Фельдъегерь... Некоторые люди просто-напросто созданы для такой работы. Непоседы, у которых есть один аллюр — галоп! Существа, сущность жизни которых в езде, неважно куда, неважно зачем — но езде быстрой и невзирающей на препятствия. Поскольку в России препятствия всегда найдутся. Не столько разбойники с кистенями — хотя хватает и таких, а у иных и пушки на вооружении имеются — сколько начальники станций, уверяющие, что свежих лошадей нет. А еще отваливающиеся как раз посередине межстанционного перегона колеса у трехжильной казенной кибитки, средства передвижения неудобного, зато крепкого, и рядом никакой деревеньки с кузницей! А волки? И нет массивных многоствольных пистолей, которые можно извлечь из кармана при дверце кареты, установить в разбитое окошко и выбивать серых по одному. Потому как это — роскошь для богатых бездельников или ну очень важных персон, вроде фельдмаршалов, и нет у фельдъегерской кибитки никаких дверок вообще, зато запряжена тройка, как генералу, и возница из тех, что душу из седока вытрясут, а доставят к любому безумному сроку. А потом на пути появляется придорожный трактир — где же ему и не располагаться, как не на тракте? — и возчик вдруг заместо дюжины стаканов горячего чаю изваливает выкушать штоф-другой, и приходится его устраивать в кибитке, а самому лезть на козлы. И, летя к цели сквозь распутицу — погоду, сквозь снег, дождь, сквозной ветер — мечтать о битии виноватой похмельной морды!

Зато какие чувства охватывают сердце, когда на заставе, вместо докучливо-въедливой проверки, кто ты и что — мгновенное отдание чести, и тоскливый провожающий взгляд прикованного к единому скучному месту стражника или ополченца, будь он и на три чина выше в табели! А иногда — пусть и без взятия на караул, но — размыкающиеся штыки постовых, и распахивающиеся сами собой двери дворца — которого? В Питере много, — и звон! — не шпор — паркета, и ноги сами несут вперед упоительным церемониальным шагом, и вот — кабинет. И из кресла навстречу поднимается нескладный брюхатенький человек, ему не положено, но — любопытно, и у него нет сил ждать еще секунду. И Император Всероссийский, и длиннейшая прочая сам хватает и рвет пакет с донесением, а собственные слова гремят благовестом:

— Виктория, государь! Генерал Захар Чернышев сообщает: Прага наша, дальше будет Вена!

И государь Петр Федорович Третий, шмякнув пакет о стол, хватает и обнимает посланца, будто тот и выиграл это самое сражение. И будет чин, и будет орден. А главное — будет новая дорога, новые заставы, новые разбойники, и взятые за грудки станционные начальники, будет и лихорадка, и в другой раз уже и самого фельдъегеря, вместе с пакетом метнут к стопам государя, потому как и в бреду он пакета не отдаст. И будет отставка с дополнительным чином, и правом ношения мундира, будут выть тоскливою болью даже и в тепле кости, поминая былую стужу. Будут уходить с кашлем легкие, и из девиц ни одна не составит счастье. Потому как ни особой карьеры, ни пенсии не выслужил. Потому как дом в крохотном поместье во время известного мятежа Екатерины сожжен дорвавшимися до воли смердами, и самому там жить невозможно, а управляющий — вор, и доход от аренды кладет в тот же карман, куда и жалованье. И остается сыренькая квартира в Петербурге. Тоска, убивающая вернее чахотки, которую нельзя развеять даже писанием мемуаров. Потому что вся радость жизни свелась к мгновению. К единому выдоху: «Виктория!».

Вот до каких гадостей можно домечтаться. А почему? А потому как свойственно русскому человеку любоваться своими невзгодами. Причем настоящие невзгоды, понятно, особенной сладости не приносят. Неприятности, они и на Руси неприятности. А вот мерзость иллюзорная, воображаемая — самое то, чтобы повыть над собой, любимым, а потом прожить жизнь счастливо и правильно. Потому как все дурные варианты уже исчислены, взвешены, и предусмотрены. И остается только с радостью принимать удивительные подарки, которыми судьба иногда засыпает вместо них.

Взять хоть бы одного такого посланца — подпоручика смоленского полка Мировича. Поместья у родни отобраны за самостийный мятеж, за нежелание принять над вельможными шеями гетмана-свинопаса Разумовского. Сам — выгнан из шляхетного корпуса, за набитие морды начальника училища, князя и генерала. Отправлен на войну рядовым. На кровавую на Семилетнюю. И тут черная полоса кончилась!

В сражениях с Фридрихом полки, бывало, одними пушками сносило целиком, гаубичные бомбы вырывали из плотных рядов сразу по роте другой. А были и пули, были и штыки, и сабли знаменитых черных гусар... Цорндорф! И Мирович шагает по болоту, чтобы зайти во фланг Фридриху, рядом тонут, но он, перепачканный, прорывается к королевской палатке. Хоть и не пленил старого Фрица, но попал на глаза генералу. И — снова офицер. А потом — Кунерсдорф! Полк выбит на две трети. Мирович отправляется в лазарет, обзаведясь алой ленточкой в петлице. А потом с улочек Берлина несется к проспектам Петербурга.

И заканчивается удача.

Мирович рвется назад, к ратной карьере — но ответ пишут полгода. Он прожился, жалованье должен был получать в полку, а полк где-то не то под Дрезденом, не то под Бреслау. А что зарабатывал стихами, живописью и архитектурой, терял в карты. Уж больно хотелось неделю — другую пожить не впроголодь! Но не везло. Или все шулера попадались. Хотя играл с сержантами гвардии. Офицеры гвардии были для него слишком богатыми партнерами. С чего им играть по копейке?

Про переворот вовремя не услышал. Ходил, раззявя рот, среди обывателей, пока другие хватали фортуну за чуб. А колесо-то возьми и провернись. И вот блистательные гвардейцы на каторге или в рядовых. И Мирович взят под стражу за фамилию. Мол, был мятеж, куда ж без него? И вводят на допрос. А в следователях — не люди.

Он потом уверял, что не испугался даже. Забыл от изумления. Потому и говорил складно. И был оправдан. И был взят в те самые лейб-кирасиры, которые стали самая гвардия и самая опора власти.

И вот теперь Мирович не шел — ехал на службу, пусть и не в карете, а на собственном слоноподобном, мохноногом коне белоснежной кирасирской масти. Замшевый колет, тончайшей кожи перчатки, тяжеленные сапоги с раструбом. Длинные волосы наконец-то не в накрахмаленной косе, а — черным кудрявым хвостом опахивают прогретую милосердным утренним солнцем спину. Особая привилегия аналитического отдела штаба лейб-гвардии кирасирского полка! Вот так всегда и мечтал прокатиться по Невскому, от самого Адмиралтейства и до Дома-на-Фонтанке.

То есть, говоря по старому, до Аничкова дворца. Который, как и сам Мирович, представлял собой образчик разительной перемены, случившейся вдруг с Россией в первых числах июля 1762 года. Казалось, страна застыла в изумлении, как камень, закаченный на вершину горы неугомонным каторжником Сизифом. Застыла, как полуденная тень, растягивая удивительное мгновение выбора: куда катиться-то?

Перемены пронеслись по стране, как верховой пожар, в котором ярко вспыхивали сосновые шапки узаконений, обугливались толстые стволы традиций, задыхались в едком дыму организации. Отовсюду выглядывали осторожные молодые ростки. Многие из них тянулись от живых корней обугленных древ или от древних трухлявых пней. Кое-что занес свежий западный ветер из-за кордонов. Но вверх, к своему кусочку солнца рвались и другие, дивные, невиданные прежде растения-мутанты. Абсолютное новое, которое без такого пожара не имело ни малого шанса пробиться к небу, удушенное может и менее совершенными, но более укорененными соперниками. Химеры ловили свой редкий шанс!

И когда обитавший в Аничковом дворце князь Разумовский исчез, в не успевшее опустеть здание немедленно поселилось одно такое хрупкое чудовище, как рак-отшельник в чужую раковину. За считанные дни его облик разительно изменился. Боковой фасад, что выходит на Невский проспект, украсился вываленными из верхних окон полотнищами флагов: национальным, сине-бело-красным и гербовым, черно-желто-белым. На месте очаровательного сада искорчеванную землю мостили обтесанными булыжниками, превращая в плац.

Под портиком застыли изваяниями милитаризма часовые в ярких кирасах и шлемах с конскими хвостами. Вооружены эти грозные стражи были короткими драгунскими ружьями — но с неположенными драгунам штыками. Сновали туда-сюда кареты без окон. У многих окна некогда были — но стекло оказалось замазано черной краской. А когда останавливались, от косяков врат парадного хода до дверцы кареты возникала стена из панцирных спин.

У главного фасада, что выходит ступенями парадной лестницы к Фонтанке, обосновались, вместо венецианского вида роскошных гондол, несколько шлюпок-шестерок самого обычного вида и два парусных катера. Чуть поодаль пристроился кеч, кораблик хотя не комфортабельный, зато быстрый, и, несмотря на крохотный размер, вполне мореходный.

Называть и впредь это грозное сооружение дворцом горожане уже не могли. Поэтому Аничков дворец в несколько дней сменил имя, превратившись, сперва в речах питерцев, а там и в официальных бумагах в Дом-на-Фонтанке.

Внутри, вместо анфилад смежных покоев появились в меру узкие коридоры и тесные кабинеты-пеналы, причудливо соединенные дверями между собой. И никакой обивки: синяя краска, правда, яркая. Сначала было покрасили свинцовыми белилами, так шеф отдела, князь Тембенчинский, тот самый нечеловек, составивший Мировичу протекцию, велел все смыть. И даже порывался арестовать поставщика краски, обвиняя во вредительстве и покушении на здоровье его кирасир. И уверял всех, что свинец — это вредно.

Пока нашли краситель, не содержащий ни свинца, ни меди, ни мышьяку, неделю работали в самых неэстетических условиях. И ничего. Зато теперь и красиво и здорово. И синий цвет вообще благоприятствует глазу, замечательно смотрясь вместе с золотистым паркетом.

Зато, как только Мирович ступил под своды, под нос ему сунули шапку.

— Тяни.

— Чего тяни? — спросил он, засовывая руку внутрь. Все-таки очень резвый народец собрался в этих свежеокрашенных стенах. Вот и эти: двое офицеров, унтер-канцелярист. Всех нарочно интригуют, и очень этой потехой довольны. Физиономии просто расплываются.

— Судьбу. Кому на войну идти, кому тут оставаться. Приказ самого Михаила Петровича. Извольте, ознакомьтесь.

Ага, при адъютанте, Тембенчинский у нас «сам». А за глаза да при своих?

Судьба выпала в виде картонного квадратика с надписью: «Поход». Писарь немедленно занес в журнал: «подпоручик Мирович убывает в действующую армию». И протянул перышко — руку приложить.

Пока же Мирович водил рукой, ему по свойски сообщили, что «сам» тоже едет. А «хозяйство» — то есть отдел — оставляет на жену. Тем более, что она куда способнее в регулярной работе.

Мирович неопределенно хмыкнул, услышав столь точную цитату из княгини Тембенчинской. На его взгляд, шеф аналитического отдела попросту обладал специфической и типично русской формой лени, когда любое, сколь угодно интересное занятие приедалось на первом же повторе. За этим следовала зевотная скука, рассредоточение внимания — и та самая неспособность. Вот и пришлось ему использовать один из незаполненных, но подписанных офицерских патентов, которыми император Петр снабдил его во время отвоевания столицы у мятежников, произведя собственную невесту в поручики лейб-гвардии. За прошедший месяц она стала из невесты — женой, а из поручика — штаб-ротмистром.

Вообще, Михайло Петрович настолько соответствовал лубочному национальному характеру, что его инородная внешность забывалась на втором часу знакомства. И никто не обращал внимания ни на перья, ни на острые, слегка отогнутые назад зубы, ни на гладкие пальцы без ногтей. Зато с когтями внутри розовых мягких подушечек.

Прочее было скрыто под мундиром, шароварами и сапогами.

Поэтому и воспринимали князя довольно легко. Поахав и поизумлявшись, заносили в ту же категорию, куда у белых людей попадали все прочие. «Туземец. Говорят, из Сибири? Ну и ладно. Завел же себе Петр Первый арапа-крестника. А Третий — тунгуса. А что, тунгусы не в перьях? Разве?»

И если потом и выясняются дополнительные уродства и несоответствия стандарту высшей белой расы, их принимают именно как небольшие отклонения.

А вот Василию Мировичу довелось впервые увидеть князя Тембенчинского совсем другим. Плоским, с грудью, словно вдавленной внутрь. И неловко отставившим вбок выпущенное через прорезь в боку мундира крыло. На крыле красовалась окровавленная повязка. Морда в перьях, словно рисунок углем и охрой на белой рисовой бумаге. Зверь. Зверь произносил слова, но они оставались пустыми звуками. Пока Василий не рассмотрел в пронзительных круглых глазах без белков душу и рассудок.

Но шефу все же пришлось кое-что рассказать.

Итак, Василий Мирович хмыкнул, отдал перо внутренне сияющему корнету — пусть радуется, вершитель судеб. Поднялся по лестнице. Рука в замшевой перчатке элегантно скользила по перилам, ощущая тот вид гладкости, который рождается не из липкого лака, а из дружеских поглаживаний десятков рук. Все равно, что пожать руку всему отделу.

Смирный паркет не посмел скрипеть под сапожищами. Мягкий поворот бронзовой ручки на дубовой двери. Мягкое кресло, девственно пустой стол. И еще дверь — в кабинет начальника. Не ко времени ты отвык от бивачной жизни, Вася... А вот и шеф. Знакомый стол, убранный зеленым сукном. То ли игорным, то ли тем, под которым долгий ящик, в который кладут неприятные дела. На столе — каска, такая же, как у адъютанта под локтем. Только конский хвост белый.

— Доброго утра, эччеленца.

Вот так. Здесь уставное титулование не принято. А уже установилось своеобычное. Фронт фронтом, но мы уже не армейская скотинка.

— Здорово, Василий. Что выпало?

— «Поход».

— Что ж, Виа не повезло. Придется ей без порученца мучиться. Ты ж у нас один на двоих.

Виа Рес Дуэ — это Валентина Ивановна Тембенчинская до крещения и замужества. А шефа, Мирович знал, звали Баглир ап Аменго. Но уверен не был. Так легло на слух. Потому как его прежнее имя в бумагах не встречаются. И если князь всегда называл жену Виа, то она его непременно величала Михелем.

— Эччеленца, а зачем мы вообще нужны в Голштинии? Без нас кавалерии не соберут? Нет, я не трус, и орденок — другой на груди будет очень комильфо. Просто в смысле понимания маневра.

Баглир тяжело вздохнул. Встал. Выпростал из спины крылья. Слегка размял их и сложил обратно.

Стало быть, решил Мирович, вопрос не глупый.

— Ответов несколько. И все — правда. Тебе который?

— Все.

— Хорошо. Назову два. Третий ты мне сам скажешь. Ответ для себялюбца: на войне тоже нужны умные люди. Ответ для страдальца за дело: гвардейский мятеж был в известной степени организован из-за границы, и именно из Дании. Граф Сен-Жермен, их командующий, был тогда в Петербурге. И именно он сделал мне ту дырку... до сих пор болит. И надо бы сыграть на чужой земле ответную партию. Ну, а третий?

— Третий? А чтобы мы не расслаблялись! — весело ляпнул Мирович.

И впервые за долгий месяц знакомства увидел на лице шефа удивление.

— Неужели угадал?

А теперь еще и разочарование.

— А, так ты шутил. А я уже испугался, умный малый, подсиживать меня будет. Но — угадал. Именно. Чтобы не превратиться в прежнюю гвардию, надо и грязь помесить копытами, и сухарика черствого в походе погрызть, и кровушку пролить. Я бы всех отправил. Но — мы тут очень нужны. А значит, пойдет половина. С нижними чинами как раз эскадрон.

И какой!

Баглир, от которого несвычные лошади шарахались, как от волка, заразился от знакомцев-конноартиллеристов и стал страстным лошадником. А потому своих подчиненных, набранных с бору по сосенке, заставлял совершенствоваться в верховой езде, фехтовании и прочих кавалерийских навыках. Причем учебой руководил штаб-ротмистр Комарович, как раз из конной артиллерии и переведенный. Ради того, чтобы на практике воплотить теорию о том, что лошадь — друг и боевой товарищ. А потому ее нельзя не только шпорами колоть, но и уздечкой мордовать. А по уму так и без плетки обойтись можно. В пример всегда ставил монголо-татар. Конный лучник ни уздой, ни плетью не сработает — руки заняты. Шпор у них также не видали. Зато русских разгромили как никто ни до, ни после. Так что начал Комарович наново переучивать даже лучших кавалеристов.

И кое-что уже начало получаться. Во всяком случае, по Невскому Мирович ехал уже без шпор. Уздечка на всякий случай была — но он ею не пользовался. И ничего, добрался до присутствия.

Но — у всех были и другие заботы.

Например, передать дела Виа. На словах-то Тембенчинский это уже сделал.

— А теперь, — сказал, — друг мой, берите-ка вот эти папки. Еще и еще. Вот и вот. Этого хватит. Нет, всю картотеку я вас перетаскивать не заставлю, не беспокойтесь...

А вся картотека все равно была не у него в кабинете. А в просторном зале этажом выше.

В коридор Мировичу выходить не пришлось, только отворить дверцу — и сделать шаг в соседний кабинет. Совершенно такой же. Только бумаги на столе сложены в стопки, а не разметаны, будто опали хлопьями с потолка, и придавлены кирасирской каской. И перья у сидящей за столом Виа белые и алые. Ну и галунов на рукавах поменьше.

— Доброго вам утра, иллюстра.

— И вам, поручик. «Поход»?

— Так, иллюстра.

— Повезло... А я даже не тянула.

— Почему?

— Михаил не позволил. И был совершенно прав. Хотите загадку? Я уже не один человек. И еще не два. А полтора.

Так Мировичу еще никто о беременности не сообщал. Впрочем, у него и не было не то, что жены — настолько постоянной подружки, чтобы такое сообщение стало интересным. Слегка обалдел, как и положено.

— Поздравляю, иллюстра! На крестины пригласите?

Нагло. Но хороший адъютант — не чужой человек. А в свет входят прецедентами. На крестинах же у Тембенчинских могут быть и Миних, и Румянцев, и даже император. Такая вот смесь расчета и искренности. Виа улыбнулась. Мальчик слишком заботится о карьере?

— Это будет года через три! А до тех пор я тебя еще загонять успею, в пехоту переведешься.

Мирович виновато пожал плечами.

— Целых три года... Это ж какой богатырь будет?!

— Такой же, как я и Михаил.

Полупоклон. Шаг назад. И что же увидел Мирович? Опаньки!

Шефа, стоящего навытяжку, и чеканящего официальные фразы доклада. А перед ним...

И сам вытянулся в струнку перед государем. Даже глаза от усердия выпучил.

— Расслабьтесь, господа. Михель, есть разговор.

— Вы свободны, поручик.

Мирович исчез — в собственную дверь, на свое место в приемную. Присел на краешек кресла. И стал ждать вызова.

А вот Петру стулья и кресла чем-то не угодили. Поэтому он прислонился к стене.

— Даже не знаю, с чего и начать, — заявил он, — дело очень запутанное. Настоящий Гордиев узел. А я рубить не хочу!

— Начните с конца, — посоветовал Баглир.

— Почему с конца?

— Быстрее получится, государь. Правда, скучнее.

— Черт с ней, со скукой! — Петр, по своему обыкновению, не выдержал и стал бегать по кабинету. И натыкаться на стены. Просто потому, что бегал он быстро, а дополнительно округлившийся во время коронационных пиршеств живот не позволял быстро затормозить, — Два императора в одной стране — это как?

— Иоанн Антонович! — догадался Баглир, — Вы вспомнили про нашу Железную маску, государь.

— Э, ты сам хотел с конца... Так вот: спасибо. Твой топтун с арбалетом меня спас. Чуть-чуть не прирезали...

Сквозь рубленый рассказ Петра Баглир рассмотрел такую картину: император, на радостях от одержанной победы, решил, что все теперь хорошо. И решил погулять по городу без охраны, в компании одного генерал-адъютанта Гудовича. Все было душевно. Люди на улицах кланялись, царь пил пиво в разных заведениях. Наконец, в самом радужном настроении, решил все-таки идти домой в Зимний. По дороге к нему подошел, кланяясь на каждом шаге, какой-то невзрачный человечек в плаще, что совершенно не вязалось с ясной погодой, вынул бумажку с прошением. Гудович хотел было перехватить, но Петр взял бумагу сам — и тут проситель завалился на спину — изо лба у него торчал арбалетный болт. Зато в спрятанной до того под плащом руке убитого был кинжал.

— Знаю, — сообщил Баглир, — мне уже доложили, ваше величество.

— Опять?

— Простите, государь. Я еще не привык.

Петр кивнул. Идея отменить титул величества, заменив его нормальным словом «государь», посетила его уже давно — и была воплощена в одном из недавних указов. А появилась она потому, что императору надоело быть существом среднего рода. «Его величество ушло, пришло, дошло...» — склонял он так и этак, и возмущался: «Мужчина я или нет? Кто придумал это глупое величество? Если же говорить по-французски, то там „величество“ и вовсе женского рода, как у нас „слава“ или „честь“. Ну, французские Карлы и Луи, положим, обабились, но почему МЫ обязаны терпеть эту дурь?»

— Суть в том, — сказал Петр, — что я боюсь. Теперь у меня много врагов. И я буду беречься. Потому что хочу жить. Но государство, в котором правитель прячется от своего народа — на мой взгляд, дерьмо.

Баглир почесал крылом в затылке.

— От всего не убережешься, — философски заметил он, — могут и из арбалета подстрелить, и из нарезной фузеи. Могут бомбу под карету приспособить. Разве только закрыться в крепости и не выходить. И то, подкоп могут сделать.

— Именно! — воскликнул Петр, — поэтому я и хочу тебя спросить: два императора, это вообще возможно? Один плохой. Другой хороший. Один сидит в крепости и бережется. И правит. Другой ходит по городу. Танцует на балах. В соборах молится. Ну и так далее...

— Не пойдет, — сообщил Баглир, — начнутся заговоры в пользу «хорошего». У вас уже была такая «хорошая» жена. Понравилось? Или не слишком?

— Значит, все это дурь.

Петр пригорюнился, подошел к окну и печально уставился на плавающие по Фонтанке лодки.

— Не совсем дурь. У римлян же было двое консулов, у спартанцев десятеро царей. И жили. Вопрос, как организовать. И главное тут — равенство сил и непересечение интересов. Византийские же цари уживались как-то с патриархами? А почему? Одним — кесарево, другим — богово. Но — вы действительно этого хотите?

— Да, — Петр ухватил Баглира за руки, сжал до боли.

Горячность императора Баглира удивила.

— Но почему?

— Не знаю. Но чувствую, что это будет правильно. Хотя бы потому, что сам едва не разделил его участь. И сделать это надо сейчас же. Пока князь-кесарь или Миних не устроили ему несчастный случай.

— Ну, Миних не такой уж жестокий человек, государь. Временами он романтичен и сентиментален в степени, просто невозможной для человека с инженерным образованием. Меня, озверевшего, нагого и босого изгнанника из другого мира, обогрел, пристроил к службе, да и теперь не оставляет добрыми советами...

— Ты был ему интересен, полезен и симпатичен, — заметил Петр, — а Ивана он видел разве младенцем. Зато знает об исходящей от несчастного узника опасности. А вот я видел. В Шлиссельбурге. И, черт побери, этот парень мне нравится. Все слухи о слюнявом идиоте — тетушкина пропаганда. Орел! Главное — гордый. С младенчества в тюрьме — спину не гнет. Меня — узнал. Я думал, будет лобызание башмаков. Нет, вел себя достойно. И силен, силен-то как! Табурет в потолок запустил — так тот не на куски, в щепу разлетелся.

— Трухлявый, наверное.

— Тюрьма — не дворец. Однако газеты ему носят, книги стоят. Все больше жития — и тому подобное. Не силен я в теологии. Но — на церковнославянском и греческом читает свободно. Привези его сюда, хорошо? И будем решать. Тогда и у Румянцева рука не поднимется. И Миних про старую присягу вспомнит.

— Сюда — это ко мне?

— Нет. У меня завтра вечером маскарад. Последний перед войной. Все будут. Привезешь Ивана под маской, мы с великими людьми отойдем в сторонку и займемся делом. А ты будешь танцевать. Когда балами манкирует какой-то ротмистр, это его дело. А когда начальник аналитического отдела — значит, в государстве нелады. И не спорь, это приказ.

— Будет исполнено, государь.

— То-то. Ну, завтра свидимся.

Император деревянно махнул рукой и вышел. За дверью лязгнули шпорами телохранители.

Баглир потянулся за шнурком и позвонил.

Мирович возник немедленно, как черт из табакерки. И принял распоряжения. Изготовить завтра с утра взвод особо надежных людей во главе со штаб-ротмистром Комаровичем. И немедленно доставить в присутствие придворного танцмейстера месье Пика.

Спустя полчаса француз, не столько перепуганный, сколько ошарашенный, сидел в мягком гостевом кресле напротив Баглира и Виа и вникал в суть проблемы.

Дело было в том, что Баглир танцевал лишь однажды, на неофициальной светской вечеринке. И то удостоился ругательной статьи в газете, о кавалерийском офицере, сбивающемся с такта и наступающем на ноги. И был узнан, хотя и был описан как известный своей экзотической внешностью князь Т. После чего оставил, по совету сурового конноартиллериста Кужелева «бесполезное ногодрыжество» и думать про танцы забыл, сосредоточившись на должностных обязанностях и придворных хитросплетениях.

Танцмейстер удивлялся, возмущался, сочувствовал. Но помочь никак не мог.

— По хорошему, надо сначала освоить менуэт а ля рень. Это создает осанку и совершенно особую, изящную манеру движения. Потом перейти к контрдансам, польскому...

— Послезавтра я ухожу на войну, — прервал его Баглир, — Когда вернусь, непременно запишусь вместе с женой к вам в ученики. Но завтра нам придется проделать хотя бы один танец. Приказ царя, понимаете ли. И я не верю, что вы не знаете ни одной уловки, которая позволила бы нам не слишком опозориться!

Месье Пик задумался.

— Есть одна штука, — сказал он, — но непроверенная и скорее театрального рода. Насколько я понимаю, танцы откроют не менуэтом, а полонезом, этого требует дух момента. Герои, отправляющиеся на войну, навстречу смерти, бурлящая в жилах кровь, маски, небольшое нарушение принятых в свете условностей будет вполне оправданным и трагически прекрасным, создаст необходимый лиризм...

— Это так, но в чем соль? — нетерпеливо поинтересовалась Виа.

— Вы, княгиня, с мужем впечатлительные люди?

— Не слишком. На моей памяти в обмороках не валялись. Хотя бывало всякое.

— Разумеется, княгиня, вы же офицер! Я вовсе не имел в виду слабость нервов, а хотел спросить о другом. Приходилось ли вам переживать чужие чувства? Чувствовать себя в чужих башмаках, в чужой шкуре, смотреть из чужих глаз? Насколько захватывает вас музыка? Зрелища? Речи?

— Умеренно, — сказал Баглир, — но немного есть.

— Больше, чем немного, — уточнила Виа, — чуточку больше...

Танцмейстер довольно потер руки.

— Тогда у вас есть шанс достойно пройти в полонезе.

Баглир вживался в роль все утро, надев костюм, как только тот был готов. Срочность обошлась дороже всего прочего, а прочего ушло немало, одних алмазов на шапке сверкало целое состояние. Баглир подозревал, что обеднел вполовину, вот только отчего-то денег было нисколечко не жалко. Наряд был роскошен и сумрачен. Последнее возникало из темных тонов, тонкой, и тем несколько приглушенной позолоты. Черные соболя, венецианский бархат цвета ночного неба, фиолетовый атлас, золотая парча, красные остроносые сапоги. Лицо, раз отразившись в зеркале в обрамлении такого великолепия, немедленно исполнилось гонора и достойной лихости.

Когда же он увидал Виа — лишился слов, и только и сумел, что поцеловать ей руку. И как-то обыденно проделал при этом маленький спектакль: перебросил алмазоносную конфедератку из руки в руку, пустив при этом Мировичу в глаз солнечного зайчика, отвел левой рукой некстати болтающийся сбоку ятаган. И, низко склонившись, деликатнейше пощекотал жене руку перьями.

Виа в ответ слегка присела. Потом говорила: ноги отказали. Но вышло удивительно изящно.

Шлиссельбург. Он же Орешек. Бывшая пограничная крепость, вдруг оказавшаяся в неглубоком тылу. И разобрать жалко, и содержать дорого.

Пока — содержали. Насыпанные в начале века земляные бастионы одели камнем, подновили возвышающиеся над ними древние башни. Прямоугольная воротная башня — Петровская, самого европейского вида. На Руси, Баглир успел это изучить, входы в крепости делали немного не так. За воротной башней была вторая стена, идущая точнехонько вдоль первой, а поодаль — и вторая воротная башня. Так что, прорвавшись в ворота, неприятель оказывался взят в три огня. Или даже в четыре, если на верху воротной башни еще держались защитники. Так, например, был устроен Ивангород. Как-то его теперь восстановят?

Баглир явился к стенам заслуженной фортеции на пенсии с полусотней кирасир. Черный всадник в мрачной роскоши старинного жупана в окружении беломундирных подчиненных, верхом на белой кобылице Искорке. Этакая передвижная ложка дегтя. С собой у него была пустая карета без окон, тоже черная. Стандартный арестный инвентарь. Встретили кавалькаду уже на мосту.

— Кто идет?

Пароль, отзыв, как положено.

Потом у башни, поручик:

— Что угодно ясновельможному пану?

Спросил, и глазами захлопал. Мол, как это вырвалось? Видать, сказались беглые из под ляхов предки-холопы.

И, наконец, внутри — сам комендант. Полковник Бередников.

— Господин комендант. Дело у нас короткое. Безымянного арестанта из Светличной башни только заберем.

— А императорский приказ у тебя есть?

— Какой еще приказ?! Вы тут что, о князе Тембенчинском ничего не слышали? — Баглир в панской ипостаси спесью просто лучился, — Так это я!

— А откуда я знаю?

Баглир спрыгнул с лошади. Подошел к нахалу поближе. Рядом оказался бесшумный, но готовый к неприятностям Мирович.

— Во-первых, я подполковник лейб-гвардии, и старше вас, армейского полковника, по чину. Поэтому тыкать мне не стоит, а то генералом не отставитесь. Во-вторых, второго такого, как я, в России просто нет. В-третьих, пароли я назвал верно. В-четвертых, безымянного арестанта ты получил приказом Шувалова, отнюдь не императорским. Так?

— Так, — комендант смотрел в глаза. В гляделки играться задумал? Воля волей, а физиология тоже фактор. Глаза, свычные к встречным потокам воздуха, победят в таком состязании легко. И комендант отвел глаза. И, по человеческому рефлексу, сник.

— Я читал вашу инструкцию, — спокойно сказал Баглир, — но уже после того, как получил устный приказ от императора. В приказе сказано — при попытке захвата узника умертвить. Поэтому, хотя мне и хочется учудить авантюру... Подпись Александра Ивановича Шувалова вас устроит? Если нет — придется побеспокоить царя.

— Согласно инструкции, устроит, — согласился комендант, — но ведь Тайная канцелярия, коей председателем он являлся, упразднена.

— А бумага, на которой стоит его подпись, есть передача полномочий моему аналитическому отделу по всем делам бывшей тайной канцелярии. Так что я вполне его преемник. А сам граф, знаете ли, реформирует Сенат и коллегии. Так что ему попросту не до наших скорбных дел.

А передал Александр Иванович Баглиру не только бумагу — но и сотни полторы агентов. Порекомендовал людишек. А скольких себе оставил — Бог весть. Но, кажется, был доволен и своими новыми занятиями, и тем, что на дозор бдения государева наконец-то заступила очередная контора.

— Тогда покажите бумагу, ваше высокородие!

Радость-то какая. Впрочем, незачем было пугать вполне приличного человека. А главное, ехать на официальное дело маскарадным ляхом. Явился бы в мундире — все было бы чин чином. Но как наряд-то сидит! Вторая шкура.

Пошли к башне. Баглир привычно уже перекрестился на собор, снял конфедератку над братской могилой. Вспомнилась родина. Республика Тиммат, как и Россия, большая любительница закапывать своих солдат оптом. И поди посчитай, сколько их, зарытых под тем холмиком, полегло, прежде чем с этой вот самой башни полетел вниз шведский флаг. Можно, конечно, раскопать и посчитать. Когда выпирали в позорную отставку адмирала ап Вотэ, так, помнится, и сделали. Посчитали костяки, и решили, что одну из битв полувековой давности он выиграл слишком дорогой ценой. Вот только все, кто отдавал приказ, не зажились на свете. И погибли все от аварий и разных недоразумений.

Вот и башня, на углу внешней стены и цитадели. Серый обомшелый камень, над стеной поднимается только крыша. Бойницы — внутрь крепости. Чтобы бить ворвавшегося врага.

— А как, полковник, вы без казематов этой башни обходитесь? И вообще, арестанта в башне держать — феодализм какой-то. Средневековье.

Баглир увидел недоуменный взгляд Бередникова. Ну еще бы! Классический средневековый тип ругает свою родную эпоху! Неужели вышел из образа? Нет. Поляки всегда были вольнодумным народом. Правда, пользоваться башнями им это не мешало.

— Но она же, видите — внутренняя. А главные погреба у нас в цитадели. Насчет же средневековья — я лично с удовольствием командовал бы крепостью без безымянных арестантов.

Очередная личность стала во фрунт, застегивая пуговицы.

— Старший пристав Чурмантеев, — объяснил Бередников, — он за арестантом и ходит.

— Куда за ним ходить, арестант же в башне сидит безвылазно?

— Я в смысле — кормит, ну и всякое прочее. Что сам, что посредством нижних чинов.

— Все по елисаветинской инструкции?

— Точно так. Новой-то не было.

Стало ясно. Государь, значит, сходил в крепость, наговорил благих слов, мысль в голове отложил, а письменно распоряжений никаких не отдал. Очень на него похоже. Только запись в ветреной голове Петра, по всему выходит, тоже довольно надежная вещь.

Замок, конечно, скрипел, как и решетчатая дверь.

Внутри было убого, но довольно пристойно. По сравнению со страшными застенками, о которых Баглир был уже наслышан. Просто одиночка. Ужасная вещь, которая иногда губит разум. А иногда пробуждает. Иногда пишутся книги, или постигается сущность мира, или нисходит божественное откровение.

Но — восемь лет в такой каморке?

Все-таки два этажа. Ширма. Окна — одно полуприкрыто каким-то домишком, другое, наверное, свободно. Виа одно время, когда только попала в этот мир, пока ее принимали за необычное животное, жила в клетке, в которой и выпрямиться не могла. И немалое время. Почти полгода. И не говорила вообще ни с кем.

И с ума не сошла. И осталась светлым и веселым существом. Вот только в тюрьму людей сажать не любит. Предпочитает прощать или вешать.

— Ты кто?

Тут Баглиру в который уже раз пришлось объяснять, кто он такой. Сам он с ничуть не меньшим интересом рассматривал второго императора, чем тот — пернатого гостя.

Иоанн Антонович оказался здоровенным детинушкой, хоть сейчас отдавай Фридриху Второму в гренадеры. Это если учесть, что Ломоносова во время его молодых прусских похождений определили всего лишь в гусары. То есть род войск, традиционно комплектуемый сравнительно мелкими людьми.

— Василий Яковлевич! — позвал Баглир адъютанта, — Мы не зря захватили несколько размеров обмундирования. Тащи сюда все самое большое.

Кирасир получился — заглядение.

Рыжую нечесаную копну волос убрали в хвост. Шаровары и куртка подошли, а вот сапоги Иоанну ужасно жали.

— Ничего, — утешил его Баглир, — лучше свобода и мозоли, чем сидеть в башне и без сапог. И заметь — мы едем сразу на бал! Непонятно только, зачем тебе маска. Тебя и так никто не узнает. Разве только по портрету отца.

Иоанн что-то сказал.

— Я по-гречески не понимаю, — улыбнулся Баглир.

— А это и не по-гречески. Это по-древнееврейски. Так у царя Соломона на перстне было написано: «И это пройдет».

— Утешает в страданиях и отрезвляет в радости, — согласился Баглир, — а кто тебя этому выучил?

Лицо Иоанна сразу омрачилось.

— Он уже умер, — настороженно сказал он.

— Я же не арестовывать его собираюсь! — возмутился Баглир, и сразу сник, — Хотя, если Петр прикажет... тебе я присягу не еще приносил. И извини, что тыкаю. Просто категорически не представляю, как обращаться. Потому и отношусь как к маске: сержанту-кирасиру. Так все таки — кто? Раз это ему не повредит?

— Архиепископ Архангельский Феофан. Священника-то ко мне допускать разрешалось, а больше никого, вот он меня и навещал. И учил. И охрану урезонивал. Хороший был человек...

И, очевидно, неофициальный ссыльный. Иначе побоялся бы. Но образовал императора просто академически. Если иметь в виду теософский факультет. Плюс греческий, древнееврейский. А главное — преподал стоическое отношение к жизни и веру. И когда шестнадцатилетнего мальчишку бросили в одиночку, он был уже вполне сильной личностью. И не только сохранил рассудок, но и закалил дух.

И этим очень напомнил Баглиру его самого.

Барочное каре растреллиевского Зимнего — теперь, когда старый дворец сгорел, единственного, полыхало огнями тысячесвечных люстр, сотен бра. Стук жезла, объявление — «лейб-гвардии подполковник князь Тембенчинский», размыкающиеся будто сами собой створки дверей... Широко распахнутые глаза шлиссельбургского узника. И — граф Александр Иванович Шувалов собственной персоной, наряженный турецким пашой. Прижал руку к сердцу, слегка поклонился:

— Здравствуй, преемник. Извини — принца Ивана я у тебя похищаю. Тут у нас собрались старики — я, Миних твой, Георг Голштинский. Если мы не будем толкаться у стенки и поругивать молодежь, никто и внимания не обратит. А тебе, государю, и Петру Александровичу придется отплясывать за всех. Впрочем, обещаю — без императора мы будем просто болтать о пустяках.

Гостей собралось человек с тысячу, и Баглиру пришлось изрядно потолкаться, разыскивая жену. Очень хотелось взлететь под потолок. Но приходилось бегать по паркету, раскланиваясь с кавалерами и целуя ручки дамам. Обнаружилась же Виа в обществе графа Строганова, наряженного боярином времен Алексея Михайловича, но ведущего интересный разговор о таможенной политике.

— В течение ближайших пяти лет пошлины на сырье заметно возрастут, — сообщала она, — сами понимаете, граф, вторая война без перерыва требует существенных средств. Зато мой муж уговорил государя, что вновь сооруженные мануфактуры будут иметь десятилетнюю льготу от налогов...

На самом деле казна была полна. То ли веселая Елизавета, пять лет никому не платившая жалованья, под конец войны продала душу дьяволу за сто миллионов рубликов, то ли Фридрих тайком от Европы контрибуцию заплатил — денег у царя было много. Возможно, именно, благодаря денежному взносу Петр и продиктовал прусскому королю такие удобные условия мира.

Просто было решено развивать именно мануфактуры. Баглир убедил царя ввести государственное планирование — но не дурное, как при Великом, когда вовсе неготовому человеку завод дарили, а то и просто велели ставить за свой счет, а разумное, которое всего только направит устремления торгового сословия в нужное русло. Именно этим сейчас занимался Александр Шувалов, пытаясь высчитать будущие нормы прибыли при вновь вводимых тарифах, а значит, и готовность купцов создавать те или иные предприятия.

Прежде всего, было решено прекратить вывоз сырья. Любого, даже не особенно подверженного переработке. Например, на вывоз хлеба и леса вводилась государственная монополия, превращающая источник уничтожения русской природы в обмен на щетки для ногтей — в тяжелую руку на горле продовольственно недостаточных стран. Планировались чудовищные пошлины на пушнину, на сырое железо и чугун, на пеньку, на лен, и на все такое прочее. При этом убирались вовсе пошлины на сталь, на канаты, на мебель, на корабли, на ткани и шитую одежду.

При движении товара в другую сторону все обстояло в точности наоборот.

Становилось очень невыгодным покупать за границей хоть что-то готовое.

Баглир предвидел, как взвоет Европа. Ухваченной за горло почует себя даже Испания — парусный флот без пеньки дело немыслимое. Разве только соседкам Пруссии, Австрии да Швеции будет все равно. Промышленность у них еще слабенькая, флоты небольшие. А как зло будет шептаться перед реформой дворянская коммерц-коллегия. И знал — Петр уже тренируется в произнесении фразы:

— Хотите чего-то — сделайте сами!

Пора было ввести в коллегию промышленников — и такой указ уже лежал, подписанный. Отныне членом коммерц-коллегии мог быть только владелец завода с оборотом не меньше ста тысяч рублей в год. Половина мест назначалась императором, треть выбиралась заводчиками, остальные места — прочими купцами. В таких условиях граф Строганов казался естественным председателем.

Баглир поспешил ему на это намекнуть.

— Можете считать это компенсацией за освобождение крепостных, — сообщил он, — варите сталь, и получите добрую прибыль.

Строганов запел старую песню о дороговизне переоборудования заводов.

— На вино для гвардейцев средства у вас нашлись, — напомнила ему Виа, — как вы уверяете, исключительно из естественного желания выслужиться перед новой властью. Вот вам случай выслужиться перед старой — причем не без пользы для себя. Так что переводите заводы на пудлингование. Кстати, товарищ моего мужа, капитан Кужелев, разработал стальной единорог. И почему-то мне кажется, что его примут на вооружение, а это означает крупный подряд на оружейный металл...

— Князь, я намерен танцевать с вашей женой весь вечер, — решительно заявил Строганов, — хотя она и грозится отдавить мне обе ноги. Но ноги для заводчика не главное. К тому же она единственная здесь дама, к которой моя супруга меня не приревнует.

Баглиру в этом отношении было проще. Так что оставалось откланяться и идти сквозь праздничное мельтешение искать других знакомых. Ему попался Кужелев, изобретший новый вид гранаты и потому чрезвычайно довольный, он уверял всех, что разрыв такой гранаты может убить двести человек пехоты и сто кавалерии разом.

А потом его поймала Дашкова. В прическе у нее торчало желтое перо. Его перо.

— Не знал, Екатерина Романовна, что оно вам так понравилось, — сказал Баглир, — иначе прислал бы целую охапку. А так раздарил во время линьки на писчие нужды своего заведения.

— Ну зачем же целую охапку. Излишества портят вкус. А вот второе я сейчас от вас получу. И третье...

— Ой, — возмутился Баглир, — больно же! И вообще, у меня новенькое оперение, природой выданное на целый год.

— Будете знать, как отдавать приличную женщину Ломоносову под начало. Он же совершенно неотесанный тип. Но да, гениальный.

— Не откажете мне в первом танце?

— Конечно, нет. Нельзя упустить случай надергать из вас пера хотя бы на маленькую подушечку.

Тут явился Петр с Елизаветой Воронцовой. Дашкова стала едко и метко высмеивать эту своеобразную пару. И как они будут вести полонез?

И вот началось это торжественное шествие.

— Когда-то это был торжественный военный марш, — рассказывала Екатерина Романовна, — но потом господа офицеры догадались, наконец, пригласить дам...

Баглир старательно перебрасывал шапку из руки в руку, делал величественные позы преклонения перед дамой.

Кажется, не опозорился... Или?

Только смолкла музыка, к нему подскочил польский посол, изобразил лицом государственные заботы, и уволок куда-то за портьеру, где начал сгибаться пополам от смеха.

— Ох, не могу, князь... Матка боска, такая пародия... Кто вас подучил-то?

— Танцмейстер, мосье Пик.

— Этот может, да. Будете в Варшаве, повторите. Все ценители старины в жупанах возжаждут изрубить вас в куски дедовскими саблями, а реформаторы во французских камзолах будут шпажонками вас оборонять... А потом придут саксонцы и растащат драчунов в стороны.

— Неужто так плохо?

— Для Варшавы, князь, для Варшавы. Русским сойдет.

А потом было первое совещание, на котором сидело два императора. Еще, конечно, Мельгунов, дядя Петра Георг Голштинский, Румянцев, Миних. И Баглир. «Принц Иван» все больше молчал, изредка вставляя цитаты из священного писания, тезки-Златоуста и других православных книг.

В конце концов Иоанна все-таки решили утвердить вторым императором. Более того. Было решено, что отныне в России будет всегда два императора — один из Голштейнской фамилии, другой из Брауншвейской. Или, как говорил Иоанн — Петровичи да Ивановичи. А чтобы не передрались — полномочия поделить. Войну же объявлять, и другие столь же важные дела вершить — по взаимному согласию.

— А если оба рогом упретесь? — спросил Мельгунов.

— Тогда пусть князь-кесарь рассудит. Напротив чьего решения контрассигнует, того и правда. Петру Александровичу мы доверяем. А в будущем князя-кесаря пусть Сенат утверждает, пожизненно.

— А кто будет назначать Сенат?

Задумались. И решили Сенат не трогать. А избирать для выборов князя-кесаря комиссию от всех сословий. И большинством голосов утверждать из десяти лиц, представленных императорами — по пяти кандидатов каждым. Подробные правила разработать поручили самому Румянцеву — как уже действующему князю-кесарю...

Выход войск в поход пришлось задержать на неделю из-за новой присяги императору Иоанну, который пока взял в руководство Синод, и князю-кесарю, которому было отныне предписано таскать на голове венок в древнеримском стиле.