Она заставила себя привыкнуть к имени, доставшемуся от незнакомой девушки, рано ушедшей из жизни. Получение нового имени, идентификационного браслета и лживой легенды сопровождалось неприятным чувством. Молодая женщина первое время тоскливо замирала, когда к ней обращались: «Мария Хосе Агилар».

Но Лукреция просила не забивать себе голову подобной ерундой…

Странно, она чувствовала себя в безопасности, только когда поблизости была эта сухопарая потёртая дама с накладными ресницами, носившая казавшиеся пуленепробиваемыми бюстгальтеры – два жёстких горба под пафосными блузами неизменно вычурного кроя – и обожавшая причёски с накладкой «конский хвост».

В Лукреции было нечто гротескное, но тем не менее все её любили: от выглядевшего, как улитка, только что высунувшаяся из своей ракушки, профессора Свенсена и до разносчика больших открытых пирогов. Любили Лукрецию – это значит, непрестанно сплетничали о ней и пересказывали друг другу всё, что происходило с участием доктора Лу Фольк.

…А пироги здесь пакуют в коробки из настоящей плотной бумаги…

Они на некоторое время стали единственной пищей Марии.

Её желудок с трудом принимал бесконечно разнообразные местные продукты, и Мария не спешила экспериментировать с новыми кушаньями, довольствуясь пиццей. Хорхе заказывал для неё свежую пиццу с разной начинкой с детской кухни, потому что только пироги для маленьких были без обжигающих специй, острого сыра или соуса. Мария осторожно пробовала верх, съедала или не съедала начинку, в зависимости от вкуса, доверяя первому впечатлению. Но выпечка её всегда устраивала, как и йогурты с той же детской кухни.

Доктор Хорхе, в первое время загоравшийся каждый раз, как только видел её, вскоре нашёл себе более доступное утешение в лице красивой и смелой парагвайки, на свой страх и риск двигавшей собственное провизорское дело и лично занимавшейся доставкой медикаментов для военных госпиталей.

Для Марии это стало хорошей новостью.

Хорхе она в немалой мере обязана относительной безопасностью, но это стесняло её, вынуждая быть как минимум обходительной с мужчиной, с которым она никогда бы не стала искать общения при других обстоятельствах.

Когда незадачливый доктор понял, что женщина Моря холодна к нему, несмотря на пылкие и куртуазные ухаживания, он повёл себя совсем иначе. И однажды не защитил Марию от откровенных приставаний офицера армии Лос Анхелос. Марии пришлось спасаться самой. Лукреция, выслушав её недоуменные сетования, выяснила у коварного доктора подробности в беседе с глазу на глаз. Он сослался на то, что слишком независимая сеньорита, видимо, привыкла, по обычаю своей родины, сама проявлять инициативу в любви, так что пусть разбирается со своими ухажёрами без него. И вообще, «фермозе» пора привыкать рассчитывать на себя. Надмирье – суровое место для жизни.

Лукреция побушевала маленько в гостиной Хорхе, призывая на голову ветреного сластолюбца громы и молнии, потом они с доктором выпили, смачно расцеловались, целясь друг другу возле уха, и Мария с готовностью ответила на приглашение Лукреции Фольк переселиться к ним. Места у профессорской четы было меньше, но, постоянно занятые на работе, все редко пересекались в доме втроём. Кроме того, выручала просторная веранда, на которой проводили свободное время, не спеша расходиться по комнатам.

С общего молчаливого согласия у Марии не интересовались её прошлым, не говорили о Подводных Колониях и солдатах Моря больше, чем этого требовали заботы дня. Все делали вид, что Мария пережила частичную потерю памяти и к подводникам не имеет никакого отношения. Это было разумно с точки зрения безопасности всех и каждого в маленькой компании заговорщиков, приютивших у себя женщину Моря. К тому же дело Хорхе, вернее, его погибшей лаборантки, в течение года могло быть в любой момент извлечено снова, а этого тоже никто не хотел.

От внимательного взгляда Лукреции не ускользнуло, с каким интересом Мария пробует некоторые продукты. Через месяц Лукреция настояла на осмотре врача и оказалась права: Мария ждала ребёнка, девочку.

Молодая женщина чуть с ума не сошла от этого неожиданного известия.

Ещё на маяке Мария, пробудившись после сна, тяжёлого, как смерть, совершенно отчётливо осознавала, что она – женщина Моря. Она не могла вспомнить, что случилось перед её чудесным спасением, видимо, что-то очень страшное. Кто оставил её на маяке, Мария тоже не знала.

Подбираясь к началу воспоминаний, раскручивая тонкую ниточку безнадёжно запутавшегося клубка памяти, она каждый раз начинала горько плакать. Сердце сжималось от плохих предчувствий, она страдала, но причина страданий оставалась погребена во тьме странного беспамятства. Покопавшись в своих ощущениях, она отменила всё, что вспомнить не удавалось, справедливо решив, что этим лишь вредит себе. И стала жить «здесь и сейчас».

На борту подобравшего её сухогруза она молниеносно сориентировалась и вывод сделала неутешительный: ей ни под каким предлогом нельзя выдавать своё происхождение. Быстро препровождённая на яхту «Краб», она насторожилась ещё больше. И впервые по-настоящему испугалась. Внешние, похоже, обстряпывали свои дела, не слишком заботясь о её судьбе. Умная женщина, она не могла не понимать, что находится на враждующей с Морем территории и зависит от воли этих непредсказуемых людей. Она решила, что будет отвоёвывать время с помощью древней, как мир, женской уловки. Она будет плакать, и не просто плакать – она будет рыдать.

Во время истерик на маяке она обнаружила у себя болезненную реакцию на слово «утонуть» – стоило лишь подумать об этом, и слёзы начинали бить фонтанами. Что ж, тем лучше, притворяться не придётся. Когда её сгребла в свои объятия незнакомая женщина, назвала Юлией и потребовала подыгрывать, девушка разрыдалась так естественно, что все поспешили оставить её в покое. Что и было самым нужным в тот момент.

Теперь Мария ждёт ребёнка. Гордость и тихое счастье наполнили всё её существо, придав жизни новый смысл. Мария расцвела.

На работе – её пристроили сиделкой к раненым – у неё с первых дней начались проблемы.

Мужчины настойчиво искали её внимания.

Раньше Мария бесстрастно сносила все ухаживания. Но, переполненная предвкушением будущего материнства, утром следующего дня она, позабыв держать лицо, вошла в палату такая сияющая, что скандал между двумя офицерами из-за девушки чуть не закончился трагедией.

После этого доктор Хорхе, которого раздражала популярность Марии среди мужчин, решительно отказался от её услуг, пообещав подыскать другое место. Лукреция объяснила, что он совершенно прав и боится прежде всего за Марию.

На аргентинском побережье, ставшем зоной военных действий с Армией Моря, женщин не хватало. Молодых и красивых женщин – недоставало и подавно. В стране участились случаи кражи девушек, расцвело сексуальное рабство и рабство вообще. Для некоторых дельцов к традиционной продаже наркотиков прибавилась ещё одна статья нелегальных доходов – торговля людьми работоспособного возраста.

Правительство бездействовало. Вернее, использовало эту ситуацию в своих целях. Случаи пропажи людей считали делом рук подводников, умыкающих свои жертвы, чтобы обновить генофонд народа Моря. Эти слухи сеяли ужас среди местного населения, разжигали ярость и непримиримость, и призывные пункты успешно собирали желающих мстить «морским жабам» и «высоколобым монстрам» с оружием в руках. Из Бу-Айса и других портовых городов начался отток мирного населения, что тоже было на руку пришедшей к власти военной хунте: густонаселённая зона, подвергавшаяся наибольшей опасности, освобождалась от гражданских лиц их же собственными усилиями, в то время как внутренние области огромной страны, наоборот, пополнялись людьми.

Мария нашла себе работу сама, занявшись копирайтом. Большинство тем, предлагаемых заказчиками, ей претили настолько, что вызывали отторжение на физиологическом уровне. К тому же сайты были под завязку забиты нечистоплотной рекламой, которую она воспринимала с болезненной гадливостью. Но скоро она нащупала то, что было действительно интересно, отказалась от копирайта и стала выдавать одну за другой рецензии на выступления эстрадных артистов и певцов.

Её ироничные, а порой разгромные тексты вызывали неизменный интерес и интриговали. У её безупречного английского был лёгкий налёт консервативности, поэтому статьи ошибочно приписывали одному из маститых авторов старшего поколения, вернее, подозревали две фамилии, удивляясь и гадая: как кто-то из них умудряется писать такие энергичные тексты?

Редактору крупной газеты раньше других пришла в голову удачная идея пригласить того, кто скрывался под ником Фол, на должность внештатного корреспондента. И он не прогадал. Еженедельная колонка «На грани Фола» обсуждалась в других редакциях, в эстрадных и телекругах. Мария, вернее, её аватар Фол становился популярным. Все статьи действительно были на грани фола: не переходя на личности, не срываясь в чёрную критику, Фол резко проходился по больным местам эстрады американских континентов.

К статьям прислушивались. Интернет сотрясали споры о гендерной принадлежности, сексуальной ориентации автора и его настоящем имени. Устраивались провокации. Но Фол умело обходил все ловушки. Стали появляться подражатели. Впрочем, соперничать с Фолом было нелегко. И все соглашались, что появление компетентного и неравнодушного автора вывело критику из застоя.

Работа отнимала у Марии всё время: приходилось следить за эстрадной вознёй на континенте. Но через полгода она уже могла сказать, что зарабатывает достаточно, чтобы жить самостоятельно. Агилар стала подумывать о переезде.

И опять всем распорядилась Лукреция Фольк.

Докторша так непритворно огорчилась, что не будет нянчить новорождённую крошку, что Мария, решив: «От добра добра не ищут», осталась у Свенсена и его жены.

Свенсен обрадовался её решению ещё больше. Втайне он был счастлив, что умница Агилар делит с ним немалые расходы на содержание жилья в респектабельном пригороде южного Бу-Айса, плюс влетавшую в копеечку плату за собственную водяную скважину, которая в этой стране не роскошь, а необходимость.

Потом таинственный Фол исчез так же неожиданно, как и появился, и кое-кто из посредственных журналистов и эстрадников вздохнул с облегчением.

В жизни Марии произошли перемены.

Она родила прелестную маленькую Еву, заставив поволноваться и Лукрецию, и Свенсена, и Хорхе с его подружкой, и разносчика пиццы, и даже продавцов окрестных магазинчиков и забегаловок. В Аргентине принято делиться новостями там, где покупаешь сахар и зажигалку, не говоря уже о посиделках за чашкой кофе и традиционной тыковкой мате в маленьких закусочных. За «прекрасную сеньору Агилар» болели все.

Однажды Лукреция, войдя в комнату Марии, убаюкивавшей ребёнка, услышала то, что заставило её мозги работать с удвоенной энергией. У «русалки» оказался исключительный голос. Мария свободно брала четыре октавы. Она заставляла свой голос то мягко изливаться, то легко грассировать и наполнять комнату звучанием необыкновенно приятного тембра.

Лукреция, возгордившись так, как будто дивный голос открылся у неё самой, и не в силах скрывать этот факт, развила бурную деятельность.

Она принялась устраивать прослушивание Агилар и неплохо справилась с этой задачей. Продюсер, по её мнению, должен быть успешный и влиятельный; не из тех ничтожеств, которые раскручивают обойму проплаченных бездарных исполнителей. Такой затопчет новое дарование, боясь чужого успеха. Или снабдит нелестной характеристикой, после которой невозможно будет подойти к другим…

Вскоре нашёлся человек, представлявший интересы некоего агента Кассия Борджия. Услышав голос Марии, он немедленно перезвонил своему шефу и вечером следующего дня заключил контракт на первые десять домашних концертов в богатых усадьбах.

Марию и Лукрецию вполне устраивал предложенный формат: публика на таких вечерах состоит из родни и друзей хозяина дома и, помимо контрактных десяти выступлений, Мария могла рассчитывать на новые приглашения. Агент помог ей найти репетитора по вокалу. Подруга Хорхе свела Марию с модисткой, и на первом же концерте дебютантка, в умопомрачительном платье в пол из кремового гипюра, покорила всех своим голосом и внешностью.

Сетка гипюра подчёркивала формы женского тела: по груди певицы, через талию и ниже, на хорошо развитые бёдра, обтекая стройные ноги, до самых носков туфель, скользили зигзаги, распускавшиеся ажуром завитков. Атласная подкладка телесного цвета под прозрачным гипюром скрывала прекрасное и сильное сложение, дразня воображение ценителей женской красоты.

Репертуар восходящей звезды был своеобразный и немного непривычный уху местных меломанов, под аперитив готовых слушать всё, что поют. Но отзывались о музыкальных вечерах с Марией Хосе Агилар в самых восторженных тонах.

Она была рада успеху: плата за концерты вполне покрывала её насущные потребности.

Тихая слава и известность в кругах не самых богатых хозяев вечеринок Бу-Айса вполне устраивали молодую мать. Мария не мешала эстрадникам-олимпийцам, и те позволили ей быть. Талант сеньоры Агилар был очевиден всем, кто хоть раз побывал на её концертах, но она спокойно довольствовалась скромной нишей «домашней певчей птички», и мэтры большой сцены благополучно не замечали певицу. А Мария делила себя между маленькой Евой и песнями, посвящая музыке очень много времени и проявляя талант незаурядного аранжировщика.

После года музыкальных вечеринок её неожиданно пригласили петь для офицеров Армии Моря.

Над интерьером концертного зала поработал нездешний дизайнер, ностальгически украсивший сцену в стиле Зала Зрелищ подводников.

Вид этой сцены глубоко взволновал Марию, так, что перехватило в горле и потребовалось усилие, чтобы снять спазм и успокоиться перед выступлением.

Она вышла к зрителям и запела.

И с первых мгновений поняла, что лучшей публики у неё ещё не было.

Зал замер, а потом разразился громом аплодисментов.

И она снова пела.

На сцену сыпались пёстрые прямоугольники визиток. Мария не успевала их рассмотреть, видела лишь, как в прямоугольниках поворачивались лица владельцев или аватарки.

Ей стало весело, она рассмеялась и грациозно помахала залу рукой.

Тексты песен Агилар своей лёгкостью неуловимо напоминали пинап-картинки, бесхитростные и милые наборы слов. Но в последней строфе содержание песенки неизменно менялось, становилось двусмысленным и глубоким. Так же менялась интонация певицы, и зрители ревели от восторга, понимая, что всё, о чём им пели, – на самом деле лишь прелюдия, намёк к тому недосказанному, что так и осталось за текстом. Мелодии, которые предпочитала Агилар, мягкой мелодичностью и гармоничными ладами резко контрастировали с тем, что звучало вокруг. Она подбирала репертуар как будто в пику моде: на всех сценах господствовала более жёсткая, построенная на чётких пульсирующих ритмах, речитативах и бесконечных повторах одной и той же темы музыка.

И аплодисменты не стихали.

Проведя два года среди внешних, Мария научилась замечать инаковость людей Моря: едва заметная, она скрывалась в мелочах, в нюансах. Но главным было то, что подводники не имели ничего общего с образом, который культивировался в Надмирье. Из разговоров доктора Свенсена и Лукреции Фольк Мария знала причину такого отношения.

Первое Погружение восприняли как катастрофу – а иначе и быть не могло, ведь на Суше долгие тридцать лет считали погибшими всех, ушедших тогда под воду.

А новое потрясение земное человечество пережило, когда состарившиеся авантюристы и их дети обнаружили себя, явившись из недоступных морских глубин в блеске величия и могущества процветающей цивилизации. Подводников стали подозревать в том, что первое их поколение намеренно изолировалось от остального человечества. Вспомнили и причину погружения: чуждая миру, не прижившаяся на Суше идея церебрального сортинга, жесткой селекции человеческого материала, – так это преподносили.

Подводники тоже были виновны в возникшем напряжении – они не скрывали свою отстранённость. Суша их уже не интересовала. Просторы неба и моря, да, пожалуй, удивительный, поражавший воображение животный мир планеты, – вот ради чего люди Моря поднимались на поверхность.

Даже самые здравомыслящие умы планеты в то время не потрудились задаться вопросом, каким испытанием стало для первопоселенцев выживание в замкнутых глубинных коконах, обернувшееся тремя десятилетиями добровольной каторги. И всё ради нового поколения, первого поколения народа Моря, полностью прошедшего сортинг, окружённого заботой и пристальным вниманием, – ведь крах эксперимента одновременно стал бы крахом самой смелой идеи, осуществлённой земным человечеством. Поколение первых, рождённых в океанских глубинах, заслуживало того, чтобы застать не убогий лабораторный быт, но настоящий мир: замкнутый в себе самом, но полный великолепных возможностей и, более того, полный красот и чудес. Во имя этой великой мечты первопоселенцы работали с упорством и одержимостью фанатиков. Они отринули всё, что оставили на поверхности. Они разрешили себе забыть прежнюю жизнь и разлюбить всё, что любили когда-то на земле. И победили, проиграв лишь в одном: их дети стали особым народом и уже не принадлежали Надмирью.

С той поры прошло двести лет. Семя взаимного непонимания дало обильный урожай: на всех континентах представления о людях Моря обросли несусветными вымыслами. Даже тесный контакт во время военных стычек не разубедил внешних в том, что мир, населённый мутантами, посылает на поверхность только избранных красавцев, рождённых от украденных в Надмирье женщин.

Мария подумала:

«Нелепость, но в Аргентине многие всерьёз верят, что на самом деле рифы населены согбенными уродцами, да ещё маньяками-зомби – жертвами раннего воздействия на мозг. А на самом деле эти люди красивы, они по-настоящему фантастически красивы. Это ревность Суши к Морю… Но мне-то как быть?.. Какими глазами смотреть на них?..»

Её публика выражала свои эмоции ещё и синхронным движением обеих рук, похожим на часть затейливого танца. Мария решила забыть давний совет Лукреции насчёт левой руки, и ей легко удались замысловатые жесты людей Моря.

Зал был в восторге.

– Ма-ри-я!!! – скандировали офицеры, непосредственные, как мальчишки.

– Ма-ри-я-лю-бовь!!!

Саксофонист приближался к Агилар, галантно подавал карточку из падавшего к ногам дождя пластиковых визиток и, как и положено истинному портьерос, успевал шепнуть на ушко ничего не значащую чепуху. Златокудрый, с золотым саксофоном, эффектный в белом костюме, он преследовал свои цели на её концерте, откровенно рисуясь перед публикой.

На одном протянутом ей прямоугольнике Мария краем глаза успела прочитать: «Вуди Кольвиц, офицер. Позвони, душа моя!» Попался портрет мужественного парня в боевом экзоскелете с откинутым забралом. Дальше шли просто игривые намёки на продолжение знакомства, вписанные внутри виньеточного пульсирующего сердца.

Саксофонист был навязчив в своей галантности.

Карточки сыпались дождём.

Мария улыбалась шикарному саксофонисту, зрителям, музыкантам, ведущему; снова златокудрому позёру с саксом, слала воздушные поцелуи Лукреции с Евой на руках за кулисами…

Она была возбуждена, взволнованна, счастлива.

Когда она, уже уставшая, но наэлектризованная волнами восторга, исходившими от зрителей, предложила слушателям выбрать между своей песней и песней подводников, весь Зал Зрелищ, в котором к тому времени были заняты все проходы и люди стояли в дверях, заволновался:

– «Колыбель»! «Колыбель»!

– Хорошо, – кротко сказала Мария.

И улыбнулась одному: офицер Армии Моря сидел за ближним столиком и весь вечер не спускал с неё взор. И она ясно читала эмоции на благородном лице, в наметившейся глубокой межбровной складке, в крыльях носа, трепетавших, как только к ней подходил красавчик саксофонист, в выразительных глазах, опушённых густыми ресницами и оттого казавшихся темнее, чем были на самом деле…

Сердцем Мария чувствовала нечто большее, чем интерес к её песням.

Мужчина запоздало спохватывался, когда зал уже взрывался аплодисментами, он наблюдал, он был внимателен… Не считая нужным аплодировать вместе со всеми, он воздел к ней руки. Подался вперёд, просительно покачал головой, не сводя с неё пытливых глаз, словно приглашая…

И Марии захотелось шагнуть со сцены.

Её сотрясла чувственная дрожь. Ей захотелось на колени к этому мужчине – к нему одному. Он был один в поле её зрения, рисуясь даже на полуопущенных веках: в своём тёмном кителе с отороченными серебром погонами и серебряными галунами. В длинной хакама, образующей особенную, ценимую художниками пластику мелких складок и заломов ткани на широко разведённых, как у всех сидящих мужчин, бёдрах.

Мария приказала себе отрезветь, вспомнить, что стоит на сцене и принадлежит каждому слушателю и никому отдельно.

И отвела взор от офицера Армии Моря.

– «Колыбель»! «Колыбель»! – просил зал.

…Она долго и тщательно готовила фонограмму и репетировала «Колыбель» – малый гимн всех подводников, который увидела в одном журнале.

Статью о подводных жителях предваряла фотография изящной, как фарфоровая фигурка, журналистки. Девушка описывала жизнь в Подводных Колониях.

Необъяснимая тоска овладела Марией.

«Утонуть», – сказала она себе, ещё раз убедившись, что после двух лет, проведённых в Бу-Айсе, это слово окончательно потеряло свою слезоточивую силу, но по-прежнему вызывало ностальгическую грусть.

Выплакаться не удалось. Слёзы принесли бы облегчение, но слёз не было.

Мария, раздумав читать, медленно закрыла журнал. Ей не хотелось знать, как живут люди в немыслимой океанической глубине: не чувствуя напряжённого, почти осязаемого воздуха, меняющегося в зависимости от времени года, полного, как волшебный сосуд, запахами и звуками, холодной моросью или влажными испарениями, остужающего или тягостно-вязкого в жаркую пору; они там незнакомы с бесконечностью здешних пространств, с великолепием этой вечно и буйно цветущей земли, пусть даже в коросте ветшающих городов и заводов.

Она прочитает журнал потом.

Эмоциональная перегородка, искусственная, без сомнения, – она это понимала, – с неведомой целью поставлена кем-то между Марией сегодняшней и её недавним прошлым. Так поступают с больными, пережившими катастрофу. Но какой была её катастрофа, Мария не знала. Сейчас казалось, что прошлое – плод её больного воображения и на самом деле она рождена и всегда жила в Надмирье. Только не здесь. Не в Аргентине…

Но статья неизвестной фарфоровой девушки снова напомнила о себе. На обложке тёмно-синего цвета золотыми буквами выведен текст песни подводников и к нему ноты. Мария пробежала глазами по строкам. Слова легко наложились на мелодию. Не в силах отвязаться от мелодии, прокручивавшейся в голове и мешавшей работать, она решила включить «Колыбель» в свой репертуар. Это всегда помогало избавиться от навязчивого мотива.

Сейчас впервые выпал случай исполнить эту таинственную песню.

Мария продекламировала начало:

– «В материнских ладонях Великой Глуби…»

Благодарные зрители выдохнули:

– «В материнских ладонях».

– «Крепко спи, дорогой, здесь печаль не догонит…»

– «И беда не догонит», – подхватил зал.

Мария сделала знак музыкантам. Саксофонист вывел первые ностальгические ноты.

Она запела.

Песня в её обработке звучала превосходно. Она поняла это по тому, как затаил дыхание зал.

Мария слышала, как сначала перестал играть саксофонист, затем стихли инструменты остальных музыкантов и остался только её голос, звеневший и переливавшийся под сводами Зала. Никогда ещё ей не пелось так легко.

По боковому проходу к сцене проталкивался совсем молоденький парнишка с огромным букетом цветов. Такой букет стоил целое состояние. Парня останавливали, что-то говорили. Тот презрительно отказывался, дёргал плечом и двигался дальше. Парень готов был уже запрыгнуть на сцену, когда в первом ряду поднялся мужчина, вложил портмоне в букет, прямо перед носом парнишки, сопроводив щелчком пальцев, мол, «за услугу», – и отчётливо, самоуверенно произнёс:

– От Кассия Борджия цветы для непревзойдённой Марии Хосе Агилар!

Мария, впервые увидевшая своего агента, удивлённо распахнула глаза.

У парня с букетом полыхнули уши, он втянул воздух в себя, отшвырнул портмоне и, зверея, заорал:

– Что-о?! Кто?! Ты, ты!.. Жаба!!!..

Запахло ссорой. Борджия проигнорировал задиристого юнца, повернулся к Марии:

– Браво, брависсимо, Эмилия Мария Хосе Агилар!

Пижон саксофонист привлёк к себе внимание, сопроводив назревающую под сценой дуэль резкой нотой из задорно вздёрнутого саксофона.

Валевский успел заметить, как в глубине сцены кларнетист, пользуясь всеобщим замешательством, молниеносно провёл по декорациям небольшим инструментом, испустившим едва заметное бледное свечение. Омега-резак, созданный по технологиям Моря, – серьёзная штуковина.

Кларнетист поспешно скрылся в ближайшей кулисе.

Одновременно с противоположной стороны на сцену выбежала крохотная девочка в кокетливом розовом костюмчике, с красным помпоном на макушке. Собранные в пучок под помпон тонкие светлые волосики ребёнка вздрагивали при каждом шаге.

И тут же вверху, над сценой, огромный лист пексила дрогнул, подался, раскрывая упрятанный под светодиодную ленту соединительный шов, и сложная декорация, замерев на долю секунды, приготовилась рухнуть на головы артистов.

Валевский прикинул расстояние до горизонтальной штанги, на которой крепилась осветительная аппаратура. Надеясь на то, что поперечина хорошо закреплена и выдержит его вес, помноженный на импульс, он взлетел на сцену, бурей пронёсся по коробам усилителей и, демонстрируя хватку штифтиста, в своё время одного из лучших игроков университета, прыгнул вперёд и вверх. Схватился обеими руками за никелированную штангу, рискуя получить растяжение связок, сделал сальто под съезжающей вниз декорацией. Хакама не поспевала за ним, настолько стремительным был поворот. Артемий сильным толчком ног отправил массивный лист пексила падать в глубь сцены: музыканты в панике сбежали, сцена была пуста.

Арт пружинисто приземлился с упором на ладони и ступни, рискуя спиной, подставленной под дождь падающих сверху кусков пластика, но вовремя успев закрыть собой девочку с помпоном на макушке.

Через несколько бесконечно долгих секунд всё было кончено.

Испуганную певицу, словно зонтом, прикрыл букетом парень Суши. Он успел подскочить к женщине сзади, крепко обхватил, прижал к себе, а левую руку с шикарным букетом выставил вверх. Он сделал что мог, и сделал неплохо, судя по довольной роже и царапинам от кусков пексила, чиркнувшим его солдатскую форму на лопатках и правом плече. Всё могло быть гораздо хуже.

Мария не получила ни одной царапины. Ей хватило одного взгляда на букет, чтобы понять, чем она обязана своему поклоннику. В роскошном ворохе растений три цветка оказались срезаны под острым углом, а тяжёлые осколки глубоко ушли в плетённое из прутьев плоское основание для букета.

Но, не думая о благодарности, Агилар вывернулась из объятий мальчишки и бросилась к офицеру, у которого непонятно как на руках оказалась крошка Ева. Безумная от страха за своего ребёнка и раздирающей душу горечи, успев представить несколько чудовищных причин, одна хуже другой, Агилар, как тигрица, налетела на офицера. С криком ярости выхватила девочку и бросилась прочь, за кулисы, не замечая, как в дорогие туфли впиваются осколки, усыпавшие всю сцену, рискуя упасть на острия и покалечить себя и ребёнка.

Зрители замерли, вынужденные наблюдать мечущуюся по осколкам молодую женщину в лёгком платье.

Мария сделала последний шаг за кулисы, и тишине в зале пришёл конец.

Где-то на автостоянке догнали и теперь вели пойманного кларнетиста. У того при себе оказался миниатюрный лазерный резак. Наёмник здорово прогадал, не избавившись от дорогого трофейного инструмента, позволявшего одним движеним распиливать даже рельсовый профиль…

На следующий день все газеты внесли свою лепту в свежий скандал. Имя Марии Хосе Агилар не произносили, называя её «одной аргентинской певицей», ублажавшей господ офицеров Моря и чудом уцелевшей после концерта. Пока подводники бесстрастно наблюдали трагедию, спасли женщину и её ребёнка случайно оказавшиеся в зале мужчины Суши.

Телевидение вынуждено было довольствоваться пересказыванием сплетен; подступиться к офицерам Моря в поисках видеозаписей не представлялось возможным – подводники с пренебрежением относились к деньгам, по крайней мере к деньгам Надмирья, что выводило из себя внешних.

Кто-то из музыкантов успел из-за кулис снять усыпанную осколками сцену с рухнувшими декорациями, но снимки оказались невыразительные, и их решили не использовать. Нашли и растиражировали фотографии другой площадки, разрушенной, как после бомбёжки.

* * *

– Ну что это такое, Мария, опять глазки на мокром месте? – проворчала Лукреция, приподняв с одеяла худую руку. Малышка Ева схватила длинный костлявый палец докторши и засмеялась, готовая играть.

Ева сидела на коленях у мамы Марии, примостившейся в изголовье госпитальной койки Лукреции.

Во время последнего злосчастного концерта сбилось с ритма сердце незаменимой, несгибаемой Лу. Вот тогда и выбежала на сцену непоседа Ева.

Сейчас Мария непритворно страдала оттого, что позволила себе кричать на офицера, спасшего её дочь. Он спас всех, кто был на сцене.

– Мне так стыдно… – прошептала она.

– Девочка, да ты влюбилась в офицера в юбке? – улыбнулась Лукреция Фольк. – Губа не дура – он же из штаба их армии! Может, будущий генерал…

Признайся, ты по-прежнему не помнишь своё прошлое?

Мария отрицательно покачала головой, а внутри у неё всё замерло: вопрос Лукреции насторожил и испугал. Впервые та спрашивала Агилар о таинственном прошлом. Неужели Лу чувствует себя совсем плохо?

– Только не умирай, не оставляй меня одну, – взмолилась Мария, – мне страшно!

– Как же, умрёшь с вами!

– Умлёшь! – звонко поддакнула Ева, подпрыгнув на коленях матери.

Лукреция улыбнулась, щипнула девочку за тугие щёчки:

– Вся в маму, умница! Сначала мы выдадим маму замуж, потом – тебя, моя принцесса, и только потом Лу превратится в старую клюшку и спокойно отойдёт в мир иной. Мария, нам нужно придумать, как подать запрос подводникам насчёт выяснения твоей личности. Теперь пора.

– Я не хочу.

Лукреция удивилась так, что привстала на постели:

– Почему?! Ты откуда свалилась на плавучий маяк? Не с Луны же! Правильно, детка, мы ни разу не заговаривали с тобой об этом, но все мы уверены, что ты – женщина Моря. Вспомни хотя бы вакцины, которые ты перенесла вначале…

– Я могла быть тасманийкой.

– Вряд ли.

– Лу, там не хотят меня… – прошептала Мария с горечью. – Если бы хоть один человек Моря волновался обо мне, меня бы давно нашли и вернули…

– Й-оо! Ах вот что нас всё время гложет?! Вот уж не думала… – доктор Фольк прикусила язык.

«Девочка полна сюрпризов! У неё внутренний надлом глубже, чем я предполагала. И вообще ты, Лу, думала ерунду. Мол, психотип «бедняжка» и среди подводников благополучно сохранился до наших дней… Но тут всё гораздо серьёзнее. И, чёрт, к психологам её не поведёшь – опасно. Опасно! Даже не думай!..»

Лукреция, как истинная воительница, свято веря в универсальность метода наступления в любых ситуациях, оборвала свои размышления и наехала на Марию:

– А ты вспомнила, при каких обстоятельствах пропала? А ты, птичка певчая, не забыла, что кроме мирных домашних вечеринок с цветными свечами есть ещё и прибрежная полоса, выжженная напалмом, и десятки кораблей, которые идут на дно, обстреляв друг друга? А людей с этих кораблей потом собирают в море, да только находят не всех? А ты в курсе, что подводники отозвали свои представительства и не вступают в переговоры с Сушей вот уже два года, после того как Совет Надмирья заявил, что Подводные Колонии – единственная реальная угроза безопасности планеты?

«Меня бы нашли…» – передразнила Лу. – Нет, доктор Хорхе был прав: тебя вредно за ручку водить. А посадить бы за руль грузовика и, как Патрисия, – вперёд! В гущу людей, в кипение жизни!

Лукреция единственная, от которой Мария слушала даже выволочки.

– Ты думаешь, им просто не до меня?

– Ещё бы! Видимо, ты хорошо постаралась пропасть. Возможно, были свидетели твоей… гм, кончины. Тебя оплакали, и дело с концом. Но ты спаслась. И нужно помочь тем, кто тебя любит, найти «птичку Марию»… как тебя назвал наш таинственный агент?

– Эмилия, – задумчиво прошептала Мария Агилар.

Она внезапно встрепенулась:

– Лу, а ведь я утонула! Я и есть Эмилия!

Я падаю в холодную синюю воду. Больно ударяюсь, как об асфальт, так, что боль отзывается в каждой клетке тела, и – светлый круг на поверхности воды, прямо над головой. Круг удаляется. Ужас. Ужас страшнее, чем боль от падения. Смертный страх, больно давит грудь… лёгкие разрываются… И ещё я знаю, что его застрелили. Кого-то, кто мне очень, очень дорог и без кого не жить…

Мария безвольно осела на стуле, потеряв сознание.

«Нет, мне точно не дадут умереть», – подумала Лукреция Фольк, цепко держа ручку Евы, топтавшейся у кровати, и нажала кнопку вызова дежурной медсестры.