Действующие лица:
Яков Аркадьевич Гордин, писатель
Людмила Павловна Тихонова, заместитель директора Государственного музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайловское» по экскурсионной и туроператорской работе
Наталья Николаевна Антонова, тележурналист, в середине 1970-х гг. — сотрудник Ленинградского экскурсионного бюро
Виктор Григорьевич Никифоров, начальник историко-краеведческого отдела Государственного музея А. С. Пушкина «Михайловское»
Людмила Николаевна Кравец, глава турфирмы «Элефант-тур», в 1970-е гг. — методист Пушкиногорского экскурсионного бюро
Владимир Васильевич Герасимов, историк
Яков Гордин:
Я невольно оказался инициатором экспансии целой группы молодых интеллектуалов в те края. Я вырос в Пушкинских Горах, там работал мой отец. Одно лето я сам проработал экскурсоводом в Заповеднике. Я знал, что умные начитанные люди на турбазе требуются и могут там хорошо заработать. За месяц работы в Пушкинских Горах можно было получить более двухсот рублей — это было очень прилично. Столько зарабатывал кандидат наук у себя в НИИ, а в Заповеднике не требовалось ни степени, ни высшего образования. Это вариант сугубо временный и условный, чем-то похожий на наши геологические экспедиции. Конечно, от советской власти уйти было нельзя, но на какое-то время устраниться от нее удавалось. Вместо рутинной городской жизни — красота, природа, поселяне. Для интеллигентного молодого человека было достаточно прочитать две-три книги, чтобы стать экскурсоводом.
Несколько лет наши друзья ездили туда на лето, на заработки. Думаю, это был хороший период в жизни Сережи, несмотря на все сложности. К тому же это дало ему возможность написать книгу «Заповедник».
Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
И так далее.
Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.
Людмила Тихонова:
Еще совсем юной, восторженной девушкой я встретила в Пушкинских Горах этого высокого человека с печальными глазами. Конечно, на него нельзя было не обратить внимания, тем более что тогда в Заповеднике к экскурсоводам из Ленинграда было особое отношение. Петербуржцы, такие как Сережа, Андрей Арьев и Володя Герасимов, в Заповеднике спасались. Для них это была отдушина. Здесь они могли отдохнуть от всего того, что их не устраивало в советской жизни. Это было чуть ли не единственное место во всей стране, где такие люди, как они, могли работать творчески и получать при этом приличные деньги. Довлатов приезжал сюда еще и как писатель. Он приезжал не экскурсии водить, а набираться впечатлений.
…В ста километрах к юго-востоку от Пскова, на автостраде Ленинград-Киев, стоит старинная русская деревенька Новгородка, от которой влево убегает асфальтовая лента шоссе. И уже отсюда, за два десятка километров, в ясную погоду видна впереди гряда лесистых холмов. На самом высоком из них, на темном фоне хвойных лесов, отчетливо выделяется белокаменный Успенский собор Святогорского монастыря, у стен которого похоронен Пушкин. А неподалеку, в двух-трех километрах друг от друга, знаменитые усадьбы Михайловское и Тригорское, ганнибаловская вотчина Петровское, древние городовища Воронич и Савкина Горка. Сегодня все эти места, овеянные гением поэта, составляют Пушкинский Государственный Заповедник.
(Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 3)
Наталья Антонова:
Я впервые увидела его, когда вела экскурсию по Пушкинским Горам. Для меня это было в первый раз, поэтому я очень волновалась. Ко мне подошел организатор экскурсии и сказал: «Наташа, у нас есть в автобусе свободное место, поэтому с вами поедет известный петербургский писатель Сергей Довлатов». Конечно, это было для меня ударом. Вдруг я увидела, что на меня надвигается мужчина огромного роста, с черными волосами, черными глазами, в черной куртке, — черный человек. Я залепетала: «Вы знаете, я в первый раз. Может быть, я еще не совсем хорошо все могу изложить о Пушкине». Он мне ответил снисходительно: «Не волнуйтесь. Я сам ничего не знаю о Пушкине. Я темен, как Ганнибал». В Луге я его спросила: «Ну как?» Довлатов ответил: «Вы знаете, я ничего не слышал. У меня такие беруши хорошие, я читал французский роман на последнем сидении».
— Можно задать один вопрос? Какие экспонаты музея — подлинные?(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
— Разве это важно?
— Мне кажется — да. Ведь музей — не театр.
— Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест…
Вот последний поворот дороги — и внезапно перед глазами открывается широкая зеленая поляна, окаймленная с трех сторон сосновым бором и березовыми рощами, а с четвертой замыкающаяся семьей полуторастолетних лип. На одной из них гнездятся аисты — потомки тех, которые вили здесь гнезда при Пушкине.
(Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 3)
Виктор Никифоров:
Мы познакомились дождливым вечером, когда я ждал на турбазе группу туристов, которая почему-то никак не приезжала. Я услышал в соседней комнате, которую занимало Пушкиногорское экскурсионное бюро, оживленные разговоры и громкий смех. Мне стало интересно, что там происходит, и я вошел. Вижу: сидят наши экскурсоводы, а среди них — высокий чернявый человек, похожий, как мне тогда показалось, на грузина. Он вынимал разные вещи из своего чемодана и рассказывал, что с ними у него связано. Вот носок у него непарный, приобрел его там-то, вот рубашка без нескольких пуговиц. Он показывал, что нажил, работая в журнале «Костер». Все смеялись его шуткам. На следующий день я узнал, что этот человек — новый экскурсовод из Ленинграда Сергей Довлатов. И только через много лет я понял, что маленькое представление, которое он разыграл для нас в Пушкинских Горах, было своеобразной репетицией к написанию его знаменитой повести под названием «Чемодан».
Людмила Кравец:
Сережу привез в Заповедник Арьев, он устраивал его с трудом. Довлатов работал не в самом Заповеднике, а в Пушкиногорском экскурсионном бюро, во главе которого стоял Александр Николаевич Иванов. Он был рад приютить ленинградских интеллигентов. Они были умницы. Особенной популярностью в Пушкинских Горах пользовался Арьев, которого называли «князь Андрей» за изысканность его речи. Володя Герасимов был тоже очень популярен. Не будучи в состоянии выговорить ни одной буквы алфавита (у него не очень хорошая дикция), он произносил монологи, которые можно было слушать часами. На Сережу мы, восторженные провинциальные барышни, обращали меньше внимания, да и сам он всегда держался чуть в стороне.
— Да какая разница — Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось… Простите, вы женаты?(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал — застенчиво.
— Разведен, — говорю, — а что?
— Наши девушки интересуются.
— Какие девушки?
— Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы…
— Почему же они мной интересуются?
— Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни разъехались… Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое…
Владимир Герасимов:
Однажды Довлатов, со своей манерой серьезным тоном говорить о несерьезных вещах, сказал мне и Андрею Арьеву, что дамы из Заповедника, наверное, в нас сильно разочаровались. Они ожидали, что мы будем по вечерам приходить к ним в гости, пить чай, разговаривать о Пушкине и о прекрасном, а мы вместо этого, выходя на ночь глядя из ресторана «Лукоморье», орем на весь поселок что-то вроде: «С голубого ручейка начинается река».
Среди туристов Довлатов пользовался большой популярностью — и популярность эта была, на мой взгляд, вполне заслуженной. Сережа никогда не халтурил — это было очень ценно. Работа экскурсовода не была его призванием ни в коей мере, но талантливый и добросовестный человек халтуры не допускает в любом деле. Он всегда хорошо знал текст. К тому же Довлатов, как известно, был красавец и обладал прирожденным даром рассказчика. Его слушали открыв рот, и он был всеобщим любимцем.
Виктор Никифоров:
Он производил очень сильное впечатление: красивый человек богатырского телосложения, с большой черной бородой, глаза с огоньком. Его остроумие и обаяние, безусловно, привлекали окружающих. Наверное, поэтому он был так популярен в Заповеднике. К тому же в советское время все экскурсии должны были соответствовать методичке, а он никогда методичек не признавал и говорил то, что думал. Слушали его внимательно, с большим удовольствием. Я видел: туристы от него ни на шаг не отходили. В Заповеднике к нему тоже в целом относились доброжелательно. Его обаяние, его знания, его парадоксальный ум — все это нам импонировало.
На третий день работы женщина в очках спросила меня:(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
— Когда родился Бенкендорф?
— Году в семидесятом, — ответил я. В допущенной мною инверсии звучала неуверенность.
— А точнее? — спросила женщина.
— К сожалению, — говорю, — забыл…
Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: «А пес его знает!»… Не такая уж великая радость — появление на свет Бенкендорфа.
— Александр Христофорович Бенкендорф, — укоризненно произнесла дама, — родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне…
Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным.
С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете…
Людмила Тихонова:
Его экскурсии были самые обычные, они часто не отвечали тем требованиям, которые выдвигались в Заповеднике. Дело не в том, что он не хотел соответствовать насаждаемой идеологии. Как раз с этой точки зрения в Заповеднике все было очень либерально, нам не нужно было без конца говорить о том, что Пушкин был революционер и прочее. Просто экскурсии должны были опираться на источники, прежде всего на тексты самого Пушкина. А Довлатов иногда стихи забывал, он очень стеснялся этого, смущался и переживал.
Виктор Никифоров:
Я вел группу из Михайловского в Тригорское, а он шел из Тригорского в Михайловское. Помню его могучую фигуру, он был гораздо выше туристов и со своей черной бородой напоминал какого-то вождя. Вдруг смотрю — он бежит мне навстречу: «Витя, Витя! Мне туристы задали вопрос. Как бы ты на него ответил?» Я сейчас не помню самого вопроса, но помню, что Сережа был очень обеспокоен, взволнован. Я ответил на вопрос, и он весь просиял, обрадовался тому, что сказал туристам то же самое.
Людмила Кравец:
Довлатов производил странное впечатление: его громоздкая фигура очень выделялась в декорациях этих пасторальных пейзажей. Конечно, он с трудом вписывался в нашу жизнь, многие ее проявления никак с ним не сочетались. Например, тогда работа экскурсовода была связана с большим количеством бюрократических процедур. Мы без конца заполняли и подписывали разные бумажки. Конечно, никому это не нравилось, но только Сереже могло прийти в голову вместо подписи на документе написать слово «целую».
…Наша группа из городка Силламяэ расположилась в ожидании, пока новая команда туристов не скроется в доме Поэта… Поодаль курил высокий, слегка седовласый экскурсовод. Вокруг него скучковались люди из разных тургрупп.
— А скажите, пожалуйста, — вопросил один из этого окружения, — правда ли, что декабристы не взяли с собой на Сенатскую площадь Пушкина потому, что не верили в свою победу и берегли Александра Сергеевича как великого поэта?
Мужчина сделал глубокую затяжку и произнес:
— Ладно, здесь все свои вроде бы… Об этом обычно не приятно говорить, но тогда и Пушкин был не так возвеличен, да и среди декабристов поэтов было немало. А не взяли они его с собой потому, что боялись. Пушкин был по характеру холериком и вообще человеком непредсказуемым и непостоянным. Сегодня он сидел с ними в одной компании, а завтра шел к царю с хвалебной одой… Извините, мне пора.
Сообщив такую далеко не каноническую трактовку Сенатского путча, мужчина отправился к своей группе. Не так давно я рассказал эту историю моему другу. Он молча принес какую-то книгу и спросил:
— Узнаешь экскурсовода по фотографии?
— Конечно!
Он показал фото, прикрыв рукой подпись:
— Это он?
— Да!
Рука соскользнула с листа, и я увидел два слова: «Сергей Довлатов».
(Либиков Н. На 160 лет моложе Пушкина // Новости Пскова. 1999. 27 мая)
— Успокойтесь, — прошептала Марианна, — какой вы нервный… Я только спросила: «За что вы любите Пушкина?..»(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
— Любить публично — скотство! — заорал я. — Есть особый термин в сексопатологии…
Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
— Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!.
Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
«Мне тридцать четыре года, и я — одинокая девушка!..»
— Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин…
По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
Только и всего, думаю?
Виктор Никифоров:
Говорили, что он недостаточно благоговеет перед Пушкиным. Действительно, к тому культу Пушкина, который был у нас, он относился с большой долей иронии. Он высмеивал наше восторженное отношение к Пушкину, которого мы, может быть, еще не совсем понимали и знали. Мы преклонялись по традиции — и это ему не нравилось. Он старался сам постичь Пушкина, пропустить через себя. Сережа понимал, что Пушкин — очень разносторонний человек, он не может быть определен тем лишь направлением, которое указывали наши методички. Поэтому Сереже было смешно наше раболепное благоговение перед Пушкиным. Довлатов придумал такую игру — ни разу во время экскурсии не произносить фамилию «Пушкин». Он называл его то автором «Евгения Онегина», то создателем современного русского языка — как угодно. Сережа очень любил, когда после такой экскурсии к нему подходила какая-нибудь дама и спрашивала: «Уважаемый экскурсовод, скажите, пожалуйста, в имении какого писателя мы были?»
Наталья Антонова:
Я часто привозила из Ленинграда группы, для которых Сережа вел экскурсии в Заповеднике. Его выступления были незабываемы. Мне посчастливилось увидеть это своими глазами. Надо сказать, что туристов он не любил. Он возвышался над ними. Сережа смотрел как-то поверх голов вдаль и говорил, например, следующее: «Эти земли принадлежали Максиму Выздымскому, коменданту Шлиссельбургской крепости. В течение ряда лет он исправно выполнял свои зловещие обязанности коменданта политической тюрьмы. И когда он выходил на заслуженный отдых, Екатерина Вторая сделала ему ценный подарок, а именно подарила эти земли». В столовой он декламировал: «Вот здесь сидела хозяйка Прасковья Александровна Осипова со своими бесчисленными детьми». Потом он поворачивался к юноше и девушке, которые трепетно держались за руки, и говорил: «Молодые люди, любовью надо заниматься в кустах». Я думаю: «Боже! Сейчас будет жалоба. Туристы напишут на меня жалобу!» Но, как ни странно, все обходилось, и туристы оставались очень довольны его рассказами.
В Тригорском и в монастыре экскурсия прошла благополучно. Надо было сделать логичнее переходы из одного зала в другой. Продумать так называемые связки. В одном случае мне это долго не удавалось. Между комнатой Зизи и гостиной. Наконец я придумал эту злополучную связку. И в дальнейшем неизменно ею пользовался:(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
«Друзья мои! Здесь, я вижу, тесновато. Пройдемте в следующий зал!..»
Игорь Смирнов-Охтин:
…Знание экскурсионного материала, которое в необходимом минимуме Довлатов, конечно, имел, было вовсе не главным в его экскурсии… Нокаутирующее воздействие на публику оказывало появление перед ними огромного супермена, в строгом лице которого ничего приятного экскурсанты для себя обнаружить не могли — к экскурсиям, экскурсантам, как ко всему коллективному и массовому, Довлатов относился с великим отвращением.
Служебная необходимость, правда, заставляла это чувство прятать, но краешек его всегда оказывался виден. Возможно, отчасти и преднамеренно. Ну, а затем начинался его экскурсоводческий монолог. И тут с аудиторией происходило то, что называется катарсисом. И тогда, овладев публикой, Довлатов уже мог перегонять покорную отару от объекта до другого (а расстояния значительные!) в очень быстром темпе, не рискуя ни бунтом, ни кляузами.
Помню финал экскурсии… Довлатов «отработал» село Михайловское и вывел людей за околицу — к реке Сороть…
— Перед вами, — сказал он, — вон там на холме, наш последний экскурсионный объект — Савкина горка. Что вы можете увидеть на Савкиной горке? — тут Довлатов с нарочито пренебрежительным оттенком упомянул два или три могильника. — А также вид на Сороть, — продолжал он, — уступающий своей живописностью пейзажу, наблюдаемому нами с этого места. Желающие могут пройти на Савкину горку вот по этой тропинке.
Экскурсанты после такой оценки на Савкину горку не ходили, а Довлатов получал в личный досуг тридцать минут экскурсионного времени.
(Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 427)
Каждый год в Пушкинский Заповедник, в его музеи и парки со всех концов нашей огромной страны приезжает более 350 тысяч экскурсантов…
Шахтеры Донецкой области оставили такую запись: «Память о Пушкине, дух Пушкина до сих пор живы в Михайловском. Идя по музеям, по аллеям парка так и ожидаешь, что вот на повороте столкнешься с великим русским поэтом».
(Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 12–13)
— Тут все живет и дышит Пушкиным, — сказала Галя, — буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
— Борька, хрен моржовый, — дико заорал он, — ты ли это?!
Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться…
Губерния Псковская, «теплица юных дней» поэта, где «текли часы трудов» его «свободно-вдохновенных», воспеты во многих пушкинских строчках и неотделимы от его творческой биографии.
Дважды побывав в псковской деревне до михайловской ссылки и несколько раз после нее, Пушкин создал здесь более ста художественных произведений. Через всю свою жизнь, через всю поэзию пронес он немеркнущую, необъятную и глубокую любовь к этой «обители дальней трудов и чистых нег». Вот почему сегодня пушкинские места стали заповедными и бережно охраняются нашим народом, вот почему почитателей Пушкина так живо интересует история этого уголка.
(Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 5)
Людмила Кравец:
Многие считали, что в Заповедник Сережа приехал не столько ради заработка, сколько для того, чтобы найти материал для книги. В этой точке зрения есть смысл. Он был полон иронии и своеобразного цинизма; особого рвения к экскурсоводческой работе, прилежания и заинтересованности в ней я не замечала. С другой стороны, работа эта ему нравилась, ведь в те годы экскурсовод был не только гидом, но и информатором, даже иногда просветителем. На экскурсии можно было произнести то, что абсолютно невозможно было бы напечатать или прочесть. Я не могу сказать, что экскурсии Сережи были выдающимися, но он уж точно был не хуже других, а в артистизме с ним мало кто мог сравниться. Он мог схалтурить — но его выступления всегда были впечатляющими, в них была изюминка. К тому же, несмотря на то, что Сережа никогда не видел в экскурсоводческой работе своего призвания, он не был лишен профессионализма в этой области. Его очень ценила Галина Федоровна Симакина — тогдашняя хозяйка Тригорского. Она замечательный человек, но всегда очень строгий и требовательный к своим коллегам. Ее расположение дорогого стоит.
Что писать о себе, ей-богу, не знаю. В Пушкинских Горах было замечательно. Туристы задают дивные вопросы:(Из письма Сергея Довлатова к Людмиле Штерн от 1 декабря 1976 года)
1. Была ли Анна Каренина любовницей Есенина?
2. Кто такой Борис Годунов?
3. Из-за чего вышла дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
Я не пью уже давно. Как-то неожиданно и стабильно бросил. Вероятно, произошел невольный самогипноз. Или стимулы повлияли. После 100 граммов водки у меня гнетущее настроение.
В Тригорском экскурсия шла легко и даже с подъемом. Чему, повторяю, в значительной мере способствовали характер и логика экспозиции.(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Правда, меня смутило требование одной дамы. Ей захотелось услышать романс «Я помню чудное мгновенье». Я ответил, что совершенно не умею петь. Дама настаивала. Выручил меня толстяк с блокнотом. Давайте, говорит, я спою…
— Только не здесь, — попросил я, — в автобусе.
На обратном пути толстяк действительно запел. У этого болвана оказался замечательный тенор…
Виктор Никифоров:
Я вел экскурсию по Дому-музею в Михайловском вслед за Сергеем, то есть моя группа шла за его туристами по всем залам. В одной из комнат мы застряли, потому что группа Сергея не освободила вовремя следующий зал. Я стал прислушиваться, и до меня донеслись следующие строки: «Ты жива ль еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!» Я страшно удивился: что это он Есенина читает? Оказалось, он случайно процитировал Есенина. Но как мастерски Довлатов выпутался из этого положения! Я слушал, как он говорил о влиянии Пушкина на советскую поэзию, и не знал, смеяться ли мне над создавшейся ситуацией или восхищаться его рассказом.
Я обмер. Сейчас кто-нибудь выкрикнет:(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
«Безумец и невежда! Это же Есенин — „Письмо к матери“…»
Я продолжал декламировать, лихорадочно соображая:
«Да, товарищи, вы совершенно правы. Конечно же, это Есенин. И действительно — „Письмо к матери“. Но как близка, заметьте, интонация Пушкина лирике Сергея Есенина! Как органично реализуются в поэтике Есенина…» И так далее.
Я продолжал декламировать. Где-то в конце угрожающе сиял финский нож… «Тра-та-тита-там в кабацкой драке, тра-та-там под сердце финский нож…» В сантиметре от этого грозно поблескивающего лезвия мне удалось затормозить. В наступившей тишине я ждал бури. Все молчали. Лица были взволнованны и строги. Лишь один пожилой турист со значением выговорил:
— Да, были люди…
Людмила Кравец:
Конечно, все, кто работал с Довлатовым в Заповеднике, могут рассказать массу смешных и странных историй о нем как об экскурсоводе. Но никогда нельзя быть уверенным в их подлинности, потому что большинство из них распространял он сам. У меня лично еще тогда, до того как я узнала о псевдокументализме его прозы, байки Сережи вызывали сомнения. Например, он рассказывал нам о своей работе в Ленинградском экскурсионном бюро. Якобы во время одной из экскурсий, не зная, о чем бы еще рассказать, он стал декламировать выдуманный им эмоциональный монолог о Ленине: «С балкона этого дома Ленин произносил речь о роли пролетарской культуры…» Поднял голову — а у дома никакого балкона нет. После этого его уволили. Правда это или нет — не знаю. Рассказывал тоже, что в Святогорском монастыре, который мы сокращенно называли Святомоном, один из иностранных экскурсантов забрался с ногами на могилу Пушкина. Довлатов, по его словам, сказал ему на чистейшем английском: «Слезай отсюда, грязная свинья!»
Наталья Антонова:
После экскурсий все собирались и устраивали пиршество. Самое любимое место было у Андрея Арьева. Его жена Аня была женщиной, которая создавала вокруг всех уют, Она жарила потрясающе вкусное мясо. Мы закусывали этим мясом, и встречи казались по-настоящему праздничными.
Кстати, через несколько дней после нашего знакомства (я уехала в Ленинград, а он остался там) Сережа мне прислал свою фотографию. На ней он в Пушкинских Горах, и у него флюс. На оборотной стороне стихотворение:
Владимир Герасимов:
Мы с женой жили в Гайках, а Сережа жил в деревне Березино, которую он в «Заповеднике» назвал Сосново. Его там очень хорошо помнят. Знают и избу, которая каким-то чудом до сих пор стоит. Я в ней прожил целый год после отъезда Довлатова. Тогда мне каждая ночь казалась последней в моей жизни: я был уверен, что крыша рухнет. Но она до сих пор не рухнула. Эту избу купила москвичка в летах. Она знала, кто жил в этой избе, и сказала: «Нет, нет, пожалуйста, люди пускай приходят». У нынешнего поколения экскурсоводов туристы часто спрашивают, где эта изба, а некоторые группы даже просят организовать для них левую экскурсию по довлатовским местам Заповедника.
Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла — заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг, заменявший гирю, касался пола.
Две кошки геральдического вида — угольно-черная и розовато-белая — жеманно фланировали по столу, огибая тарелки. Хозяин шуганул их подвернувшимся валенком. Звякнули осколки. Кошки с безумным ревом перелетели в темный угол.
Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.
Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: «Мне это не подходит…» Но, очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто лирическое:
— Окна выходят на юг?
Виктор Никифоров:
Этот дом принадлежит одной пожилой женщине, она время от времени приезжает и живет там. В нем более или менее сохранилась обстановка того времени, рядом — подзапущенный садик. Мы в Заповеднике хотели выкупить этот дом и сделать в нем музей памяти Сергея Довлатова. Но хозяйка потребовала за это квартиру в Пушкинских Горах, пока нет возможности найти на это деньги. Поэтому пока все заглохло.
Милая Эра!(Из письма Сергея Довлатова к Эре Коробовой от 29 июля 1976 года)
Туча пронеслась. Я пил еще сутки в Ленинграде. Затем сутки в Луге и четверо — во Пскове. Наконец добрался к Святым местам. Работаю, сочиняю. Даже курить бросил. Жду Вас, как мы уславливалисъ. […] Напоминаю свои координаты: дер. Березино (около новой турбазы), спросить длинного из Ленинграда. Или бородатого. Или который с дочкой. Или просто — Серегу.
Жду Вас, милая.
Итак, я поселился у Михал Иваныча. Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причем, бредил он исключительно матом. А матерился с тем же чувством, с каким пожилые интеллигентные люди вполголоса напевают. То есть для себя, без расчета на одобрение или протест.(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Трезвым я его видел дважды. В эти парадоксальные дни Михал Иваныч запускал одновременно радио и телевизор. Ложился в брюках, доставал коробку из-под торта «Сказка». И начинал читать открытки, полученные за всю жизнь.
Читал и комментировал:
«…Здравствуй, папа крестный!.. Ну, здравствуй, здравствуй, выблядок овечий!.. Желаю тебе успехов в работе… Успехов желает, едри твою мать… Остаюсь вечно твой Радик… Вечно твой, вечно твой… Да на хрен ты мне сдался?..»
Наталья Антонова:
Сережа мне прислал письмо, которое, к сожалению, у меня не сохранилось. Оно было замечательно оформлено — обклеено марками по 2 копейки. Обратный адрес был указан такой: гостиница Астория, Рассолу Гамзатову. Когда у меня на работе увидели такой обратный адрес, меня тут же вызвали к директору. Я дрожащими руками вскрыла конверт и прочитала следующий текст:
«Будучи великим („великим“ зачеркнуто, написано — „известным“) поэтом, остальное излагаю в стихах:
Людмила Кравец:
Я помню, как-то раз он мне дал почитать какие-то машинописные листочки. Потом я поняла, что это, видимо, был будущий «Компромисс», который он начал писать в Пушкинских Горах. Тогда то, что он писал, мне совершенно не понравилось. Я в то время зачитывалась Распутиным, плакала над «Прощанием с Матерой» или «Последним сроком», так что Сережины редакционные хохмочки не произвели на меня никакого впечатления. Еще я читала его рассказ в сборнике «Молодой Ленинград», какие-то газетные заметки. Все это казалось мне каким-то беспомощным. Он сказал, что я отреагировала так же, как и его жена Лена. Видимо, она поначалу тоже не понимала его литературы.
Что касается «Заповедника», я долго не решалась его прочесть. Все мне говорили, что это не произведение, а гнусный пасквиль. Но когда я все-таки прочла эту повесть, я увидела в ней подлинно трагическую книгу. «Заповедник» — художественное произведение, которое почти не имеет отношения к реальности, поэтому не надо искать в нем прямых параллелей с ней и прототипов.
Владимир Герасимов:
Многим, наверное, известно, что именно меня Довлатов изобразил в своей повести «Заповедник» под видом Володи Митрофанова. Я эту повесть прочел позже, чем многие наши с ним общие знакомые. Я слышал о том, что выступаю там в качестве одного из персонажей. Но когда я интересовался, как же я там изображен, ответы получал довольно уклончивые. Потом я прочел «Заповедник» и нашел, что Довлатов нарисовал довольно злую карикатуру на меня, но это такая уж у него есть человеческая и писательская черта — рисовать карикатуры.
Митрофанова интересовало все: биология, география, теория поля, чревовещание, филателия, супрематизм, основы дрессировки… Он прочитывал три серьезных книги в день… Триумфально кончил школу, легко поступил на филфак.(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Университетская профессура была озадачена. Митрофанов знал абсолютно все и требовал новых познаний. Крупные ученые сутками просиживали в библиотеках, штудируя для Митрофанова забытые теории и разделы науки. Параллельно Митрофанов слушал лекции на юридическом, биологическом и химическом факультетах.
Уникальная память и безмерная жажда знаний — в сочетании — творили чудеса. Но тут выявилось поразительное обстоятельство. Этими качествами натура Митрофанова целиком и полностью исчерпывалась. Другими качествами Митрофанов не обладал. Он родился гением чистого познания.
Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее — начало первой фразы. А именно: «Как нам известно…» На этом гениально задуманная работа была прервана.
Владимир Герасимов:
В Доме писателей на вечере памяти Довлатова выступал Самуил Лурье и сказал: «В этом зале, наверное, нет ни одного человека, о котором Довлатов не написал и не сказал бы какой-нибудь такой гадости, после которой ему и руки подать нельзя. Но никто из нас по-настоящему не оскорблялся». Умные люди понимают, что его образы очень далеки от реалий. Прототипы у персонажей есть, но Довлатов, верный своей гротескной манере видеть мир как абсурд, от подлинных черт прототипа очень далеко уходит.
Затем Митрофанова пытались устроить на Ленфильм. Более того, специально утвердили новую штатную единицу: «Консультант по любым вопросам».(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Это была редкая удача. Митрофанов знал костюмы и обычаи всех эпох. Фауну любого уголка земли. Мельчайшие подробности в ходе доисторических событий. Парадоксальные реплики второстепенных государственных деятелей. Он знал, сколько пуговиц было на камзоле Талейрана. Он помнил, как звали жену Ломоносова…
Митрофанов не смог заполнить анкету. Даже те ее разделы, где было сказано: «Нужное подчеркнуть». Ему было лень…
Владимир Герасимов:
Нельзя описанное в «Заповеднике» считать отражением действительности — это было бы неверно. Помню, уже в 1990 году в Америке он мне подарил книгу с автографом и спросил: «Ты читал? Не обиделся?» — «Нет. А на что обижаться?» — «Но я же тебя там изобразил!» — «Ой, Сережа, карикатура получилось настолько непохожая, что обижаться решительно не на что». — «Да? Ты так считаешь, ты находишь?»
Рассказывать Митрофанов умел. Его экскурсии были насыщены внезапными параллелями, ослепительными гипотезами, редкими архивными справками и цитатами на шести языках.(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Его экскурсии продолжались вдвое дольше обычных. Иногда туристы падали в обморок от напряжения.
Были, конечно, и сложности. Митрофанов ленился подниматься на Савкину Горку. Туристы карабкались на гору, а Митрофанов, стоя у подножия, выкрикивал:
— Как и много лет назад, этот большой зеленый холм возвышается над Соротью. Удивительная симметричность его формы говорит об искусственном происхождении. Что же касается этимологии названия — «Сороть», то она весьма любопытна. Хоть и не совсем пристойна…
Был случай, когда экскурсанты, расстелив дерматиновый плащ, волоком тащили Митрофанова на гору. Он же довольно улыбался и вещал:
— Предание гласит, что здесь стоял один из монастырей Воронича…
Людмила Кравец:
Туристы действительно однажды заносили Володю на Савкину горку, но было это вовсе не так, как описано в «Заповеднике». У нас был такой приработок — можно было взять сразу две группы (итого шестьдесят человек) и провести по Петровскому. Эта экскурсия получалась довольно тяжелой, так как предполагала долгую пешую прогулку. Я должна была дать Герасимову и Арьеву по такой сдвоенной группе, чтобы они водили туристов по Петровскому. Но экскурсоводы вместе с нашим фотографом Валерой Карповым основательно выпили. Андрюша, кажется, заснул или как-то незаметно ретировался, а Володя попробовал было героически отправиться к туристам, но застрял по дороге на мостике не будучи в состоянии сдвинуться с места. Я испугалась и не знала, что мне делать. По неопытности я решилась на отчаянный шаг: расстелила на земле плащ, подтолкнула на него Володю, а сама спряталась. В Заповеднике был человек, который в рупор объявлял туристам, куда и к какому экскурсоводу они должны подойти. В тот день, увидев распластанного на земле Володю, он оторопел и произнес следующее: «Здорово, Вова! Как ты себя чувствуешь?» Бедный Володя должен был в этом состоянии водить по этому длинному маршруту сто двадцать туристов: своих и Андрюшиных. Туристы взяли над ним шефство и даже действительно подняли на Савкину горку на плаще. Ходил он нетвердо, но рассказывал, как всегда, очень хорошо. Может быть, особенно хорошо в тот день. После этого случая мне сделали выговор за то, что я позволила работать человеку в таком состоянии. А Володе объявили благодарность за великолепную экскурсию.
Владимир Герасимов:
Я сказал Довлатову: «У меня к тебе только одна претензия. Я в „Заповеднике“ все время появляюсь в сопровождении законченного подонка, некоего Стасика Потоцкого». — «Ну да. Это Передельский». — «Да, я понимаю, что это Передельский. Но, Сережа, дело в том, что я с Передельским в Пушкинских Горах ни разу не встречался. Он там работал, но его карьера экскурсовода закончилась до того, как началась моя. В городе я с ним действительно пару раз выпивал, но зарекся это делать, потому что было очень неприятно. Так что, Сережа, не навязывай мне своих собутыльников». — «Но это же художественный вымысел — совсем другое дело!»
Потоцкий украшал свои монологи фантастическими деталями. Разыгрывал в лицах сцену дуэли. Один раз даже упал на траву. Заканчивал экскурсию таинственным метафизическим измышлением:(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
«Наконец после долгой и мучительной болезни великий гражданин России скончался. А Дантес все еще жив, товарищи…»
То и дело он запивал, бросая работу. «Бомбил» по гривеннику на крыльце шалмана. Собирал пустые бутылки в кустах. Спал на треснувшей могильной плите Алексея Николаевича Вульфа.
Капитан милиции Шатько, встречая его, укоризненно говорил:
«Потоцкий, вы своим обликом нарушаете гармонию здешних мест…»
Затем Потоцкий выдумал новый трюк. Он бродил по монастырю. Подстерегал очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и шепотом говорил:
«Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!»
Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик. Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
— А зачем скрывают настоящую могилу?
— Зачем? — сардонически усмехался Потоцкий. — Вас интересует — зачем? Товарищи, гражданина интересует — зачем?
— Ах, да, я понимаю, понимаю, — лепетал турист…
Людмила Тихонова:
К повести Довлатова в Заповеднике отнеслись по-разному. Некоторые люди были смертельно обижены и оскорблены, другие — нет. Я, например, считаю эту повесть глубоко символической. Там не сказано, что имеется в виду именно наш заповедник. Может быть, этот образ символизирует всю нашу страну. Семену Степановичу Гейченко дали эту книгу почитать в КГБ. Рассказывали, что он отреагировал так: «Питался, питался, обосрал все и уехал». Он очень близко к сердцу принял довлатовскую повесть.
Виктор Никифоров:
Когда мне подарили повесть «Заповедник», я прочитал о нашем житье-бытье. Конечно, было много хорошего в Заповеднике, было много талантливых экскурсоводов и замечательных людей, а он для своей книги выбрал какие-то парадоксальные, негативные стороны нашей жизни. Но это тоже было — чего греха таить?
Валера Карпов очень обижался на то, что Сережа в «Заповеднике» показал его таким пьяницей. Конечно, Валера был замечательный человек и прекрасный фотограф: очень чуткий, одаренный, с тонким художественным вкусом. Но у него не все в жизни было гладко, и он действительно мог свою тоску изливать таким образом. В этом смысле они с Сережей хорошо понимали друг друга и действительно могли так, как в «Заповеднике» описано, время проводить. Тут нужно обязательно отметить, что ни у Валеры, ни у Сережи выпивка никогда не отражалась на работе. Ходили слухи о том, как много пьет Сергей. Тем не менее, я лично ни разу не видел его пьяным: на экскурсии он всегда появлялся в прекрасной форме.
Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке. Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение.(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Он почти кричал:
— А я говорю — нет!.. Нет — говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет — вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината… Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я — единственный уцелевший панфиловец… И то же самое говорил Заратустра…
Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.
Парень возвысил голос:
— Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка — виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставлю вам этот шанс… Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..
Окружающие реагировали спокойно. Хотя «жлобы» явно относилось к ним.
Кто-то из угла вяло произнес:
— Валера накушавши…
Валера живо откликнулся:
— Право на отдых гарантировано Конституцией…
Людмила Кравец:
Валера Карпов был фигурой выдающейся, его знали все, кто хоть немного жил в Заповеднике. Дело в том, что он сам работал на свой образ, он методично его создавал и поддерживал. Он, например, старался поворачиваться к девушкам в профиль, потому что так у него был, по его мнению, более впечатляющий вид. К тому же у Валеры, что он всегда подчеркивал, было обыкновение мыть голову шампанским. Естественно, он стал прототипом для одного из персонажей «Заповедника». Я бы очень удивилась, если бы Довлатов обошел его вниманием.
— Выпей, Тарасыч, — подвинул ему бутылку Марков, — выпей и не расстраивайся. Шесть рублей — не деньги…(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
— Не деньги? — вдруг рассердился гармонист. — Люди пашут, а ему — не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что… Девяносто вторая без применения технических средств…
Марков в ответ задушевно пропел:
— Не плачь, девчонка! Пройдут дожди…
Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.
Я хотел встать и не мог.
Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору.
Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. Я слышал его трагические вопли:
— Отпустите, псы! Финита ля комедия!..
Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло…
Владимир Герасимов:
В «Заповеднике» фигурирует еще один персонаж, у которого есть прототип. Я имею в виду майора КГБ Мальчонкова. Читателям хорошо известна сцена встречи героя Заповедника с этим человеком из органов. Один научный сотрудник Заповедника рассказывал мне, что он встретил Мальчонкова, и тот ему признался: «Я его никуда не вызывал, с ним ни разу не беседовал, но наблюдение за ним мы имели».
Надо сказать, в «Заповеднике» дальше всего от своего прототипа сам автор, герой, рассказчик. Это романтический человек, который не может вынести пошлость окружающей его действительности. Он не очень похож на реального Сергея Довлатова, по крайней мере, на того Довлатова, которого знал я.
Людмила Кравец:
В Заповеднике была очень свободная атмосфера. Мы себя чувствовали очень комфортно. Казалось, что за нами никто не наблюдает. У меня были предположения относительно того, кто мог быть там стукачом, но повода убедиться в этом, слава Богу, не представилось. Собираясь за вином своей компанией, мы говорили о чем угодно, совершенно не задумываясь о последствиях. Мы чувствовали себя в безопасности, может быть, благодаря С. С. Гейченко, который, как партийный человек, всегда был на хорошем счету у властей. Все знали местного кагэбэшника Мальчонкова, который, как известно, описан в «Заповеднике». Его называли жандармский ротмистр Мальчонков. Никто его не боялся, все с ним мирно здоровались. Если он и вел какой-то надзор, то никогда им не докучал.
Довлатов и вовсе относился к нему крайне иронически. Я жила на первом этаже, а Мальчонков — в том же доме на пятом. У меня были гости. Пришел Сережа, не очень трезвый. Как известно, во хмелю он становился гиперактивным. Ему срочно надо было куда-то бежать, что-то делать. Он выскочил на балкон и, задрав голову вверх, стал громко кричать: «Я пестрю в журнале „Континент“! Я пестрю в журнале „Континент“!» Он ждал, что Мальчонков тоже появится на своем балконе и отреагирует.
— И помни. КГБ сейчас — наиболее прогрессивная организация. Наиболее реальная сила в государстве. И кстати, наиболее гуманная… Если бы ты знал, какие это люди!..(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
— Сейчас узнаю, — говорю.
— Ты чересчур инфантилен, — сказал Гурьянов, — это может плохо кончиться…
Каково мне было выслушивать это с похмелья! Я обогнул его, повернулся и говорю:
— А ты — дерьмо, Гурьяныч! Дерьмо, невежда и подлец! И вечно будешь подлецом, даже если тебя назначат старшим лейтенантом… Знаешь, почему ты стучишь? Потому что тебя не любят женщины…
Гурьянов, пятясь, отступил. Он-то выбирал между равнодушием и превосходством, а дело кончилось грубостью.
Я же почувствовал громадное облегчение. И вообще, что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи?!
Людмила Кравец:
Одно из лучших его качеств заключалось в том, что он, как и всякая сильная, талантливая личность, больше всего требовал от себя. Сережа никогда не объяснял неудачи плохим стечением обстоятельств и тем более не сваливал вину на других людей. Он сам осуждал в первую очередь себя, а других людей всегда пытался оправдать. Сережа очень любил детей, для него это было святое. Обеих своих дочек — Катю и Сашу — он обожал. Поэтому он терпеть не мог, когда в его присутствии ругали женщин, пусть даже не самых достойных. В таких случаях он говорил: «Что ты, у нее же дети!» Для Сережи женщина, которая заботилась о детях, была существом неприкосновенным.
Довлатов очень любил свою жену Лену, он очень часто нам о ней рассказывал. Говорил, что она красавица и умница, что у нее прекрасный вкус во всем. И всегда подчеркивал, что жить с ним невыносимо. Во всех сложностях он безоговорочно обвинял себя одного. О таллиннской своей жене Тамаре он всегда тоже с нежностью вспоминал. Он говорил, что она очень храбрая и достойная женщина.
Пробыл я неделю в Москве. Совершил необратимые, мужественные, трезвые поступки. Думаю, меня скоро посадят.(Из письма Сергея Довлатова к Тамаре Зибуновой от 30 августа 1977 года)
Стыдно мне только за то, что не посылаю денег. Это — нечеловеческая гнусность. Утешаю себя тем, что рано или поздно все возмещу.
Без конца думаю о тебе, мучаюсь, жалею. Неизменно считаю тебя женщиной редкой душевной чистоты и прелести.
Сашу любить не разрешаю себе, но все-таки люблю и мучаюсь. Поцелуй ее 8 сентября. Деньги на подарок отсутствуют.
Я сижу в грязной псковской деревне. Ехать в Ленинград не имеет смысла. Питаюсь…… Скоро все р……
Рогинскому привет. Сережу и Витю люблю и целую.
Вы еще услышите про меня.
Преданный тебе
С. Довлатов
P. S. Тамара, умоляю тебя, пришли какие-нибудь Сашины фотографии. Попроси Генку, чтобы Ключик сфотографировал. Пожалуйста.
Получила ли ты в августе 25 р.?
До середины сентября буду здесь (Пск. обл., Пушк. Горы, почта, до востр.), затем в Ленинграде (196 002, до востр.) или в тюрьме.
— …Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева, березы?(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
— Березы меня совершенно не волнуют.
— Так что же?
— Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит.
— А мне вот не до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее ожидает.
— Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и абсолютно счастливы.
— Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не печатают.
— Но здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
— А здесь кому они нужны? Официантке из «Лукоморья», которая даже меню не читает?
— Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.
— Так будет всегда.
— Ошибаешься.
Людмила Кравец:
Лена действительно приезжала в Пушкинские Горы, я ее видела и разговаривала с ней. Она мне тогда объяснила, что для Сергея самое важное в его жизни — это его писательство. Сейчас я понимаю, что именно из-за этого, из-за того, что его здесь не печатали, он и уехал за границу. Если бы он мог публиковаться здесь, он бы не уехал. Хотя тогда после отъезда жены Сергей просил меня пресекать все слухи о его возможной эмиграции. Он говорил, что никогда не был так уверен в том, что останется здесь навсегда, как в тот момент, когда улетели жена и дочка. Раз не поехал с ними, значит, отрезал себе дорогу. Надо сказать, в тот момент эмиграция уже никого не удивляла: уезжали очень многие. Казалось, вот-вот начнешь удивляться тому, что кто-то остается. В особенности если остается Сережа, который, как он всегда говорил, с тринадцати лет знал твердо, что живет в бандитском государстве.
«Непоправима только смерть!..»(Сергей Довлатов, «Заповедник»)
Не такая уж глупая мысль, если вдуматься…
И в этот момент зазвонил телефон. Я сразу понял, кто это. Я знал, что это — Таня. Знал и все.
Я поднял трубку. Из хаоса выплыл спокойный Танин голос:
— Привет! Мы в Австрии. У нас все хорошо… Ты выпил?
Я рассердился:
— Да за кого ты меня принимаешь?!..
— Нас встретили. Тут много знакомых. Все тебе кланяются…
Я стоял босой у телефона и молчал. За окном грохотал перфоратор. В зеркале отражалось старое пальто.
Я только спросил:
— Мы еще встретимся?
— Да… Если ты нас любишь…
К середине семидесятых годов ленинградские писатели, которым до сих пор было отказано в праве печататься, понимают, что никаких оснований надеяться на официальное признание и массового читателя уже нет. Многие литераторы даже не пытаются опубликоваться и сознательно отказываются от каких бы то ни было контактов с советскими издательствами и редакциями. В это время все большую силу набирают так называемые самиздат и тамиздат. И если серьезной самиздатской жизни у прозы Довлатова по большому счету не было, то в тамиздате ее издавали много.
Все началось в 1977 году, когда издательство «Ардис» опубликовало в США «Невидимую книгу». «Ардис» был основан супругами Карлом и Эллендеей Профферами в 1971 году, это было первое частное американское издательство, специализирующееся на запрещенной в Союзе русской литературе: не только уже ставшей классикой, но и современной. В «Ардисе» были изданы Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Андрей Платонов, Исаак Бабель, Владислав Ходасевич, Михаил Булгаков. Здесь же публиковались лучшие современные русские поэты и прозаики, как признанные, так и замалчиваемые советской печатью: Георгий Владимов, Владимир Войнович, Василий Аксенов, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Иосиф Бродский. Книги издательства «Ардис» не только мгновенно расходились по русским магазинам Израиля, Европы и Америки, но и были с радостью приняты всеми университетскими библиотеками и кафедрами славистики мира. Издательство «Ардис», таким образом, не только поддерживало опальных советских писателей, но и кардинально изменило взгляд Запада на русскую литературу.
После того как вышла в свет «Невидимая книга», журнал «Континент» (№ 11), основанный в 1974 году Владимиром Максимовым в Париже, впервые опубликовал рассказ Сергея Довлатова «По прямой». Затем в журнале «Время и мы» (№ 14) издаются рассказы «Голос» и «На что жалуетесь, сержант?». Этот журнал начал выходить в 1976 году в Тель-Авиве усилиями замечательного журналиста Виктора Перельмана.
Однако для непризнанных советских писателей публикации в тамиздате заключали в себе серьезную опасность. Вступивший в сговор с «предателями родины» автор не только навсегда лишался права надеяться на публикацию в Союзе, но и подчас подвергался преследованиям со стороны властей. Писателей тамиздата могли с волчьим билетом уволить, без всяких оснований посадить в тюрьму или избить. Вокруг особо неугодных власти авторов разворачивалась целая карательная кампания. Нередко ситуация доходила до того, что опальному писателю ничего не оставалось, кроме эмиграции.
Впрочем, эмиграция в то время стала массовым явлением и затрагивала далеко не только литераторов. В 1970 году в ленинградском аэропорту была арестована группа евреев, их обвинили в попытке захватить самолет с целью покинуть Советский Союз. Неожиданно суровый приговор — двоих приговорили к смертной казни, а девятерых — к длительным лагерным срокам — вызывает у общественности возмущение. В декабре 1970 года даже западные коммунистические партии вынуждены осудить смертные приговоры в социалистическом СССР. В Союзе евреи разворачивают борьбу за право эмиграции в Израиль. Под давлением Запада советское правительство вынуждено разрешить выезд из страны евреев и этнических немцев. Число выезжающих неумолимо растет: в 1970 году — 1000 эмигрантов, в 1973 году — 34 783, в 1979 году — 43 000.
Люди, покидающие СССР в эти годы, стали называться эмигрантами «третьей волны». В основном это были евреи или евреи наполовину, а также те, у кого были родственники-евреи. Случалось, что ради эмиграции чье-либо еврейство фальсифицировалось. Весьма популярны были фиктивные браки с евреями, тогда в ходу была поговорка: «Еврей — не роскошь, а средство передвижения!» То есть почти все получившие разрешение на выезд считались уезжающими в Израиль и ехали через Вену, где их встречал представитель СОХНУТа (Израильского агентства, занимающегося иммиграцией евреев). Тех, кто в Израиль не собирался, должны были перенаправить в другие организации, в основном в ХИАС. HIAS (Hebrew Immigration Aid Society) базировался в США и поддерживал эмигрантов, направлявшихся в Америку, Канаду и некоторые другие страны. Тем, кто выезжал из Союза, приходилось унижаться в многочисленных инстанциях, выплачивать государству огромные по тем временам пошлины, так что помощь со стороны ХИАС была остро необходима. Путешествие на край света становилось для измученных на родине эмигрантов тяжелым испытанием.