10.15. ЛКР «Фрунзе», верхняя палуба

Линейный крейсер стоит на бочке на рейде Салоник.

порту нет пирса под такую громадину, да и личному составу, раз увольнения пока не светят, лучше видеть берег именно так: смазанные полоски белого и зеленого сквозь суету всякой портовой мелочи. Берег чужой, загадочный, заманчивый – и недоступный до тех пор, пока боевая часть не доложит о готовности к бою и походу. Впрочем, глаз приманивает не только субтропическая зелень. Там, в нескольких гребках, страна победившей революции! Хочется скорей ощутить под ногами пьянящую свободой и борьбой землю – а если надо, прикрыть ее броней и главным калибром… Вернуться домой -как из Испании, красуясь алой эмалью боевых наград. Тут всем в пример орден на кителе помполита. Ведь на трампах ходил, на обычных торгфлотовских сухогрузах, а вот! Линейному крейсеру, верно, отличиться будет проще.

Даже старший помощник, на что занят – нет-нет, да вопьется взглядом в бело-зеленый холм, над которым сквозь дымку проступают тени гор. Издали – похоже на Барселону. Так похоже, что хоть зубами скрипи!

У Михаила Косыгина не осталось памяток на кителе, но он – помнит. Жар барселонских улиц, дома с террасами на крышах. Угрюмый порт, мрачные теснины района Раваль -все освещено улыбками. Даже воздух по сравнению с капиталистическими временами поменялся! Три года Барселона дышала самым вкусным воздухом мира, приправленным ароматом корицы – и пороха. Здесь по улицам ходили разномастно-карнавальные патрули анархистов, которые могли, оставив пост, подвезти спросившего дорогу до места на броневике, стрельнуть сигарету – или самого прохожего. Кафе и рестораны открыты настежь, цены такие, что на месячную получку можно кормиться год – если заказывать рыбу, что ловят тут же, на рейде. Рыбаков прикрывают старые миноносцы и новейшие подводные лодки.

Кругом – стайки девушек в летних платьях, мужчины щеголяют военной и полувоенной одеждой, стоит разноязыкий говор – добровольцы, журналисты, жулики… поэты! Заглядывают люди с винтовками. Когда, прислонив оружие к ножке стула, поедают зверски перченого тунца с баклажанами, когда – сурово встают позади клиента.

– Расплачивайся, фашист…

Спустя минуту за ближайшим углом, лишь бы в стороне от детских и женских глаз – залп. Тело забросят в кузов грузовика. Был ли расстрелянный фашистом на деле? Если нет, то по начальнику патруля хлестнет другой залп. Иных наказаний в революционной Барселоне нет… Точней, не было. Веселый -куда там Парижу! – город разбомблен в щебень, руины взяты на штык – и на сизый выхлоп германских панцеров.

Республика умерла. Да здравствует Республика!

Теперь – в Греции.

Помполит говорит: совсем другая страна. Темперамент испанский, но характер, скорей, русский, а русская революция не похожа на испанскую… Михаил помнит ее, обрывками, что остались в голове от детства.

Заколоченные досками витрины. Хвосты очередей: нет хлеба. Толпы, черные, словно растекшаяся смазка, кумачовые лозунги: «Вся власть…» Кому? Не важно, дали бы хлеба, хоть немного, но сейчас. Кто вложит в руки голодного города камень – вверх тормашками его, будь он помазанник божий или законно избранный ныне распущенной Думой диктатор. Ждать Учредилки? Поди пожди, когда мерзлая подгнившая картошка с голодухи лакомством кажется. Но и ее достать – праздник!

Так было до Революции, и с ее приходом – не поменялось. Зато появилась надежда, начали выдавать хотя б половину положенного рабочим пайка… Стало можно не то что жить -терпеть, и ради этой «мелочи» уходили на фронт рабочие и морские полки. Ради этого гремели над окраинами города пушки, и ради этого в атаку на английскую эскадру ушло четыре эсминца-«новика». Вернулся один, и море еще долго выбрасывало на берег тела погибших моряков. Вместо некрологов – черные слухи: «хотели переметнуться к белым», «офицерье предало, собирались сдать корабли англичанам»…

Тогда Мишка Косыгин и решил, что станет настоящим, красным командиром корабля. Уже курсантом Военно-морской академии узнал: измены на кораблях не было. Случилась халатность в насквозь партийном Реввоенсовете. Кто-то распустил язык – и на пути советского отряда оказалось минное поле. Гибнущие команды кричали « Ура !» единственному вырвавшемуся кораблю. Бывшие офицеры с подорвавшихся эсминцев пытались спасти людей и погибли все до единого. Это – предатели?

А как дрался единственный эсминец, что с минного поля выскочил? Его командир читал Косыгину лекции – и рассказывал курсантам о настоящей войне, вовсе и не гражданской. Звали его Лавров, Алексей Фомич. Сейчас – командир «Фрунзе».

– Флота у Юденича не было, – говорил Лавров. – Что мы, уходя, бросили в Гельсингфорсе, Ревеле, Нарве – досталось Финляндии и Эстонии. Им и англичане при случае кое-что дарили – именно им, не белым. Война на Балтике шла целиком с англичанами. Против нас выставили лучших. Был, например, такой – Эндрю Браун Каннингхэм, командир эсминца. Сначала у него был маленький “Сифьюри”, и то расходился с нашими “новиками”, в общем, на равных, а когда его продвинули и дали новенький “Уоллес” – не поверишь, специально операции планировали, чтобы именно его прижучить…

Рассказ течет ровно и гладко, а Косыгин чует под килем сердитое, серое, как волчья шерсть, море, слышит грохот пушек. Разрывы швыряют ему в лицо и за шиворот ледяную воду. По левому борту бежит осенне-осклизлый, буроватый берег.

Британский эсминец гонится за советским, и ничего постыдного для его командира Лаврова, краснофлотца то ли пятого, то ли шестого ставочного разряда, в этом нет. Это начало империалистической русские «Новики» встретили сильнейшими эсминцами в мире. Четыре года спустя, в восемнадцатом, не так, причем давно.

За «Уоллесом» и калибр пушек, и их число.

Советский «Азард» отвечает хорошим маневрированием и полным напряжением машин. Час-другой такого хода, и – выйдут из строя. Тогда шансов не будет. Из труб валит густой черный дым – Каннингхэм наверняка понял, что это не от внезапного разогрева котлов, что сердце красного эсминца требует ремонта. Расстояние сокращается, вот-вот пойдут попадания…

Деваться «Азарду» некуда, до батарей Кронштадта далеко. Но – за очередным мысом сереет громада русского линкора.

– Есть! – орет Лавров. – Есть, ребята! Поймали британца!

Его эсминец закладывает поворот: готовится добивать поврежденный «Уоллес».

Что такое эсминец и что такое линкор?

Англичанин, конечно, попытается уйти, но по нему мигают огни на противоминном каземате линкора, над главным калибром взлетает пороховое облако, долю мгновения огневое, потом рыжее, потом черное – секунду спустя его нет. По ушам бьет грохот залпа.

– Это слишком, – говорит Лавров, – много чести!

В ответ сверкает злое пламя в стволах «Уоллеса», серебряные гвоздики разрывов встают у борта линкора. На палубе разворачивают торпедные аппараты. Каннингхэм не отворачивает – прет в атаку! Всплески от снарядов красных встают далеко от его бортов.

Линкор не под парами, иначе как спрятаться за низким берегом? На дворе не сороковой год, когда хорошо прогретые котлы дают о себе знать лишь дрожью неба над трубами. Теперь в борт серой громады поворачивается целая батарея смертоносных торпедных труб. Краснофлотцы перехитрили сами себя. Подпустили британца! Думали, удастся быстро потопить, да как бы не вышло наоборот…

Сам погибай, а товарища выручай. Маленький устаревший «Азард» доворачивает снова – и сам лезет на сильнейшего! Пускает торпеды – не попасть, так сбить британца с курса. Истово, набатно, лупит из «соток». Мешает. Отвлекает. Дает линкору время на пристрелку – и добивается своего. «Уоллес» показывает корму и уходит – зигзагом, чтобы было трудней попасть.

На линкоре насчитают пять пробоин от британских снарядов. «Азард» будет чиниться три месяца. Через полгода он опять ухитрится заманить британцев под русские пушки, аж семь эсминцев, и на этот раз уйдут не все.

– Потом я узнал, – рассказывал Лавров, – что за то дело эсминец Каннингхэма получил лишь одну аккуратную дырочку в надстройке. Вот это – маневрирование. Вот как, товарищи, нужно экипажи учить!

И учил, не хуже, чем тот империалист. Косыгин гордится, что служит под его началом, спокойно и безропотно несет старпомовский крест: руководит работами на борту, когда другие ступили на землю свободы…

 

10.35. ЛКР «Фрунзе», командирский салон

Командирские апартаменты на «Фрунзе» – даже не мечта, не бывает таких просторных грез у советского комсостава. У адмиралов квартиры на берегу поменьше одного салона. Будь «Фрунзе» модернизирован по советскому проекту, такой роскоши не случилось бы, но проект составляли американцы.

Советская делегация, что утверждала чертежи, среди прочих новшеств – винтов, выходящих из килей, развитого носового бульба, резервных зенитных директоров, подвешенных прямо на наружный кожух передней трубы – тяжелую надстройку приняла как должное. В кои-то веки Советскому Союзу передавали не хорошие, но малость устаревшие технологии – а новейшие, хотя, увы, не бесспорные.

– Второй раз не предложат, – заметил Галлер, ставя на проекте модернизации подпись.

Из-за развитого бульба линейный крейсер в хорошую погоду может дать лишних три узла, но побаивается встречать волну скулами – лупят, словно таран. Это сейчас, после второй модернизации, когда бульб слегка подсократили. Зенитные директоры с труб сняли – не потому, что задымляются, но оттого, что промышленность не успела произвести такие же для крейсера «Молотов». Вот на винты нареканий никаких, да и корабль оказался удивительнейшим образом оборудован для жизни. Для службы в мирное время лучшего корабля не вообразить.

Повезло не только командиру – кают-компания среднего комсостава занимает всю вторую палубу от форштевня до барбета носовой башни. В футбол играть можно!

Старшинам тоже грех жаловаться, и рядовые краснофлотцы не забыты: в кубриках жесткие койки, не подвесные люльки. Теоретически, правда, аж в четыре яруса, но советская практика и тут внесла коррективы. Моряку-патриоту положено жить работой, потому перенос койки из кубрика к рабочему месту поощряется. Удобно, когда человек всегда на месте, даже если он спит или принимает пищу.

Конечно, никто не будет захламлять башню главного калибра или ночевать под открытым небом на пулеметной площадке, с которой целится в небо четверка ДШК. Мало радости ночевать в гудящем и жарком машинном отделении, еще меньше – в тихом и оттого удушливом гидрофонном посту: по тревоге там отключают вентиляцию. Но не всем же так не везет?

Баталеры и вестовые, печатники и швецы, хлебопеки и радисты имеют возможность пристроить коечку по месту службы, чтобы никто не храпел ни сверху, ни снизу.

Вот и возникают сценки: ночной комсоставовский буфет, заходит будущий вахтенный начальник: ему стоять «собачью», предутреннюю вахту, голодным этого делать не хочется. Вестовые, заразы, дрыхнут: в буфете круглосуточная вахта не предусмотрена. Но разве долго дернуть спящего человека за ногу?

– Сообрази-ка, братец, чайку…

Удобно? Кому как, когда как: бывает, спеша по коридору, коленную чашечку о чью-то пристроенную в коридоре коечку расшибешь так, что хоть вой, хоть матерись, хоть на одной ноге дальше скачи, вроде цапли. Не это важно, а то, чтобы люди, что встанут к орудиям и механизмам, жили в кубриках посвободней.

При всем том, в командирском салоне коечек под потолком не подвешено. Требования престижа: здесь устраивают международные приемы. Требования секретности: бывают такие совещания, что корабельного особиста не зовут. Он работает с секретами простыми, штатными. Об остальном может только догадываться. Только что, в присутствии военно-морского атташе, проследил за вскрытием опечатанного по всем углам пакета, подождал, пока с содержимым ознакомятся все, кому дозволено, закрыл военную тайну собственной печатью – и отбыл.

Остались те, кому положено знать.

Они молчат, пытаются привыкнуть к резко изменившемуся миру. Миру, в котором Советский Союз вступил в мировую войну.

Командир неторопливыми, экономными движениями набивает маленькую трубочку.

Скользит взглядом по лицам людей, на чьи плечи легла тяжесть шестой части суши. Их в салоне четверо, считая хозяина.

Михаил Косыгин – внешне невозмутим, но глаза горят. В руке папироса, на конце длинный столбик пепла – забыл про нее. Лицо бледное – не от испуга, от готовности. У него впереди первый бой. На Гражданскую не успел по молодости, на КВЖД флотом и не пахло, по рекам и озерам воюют морские силы армии. В Испании бывал – на крейсере, с официальным визитом, таскал за наркомом папки с бумагами. Подышал шальным воздухом Валенсии и Барселоны -и три года просился на войну, пока Льву Михайловичу не надоело находить среди прочих представленных на подпись бумаг назначения кап-три советником в страну сражающейся революции. Все вернулись, что называется, «с наддранием». На первой значилось спокойное: «Отказать. Вы нужнее здесь». На третьей – короткое: «Нет».

После пятой – вызвал «на ковер» и задал упрямому кап-три задачку. Аккорд, как срочнику перед демобилизацией. Справишься – будет тебе назначение на корабль. Не в Испанию, она к тому времени пала. Не на незнаменитую зимнюю войну, она успеет закончиться, пока Косыгин будет выполнять особое поручение. На «Фрунзе», лучший корабль флота. По курсу линейного крейсера всегда лежат интересные события, и снаряды в погребах не залеживаются.

Полгода Михаил провел в качестве представителя флота при центральном конструкторском бюро наркомата авиационной промышленности. Там он украсил китель, вместо боевых наград, ястребиными крылышками пилота-истребителя. Асом не стал, но взлетит и сядет самостоятельно, и некоторую опасность для врага представит. Такой вот «бюрократ от флота».

Рядом с «ястребком» – бронзовый крейсер. Косыгин сдал все зачеты на управление тяжелым артиллерийским кораблем. Будь командир «Фрунзе» иностранным шпионом, получив такого «старшого», он бы счел, что у СССР на стапелях почти готов ударный авианосец, и для него готовят хорошего, агрессивного командира. Увы, пакет все расставил по местам.

Авианосцев на стапелях как не было, так нет. Есть война, до которой осталось меньше суток.

Командир так и не закончил возню с трубкой, отложил в сторону. На укрытом серым сукном столе остались табачные крошки…

– Знаю, что традиция требует начинать военный совет с младших по званию, – сказал. – Но сегодня нарушим. Михаил Николаевич, насколько мы будем боеготовы к утру?

Косыгин начинает перечислять состояние боевых постов. Проблемы есть на каждом, но к утру… Корабль драться сможет.

– Приказ выполним. На малейшую провокацию так поддадимся, что чертям тошно станет!

Командир кивает. Дорвался старший помощник до драки… Ему приказ бить во всю силу, не размеряя мощи ударов, по шерсти.

– Если говорить по тактике, то мое мнение: немедленно сниматься с бочки – и в море! Там у нас будут и маневр, и огонь. Проверим доктрину полковника Митчелла в деле!

Это для Косыгина американский герой империалистической войны и скандальный пророк – «полковник Митчелл», автор интересной теории, гласящей, что крупный надводный корабль устарел, поскольку легко топится куда более дешевыми бомбардировщиками. Что поделать, Косыгин не помнит ни самого американца, ни бурю, поднятую его идеями в СССР. В двадцать седьмом был курсантом, а в тот год «молодую школу» выкинули с флота, к морскому черту или маршалу Тухачевскому в зубы… кому нужна, забирай, не жалко!

А ведь было, статьи печатали: «Флот республике не нужен!» Мол, хватит сил береговой обороны, да хорошей морской авиации. Их главным доводом было правильное классовое происхождение, и на тактические аргументы: «А что вы будете делать в такой-то ситуации?» – следовал неотразимый ответ: «А вы бывший царский офицер!»

Что Галлер спас тогда флот, до сих пор чудом кажется. Спас, как Альтфаттер в Бресте, в январе восемнадцатого года, когда вовремя достучался до Москвы. Теперь это снимают в фильмах: переговоры о мире, глава советской делегации, козлобородый Троцкий, начинает речь об отказе от подписания мира при демобилизации армии. Его перебивает спокойный голос представителя русского флота.

– Лев Давыдович, вы превышаете свои полномочия. ЦК большинством голосов постановил: германские условия, несмотря на их тяжесть, принять… Товарищ Луначарский уполномочен возглавить делегацию. Вот телеграмма, подтверждающая мои слова.

Во весь экран – пляшущие буквы аппарата Бодо, подписи: «Ленин, Сталин, Свердлов». Перекореженное лицо Троцкого. Глава немецкой делегации медленно наклоняет голову.

Второй раз флот спас Беренс, когда в Кронштадте взбунтовался вмерзший в лед линкор. Что было бы, если бы восставшую крепость задавила армия? Флоту мятеж новая власть бы не простила. По счастью, Тухачевский показал себя не лучше, чем в польском походе – провалил два приступа, чем и предоставил морякам шанс.

Свою штурмовую волну Беренс наскреб по человечку -там людей с речных флотилий, тут готовый к отправке на фронт морской полк. В бой пошли и гарнизоны фортов. Был у него и еще один резерв, большевиками не жданный.

Офицеры.

Те, кто не уехал в эмиграцию, не подался к Колчаку и Деникину, но и красным служить не стал, предпочел работу в архивах или голодную отставку. Тоже на батальон наскреблось…

– Господа, – сказал им начальник морских сил советской республики, – есть повод рассчитаться с анархистами-клешниками и левацкими комиссарами за февраль семнадцатого. Если город вернем мы, нам и порядок на флоте наводить. А если Тухачевский с Троцким…

Кривил душой – разбойно-анархического элемента в Кронштадте за годы Гражданской войны не осталось, бунтовали недавно мобилизованные – против продразверстки, разрухи, войны. Но – сыграло.

Это командир «Фрунзе» знает не по фильмам, слышал каждое слово. Видел лица людей, которым дали право умереть за дело их жизни – либо выжить и вернуться в строй победителями. Кому позволили расплатиться за все. Какая им была разница, что у них на рукавах: трехцветный ли шеврон, кумачовая ли повязка?

Лавров, как член партии, стал комиссаром сводного полка, стоял за правым плечом наморси[1] Беренса. Главное чудо: сказанное навсегда осталось между бывшими офицерами. На полтысячи человек – ни одной гниды. Правда, и выжило их – хорошо, если один из дюжины. Какие люди остались на кронштадтском льду… Выжившим комиссар – под матросским бушлатом набухала кровью наложенная поверх ребер повязка – вручал партбилеты. Прямо на борту взятого на штык линкора «Севастополь». Позволил себе улыбку:

– Поздравляю, господа, вы стали товарищами…

Несколько лет на флоте было тихо. Дельных людей осталось мало, кораблей – не больше. «Флотишка» – так называл их Ленин. На новые корабли совнарком не давал ни копейки, но и распускать не торопился. Правоваты? А кем, случись что, давить в Питере левацкие мятежи? Верны, кровью повязаны… пусть служат!

Флот ничего особого не просил. Когда страна немного отдохнула от войн и разрухи, начали ставить в план производство простых, маленьких корабликов. В серию пошли суда двойного назначения: в мирное время рыболов, в военное -сторожевик. Осторожно ставили вопрос о вспомогательных крейсерах, в качестве аргумента выдвигая приключения «Зееадлера» и других немецких рейдеров империалистической войны. Подняли вопрос о снабжении – и вновь построенные мирные советские танкеры оказались достаточно шустры, чтобы в случае войны приставить к своему наименованию приставку «эскадренные». Мобилизация трудового тоннажа отлично совмещалась с советскими политическими доктринами. Для тех, кто вздыхал по крейсерам и линкорам, тоже нашелся аргумент: «Мы строим флот снизу. Утром – тральщики, вечером – крейсера. Линкоры – следующим утром…»

Страну лихорадили буйные двадцатые годы. Тогда многим казалось, что на рывке, на «даешь», можно сделать все! Хоть индустриализацию в четыре года, хоть танковую армию в сто тысяч машин, хоть полет на Марс! Многим казалось, что Мировая Революция ударит со дня на день, а на флоте окопались бывшие золотопогонники, которые вместо боевых кораблей строят рыболовов да подновляют царское старье.

Каково было краснофлотцам – курсантам командирских училищ? Тогда, в двадцатых, молодежь постигала науку рядом с бойцами Гражданской, бывшими рядовыми матросами и унтерами, что желали попасть на мостик, комиссарами, которым не хотелось занимать скучную должность помполита. Что ждало их впереди? Сейнер, на который воткнули пушку и противолодочный бомбомет? Транспорт, у которого пушки, если есть, в трюме лежат ?

Чем такой «флот», – не лучше ли «морские силы армии», зато с быстрыми торпедными катерами, грозными врагу подлодками и – самолетами! Генерал Уильям Митчелл, герой мировой войны, доказывает – они могут!

Когда в далекой Америке авиабомбы отправили на дно трофейный немецкий линкор, в советском флоте началась дискуссия.

«Нужны ли мы нам?»

Молодая школа жала на то, что их соперник по дискуссии -как один, перекрасившиеся золотопогонные шкуры, и на то, что «морские силы армии» дешевле, чем даже «флотишка». Наркомфлота Беренс не выдержал накала дискуссии. Лавров помнит, как после одного из совещаний в Совнаркоме, прежде чем сесть в автомобиль, Евгений Андреевич расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Лавров помнит его виноватую улыбку: флагман флота, и не показывает пример подтянутости.

– Сердце покалывает.

Откинулся на сиденье, прикрыл глаза – и уже не открыл никогда. Врачи установили: инфаркт. Бывшему старшему штурману «Варяга» не исполнилось и пятидесяти лет.

Новым наркомом стал командующий Балтийским флотом Лев Галлер. Скорее кораблестроитель, чем флотоводец, он сделал упор не на стратегию с тактикой, а на экономику. По его словам, выходило, что флот на каждый вложенный рубль отдает полтора, и на нем куются ценнейшие кадры для народного хозяйства.

Где в СССР найдешь механиков, что умеют обращаться с мощными турбинами – кроме как на крейсерах и линкорах?

Как без подготовленных кадров обслуживать мощные электростанции? Где готовить кадры для торгового и рыболовного флота? Откуда приходят грамотные, не боящиеся техники, люди? Причем в большинстве подтянутые до уровня среднего образования? В армии тогда и грузовиков не было, не говоря про танки, да и расписаться умел не каждый.

Вышло, что без «флотишки» об индустриализации не стоит и мечтать. Кроме того, Красный флот – не береговая оборона, он собирается драться наступательно: высаживать десанты, вываливать мины в самых неожиданных для врага местах, шалить на коммуникациях. Независимо от армии, даже пехоты не попросит: сформирует по десантной бригаде на флот… Что до морских сил армии, с катерами и малыми подлодками, пусть будут. За счет армейского бюджета. Он, Галлер, охотно отдаст ту часть личного состава, что готова расстаться с мечтой об океанской мощи и смириться с долей военно-морского каботажника.

С тех пор Красная Армия и Красный Флот кланяются, но не разговаривают. Если нужна совместная операция – согласовывают условия и подписывают договор, словно союзные, но совершенно независимые державы.

Потому решение тактической проблемы «бомбардировщики против флота» не только проверка заокеанской теории. Одно дело, когда с воздуха гвоздят древний броненосец, радиоуправляемую мишень, что реагирует на команды с опозданием и совсем не отстреливается. Другое, когда новейший эсминец ловко уворачивается от пакетов с краской, заменяющих бомбы – притом что самолетам по условиям учения запрещено снижаться ниже трех тысяч метров -иначе, мол, считаются сбитыми. И третье – если от налета не сумеет отбиться только что отремонтированный корабль с лучшей в Союзе командой.

Возможны очень неприятные выводы.

Значит, в море? Нет, так думают не все.

– Уходить нельзя!

– Иван Иванович?

Ренгартен. Разумеется, у него допуск есть: начальник связи – персона зачастую более осведомленная, чем командир корабля. Более опасная, чем корабельный особист. «Управление информации» – неплохое прикрытие для разведки и контрразведки флота. Правда ведь, информируют. И – всегда знают больше, чем докладывают.

– Я бы ждал на месте. Мы должны именно поддаться на провокацию, а не открыть огонь первыми. Кроме того, если мы выйдем в море, провокация может не состояться.

Он развел руками.

– В конце концов, нас не случайно гнали сюда, в Салоники. Здесь наше место… Место, где мы примем бой.

Командирские пальцы снова ухватили трубку. Вбить еще щепотку душистого виргинского табаку. Медленно, со вкусом, раскурить, выпустить мудреное колечко… Пусть другие хвалят табак из Каваллы, турецкий, или британский, из Южной Африки, каперангу больше по нраву мягкий виргинский. В Норфолке удалось сделать неплохой запас.

Увы, без уточняющего вопроса не обойтись.

– Вы полагаете, что нас могут искать не слишком активно?

– Если я прав, – сказал Ренгартен, – и если мы выйдем в море, нас искать не будут. Потому стоим на бочке, отлаживаем РУС. Экипаж. Немногих, в виде премии за ударный труд, отпустить в увольнение. Так, чтобы на боеспособности не сказалось, но чтоб они посмотрели на творящееся в городе. И пересказали.

– Так… – тянет капитан первого ранга. – Ясно. Вы полагаете, что в городе будет… интересно? Или – знаете?

– Полагаю. Это весьма вероятный вариант. Также я полагаю, что наиболее интересно будет на местных аэродромах… и здесь, в гавани. Но и в городе может быть весьма и весьма нескучно. Здесь я исхожу из испанского опыта.

Иными словами, бомбить будут греческие авиабазы и гавань, но и городу наверняка достанется. Если же из гавани нельзя уходить, значит…

Значит, «Михаила Фрунзе» подставили под бомбы неизвестного еще противника. Заодно с греками. Советскому Союзу требуется повод… Для чего, пока не ясно: дальнейшие приказы лежат в красном пакете. Но это – похоже на войну, и войну большую.

– Товарищ Патрилос?

Помполит тоже здесь. И в салоне – по должности, и на крейсере – что, в свете последних событий, интересней. Похоже, экипаж подбирали не для перегонки на Черное море, а именно для дела в Салониках.

Сам Лавров… Капитан первого ранга, эсминец принял еще в Ледовый поход – когда предыдущий командир тихо ушел с корабля и остался в Гельсингфорсе, встречать немцев и белофиннов. На тяжелых артиллерийских кораблях больше десяти лет. Водил «Парижскую коммуну» вокруг Европы, вытерпел трепку в Бискае. Его корабли регулярно берут приз наркома за самую меткую стрельбу. После освоения вторично модернизированного «Фрунзе» Алексея Фомича ждет звание контр-адмирала и командование эскадрой Черноморского флота. Ждало: что будет теперь, наперед не скажешь.

Косыгин – лучший специалист по авиации среди плавающего комсостава и даже немного летчик, здесь не случайно. Как не случайно на «Фрунзе» вместо устаревших гидросамолетов-корректировщиков поставлены три поплавковых разведчика-истребителя. Из предсерийной партии, один -бывший опытный прототип. Машинам, как и «Фрунзе», в Норфолке поменяли моторы на новенькие, более мощные. Сейчас понятно: наверху знали, что главная опасность придет сверху, озаботились. Пилоты и штурманы на крейсере с боевым опытом, после испанской и финской.

Ренгартен, с его допуском и с его опытом в радиолокации – понятно, зачем. Его дело, и как разведчика, и как специалиста, вовремя предупредить об атаке. До шторма на линейном крейсере было аж два радиоуловителя – впервые в СССР, и во второй раз в мире: американцы опередили. Что ж, предосторожность оказалась разумной. Теперь остался хотя бы один.

Что до Патрилоса, то он природный грек, отлично знает язык, страну, город. У него, кроме ордена, на кителе – серебряный профиль сухогруза на фоне скрещенных пушечных стволов. Носит он его, правда, не горизонтально, а вертикально. Носом вниз. Говорит, мол, командовал транспортом, но недолго. В бою, оттого и пушки, но считаные минуты. Успел подать единственную команду: «Спасайся, кто может!» И кораблик встал вот так, да и отправился прямым курсом на дно.

Вселяет несказанный оптимизм, да-с.

Судя по содержанию пакета, помполит и теперь прислан для того, чтобы вовремя рекомендовать оставить корабль.

Сейчас Патрилос развалился в кожаном кресле, стучит пальцами по столу. У него тоже есть мнение. Своеобразное, ничего не скажешь.

– Нам бы в док залезть, заранее… Случись что – не потонем. В идеале надо грунта под брюхо намыть, как «Екатерине». Чтобы от любых повреждений не перевернуться вверх брюхом. И уж тогда – «подавайте Европу сюда»!

– Не успеем, – заметил Ренгартен.

– Скорость – лучшая защита! – выпалил Косыгин. – Так что, если остаемся на месте, то якорную цепь тихонько расклепать, чтобы на живую держалась. Заранее поднять пары. И, как только…

Он рубанул рукой по воздуху. Добавил уже спокойнее:

– Маневрирование нужно продумать заранее. Я займусь?

– Штурмана озадачьте. Не говоря всего. Как, товарищ помполит, еще чего надумалось?

– Нам бы связь с греческими товарищами на берегу… -говорит тот. – Глядишь, чем могут – помогут, а мы, конечно, им. В Норфолке же хорошо получилось?

Косыгин громко хмыкает и, наконец, стряхивает пепел со своей папиросины. Тогда получилось хорошо, в том числе и уесть начальника связи на пару с помполитом. Занятная вышла история, хотя войной и не пахло. Срывом сроков второй модернизации корабля – да, еще как. Политическим скандалом – хоть нос зажимай. Но не войной…

Иван Павлович с Иваном Ивановичем между тем переглядываются.

– Уровень угрозы тогда был другой, – тянет Ренгартен, -да и времени у нас мало. Но надо же, скажем, РУС налаживать?

Командир поднял бровь.

– Иван Иванович, вы докладывали, что кормовой уловитель полностью функционален. Это не так? Или вы имеете в виду и носовой исправить?

Белоглазая и белоголовая копия непенинского секретчика разводит руками.

– Носовой не восстановим, разве ЭПРОН поднимет нашу фор-стеньгу со дна морского. Кормовой точней швейцарского хронометра, головой отвечаю. Берег показывает в согласии с лоцией, корабли в порту – согласно дальномеру.

– А что с воздушными целями? Мы ведь пока вылетов в ваших интересах не проводили?

– Так местный аэропорт действует, причем активно. Не могут же Афины оставить второй по размеру город страны без отеческой опеки? Машины идут с юга, потому сперва РУС определяет тип цели, а наблюдатели на гроте проверяют глазами – оно ли? Другое дело, Алексей Фомич, что греки об этом не знают. Радиоуловителей у них нет, а посмотреть на эффект его действия им будет куда как любопытно. Попросим разрешения совершить несколько вылетов, на всякий случай согласуем связь.

– Заодно будет повод к ним в штаб прогуляться… Иван Иванович, а нет ли у вас там знакомых?

Как будто офицер управления информации может ответить на прямой вопрос о его контактах!

– Если нет, так скоро будут. Симпатичная стенографистка подойдет?

Помполит подозрительно пригляделся к кап-три. Не мелькнет ли усмешка – хотя бы в уголках глаз?

Ренгартен серьезен.

Серьезен он был и в Норфолке…

[1] Начальник морских сил.

 

Воспоминание: 15 мая 1940 года, Норфолк

Яннис Патрилос сидит в неплохом заведении: с доходом меньше пяти тысяч долларов в год сюда лучше не соваться, и, разумеется, никаких черных. Это не просто США, это Юг, пусть и самый-самый северный. Пережитки чуть ли не феодальные, классовая система – все бичи буржуазной демократии на месте. Впрочем, на месте и приметы «нового курса» – чуть нездоровая, лихорадочная приподнятость, разговоры вертятся не только о деньгах, женщинах и выпивке. Господа офицеры обсуждают политику: кому Америка должна сдавить глотку стальными пальцами – главным калибром линейных кораблей?

Хватка выйдет крепкая, новые линкоры, что стремительно растут на стапелях – здоровенные, их строят без всяких дипломатических ограничений. Правительство заказывает новые крейсера десятками, эсминцы – сотнями. Не все для своего флота, много кораблей заказывают англичане и французы.

Таков нейтралитет по-американски: у фашистов и мирные корабли интернируют, а для британского друга гавани распахнуты – чинись, сколько нужно. Только деньги не забывай платить. Трудно приходится британскому флоту? Зато на верфях и в доках Норфолка бум, и то, что в сухом доке сразу нашлось местечко для советского корабля – не обычный знак расположения. Похоже, Штатам нужна от СССР дружеская услуга. Возможно даже, что услуга напрямую связана с советским линейным крейсером.

Вот чего Яннису не хотелось бы! Одна мысль о том, как придется отрабатывать срочную модернизацию, противно холодит, пробегает мурашками вдоль позвоночника. Кофе с коньяком не помогает. Зачем Америке чужой корабль, причем слабый? Всем хорош «Михаил Фрунзе» – ходок, неплохо защищен и вооружен. Только у американцев есть лучше! Выстави советский линейный крейсер против той же «Норт Каролины», что он сумеет? Если вовремя заметит противника – сбежать. Можно даже пострелять из задней башни, дальность позволяет, но лупить полными залпами не выйдет. Бортом поворачиваться нельзя, американец догонит, а под тяжеленными снарядами американского линкора станет кисло. «Фрунзе» тоже стреляет не пушинками, тот еще «дикий кот», у американца морда толком не бронирована. Русскими двенадцатидюймовыми фугасами ее можно расцарапать так, что американец до порта не доживет… Но если и так, уйти на дно вторым советскому кораблю не светит.

Линейные крейсера и не предназначены для того, чтобы дуэлировать с линейными же, но кораблями. Дело в другом.

Если у американцев есть такие корабли, зачем им маленький и слабый советский?

Для того, что они не могут или не хотят сделать сами. Скорее всего, дело связано с нарушением нейтралитета и стрельбой, что Яннису Патрилосу не нравится. Хуже лишь попасть в ту же переделку на корабле, который не успели довести до ума.

Потому помполит сидит здесь, за угловым столиком, его взгляд рассеянно шарит по залу. В глубине, у барной стойки, среди других черных кителей, затерялась спина кап-три Ренгартена. Сзади советская форма от американской неотличима, седые головы здесь тоже встречаются. Но вот начсвязи оборачивается, машет рукой. Кому?

Заведение, как уже припоминал Яннис, не для цветных, но в Штатах деньги способны проломить многие барьеры. «Черный» остается «черным», сколько бы ни получал, но «желтый» при капитале в глазах общества стремительно белеет. Так что крохотная китаянка, что приветствует кап-три от дверей, здесь своя, и может заявиться не под ручку с правильным кавалером, а сама по себе. Еще бы нет! У нее хороший пакет акций верфи, что модернизирует «Фрунзе», так что сюда она, бывает, забегает «как есть», в штанах и рабочей куртке, в виде, в каком она поднимается на борт кораблей. У нее только часть акций – от папочки, небольшой пакет компания приложила к должности. Вирджиния Мао руководит единственной женской бригадой, что монтирует системы управления огнем. Моряки ее любят.

Рабочие – не очень. Многие ворчат, что из-за ее девиц профсоюз не может выбить парням повышение зарплаты.

Конкуренция!

Сама она не любит японцев, негров и англичан. Первых оттого, что хоть и американская, но китаянка: этого достаточно. Вторых потому, что, когда в первые месяцы «нового курса» профсоюзы всплыли из-под воды, китайцам и итальянцам удалось договориться, а вот с черными не заладилось. Впрочем, обе стороны не слишком и старались.

Что до англичан, то Вирджинии не нравятся их манеры. Не столько то, что смотрят сверху вниз, точно на пробегающую мимо ботинок крысу, сколько то, что поменять отношение невозможно ничем – ни деньгами, ни оказанными Короне услугами. Это не мешает ей ставить новые системы управления огнем на эсминцы-гладкопалубники, что подлежат передаче Великобритании: ей заплачено долларами, ее стране – английскими военными базами в Западном полушарии. Этого достаточно, не так ли?

Сегодня Вирджиния озаботилась нарядиться, точно на официальные переговоры. Завидев Ренгартена, сперва машет обтянутой черным шелком ладошкой, потом, как бы дико это ни выглядело в европейском наряде, кланяется. У Вирджинии европейское имя и белый жених, она посещает протестантскую церковь – именно ту, которую стоит посещать хорошо оплачиваемому специалисту с верфи. И вдруг -такой колорит…

Господа американские офицеры не без интереса наблюдают, как советский командир кланяется в ответ и с полуслова переходит с английского на мандаринский.

Рядом с Вирджинией неуверенно улыбается пепельная блондинка. Патрилос окинул ее взглядом. Грудь высокая и очень достойного размера, новоизобретенными капроновыми чулками обтянуты весьма элегантные ножки, кисти маленькие… обручальное кольцо. Для советского командира за рубежом окончательный знак, что от дамы удастся получить удовольствие исключительно эстетическое. Иначе -большие проблемы с занесением в личное дело, а заодно назначение в края, где и нерпа красавицей покажется. Иван Ренгартен с его бумагой – единственное мыслимое исключение.

Ему и приглашать новую знакомую за отдельный столик. Вирджиния между тем обегает стойку, здоровается со всеми подряд, собирает ворох улыбок и комплиментов. Бросает взгляд на столик в углу… Первое мгновение не узнает, но вот ее брови взлетают под короткую челку. Подбегает, садится рядом.

– Яннис, вас не узнать. Повышение? Авансом?

– Дипломатическая форма. Штатская.

– Запонки с бриллиантами тоже форменные?

– Как и золотые нашивки. Вирджиния, наш корабль -лицо страны.

– Слышала-слышала. Разрешите посмотреть начало спектакля с лучшего места?

Патрилос кивнул.

У них общий интерес.

В Норфолке любой работяга знает: кризис не отобрал у него место потому, что три самых дерьмовых года на стапеле возвышался «Михаил Фрунзе». Здешние инженеры через одного побывали в СССР – кто в Николаеве, кто в Молотовске, как отец Вирджинии. Портовые служащие привыкли к виду боевых кораблей под советским военно-морским флагом, что приходят почистить днище перед большими совместными учениями. Ночью, когда флаг не поднят, их не отличить: где «Балтимор» или «Портленд», где «Чапаев» или «Молотов»…

Даже капиталисты «покраснели», прикрылись фиговым листком прогресса: большинство предприятий Норфолка предоставило долю в прибылях трудовому коллективу. Ценным сотрудникам – акции, профсоюзу – право голоса. Вес этого голоса не стоит переоценивать, он нигде не перевешивает двадцати процентов, но важно ли это, если странам важней дружить, чем враждовать? СССР отмечает положительную динамику социальной справедливости в США, прогрессивную тенденцию, которая дает американскому обществу шанс перейти от капиталистической модели общества к социалистической без великих потрясений, что выпали на долю России. Будь отношения держав прохладней, о тех же акциях в руках рабочих говорили бы как о взятке, жалкой подачке трудящемуся классу с барского стола.

То же и со стороны Америки: советскую народную, государственную собственность можно счесть чем-то по-марсиански чуждым капиталистическому миру, а можно -одной громадной корпорацией. И уверять, что русские со временем сами придут к выводу, что монополии – плохо: США, мол, этот урок выучили.

Так что профсоюзы Норфолка за русский контракт готовы рвать глотки не хуже, чем капиталисты. Закон их не сдерживает: слишком часто он загонял рабочие организации в подполье, как бомбардировщик – подводную лодку на глубину.

Даже во всплывшем состоянии у профсоюзов остается подводная часть, которая может многое. Например, узнать, что кое-кто очень хочет подставить Советы. Хороших парней, которые обеспечивают стабильный поток заказов. Как их не предупредить?

Дурные новости принесла Вирджиния. Сказала, что простых краснофлотцев трогать не будут. Они без сопровождающих почти не ходят, и всегда – группами. Что с ними напровоцируешь? Драку? И кого в портовом городе удивишь очередной моряцкой потасовкой? Те же англичане машут кулаками чуть не каждый день.

Командир – цель гораздо более завидная, да еще и одиночная. Подставлять будут не под драку или даже убийство, кого в Америке удивишь пистолетной пальбой после лихих бутлегерских лет? Либо изнасилование, либо, вариант полегче, супружеская измена. Несколько скандалов подряд могут сильно повредить и репутации СССР, и интересам его постоянных деловых партнеров.

– Странное дело, – говорит Вирджиния. – На меня вдруг внезапно свалилась давняя знакомая. Сто лет ее не видно, не слышно, а тут раз! Как чертик из коробочки. Наехала, как фараон на бутлегера: устрой да устрой ей знакомство с советским русским офицером. Я тогда поняла, что чувствует человек, которого переезжает автомобиль… причем раз пять подряд. Да-да, так и сказала: «офицера». Хотя все вы «командиры»… Потому у вас и нет звания «коммандер», так?

Если бы этим и ограничилось!

Увы, с неделю назад американский инженер, что проверял последние поставки из Питсбурга, вышел на советскую приемку.

– Говорит Уэрта-младший, – прозвучало в трубке. -Опять дерьмо: сталь не той марки. Результаты испытаний доставлю лично. Готовим рекламацию?

Для него качество работ – дело фамильной репутации. Предок Уэрты тут, в Норфолке, участвовал в постройке первого в мире броненосца. Его отец спустил на воду первый авианосец. Младший пока набивает руку на модернизациях – и он хорош… Для него сорвать сроки – разрушить столетнюю традицию.

Для советских специалистов срыв поставок – саботаж. Они верят, что у каждой ошибки есть имя, фамилия – и политическая позиция.

Так или иначе, уменьшение носового бульба до более вменяемых размеров задерживается, а Москва торопит, корабль срочно нужен на Черном море. Нужно выигрывать время, но за счет чего? Переборка машин? Пришли подшипники не того размера. Усиление бронирования крыш башен? Можно бы поднажать, но к здоровенным болтам, которыми нужно крепить новые плиты, поставлены гайки не того размера.

Вместе – не случайная ошибка, не мелкий враг, что поигрался с накладными в конторе одного поставщика. Или у противника очень интересная должность, что позволяет манипулировать поставками от разных предприятий, или целая организация, тогда будут новые провокации.

Пришлось цепляться за все ниточки, что могут вывести на заговор. Знакомая Вирджинии показалась одной из них, и вот целый начсвязи сидит, слушает, временами кивает… Ну как и впрямь – любительница экзотики, что считает, что русские коммунисты во всех отношениях особенные?

Блондинка поначалу улыбается: сперва искренне, и, как ей, наверное, кажется, завлекающе. Потом натянуто. Потом совсем скучнеет. Кап-три в основном молчит. Бросает короткие фразы, в ответ звучит торопливая скороговорка, уже на грани плача. Да ей уже хочется рыдать в плечо кап-три, только он не разрешает!

Наконец, Ренгартен встал, подал даме руку, проводил до авто.

Вирджиния бросила короткий взгляд в окно, кивнула. Машина своя, в ней говорить можно.

– Жаль, – сказала она, – что я не смогу хотя бы наблюдать основной разговор. У вашего начальника связи есть чему поучиться.

– Расскажет, – утешил ее Патрилос. – И сам Иван Иванович, и ваш водитель…

– Водитель за перегородкой, приучен разговоры клиентов не подслушивать. В том числе, примером тех, кто рискнул нарушить правила.

Они не отделались штрафами или увольнением, настолько местную кухню помполит знает. Ограничился ли урок хорошими побоями или дошло до классического бетонирования ног, зависит от того, что им довелось услыхать.

Оставалось ждать возвращения начсвязи. Вирджиния извлекла из сумочки карандаш и большой блокнот – и как только влез? Быстрые штрихи – и вот на листе вид барной стойки, переплетение фигур в черном, изломы ног и локтей. Шеи – одни болтаются в воротниках, другие их распирают, третьих и нет совсем и из стойки кителя сразу торчат затылки… Ни одного лица, но первый лейтенант слева явно на что-то жалуется товарищу, которому скучно слушать излияние, но – терпит. В середине – спор, о технике, о политике, о бабах – разве угадаешь? Коммандер справа явно кого-то ждет, рука поигрывает соломинкой из коктейля.

Ни одного лица не нарисовано – а сколько характеров!

Смотреть, как рисунок понемногу проявляется на бумаге, было интересно – настолько, что Яннис пропустил момент, когда кап-три Ренгартен миновал прозрачные двери.

Вот он уже рядом – фуражка словно сама собой перепорхнула с головы под локоть, рука пригладила снежно-седой ежик.

Подсел. Заметил блокнот.

– Вирджиния, я тоже немного умею рисовать. Позволите?

Целящийся взгляд художника, те же короткие движения,

но на очередном листе блокнота вместо жанровой сценки появляются иероглифы.

Вероятно – имена, адреса, явки. По китаянке этого не скажешь. Если посмотреть со стороны – она с легким скепсисом изучает мазню коллеги-любителя. Не выдержала, отобрала рисунок, что-то правит… тоже теми картинками, которые рисуют в столбик.

– Вирджиния! – возмутился кап-три, но сразу понизил голос. – Я знаю, у тебя весь Норфолк ест с рук и мурлычет.

Та кивнула. Мурлычет – мягко сказано, для столика в ресторане. По команде выпускает когти – так будет точней.

– Сделай так, чтобы с твоей знакомой все было хорошо.

Иначе ее свои убьют. Хотя она теперь уверена, что сдали

именно ее, причем с самого верха, а организация целиком состоит из стукачей…

– Даже так. Она теперь твоя?

– Нет. Она – выкуп судьбе за другую.

– Похожа?

– Ни капли. Та бы никогда не согласилась переспать с кем-то по политическим соображениям. Вот выйти на улицу, принять пулю – на вдохе… Могла бы – лет пять назад. Тогда, к счастью, обошлось, укрылась под берегом.

– Кто-то слишком зорок?

– Хуже. Скоро ей придется скинуть маскировочные сети и выйти в дело. Не под канонаду, в прикрытие, но если дело сорвется, ей будет невозможно спрятаться и нелегко уйти.

– Говоришь, как об эсминце. Или торпедном катере.

Со стороны глянуть – два художника-любителя обсуждают свои работы.

– Тут Норфолк. Значит, самые подходящие образы – корабли… Так присмотришь за знакомой?

– Глупый ритуал. – сказала Вирджиния. – Очень китайский. Жертва-замена, словно бумажные похоронные деньги вместо настоящих. Но раз просишь ты… Ладно, присмотрю. На чем ты поймал мою «подружку»?

– На мелочах. Что замужняя дама, заводя роман, не боится, что муж застукает – бывает, даже в Америке. Что человек прячет истинные убеждения под другими – тоже. Если бы она не захотела показать ум, заведя политический спор – пришлось бы прощупывать дольше. А так… У нее по лицу видно, когда выставляешь против нее ее же убеждения. Так и поймал.

– Быть комми в Америке нелегко, – заметила Вирджиния. – Это тоже ничего не доказывало.

– Доказывало. У красного цвета много оттенков. Когда я вычислил, какие аргументы она и впрямь воспринимает как чужие, а какие видит как свои – понял, кто она.

– Ну?

– Четвертый интернационал.

Вирджиния помотала головой.

– Не понимаю.

– Коммунисты СССР – третий.

– А есть первый и второй?

– Первого нет, развалился. Второй есть: социалисты.

Вирджиния задумалась. О различии между коммунистами и социалистами она знает: и те и другие выставляли кандидатов на прошлых президентских выборах. Что-то ей это все напомнило. Наконец, поймала образ, воскликнула:

– Это как церкви конгрегации! Каждая думает, что прихожане другой верят неправильно и попадут в ад! Но конгрегационалисты не делают друг другу гадостей…

Прошло несколько часов. Яннис Патрилос перешагивает порог штаб-квартиры небольшой троцкистской партийки.

Выглядит он внушительно: от природы большой, а темносиний двубортный костюм в широкую полоску, делает его плотней и коренастей. Смуглое лицо, глаза темные – нос, правда, греческий, а не римский, но в фас сойдет за итальянца, из тех, с кем профсоюз некогда договорился. Грек и итальянец – одно брюхо, одна наружность. Шляпа надета ровно, подломлена по последней моде. Галстук заколот булавкой с бриллиантом. На запонках тоже что-то такое поблескивает, но кулачищи – с голову взрослого человека, в мозолях.

За спиной – трое, размером поменьше, костюмы подешевле. Охрана. Яннис в штурме не участвовал, не его дело. Он здесь, чтобы убедиться: все сделано правильно. Не торопясь, вразвалку обходит помещение. Под ногами шуршат бумажки, хрустят осколки стекла, трещат деревянные щепки… Спешить некуда, полиция в курсе. Они не будут мешать истинным американцам как следует поучить «красноту». Потребовали, чтобы без трупов? Это в общих интересах. Мертвых трудно разговорить.

Очередная комната. Пусто, ни людей, ни мебели.

Следующая дверь – пара канцелярских столов вверх ногами, ящики выворочены с мясом, пол плотно покрыт машинописными листами вперемешку с плакатами… На стене покосившаяся рамка, стекло треснуло. Под стеклом – портрет Троцкого.

– Это что? – спросил Патрилос.

– Отдел пропаганды, коммендаторе.

Яннис поморщился, помахал рукой перед лицом. Несмотря на выбитые окна – дымно, причем пахнет не одним табаком. Вдоль стены протянулся диван, точней, диванище: можно усадить взвод. Вместо этого на нем лежат двое, головой к голове. Не шевелятся.

– Вам же говорили – бить не до смерти.

– Они дышат, коммендаторе.

– Еще дышат?

– Просто дышат. Мы их так застали.

Помполит, наконец, узнал запах, что мешается к табачному.

– Кукарачи, – бросил. – Их даже не допросишь, они смотрят виды, мы для них еще один сон… Идем дальше.

Он двинулся вперед, только на сей раз бормочет под нос слова прилипчивой мексиканской песенки о солдате армии Диаса, которому не под силу идти вперед, ибо у него нет косячка с марихуаной. В республиканской Испании мотивчик получил второе рождение с подправленными словами: одну из своих эскадрилий итальянцы окрестили именно «Ла Кукарача». Ну как тут было не вспомнить народных песен братской Латинской Америки?

Так, на строчке «Marihuana que fumar» помполит и вломился в очередной кабинет.

Здесь обстановка серьезней. На столах пишущие машинки, их выносят: чего добру пропадать? Перепуганных барышень уже вывели. Радио осталось, тихонько вещает о влиянии вчерашней капитуляции Нидерландов на состояние фронта в Европе. Мелькает название: «Дюнкерк». Хорошо, что приемник не сломали. Если три примотанных к стульям человека не заговорят по-хорошему, можно будет сделать звук погромче и выйти из комнаты. Яннис Патрилос здесь не для того, чтобы делать грязную работу, а для того, чтобы принять ее результаты. Впрочем, это не значит, что он не может поговорить с пленниками.

– Вы перешли дорогу достойным людям, – сообщил с порога. – Возможно, вы этого не знали. Поэтому вы живы. Пока. Парни, достаньте кляп… вот у него.

Ткнул пальцем в приглянувшегося человечка. Тот пялится на руки помполита – большие, моряцкие, что загрубели от весел и канатов. Только думает троцкист не о моряках, так что, верней всего, решит, что элегантный гигант когда-то ломал шеи ударом в челюсть, крушил ребра в захватах, разбивал черепа прикладом «Томми-гана». Сейчас у него в руках – ничего, кроме нераскуренной сигары.

Его оружие – люди, что стоят рядом. Красноречиво стоят.

– Расскажи мне что-нибудь интересное, – говорит Яннис. – Знаешь, со скучными людьми я не дружу. А ты ведь хочешь со мной подружиться?

Когда люди в двубортных костюмах принялись обходить тех, кто подделывал накладные, имя за именем – они, к грусти своей, обычно узнавали, что виновника арестовала полиция, и он отправится в тюрьму с нетронутыми зубами, целыми ребрами и почти без синяков.

Опоздали!

Другая ниточка оказалась короче. По ней шел Михаил Косыгин: вместе с американцами из служб безопасности фирм-поставщиков тщательно изучил путь каждой бумажки из тех, что связаны с вредительскими поставками. Так и вычислил несколько точек, из которых можно натворить все, что уже проделано.

Метод старпома оказался быстрей потому, что у него оказалась прорва знакомых на верхних этажах корпоративного руководства. Не директора или председатели правления, кому, бывало, пожимал руки адмирал Галлер, – секретари, вместе с которыми приходилось готовить договоры, заявления, коммюнике. Те, кто знает, как проходит та или иная бумага, где можно легко поправить одну-две литеры или цифры так, чтобы подлог заметили не сразу.

Те же секретари не забыли положить в папки «К докладу» убедительные записки о том, кто именно срывает контракты и заставляет выплачивать неустойку… Скорость оказалась за старшим помощником. Начсвязи и помполит выиграли в надежности. Повторить провокацию стало некому.

В негласном соревновании между Косыгиным, Ренгартеном и Патрилосом вышла ничья. Советский флот и верфи Норфолка – выиграли.

 

13.40. Салоники: улицы

Первое, что заметил Иван Патрилос на берегу – непривычная тишина. Никто не бросается на перехват с воплем:

– Эфемеридес!

Мальчишек-газетчиков не видно, ветер треплет небрежно расклеенные объявления. Глаз выхватывает отдельные слова: «перерегистрация газет и радиостанций», «верность принципу свободы слова», «право на достоверную информацию»… Все в кучу, а результат один, никто не слышит и не читает того, что не вещает правительственный диктор или не расклеили почтальоны. Больше-то нечего! Новое правительство пытается утолить привычную для греческого народа жажду новостей, на стенах и тумбах рядом и друг на друга клеят новые и новые воззвания, указы, призывы. В нынешних Салониках самая яркая фигура – почтальон. Через одну руку у него перекинута стопка свеженьких воззваний, в другой ведерко с клеем, оттуда торчат кисти. На форменной куртке нашивка: обоюдоострый топор-лабрис, символ местных фашистов. Тут ясно, новую форму еще не выдали.

Иной прохожий требует листок себе, словно газету, предлагает пятерку или десятку. Почтальон устало мотает головой.

– Чего стоит десятка? Если на моем маршруте правительственные объявления будут валяться не наклеенными, меня, того и гляди, оштрафуют на треть жалования. Решат, что это мне лень клеить, и я их разбрасываю…

Людям приходится вставать из-за столиков в тавернах ради того, чтобы прочесть новости. Раньше им не приходилось обсуждать передовицы стоя, без закуски.

– А что армия?

– Молчит. А что она может? Солдат – крестьянин, а крестьянам обещано…

Не важно, что, важно, что обещано. Верно, достаточно, раз армия молчит сквозь стиснутые зубы офицеров и генералов. Но и у них не пойдет дальше недовольства.

«Всем, кто намерен и далее верно служить Греции, будет предоставлена возможность спокойно исполнять долг».

«Мы – не моряки, не коммунисты… Мы – выразители воли греческого народа, которому впервые за десятилетия принадлежит власть в стране… Выборы будут проведены в должный срок после стабилизации обстановки… Мы пришли, чтобы вернуть народу то, что принадлежит ему по праву – то, что захвачено иноземными толстосумами… Мы будем строить, но не ломать…»

Настроение на улицах? Ожидание. От него у людей чуть побледнели лица, от него излишняя порывистость движений у всех, от лоцмана до чиновников в парадных визитках. Даже победители, новая власть, кажутся растерянными и маленькими на фоне происходящих событий.

За спиной у Патрилоса шагает делегация связи: Ренгартен и двое его орлов радиоламповых. Стараются подражать командиру: плотно сжатые губы, взгляд прямо перед собой. Продолжается это ровно до той поры, пока помполит не задерживает шаг. Тычок локтя…

В ответ лишь негромкое шипение. Никаких морских междометий. Прибор встряхнули, проскочила помеха.

– Товарищ капитан второго ранга, – говорит белоглазый, – извольте соразмерять силу. Так не то, что с ног сбить, в стену можно впечатать. Для украшения местной архитектуры барельефом «Советский капитан третьего ранга в повседневной форме».

– Не рассчитал, извините! – громко. И, на ухо: – Колбаса остзейская! У твоих парней вот-вот косоглазие разовьется. Во-первых, новый город. Во-вторых, девушки же!

– Хмм.

Хоть какая-то реакция. А еще – обернулся.

– Ребята, мы, конечно, не в увольнении, но… вам город интересен ? Так смотрите. Мы с Иваном Павловичем здесь каждому камню представлены, по пути могу и вас познакомить. Вот, к примеру, торжественное сооружение прямо по курсу – арка Галерия. Построена…

Патрилос вздохнул. Ну да, лекция по романской архитектуре именно то, что нужно паре двадцатилетних старшин.

– Командиру необходим значительный культурный кругозор, – похоже, начсвязи, помимо радиоперехвата, еще и мысли улавливать научился. – Если собираетесь подавать документы в училище, то библиотека ваш дом родной, и, кстати, заведение, обслуживаемое персоналом преимущественно женского пола. Вижу зачатки энтузиазма? Хорошо. Только заметьте, здесь книжек на русском нет, да и чтение всевозможной бульварщины вас к золотым нашивкам не приблизит. Хотя, пожалуй, и не отдалит… Ясно? Тогда смотрим налево, на образец современного конструктивизма. Сие уродство возведено после пожара семнадцатого года на месте сгоревшего здания. Обратите внимание на наружные лифты: местные жители именуют их «кирие элейсон». То есть, по-русски, «господи, помилуй». Это из-за открытой клети… Наверху отличная обзорная площадка, в ясную погоду видно побережье Фессалии и гору Олимп. В общем, в лифте дама к вам гарантированно прижмется, а вот целоваться удобнее на крыше.

Но – можно ли любоваться архитектурой, когда со стен кричат аршинными буквами декреты? Когда вокруг – революция!

– Какая революция? – переспрашивает Ренгартен. Обводит рукой спокойный город. По улицам не шагают патрули, люди спешат по обыденным делам. – Все тихо. Штаб у греков на прежнем месте, и лица там, готов спорить, те же, что в прошлом году. Впрочем, сейчас проверим, что пишут…

Он разворачивается в сторону объявлений. Читает издали – даже не щурится. Не умеет, так же, как улыбаться?

– Указ о перерегистрации газет и радиостанций. Дельно: не отказываясь от принципа свободы слова, поможет придержать длинные языки – на время. Предупреждение об «особом периоде»: любые уголовные преступления и административные нарушения будут караться с удвоенной строгостью. Сроки заключения выше пяти лет будут заменены расстрелом. Пытаются поддержать порядок и показать силу. Для этого же – списки получающих повышение офицеров и чиновников… Сдается мне, большинство этих господ о перемене правительства узнало из объявлений. А, вот главное сообщение. Хмм, «воззвание». Не «коммюнике»! Не хотят показаться бюрократами. Что у нас? «Великая греческая культура… неоценимый вклад в основание современного мира…» Так, ребята, не стоять с открытыми ртами. Говорите, зачем это все! Ну?

Патрилос собрался было открыть рот – в бок ткнулся локоть кап-три. Совсем не сильно… но межреберный нерв отозвался злым прострелом.

– Не подсказывайте, Иван Павлович. Тот, кто желает быть командиром, должен обладать аналитическими способностями. Пусть говорят, а мы с вами после подправим и разъясним. Хорошо?

Патрилос кивнул.

– Пойдет. Я ж грек, а потому мне разговор про политические новости ближе, чем про особенности сводов очередной базилики…

Увы, беседа оказалась слишком интересной: даже Ренгартен увлекся разговором и перестал смотреть под ноги. В итоге – заозирался.

– Газетчиков не видно, но чистильщики обуви, надеюсь, на перерегистрацию не закрыты? Нет? Значит, мне повезло, а новенькое правительство совершило большую ошибку.

– Почему, тащ капитан?

– Потому что чистильщик обуви в Салониках – помесь газеты и допросного застенка. Сейчас увидите…

Здесь, в центре большого портового города, чистильщик обуви выглядел живой витриной фашизма: неважно, чем человек занят, главное, чтобы носил униформу. Впрочем, если бы ее, эту форму, выдавали даром, у метаксистов появился бы отличный рупор пропаганды.

А так… Когда один ботинок Ивана Ренгартена приобрел зеркальный блеск, он уже знал половину бед Салоник – и, почитай, все слухи. Даже то, что новое правительство направило сюда, в Салоники, делегацию министерства трудовых ресурсов.

– А министром там – женщина, – сообщил парень. – Говорят, красивая…

Сообщил, как и все предыдущее, на ломаном английском. Неудивительно: несмотря на все старания фашистского правительства, доля британского капитала в греческой экономике только растет, и уже перевалила за две трети. Так что можно догадаться, кто обычно кидает парню лишнюю пятерку за свежие сплетни.

Копилку которых стоит пополнить.

Второй ботинок – и рассказчик превращается в дознавателя.

– Можно спросить, сэр? – и, не дожидаясь ответа, спросил. – Вы американец. Как вам наше новое правительство?

Это Салоники. Здесь любой оборванец может спросить мнение магната-судовладельца об экономике, а министра -о политике, и будет ждать обстоятельного ответа.

Обычаи страны.

Что до маленькой ошибки, она немудрена. Форма советских командиров напоминает американскую: тот же черный китель с отложным воротником, те же нашивки на рукавах, те же дубовые листья на фуражках. Разве наверху, в «крабе», спрятан не одноголовый орел, а венок из пшеничных колосьев.

Ну, ошибся парень. Бывает.

Ренгартен на мгновение застыл. Кивнул – резко, так, что обратным ходом голова назад запрокинулась. Оттопырил большие пальцы – кверху. Постарался изобразить уроженца Мэрилэнда, их выговор, с характерными шотландскими и ирландскими нотками, у него выходит неплохо. За полгода, что «Фрунзе» подновлял машины в Норфолке, наслушался.

– Отличная команда. Держитесь ее, парни!

Кинул лишнюю пятерку на чай, чтобы лучше запомнилось и побыстрей расползлось. Повернулся к своим:

– Вперед, джентльмены. На сегодня еще много дел.

 

13.55. Салоники: воспоминания

Патрилос бывал в Салониках и раньше – сколько раз, не сосчитать. Он хорошо помнит город иных заходов. В двадцатых – голодные глаза беженцев, в порту очереди хмурых людей, что мечтают наняться хотя бы на поденную работу. Тогда рабочих нанимали поденно, но мастера вылавливали из толпы знакомых, тех, кто таскал грузы и до бесславной войны с кемалистской Турцией. Работы больше не стало, и переселенцам не доставалось ничего, кроме надежды. Ложной. Сколько людей тогда умерло от голода в маленькой Греции? И Советский Союз ничем, ничем не мог помочь -в стране тоже было не сыто.

Впрочем, центральные улицы выглядели не так. Электрические огни, хрусталь витрин, нарядные прохожие, типичное буржуазное процветание… При либеральной республике так положено: одним пустое брюхо, другим -экономический рост, сиречь верная прибыль на бирже. Мировая морская торговля шла на подъем, с ней прибывал греческий коммерческий флот. Каким он был по размеру? Пятым в мире? Четвертым? Греки брали любой груз, везли по любому маршруту. Корабли, что несли сине-белый флаг, рождались на чужих верфях, и иной раз за всю службу ни разу не видали греческого порта. Они приносили кусок хлеба семьям моряков и миллионы – судовладельцам. Долго, почти десять лет, пока не случилась Депрессия, и корабли не вернулись домой – те, что не успели продать на разделку до того, как металл перестали покупать.

В первой половине тридцатых, входя в порт, можно было видеть ряды ржавеющих судов – трампов и танкеров, банановозов и угольщиков, и пассажирские лайнеры, некогда элегантные, белоснежные или черно-белые, а теперь подернутые струйками ржавчины. На то, чтобы законсервировать корабль, подготовить его к хранению до лучших времен, тоже нужны деньги, а денег в Греции вдруг не осталось. Совсем.

Тогда либеральная республика закончилась, и невесть откуда вернувшийся король между красным и коричневым колером выбрал цвет дерьма и фашизма. Советские транспорты, что шли в воюющую Испанию, в Греции обслуживать не отказывались, но внимательно следили за характером груза. Не только по декларации, досмотром тоже озаботились. На кораблях, на которых помполитом был Иван Патрилос, оружие никогда не находили – вовсе не потому, что не было.

Лишь раз ищейкам Метаксаса повезло: из расколоченного ящика с надписью «сельскохозяйственное оборудование» сверкнуло авиационным дюралем. Дальше самым трудным было не нарваться на немцев или итальянцев. Не на них ставили западню!

Когда в нескольких часах хода от Барселоны из косой дождевой штриховки появились профили боевых кораблей, можно было выдохнуть. Дело сделано. Зализанные, обтекаемые надстройки, две трубы сращены в одну, по верху две черные полоски. Над передними надстройками характерно нависает «шапка» артиллерийского» КДП, верный знак итальянского влияния на конструкцию.

Тяжелые крейсера мятежников, «Балеарес» и «Канариас». Не перепутать.

– Оба, значит, – цедит капитан сквозь зубы. – Тем лучше!

Во всех справочниках крейсера-близнецы значатся как находящиеся в достройке. На деле «Канариас» франкисты выперли в море еще в сентябре тридцать шестого. С тех пор он, сволочь, и развлекается: то берег обстреливает, то захватывает и топит суда, что пытаются пробраться в республиканские порты. Советские в том числе.

Так что явления этого «испанца» ждали.

Зато «Балеарес» – сюрприз!

Его никто не принимал в расчет. В отчетах, что передало республиканское правительство, на день захвата верфей франкистами у крейсера была низкая степень готовности. Забыли советские моряки свою Гражданскую. Тогда из буксиров за считаные дни делали сторожевики, из землеотвозных шаланд – канонерки, а средних размеров танкер превращался в крейсер, не бронированный, зато вооруженный до зубов. А тут – почти готовый боевой корабль! Не все оружие смонтировано, хуже того – не все в наличии? Значит, нужно впихнуть что найдется на складах – и в море, в бой!

Так националисты и поступили.

Патрилос смотрел на то, что у них получилось, и понимал: испанцы – не русские. Наши утыкали бы корабль стволами, как ежика иглами, а тут… Одну из четырех башен, концевую, установить не успели? И не надо, зияет пустая палуба. Зато на месте батареи вспомогательного калибра -зоопарк. Торчат из башнеподобных щитов стодвадцатимиллиметровки – эти орудия явно предназначались эсминцам. Рядом, в открытую, красуются итальянские зенитные «сотки», запрокинуты в серое небо стволы скорострельных «пом-помов». Всякой твари по паре на борт… а если с другого борта набор такой же, то по две пары.

И все-таки крейсера вошли в строй, воюют, а законному правительству против них выставить нечего. Точней, нечего выставить днем: для ночного боя у республики есть отличные эсминцы, новенькие, до гражданской войны в строй успел вступить только один. Зато днем рассчитывать приходится на легкие крейсера «Либертад» и «Мигель де Сервантес», а они на то и легкие, что против тяжелых не вышли ни калибром, ни броней. Даже в недовооруженном виде корабли франкистов оказались королями дневного моря – до этого дня и часа. Они привыкли быть сильней, тем тяжелей им представить, что за пеленой дождя прячется неясная, но абсолютно превосходящая сила, у которой есть лишь один недостаток – она не может вмешаться, пока фашисты не дадут повод. Ну, с поводом они не замедлят. С тяжелых крейсеров видят беззащитный транспорт на шесть тысяч тонн, в трюмах -оружие, которое может повернуть ход благополучно складывающейся гражданской войны. У франкистов не то, что выбора, нет мысли о том, что выбор следует делать.

Над головным крейсером взлетают флаги, мерцает яркая точка прожектора. Обычное требование: лечь в дрейф, приготовиться к досмотру. И, отчего-то, прекратить работу радиостанции. Это обычно для рейдера у чужих берегов, но не для сильнейшей эскадры, что господствует в море.

Неужели – догадываются?

– Мятежники, – выплюнул капитан, дочитав послание. -Сколько бы их ни признавали воюющей стороной, чувствуют себя пиратами.

Патрилос промолчал, только внутри проснулся с молодости забытый страх перед чужим боевым кораблем, да зашевелилось чутье черноморского контрабандиста. Никуда оно за годы партийной карьеры не делось, напротив – натренировалось и очень помогало. На загранрейсах случались попытки провезти всякое. Помполит обычно пресекал, но иногда – способствовал. Если была на то просьба одного доброго знакомого в черном с золотом кителе, или его друзей, кителей не носивших. Другие службы им не интересовались… и однажды Иван Павлович поинтересовался у знакомца: почему только они? Почему не ГПУ, не армейская разведка, не Коминтерн, в те годы лихорадочно активный?

К собственному удивлению, получил ответ – обстоятельный и развернутый.

– Ви-таки всерьез полагаете, что за вас никто не знает? -спросил морской агент. – Не врите себе, само то, что я с вами имею этого разговора, значит, вас-таки уважает не только Молдаванка и Пересыпь, но и где-то еще.

Разговор шел в Одессе. Пиво, раки, статуя Дюка, не выветрившийся до конца дух старого порто-франко. Тут даже у лица, закончившего прежний Морской корпус, характерный говорок проявится.

– Ви-таки правда верите, что таскаете туда-сюда государственные тайны высшей пробы? Или разжигаете с той ленинской искры мирового революционного пожара? Так если да, то ви либо адиёт, либо провокатор. Просто если кому-то нужно, не слишком таясь, передать чего-то интересного до советской морской разведки – вот им он, Яннис Патрилос, помполит и контрабандист у в одном лице. И эти кто-то, друг мой, обычно состоят на окладе в известных органах своих стран. Настоящий революционер или тайный агент до вас и близко не сунется, если он не больной на всю голову. Зато и прятаться вам приходится только от лишних глаз, до которых можно добавить и тех пограничников-таможенников. Таки я слышу облегченного выдоха? Это уже хорошо… Меня радует, что у вас имеется здоровая осторожность.

Спасибо, трусом вслух не назвал.

За два месяца до встречи с чужими крейсерами знакомый также обошелся обтекаемыми словами. «Осторожный», «солидный», «взвешенный». Если коротко – просил присмотреть за вовсе молодым, недавно из училища, парнем, которого комсомольский билет и горячее сердце сорвали с мостика новенького тральщика – на судно-ловушку. Теперь куратор говорил иначе, не беседовал по-свойски, но ставил задачу.

– Ваш новый капитан из тех, кто склонен умирать за Отечество, – говорил, – а это он зря. Мне нужно, чтоб и дело было сделано, и ценные кадры остались за Отечество жить. В том числе и этот молодой человек. Нет, ничей он не сын… Сами знаете, кто сказал: «Кадры решают все». Только из-за этого и сую вашу голову в пасть… ну, сами придумаете, кому. Для того, чтобы вы, Иван Павлович, побольше людей вытащили. Хотя бы просто в процессе спасения собственной шкуры.

Куратор пожал плечами, улыбнулся – чуток виновато. Мол, такие дела, я решил рискнуть твоей жизнью ради чьих-то еще. Ничего личного. На прощание отвесил сомнительный комплимент:

– Временами мне кажется, что вы старше, чем кажетесь, лет на двадцать. А то и больше.

– Служба старит, – буркнул Патрилос.

Сам он прекрасно понимал, что дело не в летах.

Куратор намекнул: ты, братец, несмотря на то что коммунист с происхождением из «социально близких», а именно сиречь уголовных, элементов – личность старорежимная, если не ветхозаветная. И твое чутье на опасность – часть древнего образа шкипера-пройдохи. Такие пенили моря во времена Магеллана и Колумба, конкурировали с Синдбадом в доходах и небылицах, вели черные пятидесятивесельные корабли на Трою.

Только даже хитромудрому Одиссею под прицелом восьмидюймовок стало бы весьма неуютно. Чутье не говорит -кричит: можно уйти! Погода дрянь, волна нос не захлестывает, но ощутимо лупит в скулу корабля, крадет скорость. Крейсерам полегче, больше корабль – больше выигрыш. И все равно можно играть. До береговых батарей Барселоны часа три хода. У испанцев экипаж зеленый, крейсера только со стапелей… Да с такой волны франкисты за всю погоню могут не попасть ни разу!

Увы, тогда выйдет, что пираты – в своем праве. Потому капитан приказывает сбавить ход до самого малого. «Комсомолец» смиренно сигналит фашистам: «Меньше дать не могу, боюсь потерять управление на волне».

На лице капитана оскал.

– Прикажут встать совсем – придавлю катер с досмотровой партией. Случайно…

– Экипаж, – напоминает Патрилос. – Погода и так не способствует спасению утопающих. Может, попробуем подвести их под береговые батареи? Подрывные заряды рванем уже на внешнем рейде Барселоны. Если франкисты по нам хоть один залп дадут, сойдет за боевые повреждения. Спускать шлюпки, когда волна отрезана молом, не в пример удобней.

В ответ – злой взгляд.

– Действуем по плану. Погода, – еще один оскал, – вполне благоприятна.

Даже так.

Самое печальное, мальчишка прав. Весь расчет – на то, что крейсера сбросят ход хотя бы до малого. Разогнаться заново времени у них не будет! Чем гаже погода, тем позже враг заметит скрытую за пеленой дождя угрозу.

Близнецы-фашисты подошли ближе, можно различить у орудий и на мостиках человеческие фигурки. Людей наверху довольно много. Интересно им? Над обоими – старый королевский красно-желтый флаг. Головной, «Канариас», опять требует остановить работу радиостанции.

А также – ложиться на новый курс. «Вы будете досмотрены в порту».

Точно, осторожничают.

Во-первых, спускать в такую погоду катер – само по себе опасно, без сорвиголовы-комсомольца на мостике. Во-вторых, отвечать за то, что будет сделано с судном, будет не командир крейсерского отряда, а его начальство. В-третьих, в своем порту они подбросят на борт советского судна все, что захотят, и разразится международный скандал… Впрочем, не настолько громкий, как тот, что выйдет, если сработает советский план.

– Может, и правда – пойдем с ними на юг? – предложил Патрилос. – Это же навстречу…

Так привык к секретности, что выговорить, к кому, не смог.

– У нас радио молчит, – сказал капитан. – Есть вероятность разминуться. Нет, все. Пришли! Сигнальщик, отвечай: «Не располагаю запасом топлива для длительного перехода». В машине – подрывные заряды готовы? Нет еще? Черт вас дери! Шевелитесь!

Он и другие слова добавил, боцманские, так сказать. И – грохнул биноклем об ограждение. Тогда Патрилос понял: на мостике ему делать нечего. То, что молодой человек сжег нервы, пробираясь между итальянскими, немецкими, английскими и французскими кораблями международных сил блокады – вина помполита. У капитана не было чутья изначально, и как Яннис ни старался, разбудить его так и не удалось. Вот и шел корабль по советам помполита, но под капитанскую ответственность. Такое кого угодно взбесит!

Теперь «Комсомольцем» похода командует человек, которого переход по Средиземному морю издергал не меньше, чем пресловутого адмирала Рожественского – поход через три океана, к Цусиме. То же будет и здесь – в последние, самые трудные часы на мостике стоит бледная тень прежнего решительного командира. Тень, которой кажется проще и правильней умереть, чем тянуть пытку ответственностью еще хотя бы час. Пусть Иван Павлович, помполит, в этом отчасти виноват, Яннису Патрилосу, отличному семьянину, следует позаботиться о том, чтобы не оставить жену вдовой, а деток -сиротами. Заодно и другим членам экипажа помочь в благом деле сбережения кадров и крепких советских семей.

– Пойду, обойду экипаж еще разок, – сказал Иван Павлович. Надвинул фуражку поглубже – так, чтобы козырек прикрывал глаза и от дождя, и от взглядов остающихся на мостике. Спустился по трапу, словно кит нырнул. Большой, черный, сгорбленный…

Он и правда метался по всем палубам – напоминал, чтобы перешли повыше, надели спасательные жилеты. Проверил, приготовила ли боцманская команда шлюпку, чтобы быстро спустить ее на воду. Заглянул и в радиорубку. Как раз, чтобы услышать:

– Да, товарищ капитан. Четко слышу. «Ферт, сто шестьдесят, зюйд-вест».

Значит, Патрилос давал капитану неплохой совет. Ловушка захлопнулась. Помощь на пороге – жаль, «Комсомолец» ее не дождется, п. Потому что радист подтверждает приказ с мостика:

– Да, товарищ капитан, передавать позывные и координаты. Так точно, до последней возможности.

Сбился. Тоже не торгфлотовский спец, краснофлотец. И этому – тоже не уйти.

Дальше? «Канариас» не стал тратить на беззащитный транспорт снаряды главного калибра. У него-то со вспомогательной артиллерией все по проекту, англичане успели поставить до того, как на месте единой Испании появились две насмерть сцепившиеся половинки. Сначала – одинокий предупредительный выстрел. Фонтан от снаряда стодвадцатимиллиметровки встал под носом советского транспорта. Недолгая тягучая тишина: враг дает время сдаться, сохранить жизнь, а надо его потратить на то, чтобы ловушка верней захлопнулась. Радист говорил: «Ферт, сто шестьдесят». Значит, помощь в ста шестидесяти кабельтовых, и дает никак не меньше двадцати узлов. Через час могла бы пройти борт к борту… Но этого часа нет, есть тягучая минута для того, чтобы, запыхиваясь, пробежать коридорами, распахивать двери кают и кубриков. Все ли ушли? Кто не успел – наверх, наверх, там боцманская команда готовит шлюпку.

Удар, корабль вздрагивает всем корпусом – снаряды начали рвать борт. Первый же фугас поднял гладкую стальную палубу бака, выгнул пузырем – так, что не устоишь. Другой прошил надстройку, не разорвавшись – значит, радиопередача продолжается. Третий разрыв, четвертый…

Среди визжащих осколков помполит продолжает обходить посты, один за другим. Говорит всем одно и тоже:

– Вам – спасаться! Вы тут больше не нужны. Исполнять!

Припечатывает – кулаком по ладони, а то и по переборке… Он решителен и бледен, а главное – идет дальше. Кому тут придет в голову, что второй на борту человек действует без санкции капитана? Что капитан настолько увлечен гибелью корабля – и своей, что не видит, как с борта, что отвернут от испанцев, спускают шлюпку? Мог бы увидеть, но он занят: отвечает на вражеские залпы работой радиостанции и взрывами зарядов на днище. Он счастлив. Изнурительный путь окончен, настало время торжества. Победа через смерть. Чего в этом больше: революционного, православного, русского, да просто мужского?

Между тем парторг выбрался наверх, в лицо хлестнуло дождем и вспышками, что пробегают по бортам крейсеров. Отвернулся. К чему смерть свою разглядывать? Она завораживает, не дает спастись, а ему, в отличие от некоторых, нужно жить. Вот в другую сторону – посматривал, жила надежда увидеть обещанное перед выходом из Одессы чудо чудесное – и точно, стал первым на борту, кто заметил, что с зюйда сквозь дождевую сень проламывается корабль со стремительным «атлантическим» носом. Острый изгиб, широкий развал «ноздрей» – все для скорости и всхожести на короткую, «злую» волну. Типичный янки: конические башни надстроек, две трубы лихо, по-крейсерски, скошены назад. Ходить в Америку и не увидеть таких невозможно. Этот тип крейсеров разработали перед самой Депрессией, с тех пор так и строят борт за бортом. Две трубы, три трехорудийные башни, вдоль надстройки – ряды универсальных, зенитно-противоминных пушек. Различать же типы: «Нортхэмптон», «Портленд» или «Нью Орлеан» – некогда, да и разницы для дела никакой. Вот у этого трубы, как будто низковаты – так и что? Не Яннису же дым глотать!

Кто-то рядом разочарованно выдыхает:

– Американец…

Дурак.

Американец – это сказка, песня, радость! Какой бы сволочью ни были фашисты, добивать экипаж перехваченного судна на глазах у янки не осмелятся. Остальное пока несущественно. Подумаешь, обещали прошедший модернизацию старый царский линкор, а к месту действия явился янки. Может, просто случился рядом, и решил проследить, чтобы русских не слишком обижали? США – главный торговый партнер Советского Союза, самое передовое из капиталистических государств. Друг, насколько может быть другом Стране Советов государство с буржуазно-демократическим строем. Так что теперь бояться почти нечего! Осталось скользнуть в шлюпку…

Ее уже спускают: поскрипывают тали, до встречи с водой остается чуть – и тут возле борта встает очередное белое дерево. Патрилос прикрыл лицо рукой – будто человеческая плоть может защитить от осколков! Отнял – на воде качается горбик днища, рядом ни одной человеческой головы. В этот момент американский крейсер окутался огнем, несколько мгновений спустя долетел глухой раскат залпа. На глаз и на слух до него кабельтовых шестьдесят, дистанция, на которой крейсерская броня для приличных орудий -картон. Янки с ума сошли? Один крейсер против двух, и девять восьмидюймовок против четырнадцати…

Патрилос обернулся, чтобы рассмотреть результат залпа американца. Столбы от пристрелки – хорошо различимы сквозь дождь, высоки. Слишком высоки для пушек тяжелого крейсера. Вот для крейсера линейного их рост в самый раз.

Все стало ясно.

– «Фрунзе»… – буркнул Патрилос. Обернулся на мостик – мостика нет, снесло очередным снарядом. И все-таки помполит сказал капитану, как если бы тот был все еще жив и на посту. – Ты победил.

По крайней мере, умер не зря.

Вот так, господа фашисты. Теперь у советского флота есть корабль, способный обойти вокруг Европы без дозаправки. Может гулять с транспортами, что от Ленинграда до Бильбао, что от Севастополя или Одессы до Барселоны. Пора вам поджать хвосты!

Так Патрилос впервые увидел, что сделали на верфях Норфолка с бывшей царской «Полтавой», а ныне «Михаилом Фрунзе». Подробнее корабль Яннис рассмотрел позже, когда тот занялся спасением команды транспорта.

Башни линейного крейсера два раза в минуту озаряются пламенем – таким, что волны продавливает, и море прогибается под мощью пороховых газов. Прекрасная физика, баллистика и того лучше: первый залп лег удачно, на пятом накрытие, дальше – беглый огонь. Универсалки мерцают, словно работает громадный пулемет: на «Фрунзе» не видят их всплесков, потому артиллеристы лупят по дальномеру, «лесенкой» – чтобы накрыть весь диапазон погрешностей прибора.

Остаток боя Яннис не видел. Один из испанцев, пока разворачивался для бегства, всадил в «Комсомольца» полный залп вспомогательным калибром. Палуба под ногами дрогнула, на надстройке вспух огненный цветок. Уцелел ли там кто, Патрилос проверять не стал. Заорал во всю глотку:

– Всем спасаться!

И сиганул в воду сам.

Позади громыхнуло, вновь окатило водой. С осколками -неглубокие раны на бедре и предплечье Патрилос почувствует в воде. Жалеть капитана некогда и незачем – внизу, в стремительно валящемся на борт корабле, остается достаточно людей, обреченных на смерть его образом действий. Да и на мостике наверняка не осталось ни целых, ни выживших.

Между тем у больших кораблей полно других забот, кроме как вылавливать из волн спасающихся – разве «Фрунзе», проходя близ места гибели «Комсомольца», сбросил несколько ярко-оранжевых плотов. Он вернется – потом, когда выполнит главную работу. Сейчас линейный крейсер занят: над морем разносится тяжелый гром двенадцатидюймовок, полыхают зарницы морского боя. Гора из броневой стали гонит и терзает две других, поменьше. Непогода сделала свое дело: высокая волна куда сильней тормозит втрое меньших испанцев. Пусть у них по проекту тридцать три узла хода против двадцати восьми у «Фрунзе», теперь скорости сравнялись, а испанцам еще разворачиваться, ложиться на курс от противника… У «Канариаса» с «Балеаресом» выхода нет, от линейного корабля они могут только бежать. Вот тут и аукнулась решимость выгнать недовооруженный корабль в море! У «Балеареса» не хватает именно задней башни. Показав противнику тыл, франкисты остаются с тремя башнями главного калибра. У «Фрунзе» на носу две башни из трех ему оставленных, но пушек в них по три, да и пушки эти, мягко говоря, немножечко побольше. Это затрудняет для испанской стороны соревнование: сумеют ли более слабые корабли достаточно расквасить нос большому, чтобы он отстал, или он раньше успеет притормозить бегущих, подойдет поближе и добьет, без шансов на спасение?

Один раз испанцы в такой ситуации были, давно, когда воевали с США за Кубу и Филиппины. Тогда все закончилось разгромом… Что будет теперь? Ответят выучка экипажей и случай. Без него в морском бою никуда: точно в корабль прицелиться нельзя. Пусть дистанция не слишком велика, все равно попадание в сам корабль – большой успех. Линейный крейсер быстро накрыл огнем «Канариас», но накрытие – не попадание, а математическая вероятность такового. Крейсер мятежников, как заговоренный, прет по лесу разрывов, словно знает безопасную тропку. Одно слово: везет.

А вот его пушки, хоть и открыли огонь позже, попадают!

На первых залпах испанцам благоволит сомнительная удача: один из их снарядов взорвался в носовой надстройке, оставив без жилья половину комсостава линейного крейсера, а перед боевой рубкой разгорается красивый пожар, и дальномерщикам теперь смотреть на испанцев сквозь дым, что никак не способствует точной стрельбе.

Второе попадание на «Фрунзе» поначалу не заметили. Снаряд пришелся в бортовую наделку, пробил отличную американскую броню, тонкую именно в этом месте, но взорвался на слабой царской, защищающей основной корпус. Пробоина при спокойном море была бы надводной – а так захлестывает. Линейный крейсер начал отставать – понемногу, незаметно, но отставать. В условиях, когда противника то и дело застилает, не хуже дымзавесы, очередной порыв ливня – можно потерять врага из вида куда раньше, чем кажется.

Третье попадание. Пробита труба, наружный кожух. После боя будут спорить: невзорвавшийся снаряд или крупный осколок?

Пошли потери в экипаже – раненые осколками от близких накрытий. На универсальной батарее, сверху не закрытой вовсе, их было уже трое, когда «Фрунзе», наконец, достал врага. В конце концов, если чему и научился русский флот после Цусимы, так это стрелять из пушек. Флот советский заодно с так называемой «старой школой» умение сохранил.

Первыми достигли успеха универсальные орудия. Здесь бой сказывается горячей всего. Над броневыми выгородками свистят осколки, ранят и убивают, именно здесь вышла из строя новейшая – то есть сложная и ненадежная – система центральной наводки, и каждое орудие бьет по данным собственного баллистического вычислителя.

Зато отсюда хорошо видно, как вокруг советского транспорта вставала столбами вода, как вспухали на нем разрывы снарядов, как он горит, как тонет – потопленный фашистами! Потому универсальная батарея сражается не только умом и долгом, но и сердцем. Стреляет, несмотря на то что формально шансов попасть почти нет. И надо же – именно она нанесла противнику первые повреждения!

Один удар в основание труб «Канариаса» – и исход боя решен. Вот он, недостаток сведения двух труб в одну! Разбитый кожух сам по себе – не беда, есть система искусственной тяги, но именно она разносит по котельным отделениям дым и пламя поднятого русским снарядом пожара.

Совершенно целые котельные отделения вышли из строя. Скорость корабля упала, а дистанция и так почти пистолетная. «Фрунзе» больше не отстает, теперь он настигает мятежные крейсера – и, наконец, накрытия переходят в попадания.

Первый удар главным калибром пришелся «Канариасу» в борт, пониже главной палубы. Тонкая броня не удержала снаряд, и он оставил на память о себе дыру, в которую мог бы зайти средних размеров портовый буксир. А на море волна…

Раньше, чем заметили крен – второе попадание, в крышу башни: она взорвалась изнутри, на «Фрунзе» ждали детонации погребов, готовились кричать « Ур а!» Ничего не случилось, но крейсер начал поворот, чтобы встать к противнику бортом. Пропадать, но прикрыть отступление уцелевшего товарища. Советский корабль чуть отклонился в сторону, всаживает в обреченного врага залп за залпом. Несмотря на безвыходное положение, «Канариас» бьется до конца.

Только после того, как были сбиты обе кормовые башни, а сам он начал валиться на правый борт – команда крейсера начала спасаться.

Линейный крейсер сбросил шлюпки с плотами и им, после чего попробовал догнать оставшегося противника. Не повезло, второй крейсер мятежников растворился между серым небом, серым морем и дождевой пеленой. Два часа «Фрунзе» искал жертву вслепую. Не нашел и лег на обратный курс – спасать выживших, чужих и своих.

Среди них, разумеется, Иван Патрилос. Его выдернули из воды, втащили в шлюпку, а он пялится на высокий нос с тяжелыми неандертальскими надбровиями якорных клюзов. Якоря подтянуты к самой кромке палубы не просто так -под водой скрывается здоровенный бульб, их нужно отвести от борта, чтобы, опуская, не расквасить подводную часть.

Машина, по трубам видно, и батареи универсалок явно от тяжелого крейсера, американцы таких построили с десяток. Надстройки вблизи не похожи ни на что… Потом Патрилос увидит такие на новейших американских линкорах. Значит, испытали конструкцию за советские деньги, убедились, что служит хорошо, – и принялись ставить похожее на свои «Норт Каролины» и «Саут Дакоты».

Башни знакомы, такие стоят на балтийских линкорах. Стоят, правда, не так: одна поднята, столб барбета похож на вытянутую птичью шею, да и осталось их всего три. Вот и все, что осталось от прежней «Полтавы», по крайней мере, снаружи. Потом помполит «Фрунзе» прочитает, что доля новых металлоконструкций при модернизации составила семьдесят процентов, но сейчас ему не до статистики. Он целует надраенный тик палубы того самого корабля, на котором теперь служит.

С него срезают китель и штаны, тащат на перевязку – по дороге легонько хлопнули по плечу, сообщили, что фашистов вбили в пучину на совесть, что враги теперь зарекутся нападать на суда, идущие под советским флагом. В лазарете отодвинули других раненых…

Патрилос спросил, почему.

– Фашисты подождут!

Только тогда он заметил остатки чужой формы, да и часового, приставленного на всякий случай. Да, не в морских обычаях спасенным из воды устраивать мятеж, но ведь фашисты же… Кто знает, что им в головы взбредет?

– Почти четыреста выловили, – сказал один из матросов, что помогал дойти до лазарета. Сквозь зубы сказал! Такой, пусти его на мостик, потопив вражеский корабль, не только спасать врагов не будет, еще и килем сверху пройдется, порубит спасающихся винтами, чтобы всех добить… С чего такая ненависть?

– Вас сколько было? – спросил матрос.

– Коммунистов шесть, комсомольцев двенадцать, всего…

Патрилос замялся. Что помнил наизусть, сказал -остальное вспоминаться не хотело, мысли в голове путались. Но – представил очередную бумажку.

– … беспартийных восемь.

– С тобой вместе выходит, что спасли четверых.

Яннис не стал спрашивать – кого. Было безразлично,

здесь он не помполит, а спасенный. Однако кто-то учел, и его, опять под руки, повели в надстройку.

– Там каюты комсостава, – объяснили, – есть и пустые, для штабных…

Коридоры, по которым пришлось идти, забиты людьми – те же пленные, многие после перевязки, с кровавыми пятнами на повязках. Многие лежат, кто на прицепленных к потолку полках-койках, кто прямо на железном полу. Патрилос идет и смотрит, что натворил настоящий, линкорный главный калибр – и то не самый большой. Всего двенадцать дюймов, а бывает и двенадцать с половиной, и четырнадцать, и пятнадцать, и даже шестнадцать.

Кровь, стоны, смрад болезни и смерти. А ведь испанцы служили на боевом корабле. Большом, грозном. Защищенном. Яннису рассказывают, как храбро и сноровисто сражался «Канариас», сколько пробоин «Фрунзе» придется латать, сколько людей – резать и зашивать в лазарете, ради скольких приспущен кормовой флаг…

Он не слышит, но про Ивана Павловича уже пошел шепоток, что он стоял на мостике до конца, что именно он отдал последний приказ. Настоящий коммунист. Настоящий боевой помполит. Будь все такими – комиссаров бы на флоте не отменили!

Этому боевому помполиту больше всего хотелось сидеть в своем пароходстве… даже береговая должность сойдет! Увы, по возвращении в Одессу немедля нашелся новый груз для Испании. И еще один. И еще… Когда война, наконец, закончилась – случился партийный призыв.

Патрилос пытался возражать, ровно и аргументированно.

– Большой боевой корабль —, это специфика! Там экипаж больше тысячи. Боюсь не справиться.

– «Есть мнение, что товарищ Патрилос справится», – процитировали ему. – Понимаешь, чье?

Спорить не приходилось. Утешало, что линейный крейсер – не подводная лодка, откуда не спасешься, и не какой-нибудь тральщик, который легко утопить. Да и беречь «Фрунзе» наверняка будут: как-никак, крупнейший боевой корабль Советского Союза, величина политического уровня.

На «Фрунзе» помполита приняли быстро: размер внушает уважение, боевой орден на кителе – тоже, а дальше… Говорить с людьми и о людях Яннис умеет, бумажной пурги, что поджидает по возвращении из заграничных плаваний, бояться отвык. Скоро о новом помполите пошли слухи: мол, он звание получил не по партмобилизации, оно – настоящее, только теперь ему разрешили носить форму и, почему-то это злило больше всего, ЧАСТЬ наград.

 

13.55. Салоники, штаб минного отряда

В неуютном здании из стекла и бетона – опять конструктивизм! – властвует незаметная на улицах революция. Не знающим греческого для вдохновения довольно часовых с примкнутыми штыками, неразберихи на лестницах и в коридорах, надписей на дверях – мелом, скорописью… Кто хочет – поймет, кто не сумеет – пусть людей поспрашивает.

Табачный дым, веселые и деловитые голоса, звездочки на погонах, дорисованные химическим карандашом. Вот если б не погоны, так сущая сцена из кино. Смольный в октябре семнадцатого.

– У нас октябрь…

Помполит обернулся на голос.

– Точное наблюдение, старшина. Как видите, греческой революции нет на улицах, она прячется в стенах учреждений – так же, как у нас во время НЭПа.

Ренгартен немедленно уточнил:

– Революции пока нет.

Он поднял руку, предупреждая возмущенные возгласы старшин.

– Вопросы?

– Как нет? А как называется бурление, происходящее вокруг?

– Успешным государственным переворотом.

Тут вступил помполит:

– Победила, товарищи, комбинация из двух сил: морских офицеров и коммунистов. В прошлый раз были моряки и либералы, тогда переворот не получился. Теперь можно считать доказанным, что виноваты в этом не моряки…

«Прошлый раз» был в тридцать пятом году, когда в Греции восстановили монархию, а король призвал к власти фашистов. Флот возмутился, но ничего лучшего, чем увеличенное по масштабам восстание «Потемкина», у греческих моряков не вышло. Их флагман, броненосный крейсер «Авероф», после провала восстания ушел на итальянские Додеканезы – так же, как мятежный черноморский броненосец в румынскую Констанцу. В России по-новому, по-настоящему грохнуло через двенадцать лет. В Греции, выходит, хватило пяти. Другой помполит залился бы про растущий опыт революционной борьбы, но Патрилос не таков. Он намекает на роль флота.

Ренгартен пожал плечами:

– И сейчас бы ничего не вышло. Если бы не смерть генерала Метаксаса, и пробовать не стоило бы. А так – фашистская верхушка перегрызлась за место диктатора, и – прозевали, совершенно позорно…

И вдруг переменил тему.

– Слышите? Плохо у новой республики с кадрами. Делать им нечего…

Кивнул на дверь, из-за которой несутся звуки горячего спора. Так выражаются, когда дошло до хватания за грудки, но остался шанс избежать мордобоя.

– Название корабля – штука важная, – не согласился Патрилос. – Хотя, конечно, спор не ко времени. Какая разница, называется эсминец «Базилевс Георгиос» или « Демократия»? Главное, чтобы экипаж был готов защищать народную власть. А то в восемнадцатом на Черном море корабли поназывали: «Свободная Россия», «Воля»… И чем кончилось? Половину сами потопили, другая половина к белым ушла. А на Балтике те же «Гавриил» с «Азардом» и под старыми именами насмерть стояли.

Вот и кабинет командующего отрядом. Дверь обита кожей, таблички нет, содрана, вместо нее вдавленное пятно, поверх пятна – лист бумаги, на котором значатся имя, должность и звание обитателя. Сама дверь – нараспашку.

– Разумеется, – сказал Ренгартен. Ровно так сказал, только помполит с трудом удержался от того, чтобы расстегнуть кобуру.

В приемной оказалось пусто. За секретарским столом стул повернут, да телефонная трубка брошена криво, точно кто-то убежал в большой спешке. Ренгартен взялся за ручку двери в собственно начальнический кабинет. Оглянулся на старшин… ну, этим просто интересно. Пояснил:

– Стучать правильно не всегда. Да, вы – подождите снаружи. К адмиралам вламываться вам пока не по чину.

Распахнул дверь, шагнул внутрь… Снова стол, покрытый синим сукном шедевр размером с мостик легкого крейсера. В глаза бросается светлый прямоугольник – от королевского портрета. Говорят, бывший король уже вылетел… неважно, куда. Важно, что в Греции его нет.

На столе ни бумаг, ни письменного прибора. Только раззолоченная фуражка, пистолет – да оброненная на сложенные руки голова. Только и видно, что черный кудрявый затылок и золотые погоны с большими восьмиконечными звездами, по две на каждом. Ипонавархос, соответствует контр-адмиралу.

У Патрилоса на мгновение сердце замерло. Почудилась струйка крови от виска… Но тут командующий фракийским отрядом поднял голову.

Умный лоб с высокими залысинами, под глазами темные круги, длинный нос выглядит клювом… Филин, да и только!

– А, ты… – греческий адмирал слегка улыбнулся. – Хороший сон, хотя мертвецы обычно не к добру. А в звании тебя посмертно повысили?

Он прищелкнул пальцами, хитро подмигнул.

– Три дня не спал – и, черт побери, ни глотка спиртного. На меня весь отряд смотрит! Но во сне-то можно?

Откуда и бутылка взялась? Темная, чуть запыленная, с этикеткой, подписанной от руки. Удар кортика, верх горлышка вместе с пробкой улетает в дальний угол.

– За советско-греческую дружбу!

Патрилос шагнул вперед. Широченная ладонь зажала запястье адмирала.

– Ваше превосходительство… вы не спите.

– Да? Жаль… – адмирал провел ладонью по лицу. Помотал головой. Тут до него что-то дошло.

– То есть товарищ Ренгартен – жив? И даже повышен в звании?

Патрилос кивнул. Обернулся на белоглазого.

– Иван Павлович, зачем вы так? – спросил тот. – Ни глотка человеку сделать не дали! Да, ваше превосходительство, я жив.

– Раз жив, вне службы я для тебя, по-прежнему, Теологос, -буркнул адмирал и принялся массировать виски. – Но, по правде, очень жаль, что ты жив. Ничего личного, как говорят ваши друзья янки. Просто раз ты жив, и ты здесь…

Ренгартен кивнул.

– Нам надо согласовать частоты связи.

– О, да. Еще вам надо поднять самолеты, пробить тревогу, и хорошо пошевелить стволами универсальных стотридцатимиллиметровок… В общем: когда?

– Испытания РУС? Завтра. Сразу после восхода, в ноль шесть тридцать.

– Угу…

Адмирал снова трет виски.

– Кто? Какими силами?

– Два гидросамолета, как и сказано в заявке…

– Сунь свою заявку знаешь куда? Я хочу знать: какие силы, откуда… и, главное, кто. Кампиниони или Каннигхэм? Кто будет завтра с утречка перетирать меня с дерьмом? Отвечай! У меня тут лишь два нормальных эсминца, плюс всякое старье, но я имею право знать, кто отправит меня на дно: англичане или итальянцы. Или…

Ему не хватило воздуха, речь перешла в хрип. Лицо красное, речь выдернула его из-за стола.

Ренгартен оглянулся. Старшины в приемной, дверь прикрыта, помполит – свой, той же службы. Вскинул руку – открытую ладонь, прямо к глазам греческого адмирала. Пока тот наливался малиновым, того и гляди, удар хватит, проговорил – быстро, тихо, но отчетливо:

– Молчать. Слушать. Забыл, кто в тридцать пятом твою шкуру спас? Кто тебя вытащил из мичманов в лейтенанты, минуя «младших»? Адмиральские цацки на плечи тебе навесили рановато… и коммандера хватило бы. Хотя толковый коммандер мне сам бы сказал, кто, откуда и какими силами может атаковать Салоники завтра на рассвете. Ну? Где сейчас отстаиваются британцы? Где торчат итальянцы? Сколько, чего?

Теологос несколько мгновений молчал. Наконец, шумно выдохнул.

– Значит, вам нужно испытать локатор? – блеснул американским словечком. – Причем облетом самолетов… Тут один вариант. Или нет? В принципе, от Кипра «Бленхеймы» до нас дотянутся.

Ренгартен кивнул.

– Начинаешь соображать. Только, дружище, уверяю: у англичан на Кипре «Бленхеймов» нет, а в объявлениях, что висят на стенах, не сказано о национализации хотя б одного британского предприятия. И жена у вашего Первого кто?

Адмирал немного успокоился. Сел на стол, нащупал бутылку, отхлебнул – словно воду.

– Англичанка… Немцев и итальянцев мы тоже не трогали. Ограничились пока французами. Все-таки десять процентов промышленности!

Ренгартен поймал главное:

– Мы?

– А то! Это ты в друга Теологоса не веришь, а я, между прочим, в одиночку Салоники захватил!

– И с тобой не было даже кока?

Теологос поискал на лице старого знакомого хотя бы тень улыбки. Не нашел.

– Был мой эсминец… Но команда слушалась командира, то есть меня! Кстати, еще покажешь мне изнанку твоей лапы – получишь врага на всю жизнь. Такими оскорблениями не шутят.

Ренгартен кивнул.

– Договорились. Будешь еще нести глупости, дам тебе в морду…

Патрилос слушал, не встревая. Вот они, подробности, коих в личном деле капитана третьего ранга Ивана Ренгартена не сыскать. Оказывается, он производит офицеров греческого флота в чины, показывает жесты наивысшего оскорбления адмиралам – и числится у них в покойниках. А еще ему жалуются на тяжкую жизнь заговорщиков.

– Понимаешь, если бы я знал, какое дерьмо начнется после победы, близко бы к заговору не подошел. Знаешь, власть мне в руки просто рухнула. Вошел под прикрытием шторма, собрал экипаж, сказал, что сейчас власти в Греции попросту нет, а нужна… Ну и все, начальника гарнизона взяли на квартире, зама тоже. Прочим офицерам – приказ соблюдать спокойствие. Куда они денутся, это ж фракийская армия, сколько ее Метаксас ни чистил, половина – республиканцы. То же и городские власти: арестовал троих, остальным повысил жалование, оставил, якобы для связи, пару матросов -чинуши косятся на штыки, дрожат-боятся, но работают. Главное – радио из Афин. «Всем, всем, всем…» Ну кто тут будет дергаться? Все решено… А то, что из наших я тут один, только я и знаю.

Вот тут Патрилос удивился. Нет, он помнит теорию: переворот делается небольшой группой соратников, загнанная в подполье коммунистическая партия – это инструмент захвата и удержания власти, а не набор сторонников некоей политической идеи. Но даже по-ленински компактная «партия нового типа» – тысячи людей! А тут…

– Как один? А коммунисты?

Адмирал осклабился.

– Коммунисты? Коммунист в городе только я. Один-одинешенек! Еще с пяток человек в Афинах. Остальные из старой партии, по-советски говоря, – троцкисты. А потому они там, где и положено: в тюрьме! Нет, я их не сажал, хватали при Метаксасе, я только не выпускаю. Слава богу, охрана не разбежалась, нормально служит. Почему? А из-за кого я, думаете, не сплю? Повылезали всякие недобитки… Приходят, учат, как делать революцию. Хотят постов, власти, пограбить… Оружия! Работать, правда, не хотят.

Патрилос кивнул:

– Троцкисты. И что, нормальных коммунистов нет?

Грек зыркнул на него.

– Вроде есть: просят дать любую работу, лишь бы на дело революции… Но и тут не разберешь, кто человек дела, а кто только прикидывается, чтобы втереться в доверие. Вот и выходит, что вкалывают Теологос и старые чиновники. Я им пообещал: тех, кто без нареканий отслужит первый месяц, чистка не коснется. Теперь стараются. Знают, часть верхушки взята, значит, у нового правительства есть вакансии. Хорошие шансы сделать карьеру! Насколько с ними легче… И с полицией. Поговорил, поставил пост – тут, в соседней комнате. Вылезет какой субъект, начнет рассказывать, как надо брать банки или экспроприировать богатеев – жму кнопочку, у них звенит… Его сразу под локотки и в кутузку, как левацкий элемент. Хорошая штука полиция. Разъяснил, кого хватать, и спи спокойно. Главное, чтобы им никто не указал схватить тебя, но тут хорошо помогают пушки «Ольги», наведенные на полицейское управление. Опять же, большинству все равно, кого ловить. Платили бы жалование вовремя, да чинами и наградами не обходили…

Теологос выдохся. Осмотрел бутылку. С сожалением отставил:

– Подождет, сперва частоты обсудим. Потом добрый стаканчик, и спать: раз «сверка приборов» завтра с утра, выдрыхнуться ночью не получится. Как же я соскучился по нормальной боевой задаче! Делегатов связи предоставите?

– Двоих, за дверью ждут. Увы, им будут нужны переводчики – у парней неплохо с английским и немецким, но греческий…

– Угу… Значит, один пойдет ко мне на «Ольгу». Второй…

Полез в стол. На свет появилась карта салоникского порта и окрестностей.

– Позицию менять будете?

– Нет. Но, случись что, ход дадим. Хорошо бы, чтобы никто случайно под форштевень не подвернулся.

– Тогда второго – сюда… Чтобы вас, если что, свои не приложили. Так?

Три головы склонились над столом. Горяч октябрь сорокового года: три дня назад переворот, завтра война. А сегодня…

Дверь кабинета распахнулась настежь.

Теологос поднял голову.

– Кто? Какого?

Стук каблучков, быстрый и неотвратимый, словно гусеницы танка: очень-очень легкого, но все-таки танка. Эта девушка не умеет ходить тихо, ходить медленно, сворачивать с пути… По улице идет – словно эсминец в торпедную атаку выходит, только за спиной развеваются полы длинного, до пола, пальто.

Клио. На мгновение Ренгартену показалось: она та же, что пять лет назад. Те же умные карие глаза, те же непослушные каштановые локоны, что не признают никаких причесок, кроме перепутанной ветром гривы, те же чернильные пятна на пальцах – под перчатками. Даже алый шарф примерещился, как и россыпь профсоюзных значков.

Только прежняя Клио ни за что не надела бы шляпу, для нее это был символ буржуазного ханжества. Левую символику сменила государственная: у сердца приколота бело-голубая розетка. У нее даже голос поменялся. Раньше был -как колокольчик, стал – словно пение антенн на ветру.

– Я должна временно принять гражданскую власть в городе.

У нее за спиной – секретарь с папкой, в дверях – разводит руками адъютант Теологоса.

– Экселенц, к вам ее превосходительство министр трудовых ресурсов. Клио…

Фамилию он выговорить не успел.

– Ты!

Ее превосходительство министр на миг замерла – так замирает волна, прежде чем рухнуть вниз. Шагнула вперед.

– Ты!!!

Звонко хлопнула пощечина, за ней другая.

– Правильно, – раздался спокойный голос контрадмирала.

И – все. Буря стихла, в комнате снова ее превосходительство. На мгновение даже глаза уставились в пол. Ненадолго! Голова снова вздернута, руки за спиной. Глаза чуть сощурены. Уверенная, целеустремленная, спокойная, только по щекам разливается румянец – ярче, чем краснота на физиономии кап-три. Если в нем и есть смущение, то не оно одно. Голос у Клио, что суховей под Урумчи.

– Иоаннис, ты жив. Почему?

Тот молчит. Недолго, но хватило, чтобы помполит выполнил разворот «кругом», шагнул к дверям – закрыть телом дверной проем. Адъютант у адмирала и министерский секретаришка больно худосочные, сквозь них видно… Сам адмирал едва успел встать из-за стола.

– Я не доверял ни посланцу, ни радиоволне, ни шифру.

Клио стоит напротив, в глаза не смотрит.

– Расскажешь.

Не приказ даже, констатация факта.

– Все, что имею право.

– Здесь и сейчас – для начала, коротко.

Ренгартен кивнул. Обернулся к помполиту и адмиралу. Теологос улыбается – чуток глуповато, но глаза цепкие. Вот в него Ренгартен и ткнул пальцем.

– Твое коммунистическое превосходительство располагает комнатой для переговоров или чем-нибудь наподобие?

Теологос кивнул.

– Тогда – предоставь ее нам минут на сорок. И чтобы никто не посмел вломиться! Даже – ты сам!

И иностранный контр-адмирал, вскочив, прищелкивает каблуками перед командиром РККФ в звании капитана третьего ранга.

– Будет исполнено! Дверь напротив, – и, секретарю: -Если кто попробует зайти раньше – гони в шею. Или отправляй ко мне.

Парочка вышла. Красиво бы смотрелись, если бы не старание не соприкоснуться даже рукавами.

– И так будет со всяким, кто пообещает дать мне по морде, – констатировал Теологос.

 

14.00. Салоники, штаб минного отряда, комната для совещаний

Они переглянулись – в упор, вприщур, словно крейсера сквозь смотровые щели рубок. Клио переменилась – три года назад, если бы дошло до пощечин, закончилось бы истерикой, ее пришлось бы утешать… Получилось бы – у тогдашнего старшего лейтенанта.

Сейчас напротив незнакомка, которая умеет себя сдержать. Ей стыдно, что позволила себе ярость на людях. Пусть ее лицо знакомо, она по-другому села за стол, непривычным жестом выставила перед собой сцепленные в замок руки -точно таран на старом броненосце.

– Итак, – раньше она не разговаривала чуть свистящим тоном, от которого хочется вытянуть руки по швам, – рассказывай.

Ренгартен не спеша устроился сбоку – так, чтобы сложенный из тонких кистей колун не был направлен точно на него.

– Главное я сказал. Тебе я сообщить ничего не мог. Именно потому, что не доверял ни кодам – их могла стащить чужая разведка, ни радиоволнам – их могут прослушивать, ни людям, которые могут продать и предать.

Клио помотала головой.

Иоаннис переменился. Раньше он не умел угадывать, что говорит женщина. Не умел домысливать то, что она не сказала вслух – и домысливать до отвращения точно. Не мог бы понять, что «Почему ты жив?» на деле значит: «Почему ты даже весточки не подал?»

– Не мог, значит… Или не слишком хотел? У тебя много девушек.

Кроме цифр, которые можно взломать, бывают намеки, понятные лишь двоим. Их не сводят в кодовые книги… Прежний он бы ответил: «Но ты – одна». Прежняя, наивная Клио – поверила бы.

Сегодняшний Ренгартен разводит руками – слишком широко, слишком резко. Так, что у Клио душу царапает.

– Сейчас меньше, чем тогда. И те, что меня еще не забыли, помнят меня под другим именем.

Лицо у него деревянное, словно, правда, умирал и ожил не до конца. Взгляд живой, внимательный.

– Вот как? Не верю. Тебя забудешь…

Прежняя она подняла бы брови. Нынешняя – нет.

Ренгартен потянул руку к письменному прибору, что стоит перед Клио. Та сама не заметила, как отодвинула его подальше. Руки сами вспомнили: если Иоаннис снимет крышечку с чернильницы, ее не найдешь, хоть сто лет ищи! Замок расцепился, кисти легли на стол ровно, параллельно, словно между ними стопка ожидающих подписи бумаг.

– А ты помнишь? – спросил Ренгартен.

– Помню. Тридцать пятый. Митинги, красные знамена, демонстрации…

– …на улицах – армейские танкетки, при них пехота. Шинели нараспашку, пилотки набекрень, лица хорошие такие, деревня деревней. Что им городские стачки и демонстрации? Одно помнят: «При короле, кажись, голода не было». В штаб-квартире компартии – пусто, какие-то субчики папочки сортируют: тех товарищей, значит, пусть полиция хватает, а этим лучше гулять на свободе… Увы, один из «сортировщиков» успел выпрыгнуть в окно.

– Я помню, – повторила Клио. В голосе прорезались стальные нотки… тоненькие такие, как рояльная струна. И звучит красиво, и вешать на ней можно. Если нужна жестокая казнь.

Такая она теперь! Тогда, в тридцать пятом, ее неприкрытую гриву перебирал ветерок, играл ее любимым алым шарфом. Они встретились по дороге в штаб-квартиру компартии – Ренгартен запомнил ее бесформенную накидку, за которой рассмотреть весьма и весьма волнующие формы может разве выпуклый военно-морской глаз. Будь такое надето на ком другом – решил бы, что в складках прячется пулемет. Ее рукопожатие было крепким – для котеночьей лапки. Ее короткий поцелуй – в губы – был вызовом поблескивающим от любопытства окнам.

Она шагала рядом, пыталась объяснить, что убийство -это метод вражеский, фашистский. Ей казалось, что доброго слова и кулачка, крепко сжатого и поднятого к виску – вполне достаточно, чтобы на земле настало царство справедливости.

Она думала, что фашизм не пройдет.

Он знал: пройдет, еще как. Уже прошел, и то, что творится на улицах, – несусветная глупость, вроде последней демонстрации «Рот фронта» в Германии в тридцать третьем.

Они шагали к штаб-квартире компартии, и она верила, что там их ждут мудрые и храбрые вожди, что поведут народ на баррикады, к победе революции. Она шла их защищать -без оружия. Она не только не хотела, она не умела стрелять.

Он не прогнал ее домой: думал, что здание пусто, что внутри только гарь сожженных архивов. Ошибался.

С тех пор она переменилась не только в том, что научилась точеную фигурку не прятать – подчеркивать. Она поняла, что иногда стрелять необходимо. В спины. Своим.

Точней, тем, кто был своими еще с утра.

– Я тебя не остановила, – сказала Клио. – Хотя могла толкнуть под руку. Хотя они были – партия, моя партия, а ты был иностранный дипломат, пусть и советский. Я выбрала -тебя. Ты понимаешь, что все эти годы моей революцией был ты?

Иван кивнул. Молча.

– До этого… Ты был бунтом против буржуазной морали, мудрым старшим товарищем, надеждой на счастье. Потом, когда я прочитала о твоей гибели… Мне даже плакать было опасно! Тогда я решила: моя партия – ты. Мое знамя – ты.

Клио прикрыла глаза, откинулась на спинку стула. Она сказала достаточно. Остальное не к месту. Конечно, она понимает, почему в тридцать пятом дошло до стрельбы. Она научилась презирать трусов, что спасали свои шкуры, а не свое дело. Те, кто сортировал папки в партийном логове, отбирали слишком много публичных людей. Ренгартен понял это с полувзгляда. Ведь мог бы подойти, попросить скрыть морскую ячейку и папку с ее, Клио, именем. Там уже был один советский товарищ, но и ко второму прислушались бы. Старший лейтенант флота решил, что необходимо и достаточно спасти семерых: шесть моряков и свою девушку.

Его пистолет бил в спины, но Иоаннис не сумел достать всех. Он успел проводить Клио до дома, предупредил, что в ближайшие дни на улицу лучше не соваться. Сказал, что сам пойдет в советское посольство.

Не дошел. Газеты писали: убит.

Клио старалась не верить.

Знакомые говорили, что видели сами, видели точно, видели все. После расстрела из четырех пистолет-пулеметов в упор не выживают! Типично фашистский почерк: так убили короля Югославии, так убили французского министра иностранных дел. Покушение поставило старшего лейтенанта советского флота вровень с ними – на высоту, недосягаемую для вождей партии, которых всего-навсего рассовали по тюрьмам.

Моряки из спасенной ячейки, на них Клио осторожноосторожно вышла в тридцать шестом, подтвердили: уничтожен, да еще и ошельмован своей властью.

В тридцать восьмом из Москвы донеслась весточка: Ивана Ивановича Ренгартена реабилитировали. Посмертно.

И вот он, живехонек!

Кроме лица, лицо мертвое.

Правда, красное маленько. Заслужил… хотя и спас.

Тогда, в тридцать пятом, арестовали, считай, всех коммунистов. В покинутой штаб-квартире фашисты нашли несколько остывших тел – и полный архив учета членских взносов. Если бы его сожгли, пришлось бы ищейкам Метаксаса самим выяснять имена добрых пятидесяти тысяч членов партии. Землю бы рыли… и никогда не скрывавшую левых убеждений мелкую чиновницу афинской мэрии проверили бы непременно. Если бы из архива пропало много бумаг – то же самое, только работа легче. А так – расслабились, решили, что исчезновение одной-единственной папки ничего не изменит. Прежняя Клио имела глупость и мужество вступить в компартию за считаные месяцы до фашистского переворота. И года взносов не платила! Новая началась с того, что спрятала красный шарф в шкаф и притворилась, что левые убеждения никогда не заходили глубоко и прошли от одного лязга танковых гусениц по афинским мостовым.

На деле Ренгартен вынес две папки, но о существовании второй полиция узнать не сумела. Имена морских офицеров-коммунистов руководство партии прятало, чтобы не портить ценным сторонникам карьеру. Когда клюнул жареный петух, о моряках забыли – все, кроме советского военно-морского атташе в Афинах.

Сколько в его действиях было любви, он ведь всех своих девушек любил, а сколько механически точного политического расчета?

Вот он скрипнул стулом, поерзал. И в голосе… есть намек на виноватую улыбку. Раньше у него была такая, даже если он оказывался прав.

Особенно когда он оказывался прав… тем легче было эту правоту простить.

– Тот тип, что ушел через окно, меня узнал, – сказал Иоаннис. – Была тогда, помнишь, такая штука, как Коминтерн… В общем, утром мы завтракали за одним столом, он травил анекдоты. В полдень я бил ему в спину из двух стволов, в обед он обо мне доложил. Убедительно доложил. Так, что несмотря на танки на улицах, меня убили. Случайно: в Афинах были и другие советские моряки, а те, кто стрелял, не знали меня лично. Флот и так на Коминтерн был зол, за все хорошее. Так и вышло, что в советском флоте не стало старшего лейтенанта Ренгартена, предателя, греческого, итальянского и марокканского шпиона… Мне давали читать мое дело – потом, когда официально выяснилось, что предателем был не я.

– Ты не был? – Клио подняла бровь.

Слово ее не пугает. Как бы назвали их, двенадцать моряков и коммунистов, если бы переворот не удался?

Иван вдохнул. Глубоко: сказать придется довольно много. Но коротко. «Моя страна», «мои друзья», «моя женщина» -громко и неправда. Скотов, что попытались сбежать, прикрывшись брошенной под танковые гусеницы демонстрацией, прибить хотелось остро – это правда, но значения не имеет.

– У меня был выбор: люди, с кем я вместе работал, или парень, который хорошо рассказывает анекдоты.

– И ты спас меня, потому что со мной… работал?

Прежде эти слова она произнесла бы со слезами на глазах.

Сейчас – по-птичьи склонила голову набок. Ответь не так -клюнет.

– Я тебя спас, потому что мог спасти.

Он помолчал. Прибавил нехотя.

– А ты меня, кстати, спасла дважды. Тогда – от искушения пройти мимо, не влезать в схватку сил, которым средних размеров страна – одна из многих досок в сеансе одновременной игры. Сейчас ты восстановила мое доброе имя. Окончательно и бесповоротно. Так что если среди нас и есть должник – это я.

Она кивнула. Незнакомо, резко. Раньше она была мягче.

Что может скромная чиновница афинской мэрии? После метаксистского переворота профсоюзы распустили. Она сохранила работу, но заведовала озеленением. Всего лишь? Это она в нужный день послала рабочих копать клумбы и сажать деревья – так, чтобы в итоге получились блокирующие позиции и отсекающие преграды, причем совершенно безобидные с виду. Если человеку загораживает путь патруль из суровых матросов с матерчатыми пулеметными лентами через плечо – ясно, переворот. Слух разбегается, активные сторонники старого правительства могут найти способ прорваться, защитить своих лидеров.

Их можно остановить хорошо подобранными словами, бетонными блоками, огнем поверх голов, решительной схваткой и героической обороной отсечной позиции.

А можно сделать так, что к резиденциям начальства нельзя попасть из-за грузовичков озеленительной службы и перекопанных тротуаров. Какой переворот? Мэрия проводит работы. Туда и жалуйтесь на дуру, что командует землекопами. Пусть ее уволят!

Пока недовольные жаловались мэру, моряки вытряхивали из теплых постелей министров, генералов и адмиралов… Кстати, с муниципальной службы Клио уволили.

– Правильно сделали, – сказала она. – Жалобы были справедливы. Ни проехать, ни пройти.

Засмеялась.

Как тогда, совершенно как тогда… Колокольчиком золотого звона!

– Ну, тебе сразу нашлась другая работа, – говорит он.

Она снова, по-старому, хихикнула.

– Я даже секретаря с собой забрала. И много кого еще. Кстати, что у тебя с лицом? Улыбнуться не можешь? Хочешь же, по голосу слышно.

В ответ – кивок.

– Не могу. Физически. Если очень постараюсь, получится изобразить гримасу, но это будет… пародия.

– Тебя… арестовывали? Ты поэтому – такой?

– Как можно арестовать мертвого человека? Все эти годы Ивана Ренгартена не было. Были другие люди с другими именами.

Он провел рукой по ежику до белизны седых волос.

– Это – из тех жизней. А я снова здесь, хотя, конечно, не прежний я.

Улучил момент и ухватил-таки крышечку от чернильницы. Крутит в руках… как тогда. Словно знакомый, даже родной, человек прячется под маской чужака. Очень хорошо прячется…

Клио глубоко вздохнула. Решилась!

– Ты прежний меня прежнюю – любил?

Белоглазый рыцарь, что сметает правительства, точно Архимед, обретший точку опоры, барабанит пальцами по круглому столу. Хороший стол, гладкий, но чуточку пошатывается. На таком только спиритические сеансы проводить! Трясти рамку вокруг букв, задавать глупые вопросы, получать странные ответы… Сейчас вызван дух старшего лейтенанта Ренгартена, год тридцать пятый… Хороший был парень: не седой, как лунь, без льдинок в глазах, улыбаться умел. Ему еще не приходилось стрелять в спину своим. Тогда у него все были свои, даже коминтерновцы. Человек, что успел выпрыгнуть в окно, он утром, промеж хохмочек, обещал, что изымет морскую папку, как и папку Клио. Только старший лейтенант флота решил проверить… Стрелял не метко? Как сказать. Настоящего предателя пуля все-таки настигла – через три года, в тридцать восьмом.

В году, в котором Москва распустила Коминтерн, чем признала: эпоха подготовки мировой революции минула. Нет больше поджигателя мирового пожара, есть великая держава, сильная сама по себе, без подмоги со стороны мирового пролетариата.

Ренгартен и сам приложил руку к этому перевороту. И ему теперь отвечать за личность, жившую чуть ли не в позапрошлом веке? Причем – честно? Клио и пять лет назад умела чуять вранье. Вопрос ведь не о том, любил ли лейтенант своих девушек.

– Тогда? Не помню. Да и девушек у меня было – на выбор.

Раньше он после таких слов получил бы пощечину. Теперь

Клио ждет. Разве улыбаться пока не смеет.

– Я и выбрал. Тогда. Единственную. И рисковать тобой не посмел.

Только на пять лет с признанием опоздал. Теперь он, по крайней мере пока, не мужчина, а вышитый шелком профиль на личном знамени Клио.

– Революция победила, – сказала Клио. – А спускать ли тебя с флагштока… Посмотрим.

Она так и не улыбнулась.