Наша выставка в Мангейме пользовалась большой популярностью. Десятки тысяч жителей ФРГ уже посетили ее, познакомились с достижениями нашей страны в области науки и техники. Но поток посетителей не уменьшался. Приходилось работать до позднего вечера и мне. Большой интерес к космической тематике, стремление многих к непосредственному общению с космонавтом — все это подсказало одному из организаторов выставки Манфреду Давиду организовать мою встречу с посетителями выставки. Согласие было дано, и пресса оповестила о времени проведения этой пресс-конференции.

Забегая вперед, скажу, что разговор длился около четырех часов. Ни чай, ни кофе, ни минеральная вода уже не помогали. К концу голос у меня сел совсем, но довольны остались, на мой взгляд, обе стороны.

Каких только вопросов не было! Как живут советские космонавты, как и чем питаются в космосе, как выглядит Земля, трудно ли быть космонавтом и т. д. и т. п. Последовал вопрос, которого я здесь, признаться, не ожидал. Спрашивал пожилой немец:

— Расскажите, как вы стали космонавтом?

Трудно ответить на такой вопрос у себя дома, но еще труднее — за границей.

Сказать, что после прохождения медицинской комиссии был зачислен в отряд космонавтов, подготовился и полетел — значит, ничего не сказать.

Если начать с детства, скажем, с того, как из-под талого снега копал прошлогоднюю картошку, то тебя могут просто не понять: при чем тут картошка? С выпускного вечера?

Я задумался на несколько мгновений. Кажется, все мы вроде неплохо знаем себя, и, тем не менее, иногда поражаешься, как напряженно может работать мозг, решая какую-нибудь сложную задачу. Много эпизодов своей жизни перебрал я тогда. Многие из них можно считать главными. И все же начал со своего послевоенного детства. Рассказал, как Родина взяла на себя заботу о нас, детях, после войны, как заботилась, чтобы мы росли, учились. Как по-братски помогали друг другу знакомые и незнакомые люди в то трудное, голодное время на земле, разоренной страшной войной.

Рассказывал, а перед глазами возникала картина: наши, деревенские, тянут плуг, мужчины и женщины в одной упряжке. Так сажали картошку. Те, кто проходил мимо поля, становились рядом, чтобы хоть немного помочь, а мы, дети, ровными рядами укладывали в борозды картошку, для экономии нарезанную так, чтобы на каждом кусочке были два-три глазка. Изредка поднимая голову, мы видели на лицах «пахарей» блестящие капли. То были слезы и пот.

В короткие передышки все невольно садились так, чтобы была видна дорога из Нового села. По ней домой возвращались демобилизованные солдаты. Кто пришел сразу после Победы, кто пришел позже, после госпиталя, а приходили и спустя несколько лет.

Мы, детвора, словно по уговору, держали дорогу под постоянным контролем. И стоило какому-нибудь военному появиться на ней вдалеке, как тут же босоногая ватага срывалась ему навстречу. Ждали отца, брата, родственников.

Я тоже каждый раз бегал со всеми. Ждал дядю Николая. Он после ранения был в госпитале, потом остался служить в морской пехоте на Балтике. Пришел только в 1956 году.

Отец вернулся сразу же после Победы. Но радости в нашей хате не было. Он вернулся в другую деревню, в другой дом, к другой женщине. Мать плакала. В наш дом заходили какие-то гадалки, обещали ворожбой вернуть ей мужа. Гадалки не брезговали ничем, забирали последние крохи, последние лохмотья. Мне это надоело, и однажды я сказал:

— Мама, хватит. Проживем. Нам не нужен такой отец, который бросил нас.

Слезы матери… Я до сих пор помню их на своих губах. В трудные моменты, когда пот заливал глаза, мне казалось, что я снова чувствую вкус горьких, соленых материнских слез.

Так и стал я хозяином в нашем доме. Односельчане говорят, что в те далекие послевоенные времена я выделялся недетской серьезностью. Может, это и так. Одно знаю точно — матери никогда не приходилось краснеть за меня.

Мы росли с братом — он моложе меня на четыре года — среди тружеников и добрых людей, взрослея не по годам. В деревне никто не припомнит ничего плохого, что числилось бы за нами. Василий стал отличным рабочим, трудится на Борисовском заводе пластмассовых изделий. И сейчас, приезжая к матери, привозя ей внуков и правнуков, мы с братом тихо поем ее любимую песню: «Повезло ей, повезло ей, повезло — оба сына воротилися в село…» Сидя между нами, мать снова плачет. Но слезы другие, глаза другие.

В каждый наш приезд в доме собираются соседи, односельчане. Они тоже воспитывали нас. Воспитывали своим примером, своим отношением к труду, своим добрым соседством, дружбой и помощью.

Наверное, моя детская настырность иногда вызывала у взрослых недовольство, но с какой добротой и пониманием они относились к моему стремлению не отстать от них в любом деле.

Кто хоть раз «махал» косой на сенокосе, тот знает, какая это тяжелая работа, даже для взрослого мужчины. А что говорить про такого пацана, каким я пришел на луг… Временами темнело в глазах, но я скорее бы свалился замертво, чем остановился на прокосе. И когда казалось, что это вот-вот случится, то Александр Рыбак, чья спина маячила впереди, как-то очень вовремя начинал сбавлять темп, а то и вовсе останавливался.

Останавливался, неторопливо вытирал пучком травы косу и, пока я переводил дух, рассказывал о чем-нибудь, иногда о веселом и забавном, иногда — не очень, например, о войне, о фронтовых буднях. Он был прекрасный рассказчик. Больше всего я любил слушать его рассказы о том, как он служил в охране нашей делегации на Потсдамской конференции.

Опираясь на косу, я слушал Александра Рыбака и мысленно благодарил его за эти драгоценные минуты отдыха. Косили вместе, артельно, но никто из косарей меня ни разу не упрекнул. Какое же это было счастье — почувствовать доброе отношение к себе, поверить, что ты можешь идти рядом со всеми…

Вот чем на этой пресс-конференции закончил я свой рассказ о начале моего пути в космос. Потом вспомнил несколько эпизодов из жизни Звездного городка.

Под аплодисменты зала сошел с трибуны, и тут пришлось основательно поработать авторучкой — любителей автографов собралось множество. Руки у меня куда более тренированные, чем голосовые связки, но и им досталось…

Наконец пресс-конференция кончилась. Можно отдохнуть, снять напряжение, которое, хочешь не хочешь, овладевает тобою, когда выступаешь перед большой аудиторией.

Вот только память, которую разбередил воспоминаниями, снова и снова возвращает в прошлое...

Известие о моем отъезде в Ленинград, да еще таком внезапном, сильно взволновало бабушку и маму. Захлюпал носом Вася.

— Не хнычь, ты теперь останешься за старшего, — наставлял я его.— Дрова, сено, картошка, вода… Теперь об этом тебе надо заботиться!

Хорошие традиции живут в деревне. Узнав, что я еду учиться в Ленинград, пришли попрощаться односельчане, даже старики. Больше всех обрадовался деду Артему. Эх, если бы я догадался записывать его рассказы! В девятьсот пятом дед Артем воевал с японцами, в четырнадцатом сражался с немцами под Перемышлем, в семнадцатом в Питере был в самой гуще революционных событий.

— Вот о чем, Володя, я попрошу тебя, — обратился он ко мне.— Сходи к Зимнему, поклонись от меня. А есть еще в Питере мост, заметный такой — лошади на нем и всадники. Один из них даже упал. Побывай и там. Спасли они меня — тот конь и упавший всадник. Укрывался я за ними. Когда посредине моста хлестнула по нас очередь, попало мне в бедро. Дополз я до этого всадника и занял за ним позицию. Кровушки моей там вытекло… Не видел уже, как подмога подошла. Сам Дыбенко потом в госпиталь приходил. Сахару принес, махорки, вина какого-то заграничного, красного, как кровь. Это, говорит, чтобы у тебя кровь скорее восстанавливалась. А я ведь непьющий и некурящий. Зачем мне это? А вот когда он рассказал, что юнкерам тогда всыпали по-настоящему — сразу полегчало…

Да, большую ошибку сделал я, не записав в свое время эти рассказы. Ведь сколько интересного и ценного для истории унес с собой солдат революции, мой сосед дед Артем.

…Чем ближе подъезжал я к Ленинграду, тем сильнее начинал волноваться. Только сейчас я обратил внимание, что мой фанерный сундучок совсем не смотрится рядом с настоящими чемоданами, перехваченными кожаными ремнями. Да и костюмчик мой коричневый слишком потертый, поношенный. Два года не снимал его с плеч.

Приехал в Ленинград, нашел академию. Абитуриентов было много. Жили мы в спортзале, спали на солдатских койках, которые стояли в три яруса. Мне как раз выпало спать на третьем. Экзамены сдавал успешно. Серебряная медаль придавала мне уверенность. Нашел даже время посмотреть город. Первым делом нужно было выполнить просьбу деда Артема. Оказалось, что Аничков мост и тот самый всадник, спасший деда от пуль, — рядом с нашим общежитием. Я потом много раз стоял возле упавшего всадника, пытаясь представить, как отбивался раненый красногвардеец Артем Зуенок из деревни Белое от наседавших юнкеров. Побывал и в Зимнем. Дед Артем очень переживал, что их отряд не участвовал в штурме, но о Зимнем говорил часто. Кое-кто из стариков не верил деду, подшучивал над ним. Но я лично убедился, что Зуенок Артем Карпович здесь бывал и на самом деле нес караульную службу. Память деда Артема настолько хорошо сохранила подробности, связанные с Зимним дворцом, что, вспоминая его рассказы, я находил нужные переходы и залы.

Медицинская комиссия определила меня годным в подводники. Физику сдал на тройку. До сих пор не могу понять, как это получилось. Единственный в моей жизни «трояк» за все время учебы — и в Балашовском летном училище, и в Военно-воздушной академии им. Ю.А. Гагарина, и в Военной академии Генерального штаба Вооруженных Сил СССР им. К.Е. Ворошилова.

Не ответил на вопрос: чем отличается электродвижущая сила от самоиндукции? Вопрос настолько обескуражил меня, что, все понимая, я так и не смог ничего сказать. В итоге — «трояк». Но необходимое количество баллов я тогда все же набрал…

Пришел с мандатной комиссии, стал наводить порядок в своем чемоданчике. Мой дорогой талисман, «летчицкую шапку», увидел фельдшер, сержант, который приехал из Балашова.

— Зачем возишь с собой?— серьезно спросил меня.

— Летчиком хотел стать. Да вот…

— А в чем же дело? Езжай в Балашовское училище. С этого года оно начнет готовить летчиков-инженеров. Будешь летать на современных транспортных самолетах. Я ведь слыхал — ты все время по ночам вздыхаешь! Значит, есть сомнения в выборе пути…

Мне всю жизнь везло на добрых людей. Такими были мои учителя. Таким оказался и этот сержант.

Балашовское летное училище, как я узнал от него, было создано в тридцатые годы и называлось 3-й объединенной авиационной школой пилотов и авиационных техников. Накануне Великой Отечественной, в 1939 году, она стала Балашовской военной школой пилотов. Балашовцы внесли немалый вклад в Победу: 112 выпускникам присвоено звание Героя Советского Союза. Среди дважды Героев Советского Союза прославленные С.И. Кретов, Е.М. Кунгурцев, А.Н. Прохоров. Многие балашовцы повторили подвиг Гастелло. В ту ночь я не заснул до утра. Хотелось быть и летчиком и врачом одновременно. В конце концов, выбор был сделан: еду в Балашов.

Председатель приемной комиссии академии генерал-майор медицинской службы Максименков долго не мог понять, почему я, деревенский парень, поступив со школьной скамьи сразу в академию, вдруг решаюсь на такой шаг. Поделился с ним, краснея от смущения, своими самыми сокровенными мыслями. Генерал долго молчал, ходил по кабинету. Я сидел, опустив глаза. И вдруг руки генерала легли мне на плечи, потом прошлись по вихрам. Впервые почувствовал я нежность и доброту мужской руки, которая коснулась моей головы, погладила волосы.

Теперь могу предположить, что тогда генерал-майор Максименков уже знал о медицинском отборе летчиков в космонавты, знал, что в стране идет подготовка к первому полету человека в космос. До полета Гагарина оставалось совсем немного: один год, восемь месяцев и семнадцать дней.

Наконец генерал-майор поднял глаза, и я услыхал совсем неожиданное: «Я понял тебя, сынок. В нарушение всех инструкций выписываю проездные прямо до Балашова. Поскольку документы твои оформлены на академию, то в предписании я так и напишу: зачислен в академию, но учиться не стал из-за сильного желания поступить в Балашовское училище и стать, напишу пока, летчиком».

Не мог я тогда представить, что эта запись окажет влияние на всю мою судьбу.

Вместе с предписанием выдали мне немного денег, которые очень пригодились — в Москве проблема с билетами решалась четверо суток.

Наконец — балашовский вокзал, где нас, несколько человек, встретил офицер. Переписав фамилии, построил прямо на перроне, и я впервые услышал военные команды:

— Равняйсь! Смирно! Шагом марш!

Утром этот же офицер — капитан Абов — зачислил меня в 26 группу. И сразу же, буквально через несколько минут, группа была построена и отправлена на экзамен по письменной математике. Бывает и такое в нашей жизни.

Шли пятые сутки. На довольствие нас еще не поставили. От голода кружилась голова и подташнивало, от жары и слабости по лицу тек пот. Деревенская стеснительность не позволила мне попросить у кого-нибудь перекусить. А тут еще — экзамен.

Условия задачи начинались обычно: «Из пункта А в пункт Б вышел поезд…» Дальше я представил поезд, в котором приехал в Балашов: Москва — Камышин, услышал мерный вагонный перестук и… заснул. Снилось мне, что лежу на третьей полке, а внизу — стол с различной едой. Ребята, с которыми ехал, подают мне куски сала с хлебом, мясо, печенье, лимонад… А вот я уже дома, вот взлетаю на самолете с летчиками, которые увидели меня, когда я бежал за ними в «летчицкой шапке».

Видимо, это был единственный случай, когда абитуриент заснул на экзамене. Но такое, признаюсь, случилось!..

Экзаменатор подошел ко мне, спящему, взял за шиворот и вывел в коридор. Трудно сказать сейчас, долго ли я приходил в себя, но, осознав происшедшее, понял трагизм своего положения: вот тебе и академия, вот тебе и летчик, вот тебе и полеты на спутниках.

Я разозлился: разве ж так можно?! Стал спрашивать офицеров, кто в училище ведает вопросами поступления. Мне назвали полковника Владимирова. И показали его кабинет.

— Вас что здесь интересует, молодой человек? — спросил невысокого роста полковник, когда я вошел в кабинет.

Как мне теперь представляется, мой ответ был достаточно глупым.

— Ищу умных людей, — пробормотал я.

Мой ответ рассмешил полковника.

— Тогда по адресу. Слушаю.

Рассказ был долгим. Про Ленинград, поезд, приезд, про сон на экзамене от голода.

Нет, не зря я сказал, что в жизни очень много зависит от случайной встречи с хорошими людьми. Другое дело — случайны ли эти встречи…

Через десять суток я снова писал условия задачи на экзамене по математике. Наконец — вздох облегчения: все экзамены сданы на «отлично»!

И вот пошла, потекла курсантская жизнь. С радостью надел я курсантскую форму. Нравилось все: гимнастерка, бриджи, сапоги, пилотка, золотистый галун с голубым просветом на погонах, эмблемы. На каждое занятие ходил как на праздник, никакие трудности не пугали. Учеба давалась легко, и спустя семестр моя фотография заняла место на Доске почета, среди отличников. Кроме того, не боялся никакой работы. Товарищи по отделению, правда, частенько этим пользовались: отправлялись то на свидание, то на консультацию, а меня просили за них поработать.

Казарменную территорию убирал так, что «самый главный воинский начальник», гроза всех курсантов, старшина Середа не придрался ни разу. Заговорщически подмигивал, всегда повторяя одно и то же:

— Высший «мухомор» должен все уметь.

Нас, курсантов высшего училища летчиков, он безобидно окрестил «мухоморами».

Вечерами я часто всматривался в небо, искал звездочки-спутники. Где они там летают? Как устроены? Есть ли место для кресла пилота? Спутников я не находил, но балашовское небо становилось все роднее и роднее. После суровой приволжской зимы весна наступала дружно и напористо. Безоблачное весеннее небо сияло необыкновенной лазурью. Мечтая, я видел себя летящим в этом необъятном просторе. И даже непроизвольно писал стихи. Строки возникали легко и просто:

Да простит мне высокая поэзия, но мне казалось тогда, что лучше о небе не написал ни один поэт. И я не стесняюсь тех возвышенных чувств и сейчас. Они остались в сердце навсегда.

Наша курсантская жизнь вошла в нормальную колею. Строгий воинский распорядок от подъема до отбоя уже никого не тяготил, появилось даже свободное время. Более двухсот юношей со всех концов нашей Родины жили одной дружной семьей. Работали спортивные секции, кружок научно-технического творчества, наладилась самодеятельность.

И вот первое комсомольское собрание. Со школьной скамьи и до настоящего времени я с огромным уважением отношусь к силе и действенности комсомолии. Забегая вперед, скажу, что после училища мне, молодому лейтенанту, довелось возглавить комсомольскую организацию эскадрильи, работать в комитете комсомола полка.

Наше первое комсомольское собрание в Балашовском высшем военном авиационном училище летчиков было — это я отлично помню — очень бурным. Выдвигали кандидатуры в состав комитета комсомола.

Было несколько неожиданно, что Аркадий Полоник выдвинул от третьего классного отделения мою кандидатуру.

Лично я считал, что в состав комитета должны войти курсанты, имеющие опыт полетов в аэроклубах, поработавшие год-два на производстве. Поэтому, услышав свою фамилию, сильно смутился. Да и некоторые другие курсанты засомневались. Но Аркадий настаивал:

— Коваленок еще в школе был на комсомольской работе. Значит, способен повести за собой коллектив, парень самостоятельный. Да и жил он в деревне, много трудился. Это из характеристики видно. В училище тоже отличается особым трудолюбием. Учится только на «отлично».

Я был избран в комитет комсомола единогласно.

На первом заседании комитета комсомола курса секретарем был избран Геннадий Кирилловский, я стал его заместителем. Кто знает, может, это собрание и определило судьбы членов нашего комитета.

Многие мои товарищи по курсантской жизни стали политработниками, командирами авиационных частей, соединений, заняли руководящие должности в авиационных соединениях. Погоны генерал-майора авиации — у таких опытных командиров, как Виктор Константинович Трапезников, Юрий Петрович Липунцов, Иосиф Иванович Козий, Константин Михайлович Власинкевич, Аркадий Михайлович Полоник.

…Комсомольская работа требовала и времени, и усилий, и — главное — опыта, которого у нас еще не было. Не премину вспомнить капитана Борисова — помощника начальника политотдела училища по комсомольской работе. Это был настоящий педагог и чуткий старший товарищ. Его советы, идеи, предложения были всегда к месту. Со временем он возглавит Курганское высшее авиационное военно-политическое училище, а позже станет начальником политотдела Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н. Е. Жуковского.

В 1984 году жизненные дороги свели нас на одном из совещаний в Главном штабе ВВС. Какой волнующей была эта встреча! Генерал-майор Борисов и я, полковник, летчик-космонавт, на какое-то время как бы вернулись в Балашовское училище. Шел непринужденный разговор о курсантской жизни, о первых полетах, о тех трудностях, которые пришлось переживать на пути в авиацию. Многое вспомнилось.

Вспомнилось и то, что летать мы, курсанты, начинали на самолете первоначального обучения ЯК-18У. Еще не была изучена материальная часть, не было расписания, но инструкцию по технике пилотирования я уже знал наизусть. До самостоятельного вылета надо было пройти довольно сложный экзамен: вывозную программу с инструктором, которому и предстояло определить степень готовности каждого курсанта к полету.

Первые короткие каникулы пролетели как один день. Встреча со школой. Расспросы друзей, бесконечные разговоры о полетах. Многое еще самому не было понятно, но авиационная терминология уже не сходила с уст: боевой разворот, бочка, петля, переворот, планирование. Все это становилось моей жизнью. Балашовское небо тянуло магнитом.

Бабушка, мама, братишка Вася любовались моей новенькой парадной формой: зеленый китель, синие бриджи, хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Немногословная мама однажды вздохнула:

— Видно, уже скучаешь по Балашову?— Смахнула слезу. Помолчав, сказала: — Не нарадуюсь я на тебя. Никогда не думала, что смогу вырастить вас обоих. Вот и Вася подрос. Заменил тебя. Во всем на тебя оглядывается, все умеет.— И вдруг спросила: — Страшно же, наверно, а? Я всего насмотрелась за войну, видела, как они погибали. Не дай бог, чтобы тебе пришлось воевать.

Ответил сдержанно:

— Я буду транспортным летчиком, мама. Буду возить пассажиров, десантников, грузы. Это довольно мирная служба.

Конечно, я рвался в Балашов…

В апреле аэродром стал основным местом занятий. Дорожил каждой минутой тренировок в кабине учебного самолета. Заветный момент первого взлета в небо волнующе приближался.

В июне нас распределили по эскадрильям, отрядам, экипажам.

Первых командиров курсанты запоминают навсегда. Моим первым комэском был подполковник Сафронов. Командиром звена — майор Дудкин, инструктором — лейтенант Боярин. Кроме меня в экипаж вошли курсанты Юрий Шушпанов, Виктор Голышев, Владимир Патнж. Шушпанов летал до училища в Ивановском аэроклубе, имел налет более ста часов. Мы же трое летали только в мечтах.

И вот после того, как все теоретические вопросы сданы строгой экзаменационной комиссии, наступил долгожданный день первого полета. Это было 12 июля 1960 года.

Ранним утром пришли на стоянку. Я старался запомнить каждую деталь этого дня: росу на траве, красивый ряд самолетов, дежурного по стоянке, подготовку самолета. Первым слетал Юрий Шушпанов. Вторым был я. Волновался страшно, но полет ожидал с нетерпением. Заранее стал надевать парашют, вспоминать детали.

Наконец я очутился в кабине. На тренировках работал много и уверенно. А тут вдруг показалось, что все забыл, что вижу все впервые. В шлемофоне — голос лейтенанта Боярина:

— Володя, напоминаю, в полете мягко держись за ручку, ноги на педалях. Оценивай свое состояние. Если станет плохо или потеряешь пространственное положение — сразу же информируй меня.

Разве мне может быть плохо?! Разве такое вообще возможно? Нет уж! С кем угодно, только не со мной.

— Как меня понял? — настораживается инструктор.

— Все понял. К выруливанию готов!

Земля побежала под нос самолета. Вырулив на взлетную полосу, инструктор опробовал рули управления… Левая педаль вперед… Ручка влево… Вправо… На себя… От себя…

Мои ноги и правая рука повторяют движения.

— Взлетаем, — коротко звучит в шлемофоне. И наш зеленый, начищенный до блеска ЯК-18У рванулся вперед. Стрелка указателя скорости поползла вправо… 20, 30, 50, 80 километров в час…

— Поднимаем переднее колесо. Скорость 100.

Прекратились толчки. Смотрю на часы. Ровно 10.00. Не знаю — куда смотреть. Хочется на землю, но тогда не вижу приборов.

— Берем курс в зону, — слышу голос Боярина.

Смотрю на компас. Стрелка остановилась на цифре «300».

— Где аэродром?

Показываю. Он действительно теперь слева, сзади.

В зоне инструктор показал, как управлять самолетом. Мы резко снижались, круто набирали высоту, делали глубокие крены, виражи. После каждого маневра вопрос: «Где аэродром?» Показывал я всегда правильно.

Аэродром свой словно затылком чувствовал.

— Разрешаю взять управление. Держи горизонтальный полет. Высота 3000 метров. Скорость 160, курс 120.

Видимо, возвращаемся. Неужели так быстро? Берусь тверже за ручку управления. Стрелки приборов мгновенно побежали в разные стороны: пока гонялся за высотой и приводил в порядок скорость, забыл о курсе.

— Не получается, товарищ лейтенант…

Слышу смех — веселый, задорный.

— Получится, Володя, будешь летать. Ориентируешься хорошо. Пространственное положение чувствуешь, свое место знаешь. Это очень ценное качество для летчика. А стрелки научимся собирать. Обязательно научимся. Беру управление, а ты смотри вокруг, на землю. Какая же красота вокруг! Видишь?

Смотрю, но ничего не вижу — все расплывается. Небо только что сияло голубизной, а теперь почему-то мутное. Не сразу понял, что плакал от радости, от необъяснимо большого счастья. Когда понял, что со мной происходит, не стал сдерживаться. Я ведь в небе! Я лечу! Я буду летать! Как жалко, что никто из моих не видит этого полета — ни бабушка, ни мама, ни одноклассники. Небо Саратовщины приняло в свои объятия еще одного будущего летчика.

Я не знал тогда (об этом узнают потом все), что подобные чувства в саратовском небе испытал курсант Саратовского аэроклуба Юрий Гагарин. Что он вернется в саратовское небо из эпохального космического полета.

Не знал, что под этим же небом ходил военный летчик Василий Лазарев, когда учился на военном факультете Саратовского медицинского института.

Что через год после меня в это же небо взлетит курсант Балашовского училища Геннадий Сарафанов, уроженец Саратова, а во второй экскадрилье в свой первый полет поднимется будущий космонавт Вячеслав Зудов. Все это станет известно мне потом, много лет спустя…

— Заходим на посадку, внимательно следи за приближением земли. Учись сразу видеть землю — будешь летать, — услышал слова инструктора и вцепился в землю глазами, провожая каждый кустик.

— Не провожай предметы, скользи взглядом, сразу скользи взглядом.

Как это — скользить? Ведь глаза сами провожают все бегущее…

Все это со временем пройдет, а тогда я видел, как стремительно приближалась земля.

Вот и касание. Зарулили. Вылез, не снимая парашюта, доложил:

— Товарищ лейтенант, курсант Коваленок выполнил первый ознакомительный полет. Разрешите получить замечания.

— Замечания еще впереди, — усмехнулся лейтенант Боярин. — Как самочувствие? Голова не кружится? Не тошнит?

— Никак нет, товарищ лейтенант.

— А это что такое? — он провел рукой по мокрым щекам.

Я покраснел.

— У меня тоже такое было, от счастья, — признался инструктор.— Иди, отдыхай и готовься к следующему полету. У нас с тобой начинается новая летная жизнь. Пусть она у тебя будет длинной!

— Спасибо, товарищ лейтенант!— ответил я.

Мы с тобой еще встретимся, лейтенант Боярин, будем сидеть у меня дома и пить чай.

Не откладывая в долгий ящик, сразу же расскажу и о том, что в Балашов в 1979 году приезжала съемочная группа «Беларусьфильма». В группе Боярина тогда летал курсант Владимир Коваленок, мой двоюродный брат. На вопрос режиссера, снимавшего фильм «Хлопец из деревни Белое», о Коваленке, майор Боярин ответил:

— Летает нормально. Получится настоящий летчик.

Когда уточнили, что речь идет о другом Коваленке, честно признался:

— Знаете, я его не помню. Мы, инструкторы, больше запоминаем тех, кто плохо летал, кому тяжело давались полеты, даже тех, кто был недисциплинирован. А того Коваленка даже не помню. Летал, дисциплинированным был. Вот и все.

Так с первого полета для меня началась новая жизнь. Я прожил целых восемнадцать лет, а жизнь, оказывается, только началась…

Наступило шестое августа 1960 года. Ночью несколько раз просыпался: утром в 10.00 мой первый самостоятельный вылет. За нас, пришедших прямо со школьной скамьи, и инструкторы волновались гораздо больше, чем за бывших аэроклубовцев. Не у всех все складывалось благополучно. До сих пор помню товарищей, которые не смогли вылететь, их глаза, полные горя. Начальник училища генерал-майор Афонин коротко напутствовал нас, посоветовал не волноваться, быть уверенными в себе. Увидел меня, подозвал:

— Запомни этот день, товарищ курсант. Летчик не тот, кто умеет управлять самолетом, а тот, кто умеет его грамотно применять во всех условиях мирного и военного времени. От сегодняшнего самостоятельного вылета до становления летчика — длительный и трудный путь. Вот так, курсант Коваленок.

Я удивился, что начальник помнит мою фамилию. Заметив это, он улыбнулся:

— На мандатной комиссии, когда рассматривали твое заявление, мне доложили, что ты прибыл из Ленинграда, из медицинской академии. И что на первом экзамене было недоразумение… А главное, на мой вопрос, что тебя привело в училище, ответил короче всех, но искренне: «Очень хочу летать». С тех пор и помню.

Подошел и мой черед. Лейтенант Боярин представил меня проверяющему — заместителю командира эскадрильи майору Яркину. Тот не стал задавать никаких вопросов, молча надел парашют, полез во вторую кабину. Инструктор подтолкнул меня:

— Садись, занимай место. Все делай, как со мной. Не волнуйся.

Запустив двигатель, я сразу же забыл, что за спиной — проверяющий. Взлет, построение в зону выполнил как обычно. Закончив пилотаж по программе проверочного полета, хотел было возвращаться на аэродром, но вспомнил, что надо доложить проверяющему. Доложил.

— Займите высоту 4000, — услышал команду.

Набрал.

— Выполняйте левый штопор.

Погасил скорость, дал левую педаль вперед. Самолет поднимает нос и валится на левое крыло. Беру ручку полностью на себя, начинаю считать витки. Один…

— У вас отказал двигатель, товарищ курсант.

Это вводная. Один из секретов майора Яркина. Вот почему его боялись курсанты. Выхожу из штопора. Высота 3500 метров. Где аэродром? Стрелка радиополукомпаса показывает, что надо немного довернуть вправо. Высотомер показывает скорость снижения — 5 м/сек. Это слишком много. До аэродрома — не дотяну. Пот от волнения заливает глаза. Командую себе: спокойнее. Установил скорость планирования 2 м/сек. Спокойно доложил:

— Товарищ майор, принимаю решение на посадку заходить с ходу.

— Действуйте, — звучит в шлемофоне. Докладываю руководителю полетов:

— Я 52-й. На высоте 3700 метров во время выполнения штопора отказал двигатель, захожу на посадку с ходу. Прошу разрешения сразу к четвертому развороту.

Меня перебивает проверяющий:

— Не пугай руководителя, доложи, что двигатель задросселирован по моему указанию.

Докладываю и слышу чей-то смех.

Руководил полетами подполковник Сафронов. Он понял обстановку и, успокаивая меня, дал разрешение на посадку с задросселированным двигателем. К четвертому развороту надо подойти строго на определенной высоте, выпустить шасси, закрылки и произвести расчет, чтобы сесть, но коснуться при этом земли у полотнища, выложенного в форме буквы «Т».

В эфире слышны команды руководителя полетов. Уходит на второй круг курсант Липунцов, нет разрешения на выруливание курсанту Козию, дана команда не выполнять второй разворот курсанту Зудову. «Готовится воздушное пространство для меня», — понял я. Это закон летной работы. Если что-то случается в воздухе, то все невидимые нервы аэродромного организма напрягаются. Все делается для того, чтобы обеспечить терпящему бедствие наивыгоднейшие условия посадки. Так было и в годы Великой Отечественной, когда изрешеченные машины еле дотягивали до своих аэродромов. Так — ив мирное время курсантской учебы.

Постоянно докладываю высоту, скорость. К четвертому развороту подошел с избытком высоты в 50 метров. Чуть увеличил скорость снижения. Забыл о проверяющем. Вижу только полотнище в форме буквы «Т» и приборы. Выпустил шасси, закрылки. Посадка получилась отличная, касание у «Т»— без толчка.

— Заруливайте на линию предварительного старта, — скомандовал проверяющий.

— У меня же еще полет по кругу, товарищ майор, — напомнил я.

— Заруливайте.

Зарулил, но выключить двигатель проверяющий не разрешил. Он стоял на плоскости, и я открыл фонарь.

— Полет выполнен отлично. Разрешаю самостоятельный вылет. Поздравил и спрыгнул на землю. Инструктор от радости поднял сжатые руки. Тоже поздравил. Краткое напутствие лейтенанта Боярина, и я запросил разрешение на выруливание к линии предварительного старта. Пошел на взлет — первый в жизни самостоятельный взлет в небо. После первого разворота оглянулся: во второй кабине никого нет. Привязные ремни натянуты и скреплены замком на спинке сидения. Оглядываются все, кто первый раз вылетает. Этот момент в жизни трудно описать, о нем трудно рассказать.

Выполнил второй разворот.

И тут не выдержал, закричал во весь голос:

— Я лечу! Лечу сам! Я лечу сам! Нечаянно нажал кнопку рации. И мои слова полетели в эфир.

Руководитель полетов не стал делать замечания, спокойно сказал:

— Молодец 52-й. Все смотрим за тобой. Спокойно выполняй заход на посадку.

Я понял, что вышел в эфир, но не стеснялся своей радости.

После заруливания увидел, что возле самолета собралась вся эскадрилья: курсанты, инструкторы, механики. Ступить на землю не успел. Меня подхватили и стали качать. Над аэродромом неслось громкое «ура!». Так мы поздравляли всех, кто совершал свой первый самостоятельный вылет.

До двенадцатого апреля 1961 года оставалось восемь месяцев.