики пресекающего напрасный огонь Сен-Жермена. Быстро очухался. И резкая боль в правом крыле. И стекающая по перьям теплая кровь — своя, собственная. Или?

— Павел, ты цел?

— Цел. А ты что, ангел?

— Нет. Просто хороший офицер, если надо, может все.

Пришлось переходить в планирующий полет. Кровотечение ослабло. Зато земля стала приближаться. Непривычно быстро.

— Вы не боитесь, ваше высочество?

— Самую чуточку. Они вас подстрелили?

— Подкололи. Самую чуточку. Я теперь крыльями махать не могу. Иначе кровь течет.

— И мы упадем?

— Не угадали. Тут рядом берег, а там, где берег, всегда есть такая штука, как восходящие воздушные потоки. Сейчас я один из них поймаю. Ну, как?

Ответом был восторженный вопль. Поток оказался похож на ветер, только дул снизу вверх. И этим ветром Баглира подхватило и понесло все выше и выше. Внизу открывалась бескрайняя картина спящего ночного моря. Баглиру хотелось спуститься к этой ленивой зыби, дышать ее соленым духом, но — надо было беречь высоту.

И вдруг среди этого мертвенного великолепия показалась линия огней. Баглир повернул к ним. Скоро одиночные огни распались каждый на два. Потом над с огнями обрисовались смутные контуры парусов, а под ними — темные силуэты палуб и надстроек.

Балтийский флот шел к Петербургу.

Баглир спикировал на кормовой балкон большого корабля в середине линии, с которого ему махали руками две человеческие фигурки, осторожно поставил цесаревича на ноги, и собрался упасть.

Сделать этого ему не дали. И, конечно, не император Петр, который просто сделал шаг в сторону — чтобы тело верного соратника его миновало и упало на палубу. Подхватила его графиня Воронцова, обнаружила рану на крыле и потащила перевязывать. Вскинутый на ее декольтированное плечо Баглир успел подумать про коня на скаку и позволил себе потерять сознание.

Очнулся Баглир от мягкого, но солидного потряхивания, будто рядом слоны наперегонки гонялись. В ушах сквозь вату били барабаны, отбивающие странный великанский танец. А потом услышал знакомые команды: «Пали!», «Орудия пробанить!»...

Через распахнутые окна — не называть же иллюминаторами косоугольные витражные конструкции — в адмиральский салон доносился едкий запах пороха, бодрящий — куда там кофию — любое нормальное существо мужеска пола. А рядом, в огромном кресле, возле испещренного белыми пятнами глобуса, сидела его невеста-лаинка.

— Виа! — обрадованно вскрикнул Баглир, попытался встать — в голове шумело, ныло плотно перевязанное крыло. Виа потрепала его по здоровому крылу.

— Лежи, герой, — сказала она ему, — А попробуешь встать, сразу ляжешь. Дырка-то у тебя в полувершке от легкого.

И показала твердый кулачок. Хорошо, что не когти...

— Но я не столь уж плох, — хорохорился немного присмиревший Баглир, — и должен же я посмотреть на результат своих усилий?

— А смотреть-то не на что. Это ведь уже салют. Боев никаких и не было. При пожаре во дворце погибли почти все заговорщики, и гетман, и сама императрица... Остальные сдались на милость. Просто меч судьбы... Тимматцев бы так пожгло!

Баглир замолчал. План поджога деревянного Зимнего они составили вместе с Кужелевым. Семь офицеров, подобранных Вадковским, подожгли трухлявое здание, высушенное двумя безоблачными неделями летнего зноя. Причем так, что выбраться было никак нельзя, а перекрытия рухнули спустя считанные минуты после начала пожара. Кужелев не только в орудиях разбирался. И, наконец, заместитель Вадковского руководил тушением обреченного здания. Интересно, кого он, вместо того, чтобы спасать, запихнул поглубже?

Вот она, его первая бескровная победа. И никто о ней не узнает. Точно, как сказано в лаинских книгах — истинные победы не приносят славы. Так же, как никто не узнал бы о грандиозной победе, которую могла одержать крохотная Дания над могучей Россией, благодаря тому, что назначила главнокомандующим на эту безнадежную кампанию не признанного полководца-солдафона, а блестящего авантюриста графа Сен-Жермена. А ведь он чуть-чуть не выиграл!

И еще отнюдь не проиграл. Во всяком случае Баглир предвкушал новую встречу — на бастионах Копенгагена.

Датская агрессия была отражена. Можно было думать о наступлении. Только сначала — подлечиться и отдохнуть. И жениться на единственной и неповторимой Виа Рес Дуэ. Другой-то точно нет. А героя должен кто-то ждать. Иначе для чего совершать подвиги?