По-русски любовь действительно зла: она не любит множественного числа, с ней играть — сыграешь трагедию, ей доступное невыносимо, невозможное — по плечу. По-русски любовь легко рифмоваться не любит, кровь — это очень серьезная рифма, и не зря откликаются эхом повелительные глаголы — не прекословь, славословь, приготовь, бровь мелькает порой, прочие рифмы не в счет, ведь свекровь и морковь —                                           для пародий. Ах, сочинять бы стихи на языке Эминеску, где любовь выступает в трех лицах: амо́р, юби́ре и дра́госте. Первые два обнимаются с сотнями слов, от рифм глаза разбегаются: какая прелесть соединить юби́ре (любовь) — немури́ре (бессмертье)! И только драгосте — славянского древнего корня — и там чурается переклички. По-русски мужчина рифмуется запросто, наверное, он — не слишком уж верная доля любви, то есть он — иногда молодчина, иногда дурачина, личина, добивается чина, а женщина — исключительность в слове самом! Дальше всех от нее звуковые подобья, вроде военщины, деревенщины, потому-то поэты избегают с ней встреч на краю стихотворной строки, а если приходится, то исхитряются, измышляя тяжелые рифмы: трещина, раскрежещена, уменьшена и так далее. Ну а девушка — и подавно рифмованию не поддается, — где уж там разгуляться среди неуклюжих денежка, дедушка, никуда не денешься… Запрещая расхожий размен, русский язык указал на единственность, неповторимость, уникальность — имейте в виду эту любовь, эту девушку, эту женщину, их неразмениваемость, незаменимость, невыговариваемость, неизреченность…