Первого сентября Митя с Лёшкой, по обыкновению, обежали всю школу. Сильно пахло краской. Стены в коридоре стали нежно-голубые, а в классе — ядовито-жёлтого цвета. В канцелярии появились новые портьеры — Митя сразу заметил их и сообщил Лёшке. Съехать вниз на перилах не удалось — на них были набиты какие-то шипы. Но ничто не могло испортить настроения — всё-таки школа оставалась школой! И учителя остались все прежние, вот что здорово!

Сбежав вниз по лестнице, Митя сильно рванул дверь пионерской комнаты — и вдруг затормозил разбег: Тани в комнате не оказалось. Вместо неё за столом сидела высокая белокурая девушка и что-то писала в большом журнале, похожем на классный. Она удивлённо подняла брови.

— Простите, — пробормотал Митя, — а где Татьяна?

— Татьяна Николаевна больше здесь не работает, — сказала белокурая без улыбки, с нажимом на «Николаевна». — Она уехала.

— Как уехала?

— Так — уехала. Теперь я вместо неё. Ещё вопросы будут?

Она смотрела на ребят холодными зеленоватыми глазами. Митя потоптался на месте, но вопросов не нашлось. То есть, вопросы были, но обстановка не располагала к беседе.

Митя ещё раз извинился и на цыпочках вышел, притворив за собой дверь. Лёшка, так и не промолвивший ни слова, смотрел на Митю, Митя — на него.

— Уехала! — сказал Лёшка огорчённо. — Вот те раз!

— А ещё обещала помогать! — добавил Митя, ни на минуту не забывавший о своих новых обязанностях. — Помнишь, говорила: «И не так страшно быть секретарём: комсомольцев у нас не так уж много, я помогу!» Вот и помогла!

— Послушай, — может, она замуж вышла?

— Ну да! Татьяна-то?

— А почему бы и нет? Это бывает!

— Н-не знаю… Что-то не похоже на неё! — с сомнением в голосе сказал Митя. И в самом деле — живая, смешливая Таня, подстриженная под мальчишку, была уже не ровесницей, но ещё не наставницей; она была несомненно настоящим товарищем. И вдруг — Таня замужем? У Тани дети? Нет, это невозможно!

И только в раздевалке всё объяснилось: нянечка вручила Мите голубоватый конверт.

— Тебе, Бусырин, — сказала она, — от Татьяны. Приходила прощаться, велела передать.

Митя покрутил конверт, вскрыл его и вместе с Лёшей прочитал короткую записочку:

«Дорогие ребята, уезжаю на целину. Вернусь ли оттуда, — не знаю. Не сердитесь, что бросила всё: очень там нужны люди, а здесь найдётся кем заменить меня. Напишу подробно, как только приеду. Работайте весело. Пионеров моих не обижайте, не забывайте! Пишите непременно (куда, — сама пока не знаю! Как в песне поётся, — «напиши куда-нибудь»).

Ваша Таня».

— На целину ускакала, — промолвил Лёшка. — Вот это на неё похоже! Нет, это хорошо!

Митя вздохнул и ничего не сказал.

Ей-то хорошо — на целине. А ему каково?

Митю охватило сиротливое чувство. Только теперь он понял, как крепко он надеялся на Танину помощь. Эх, Татьяна, Татьяна!..

Лёшка понял всё. (Он всегда всё понимал.)

— Ладно, Митяй, чего там, — сказал он. — Вместе будем. В конце концов главное — пионерская работа; тут мы не подведём, ты же знаешь! Да и вообще — комитет соберём, придумаем что-нибудь такое… необычайное. Вот увидишь!

На следующий день Митя опять отправился в пионерскую комнату — но уже по-другому. Он постоял перед дверью, оправил гимнастёрку и, собравшись с духом, решительно открыл дверь.

В комнате было очень чисто, даже чересчур чисто, как показалось Мите; веяло нежилым духом. Три шкафа с играми и книгами были под замком. На столе лежала незнакомая синяя скатерть. Новая пионервожатая, услышав, что Митя — секретарь, подняла на него холодные глаза, сказала: «Что ж, будем работать в контакте» — и снова занялась своей тетрадкой. Митя постоял-постоял и ушёл. Он плохо себе представлял, какой контакт имела в виду Валентина Степановна. Она даже не улыбнулась ему. Впрочем, почему она должна была улыбаться? Серьёзный человек не обязан улыбаться при каждом новом знакомстве!

Через неделю она подошла к Мите поговорить об отрядных вожатых. Поговорили. Она записала всех себе в блокнот, обозначив, с Митиных слов, хороших вожатых знаком «плюс», плохих — знаком «минус». Мите стало неловко.

— Это я так, приблизительно, — сказал он торопливо.

— Не волнуйся! — сказала Валентина Степановна. — Всё будет проверено. Я всегда всё проверяю сама! — добавила она и ушла, не улыбнувшись, высоко держа белокурую голову. Митя глядел ей вслед. Что у неё внутри? Сдвинутые брови, серьёзные глаза, суровые складки у губ… Может быть, такими и были комсомолки во время гражданской войны — те, что в кожанках, в красных платочках работали в райкомах, а потом запирали райкомы, оставляя на дверях бумажку: «Все ушли на фронт»?

…И Митя стал чаще заходить в пионерскую комнату.

Раньше из школы Митя шёл с Лёшкой, и у них всегда было о чём поговорить. Лёша был совсем другой. Он был увалень. В нём не было подтянутости и чёткости, которую Митя любил и развивал в себе. Но Митя прощал ему и несобранность, и излишнюю мягкость: Лёша был настоящий друг — это Митя знал твёрдо. Было проверено, и не один раз.

Митя любил бывать у Лёшки дома. Ему нравилась спокойная сердечность Лёшиной мамы и весёлая насмешливость Катюши. Катюша была на год моложе брата, но Митя почему-то перед ней немножко робел. В душе Митя завидовал Лёшке: взрослая сестра, настоящий друг! А у Мити сестрёнка-первоклашка, ни о какой дружбе с ней не могло быть и речи…

Да, Лёша был лучший друг Мити. Но в последнее время всё чаще Митя говорил после уроков:

— Ты иди, Лёшка, я задержусь.

— Опять Валентина?

— Брось этот тон! Просто надо посоветоваться.

— Что ж, советуйся, раз на свои мозги надежды нет. Может, со мной посоветуешься?

И почему это Лёшка невзлюбил новую пионервожатую? Впрочем, её многие не любят. Не понимают.

План комсомольской работы сочиняли вдвоём. Тут только Митя понял, что не ошибся, придя всё-таки именно сюда, в пионерскую комнату, за помощью. Получилось великолепно! Перечитывая план, Митя сказал со вздохом:

— Хоть половину выполнить!

— Всё! Всё надо выполнить! — сказала Валентина Степановна сурово. — Всё! И главное — контроль. Ни на кого не полагайся. Кстати, на твоём месте я бы пионерскую работу Грачёву не доверила. Он размазня. Ничего у него не выйдет!

— Что вы, Валентина Степановна! — удивился Митя. — Вы просто Лёшку мало знаете. Он у нас лучший вожатый. И никакой он не размазня! Он просто такой… задумчивый. Но положиться на него можно. Не подведёт!

— Я лучше знаю людей, Бусырин, — сказала Валентина Степановна авторитетным тоном. — У меня немалый опыт. Я сразу поняла — ты парень решительный, дельный, у тебя дело пойдёт. А он — он другой человек. По-дружески советую: не опирайся на него!

Мите неловко было это слушать. Но, в конце концов, она не обязана знать, что Лёшка — Митин лучший друг! Конечно, она неправа. Никто не знает Лёшку, как он, Митя. Лёшка — кремень. Во всяком случае — во всём, что касается их дружбы. Правда, тут речь шла о другом — о его организаторских способностях, о твёрдости. Может быть, она и вправду видит то, чего Митя не разглядел или принимает за другое? Лёшка, например, любит всегда и за всех заступаться. Может быть, это и есть мягкотелость? Ему не мешало бы тоже волю потренировать, как тренирует Митя — упорно и методично. И это даёт свои плоды — вот Валентина новый человек, а уже заметила: «Ты парень решительный!»

Через неделю Валентина Степановна собрала отрядных вожатых, попросила Митю присутствовать. «Я не всех хорошо знаю, — сказала она, — хотя кое о чём уже наслышана», — и усмехнулась чуть-чуть, одними уголками губ. Мите нравилась её манера — и в голосе, и в усмешке, и в жестах была та спокойная уверенность, которую Митя жаждал выработать и в себе. Он бессознательно копировал некоторые ужимки Валентины Степановны. Ему казалось, что после разговоров с нею он становится как будто выше ростом. Во всяком случае, характер его безусловно становился твёрже!

Митя сел у окна и, заглядевшись на ребят, игравших на дворе в лапту, не слышал первой половины её речи. Потом он встрепенулся и пытался сосредоточиться, но как-то не получалось.

То и дело он поглядывал в окно и вдруг поймал себя на том, что, несмотря на свой солидный возраст, с удовольствием бы повозился там сейчас с этими пятиклашками. Как он любил когда-то лапту! А Лёшка и сейчас со своими пионерами играет, и с полным удовольствием. Правда, он не только играет — как-то у него здорово получается, вроде игра — и не игра, игра незаметно переходит в серьёзные дела. Он это умеет!

Тут Митя почувствовал, что Валентина Степановна на него смотрит.

— Вот у Бусырина в этом линия правильная! — сказала она. — Так и всем надо.

Что это? В чём это у него правильная линия? Митя пропустил самое главное! Вот жалость! Он тряхнул головой, изобразил на своём лице серьёзность и конец речи Валентины Степановны слушал не отвлекаясь.

— Одним словом, надо не только делать, но и приучить пионеров к тому, чтобы всегда оставались следы их работы. Дело сделанное, но нигде не отмеченное, вроде бы и не сделано. Наболтать может всякий. Надо доказать! Каждое звено должно иметь свой план работы, свой дневник, альбом с рисунками и фотографиями, протоколы, вообще надо наладить учёт всех проводимых мероприятий. Так работа виднее. И отчитываться легче. Понятно?

— Нет, непонятно.

Голос Лёши. Злой голос.

Валентина Степановна метнула взгляд в сторону Мити: «Вот полюбуйся. Я же говорила!»

— Что именно тебе непонятно, Грачёв?

— Получается, будто мы работаем, чтобы кому-то видно было нашу работу. А по-моему, главное не бумажки, а сами ребята! А если главное — вся эта писанина, о которой вы сейчас говорили то пионеры будут от вожатых прыгать в окно!

— Так. Кое-что я знаю о твоих методах. Могу рассказать!

Глаза Валентины Степановны сузились.

— Вот, например, такой факт: решили в отряде Грачёва помогать старым большевикам — вроде тимуровской работы. Похвальное намерение? Похвальное. А что из этого вышло? Разыскали какую-то неизвестную старушку — и давай ей помогать: и дрова пилят, и по лавкам бегают — дежурство, видите ли, установили! А уроки пусть за них дядя делает. Так, Грачёв? Само собой, двоек нахватали. А старушка — никакой не старый большевик, так себе старушка, божий одуванчик; она и рада, конечно…

— Эта старушка единственного сына потеряла на войне, — вскочил Лёша. — Никого у неё нет, ревматизм, лежит без помощи; паспорт у неё спрашивать, что ли? Да, дежурят ребята. Вторую неделю. И будут дежурить. А двойки тут ни при чём; дежурят они понемногу, двоек не прибавилось из-за дежурства!

— Но были двойки? Были! Отнимало время дежурство? Отнимало! Если хочешь знать, есть сигналы от родителей. Жалуются, что ты детей заставляешь дрова пилить, вместо того, чтобы заставлять их уроки готовить. Вот!

— Это от родителей Валерки Павлова, да? Кто его заставлял? Сам просил! Увидел — все работают, реветь стал, чтоб и его взяли. И пилил-то всего полчаса. Вот и Митя знает, я ему рассказывал!

— Путаешь, Грачёв; родители говорили другое, — сказала Валентина Степановна.

У Лёши от обиды захватило дыхание. Не верит!

— Митя! Помнишь, я тебе про Валерку рассказывал?

Митя молчал.

Он помнил. И ему нравилось то, что Лёша рассказывал о своих ребятах. Даже собирался поставить его всем в пример. Но вот, оказывается, родители недовольны… А главное — Валентина Степановна сердится. Вот они — вечные Лёшкины выдумки! И ведь предупреждала Валентина Степановна: «Ни на кого не полагайся!» Ну, что теперь делать? Заступиться? Неудобно, скажут: «Дружка защищаешь!» Митя покосился на сердитое лицо Валентины Степановны.

— Я проверю! — пробормотал он. — Проверю, всё выясним… — Он не поднимал глаз. Его вдруг бросило в жар.

Так он сидел, весь красный; ребята смотрели на него, и в этот момент сзади раздался вдруг тихий протяжный свист — свист изумления, в переводе на человеческий язык означавший: «Вот так штука!»

Валентина Степановна вздрогнула.

— Грачёв, выйди! — сказала она отрывисто.

— Это не я!

— Тебе сказано — выйди! Врать ещё будет!

— Я никогда не вру! — сказал побледневший Лёша, поднимаясь.

— Это я свистел, Валентина Степановна! — крикнул маленький, толстенький Владик Груздев, сидевший на одной парте с Лёшей. — Честное слово, я! У меня нечаянно вырвалось… Могу извиниться!

— Извинения никому не нужны, а покрывать товарища тебе, может быть, представляется благородным делом, а по-моему — нечестно и глупо! — сказала Валентина Степановна. Лицо её пылало, шея покрылась красными пятнами.

Ребята зашумели. Почему-то все оглядывались на Митю.

— Выходи, Грачёв! — властно сказала Валентина Степановна.

Лёша встал, взял свою полевую сумку и вышел, не взглянув на Митю.

— Если так, — выкрикнул Владик, — если тут никому не верят — ни мне, ни Лёшке, я тоже уйду! — и бросился за Лёшей. Слышно было, как он кубарем скатился с лестницы.

Шум усилился. Некоторые повскакали с мест.

— За что их выгнали?

— Грачёв не врёт!

— Владька же извинился!

Валентина Степановна постучала карандашом по столу — она даже как будто выросла в эту минуту — и сказала повелительно:

— Комсомольцы вы или нет? Сейчас же прекратить галдёж! Мы пришли делом заниматься, а не склоки разводить! Позор!

Вожатые присмирели и сели на свои места.

…После собрания Валентина Степановна задержала Митю.

— Распустил ты своих комсомольцев! Их надо в руках держать, — тогда будет порядок, — сказала она с укором.

Митя стоял опустив глаза.

— Валентина Степановна, Лёшка не врал! — тихо сказал он. — Это действительно не он свистел! За что вы его выгнали? Это несправедливо! — Митя поднял голову.

Валентина Степановна молчала, нервно постукивая карандашом по столу.

— Важно быть справедливым в основном, — сказала она наконец, — а не в мелочах. Мелочи эти быстро забудутся. Не вешай носа. Думаешь, обидятся твои комсомольцы? Ещё больше уважать будут. Авторитет надо поддерживать строгостью, а не поблажками! Вот так, дружок. А теперь иди.

Митя вышел из школы с таким чувством, как будто над ним стряслась беда. Он бы не выгнал Лёшу. Никогда в жизни. А ребята? Они все были на Лёшкиной стороне… И все чего-то ждали от него, от Мити. Чего?

Весь вечер Митя пролежал на диване, удручённо глядя в потолок. Потом подозвал сестрёнку:

— Позвони Лёше. Скажи — я нездоров, пусть придёт.

Маринка вприпрыжку помчалась к телефону.

— Лёша? Позовите Лёшу! Лёша, Митя сказал, он болен, чтобы ты пришёл. А?

— Митя, он говорит, что не придёт, — виновато сказала Маринка, преданно заглядывая Мите в глаза. — Тебе скучно? Хочешь, я с тобой поиграю?

— Не хочу. Уходи, — сказал Митя и повернулся лицом к стене.

На следующее утро Митя первый подошёл к Лёше.

— Дуешься? — спросил он примирительно.

Лёша молчал.

— Не злись. Я знаю: свистел Владька.

— Разве в этом дело?..

— И в этом тоже…

— Почему же ты молчал?

— Понимаешь… не время было споры заводить…

— Валентины испугался? Так и скажи!

— Никого я не испугался. Не делай из мухи слона! И вообще всё это мелочи. Всё это забудется, Лёшка!

— Что забудется? — сухо сказал Лёша. — Ты сам-то хоть понимаешь, — почему ты её боишься?

— И ни капельки не боюсь. Я уважаю её! — сказал Митя.

— За что?

— За… за характер! За… за решительность!

— Врёшь. Не за это! Ну, твоё дело. А мне говорить с тобой сейчас что-то не хочется…

…И для Мити начались тяжёлые дни.

Лёша с ним не разговаривал. Вечера стали неожиданно длинными и пустыми. Митя чувствовал себя, как человек, вышедший из дома на минутку и нечаянно захлопнувший за собой дверь…

Конечно, он занял единственно возможную позицию: «Больно надо!» Но это было не то. Он небрежно произносил про себя это «больно надо», но легче не становилось.

В классе как будто всё осталось по-прежнему: Митя беседовал с комсоргами, Митя ездил в райком на совещания… Только в пионерскую комнату Митя перестал ходить, а, заслышав знакомый резкий голос, старался свернуть куда-нибудь в сторону.

Никто не вспоминал о происшедшем, но всё напоминало о нём.

И совсем одиноким почувствовал себя Митя, когда выбирали делегатов на районную комсомольскую конференцию. Назвали много кандидатур, — Митя едва успевал записывать их на доске: Миша Артюхин, Грачёв, Ступина… Он писал, всё крепче сжимая мел в пальцах, и всё ждал — вот сейчас скажут: «Бусырин!»… Но вот уже семь, восемь фамилий на доске, и кричат: «Подвести черту!» — а его так никто и не назвал.

Видимо, ребята не считали, что «всё это мелочи, которые скоро забудутся»… Митя не стал делегатом конференции. Секретарь — и не делегат! Это было убийственно!

Понадобилось много выдержки, чтобы скрыть от всех, как он был уязвлён. Таким несчастным он ещё никогда не был!

Он вышел на улицу, посмотрел на серое октябрьское небо и почувствовал, что больше так продолжаться не может. Митя привык к тому, что всё в жизни исправимо. Кляксу можно стереть резинкой, двойку можно было исправить пятёркой, грубость — извинением.

Но то было детство. А теперь? Как теперь исправить то, что он сделал?

И почему это должно было случиться с ним, именно с ним? Ведь он так упорно закалял свою волю! Он хотел быть решительным, смелым, — чтобы потом, когда-нибудь, в нужную минуту, поразить всех!

А жизнь устроила экзамен без предупреждения — и он позорно провалился. Он не понял, что это и была нужная минута!

О, если бы можно было её вернуть!

Он так отчётливо вспомнил краешек голубого неба, который был виден ему в окно, и звонкие голоса ребят, игравших в лапту, и свою зависть… А потом началось… И снова в ушах его голос Лёшки:

— Митя! Помнишь, я тебе про Валерку рассказывал?

А дальше память отказывалась вести за собой. Она стыдливо умолкала — и начинало работать воображение…

— Помню, — говорил Митя твёрдо. — Ты прав, Лёшка. И ребята твои молодцы, хорошее дело делают!

И Лёшка, успокоенный, садился на место.

…А если Валентина сказала бы в бешенстве: «Дружка защищаешь?» Что бы ты ответил, Митя Бусырин, на такое обвинение?

— Защищаю! — сказал бы Митя и вышел бы к столу. — Я знаю его лучше, чем все! Он никогда не врёт. Если верите мне, — верьте ему!

И Лёшка тут рванулся бы вперёд и стал бы рядом.

…Кто-то всхлипнул. Митя оглянулся: он был один на пустыре. Это он сам всхлипнул и не заметил. Он быстро вытер щеку рукавицей. Его знобило. Он ускорил шаг, поднял воротник, засунул руки в рукава, но и это не помогло. «Никогда больше! — повторял он судорожно, сначала про себя, потом вслух, — никогда больше!»

Он шёл всё быстрее, упорно твердя эти бессмысленные для постороннего уха, полные глубокого значения для него, обращённые в будущее слова…